Вот и городок Бакланы остался позади, во времени и в пространстве, как и моя любимая Москва. Беззащитный перед ветрами всех румбов, кораблик «Ассоль» вышел в открытый океан.

Я сидела одна в рубке. На столике лежала ответная радиограмма Кафки Тутавы:

«Ассоль», Щеглову И. С.

Лариса пришла в себя. Ничего опасного нет. У нее сегодня ночует сослуживица. Юрка пока у нас. Счастливого плавания. Целую, Тутава».

Я ждала, когда зайдет Иннокентий. Должен же он, какие бы ни были их отношения, запросить о здоровье матери своего ребенка. А пока я перечитывала письма, которые принес запыхавшийся почтальон прямо на пирс — мне и еще многим из экипажа «Ассоль». Это был самый приятный подарок на дорогу.

Августина, по обыкновению, беспокоилась обо мне. А вдруг заболею, простудиться во время наблюдений так легко. А вдруг кораблекрушение? А вдруг вывалюсь за борт? Единственно, что ее несколько успокаивало, что здесь дядя Михаил и Сережа Козырев, «которые все же присмотрят за тобой».

Боюсь, что за мной больше всех будет «присматривать» боцман Харитон. Мне очень бы хотелось ошибиться…

Арсений Петрович писал, что они с женой рады, что мне удалось (?!) заинтересовать наукой их Сереженьку, когда они уже почти потеряли надежду. И надеялся, что я и впредь буду на него влиять так же благотворно. И еще — просили присматривать за ним, а то Сережа способен забыть поесть или надеть в холод теплый свитер. У меня создалось такое впечатление, что письмо это продиктовала мужу Аннета Георгиевна. Сам-то Козырев в возрасте Сережи был одним из известных радистов в Арктике и полностью изведал, почем стоит фунт арктического лиха. Он рассказывал, как в юности тонул в ледяном крошеве, как блуждал полярной "ночью в пурге, как чуть не умер с голоду, когда самолет, на котором он был радистом, потерпел аварию над Ледовитым океаном.

А Сереженька может «забыть поесть». Смех, да и только!

Письмо Ренаты меня огорчило. Она никак не может привыкнуть к Москве и приноровиться к москвичам. Камчадалы проще, искреннее, говорят, что думают. Конечно, она с интересом знакомится со столицей, но как-то еще не почувствовала себя москвичкой. Жалеет, что меня нет в Москве и ей не с кем поделиться своими мыслями. В художественном институте она еще ни с кем не подружилась.

Когда Иннокентий зашел в рубку с черновиком радиограммы в руках, я, не прочтя его, молча протянула полученный ответ.

Иннокентий прочел и как-то странно посмотрел на меня:

— Это ты запросила?

— Я.

— Спасибо.

Иннокентий тяжело опустился на диван и долго сидел согнувшись, обхватив руками голову. Потом выпрямился и заговорил — очень тихо, словно бы сам с собой:

— Мы ведь по любви сыграли нашу свадьбу. Сыграли… Игра… Кроме мутного осадка на душе, ничего не осталось.

— Лариса любит вас…

— Нет, Марфенька. Она меня не любит. Ни она меня, ни я ее — мы давно уже не любим и не уважаем друг друга. Лариса — истеричка, понимаешь? Лечение здесь не поможет. Истерический характер…

— Что это значит?

— Постоянное стремление быть в центре внимания. Чувственная окраска всех психических переживаний. Преобладание аффекта над разумом. Она же никогда не бывает сама собой. Всегда играет какую-то роль. Стремится быть не тем, что есть. Ты же видела сама… Сочиняет небылицы и верит в них. Я говорил о ней с врачами… Истерический склад личности. Это уже на всю жизнь. И давай о ней больше никогда не говорить.

Иннокентий махнул рукой и ушел. Я заперла рубку и побрела к дяде. «Ассоль» шла в густом тумане. Ночь была темна.

Дядя, как всегда, обрадовался мне и кинулся разгребать для меня место на диване, заваленном пакетами и свертками. Дядя был в своем любимом старом свитере и лыжных брюках.

— Ну, как себя чувствуешь? — спросил он, глядя на меня своими добрыми, проницательными глазами.

Я рассказала про радиограмму. Он кивнул головой.

— Дядя, а если у человека истерический характер, он может сам переделать себя? Чтоб не быть… истеричной. По-моему, это ужасно!

— Может, безусловно, — резко произнес дядя. — Видишь ли, Марфенька, истерический характер можно направить во благо, если человек поставит перед собою высокие цели.

Многие великие люди обладали истерическим характером, классический пример — Жанна д'Арк, ставшая героиней своего времени. Многие художники, артисты, поэты безусловно обладают истерическим характером, но, любя свое искусство больше, чем себя в нем, они и характер свой целиком используют для творчества. И не только люди искусства. Ведь истерический характер — это и способность видеть мир преувеличенно ярким, праздничным, героическим и таким же ярким, незаурядным нести себя людям.

Но беда, когда у человека, обладающего истерическим характером, цели — мелкие, ничтожные, эгоистичные… Ты в связи с Ларисой заговорила на эту тему?

Да. Она по правде лишилась чувств на пристани…

— Она и умереть бы могла «по правде», если б вообразила, что умирает. Истерия — великая симулянтка.

Дядя помолчал.

Баловали ее необузданно в детстве. А теперь она за это расплачивается. И не одна она… Мы испытываем вечный страх за Юру. Лариса делает все, чтобы отбить у ребенка любовь к себе… Иннокентий сам превратился с ней в комок нервов. Его только и спасает его работа.

— Дядя, ты любишь Иннокентия?

Дядя остро взглянул на меня. Морщинистое лицо его омрачилось.

— Как ты это сказала, Марфенька… Отвечу. Люблю и его и Реночку. Всю эту семью люблю, они мне как родные. И чего я не знал до сих пор, так это разницу между теми, кто как родной и просто родной. Ты явилась всего три месяца назад, трогательно похожая на моего младшего любимого брата, и вот… Я никогда никого не любил так, как тебя, Марфуша.

— Спасибо, дядя. Я ведь тоже тебя люблю, как одного папу любила.

Я быстро наклонилась и поцеловала дядю. Он потрепал меня по щеке.

— Так вот, Марфенька, хотя я люблю Иннокентия, но тебя больше. И потому был бы огорчен, если б ты влюбилась в него. Ведь у меня есть основания опасаться этого, не так ли?

— Разве уж так заметно? — смутилась я.

— Да, Марфенька. Мы с Кафкой говорили об этом… он раньше меня понял.

— О!

— Да. И Кафка огорчен — за тебя. Не из-за Ларисы, нет. Ведь брака, как такового, уже давно не существует. Вот немного подрастет Юрка, и они разведутся. Мы из-за тебя огорчены.

— Почему? Что он меня никогда не полюбит, да?

— Мы как раз боимся обратного.

— Но…

— Видишь ли, Марфенька, милая… Иннокентий не даст тебе счастья. С ним ты не узнаешь покоя.

Дядя переменил тему, и я была рада. Но когда я уже лежала в своей каюте, прислушиваясь к шуму волн за иллюминатором, я опять услышала эту фразу: «…с ним ты не узнаешь покоя».

Покой? Разве покой — это условие счастья? Меня тревожило другое: Иннокентий никогда не полюбит меня. Что я по сравнению с ним? Гадкий серый утенок, который никогда не превратится в лебедя — прекрасную и гордую птицу. Что сулит мне будущее? Что сулит мне это плавание?..

Я опять прислушалась, приподнявшись на локте: волны бушевали, а ветер свистел все сильнее. Потрескивали доски перегородок и перекрытий, что-то поскрипывало в недрах корабля. Из машинного отделения доносился стук машин, словно стучало здоровое, спокойное сердце. И я вдруг успокоилась. Какой мне еще любви надо? Разве я хочу от него чего-нибудь? Только бы плыть с ним на одном корабле! Только работать рядом.

Я устала, я просто выбилась из сил, ведь мы поднялись так рано, а день был такой хлопотный, и столько волнений… Успокоившись, я крепко уснула, и под утро мне приснился очень странный сон — так он был ярок, фантастичен и правдоподобен одновременно.

Снилось мне, будто я подлетаю на чем-то напоминающем вертолет к городу на океане. Во сне я знала, что это 1995 год и мне уже скоро минет сорок лет. На мне было длинное, до щиколоток, платье из какого-то шелковистого лиловато-серого материала. Волосы длинные и собраны на макушке в узел (никогда в жизни не отпускала длинных волос).

Я будто нервничала и все дотрагивалась до своего опалового ожерелья — того самого, что мне подарила Марфа Ефремова. И вот будто я сквозь огромное выпуклое стекло увидела сверху искусственную лагуну среди океана и в ней плавучий город из стали, стекла, меди и пластмассы. Город сверкал и двигался — игра света и тени на разных уровнях. И вот я уже шла одна, оставив своих спутников, каким-то идущим по спирали внутренним коридором. А затем коридоры превратились в легкие праздничные мостики, под которыми плескалась зеленоватая океанская вода.

Я все убыстряла шаг, я уже почти бежала — я искала Иннокентия. Он был где-то рядом, он тоже искал меня, но мы никак не могли найти друг друга. А вокруг, словно из тумана, проявлялись дома, которые не походили на дома. Одни были похожи на паруса, надутые ветром. Другие — на винтообразные башни, а их балконы и лоджии — словно корзины с цветами. Были дома, подобные светящемуся яйцу, или линзе, или раковине улитки. А потом я через цепочку висячих мостиков перешла в другие кварталы.

Пронизанные солнечным светом, дома эти как бы парили в воздухе. Прозрачные просвечивающиеся плоскости и объемы. Серебристая паутина тросов, антенн, трубчатых мачт. Легкие ребристые, цилиндрические и трехгранные конструкции, уходящие вдаль и ввысь. Подвесные тротуары, висячие парки, причудливые цветы и травы, свисающие с мостков, террас и лоджий. И вдруг я увидела Иннокентия. Он бежал навстречу мне, но в другой плоскости… Мы должны были разминуться, и я стала с нежностью и отчаянием звать его. Он прислушался, озираясь, увидел меня и сбежал по каким-то ступеням. Мы очутились друг против друга, но между нами была плотная стеклянная стена. Я прижалась к стеклу и смотрела, смотрела на него. Он был такой же, только с седыми волосами. Иннокентий что-то говорил мне, но стекло не пропускало звуков.

Я спросила знаками, где пройти, но он грустно посмотрел на меня и, покачав головой, повернулся и пошел прочь. Он уходил, не оборачиваясь, все дальше и дальше, а я в ужасе смотрела ему вслед.

— Вот уже он мелькнул последний раз — совсем далеко — и исчез за туманным светящимся эллипсом.

Проснулась я в слезах, и хотя утешала себя, как мама Августина, что плакать во сне к радости, но на сердце осталась щемящая печаль. Было еще совсем рано, кроме вахтенных, все спали, но я поняла, что больше не усну, и, одевшись потеплее, записала сон в дневник. Хотя вряд ли я забыла бы его.

* * *

Второй месяц мы блуждаем по Великому океану в поисках Течения. Ича уверяет, что запеленговал его, но, может быть, оно тогда отклонилось из-за бури? Или не было никакого Течения?

Давид Илларионович Барабаш, наш биохимик, совсем не верит в наше Течение. Это своеобразный человек. Ему лет под шестьдесят, он украинец, плотный, бравый, густоволосый и белозубый. Отлично зная русский язык, он говорит больше по-украински. «Почему это, — шумно возмущается он, — все украинцы владеют русским языком, а вот русские никогда украинского не знают!» (Может быть, мне изучить украинский?) Будучи кандидатом наук и написав несколько ценных монографий, Барабаш отказался защищать докторскую: «Я за званям не гонюся, выстачыть з мене и кандидацькой».

Иннокентий говорит, что Барабаш — серьезный ученый, только малость неуживчивый и вздорный в быту. Вот почему он в зените своей научной деятельности изучает химию моря на таком крохотном суденышке, как наша «Ассоль».

Кроме Барабаша и Иннокентия, у нас еще есть кандидат наук Михаил Нестеров — аэролог, актинометрист и синоптик. Миша Нестеров славный, простой, душевный человек. Он бывший электросварщик, работал на строительстве гидростанций, но пошел учиться дальше, с успехом закончил университет и аспирантуру. Кандидатскую он писал уже на Бакланской океанской станции.

Вместе с ним в каюте помещается Яша Протасов, гидролог и океанограф. Яша только в прошлом году закончил институт. Он худой, длинный и столь близорук, что без очков совсем ничего не видит.

Дядя поместился вместе с Иннокентием, поскольку тому, как начальнику экспедиции, положено две смежные каюты. Сережа Козырев в одной каюте с Харитоном. Как ни странно, они не только ладят, но даже сдружились. Главмех Шурыга поместился со своим помощником-эстонцем, по имени Лепик Арди. Одноместные каюты имеют только неуживчивый Барабаш, штурман да я. Матросы все поместились в общем кубрике, кроме, конечно, девушек — Миэль и Лены Ломако, у которых каютка на двоих.

Итак, мы все ищем Течение, благо «Ассоль» морским регистром предписан неограниченный район плавания. Пока никакой бури, никаких тайфунов, только крупная зыбь. «Ассоль» легко бежит по волнам, бело-пенным сверху, исчерна-зеленым снизу. Холодно! Но в каютах тепло, трубы — руки не удержишь.

Работы много, но считается, что к настоящей работе мы еще не приступили. У меня, например, шесть наблюдений в сутки — каждые четыре часа. Точнее, пять, так как от ночного меня освобождают, сменяясь поочередно, Миша Нестеров и Сережа Козырев. Я, конечно, отказывалась, но Иннокентий довольно резко оборвал меня и сказал, чтоб я берегла силы к тому времени, когда придет «настоящая» работа.

Работы, как я уже сказала, хватает и сейчас. Каждые четыре часа записываешь температуру, облачность, силу и направление ветра, показания доброго десятка самописцев. Еще обработка наблюдений. Я не запускаю, обрабатываю тут же следом.

Затем бежишь сломя голову в радиорубку, где уже целый холм приготовленных для передачи радиограмм.

А на палубе часами возятся со своими приборами «научники», как зовут научных работников матросы. Делают по пять станций в сутки. В семь утра подъем. Половина восьмого — завтрак, крепкий чай или кофе. И уже грохочут лебедки гидрологов — Яша и Барабаш начали наблюдения. На корме спускают сетки для планктона и рыбы Иннокентий и Сережа. Затем они переходят на правый борт и спускают дночерпатель для изучения бентоса. Я записываю погоду, а Миша Нестеров с помощью кого-либо из матросов выпускает радиозонд — огромный шар, несущий блоки крохотных приборов. Они автоматически сообщают по радио все данные атмосферы над «Ассоль». После чего Миша по моим данным (и как метеоролога, и как радиста) составляет синоптические прогнозы, которые каждый день самолично вывешивает на доске объявлений (матросы заключают пари: ошибется он или попадет в точку). Он же изучает лучистую энергию солнца. И всегда весел, всегда насвистывает или напевает без слов.

Но вот кто работает поистине за десятерых, так это Сережа Козырев. Дежурит как радист, помогает в качестве лаборанта Иннокентию, Барабашу, Мише, Яше, и как-то так получилось, что он стал механиком по приборам. У кого что сломается или заест, несут для починки Сереже. Мало того, он стал конструировать и совсем новые приборы, чем привел в восхищение и Иннокентия и Барабаша. Подумать только, родители считали сына ленивым. Это Сережу-то?! Конечно, я как слесарь (с приборостроительного завода, не забудьте) помогаю ему. Но конструктор из меня неважный.

Вечерами мы все иногда смотрим фильм (Сережа — за киномеханика!), иногда танцуем — если не слишком качает. Иннокентий обычно, если выпадает свободный часок, сидит согнувшись над шахматами либо с дядей, либо с капитаном или штурманом.

Если кто хочет читать, идет ко мне: я по совместительству и библиотекарь (разумеется, на общественных началах). Библиотека на «Ассоль» хорошая… Не на каждом судне имеется такая. Ее пополнили начальник экспедиции Иннокентий Щеглов, доктор Петров и капитан Ича, перевезшие на корабль свои домашние библиотеки.

В помещении судовой библиотеки книги не поместились, и я поэзию перенесла в свою каюту, фантастику — в Сережину, чем он был крайне доволен: Так что если кто хочет прочесть что-либо из фантастики, обращается, минуя меня, прямо к Сереже. Сугубо научной литературой ведает сам Иннокентий, и разместили ее в лаборатории.

Когда хотят потанцевать или послушать музыку, обращаются к Яше — он ведает пластинками. Больше всех танцевать любят Лена и Миэль. Иногда даже вдвоем танцуют.

Днем Лена Ломако чаще всего что-нибудь красит или моет. Миэль помогает коку. Выглянет из камбуза разрумянившаяся, вздернутый носик блестит, волосы аккуратно подобраны под белым поварским колпачком.

Но после ужина (вахта у них обеих лишь днем, как и у меня) обе принарядятся, причешутся, туфельки на высоком каблучке — и являются в кают-компанию, как в Бакланах — в клуб.

На днях было общее экспедиционное собрание в кают-компании, после ужина. Выбрали председателя судового комитета — доктора Петрова. Дядя не отнекивался, наоборот, поблагодарил за доверие. (На другой день собрались комсомольцы и выбрали себе комсорга — меня. Вот я отнекивалась: предупреждала, что получается семейственность. Не вняли.)

На собрании капитан Ича рассказал о задачах рейса. Иннокентий подробно ознакомил команду с планом научных работ. Собрание затянулось, никто не спешил расходиться. Как-то хорошо было у всех на душе. Каждый почувствовал свою важность в этом большом деле и личную ответственность. И подумалось, как огромен океан, как мал кораблик и нас так мало — всего-то девятнадцать человек!

Собрание закончилось, а все сидели задумавшись. Кок Настасья Акимовна и юнга Миэль подали внеочередной чай с морскими сухарями. Все оживились и с удовольствием выпили горячего пахучего чайку.

И тогда вдруг матрос Анвер Яланов сказал, обращаясь к Иннокентию:

— Однако, течение это, начальник, есть. Очень быстрое. Попадал я в него… Служил тогда на рыболовном судне «Зима». Было это спустя лет пять после войны. Родители у меня оба умерли, и я подался на Камчатку… На Сахалин сначала.

— Знаешь это течение? — изумился капитан. Узкие глаза его сузились еще больше. — Почему же до сих пор молчал?

Анвер Яланов усмехнулся. Большие черные диковатые глаза его сверкнули.

