Исторический рассказ П. К. Губера

Рис. для «Мира Приключений» худ. Michau

Знаменитый журналист Анри Рошфор) не принимал участия в правительстве Парижской Коммуны. Но его статьи поддерживали дух сопротивления среди осажденных. Не совсем правильно ему ставилось в вину разрушение дома, принадлежавшего Тьеру. Кроме того, среди новых хозяев положения у него было множество личных врагов. Г1о всем этим причинам версальский военный суд приговорил его к вечной ссылке «с содержанием в укрепленной ограде» — как было сказано в приговоре.

Пока старый Тьер оставался президентом, Рошфора щадили, и он отбывал заключение в различных крепостях на западном побережьи Франции. Но тотчас после избрания Мак-Магона, обновленное министерство, отныне вполне реакционное и монархическое, поспешило услать опасного писателя в Новую Каледонию.

Ровно четыре месяца понадобилось парусному фрегату «Виргиния», чтобы проделать путь от Шербурга до Нумеа. Рошфор, не переносивший качки, ужасно страдал. Судьба и характер узника вызывали общее сочувствие. Корабельное начальство допускало разные поблажки в его пользу. Обед ему носили из офицерской столовой. Его каторга, т. е. деревянная клетка, расположенная в боковой батарее корабля и заменявшая каюту, была занята им одним — послабление немаловажное, если вспомнить, что тут же рядом другая каторга одинаковых размеров вмещала двадцать две осужденных женщины, в том числе известную Луизу Мишель.

Капитан Лонэ, командир «Виргинии», ежедневно навещал своего подневольного пассажира и подолгу с ним беседовал. От этого бравого, хотя несколько простоватого моряка, Рошфор получил для просмотра подробную карту Новой Каледонии и на этой карте впервые заметил маленький, без-имянный островок, вернее — просто коралловый риф, расположенный ввиду берега, прямо против полуострова Дюко, предназначенного для ссыльных.

10 декабря 1873 г. «Виргиния» бросила якорь в гавани Нумеа. После разных формальностей арестантов ссадили на сушу, где им предстояло провести остаток дней «в укрепленной ограде».

То была особая форма наказания, специально изобретенная для некоторых категорий политических преступников, нечто среднее между простой ссылкой и каторжными работами.

Заключенные были вполне свободны в пределах полуострова, жили в хижинах, которые сами себе строили из глины и тростника, могли получать из дому деньги и покупать что угодно, в кантине или у торговцев, приезжавших из Нумеа. Некоторым счастливцам дано было позволение ходить в этот городок для заработков; другие разводили огороды, силясь извлечь хоть что нибудь на тощей, неблагодарной почвы; третьи занимались рыбной ловлей, разумеется, с берега, т. к. держать лодки было строжайше запрещено.

Полустров имел около двух с половиной лье в окружности. С трех сторон шумело море; с четвертой вздымалась колючая ограда, снабженная воротами и охранявшаяся воинским караулом. Лихорадка, жара и москиты — таковы были три бича, от которых особенно страдали обитатели этого уголка земли, затерянного в океане.

Они жили изо-дня-в-день, постоянно ожидая амнистии и постоянно обманываясь. Иные предавались химерическим мечтам о побеге. Один несчастный помешался на том, что вздумал строить воздушный шар из кирпичей.

Картины тропической природы, звезды южного неба, сверкавшие в два и три раза ярче наших северных звезд, фосфорическое свечение моря, волшебно-прекрасные закаты, ловля невиданных рыб и ярких, как цветы, амфибий, — все это на первых порах помогало забыть даже несносных москитов. На одиночество жаловаться не приходилось. Рошфор устроился со своими друзьями — Паскалем Груссе и Оливье Пэном в просторной хижине, посреди пустынной, песчаной долины за грядою холмов. Когда им становилось скучно втроем, они шли в поселок, где ютилось большинство изгнанников. Здесь у них был обширный круг приятелей и знакомых).