— А у меня никто не спрашивал. Никто мне не докладывал, что это течение нужно кому-то… Вот сейчас начальник экспедиции рассказал нам, что именно вы ищете, и я понял, что уж побывал там разок… Найдешь это самое течение — найдешь бурю, и не одну. Отпустит с полуживой душой, если вообще отпустит. Мы тогда еле вырвались… Есть поперек того течения остров.

Иннокентий, не перебивая матроса, подошел и сел рядом. Он молчал, но с огромным интересом слушал.

— Запаслись свежей пресной водой, — продолжал Яланов, по-прежнему обращаясь к одному Иннокентию. — Ходили на шлюпках. Судно стояло далеко. Прибой, однако, сильный. Могло разбить судно. На шлюпках проскочили.

Наш капитан сказал тогда: «Нет этого течения на карте. И острова нет. Надо будет сообщить во Владивосток». Не успел сообщить. Умер. Его тогда прямо с судна в больницу забрали… Видно, так никто и не сообщил. Люди больше простые. Рыбаки. Научников ни одного на борту не было. Я тогда перешел на другое судно. А вот сейчас слушал вас, Иннокентий Сергеевич, и понял: то самое течение ищете. А на острове мы сложили пирамидку такую из камней на самом возвышенном месте и вмазали туда железный лист. На листе сам капитан масляной краской вывел: «В марте 1950 года здесь побывали советские рыбаки с судна «Зима». Остров объявляется советским». Наверно, и посейчас та пирамидка стоит, хоть и прошло более четверти века.

Все с удивлением слушали Яланова. Ученые обступили его и стали расспрашивать. Он с готовностью отвечал. По его словам, остров небольшой — километров семь в длину, пять в ширину, но высокий, весь не заливается. С одной стороны течение подмывает и он обрывистый, с другой — пологий. Весь ощерился острыми камнями и скалами, словно в кольце. Похоже, был когда-то вулкан, но затух, и на острове успели вырасти деревья, так покалеченные ветрами, что сразу и породу не определишь. Скалы все в гнездах — птичий базар. На пологой стороне — лежбища котиков…

— Вы говорили кому про котиков? — спросил Иннокентий.

— Нет. Пускай себе живут как хотят.

— А почему теперь сказали?

— Думаю, что нам того острова не миновать.

— Где же, по-твоему, искать то… течение? — медленно спросил капитан. Мне показалось, что Ича недолюбливает почему-то Яланова.

— Там, где ищете, — холодно ответил матрос. — Оно зимой отклоняется градусов на пять.

— Как я и думал! — торжествующе воскликнул Иннокентий. Капитан с досадой взглянул на матроса, но более ничего не сказал.

— А остров? — с детским любопытством спросил Миша Нестеров.

— По течению на юг, — почему-то грустно ответил Яланов. Так я впервые услышала об этом острове…

Странно, что ничего, кроме естественного интереса, я не испытала. Никакого предчувствия! И смотрела я не на матроса Яланова, который рассказывал, а на Иннокентия, который молча слушал. Я ничего не могла с собой поделать. Едва Иннокентий появлялся в пределах видимости, как глаза мои неизменно поворачивались на него, словно магнитная стрелка к северу внутри компаса. До чего же прекрасное лицо, голова кружилась, когда я смотрела на него. Другие люди, к моему великому удивлению, ничего подобного не испытывали. Они вообще смотрели на него как-то спокойно и даже могли вовсе не смотреть!

А эти неулыбчивые, как и у его сестры, глаза! Никогда не могла понять, была в них скрытая сила или слабость? Богатый духовный мир, неповторимая индивидуальность, но был ли он добр, хотела бы я знать. Этот характер был полон противоречий.

Он был красив, и это было для него лишним, раздражало его. Заметно старался он не подчеркнуть, а, скорее, погасить эту ненужную ему красоту, недостойную умного мужчины. Оттого небрежность в костюме, оттого короткая стрижка. Он явно пытался покрепче загореть, но кожа не поддавалась загару, обветренное лицо все равно оставалось матовым.

Зато я загорела и обветрилась сверх меры, как цыганка, только глаза посветлели.

Обычно когда у меня выдавался свободный часок для библиотеки, туда заходил наш боцман Харитон. Он любил порыться в книгах, а выбрав, чаще всего Бунина, Тендрякова, Солоухина, усаживался возле моего столика отдохнуть. (Работы у него хватало, тем более что плотничьи работы без него не обходились— на «Ассоль» не было хороших плотников.)

— Интересно. Чем же у вас закончится? — сказал он как-то, когда мы оказались одни.

— Не понимаю, о чем ты, — отозвалась я не совсем искренне.

— Врешь! — резко отрезал Харитон.

— Ну что ж… Только вернее было б сказать: что у меня выйдет. Так вот, ничего не выйдет, даже если бы он был свободен. С чего вы взяли, что я кому-то нужна?

Харитон сочувственно посмотрел на меня:

— Ты похудела за последнее время… Слишком ты уж высоко его ставишь. Да и он тебя — тоже. После вороны Ларисы ты ему как… лебедь белый. Оба вы друг друга переоцениваете. Что интересно, все это понимают, даже Валерка Бычок. Не из желания посплетничать, а просто видят — двое на «Ассоль» любят друг друга высокой любовью.

— Да с чего вы взяли, что оба?! Как же!.. Одна дурочка, может, и любит, и так, что все об этом знают. Да только одна, а не двое!..

— Двое, — серьезно поправил Харитон.

— С чего ты взял? Никогда ни словечка, ни взгляда…

Я подавила вздох. Щекам стало жарко, наверно, покраснела. Харитон, зло сощурившись, смотрел на меня:

— В этом ты права. Пожалуй, не дождаться тебе ни слов, ничего прочего. Не тот человек. Считает себя связанным по рукам и ногам. Только я один мог бы помочь твоей любви, Марфа… Но не возьмусь — опасно!

— Ты? Не понимаю…

— Где тебе понять, детеныш. Только хотел бы я знать, будешь ли ты с ним счастлива?

Харитон помолчал, не сводя с меня взгляда. Я невольно опустила глаза. Выдержать этот тяжелый взгляд было трудно.

— Видишь ли, Марфа, люблю я тебя. Ни-ни, только как сестричку. Не каждый так и сестру свою любит… Никого в жизни я так не любил, кроме, конечно, Таиски. И представь, ничего мне от тебя не нужно. Самого удивление берет — что это за любовь такая и почему она ко мне пришла! Когда я подле тебя, я делаюсь лучше. Облагородила ты меня, Марфа. Давно хотел поблагодарить тебя. Всегда-то выслушаешь, посочувствуешь. Ко всем ты, правда, так добра… Даже к Лариске. Она мне говорила. Но ко мне ты, пожалуй, лучше, чем к другим, относишься, хотя и не одобряешь, не приемлешь многого во мне. Правда это иль нет?

— Правда.

— А почему?

— Ты рассказал мне про свою жизнь, доверил больше, чем другим. И я… будто мы немножко породнились. Сама не ожидала.

Не знаю, кто из нас первым встал, кажется, оба одновременно. Мы стояли и смотрели друг на друга, растроганные.

— Никогда я бабам руки не целовал, но, если позволишь, тебе поцелую.

И Харитон неловко поцеловал мне руку, сначала одну, затем другую.

Иннокентий вошел секундой позже. Его, видимо, поразило выражение наших лиц. Чуть нахмурившись, он с недоумением смотрел то на Харитона, то на меня.

Харитон вышел, кивнув мне головой, забрав свои книги. Иннокентий строго смотрел на меня:

— Давно я собираюсь спросить: у вас что — дружба?

Я села в свое кресло, Иннокентий продолжал стоять, ожидая ответа.

— Это не дружба. Другое.

— Что же?

— Мы вроде с ним как побратались.

— Побратались? — Он сел на стул. — В данном случае это слово как-то не подходит…

— Как раз подходит.

— Гм… Марфенька! Я должен тебя от него предостеречь. Это тебе не Сережа…

— Харитон никогда не сделает мне ничего плохого. Он нуждается в сестренке. У него никогда не было сестры.

— Нашла братца. Наивность твоя безгранична. Харитон — волк!

— Харитон — хороший человек. Иначе вы не взяли бы его на «Ассоль».

— Ича настоял. Плавание будет не из легких, а Чугунов силен, ловок, умел… И матросы его слушаются. У нас, кажется, имеются рассказы Честертона на английском языке? Зайди, пожалуйста, почитаю перед сном.

Я искала минут сорок, предварительно засунув томик за книги на нижней полке, пока Иннокентий сам не извлек его оттуда. А вроде просматривал журналы…

Уходя, он вежливо пожелал мне спокойной ночи. Руки не поцеловал. А это ему более бы подходило, чем Харитону.

Шурыга не лгал, уверяя, что в море-то они «вкалывают» засучив рукава. Такое впечатление, что лишь теперь, удаляясь от морских дорог в беспредельную, пугающую неизвестность, команда по-настоящему взялась за ремонт «Ассоль».

Пока «научники» возились со своими батометрами, шарами-зондами, гигантскими «авоськами», матросы под видом текущего ухода за судном производили самый настоящий ремонт (что им следовало бы сделать, еще когда «Ассоль» стояла в доках!). Целый день наши парни вместе с Леной Ломако конопатят, шпаклюют, олифят, скипидарят, белят, красят, протирают до блеска ветошью, драят с песком, яростно уничтожая малейшее пятнышко ржавчины.

Вот когда сказалась плохая пригонка надстроек, настила палуб и трюмов, постройка их из сырого леса. Доски высохли и покорежились. Вот когда ребята (братишки) бросились прощупывать, нет ли незамеченных трещин где-нибудь в пятке руля или рулевых петлях, нет ли ослабления швов или чего-либо в этом роде. Они хорошо несли судовую службу (Валерка Бычков едва ли не лучше всех), потому что знали: океан миндальничать с ними не будет. Они дошли до того, что во время станций, когда «Ассоль» останавливалась или медленно дрейфовала, свободные от вахты, надев ласты и маску, ныряли в ледяную воду, проверяя подводную часть судна, а потом что-то бетонировали в нижних трюмах. Капитан Ича считал, что это лишнее, но Харитон уверил его, что ребята просто закаляются. Особенно старались в машинном отделении. Когда бы я, проходя мимо, ни заглянула туда, механики вместе с закопченным Шурыгой что-нибудь откручивали и закручивали, отыскивая подозрительные на ржавчину места.

Мне кажется, в кубрике наводил на всех страх Анвер Яланов. Матросы явно боялись этого течения и в глубине души надеялись с ним не встретиться. А вечерами мы все собирались в кают-компании, где было так тепло и уютно. В руках Сережи Козырева появлялась гитара, и он, аккомпанируя себе, пел песни. Голос у него хороший, баритон, и все были в восторге. Матрос-ленинградец, внешне смахивающий на артиста Бортникова, неплохо играл на аккордеоне, который всюду возил с собой. Дядя рассказывал о своих камчатских скитаниях. Его с интересом слушали и матросы и научные работники. Барабаш или Иннокентий раза два в неделю читали лекции об океане. Но чем бы мы ни заполняли свои вечера, заканчивали их неизменно одним и тем же: чтением стихов.

Я так и не поняла причины моего успеха. Ни в школе, ни на заводе никто отнюдь не считал, что у меня артистические способности. Просто я очень люблю стихи.

Начиналось всегда одинаково — Валерий Бычков басом требовал: «Марфа! Прочитай-ка нам Роберта, про сны!» С ударением на втором слоге. Дались ему эти «сны». Вот уж не ожидала, что у меня с Бычковым общие вкусы. И я читала в сотый раз «Сны» Рождественского. Или его «Весенний монолог», который начинается так:

А заканчивается отчаянной надеждой:

А однажды я прочитала строчки из стихотворения, которое пела Лариса:

Стихотворение понравилось, хотя все немного взгрустнули.

— Это тоже Роберта? — спросил Валера Бычков.

— Нет, это Иннокентия Щеглова. Все были изумлены.

— Вот не знал, что вы балуетесь стихами, — сказал Барабаш.

Стали просить Иннокентия Сергеевича прочитать что-нибудь из своих стихов. Я незаметно сбежала.

Перед сном ко мне заглянули дядя и Сережа. Дядю я усадила в единственное кресло, а мы с Сережей уселись рядком на моей койке. За иллюминатором бились тяжелые, многотонные волны, завывал на все голоса ветер. Стали вспоминать Москву. Дядя рассказывал о той Москве, которую мы с Сережей уже не застали. Мы же, естественно, говорили о Москве последних лет, о нашей жизни там, о близких. Дядю заинтересовало, что я прыгала на лыжах с трамплина. И удивило, что Сережа к спорту совершенно равнодушен. Даже на футбол никогда не ходил, даже не смотрел по телевизору хоккей. Вскоре Сережа ушел в радиорубку, «говорить со всем светом».

— Зная три языка и азбуку Морзе в придачу, можно говорить со всем светом, — с восхищением заметил дядя. — Какая теперь замечательная молодежь, — добавил он.

Я рассказала, какого мнения Козыревы о своем сыне.

Арсения Петровича дядя знал и никак не мог взять в толк, как он мог настолько не понимать сына.

Мы с дядей засиделись допоздна. Старый мой дядюшка был удивительно молод. Как врач он пока не был перегружен работой (мы, как на подбор, один здоровее другого) и потому принялся за изучение биологии моря; чтоб не быть лишним в экспедиции, он помогал в практической работе Барабашу.

На другой день, как всегда после утреннего метеонаблюдения, я ушла в радиорубку, где порядком задержалась. Целая гора радиограмм. В эфире тесно, как в московском универмаге перед праздником. К обеду я просто выбилась из сил, а предстояло еще очередное наблюдение. Когда я вышла на палубу, то застала всех в веселом оживлении. Над нашим судном делал круги Ил-14. Ярко-красные плоскости и фюзеляж полыхали на фоне сумрачного неба, как пламя.

— Далеко залетел! — донесся до меня удивленный возглас капитана. Он стоял на мостике рядом с Иннокентием, оба смотрели вверх.

Самолет ловко сбросил нам вымпел, помахал в знак прощания крыльями и мгновенно скрылся за серыми тучами.

В длинном картонном пенале оказались письма и последние газеты. Газеты Миэль отнесла в кают-компанию, а письма мгновенно разобрали. Мне было пять писем. От Августины (целых два), Ренаты, старшего Козырева и коллективное с завода.

Письма Августины — это любовь. Она сожалела, что не поехала со мной на Камчатку: может, она отговорила бы меня пускаться в плавание по океану. Она кротко сердилась на Ренату Алексеевну, что та не оставила меня работать на океанской станции, хотя я ей и писала, что Рената Алексеевна очень уговаривала меня остаться. Но кто же в здравом уме и твердой памяти сам откажется выйти в океан?

В письме с завода приветствовали мое мужество (вот еще), заявляли о своей вере в меня, желали доброго плавания и сообщали всякие заводские новости.

Арсений Петрович, кажется, повторялся. А письмо Ренаты на этот раз привожу целиком:

«Дорогой друг мой Марфенька! Может, письмо мое догонит тебя где-нибудь в океане. Как бы хотелось поговорить с тобой!

Марфенька, как я поняла из писем, твоих и брата, вы полюбили друг друга. Право, не знаю, радоваться мне или огорчаться. Мне кажется, ты совсем не понимаешь, каков Иннокентий, видишь его не таким, какой он на самом деле. Это не значит, что он хуже, чем ты его себе представляешь. Он глубоко порядочный человек и прирожденный ученый. Ты видишь его мужественным, суровым, сдержанным. А он нетерпим, внутренне ^вспыльчив (комок нервов), характер у него тяжелый, скрытный и полон противоречий.

Мама рассказывала, что и ребенком он был очень нервен, тяжело переживал смерть отца, болезненно переносил второе замужество матери.

Иннокентий — максималист. С людей, как и с себя, он спрашивает по самому высокому счету. А ты к людям добра и снисходительна. Ты от души пожмешь руку бывшему преступнику, радуясь его победе над собой, а Иннокентий ведь побрезгует.

Тебе всегда придется быть на высоте. Если ты хоть раз упадешь в его глазах, он этого не простит. Не сможет. Так получилось с Ларисой. Тебе будет трудно с ним. Я хочу, чтоб ты об этом знала. Милая-милая Марфенька, такая ясная, веселая, простая, как я боюсь за твое счастье.

Интересно, полюблю ли я когда-нибудь? Пока еще не любила. Ведь не каждому дается такое счастье — любить. За мной пытаются ухаживать, но скоро, наверно, перестанут: называют меня недотрогой, несовременной. Педагоги мною довольны, прочат большое будущее… Я очень много работаю. В свободные часы изучаю Москву. Августина здорова, хотя тоскует по тебе. Это хорошо, что ты ей часто пишешь.

Милая, милая Марфенька, желаю счастливого плавания! Как странно, где-то в океане крохотный кораблик борется со стихией и на нем три самых дорогих мне человека: дедушка, брат и лучшая моя подруга. Целую крепко. Твоя Рената Тутава».

С радостью и в то же время с какой-то каменной тяжестью на сердце поднялась я на палубу. Пора было делать замеры. Мои приборы установлены на верхнем мостике.

Когда «Ассоль» стала для очередной станции, то никакие якоря не могли удержать ее на месте. Воды океана стремительно тащили ее к югу. Иннокентий обвел глазами взволнованных товарищей, тесно окруживших его.

— Неужели… — начал было кто-то и умолк. К ним спускался с мостика улыбающийся Ича.

— Течение, — сказал он коротко.

* * *

Так мы нашли Течение, когда почти отчаялись его найти. Оно действительно отклонилось на пять градусов к югу-западу.

С этого дня я узнала, что значит настоящая работа. Все узнали, кто еще не знал. К научной работе были привлечены все матросы. Всякие покраски-шпаклевки прекратились. Не до этого. На северном полушарии Великого океана зимние месяцы вообще бедны наблюдениями. Есть обширнейшие районы, где зимних наблюдений вовсе не вели. Наше Течение не изучалось ни зимой, ни летом — белое пятно на карте океана. Никто ничего о нем не знал. Изучение надо было начинать так, как если бы мы очутились на другой планете.

Не совсем в удачное время года начали мы изучать Течение. Месяц март…

Все наши наблюдения были сверхплановыми, являясь как бы репетицией к предстоящей работе. И это было мудро.

Ведь у нас до этого то лопался трос у дночерпателя, то оказывалась неверно рассчитанной оснастка нашего двухсотлитрового батометра, и ее надо было переделывать. Кожух подводного радиометра (такой стальной баллон) пропускал воду, и надо было срочно заменять прокладки. То были упорные неполадки с лебедкой. Каждый реагировал на это согласно своему темпераменту и воспитанию. Чертыхались, ворчали, сопели, вздыхали (не слышала, чтоб кто-нибудь ругался) и… работали, сжав зубы. И вот теперь, когда мы брали первые замеры уже на Течении, все ладилось, все шло так любо-гладко, одно загляденье.

Эхолот «нащупал» придонное скопление рыбы. Глубина около ста метров. Толщина слоя рыбы — 12–15 метров. Косяк тянулся на протяжении двадцати миль. Пришлось мне мчаться в радиорубку и давать информацию в Бакланы на океанскую станцию (на имя Ренаты Алексеевны Щегловой) и в Тихоокеанский институт рыбного хозяйства.

Планктонные сетки принесли богатый улов. Биомасса планктона достигала ста мг (на кубический метр воды). Иннокентий напевал. Барабаш нашел высокое содержание фосфатов и еще чего-то в поверхностных слоях, а с глубиной содержание питательных солей еще увеличивалось.

Богатство фосфатов указывало на оживленное поднятие глубинных вод. А богатый планктон дает обильную пищу всяким рыбам и беспозвоночным животным.

Поднятие глубинных вод… В этом была причина населенности Течения, ведь в центральных частях своих Великий океан довольно пустынен.

Дночерпатель принес полный груз ила. Его в мгновение поделили между собой Барабаш, Иннокентий и Яша Протасов. У каждого свой интерес к илу.

Словно пришел большой праздник, такие все стали веселые, оживленные и радостные. Течение сулило многое.

После бурных дебатов совета экспедиции (капитан Ича, Иннокентий Щеглов и Барабаш) решили стать на трехсуточную якорную буйковую станцию. Надо было выяснить, какие здесь глубинные течения.

К якорному тросу (буйрепу) подвешивались самописцы течений на разных горизонтах — 400 метров, 700, 1000. Скорость и направление течений в глубинных горизонтах изучались при помощи печатающего самописца течений — БПВ, в более поверхностных горизонтах — самописцем течений «Океан».

Но судно немилосердно дрейфовало… Не успевали мы закончить одно наблюдение, как «Ассоль» относило на несколько миль от буя. Наше Течение имело скорость на поверхности двенадцать километров в час. И это несмотря на то, что мощный ветер дул против течения.

Океан совсем не казался ни приветливым, ни радостным. Я сообщила, что, по метеорологическим данным, начинается шторм… Капитан Ича резко меня поправил: «Не шторм, а крупная зыбь». Что ж, ему лучше было знать.

Эта крупная зыбь так кренит дрейфующий корабль то на левый, то на правый борт, что натягиваются и лопаются тросы, на которых висят глубоко в воде приборы. Уже потеряли два батометра. Третий не решились опустить. Туман, дождь, морось. Огромные свинцовые волны, ударяясь о борт корабля, сотрясая его, взлетают ввысь, обдавая каскадом холодной воды всех работающих на палубе. Ветер дул все сильнее, началась неприятная качка. Кое-как подняли на палубу самописцы.

Течение на глубине оказалось довольно большим и было противоположного направления — противотечение. Просматривая данные самописцев, наши океанологи сразу заспорили — не одно и то же они в них видели. В споре, почти непонятном для меня, часто употреблялись два слова: конвергенция и дивергенция (пограничные зоны между противоположно направленными течениями внутри круговоротов). Мне было пора делать очередное наблюдение. Капитан велел боцману страховать меня, а мне — переодеться в штормовку, что я и сделала, сбегав к себе в каюту. Спускаясь по трапу, я больно стукнулась — так уже качало. Поднялась не без труда. Миша Нестеров готовился запускать радиозонд, но предложил сделать наблюдение за меня, поскольку штормит. Капитан сказал: «Петрова и сама справится», что означало: «Сейчас не шторм, а крупная зыбь». Однако приказал Бычкову и Яланову протянуть на палубах дополнительные штормовые леера (тросы).

Кто-то еще вышел им помочь. Они закрепили морскими узлами пеньковые тросы и сразу исчезли, мокрые с ног до головы.

Пристегнув страховочный пояс к лееру — то же сделал, к моему удивлению, и Харитон, — я было подняла анемометр, и кабы не Харитон, прибор вырвался б из моих рук. Ветер внезапно и резко усилился. Харитон деловито проверил, правильно ли пристегнут у меня пояс и в порядке ли страховочная цепь.

Установив термометры, мы по леерам же добрались до датчиков скорости и направления ветра.

Остальные ученые сидели в лабораториях — какие уж тут станции! От их датчиков и приемников тянулись по мокрой палубе провода дистанционного управления в лаборатории, где у каждого были свои столы с приборами.

Я споткнулась о провод, ветер бил и валил с ног, но крепкая рука боцмана удержала меня. Затем я неудачно повернулась лицом к ветру и захлебнулась: ветер был плотнее воды. Такое ощущение, будто я тонула. Какое-то время, видимо невероятно растянувшиеся секунды, я претерпела все муки утопающего. Уцепилась за Харитона, как цепляются все тонущие — в невероятном страхе.

Он что-то крикнул, успокаивая, обнял меня и вдруг, крепко прижав к себе, поцеловал прямо на глазах у капитана и начальника экспедиции, которые с беспокойством наблюдали за нами из штурманской рубки.

Ветер в этот час «пел», как какой-то жуткий хор — высоко, однообразно и страшно. Я с детства не могла слышать завывания ветра — нападала тоска, а это даже не походило на ветер — словно бы пел хор приговоренных к смерти… Никогда мне не было так страшно за все мои девятнадцать лет. А Иннокентий- был так далеко — за стеклом, как в том сне, где он был седой и между нами — неразбиваемое стекло.

Сама не понимаю, почему я так испугалась. Но едва я ощутила обветренные, солоноватые губы Харитона, его крепкие руки, надежно обхватившие меня, как страх отступил. Я вдруг подумала, что рядом с этим человеком можно ничего не бояться. И впервые поняла выражение: за ним как за каменной стеной.

Под защитой Харитона я сняла с приборов все показания, провела наблюдение до конца.

Только мы спустились по трапу с палубы, капитан дал команду задраить все иллюминаторы и выходные двери на штормзаглушки и проверить крепления.

Когда я, уже переодевшись в сухое, поднялась по внутреннему трапу в штурманскую рубку и положила перед капитаном метеорологическую сводку, начальник экспедиции уставился на меня, как на чудо: словно перед ними появился летучий голландец. Он был явно шокирован моим поведением — ведь они своими глазами видели, что боцман целовал меня. А то, что меня в тот момент охватил мистический ужас перед океаном, он же не мог знать. Оправдываться я не люблю. Иннокентий должен был меня знать. Поэтому, насупившись, я прочла им вслух сводку:

— «Ветер — норд-вест. Скорость — 30 метров в секунду. Давление — 746. Высота волны 8–9 метров…» Пойду в радиорубку…

— Нет. В эфир передаст Козырев. Отдыхай.

Это сказал капитан. Иннокентий не смотрел на меня. Может быть, думал сейчас, что я такая же, как Лариса, ничуть не лучше.

— Убавить обороты двигателя до… — командовал капитан.

Над океаном спускается преждевременная ночь, приборы светятся ярче, экран радара стал белым от плотных дождевых туч. Я вгляделась в стекло. Харитон и Миша Нестеров запускали зонд.

Миша, едва удерживаясь на ногах, под напором все усиливающегося ветра развертывал полотно. Харитон помог ему накрыть зонд полотном — для сохранности. Харитон проверил у Миши страховочную цепь, подбадривая, потрепал его по плечу, и они стали пробираться на левый борт к радиолокационному аппарату «Метеорит».

Я видела, как их накрыла с головой огромная волна и потащила за собой в океан, но Харитон удержался, вцепившись в штормовой леер, и удержал Мишу, который обеими руками держал зонд. Харитон, нагнувшись, отвернул крепления, и прибор ожил. Зонд с датчиком рванулся вверх, в туман, темноту, ливень, и головка «Метеорита» начала вращаться, передавая сигналы исчезнувшего зонда.

— Иди в лабораторию, — сухо сказал Иннокентий. Он тоже наблюдал за ними, через мое плечо. Я ушла, ничего не сказав.

Ну и ну! Надо же такому случиться. Сколько раз мы сидели вдвоем с Харитоном за шлюпками, на ботдеке или в библиотеке, и никогда он не позволял себе ничего подобного. За все время нашего знакомства один раз поцеловал мне руку, и все.

И вот, в такую-то бурю, да еще на глазах капитана и Иннокентия, задумал целоваться. Но сердиться на него я почему-то не могла.

Да, это был шторм, и за несколько часов он прошел по шкале Бофорта все градации: сильный шторм, крепкий шторм, жестокий шторм, перейдя под утро в шторм ураганный. Продолжать работы на палубе было разрешено только метеорологам, но не мне… Наблюдения вели по очереди Миша Нестеров и Яша Протасов. Страховал каждого Харитон. Больше они никому не доверяли.

Сережа Козырев сидел почти безвыходно в радиорубке (куда меня тоже ночью не допускали). Пока никаких сигналов бедствия не давали. Машины работают четко, «Ассоль» мужественно держится против волны. Легли в дрейф, и нос на волну. Чуть в сторону — и «Ассоль» валится на борт, топя мачты в воде.

Океан озверел. Воистину Великий, но никак не Тихий. Все чаще обрушивает на корму страшные удары, так что судно содрогается всем телом. Кажется, что еще один-два таких удара — и хрупкая «Ассоль» переломится пополам. Но каким-то чудом «Ассоль» держится.

Ужин не запоздал. Был вкуснее обычного. Посерьезневшая Миэль расстелила на столы мокрые салфетки, чтоб чайники не скользили. Подняла предохранительные бортики, чтоб не билась посуда.

В этот вечер места в кают-компании пустовали. Под конец ужина нас осталось пятеро: капитан Ича, кок Настасья Акимовна, Иннокентий, дядя и я.

— Иди, Настенька, ляг! — озабоченно сказал Ича жене. Она заметно сдала последнее время: стала какая-то желтая, по лицу коричневые пятна. Но готовила она хорошо, команда была очень ею довольна. О Миэль она заботилась, как мать.

— Это со мной не от качки, — сказала она. — Хотелось посидеть с вами. Но, пожалуй, пойду. Постараюсь уснуть. Не провожай меня, дойду.

Она пожелала нам спокойной ночи. Ича все-таки пошел проводить жену.

— Настасью Акимовну надо будет переправить на материк, — сказал дядя Иннокентию. Тот кивнул головой.

Скоро вернулся Ича. Взглянул на часы и присел к столу.

— Посижу с вами немного и пойду пораньше, сменю Мартина. Сегодня тяжелая вахта. Неужели это Течение на всем протяжении сопровождается штормами? — сказал Ича раздумчиво.

— Ерунда! — пожал плечами Иннокентий. — Этого не может быть.

— Но наше первое знакомство с ним… еле уцелели тогда.

— А рассказы Яланова о промысловой шхуне «Зима»? И вот теперь…

— Совпадение. И затем — одно время года. Ты-то уж должен знать, капитан.

Ича, такой молчаливый всегда, в этот вечер разговорился. Рассказал о своем детстве. Он был родом из корякского округа, родился и вырос на побережье. Хорошо знал родную тетку Ренаты Тутавы корячку Ланге. С десяти лет Ича ходил с отцом и старшим братом на морского зверя. Уже в те годы появилась у него мечта о корабле…

Ича страстно хотел стать капитаном. После окончания десятилетки он поступил в Дальневосточный технический институт рыбной промышленности на судоводительский факультет. День, когда он прочел свое имя в списках принятых, был одним из самых счастливых дней его жизни.

Уходя, чтоб сменить Мартина, Ича вдруг произнес смущенно, стеснялся он высокопарных слов:

— Люблю я свою родину! Не променял бы ее ни на какой юг. Здесь начинается Россия… Здесь восходит солнце. Разве у нас на Камчатке не самые сильные, самые добрые, незаурядные люди? — И добавил уже в дверях: — Когда у нас с Настенькой будет сын, я воспитаю его в любви к корякской родине… Настоящим коряком… Думаю, что Настенька не будет против…

Иннокентий удивленно посмотрел ему вслед, словно хотел сказать: «Что это с ним сегодня?»

Когда мы разошлись по своим каютам, я была уверена, что не усну. Уж очень ревел океан. Уже не отделить было грохота волн от воя ветра, шума дождя — все смешалось в один сплошной, зловещий гул.

На всякий случай я легла спать одетая. Было к тому же холодно, меня знобило. Я укрылась одеялом с головой, стараясь не думать о том, как «Ассоль» в кромешной тьме борется с чудовищно тяжелыми волнами, которые обрушивал на нее океан.

Океан и кораблик!

Мама Августина, пусть не передается тебе моя тревога, мой страх. Я не должна бояться! Иначе незачем было идти в океан, ведь знала же я, что он — для мужественных. Я не боюсь. Сейчас я должна уснуть. Завтра понадобятся силы. Я совсем не боюсь. Я хочу спать. Я же очень хочу спать! (Я совсем не хотела спать.) Я пригрелась и уснула. Даже снов не видела.

Проснулась я на полу, потирая ушибленное место: меня сбросило с койки.

Настало утро, и в океане бушевал ураганный шторм. Капитан категорически запретил выходить на палубу иначе, как по его приказанию: волны могли сломать позвоночник. Все осунулись и как-то сразу похудели.

Настасья Акимовна занемогла. Миэль обварила себе руку и плакала. Все же они кое-как приготовили завтрак. Валерий Бычков огорошил всех признанием, что он по профессии повар, только скрывал это, считая приготовление обедов бабьим делом, но теперь он убедился, что, пожалуй, в некоторых обстоятельствах это только мужское дело. Кок и юнга получили бюллетень, а Валера принял камбуз.

Я сменила измученного Сережу в лаборатории, и он, даже не позавтракав, ушел спать.

…Самые последние новости. У Миши сломался анемометр, после того как показал 60 метров в секунду. (Прибор, что с него взять!) Давление продолжает падать.

Судовые шлюпки сорвало со своих мест и унесло в океан. Одна осталась (крепили, связавшись по нескольку человек).

Сломались мачты.

Была авария двигателя, его починили. Но двигатель теперь работает с перебоями.

Шурыге показалось, что машинное отделение сейчас затопит, и он так задраил двери, что теперь не может открыть! Так что Шурыга и его помощник Лепик оказались закупоренными. С внешним миром общаются по телефону. Очень сожалеют, что по телефону нельзя доставить горячий завтрак. Закуска у них была.

На «Ассоль» все с тревогой прислушиваются к работе машины. Если Шурыга не устранит неполадки и не обеспечит работу двигателя на полную мощность — всем конец, каюк, как говорит Анвер Яланов. Финита ля комедиа, как, без сомнения, скажет мой дядюшка. (Я лично надеюсь, что представление еще не скоро будет окончено.) Для одного утра новостей как будто хватало. О том, что не существует больше никаких антенн, я узнала. на закуску.

У меня в радиорубке собрались капитан Ича, Иннокентий и синоптик Миша. Они казались обескураженными. Я почесала нос и натянула в рубке кусок проволоки, как веревку для белья — внутреннюю антенну.

— Буду работать на коротких, — успокоила я капитана.

— Давай-давай! Чтоб связь была.

С помощью этой «антенны» я попыталась узнать, что происходит в океане. По обрывкам чьих-то радиограмм мы поняли, какая беда свалилась в этот день на корабли… На одном судне уже потеряли двух матросов, на другом снесло штурманскую рубку вместе с капитаном и рулевым. Многие суда получили пробоины, и им требовалась немедленная помощь. Другие уже умолкли. И напрасно Петропавловск без конца запрашивал, почему нет связи. Хуже всего было в северных водах. У судов началось обледенение. Люди скалывали лед, но судно обмерзало снова, теряя остойчивость.

Я обернулась к капитану:

— Помощи не будем просить?

— Нет, — категорически отрезал Ича. — Другие в худшем положении. Мы хоть не обмерзаем. К тому же добираться до нас… Вот если Шурыга не справится с двигателем… Тогда уж…

Он задумчиво постоял возле меня.

— Однако, Марфенька, поищи в эфире… на всякий случай… может, тут поблизости от нас кто откликнется.

— Хорошо, поищу.

— Кто тут может быть? В стороне от всех путей… — удивился Иннокентий. Не заметила я в нем никаких следов страха или уныния. И одет он был, как всегда, тщательно и даже выбрит.

Ича нерешительно взглянул на друга.

— Научно-исследовательское судно «Дельфин». Оно изучало аналог нашего Течения в южном полушарии. А теперь перешло экватор, северный тропик и движется как раз нашим Течением… Навстречу нам. Судно большое, сильное. Им этот шторм нипочем.

Иннокентий удивленно уставился на капитана. Тонкие темно-русые брови его сдвинулись.

— Откуда ты знаешь?

— Сережа как-то связался с ними, неделю назад. Но сегодня ночью почему-то не нашел их. Может, теперь ты, Марфенька, найдешь.

— Почему же Козырев не доложил мне?

— Я ему не велел…

— Не понимаю тебя, — холодно проговорил Иннокентий.

Он прекрасно понимал. Ича как-то съежился под взглядом друга.

— Не хотелось тебя огорчать. Теперь будет считаться — они открыли.

— Значит, когда мы искали Течение, они уже шли им?

— Да. Они и подсказали нам курс.

Миша протянул мне данные наблюдений, и я отстучала «погоду». Приняла по фототелеграфу синоптическую карту для Миши, и он ушел, качая головой. А я перешла на прием и слушала голоса кораблей, терпящих бедствие. «А вокруг была смерть, только смерть — в пять часов пополудни», — вспомнила я слова поэта.

Обед, приготовленный Валеркой, был необыкновенно вкусен. Настасья Акимовна готовила более экономно. Никто не ожидал от него такого мастерства. В конце обеда он явился, как артист на аплодисменты, в белом халате и поварской шапочке, лихо надвинутой на одно ухо. Глаза его лукаво блестели. Он осведомился, понравился ли нам обед? Все хором поблагодарили его. Он был доволен. Однако не смог не пофигурять:

— Покормлю вас еще разок-другой и сам пойду рыб кормить!!! — На этом он гордо удалился на камбуз.

— Ну и дурак, — бросила ему вслед неблагодарная Миэль. В этот момент в кают-компанию вбежал Сережа Козырев.

— Земля! — крикнул он.

Я сидела рядом с дядей, ближе всех к двери, и моментально, по внутреннему трапу, очутилась в штурманской рубке. Иннокентий смотрел в трубу радиолокатора. Увидев меня, он уступил мне место.

— Смотри, Марфенька, как хорошо видно, — сказал он. На экране локатора четко вырисовывался остров… Обрывистые скалы, каменный мыс.

— Остров? Тот самый? — обрадованно воскликнула я.

Вошел, тяжело дыша, дядя и встревоженно взглянул на капитана. Ича отвел взгляд. И я вдруг осознала, что радоваться нечему.