Их любимым развлечением было купанье в океане. Вскоре все трое стали отличными пловцами. Рошфор настойчиво советовал не оставлять этого упражнения, которое могло в один прекрасный день сослужить свою службу.

Из числа ссыльных, проживавших в поселке, Рошфор особенно близко сошелся с четою Вадье. Отец Вадье казался необычайно забавен. Только ядовитой насмешкой судьбы можно было объяснить, что человек подобного склада попал на знойный тихоокеанский остров в качестве мятежника и зажигателя гражданской войны.

Трудно было найти более благонадежного обывателя. Мелкий чиновник морского министерства, педантически аккуратный и как огня боявшийся всякой оппозиции начальству, он очутился на службе у Коммуны только потому, что коммунары завладели Парижем. Резкие перемены режима, столь частые в прошлом, приучили Жозефа Вадье исполнять приказания любой власти, не справляясь о цвете знамени.

Хотя у Коммуны не было флота, но морское министерство сохранилось, как некая фикция. Под версальскими ядрами Вадье продолжал нести обязанности, доверенные ему еще при Луи Филиппе. За это преступленье военный суд отправил его к антиподам.

Ни тюрьма, ни ссылка нисколько не изменили Жозефа Вадье и не поколебали его взглядов. По-прежнему это был чопорнейший из смертных, друг «порядка, иерархии и дисциплины», заклятый враг всякого «своеволия и свободомыслия». Он чрезвычайно дорожил своим знакомством с Рошфором. В его глазах этот последний все еще оставался бывшим депутатом, членом правительства Национальной Обороны, почти министром, не чета прочим коммунарам-оборванцам. Что до Рошфора, то он любил подтрунить над стариком. Однако, существовала еще одна причина, заставлявшая его поддерживать эту столь внезапно завязавшуюся дружбу: Вадье был женат и жил в поселке вместе с женой. А его дочь Жервеза, служившая модисткой в лучшем магазине дамских шляп в Нумеа, навещала родителей аккуратно каждую неделю.

Если бы история Франции не знала того узла трагических событий, который известен под именем восстания Коммуны, жизненный путь Жервезы, вероятно, остался бы однообразным и ровным от колыбели до могилы. Ее выдали бы замуж, скорее всего за какого-нибудь чиновника, младшего сослуживца отца. Она занималась бы хозяйством, входила в интересы мужа и одевалась бы скромно, но с настоящим парижским вкусом. В ее жизни были бы легкие увлечения, однако, ни одно из них не возвысилось бы до степени драмы. Молодой Мопасан, тоже служивший в морском министерстве, мог заметить ее мимоходом и впоследствии рассказать в краткой новелле какой-нибудь гривуазно-комический или печальный казус, с нею случившийся.

Но ей едва успели исполниться семнадцать лет, когда отца посадили в подвалы Венсенского замка. Она с матерью остались без всяких средств. Пришлось поступить в мастерскую и трудиться с утра до ночи. Среди новых подруг она узнала, а отчасти и испытала много такого, о чем и не подозревают молоденькие девушки ее круга.

Теперь никто не спрашивал у нее отчета в ее поведении и не преподавал ей ригористических правил буржуазной морали. Не до того было. В течение двух лет шляпная мастерская служила для нее школою жизни.

Она была легкомысленна и влюбчива, отважна и великодушна. На парижской улице она чувствовала себя, как птица в родном лесу. Конечно, ей пришлось встретиться со многими соблазнами. Она отвечала смехом, без тени лицемерного негодования, и не упускала случая повеселиться; но последнего безвозвратного шага все-таки не сделала. Тем временем отца ее отправили в ссылку с одним из первых эшелонов. Мать последовала за ним. Немного поколебавшись, Жервеза решила сделать то же самое. И вот теперь ее башмачки, так легко и проворно ступавшие по асфальту бульваров, вязли в песках Новой Каледонии.

Само собою разумеется, что подобная девушка должна была влюбиться в Рошфора с первого взгляда. Как могло быть иначе? Он сам был бы весьма удивлен, если бы этого не случилось.