А через минуту в рубку вошел Шурыга. Раскупорились наконец. Глаза у него были красны и воспаленны.

— Капитан, при таких оборотах мы взорвемся. Температура предельна!

— Будем охлаждать забортной водой. Боцман! Где боцман?

Показался невозмутимый Харитон. Капитан дал распоряжение. Для страховки велел связаться матросам по четверо. Боцман поспешно ушел.

Весь экипаж знал, что, если Шурыга не обеспечит работу двигателя на полную мощность, «Ассоль» развернется бортом к волне и ее перевернет. Гибель тогда неминуема.

Шурыга и Лепик исправили двигатель, больше в машинном отделении ничего не заедало. Но шторм был столь силен, что всей мощности машин в триста лошадиных сил хватало лишь на то, чтоб удерживаться носом к волне. А течение и ветер, объединив силы, неудержимо влекли «Ассоль» на острые скалы, окружившие остров кольцом.

В эту ночь никто не ложился спать, хотя аврал не объявляли. Мужчины, выполняя распоряжения капитана, боролись, сколько у кого было сил, за свое судно, а мы, женщины, не выходя из кают-компании, готовили еду, кофе или ухаживали за ранеными и больными. У Анвера Яланова разбита голова (дядя боялся, что у него сотрясение мозга), у штурмана Мартина Калве сломана рука. Протасова Яшу так стукнуло о железо, что он надолго потерял сознание. Настасья Акимовна совсем разболелась… Дядя почти не отходил от нее. Я пока еще отделывалась легкими синяками.

Хуже всех дело обстояло с Леной. Она совсем пала духом. Сидела, скорчившись в уголке дивана, закрыв лицо руками, и что-то шептала про себя.

Положение наше было очень опасным. Каждую минуту судно могло перевернуться вверх килем, или разломиться пополам, или взорваться от перегрева мотора. А вернее всего — нам пропорют днище подводные скалы… Но я старалась отогнать эти страшные мысли. Вообще в таких случаях лучше всего заняться делом.

Вплотную опасность подступила к нам около часа ночи: «Ассоль» непреодолимо несло на камни. Капитан приказал всем свободным от вахты ожидать его распоряжений в кают-компании. Не знаю, какие могли быть «распоряжения», если «Ассоль» разобьет о скалы. Даже лодка у нас оставалась только одна. Были, правда, спасательные пояса, но какой от них толк, если на тебя упадет несколько тонн воды? Говорят, на людях и смерть красна. Может быть, Ича, собрав нас вместе, хотел, чтоб нам было не так страшно в эти последние минуты?

Капитан заглянул к нам и заверил, что они с рулевым сделают все возможное. Мартин ушел вслед за капитаном в рулевую рубку. Работать со сломанной рукой он не мог, но считал, что его место рядом с капитаном.

Итак, в рулевой рубке находились трое: капитан Ича, рулевой Ефим Цыганов и Мартин. В машинном отделении — Шурыга, Лепик, Володя Говоров и Харитон.

Медленно вошел Иннокентий и, обведя глазами кают-компанию, сел возле меня. Он был бледен: только что видел, как «Ассоль» неудержимо влекло на скалы.

— Ну, вот и все, — шепотом сказал он и, взяв мою руку, нежно сжал ее в своих. Это было так непохоже на него, что у меня стиснуло горло от нестерпимой жалости к нему, ко всем нам.

В кают-компанию быстро вошел Сережа. Он мельком взглянул на меня, но искал он начальника экспедиции.

— Иннокентий Сергеевич, — сказал он резко и ухватился за привинченный к полу стол — так сильно накренилось судно. — Я предлагал капитану послать сигнал бедствия, но он сказал: поздно. Надо, однако же, объяснить, что произошло с «Ассоль». Вы сами составите радиограмму или мне от вашего имени послать?

— Сам, — сказал Иннокентий, и они ушли в радиорубку. Примерно через час в кают-компанию заглянул Сережа,

сообщил, что он дал все радиограммы. И что снова будет пытаться найти связь с «Дельфином». Иннокентий вернулся и снова сел рядом со мной.

В три часа ночи мы были измучены вконец. Нас так бросало, что каждый хватался за что мог, лишь бы удержаться. Иннокентий поддерживал меня, когда судно так кренилось, что стена становилась полом, а пол стеной.

Время от времени я спрашивала у окружающих:

— Неужели нельзя ничего сделать?

Никто мне не отвечал на столь глупый вопрос. Пришел Харитон, сел у стола и ждал с таким видом, словно собирался страховать кого-то. Бедная искалеченная «Ассоль» все еще держалась. Я касалась рукой опалового ожерелья, которое снимала, только ложась спать.

Я ждала, как и все, но я ждала не смерти. Не могла поверить. И снова касалась ожерелья, как будто оно могло спасти нас. Ведь мне подарили его, как эстафету в будущее, а будущее не могло кончиться так быстро.

И еще — как я могла поверить в смерть, если я теперь уже знала, что Иннокентий любит меня. Не без горечи я подумала, что он видит смерть где-то рядом, если, изменив своей обычной выдержке, уже не скрывает больше своей любви.

Конец пришел вскоре после трех часов ночи. Судно вдруг стало падать — это падение в бездну было ужасно. В то же мгновение Иннокентия швырнуло на стену, меня с силой ударило обо что-то, и сразу стало очень тихо. В полной тишине медленно погас свет.

Дальше я ничего не помню.

Пришла я в себя — словно спала и меня разбудили — от громких мужских рыданий. В испуге хотела подняться, но было совсем темно, и я испугалась еще больше.

— Не бойся, Марфенька, — услышала я рядом с собой голос Иннокентия и почувствовала, как его руки помогают мне сесть. Я лежала на одном из диванов кают-компании, а когда села, у меня закружилась голова.

— Сейчас будет свет. Электрик с боцманом ищут повреждение. Как ты себя чувствуешь?

— Что случилось? Кто это плачет? Валерий?

— Случилось чудо, Марфенька. Приливная волна вместе со штормовым ветром перенесли нас через камни. Похоже, мы далеко от берега. Нас всех спас Ича. Не отпустил штурвал даже в такой момент. Скоро рассветет, и мы сориентируемся.

— Иннокентий! — Я поднялась на ноги, держась от слабости за его плечо. — Все ли живы? Где дядя?

— Дядя с больными…

В этот момент застучал движок, и лампы стали медленно разгораться. Какой разгром!.. Стулья и столы поломаны. На диване рядом со мной полулежал, закрыв глаза, Барабаш с перебинтованной головой. На полу неподвижно лежала Лена Ломако — руки ее уже были сложены на груди. А рядом сидел согнувшись Валерий Бычков и судорожно рыдал.

— Были жертвы, — тихо сказал мне Иннокентии. — Погибла Лена Ломако.

Я бросилась к Лене. Лицо ее было красивее, чем при жизни. Такое спокойное, умиротворенное. На виске свернулась кровь. Я опустилась возле нее на пол и горько-прегорько заплакала.

Ах, Лена, Лена Ломако! А как же Костик?

Кто-то ласково обвился руками вокруг моей шеи — то была Миэль, заплаканная, измученная.

— Мы уже на твердой земле, — прошептала она, — а Лены нет. Я так испугалась, что и ты умрешь.

— Где все остальные? — воскликнула я в ужасе. — Миэль! Больше нет жертв? А как дядя? Где он?

— Дядя в каюте капитана. Возле Настасьи Акимовны. Она в очень тяжелом состоянии… Потеряла много крови.

Меня стало трясти. Как пусто и тихо было в ярко освещенной кают-компании.

Когда я зашла в свою каюту, увидела, что разбит запасной приемник. (А вроде хорошо закрепила!) Накинув на себя пальто и платок, я поднялась на палубу. Вот где были все остальные. Им что-то громко рассказывал Мартин… Над бурным еще океаном поднимался рассвет. Тучи угнало на юг — они еще толпились над горизонтом. А там, где должно было взойти солнце, уже розовели «циррусы» с коготочками, похожие на гигантские — в полнеба — страусовые перья.

«Ассоль» стояла на каменистой террасе у высокой каменной стены — словно в сухом доке, приготовленная для ремонта. Вершина острова над гранитным обрывом была совершенно неприступна. Там гнездились птицы, которые уже просыпались. Остров еще был полускрыт в утреннем тумане. Впереди, разбиваясь о рифы, гремел прибой. Но шторм уже кончался.

— Как же мы здесь очутились? — тихонько спросила я, ни к кому не обращаясь.

Ответил мне Мартин Калве. Обычно молчаливый, он был сейчас чрезмерно говорлив и возбужден. Его лихорадило. Сломанная рука его, уложенная в гипс, висела на перевязи.

Морщась от боли, он стал рассказывать мне снова, а стоявшие на палубе придвинулись к нам и слушали его, как я поняла, в третий или четвертый раз. Сережа Козырев, ссутулившись, сидел на рундуке рядом с рулевым Цыгановым.

— Получился парадокс, — громко говорил Мартин. — В более спокойную погоду наше судно просто-напросто разбилось бы о рифы. Течение здесь сумасшедшее и прибой не умолкает ни на минуту. Но ураган перенес «Ассоль», как щепку, через все скалы. Нагонные волны были не менее десяти метров. Как я могу определить «на глазок», нас выбросило не менее чем на километр от берега, к тому же подняло на эту террасу. Была еще одна страшная опасность: судно могло разбиться об эту гранитную скалу — видите, она тянется, как высокая стена… — Голос его заметно дрожал. — Но волны уже теряли свою силу и, обессилев, опустили

«Ассоль» на каменистую почву, почти не повредив корабль. Больше того, не будь этой скалы, мы могли бы опрокинуться…

Остойчивость свою «Ассоль» сохранила. И еще одно мы не должны никогда забыть: мы спасены благодаря капитану Иче… В самый страшный час я был в рубке рядом с капитаном и рулевым. Вот Ефим здесь, может подтвердить. Помочь я не мог со сломанной рукой, я только стоял рядом, потому что в этот час место штурмана рядом с капитаном. Так вот, когда десятиметровая (может, и большая) волна переносила «Ассоль» через острые скалы и я ухватился здоровой рукой за штормовые поручни и повис, я… Я ждал: сейчас опрокинемся. Но я не зажмурил глаза и видел, как Ича и Ефим повисли на штурвале и переложили руль до предела вправо. Ича сумел поставить «телеграф» на «полный вперед». Никогда я не был так близок к смерти!

На палубу вышли Иннокентий, Харитон и электрик Говоров. Мартин повторил свой рассказ. И опять все слушали, будто он рассказывал первый раз.

Все больше и больше светало. Проявилась круглая большая бухта, где синела почти спокойная вода.

— Не верится, что мы на твердой земле и отделались так дешево! — вскликнул Мартин.

— Кто поможет мне сколотить гроб дл" я Лены? — сурово спросил Харитон.

— Лягте, Мартин, вы совсем больны, — сказала я штурману. — У вас температура. Перелом руки не шуточная вещь.

— Пожалуй, лягу, — упавшим голосом подтвердил Мартин, густо покраснев.

Харитон пошел подобрать доски, с ним ушли Ваня Трифонов и Миша, который когда-то плотничал.

Я долго плакала. Потом спустилась вниз, проститься с Леной Ломако.

Тело Лены перенесли в лабораторию. Она лежала на большом столе, накрытом белой простыней. Около нее сидели Валерий и Миэль.

Подошли матросы, с ними Яша Протасов без очков — они разбились во время шторма, — и вид у него был растерянный и беззащитный. Валера уже больше не плакал. Он не отрываясь смотрел на девушку. Он любил ее, хотел на ней жениться еще в Бакланах. И не сердился на нее за то, что не он был ей нужен.

В лабораторию зашел Сережа.

— Надо радировать скорее, — напомнил он мне, — а то в Бакланах теперь с ума сходят от беспокойства. Может, установим антенны?

— Да, нужно установить антенны, — сказала я подавленно и вышла следом за ним.

Провозились довольно долго, но поставили. Потом можно будет укрепить получше.

Миэль сама, никто ее не посылал, пошла на камбуз и приготовила завтрак, а затем вместе с Валерием стали готовить обед.

Потом я пошла в рубку. Никто мне не давал никаких радиограмм. Надо было что-то составить самой, но меня охватила глубокая апатия, и я радировала о нашем положении в двух словах: «Мы приземлились». Сообщить о том, что имеются жертвы, я побоялась. Известие сразу разнесется по Бакланам, и кто-нибудь ляпнет Костику без всякой подготовки. Еще успеет узнать о гибели сестры.

Когда я вышла из рубки, Иннокентий с матросами спускали с откидной площадки забортный трап (при помощи талей). Трап не доставал земли, и ребята наскоро сколотили небольшую площадку и еще штормтрап с деревянными ступенями.

Надо было сойти на землю и подыскать место для могилы. Мы с Иннокентием спустились по трапу первыми. Я невольно удивилась, как обросла «Ассоль» ракушками и водорослями, а давно ли мы ее скребли и чистили в сухом доке.

Уже был день, и солнце довольно высоко поднялось над пустынным горизонтом. Океан продолжал волноваться, а небо над ним безмятежно синело, и подобны снегу были мощные кучевые облака. «Циррусы» уже исчезли, их унес ветер, и завтра они выпадут где-нибудь дождем. Я подумала, что мы сегодня не делали никаких наблюдений.

Всех нас подавила смерть Лены Ломако…

Нам преградил путь широко разлившийся ручей. По камням мы перешли его, почти не замочив ног. Иннокентий обернулся и внимательно поглядел на ручей.

— Пожалуй, мы его используем, — сказал он, не объясняя, как и для чего.

Терраса заворачивала, отдаляясь от берега. Здесь начинался пологий подъем.

— След лавового потока, — заметил Иннокентий.

Может, и текла здесь лава, но с тех пор за столетия нанесло достаточно земли.

Искривленные свирепыми океанскими ветрами, здесь упорно держались корнями и жили пихта, ель, белая японская береза, ясень, а по берегам ручьев — ива, ольха. Правда, деревья росли редко, жизненное пространство захватил кустарник: кедровый стланик, можжевельник, жимолость. Возле них пробивалась бурая трава, а по камням и скалам расползался серебристый мох.

Странно было после четырехмесячного плавания идти по надежной, неподвижной земле, и все представлялась качающаяся палуба, опадающие и взмывающие волны и как зарывалось в воду легкое суденышко. И вдруг начинало казаться, что остров плывет, как корабль среди пустынных просторов Великого океана. И уже не поймешь, рельеф ли это острова, или обводы и оснастка корабля. А рядом со мной шел худощавый, стройный, нервный человек — незнакомый человек, — которого я любила беззаветно, но почему-то не ждала от него ни любви, ни радости для себя.

Иннокентий вдруг остановился и повернул меня за плечи к себе, заглянул мне в глаза.

— Ты любишь меня?

— Сейчас не надо об этом…

Я мягко отстранила его и пошла быстрее: не прогулка была у нас, мы искали место для могилы. Теперь мы шли узкой долиной, справа ее ограничивали каменистые горы, заросшие в распадках кустарником, слева — обрыв. Ниже тянулись другие террасы, а в самом низу полоса пляжа, омываемого пенистым прибоем.

— Смотри, Марфенька, а ведь это та пирамидка из камней, о которой рассказывал Яланов, — первым заметил Иннокентий.

Действительно, в конце долины на фоне синего неба высилась каменная пирамидка, но рядом с ней четко выделялся крест.

— Там уже чья-то могила! — воскликнула я.

— Яланов о ней не говорил, — удивился Иннокентий.

Да, это оказалась могила. Железная дощечка, прикрепленная к ясеневому кресту, коротко сообщала на английском языке — мне прочел и перевел Иннокентий:

Устли Фланаган. Матрос с корабля «Джон Биско»,

род. в 1941 г. в Дублине. Ум. в 1973 г. на острове Мун.

Покойся с миром, моряк!

— «Джон Биско»… это судно английской антарктической экспедиции, — вспомнил Иннокентий, — как они сюда попали? Как погиб этот бедняга?.. Они назвали остров — Мун.

— Что это значит по-русски? — спросила я.

— Мун — это Луна.

— Смотри, Иннокентий, а ведь остров похож на молодую Луну. Посмотри отсюда — полумесяц!

— Я уже заметил это. Могилу будем рыть здесь.

…И я еще раз проделала этот путь, уже за гробом Лены Ломако.

Кроме Настасьи Акимовны, которая не могла встать, все проводили Лену в ее последний путь.

Кричали чайки, как плакали, шумел океан, солнце зашло за тучи, похолодало. Быстро вырыли могилу, сменяясь поочередно, взглянули последний раз на Лену — она словно спала, — заколотили крышку и опустили в могилу гроб. Бросил каждый по горсти земли, и этот стук о крышку гроба больно отозвался в сердце.

— Спи, бедная девочка, — тихо произнес дядя, держа в руках шляпу. Ветер развевал его седые волосы.

— Прощай, Лена. Прости, — сказал Харитон угрюмо.

— Не беспокойся о братике, я буду Костику старшей сестрой, — обещала я и подумала, что хотя умерла она рано, но уже успела изведать темные стороны жизни. В тот грустный час я поклялась себе сделать жизнь Костика умной и светлой.

Мужчины засыпали могилу, оформили лопатами холмик, а мы с Миэль положили на него ветви пихты, ели и можжевельника.

Капитан Ича, постаревший почти до неузнаваемости, отвернувшись, вытер глаза.

Я подняла несколько упавших хвойных веток и положила их на могилу ирландца.

Постояли с обнаженными головами, затем подошли к каменному обелиску, на котором было четко выведено:

В марте 1950 г.

здесь побывали советские рыбаки

с судна «Зима».

Остров объявляется советским.

— Цела! — вскричал потрясенный Анвер Яланов. — Простояла четверть века. А судна того уже нет. И людей многих уже нет в живых.

Медленно двинулись мы в обратный путь.

Обросшая ракушками и водорослями «Ассоль» прочно стояла на земле, ждала нас, как родной дом.

Миэль и я пошли на камбуз, помочь Валерке приготовить ужин.

Поужинали, помянули добрым словом Лену Ломако и рано разошлись по своим каютам спать. Измучены все были до крайности. Утром нам дали поспать до девяти часов, вместо обычного подъема в семь. Половина десятого в кают-компанию был подан завтрак, а на десять в той же кают-компании назначено общее собрание.

Перед собранием я забежала на минутку к Настасье Акимовне и расцеловала ее. Но когда я разглядела ее; сердце у меня екнуло. Она была в тяжелом состоянии, более тяжелом, чем я думала… Лежала слабенькая, исхудавшая. У нее всегда были такие веселые голубые глаза, круглое полное румяное лицо, а теперь черты лица заострились, глаза запали и потемнели, и эта бледность, когда бледно не только лицо, а и шея и руки…

— Наверное, я не поднимусь, — проговорила она с горечью, — Ича так страдает…

Она нерешительно посмотрела на меня, и глаза ее наполнились слезами. Лицо искривилось. Ее тошнило. Я вытерла ей лицо, дала воды.