В описываемую эпоху Рошфору шел сорок четвертый год. В нем сразу чувствовался светский человек и большой барин. Он обладал безупречными манерами, с легким оттенком блестящей, талантливой дерзости, неизменно отличавшей все его писания и каждое слово, им произнесенное. Его разговор был увлекательно интересен. Заключенные коммунары боготворили его, а чины администрации относились к нему весьма почтительно, т. к. было известно, что все подробности его пребывания на полуострове Дюко заботливо отмечаются во французских и иностранных газетах. Вдобавок он был графом, хотя и отказывался носить этот титул. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы вскружить голову Жервезе.

Она не старалась скрывать своих чувств. Каждое воскресенье она тащила отца с матерью в гости к постояльцам уединенной хижины. За обедом кончик ее ботинка касался парусиновых туфель Рошфора. Когда, при наступлении вечера, все общество направлялось осматривать гроты, созданные в обрыве берега последовательным опусканием и поднятием моря, она всегда опиралась на руку писателя. Заметив одного из тех огромных крабов, которыми кишат тамошние воды, она кокетливо взвизгивала и льнула к своему кавалеру, словно ожидая его защиты.

Однажды, при зное в пятьдесят пять градусов, она бегом пробежала по солнцу четверть мили только для того, чтобы увидеть Рошфора в течение двух минут с глазу на глаз. Воспользовавшись этою встречею, она назначила ему свидание на тот же самый вечер. При наступлении темноты они должны были встретиться у входа в долину. Тут, под снисходительными лучами Южного Креста, они могли обменяться клятвами, а может быть и кое-чем получше.

Жервеза исправно явилась на условленное место. Но Рошфор не пришел. В последнюю минуту им овладели сомнения. Она прождала до полуночи и вернулась в родительскую хижину, глубоко огорченная и обиженная.

Граф Анри был очень избалован женщинами. В Париже его любили элегантные светские дамы и известные актрисы. Жервеза ему нравилась. Но, конечно, сердце его оставалось совершенно спокойным. Изнемогая от скуки, он позволил себе увлечься этим флиртом и. вероятно, не вздумал бы остановиться на полдороге, если бы чрезвычайные обстоятельства не сообщили совсем нового направления его мыслям.

Новая Каледония ему окончательно опротивела, хотя он заканчивал здесь всего третий месяц. Во Франции у него остались дети, которых он нежно любил.

Его энергический, нервный и страстный темперамент томился от бездействия. А впереди лежали целые годы, унылые и однообразные. Он слишком хорошо знал политические кулисы, чтобы, подобно своим товарищам, ожидать скорого помилования.

Раз в неделю, по средам, перед закатом солнца, с островка Ля Ну, где помещались каторжные тюрьмы, долетал протяжный, плачущий вой, далеко разносившийся над гладкой морской поверхностью. То кричали провинившиеся арестанты-каторжане, которых секли воловьими жилами. Рошфор скрежетал от бешенства, слушая эти вопли. Жажда мщения душила его. Здесь, в ссылке, он чувствовал свое бессилие. Но на свободе, пусть заграницей, в Англии или в Швейцарии, с пером в руках, он вновь становился страшен.

И вдруг, совсем неожиданно, ему пред ставился случай единственный — исключительный, неповторяемый. Можно ли удивляться, что накануне предприятия, долженствующего иметь решительное влияние на всю его судьбу, он не захотел связать себе руки мимолетной интригой, не имевшей к тому же ничего особенно заманчивого в его глазах.

Неделю спустя после несостоявшегося свидания, Жервеза вновь появилась в поселке у родителей. На пороге их домика — она заметила рыжего и долговязого Оливье Пэна. У него был очень озабоченный вид. Не обратив на это внимания, она весело поздоровалась и сказала, что лишь только свалит жара, она вместе с отцом и матерью хочет навестить его, Рошфора и Груссэ.