— Я позову дядю, — сказала я, испугавшись.

— Он был… зайдет еще. Это все ураган наделал. Когда судно тряхнуло и меня сбросило на пол, внутри у меня что-то лопнуло… Доктор-то делает все, что можно, да только… Слышь, Марфенька… по-моему, умру я!

— Да что вы, милая, хорошая! Не думайте так! Вы поправитесь. Пройдет время, и силы восстановятся. Все будет хорошо.

Мы все вас так любим. А сейчас я позову дядю. Если я вам буду нужна, велите меня позвать. Я буду за вами ухаживать.

Я еще раз поцеловала ее… и стремглав побежала за дядей. Но дядя уже шел к ней.

Собрание открыл Барабаш и предоставил слово начальнику экспедиции. Капитан сел в сторонке и смотрел в пол. Выглядел он мрачным и угнетенным. Похоже, что он не спал и эту ночь, чувствуя себя виноватым во всем: и в болезни жены, и в смерти матроса Лены Ломако, и даже в том, что случилось с «Ассоль». Неловко чувствовал он себя: капитан судна, пожизненно отведенного в «сухой док», который никогда не заполнить водой, разве что повторится роковое стечение обстоятельств, но тогда корабль безусловно погибнет.

Как его убедить, что в разыгравшейся трагедии он совсем не виновен?

Иннокентий был предельно краток. Напомнив нам задачи экспедиции — научный поиск Течения и подробное изучение его, к которому мы едва приступили, он сказал:

— Поскольку нет никакой возможности вывести «Ассоль» на воду, то будем изучать течение с острова Мун.

Иннокентий коротко, но доходчиво обрисовал конкретные научные задачи, которые мы можем решить, находясь на острове. Работы будет много, так что надо всем подтянуться. К работе приступим немедленно. Затем слово взял капитан Ича. Меня вдруг бросило в жар: я подумала, что все эти месяцы в океане на любом собрании первым, естественно, всегда выступал капитан. А сегодня власть как бы перешла к Иннокентию, как будто капитан «Ассоль» уже не был больше капитаном. Но ведь его никто еще не снимал, и «Ассоль» существовала. Нехорошо, что и Барабаш и Щеглов забыли об этом.

Не знаю, задело ли это Ичу, по-моему, он был и выше этого да и не до самолюбия ему было.

Негромко и спокойно он сказал, чтоб к научным работам приступили дня через два, так как сейчас он объявляет аврал, который потребует участия всего личного состава корабля.

— Какой аврал? — удивился Иннокентий.

— «Ассоль» здесь, на суше, как бы парализована, — пояснил Ича, — возможность стянуть судно на воду полностью исключена. Необходимо срочно принять меры для пуска и поддержания в действии важнейших устройств и механизмов судна. Прежде всего необходимо обеспечить питание судовых механизмов и котлов водой. Тогда «Ассоль» будет жить, пусть на земле… Будет отопление, тепло, свет, оживут приборы. Батареи, которыми мы сейчас пользуемся для освещения, скоро сядут…

Все смотрели на капитана с недоумением, Иннокентий понял:

— Ручей! Я вчера подумал об этом…

— Да, ручей. Будем перегораживать русло. Боцман, подготовь лопаты, ведра, доски — все, что нам понадобится для плотины. У нас там есть запас рукавиц, давай их. Пригодятся. И сапоги…

На этом собрание закончилось, начался аврал. На «Ассоль» остались Миэль, на которую возложили обязанности кока, и дядя возле Анастасии Акимовны.

Капитан уже выбрал место, когда мы еще спали, для плотины и теперь живо распределил обязанности. Харитон, Валерий, Шурыга и Ефим Цыганов рыли канаву для основания плотины, другие заготовляли камень, благо камней на острове Мун хватало. Третьи подтаскивали щебень и гальку. Мы с Барабашем таскали на самодельных носилках ракушки. Скоро их уже высилась громадная куча, но это была лишь сотая часть того, что нам понадобится.

Руководил работой капитан, но он и сам таскал камни, рыл землю, показывал, где что делать.

Сказать, что работа кипела, слишком слабое выражение. Не припомню за всю мою жизнь, чтоб люди работали с таким увлечением, как на этом аврале.

К обеду основание плотины было готово, рыть особенно глубоко не пришлось, так как у ручья было скальное основание.

Миэль накормила нас супом из мясной тушенки и ленивыми варениками, обещав к ужину блины.

После обеда приступили к возведению самой плотины. Мы ее закруглили, получилась каменная подкова. Она росла и росла — каждый слой камня обильно засыпали галькой и ракушками. К вечеру все так устали, что с ног валились, но настроение было хорошее — поработали всласть, и, главное, на земле!

Плотина была почти готова, за исключением середины, куда, сердито бурля, устремился ручей. Он фыркал, как рассвирепевшая кошка, и сбивал с ног. Меня перенес Иннокентий.

— Хорошо поработали, — сказал капитан, — завтра заложим трубу для спуска воды и закроем перемычку. Боцман, подбери трубу пошире.

На борту «Ассоль» нас встретил встревоженный дядя. Настасье Акимовне стало хуже, началось воспаление брюшины, она без сознания, требуется немедленное внутриартериальное переливание крови. Дядя взял Шурыгу за руку и смущенно обратился к нему:

— Знаю, дружок, вы устали; к тому же недавно давали кровь… но Настасья Акимовна может умереть.

— Да что вы, доктор, — вскричал Шурыга, — какой может быть разговор?! Раз для спасения нашего кока нужна кровь, так берите сколько надо. Что вы так на меня смотрите?

— Много надо… не меньше литра.

Шурыга присвистнул и несколько изменился в лице. Но сразу овладел собой.

— Я здоров как бык! Берите сколько надо.

— С условием, если вы завтра будете лежать.

— Да черта мне сделается! Ладно, доктор, буду лежать. Лишь бы спасти Настасью Акимовну.

Литр крови за один раз было немало даже для здоровяка Шурыги. Посему ужин Миэль отнесла ему в каюту. А Харитон понес ему добавок: шоколад, фрукты и сгущенное молоко.

Хотя все проголодались, а блины, которые напекла Миэль, были очень вкусны, все мы поели без аппетита. Мы остались в кают-компании, но разговор не вязался. Каждый невольно прислушивался к звукам, доносившимся из капитанской каюты, и мы скоро разошлись по своим каютам.

Не помогла кровь Шурыги, не помогли другие меры, примененные дядей. В пять часов утра наша Настасья Акимовна скончалась.

Часов в шесть дядя разбудил меня. Накинув халатик, я открыла дверь и по его лицу все поняла.

— Умерла?..

— Да. Час назад…

— Дядя, милый, на тебе лица нет. Иди ляг. Мы с Миэль пойдем туда, сделаем все, что нужно…

— Да. Да. Я пойду полежу. Я расстроен.

Я поцеловала дядю, быстро оделась и зашла за Миэль, которая уже меня ждала. Невольно робея, мы с ней, держась за руки, вошли к капитану. Ича сидел в кресле возле постели жены. Он поднял на нас странно посветлевшие — словно они сразу выцвели — глаза. Такие глаза мне приходилось видеть у слепых.

— Это я виноват в ее смерти, — произнес он глухо. — Мой отец ходил на морского зверя, брал с собой сыновей, но мать всегда оставалась дома. Не женское это дело — ходить в океан.

— Теперь многие женщины уходят в море, — возразила я. — Разве бы Настасья Акимовна осталась сидеть дома…

— Чтоб не разлучаться со мной… А я не должен был ее брать.

…И снова делал гроб Харитон. И снова мы все в унынии шли за гробом. И стояли, ощущая свое бессилие, у могильного холмика. Плакали чайки, гремел неумолкаемый прибой, и остров Мун плыл в синем пространстве.

Обратно шли тесной группой, будто боялись чего-то, и все молчали, как если б забыли слова или онемели.

Кроме жалости и скорби, что я испытала, возвращаясь с похорон Настасьи Акимовны, и глубокого сочувствия к нашему капитану, меня еще терзало мучительное предчувствие, что Иннокентий уходит от меня.

Никогда еще мы не были столь чужими друг другу. Лицо его застыло, как гипсовая маска. Он ни разу не взглянул в мою сторону. А через ручей, ставший бурным, меня перенес кто-то другой, случайно очутившийся рядом.

Все приостановились и посмотрели на неоконченную плотину. Часть камней вода уже отнесла в сторону.

Неожиданно Валерий Бычков сказал с ожесточением:

— Этот проклятый остров требует могил!

— При чем здесь остров, — сказала я, — ее жизнь унес океан, а не остров, приютивший нас.

Капитан подозвал Харитона и приказал сегодня же закончить плотину.

— Вы меня извините, товарищи, я пройду к себе. Мне необходимо побыть одному. Миэль, ты иди на камбуз и займись делом. А вы, Марфа, пройдите в радиорубку, там скопилось много работы. Тебе, Шурыга, надо полежать. Доктор, вы идите спать, а то сами заболеете. Остальные будут заканчивать плотину. Боцман, заложите трубу. Задвижка у вас готова. Не давайте Шурыге работать.

Пока я стерла в радиорубке пыль и подмела влажной шваброй пол, капитан принес мне целую пачку радиограмм.

— Не убивайтесь так, капитан, — сказала я, пытаясь подавить слезы. — Постарайтесь уснуть. Может, дать вам снотворное — я возьму у дяди.

— Спасибо, девочка. Не надо. Торе не заспишь и чувство вины тоже. Передай радиограммы.

Ича ушел. Миэль позвала меня пообедать с ней.

…А теперь следовало перейти на прием. Но я сначала включила фототелеграфный аппарат, тем более что как раз настало время для получения синоптической карты.

Мерно жужжал прибор. Из черной прорези медленно выползли темноватые края карты. Так. Передам Мише Нестерову, когда вернется с плотины, пусть разбирается.

Пора переходить на прием. Почему же я медлю, словно боюсь. Сижу неподвижно и рассматриваю карту: завихрение кривых линий, стрелки, пунктиры. Бумага была влажная. Я отложила ее в сторону и вытерла руки.

Надела наушники. Прием. Радиограмм много. Выражения сочувствия, советы, приказы. Вот, например, приказ: «Обезопасить себя на случай нового урагана, продолжать научные работы до прихода исследовательского судна «Дельфин». Из его сотрудников создана комиссия, которая проведет изучение причин катастрофы и решит дальнейшую судьбу экспедиции на «Ассоль». Так… много радиограмм личных. Штурману Калве от родителей. Барабашу от детей, Шурыге от невесты, Мише от отца, Сереже от отца и матери, дяде от его пациентов и друзей. Среди них несколько Иннокентию… Одна радиограмма от матери. Другая от жены.

Закончив работу, перечитываю обе радиограммы. Рената Алексеевна сообщала сыну, что Лариса уволилась с работы и уехала с Юрой во Владивосток, к своему отцу, который вторично овдовел и нуждается в уходе.

Произошло это месяца два назад. Видно, Рената Алексеевна не хотела раньше времени тревожить Иннокентия. Что же толкнуло ее теперь сообщить об этом?

Радиограмма Ларисы Щегловой: «Кент, любимый, начинаю новую жизнь. Ненавижу себя прежнюю. Сменила даже профессию. Учусь Владивостокском музыкальном училище. Специальность хоровое дирижирование. Юра полюбил дедушку. Старый капитан заботится о нем. Если можешь, прости. Юра скучает по тебе. Целую. Твоя Лариса».

Не знаю, сколько часов прошло на Земле. В моей рубке Время и Пространство поменялись местами. Время застыло неподвижно, а Пространство, отсчитывая страшные секунды, тащило меня куда-то в мрак, и мне было невыносимо больно и одиноко.

Если любовь приносит такие муки, то лучше бы ее и не было!

Слишком близок мне был духовно Иннокентий, чтоб я не поняла, как подействует на него, да еще в день смерти Настасьи Акимовны, известие от жены, начавшей новую, чистую жизнь. Жизнь, в которой она больше не будет отказываться от лучшего в себе.

Иннокентий уходил от меня, и мне надо было найти силы жить без него.

Стемнело, я сидела впотьмах. Открылась дверь, и вошел Иннокентий.

— Марфенька, ты здесь? — вполголоса спросил он, не включая света.

Мы сели на диван, и он привлек меня к себе, коснулся губами мокрых щек.

— Ты плачешь, Марфенька?! Я обидел тебя… Сидишь тут одна в темноте, как Золушка. У меня стал плохой характер. Я уже не могу быть внимательным и добрым. Привык тяжелое настроение переживать в одиночку. Наверное, тебе не легко придется, когда будешь моей женой.

Мы долго сидели обнявшись, а на душе у меня становилось все легче и легче, хотя ничего, в сущности, не изменилось. Но следовало передать радиограммы.

Я высвободилась из его рук и включила свет.

— Плотина закончена, — сказал он. — Завтра прокопаем канал, и к утру будет озеро до судна. Тут недалеко. Ты что-то хочешь мне сообщить? Дома все благополучно?

— Да. Юра здоров. Вот тебе две радиограммы — от матери и от жены. Иди к себе и прочти их. И подумай один, чтоб никто не воздействовал на тебя. Иди. Мне надо запереть рубку.

— От мамы и от Ларисы?

Он внимательно и сочувственно посмотрел на меня.

— Понятно. И теперь ты предлагаешь подумать. И решить. Выбрать, так сказать. Какое у тебя измученное лицо… Кажется, ты все решила за меня. Марфенька! Вот я и заставил тебя уже страдать…

— Не будем пока говорить… Прочти и подумай. У вас сын. Я прошу тебя. Подумай.

— Хорошо. Иду.

Я заперла рубку. Он проводил меня до моей каюты, и я закрылась у себя, унося с собой его улыбку, такую нежную, грустную и счастливую одновременно.

Я зажгла свет и прилегла на постель. После того как Иннокентий приласкал меня, мне стало легче, как говорится, словно камень свалился с души. Даже разлука с ним представлялась мне не такой страшной.

После ужина Иннокентий позвал меня на палубу. Мы сели на рундук.

— Ты хочешь, наверно, знать, — начал Иннокентий, — какое впечатление произвела на меня радиограмма моей бывшей жены? Так слушай. Мне от души жаль ее. Я рад, что она нашла в себе силы переделать себя.

Надеюсь, ей это удастся. Лариса ненавидела свою работу. Никогда не мог понять, почему она пошла на бухгалтерские курсы. Ее всегда тянуло искусство… Она любит пение, музыку. У нее прекрасный голос и слух. Уверен, что в этой работе она найдет себя. И, может быть, остынет злоба на мир, рожденная неудовлетворенностью собой, своей жизнью.

Бедный мой сынок!.. Как тяжело, что родители омрачили его детство… К счастью, отец Ларисы — хороший человек и уже любит внука. Он — капитан дальнего плавания, теперь пенсионер… Юрке будет с ним хорошо.

Иннокентий замолчал и долго сидел задумавшись.

— Виноваты мы оба. Сошлись два эгоиста, молокососы, и ни один не желал хоть чем-нибудь поступиться. И любовь ушла от них. Четвертый год она мне не жена. И ты здесь ни при чем! Наш разрыв произошел задолго до встречи с тобой.

— А все же ты не умеешь прощать, — пробормотала я.

— Наоборот, я ей все простил, как, надеюсь, и она мне. Но когда любовь умерла, ее не воскресишь. Лариса мне давно чужой человек. И давай больше об этом не говорить. Насчет Юрки — я буду ездить во Владивосток. Буду переписываться с капитаном. И с самим Юркой. Писать он уже может… А сейчас давай спустимся в кают-компанию. Может, я уговорю Ичу посидеть с нами.

Мы спустились вниз, Ича не вышел, но Иннокентия к себе впустил, и они проговорили до глубокой ночи.

А я этот вечер сидела с дядей и остальными в кают-компании, и мы говорили о жизни, кутаясь кто во что горазд, так как паровое отопление не работало.

Утром подъем в семь часов и сразу после завтрака — аврал. Я вышла на палубу и вскрикнула от восторга: возле «Ассоль» морщилось от ветра небольшое синее озеро, и вода в нем все прибывала.

Поспешила спуститься на землю: Все любовались озером — делом наших рук. А Харитон сказал, что не надо копать от озера никакого канала — озеро рядом. Он уже приготовил все, что нам необходимо. И, к всеобщей радости, в скором времени с помощью балластного насоса по шлангам начали подавать воду в конденсатор паровой машины. На «Ассоль» появилась вода, и к тому же пресная, которую мы так всегда экономили.

В этот же день заработали судовые механизмы, от нагревшихся батарей пахнуло теплом. Теперь мы были обеспечены водой и для нужд команды, и для котлов.

Аврал все же состоялся: прокопали канал для отработанной воды (чтоб она не попадала в чистое озеро). Матросы с этим возились до вечера, а научные работники приступили каждый к своему делу. Вообще начались вахты.

Было приятно видеть, как после обеда каждый сам заторопился на свою работу: механики спустились в машинное отделение, ученые приступили к наблюдениям. Валерий отправился на камбуз (он отныне числился коком), Миэль поручили каждодневную уборку общих помещений, кроме мытья полов, так как, по убеждению капитана, это мужское дело, и пол драили матросы покрепче. Сережа Козырев исправлял вышедшие из строя приборы, а я, сделав очередное метеорологическое наблюдение, отправлялась в радиорубку.

Там я и услышала истошный крик Сережи:

— Корабль!!!

Все высыпали на палубу. На рейде у острова Мун покачивалось большое, красивое судно.

— «Дельфин».

По приказу капитана боцман приветствовал корабль ракетой. И все, кто мог, устремились к берегу. Мы бежали, перегоняя друг друга, и каждый что-то вопил на ходу.

Мы так бурно радовались кораблю, словно пребывали на необитаемом острове не пять дней, а пять лет, без надежды выбраться. Гм!;

Нас заметили и тоже сделали несколько залпов из ракетницы. Наверно, наше нетерпение передалось тем, на большом корабле, так как они спустили вельбот, и он направился к острову через бушующие буруны, осторожно обходя скалы.

Мы стояли у самой кромки воды в бухте и с нетерпением ждали дорогих гостей. Скоро мы уже различали лица.