Нисколько о том не догадываясь, сна повергла Оливье Пэна в жесточайшее беспокойство этим сообщением. Существовали важные причины, по которым Рошфор и его друзья желали избегнуть всяких визитов в тот день и особенно в тот вечер. Впрочем, Пэн сейчас же нашелся.

— Удивляюсь, сказал он, делая значительную мину, — как вы после всего случившегося решаетесь идти к Рошфору. Он вне себя и дал честное слово никогда не видеться с вами. Если вы попадетесь ему на глаза, произойдет ужасная сцена. Он совсем бешеный и никогда не умел владеть собой.

Жервеза смутилась:

— Право не понимаю, на что вы намекаете — пролепетала она. — За что сердится на меня г. Рошфор? Клянусь вам, что тот молодой человек, которого он, вероятно, имеет в виду, нисколько меня не интересует. Пожалуйста, убедите его в этом.

Итак, здесь и впрямь замешался какой-то молодой человек. Оливье Пэн, восхищенный тем, что его выдумка так удачно совпала с действительностью, обещал Жервезе все, о чем она просила. Он переговорит с Рошфором и уверит его в неизменности ее чувств. Пусть только она сама, пока что, держится подальше. Рошфор ревнив и вспыльчив до безумия. Нужно дать ему время остыть.

Жервеза была очень обескуражена этим инцидентом, тем более, что ее собственная совесть хоть и не очень сильно, но все же укоряла ее. В конце концов, не взирая на строгий наказ Оливье Пэна, она решила в тот же день объясниться с Рошфором. Причины его гнева были так ясны для нее, и теперь она понимала, почему он не прибыл на свидание. Конечно, какой-нибудь сплетник назвал ему имя Гастона Ляпоша. Но она могла поклясться всеми святыми мира, что отношения между нею и Гастоном не имели ничего предосудительного. Правда, почти каждый день они прогуливались по главной улице Нумеа. Раза два он вальсировал с нею на танцовальных вечерах, а однажды позволил себе явиться с визитом. Она приняла его чинно, словно светская дама, и угостила чашкой кофе в присутствии мадам Клэр, своей квартирной хозяйки.

Гастон Ляпош — молодой человек благовоспитанный и солидный. Впрочем, весьма возможно, что ему пришлось на родине: «съесть лягушку» — как это говорится. Иначе, он вряд-ли попал бы в Новую Каледонию. Всё же, он резко отличается от своих товарищей. Нынче он только писец в канцелярии адмирала Готье де ла Ришери, управляющего колонией. Однако, при благоприятных условиях он может пойти далеко.

Еще полгода назад, она, чего доброго, довольно благосклонно встретила бы изъяснение его чувств. Но теперь иное дело! Как сравнивать Гастона с Рошфором? Жервеза любит только Рошфора. Таково ее твердое решение.

О! она хорошо понимает свое положение и твердо помнит, что встреча с нею в лучшем случае может явиться лишь случайным эпизодом в этой жизни, столь богатой чудесными событиями. Но ничего больше ей и не нужно.

Она простилась с родителями гораздо раньше обыкновенного, сказав, что ее ждут вечером в Нумеа и что она вернется домой не в казенном баркасе, а в лодке зеленщика. Ее не удерживали.

Багровое солнце низко стояло над горизонтом; на востоке клубились зловещие тучи; в воздухе было предчувствие грозы. С трудом шагая по рыхлому песку, Жервеза была уже недалеко от жилища Рошфора, когда с вершины пригорка, заметила трех людей, быстро подвигавшихся к ней на встречу. Один из них все время отставал и сильно прихрамывал. Легко было узнать Рошфора, который еще две недели тому назад сильно поранил себе ногу острым обломком коралла.

Сначала Жервеза хотела просто поздороваться с тремя друзьями, придав своей встрече с ними характер непредвиденной случайности. Но тут ей стало страшно, как бы Рошфор и в самом деле не устроил ей при всех сцену ревности. Она скрылась за купой кустарников и пропустила идущих. Они были уже далеко, когда, выбравшись из своего убежища, она осторожно двинулась по их следам.