Кроме двух гребцов — матросов и самого капитана, в шлюпке находились знакомые мне лица, которых мы с Ренатой встретили в Москве на квартире у профессора Кучеринер. Я даже подпрыгнула от восторга и замахала руками. Как было не узнать улыбающегося, приветливого Мальшета, сияющего Санди Дружникова, который сорвал с головы берет и неистово размахивал им. Рядом с ним сидела худощавая красивая женщина, лет за тридцать, с очень светлыми серыми глазами. Было в ней что-то девичье, доброе и ясное. Она была в брюках, короткой дубленке. На прямых русых волосах клетчатая кепка.

После я узнала, что Елизавета Николаевна — жена капитана «Дельфина» Фомы Ивановича Шалого, высокого, плечистого крепыша, румяного, черноволосого и черноглазого, с выступающими обветренными скулами.

Капитан Шалый, начальник экспедиции Филипп Михайлович Мальшет и Дружников как раз и составляли комиссию, назначенную обследовать причины аварии «Ассоль» и решить дальнейшую судьбу ее команды. В комиссию входили еще какие-то моряки, но меня с ними так и не познакомили.

Шлюпка врезалась в берег, они соскочили на песок. Знакомые целовались и обнимались (Мальшет, Елизавета Николаевна и наш Давид Илларионович оказались старыми друзьями), незнакомых представляли друг другу — смех, возгласы, радость…

Меня они не забыли и тоже расцеловали.

Капитан Ича предложил провести их на «Ассоль», но гости решили сначала отдать долг умершим и велели вести их на кладбище.

С ними отправились Ича, Иннокентий, Барабаш, Сережа Козырев и я. Остальные вместе с прибывшими матросами пошли на «Ассоль», получше приготовиться к встрече гостей.

На кладбище мы поднялись почти молча (только мы с Елизаветой Николаевной немного разговаривали), все тяжело дышали. Подъем немалый, поневоле запыхаешься.

Постояли у свежих могил, выразили сочувствие нашему капитану, затем подошли к могиле ирландца.

Филипп Мальшет и его друзья тоже знали это английское судно. Встречались с «Джоном Биско» в Антарктиде и обменялись визитами. Но особенно заинтересовал их обелиск, установленный моряками с промысловой шхуны «Зима». Узнав, что среди нас есть матрос с «Зимы», Мальшет пожелал непременно поговорить с ним, расспросить его получше.

Затем мы двинулись домой, но они то и дело останавливались, рассматривая остров с возвышенности, и единодушно решили: «Остров Мун, вот что нам нужно! Наконец-то нашли!»

Поскольку мы не особенно понимали, что именно они подразумевают под этими словами, Мальшет дал нам краткое, но исчерпывающее объяснение.

Излагаю, как умею. В общем, так. Наша Москва стала местом собирания миролюбивых сил планеты. Ни одно международное соглашение без нас не обходится. Через год должны начаться работы по международной Программе исследований глобальных атмосферных процессов. Подготовка к ним идет сейчас полным ходом. Это имеет и огромное политическое значение, так как интересы науки, миролюбивой политики, национальной экономики и просто интересы добрососедства входят в международную Программу исследований.

Действующую сейчас на планете сеть метеорологических и аэрологических наблюдательных станций необходимо срочно увеличить, а также усовершенствовать и расширить. В частности, в этой части Великого океана нет ни одной такой станции.

Экспедиции на «Дельфине» Академия наук поручила подыскать в этих широтах подходящий островок. Такое же задание, только от Лондонского королевского общества не то от Шотландской академии (или от тех и других), получил и «Джон Биско». При встрече англичане сказали, что неплохо бы на острове Мун организовать метеостанцию, что они уже было остановились на этой мысли, но поскольку остров Мун оказался советским… если русские не возражают…

На что Мальшет, не моргнув даже глазом, заявил, что они как раз идут с заданием организовать на острове Мун научно-исследовательскую станцию, что там намечено построить, кроме того, мощный радиоцентр, станцию ракетного зондирования верхних слоев атмосферы, вычислительный центр для обработки научных материалов и… маяк. Начальник экспедиции с «Джона Биско» с огорчением заметил, что остров Мун подходит для «спасательного убежища», если взорвать скалы при входе в бухту, но… поскольку русские еще двадцать лет назад открыли остров, то это, конечно, их право.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Мальшет стал так хохотать, что вынужден был остановиться. Зеленые глаза его, резко обведенные черными ресницами, буквально искрились от смеха. Дело в том, что никто на «Дельфине» понятия не имел, на какой широте и долготе расположен этот советский остров. Единственно, что они знали о лунном острове (от англичан), что он советский и на нем удобно организовать станцию. И что англичане очень огорчались, что остров Мун уже «застолблен». Не спрашивать же у них, где этот остров?

— Как же вы его нашли? — усмехнулся Иннокентий.

— Вы радировали, что на Течении находится остров и «Ассоль» несет на него. Но мы были слишком далеко от вас — едва перешли северный тропик. Затем нарушилась связь.

Увидев нашу плотину, комиссия пришла в неописуемый восторг. Они с уважением посматривали на нашего капитана: спас судно, затем сделал все возможное, чтоб оживить его, хотя в такой беде было бы извинительно и опустить руки.

Мы остановились перед плотиной. Вода уже почти не просачивалась сквозь нее. Отверстия в плотине успело затянуть илом, водорослями и песком. А вода в озере все прибывала. Скоро придется спускать.

— Ну и молодцы, времени не теряли! — с жаром воскликнул Мальшет.

Капитан Шалый, хотя и более флегматичный, тоже не выдержал и от всей души пожал Иче руку.

Подошли к «Ассоль», и у комиссии отнялся язык. Совершенно потрясенные, они обошли судно. Санди стал фотографировать его во всех ракурсах. Потом отбежал назад и сфотографировал «Ассоль», стоящую на земле, настороженную, как огромная птица, готовая взлететь.

— Это ж надо, не потеряла остойчивости, не опрокинулась! — поражался Шалый. Он стал расспрашивать Ичу о подробностях.

Ича рассказал, как они с рулевым Цыгановым изо всей силы повисли на штурвале и переложили руль до предела вправо. Как удалось поставить телеграф на полный вперед… Дальше я, к своему удивлению, узнала, что на подходе к острову «Ассоль» получила страшную пробоину над самой ватерлинией, и команда судна, рискуя быть смытой в океан, мужественно залатала ее. Особенно отличились боцман Чугунов, Анвер Яланов и Иннокентий.

По словам Ичи, в некоторых местах острова и на подходах к нему сила ударов волн достигала 60 тонн на квадратный метр. От нас, женщин, это все тогда скрыли, чтоб не пугать.

— Дорогие мои, да вы ж были на волосок от смерти! — простонал разволновавшийся вконец Мальшет. Эти слова он повторял несколько раз за вечер.

А Санди стал фотографировать нас всех подряд, поодиночке и скопом. Поднялись на палубу, познакомили со всеми, кто оставался и ждал гостей «дома». Когда Ича назвал фамилию Яланова, Мальшет не выдержал и немедленно потащил его в сторону, расспросить без помехи о том, как моряки с «Зимы» открывали остров Мун.

Я стояла рядом с Елизаветой Николаевной (и муж и друзья называли ее Лизонькой, или Лизой, и я буду ее так называть, хоть за глаза) и, улыбаясь, смотрела на Филиппа Мальшета. На него приятно было смотреть, столько в нем жизненной силы, уверенности, увлеченности своим делом. Как он ерошил свои рыжеватые волосы и каким зеленым светом горели его яркие глаза. Им можно было залюбоваться. Я почему-то перевела взгляд на Лизу. Впрочем, я знала от Ренаты, что Лизонька любила когда-то Мальшета и ее муж Фома Шалый добивался ее любви лет шесть или семь.

Лиза тоже смотрела на профессора Мальшета, но это уже не был взгляд влюбленной женщины, так смотрит старшая сестра на умного и обаятельного брата, которым она привыкла восхищаться и многого ждать от него. Верить в него. Хорошо она на него смотрела: добро и уважительно. И, может, только легкий налет печали в этом взгляде, делавший его каким-то беззащитным (такой взгляд бывает у близоруких, когда они потеряют привычные очки), говорил о том, что любовь не может пройти бесследно для человека. Наверное, уже редко она на него так смотрела и мне лишь случайно выпало видеть этот взгляд.

— Филипп, потом поговоришь, — перебил Мальшета Фома Иванович, — давайте закончим осмотр корабля.

Они осмотрели «Ассоль», познакомились и поговорили с каждым из экипажа (Мартин Калве еще раз рассказал им, как Ича провел «Ассоль» через подводные препятствия и не дал ей повернуться бортом к волне).

Так как скоро стемнело, а Валерка с помощью Миэль приготовил праздничный ужин, то гости с «Дельфина» согласились остаться у нас ночевать.

Разместили всех удачно. Ича уступил свою каюту капитану Шалому с женой, а сам перешел в библиотеку на диван. Мальшета устроили в большой каюте начальника экспедиции вместе с Иннокентием, а дядя перешел на эту ночь ко мне, благо у меня, кроме койки, есть еще диван. Санди к Сереже Козыреву, а боцман ушел спать в кубрик, где достаточно свободных коек и для матросов с «Дельфина».

Вечером задали такой ужин, что гости стали вызывать кока. Валерка уже сидел со всеми за столом, сняв халат, он был польщен и, как артист, раскланивался направо и налево. Однако по-честному признал, что к доброй половине блюд он не имеет отношения. Похлопали и Миэль. Она разрумянилась и похорошела. Некоторые откровенно ею залюбовались.

Я сидела между Лизой и Санди. Иннокентий уже спорил с Санди насчет Течения, а Мальшет напомнил Санди один спор на квартире Кучеринер в Москве:

— Помнится, ты вообще не верил в существование этого Течения.

— Я тоже не верил и получил щелчок по носу, — сказал Барабаш по-русски. Значит, он всех здесь считал за близких. Там, где приходилось держаться официального тона, он говорил только на украинском языке, а если его не понимали, да еще и сердились, то тем более.

— Не собирается ли Филипп Михайлович снова на Каспий? — спросила я Лизу, вспомнив рассказы Барабаша, как они вместе работали в Каспийской обсерватории, где-то в дюнах.

Лиза нежно и задумчиво улыбнулась:

— Это пройденный этап его жизни. Юность. Теперь ему тесно было бы на Каспии: негде развернуться. Теперь он взялся за Мировой океан и решает проблемы в планетарном масштабе. Мальшет крупный ученый. Зачастую его идеи обгоняют время. Его проект регулирования человеком уровня Каспийского моря вряд ли может быть осуществим раньше двухтысячного года. Так же и с некоторыми другими проектами… Сейчас он уже придумал, как использовать это вновь открытое течение… Довольно любопытная идея.

Какое у вас прелестное ожерелье. Опалы? Подождите… как же я сразу не сообразила, вы — та самая девушка, которой жена моего брата передала свое ожерелье. Именно передала, как эстафету, а не подарила. Да? И вас тоже зовут Марфенька. Мне рассказывали о вас и брат, и Филипп, и Санди. Вы произвели на них впечатление. Они все поверили в вас. Теперь это впечатление усилится.

— Почему?

— Об «Ассоль»- будут много писать. Вы теперь девушка, совершившая подвиг.

Я расхохоталась:

— Что вы, я перепугалась до смерти. А когда нас переносило через скалы, меня так стукнуло, что я потеряла сознание. Подвиг у нас совершали мужчины. От нас даже скрыли, например, насчет пробоины. Чтоб не пугать. Нет, я пока не совершала никакого подвига. Кстати, как живет Марфа Ефремова? Ведь мне в честь нее дали имя.

— Да, я знаю. Она деловой человек. Крупный ученый. В тридцать семь лет — директор огромного научно-исследовательского института. С Яшей они до сих пор любят друг друга. Очень счастливый брак. Но Марфенька в душе тоскует по обыкновенным приключениям. Ей противопоказан океан с его тайфунами, бурями. Детей у них нет. Но об этом она, по-моему, не жалеет. С нее хватит племянника и племянницы — моих Яшки и Марины. Они гостят у них по году, по два, пока мы с Фомой то идем в Антарктику, то исследуем Индийский океан, Атлантику. А теперь вот на несколько лет застрянем в Тихом океане. Будем изучать это Течение во всех его проявлениях.

Я подумала, что называла Течение именем Кента, и мне стало очень грустно. Какое у него разочарование, у Иннокентия, а он и вида не подает.

— Что вас так вдруг расстроило? — внимательно посмотрела на меня Лиза.

Я ей тихонечко рассказала, чем является для Иннокентия Щеглова его Течение и что теперь он, после крушения «Ассоль», фактически отстранен…

— Что вы! — удивилась Лиза. — Наоборот, его хотят пригласить на «Дельфин» (только, пожалуйста, не говорите ему раньше времени, Мальшет этого не любит), Щеглову предложат мою должность — начальника гидрологического отряда.

— О!!! А вы как же…

— Я во Владивостоке распрощусь с «Дельфином»… Буду работать в океанологическом институте под началом Марфы Евгеньевны Ефремовой. Дома, в Москве.

— Почему?

— Пора самой воспитывать детей, а не подбрасывать их, точно кукушка, в чужое гнездо. Яша пишет мне, что мальчик спокойный, веселый, мечтает стать клоуном и вообще страстно любит театр, цирк. А вот Марина трудная… В школе с ней замучились, озорничает, дядю с тетей не слушается. Соседи зовут ее чертенок в юбке. На вопрос, кем она будет, когда вырастет, отвечает с ожесточением, что никем не будет, так как умрет до тех пор. Девочка со слезами говорит, что хочет лишь одного: иметь маму, простую, не ученую, чтоб мама любила ее и не уезжала в дальние экспедиции.

Вот так-то, Марфенька, у мужчин лишь обязанности перед своим делом, а у женщин еще и перед детьми.

Моя маленькая дочка гордится, что папа у нее капитан дальнего плавания, и не осуждает его, а вот маму она хочет «обыкновенную», чтобы была рядом. Ребенок прав… ему нужна мама.

Я ужаснулась:

— Неужели вы, океанолог, больше не выйдете в океан?!

— Нет, почему… Вот исполнится Маринке лет четырнадцать-пятнадцать, и мы возьмем ее с собой. Может, ей самой понравится наука о море.

На этом наш разговор закончился… Лиза заговорила с Барабашем. Иннокентий и Санди всё спорили.

— Ну, хватит, товарищи, о Течении, — прервал расходившихся спорщиков Мальшет. — После всего, что вы пережили, не мешало бы просто повеселиться. Жаль, что мы не захватили с собой бочоночек. Вино с островов Океании. У нас на корабле есть несколько бочонков, для торжественных случаев. Перед уходом «Дельфина» мы пригласим вас всех к нам на борт поужинать, тоже с ночевкой, и угостим вас чем-то покрепче чая.

Все засмеялись, кто-то даже зааплодировал. Ича усмехнулся:

— Мы вас тоже можем угостить. Советским шампанским.

— О! О!

— А кто не уважает сухие вина, можно и русской горькой.

— Черт побери! Когда же?

— Хоть сию минуту. Боцман!

Харитон, уже ухмыляясь, поднялся из-за стола, потянув за собой Валерку. Спросив знаками у капитана, «сколько», они вышли. Скоро вернулись с бутылками.

— Что же вы, друзья, сразу-то? — не выдержал капитан Шалый.

Капитан Ича пожал плечами:

— Вы ж комиссия по обследованию аварийности судна… как-то неловко. Может, нас еще под суд? Обо мне, я полагаю, будут теперь так отзываться: «Однако, это тот капитан, что занес корабль за километр от воды».

— Будут отзываться: геройский капитан. Все вы герои, друзья! Выпили за упокой ушедших, за здравие живущих, за дружбу, за Течение, за Международный метеорологический год. Все развеселились, но под сурдинку, не желая оскорблять чувства Ичи. Переглянувшись с дядей, мы незаметно сбежали с пиршества.

Я его устроила на своей койке, сама легла на диванчике. Перед сном немного побеседовали.

Гадать, что с нами будет, дядя не захотел (завтра-послезавтра все решится), вместо того он стал говорить о том, какое огромное значение имеет для человека сила воли и самовнушение.

Он впервые столкнулся с этим явлением еще студентом, полвека назад.

В больнице, где он проходил практику, умирала женщина, мать троих детей. Часы ее были сочтены, профессор заявил: «Это как раз тот случай, когда медицина бессильна». Женщина поняла, что уже никто не верит в возможность ее спасения. Она сказала: «Но я не могу позволить себе умереть… муж… ему нельзя доверить детей».

И вот, когда началась агония, умирающая твердила только одно: «Нет, нет, нет!»

— Я был возле нее, — рассказывал дядя, — оказывал медицинскую помощь, уже не веря в ее действие. Я видел, как она боролась, эта мать троих детей. Она напрягла всю свою волю к жизни, гордость, да, гордость перед лицом небытия. Я чувствовал, потрясенный до глубины души, как она сражается. Ей отказали уже язык, слух, зрение… Это было колоссальнейшее напряжение всех ее скрытых сил, всех резервов организма. И смерть отступила… Женщина вернулась к своим детям.

Случай этот произвел на меня неизгладимое впечатление. Было в моей практике несколько подобных случаев.

На Камчатке меня считают хорошим врачом. Мне приходилось спасать от смерти уже обреченных. Но всегда это было одно: они сами спасали себя, при моей помощи как врача. Спасти человека против его воли или спасти обезумевшего от страха перед болезнью почти никогда не удается.

— Дядя… — я нерешительно помялась, — дядя, а Настасья Акимовна… У нее не хватило воли?..

Дядя крякнул:

— Ну, не буквально же так, в лоб. Не так это просто. Конечно же, она не хотела умирать, но и не слишком рвалась к жизни. Была у нее какая-то духовная апатия… Мне кажется, их брак был ошибкой, хотя они и любили друг друга.

Я села и даже ноги спустила на пол.

— Дядя, если муж и жена оба любят друг друга… Разве такой брак может быть ошибкой?

— Иногда может… Если ради любви один из супругов, а то и оба вынуждены отказаться от своей мечты… Или перечеркнуть что-то главное в себе…

Дядя немного помолчал. Вздохнул. Я обдумывала то, что он сказал.

— Я сегодня перекинулся несколькими словами с капитаном «Дельфина», — продолжал дядя, — он в восторге от Ичи Амрувье. А так как их штурман выходит на пенсию и во Владивостоке распрощается с товарищами, они хотят предложить место штурмана Иче.

— Ой, как я за него рада! «Дельфин» — такое прекрасное судно, и, главное, будут изучать Течение, ведь оно так заинтересовало Ичу.

— Да. Заинтересовало. Это ведь и сдружило Иннокентия с Ичей. Хочешь, я сделаю маленькое предсказание?

— Какое?

— Ича откажется.

— Но почему? Он сам говорил, что «Ассоль» не стянуть на воду. Все равно ему идти на другой корабль.