Ведь, должна же она рано или поздно остановиться. И если только Рошфор отойдет в сторону, она немедленно заговорит с ним. Она готова была выслушать самые обидные упреки, но с глазу на глаз, без свидетелей.

Они шли всё быстрей и быстрей, путанными боковыми тропинками, как бы избегая обычной дороги. Она с трудом поспевала за ними.

Впереди за песчаными буграми, мелькнуло море. Ссыльные остановились и стали осматриваться. Всё было пусто кругом. Солдат-часовой, в красных штанах, разморенный жарою, лениво плелся вдоль берега. Последние лучи заходящего солнца играли на дуле его ружья. Наконец, он исчез за поворотом. Теперь никого больше не было видно. Рошфор и его два товарища подошли к берегу и скрылись в кустарниках. Жервеза, по прежнему наблюдавшая за ними исподтишка, догадалась в чем дело, когда заметила сквозь зелень голые, смуглые плечи Груссэ. Очевидно, они собрались купаться. В этом не было ничего необыкновенного. И немного странным казался лишь необычно поздний час, выбранный ими.

Жервеза видела, что Рошфор и его два товарища скрылись в кустарниках у моря…　

Солнце окончательно село и, — как всегда под тропиками — тьма сгущалась с необычайной для умеренных широт быстротой. Словно театральный занавес над феерией, мрак опускался над пылающим заревом заката. Последние вспышки его еще зажигали пурпуровыми отсветами море, когда Рошфор входил в воду. Но когда Оливье Пэн, немного отставший, с разбега бросился за ними, лениво колыхавшиеся волны уже слились для глаза в однообразную, темную массу. А еще несколько мгновений спустя тьма сделалась густою и черной, так что Жервеза могла выйти на берег, не опасаясь, что ее заметят.

Смутное беспокойство вдруг охватило ее. С той стороны, где исчезли пловцы, не доносилось ни слова, ни звука. Слышно было только сонное бормотанье моря.

Звезды блестели кое-где. Но они исчезали одна за другой. Облачный покров становился все плотнее. Гроза надвигалась. Зеленоватая молния полыхнула на краю неба и некоторое время спустя донеслось рычание далекого грома. Грозы редки в Новой Каледонии. Но когда они все-таки случаются, то свирепствуют с необыкновенной силой. Жервезе сделалось страшно.

Воспользовавшись второй молнией, она взглянула на свои маленькие эмалевые часики. До отхода баркаса оставалось минут сорок, не более. Очевидно, нужно было спешить в поселок, т. к. в противном случае пришлось бы остаться на полуострове до следующего дня. Она уже готова была махнуть на все рукой и во что бы то ни стало дождаться возвращения пловцов. Родители, конечно, приютили бы ее на ночь. Но вдруг она вспомнила, что на другое утро ей обязательно нужно быть в мастерской.

Предстояла спешная работа, — заказ, данный супругою одного из самых видных чиновников колонии. Кусая губы от досады, Жервеза побежала по берегу прямо к пристани и едва не опоздала. Баркас уже готовился отвалить, когда ее взяли на борт.

За время переезда настроение духа Жервезы окончательно испортилось. Знакомая, жена одного из ссыльных, работавшая в качестве прачки в Нумеа, рассказывала об акулах. Не далее, как сегодня утром они съели матроса, отплывшего слишком далеко от берега. Слушая эту историю, Жервеза глотала слезы. Не оставалось никакого сомнения в том, что акулы пожрали Рошфора. Иначе, почему он так долго не возвращался. И что за мысль купаться в столь поздний час да еще в такую погоду! Тут и без акулы можно потерять направление и погибнуть.

В самом деле погода портилась с каждой минутой. Гром гремел не переставая, и полнеба было охвачено блистанием молний. Первые тяжелые капли дождя упали на лицо и платье Жервезы, когда она выходила на берег. Но она успела промокнуть до нитки, прежде чем пробежала те несколько шагов, которые отделяли пристань от ее жилища.