— Ича, мне кажется, уедет на родину. В Корякский округ. И будет капитаном промыслового судна в каком-нибудь рыболовецком колхозе. Ланге, тетка Реночки, давно его зовет домой. Если Иче чего не хватало, так его земляков и привычного уклада жизни. А теперь, когда он потерял жену и считает себя виноватым в ее смерти… Он вернется домой.

— Дядя, ты тоже сам руководишь своим здоровьем? Не сдаваться старости, да?

— Да, Марфенька. Когда мне перевалило за шестьдесят, на меня нахлынули всякие старческие немощи. Я понял, что если приму это, то придется навсегда отказаться от деятельной жизни. И я не принял…

— Но разве это возможно?

— Вполне. Если бы я добивался того, что свойственно молодости, это было бы противоестественно и смешно. Но я хотел здоровой, ясной, активной старости и не сдался. С ружьем и собакой я уходил далеко в горы, в леса. Я никогда не охотился. Мне жаль убивать зверей и птиц. Ружье — для защиты, собака — друг. Когда мой Кудесник умер от старости, я уже не завел другую собаку, боялся, что не смогу ее так полюбить. Я навещал своих пациентов, живущих в глуши. Собирал экспонаты для краеведческого музея в Бакланах, который я же и организовал. Не поддавался недомоганию, прогонял самые мысли о нем… Я собрал материал о лечебных камчатских травах. Хочу написать об этом.

И вот теперь я здоровее и крепче, чем был десять лет назад. И, как видишь, даже пустился в плавание.

Мы еще немного поговорили и уснули. О разлуке с Иннокентием я старалась не думать… Может, меня тоже возьмут на «Дельфин»?

На другой день я встала пораньше, чтоб помочь Валерке и Миэль приготовить завтрак. Они были очень этим довольны, тем более что решили угостить всех пельменями, на что ушло последнее мороженое мясо. Отныне на «Ассоль» все вегетарианцы.

Позавтракали весело, все острили кто во что горазд. После чего Мальшет призвал к тишине и уже серьезно объявил следующее.

На острове Мун будет научно-исследовательская гидрометеорологическая станция с весьма обширным кругом исследования. Поскольку «Ассоль» фактически невозможно спустить на воду, а разбирать на части нет никакого смысла, то судно будет главным помещением станции.

Все так и ахнули.

— А если следующий тайфун отнесет «Ассоль» назад, на острые скалы? — поинтересовался Давид Илларионович.

— Что ты на этот счет скажешь, Фома? — обратился профессор к капитану.

— Укрепим! — коротко ответил Шалый.

— Придется получше укрепить, — продолжал Мальшет, — кроме того, мы везем с собой не только оборудование для станции, приборы, мачты для направленных антенн и прочее, но и несколько разборных домиков из тех, что ставят в Антарктиде. Они пригодятся для различных лабораторий и для жилья.

Капитану «Дельфина» придется объявить аврал, и мы установим с вашей помощью станцию. Работы по организации станции начнутся завтра с утра. А теперь прошу каждого из вас подумать, кто желает остаться работать на этой станции. Кто остается, пусть подает заявление, пока на моё имя, а кто желает вернуться на материк — милости просим на «Дельфин»… Подбросим вас до Владивостока, куда мы отправимся сразу после организации станции. Так подумайте, друзья! Работа здесь будет вестись глобального значения. Интересная работа!

Затем Мальшет и Фома Иванович стали восторгаться бухтой: кабы не скалы при входе, какая удобная бухта! Здесь могли бы отстаиваться от ураганов не менее десятка океанских кораблей одновременно.

— А взорвать эти скалы нельзя? — поинтересовался Сережа Козырев.

— Пошлем водолазов обследовать, — решил Мальшет. — А сейчас ты, Фома, возвращайся на «Дельфин» и объявляй многодневный аврал. Сегодня же пусть установят для себя утепленные палатки, чтоб не стеснять людей. Да на «Ассоль» все наши и не уместятся.

Что правда, то правда. «Дельфин» не чета «Ассоль». У нас научных работников пятеро, у них — сто восемнадцать, у нас экипаж — тринадцать человек, а на «Дельфине» — семьдесят три! Нас — восемнадцать, их — сто девяносто один! Вот это будет аврал так аврал.

Капитан Шалый с Лизой и двумя матросами вернулись на «Дельфин». Мальшет, Санди, Иннокентий и капитан Ича отправились осматривать остров. Больше они никого не пригласили, видно, решили не мешать людям подумать.

Думали бурно, вслух. Кто советовался с товарищами, кто советовался сам с собой, кто сразу отказался остаться, категорически.

Я ушла на палубу, села в кресло и задумалась. Я с самого начала предполагала, что Иннокентия пригласят работать на «Дельфин» (они просто не могли не пригласить его, это было бы аморально). Но теперь я знала… И конечно, отказаться от этой возможности изучать свое Течение Иннокентию было бы просто глупо. Невозможно! И незачем. Можно понять Ичу, тоскующего по своим корякам. Но Иннокентий рвался изучать это Течение и, значит, будет его изучать. А я?..

Мне лично подумать не дали. Прибежала раскрасневшаяся, взволнованная Миэль, узнать, остаюсь ли я здесь? Вслед за ней с этим же вопросом явился Валерка, за ним — Харитон.

Валерка похлопал глазами, посмотрел на Миэль.

— Оставайся, Марфенька. Без тебя тут с тоски сдохнешь… Правда, Миэль?

— Я без Марфеньки не останусь, — подтвердила и Миэль. Они меня тронули до слез.

— Можно, я вам отвечу за ужином? Мне надо подумать. Барабаш, Миша Нестеров и Яша Протасов этим вопросом вообще не задавались. Усевшись на солнышке у борта, они принялись обсуждать, как распланируют свою работу.

— Спроси у Барабаша, нужна ли я им? — шепнула я Миэль. Она тотчас подошла к ученым.

— Давид Илларионович, вы остаетесь здесь работать?

— А как же? — удивился он.

— А Марфенька вам нужна здесь?

— То есть как это, — возмутился Барабаш, — она и метеоролог, и радист, и слесарь по приборам в случае чего. Мы без нее никак не обойдемся.

— А еще без кого вы не обойдетесь? — спросила Миэль. На палубе стало сразу тихо. Барабаш даже поднялся со стула. Его желчное худощавое лицо выразило растерянность.

— Да без многих не обойдемся. Вы что, голубчики, дезертировать задумали?

— А все же, — упорствовала Миэль, — без кого вы никак, никак не обойдетесь?

— Ну… Без Харитона Николаевича, скажу откровенно, я просто боюсь здесь оставаться. Без него мы ж ни шагу! Без Сережи Козырева нельзя. Кто будет конструировать приборы? Кто подменит Марфеньку, она ж одна в радиорубке не управится.

— И кино кто будет показывать? — подсказала Миэль.

— Механики нужны, электрик, матросы — ведь мы будем работать на шлюпке вблизи острова. А уж без кока совсем нельзя — заморимся. Хорошо, если б вы все остались, товарищи!

— Что касается меня, я — штурман, и мне нечего здесь делать, — заявил Мартин Калве. Руку его уже освободили от гипса. И он даже ухитрился немного помогать, когда делали плотину.

— Я тоже уеду. Пока жив, — угрюмо сказал Шурыга.

— А я остаюсь! — тряхнула кудрями Миэль. — Кто им постирает, если я уеду? Ну, там простыни, полотенца, трусы в стиральной машине любой сможет. А рубашечки, майки? Кто им сготовит, если заболеет кок? А разве кок без меня справится? И как я оставлю Марфеньку одну… конечно, с ней дядя… Они оба, ясное дело, останутся.

— Придется и мне остаться, раз Шурыга уезжает, — проговорил застенчиво Лепик, — без механика им никак нельзя.

— Мы все уже привыкли друг к другу, — резонно заметил Вовка Говоров, электрик. Он был курносый, белобрысый, веснушчатый и вместе с тем очень милый.

То, что он сказал, было правдой. Мы все как-то сжились за это время. Вместе работали, вместе ели, вместе отдыхали. Не то что на «Дельфине», там для экипажа корабля была своя столовая, а научные работники ели в кают-компании. Я знала, что и Шурыга будет по нас скучать и не скоро сживется с новой командой, чужим капитаном.

После обеда на остров Мун обрушилось целое нашествие. Наверно, с «Дельфина» были спущены все шлюпки. Они подходили одна за другой, подвозя доски, ящики, тюки, бочки и людей — молодых с бородами и пожилых, гладко выбритых. Первым долгом они бежали смотреть и фотографировать «Ассоль», гордо стоящую за добрый километр от кромки воды. Затем перетащили к «Ассоль» грузы и накрыли их брезентом. Потом принялись ставить для себя утепленные палатки, выбирая места повыше. Мальшет и Дружников уехали на одной из своих шлюпок, захватив с собой капитана Ичу и Барабаша. Иннокентий предложил мне пройтись.

С момента «приземления» на остров Мун впервые мне так просто предложили прогуляться, словно по Красной площади или по нашему Комсомольскому проспекту.

Мы спустились по штормтрапу и направились в сторону, противоположную кладбищу, где я еще не успела побывать.

Уходя, я оглянулась. На палубу вышел Сережа и расстроенно смотрел нам вслед. У меня невольно сжалось сердце. Теперь-то я понимала, каково ему. Я было хотела помахать рукой, но сообразила, что он может воспринять это как насмешку.

Й я была рада, что Иннокентий не взял меня под руку, пока мы не скрылись за скалами.

Теперь, когда я уже понимала, что останусь работать на острове Мун, я с каким-то острым и грустным любопытством смотрела вокруг.

Дикий и мрачный остров. Но было в нем что-то величественное. Скалы сложены серым мрамором, пронизанным черными полосами. Мыс, ограничивающий бухту с северо-запада, круто обрывался к синей воде. Мы шли террасой, по которой, журча, текли ручьи, прозрачные и холодные.

По скользким камням мы перешли ручей и увидели подъем к вершине острова, который можно было одолеть. Мы улыбнулись друг другу и, не сговариваясь, стали карабкаться вверх. Лезли мы больше часа, но зато какой вид! Остров действительно напоминал серп луны на огромном и глубоком, как небо, океане! А над нами громоздились к самым облакам уже совсем неприступные утесы. Каменные уступы сплошь пестрели черным и белым — чайки, кайры, топорки, бакланы. Птичье население при виде нас поднялось в воздух. Они так пронзительно кричали и хлопали крыльями, что чуть не оглушили нас. В глазах зарябило, замельтешило, я со смехом ухватилась за Иннокентия. Только кайры хладнокровно остались на своих местах. В черных сюртуках и ослепительно белых манишках, они походили на важных господ с торжественного банкета.

Это был птичий базар, который я так мечтала увидеть, живя в Москве. Мы спустились немного ниже, и потревоженные птицы постепенно успокоились.

Дул ветер с юга. Мне стало жарко, я сняла шерстяную косынку и расстегнула пальто. Иннокентий смотрел на меня и счастливо улыбался. Он тоже снял свою куртку и остался в пестром джемпере, а куртку расстелил на камень, и мы на нее сели.

— Как хорошо! — вздохнула я, оборачиваясь к нему.

Мы обнялись и некоторое время сидели молча… Собственно, не сидели, а целовались. Но я почувствовала, что он хочет мне что-то сказать и не знает, как начать. Не решается.

— Рассказывай же, пригласили тебя на «Дельфин»? — помогла я ему.

— Откуда ты знаешь?

— Они как будто умные люди. Какую же работу тебе предложили?

— Начальником гидрологического отряда. Отсюда «Дельфин» отправляется во Владивосток, запастись всем необходимым для долгого плавания. И затем будут самым подробным образом изучать наше Течение, а потом его аналог (или продолжение?) в южном полушарии. Плавание рассчитано года на два.

— Надеюсь, ты согласился?

— Я откровенно рассказал Мальшету о наших отношениях и просил работы для тебя, поскольку жену в экспедицию брать не полагается.

— Работы мне нет?

— Метеорологи у них с высшим образованием… Радистов полный состав. Есть только вакансия буфетчицы.

— А-а…

Теперь мы действительно долго молчали. Затем Иннокентий произнес упавшим голосом:

— Давай оба останемся на острове Мун. Согласна?

Я несколько раз поцеловала его и попросила выслушать меня спокойно.

— Насчет тебя, Кент, вопрос решен, ты должен принять это назначение. Я бы никогда себе не простила, допусти я такую жертву с твоей стороны. Я была бы глубоко несчастна. Ведь поиски течения — это твоя идея.

— И Мальшета тоже!

— Вы оба одновременно открыли его «на кончике пера». Как славно, что они признают это! Какой хороший человек Мальшет. Немедленно соглашайся, сегодня же, это — твоя радость, твое дело.

— Значит, ты согласна работать буфетчицей?

— Я останусь на острове Мун. Здесь мое дело.

— Марфенька!

— Выслушай меня, прошу! Ты знаешь, как я тебя люблю. Но даже ради самой большой любви нельзя перечеркивать самого себя… Иннокентий, как ты мог предложить мне работу буфетчицы?!

— Почему такое пренебрежение к труду буфетчицы?

— Пренебрежение? Не то… Но у меня есть моя профессия, любимая, к которой я готовилась столько лет. Здесь, на острове, я смогу полностью проявить себя, узнать, на что я способна.

— И спокойно расстаться со мной…

— Споко… — мне перехватило горло, и я отвернулась, чтобы скрыть подступившие слезы.

— Прости меня, Марфенька, я понимаю тебя. Он привлек меня к себе и дал выплакаться.

— Не плачь! Ты моя жена навеки. Пусть будет, как решишь ты. За это время я оформлю развод, и ты будешь моей женой.

процитировала я, все еще сомневаясь в своем счастье.

— Это из «блистающего мира»?

— Да. Слушай, Иннокентий, если ты действительно хочешь, чтоб я была твоей женой… Не перебивай. Зачем же ждать развода?

— Ты, Марфенька, доверчива и щедра в своем чувстве. Но я не должен, не имею права пользоваться этим.

Возвратились мы с прогулки уже в сумерки. Дядя ждал нас на палубе.

— Как же вы решили? — обратился он к Иннокентию.

— Марфенька решила, — поправил его Иннокентий и рассказал о нашем решении.

— Марфенька — умница! — одобрил дядя и повернулся ко мне: — Значит, ты остаешься работать на острове?

— Да, дядя. А ты?

Дядя улыбнулся как бы самому себе. «В усы», сказала бы я, будь у него усы, но дядя всегда тщательно выбрит.

— Разве я тебя оставлю, родная моя девочка? Тем более что здесь требуется врач. А я еще и ботаник. Буду в свободное время изучать флору острова.

— Значит, остаемся оба!

Иннокентий больше ничего не сказал, ушел к себе.

За ужином я объявила своим, что остаюсь на острове, и передала Барабашу заявление. Мы все здесь же, в кают-компании, написали заявления и отдали их Барабашу.

На другой день работы развернулись полным фронтом.

Бородачи в клетчатых рубашках, старых джинсах и телогрейках вместе с матросами делали на террасе, ведущей к кладбищу, взлетно-посадочную полосу для самолетов. (Ура, ура, значит, у нас будет регулярная почта!) Строительные рабочие собирали научные павильоны, и, забегая вперед, скажу, что они построили нам пекарню и даже баню с парилкой, хотя на «Ассоль» были души. Кстати, «Ассоль» обложили камнем и забетонировали… Получился дом-корабль на каменном фундаменте. Хотя я понимала, что это для нашего блага, но без слез не могла смотреть на скованную камнем «Ассоль».

А несколько плотников, в том числе наш Яланов, сооружали вдоль гранитной стены, у которой приютилась «Ассоль», деревянную лестницу на… четыреста ступеней.

Вы спросите: куда лестница? Зачем? Это на случай цунами. Если нам придется удирать от волн высотою двадцать метров. Вертолет с «Дельфина» (у них был собственный вертолет!), облетев остров, обнаружил на самой вершине небольшое плато, вдавленное, как чаша вулкана. На этом плато установили автоматическую метеостанцию и направленные антенны (на Москву и на Владивосток), а также актинометрический и аэрологический павильон и запасное общежитие, просторное и низкое, по типу землянки, чтоб не снесло ураганом. Экипаж «Дельфина» и обедал здесь же на острове (кухня в специальной палатке). Нас тоже прикрепили на питание к ним, так как были на учете каждая пара рук и наш кок Валерка вкалывал на самой «верхотуре», куда их каждое утро переносил вертолет. Лестница-то еще только строилась!

Я работала вместе с Мишей Нестеровым и Харитоном — мы оборудовали метеорологическую площадку неподалеку от «Ассоль» и устанавливали приборы. От приборов-датчиков к самописцам, установленным в лаборатории «Ассоль», на столбах протянут пучок проводов. Это, конечно, проводил наш электрик Говоров. А затем я бежала в радиорубку и принимала, а затем передавала радиограммы. Сережа работал на установке радиомачт там, на «крыше» острова Мун.

А возле обелиска с датой открытия острова уже развевался на тонком металлическом шесте голубой вымпел. На нем герб Советского Союза и надпись «Станция Луна».

Работали все до упаду, не менее двенадцати часов в сутки, а ученые и того больше. Им надо было установить геодезические знаки… Скажете, ну и что? А вот что: это вам не равнина под Москвой или Рязанью! Тяжелейшие части этих самых геодезических знаков из досок, бревен требовалось затащить на самые что ни на есть высокие скалы над бухтой и по всему острову. На скалах установить их в виде пирамиды, на ней зацементировать марку знака, а основание пирамиды так укрепить тяжеленными камнями, чтоб никакой ураган не сдул, никакое цунами не смыло. Это делала группа гидрографов, но им помогали и из других отрядов.

А Мальшет торопил с отплытием. Он издал приказ по экспедиции, что подъем флага на новой станции назначается на 21 марта, а 22 марта «Дельфин» уходил.

Все же профессор заботился о нас, о тех, кто оставался на острове. Перед отплытием он передал нам все мясо, а так как нам негде было его хранить, то пожертвовал один вагон-рефрижератор из двух, установленных на палубе «Дельфина».

Каждый вечер несмотря на усталость, мы с Иннокентием уходили куда-нибудь подальше от людей и возвращались поздно. Дни срывались и улетали стремительно, словно их подхватывало ветром, и до нашей разлуки их оставалось все меньше. И если сначала мы считали недели, потом дни, теперь я с отчаянием думала, что вот скоро останутся считанные часы…

Однажды Иннокентий сказал:

— Мне кажется, Марфенька, что ты не веришь моей любви. Это угнетает меня. Я не могу понять почему? Легкомысленным меня не назовешь…

Мы сидели на площадке недостроенной лестницы. Запах свежепиленого дерева перебивал соленый запах океана. Небо над океаном было затянуто тучами. А на острове там и сям тепло светились огоньки. Остров Мун не был больше необитаемым.