Под навесом крыльца она заметила красную точку сигары. Ну, конечно, то был Гастон Ляпош, такой несносный при всей своей благовоспитанности. Она сразу узнала его по широкополой шляпе из манильской соломы и поздоровалась с ним весьма недружелюбно. Нельзя было не признать, что его посещение в эту глухую пору казалось совсем неуместным, тем более, что мадам Клер была в отъезде, и Жервеза оставалась одна в квартире.

Промокшая Жервеза узнала Гастона…

Но Гастон объявил, что спрятался здесь, отыскивая приют от дождя. Навес перед подъездом служил прикрытием, с кие, белые пострадали, было стоять столб, вытянувшись по швам и не имея возможности даже отставить ногу. Но если м-ль Жервезе угодно, он готов остаться в этом положении до самого утра.

Жервезе стало жаль его. Кроме того, гром, гремевший подобно канонаде, действовал ей на нервы. Она подумала, что довольно жутко покажется ей в полном одиночестве, в четырех пустых комнатах. К тому же, наконец, она уже не маленькая девочка, и в случае надобности всякого сумеет поставить на должное место. Если Гастон вздумает выйти из границ самой строгой корректности, она так его отделает, что у него сразу пропадет охота быть слишком предприимчивым.

— Входите, сказала она, отпирая дверь своим ключем. Она впустила Гастона в маленькую столовую, зажгла лампу а сама направилась к себе в комнату и, закинув дверь на крючек, поспешно стала переодеваться. Он слышал, как упали на пол ее мокрые юбки. Сквозь тонкую, досчатую перегородку они отлично могли разговаривать.

И тогда, заглушаемая громом, при свете молний, сверкавших за окнами, она рассказала о сумасшедшей затее Рошфора. Ей нужно было как-нибудь излить мучившее ее волнение. Какая неосторожность! Купаться в такую ночь, когда море вдобавок кишмя кишит акулами. Жервеза искренно сердилась на Рошфора за беспокойство, которое он ей доставил, и, вместе с тем, жалела его. Ну, куда он поплыл? Зачем? Такой любезный и обаятельный человек. Такой талант! Подумать только, что в эту самую минуту акула, быть может, глотает его!

Следует воздать должное полицейскому нюху Гастона Ляпоша. Хотя он никогда не слыхивал о скалистом островке, на котором шлюпка, высланная капитаном Лау, командиром австралийского угольщика Р-С-Е, должна была принять беглецов, он сразу разгадал их план, весьма остроумный при всей его простоте. Но, вместе с тем, он был все-таки новичком в подобного рода делах. У него не хватило надлежащей выдержки, и он не сумел во время овладеть возбуждением, охватившим его. Своевременное раскрытие побега, да еще задуманного таким важным преступником, как Рошфор, открывало слишком блестящие перспективы: награды, внимание начальства, первый, самый трудный шаг по лестнице должностей… Голова его закружилась. Как тот крестьянин из сказки, который, увидя зайца, вдруг представил себе все выгоды, которые он может извлечь, поймав этого зайца, продав его на рынке, купив на вырученные деньги поросят и т. д. до собственного дома и поместья включительно, Гастон Ляпош одним взглядом окинул открывшийся перед ним путь, завидный путь чиновника, достигшего высших ступеней по колониальному ведомству.

— Удрали! — вскричал он, готовый пуститься в пляс по комнате.

— Удрали? — радостно испуганным голосом подхватила Жервеза. — Но каким образом?

— Очень просто. Они уплыли в море и не вернулись в течение получаса; значит лодка ожидала их. Теперь они уже на корабле. Вот это ловко придумано.

Он был так взволнован, что не мог найти свою шляпу, которую только что положил на стул. Его трясла лихорадка.

— Вы… вы уходите? — спросила Жервеза, когда он, наконец, отыскал шляпу и решительным жестом нахлобучил ее на голову.

— Конечно, нельзя терять ни минуты.

— Но почему?

— Потому что они, конечно, уже на корабле и к утру могут выйти в открытое море.

— Значит, вы хотите их выдать?

— А то как же?

Они посмотрели друг на друга. Во взгляде Гастона было непритворное удивление. Неужели она не понимала, какое выгодное дело само давалось в руки?

И вдруг Жервеза поняла все. Ее глаза, за мгновение перед тем испуганные и недоумевающие, как глаза ребенка, внезапно сузились и стали непроницаемы. Она открыла дверь и вы шла на середину комнаты.

— Вы идете? — спросила она совсем другим тоном — это очень умно с вашей стороны… Но зачем торопиться?

Лампа, стоявшая на столе, освещала ее всю. Ее влажные волосы были распущены. Двумя пальцами она придерживала расходившийся пенюар. Щеки горели. Она была похожа на свежее растение, спрыснутое дождем.

Жервеза была похожа на свежее растение, спрыснутое дождем.

Она сделала несколько шагов вперед и положила руку на рукав Гастона.

— Зачем торопиться?

Он нетерпеливо отстранился.

— Как зачем? они могут поднять якорь каждую минуту.

— В такую погоду? Это немыслимо.

И правда, на дворе шумел ураган. Удары грома были немного реже, зато над морем разыгрался настоящий шторм. Дождевые капли, гонимые ветром почти паралельно земле, ударялись в оконные стекла, словно картечь. На живую нитку сколоченный ломик вздрагивал до фундамента.

— Только полчаса… — сказала Жервеза медленно, особенным, певучим и низким голосом.

Гастон открыл форточку и выглянул наружу. Все кругом было мрак и вихрь. Несомненно, Жервеза была права: ни один моряк не рискнул бы распустить паруса при таком ветре. Если корабль с беглецами находился даже за пределами порта Нумеа, он все равно должен был бы до утра, а может быть и дольше дрейфовать в заливе, т е. во французских территориальных водах. Но роду своей службы Гастон хорошо знал все таможенные формальности. Обыск не поздно будет произвести и завтра утром. А сторожевой крейсер в гавани всегда стоит под парами.

Жервеза все придвигалась. Гастон чувствовал, что пьянеет от запаха ее волос.

— Сегодня мы совсем одни… Мадам Клэр не вернется до послезавтра…

Он бурно обнял ее. Она не сопротивлялась и шепнула тихонько:

— Только полчаса…

Впоследствии ее воспоминания об этой ночи были спутаны и неясны. О Гастоне она думала с отвращением и ненавистью… Ей чудился Рошфор.

— Погоди… Эта ночь — особенная. Мы должны ее отпраздновать.

Она выскочила в столовую, достала из буфета бутылку с вином и два бокала. Потом, уверенной рукой, несмотря на темноту, пошарила в маленьком висячем шкапчике, где хозяйка держала лекарства. Там, вместе с запасами хины и муравьиного спирта, хранился белый порошек, разделенный на дозы. Жервеза сама помогала недавно насыпать в маленькие пакетики это сильное снотворное средство, к которому имела обыкновение прибегать мадам Клэр, страдавшая бессонницей. Найдя, что нужно, Жервеза не колеблясь всыпала тройную порцию порошка в один из бокалов, затем наполнила бокалы вином и вернулась в спальню.

— За эту восхитительную ночь. — сказал Гастон, галантно чокаясь с Жервезой.

Он осушил бокал до дна и наморщил лоб.

— Не люблю я этих австралийских вин: всегда какая-то горечь чувствуется… А теперь прости, мне пора!

Не слушая ее протестов («Ведь было еще так рано!»), он стал собираться. Но она охватила его обеими руками, привлекла к себе и насильно повалила на постель. Он снова позволил себе забыться… Потом он заснул мертвым, свинцовым сном, похожим на обморок.

Тогда, выскользнув из его ослабевших объятий, она опять пробралась в столовую и оттуда в кухню. Позади шкафа с посудой она отыскала скатанную в клубок, довольно тонкую, но прочную джутовую веревку. Сделав предварительно две петли, она осторожно связала руки и ноги Гастона и прикрутила его к кровати. Потом его собственным фуляром завязала ему рот и, кроме того, стянула подбородок полотенцем. Большая часть его красивого, сытого лица исчезала под этими повязками. Она заботливо убедилась, что он имеет возможность дышать носом и потому не рискует задохнуться.

Гроза прошла и ветер ослабел. Тьма стала еще непроницаемее; но в стороне порта на кораблях мигали фонари.

Жервеза подумала, что никогда больше не увидит Рошфора. И уж. разумеется, он никогда не узнает о той жертве, которую она принесла ради него. Не поверит, если бы даже она решилась все описать ему, со всеми подробностями. Мужчины так нелепо ревнивы и все они такие эгоисты. Она заплакала и долго сидела, совсем обессилев, не поднимая головы и не вытирая слез.

Потом она вспомнила, что совсем не одета, и поспешила разыскать свое платье. Для этого ей пришлось заглянуть в свою комнату. Гастон храпел лежа на спине. Лоб его был красен и покрыт потом. Она подвинула подушку ему под голову и накрыла простыней.

Плотно притворила дверь и заперлась в спальне у хозяйки. Опять долго и горько плакала.

Утром Гастон еще спал. Жервеза старательно замкнула все выходы из дома и направилась в магазин. Но работать отказалась, объявив, что у нее начинается лихорадка. И, действительно, ее трепал озноб от волнения и беспокойства.

Погода тем временем окончательно разгулялась, дул свежий ветер и угольщик Р-С-Е, подняв все паруса, уносился от страны рабства к берегам свободной земли.

После полудня Жервеза опять наведалась к себе в комнату. Теперь Гастон уже успел проснуться. Он лежал, страшно вращая белками и делая нечеловеческие усилия, чтобы освободиться от своих пут. Жервеза подошла к постели и еще раз скрепила узлы. Глаза Гастона метали огни. Он скрежетал зубами и все время порывался крикнуть. Но только глухое, невнятное гудение вырывалось из-под платка.

Наконец, утомившись долгой, напрасной борьбой, он закрыл глаза и остался недвижим. Жервеза вернулась в комнату хозяйки. Она ожидала.

Незадолго перед заходом солнца грянула сигнальная пушка. В городе поднялась суматоха. Военные патрули оцепили порт. Ждали, что во всех домах будут произведены обыски. Для колониального начальства побег Рошфора был настоящей катастрофой и грозил положить конец не одной счастливо начатой карьере.

Надвигалась самая жуткая минута. Предстояло освободить Гастона. Далеко не сразу Жервеза решилась на это.

Наконец, подойдя к постели, она быстро развязала руки своего пленника и отступила к порогу. Он сам ослабил узлы, стягивавшие его ноги, сорвал повязку со рта и вскочил во весь рост, страшный, всклокоченный, с помутившимся взглядом.

Он не говорил ни слова, так как горло его совсем пересохло. Жервеза молчала, потупившись.

Подойдя к ней вплотную, он закатил ей две оглушительных пощечины. Она прижалась к стене, закрывая ладонями мгновенно вспухшее лицо. Он еще несколько раз ударил ее по ногам носком сапога и вышел, подхватив свой пиджак. Он хотел бежать, чтобы эту негодяйку притянуть к ответу.

Но, сделав всего несколько шагов по улице, он уже успел остыть. Увы, все было потеряно безвозвратно! После этого стоило-ли делать себя смешным, рассказывая, как женщина обманула его и спеленала, словно младенца?

Ругаясь и проклиная весь свет, он повернул обратно.

Рошфор счастливо добрался до Мельбурна и оттуда вернулся в Европу.

Жервеза осталась в Новой Каледонии и, после смерти своих родителей, в 1880 г. она вышла замуж за торговца бакалейными товарами.