— Быть твоей женой — это такое счастье! Лишь потому мне как-то не верится. Я и во сне всегда тебя теряю, ищу и не нахожу. Мне не верится, что в жизни бывает такое идеальное счастье.

— Как странно… Не верить в счастье… Это не похоже на тебя. Ты отнюдь не пессимистка. В тебе столько юмора, жизнерадостности, Марфенька! Любимая моя!..

Я взяла руку Иннокентия и прижалась к ней щекой.

Последние дни перед нашим прощанием я находилась как в тумане.

Торжественный день поднятия флага прошел для меня словно во сне. Митинг провели утром у плотины. Выступали с речами. Особенно хорошо говорил профессор Мальшет. Но я никак не могла сосредоточиться. Экипаж двух кораблей — около двухсот человек — слушал затаив дыхание. А в паузы врывались пронзительные крики чаек и свист ветра. Погода начинала портиться. Солнце плотно затянули тучи. Стал накрапывать дождь.

Потом флаг легко пополз вверх и все кричали «ура!».

На этот вечер мы все были приглашены с ночевкой на «Дельфин». Нас ждал большой банкет.

Разоделись мы кто во что горазд, нам подали катер. Шуры-га, Мартин Калве, двое матросов и капитан Ича уезжали с вещами — насовсем.

Наш капитан отказался наотрез от должности штурмана на «Дельфине». Сказал, что возвращается домой в Корякский национальный округ и будет капитаном промыслового судна.

Мартин Калве дулся на всех, хотя мы ни в чем перед ним не провинились: его не пригласили на вакантное место штурмана.

Капитан Шалый провел нас по всему кораблю. Мы были поражены его величиной, отделкой, удобствами, прекрасными лабораториями. У каждого научного работника была отдельная каюта, чтоб ему никто не мешал думать.

Потом нас — экипаж «Ассоль» — собрали в кают-компании, и Мальшет прочел список сотрудников станции Луна. С каким вниманием прослушали мы этот список, как волновались! Хотя, собственно, чего нам было волноваться…

Мы сидели здесь все восемнадцать человек, но на станции должны были остаться лишь одиннадцать… И мы были очень удивлены, что в списке оказалось двенадцать. Кого-то из нас Мальшет отстоял. Еле отстоял. Но мы так и не узнали — кого именно.

На оглашение списка мы ответили аплодисментами, Мальшет еще раз горячо поздравил нас с открытием станции. Напомнил о ее мировом значении и о конкретных задачах, о том, что если ученым понадобится использовать весь вспомогательный состав, вплоть до кока, на тех или иных научных наблюдениях, то отговариваться не придется. Как я поняла, Мальшета беспокоило, что мало научных работников, а план работ огромен.

— Не беспокойтесь, Филипп Михайлович, поможем! — успокоил его улыбающийся Харитон.

Сегодня мы впервые видели его не в морской форме (уже не боцман), а в новом сером костюме, белой сорочке и широком галстуке: теперь он — заместитель начальника станции!

Затем Филипп Мальшет пригласил нас в столовую. В кают-компании у них обедал лишь ведущий состав, и для такого торжественного и многолюдного банкета помещение было слишком мало. Все не торопясь, весело переговариваясь, потянулись в столовую.

Я шла рядом с Иннокентием. Он был в черном костюме, белой рубашке, галстуке с абстрактным рисунком — что-то синее, белое, черное. Я надела шелковую, черную в белую крапинку длинную юбку и нарядную белую блузку. На шее, как всегда, — ожерелье из опалов. Сильно отросшие волосы я распустила по спине, расчесав их чуть не сто раз гребенкой. Кажется, я в этом наряде особенно понравилась Иннокентию. Чуть-чуть повеселев («праздновать так праздновать»), шли мы с Иннокентием под руку по корабельному коридору…

И вот я увидела идущую нам навстречу красивую девушку, она была до того похожа на Ларису, что я чуть не вскрикнула от удивления.

Но если в жене Иннокентия была какая-то вульгарность, дешевка, то здесь все было в меру, все изящно. Умные, живые и лукавые карие глаза, нежная смуглота кожи, темные густые волосы, умело и модно уложенные на затылке.

Девушка остановилась так внезапно, словно ее толкнули, и я услышала сочный, удивительно приятный голос:

— Иннокентий! Ты…

— Дита! — радостно воскликнул Иннокентий. — Ты здесь? Мы остановились. Начались приветствия, рукопожатия.

— Познакомьтесь: Дита Колин. Марфенька Петрова… Дита подала мне руку, такую же горячую, с огрубелыми ладонями, как моя.

Мне показалось, что в лице девушки что-то дрогнуло.

В столовой Дита села рядом с Иннокентием, так как ей, естественно, хотелось поговорить со старым знакомым. Пока все рассаживались, смеясь и шутя, передавали друг другу закуски, кто-то разливал вино. Дита расспрашивала Иннокентия о его делах, об общих друзьях. Они, как я поняла, вместе работали в каком-то институте.

— А как ты попала на «Дельфин»? — перебил ее Иннокентий.

— Я работала с профессором Мальшетом и давно мечтала об экспедиции…

— Почему же я не видел тебя на острове?

— Я как раз простудилась в эту бурю и не сходила на берег. А как твой мальчик… Юрий? Что дома?..

— Юрка здоров, с осени идет в школу… Я расскажу тебе потом подробнее…

Ну конечно, времени у них впереди много — целых два года!.. О, как вдруг стало нехорошо у меня на душе! Как скверно все выглядит со стороны. Как мне плохо! Как все, все у меня плохо! И папа умер…

Иннокентий обернулся ко мне. Глаза его расширились.

— Марфенька, тебе дурно? Дорогая моя… Надо же. Должно быть, у меня было совсем помертвевшее лицо, так как Иннокентий вконец расстроился. А вокруг смеялись, острили, провозглашали тосты, чокались, одной мне было так невыносимо плохо, и, честное слово, это была не только ревность, но и муки совести. Пусть семьи фактически не было, но раз был Юрка, то все же я как бы разбивала семью. И уж совсем ни к чему появилась на пароходе эта Дита Колин — улучшенный вариант Ларисы. Почему-то ведь Иннокентий увлекся Ларисой, любил ее… И если бы она была умнее, добрее, тоньше — это чувство, конечно же, не прошло бы.

Возможно, он опять инстинктивно потянется именно к такой вот женщине… похожей на Ларису, но лучше, обаятельнее, умнее. А меня он совсем не любит… Обманывается сам и невольно обманывает меня. Его чувство ко мне — это лишь жажда душевного тепла, доверия, участия, чисто женской нежности… А больше ему ничего от меня не надо. Иннокентий испытывает ко мне все, что только может испытывать брат или друг, все — кроме страсти. Но тогда это тоже еще не любовь.

…Внезапно Иннокентий поднялся с бокалом оседающего шампанского в руке. Все с любопытством оборотились к нему. Я поймала встревоженный взгляд дяди. Он сидел напротив, рядом с Ичей.

— Дорогие друзья… — начал Иннокентий таким странным, взволнованным голосом, что многие насторожились, и вдруг стало тихо-тихо. — Друзья, которых я оставляю на острове Мун, и друзья, с которыми мне плавать два года, и ты, дорогой Ича! Сегодня за этим столом провозгласили столько добрых и славных тостов — за Россию, за океан, за науку, за дружбу…

А теперь я прошу вас, милые друзья, выпить за Марфеньку Петрову. Пусть этот вечер будет как бы нашей помолвкой. Мы с ней расстаемся на долгих два года. Так требует наше дело. А также мои семейные обстоятельства. Но мы любим друг друга, и прошу каждого, кто дружески относится к нам с Марфенькой, выпить за нашу любовь.

Что тут поднялось! Кто тянулся к нам с бокалом, кто хлопал в ладоши, кто что-то кричал. Лиза подбежала и крепко поцеловала меня. Миэль тоже. Мальшет расцеловал нас обоих, потом все пили за нас.

Долго длился этот веселый банкет, но не все могли радоваться. Сережа Козырев был угрюм. Глубоко задумался дядя. Харитон явно был не в духе и растерянно посматривал то на меня, то на Сережу, к которому он очень привязался.

Но и я не могла радоваться. Смутно было у меня на сердце. Непонятно, совестно как-то…

Я, конечно, поняла, почему Иннокентий неожиданно даже для себя объявил о нашей любви: он хотел успокоить меня, вселить уверенность. Не знаю… У меня мысли путались.

— Выйдем на палубу? — шепнул мне Иннокентий. — Сначала иди ты, потом я выйду.

Мы встретились наверху у шлюпок. Дождь прекратился; Луна и какая-то яркая косматая звезда наперегонки стремительно неслись по небу, иногда скрываясь за неподвижными облаками.

Мы ходили по необсохшей пустынной палубе и говорили о будущем. Кроме вахтенных, никого не было: все еще праздновали открытие научной станции. Дул резкий ветер.

Иннокентий привлек меня к себе.

— Марфенька, дай слово, что не будешь ревновать меня ни к кому. Пойми и запомни: я люблю тебя, только тебя, и это навсегда. Мне горько, что я не искал тебя, не дожидался. Нашел все же… И мне хотелось бы принести тебе радость. Радость, а не страдания, не досаду. Обещаешь никогда не сомневаться во мне?

…Сотрудники научной станции Мун собрались на палубе в ожидании, когда нам подадут вельбот. С нами грустно стояли покидающие нас Ича Амрувье, Мартин Калве, Шурыга, Цыганов. Иннокентий и я сидели, держась за руки, настолько угнетенные предстоящей разлукой, что не в силах были уже говорить. Санди и Лизонька стояли возле Барабаша, но и у них разговор не вязался.

— Вельбот спустили, — сказал подошедший боцман. И началось тягостное прощание.

Иннокентий помог мне спуститься в качающийся вельбот. Я смотрела, смотрела не отрываясь в его потемневшие синие глаза, искаженное горем лицо, дрожащие губы и наконец поняла, поверила: он меня любит. А лицо его уже уплывало, качаясь вверх и назад, все дальше и дальше.

И пока я могла видеть это прекрасное даже в смятении лицо, ни одна слезинка не посмела затуманить мое зрение. Мне хотелось плакать, кричать, но я зажала себе рукой рот.

Кричали и плакали чайки, шумел океан. Был день равноденствия. Мы стояли тесной кучкой на скалистом обрыве острова Мун и смотрели вслед уходящему кораблю.

Грустные прощальные гудки, разноцветные ракеты в нашу честь с капитанского мостика. И вот уже слышим только крики птиц. «Дельфин» скрылся за туманным горизонтом. Плохая видимость сегодня. Буруны с грохотом разбивались о скалы, и остров окружала белоснежная пена, холодная водяная пыль.

Все замерзли, устали, немножко пали духом. Мы остались одни — несколько человек. Уже не было с нами нашего капитана, штурмана, старшего механика, начальника экспедиции. Совсем одни на безлюдном острове. А со мной не было моего Иннокентия. Мы пошли на скованную камнем и бетоном «Ассоль», ставшую нашим домом на суше.

Меня вели под руки дядя и Миэль, потому что, странное дело, ноги мои то и дело подламывались, будто они были из картона. И мне не подняться бы на палубу «Ассоль», если б Харитон и Миша не втащили меня, словно куль. А потом я сразу очутилась на своей койке и Миэль раздевала меня, укрывала одеялом. Гладила по нечесаным волосам, что-то приговаривая и прерывисто вздыхая. Добрая и ласковая она, Миэль. Потом зашел дядя и, покачав седой головой, заставил меня выпить какое-то лекарство. Как будто существует лекарство от любви и от горя.

…На острове Мун весна. Всюду пробивается зеленая сочная трава, даже из расщелин в мраморе. Кустарники покрылись светло-зелеными листьями. Распустились почки на японской березе. И день ото дня зеленое становится ярче и радостнее.

Шлюпка чуть покачивается в спокойной синей бухте, но за полосой бурунов вода кипит и бушует. В шлюпке загоревший и помолодевший Барабаш, возмужавший, по-прежнему близорукий Яша Протасов в очках, Харитон с ружьем и я в летнем платье и без обычного ожерелья из опалов (боюсь, вдруг упадет в воду, и оставляю в каюте).

Идет береговое исследование течения. Обычно направление и скорость течения измеряет Яша, приспособив для этой цели поплавки из пенопласта. Либо замеряет течение с помощью окрашивания воды флуоресцеином. Со шлюпки раствор быстро выливают в воду и засекают это место теодолитами, а затем наблюдают за движением расплывающегося пятна окрашенной воды. Наблюдают или со скалы, или с движущейся за пятном шлюпки.

Но попробуй понаблюдать за течением в полосе береговых бурунов и дальше.

Не будь с нами Харитона, не представляю, что бы мы делали.

Харитон берет у Яши бутылку, наполовину заполненную раствором флуоресцеина (чтоб не потонула), и закидывает ее за буруны. После чего преспокойно прицеливается (он же таежный охотник и бра… впрочем, это неважно) из ружья, заряженного крупной дробью, и стреляет в бутылку.

Попадает он всегда с первого раза, и, пожалуйста, наблюдай, фиксируй хоть десятью теодолитами (хватает двух).

Я не выдерживаю и аплодирую. Харитон ухмыляется. Яша от волнения снимает очки, протирает их и, вздохнув от полноты жизни, снова надевает.

— Добре, сынку! — кивает головой довольный Барабаш. Он уже наполнил свои склянки образцами воды.

Я вынимаю ручной анемометр и определяю скорость и направление ветра.

Сегодня мы ждем из Владивостока самолет. Летчик Марк Лосев (он бывает у нас регулярно) привезет письма, продукты, всяческие циркуляры, парочку новых приборов и… одного озорного мальчишку, который нахватал столько двоек, что чуть не остался на второй год. В пятый класс Костик уже не будет ходить в Бакланскую школу, мы сами будем учить его. Учителей хватит по всем предметам. (Ученик один, учителей семеро. Седьмой — Харитон — по труду.)

Перед обедом все потянулись к взлетной полосе.

Миэль отвела меня в сторону. Щеки ее красны, как помидор, глаза совсем округлились — две темные вишни. Ей необходимо срочно посоветоваться. Миэль не только спрашивает советов, но, как это ни странно, и следует им. Мы отошли за темную пихту и сели на землю.

— Марфенька, мне сделали предложение сразу двое… Сроду не угадаешь…

— Валерка и… подожди… кто?

— Угадай.

— Кто же?

Миэль заливается смехом.

— Гидролог Протасов! Что же мне делать… За кого?

— Что за кого?

— За кого выходить?

— Как тебе не совестно, Миэль?

— Почему… совестно?

— Ты же никого из них не любишь. Для чего же выходить замуж? Боишься женихов упустить…

— Так они сами…

— Миэль, голубушка! Тебе бы не о замужестве думать, а об учебе. Ведь у тебя всего-то восемь классов. Теперь такое время, что надо учиться и учиться всю жизнь…

— Всю жизнь?! — ужаснулась Миэль. Лицо ее явно вытянулось.

— Мы поможем тебе сдать за десятилетку. А ты за этот год найди свое призвание — ив институт. Поняла? Кем бы ты хотела быть?

— Но я уже есть! Я — кок. И я хочу быть коком. Небось без еды никто не обойдется, будь хоть академик! Это и есть мое призвание — кормить людей. Чем оно плохое?

Вопрос поставлен в упор, и я не нахожу на него ответа. Не уподобиться же мне Сережиной матери, которая считает малограмотными всех, кто не закончил аспирантуры.

— Самолет! — во все горло кричит Сережа Козырев. Он всегда первый видит.

Самолет покружил над островом и пошел на снижение. Ил-14 еще катился, а мы уже, не выдержав, бежали к нему.

Первым сошел пилот Марк Лосев. У него столь своеобразное, узкое, тонкое лицо, что встреть его даже на самой людной московской улице, долго будешь оглядываться ему вслед.

За Лосевым выскочил Костя Ломако. Он несколько вырос, на нем было все с иголочки, новое (люди добрые одели сиротку в дорогу). Костик охватил взглядом всю нашу группу, бросился ко мне и, не выдержав, заплакал.

— Все будет хорошо, — шепнула я.

— Лена погибла смертью храбрых? — спросил он, мужественно подавляя слезы.

— Да, Костик. Твоя сестра погибла во славу науки.

После затянувшегося обеда мы с Костиком вдвоем направились на кладбище. В каюте я оставила непрочитанные письма — их была целая груда — из Москвы, Баклан, с борта «Дельфина» и еще из разных городов, куда распределили девчонок из нашего техникума. Толстое письмо было от Ренаты. Его прочту вечером, когда уложу мальчика спать. Чтения на добрый час, а Костик не должен чувствовать себя одиноким.

Только два самых дорогих письма я захватила с собой, положив их в кармашек платья.

Я показала Костику обелиск, могилу ирландца, Настасьи Акимовны, которую он знал, и подвела его к могиле старшей сестры. Странно и страшно видеть могилу единственной сестры, если еще полгода назад ты провожал ее в плавание здоровую и веселую. Я тоже заплакала.

— Почему именно она? — произнес Костик с недетской горечью.

— Ты видел, куда выкинуло корабль… Удивительно еще, что только две жертвы. Могли погибнуть все…

— Ох, нет, нет! — Костик испуганно схватил меня за руку.

— Я буду тебе старшей сестрой… Если, конечно, ты хочешь… Я еще не прочла вот эти два письма. Одно от мамы — Августины…

— Мачехи?

— Матери. Она ведь вскормила меня и воспитала. Хочешь, я прочту вслух ее письмо, ведь теперь, раз я тебе сестра, то и она тебе — мать.

— Прочти.

Мы сели на камень у обелиска — солнце пригревало по-летнему, — я аккуратно вскрыла конверт и стала читать.

«Милая моя Марфенька, дочушка моя любимая, спасибо, что ухитрялась пересылать мне письма даже с океана. Даже с необитаемого острова. Я уж так рада, что ты теперь на твердой земле. Получила твое последнее письмо, где ты пишешь, что хочешь взять к нам мальчика Костеньку, у которого умерли родители, а теперь и последний родной человек — сестра. Это ты правильно делаешь. Надеюсь, что мальчик добрый. Пусть поживет годик-другой среди вас, хороших, умных людей, а то один в городе — еще какое хулиганье обидит, научит плохому, картам или водке. А когда ему надо будет учиться дальше — переправь с кем-нибудь сюда, в Москву. Будет жить с нами. Если понадобится, я его усыновлю. Пришли фотографию Костеньки. Я его уже люблю. У меня ведь никогда не было сыночка. Может, будут внучата, и я их понянчию…

Я здорова. Деньги, что ты мне шлешь, откладываю на книжку: пригодятся тебе, когда приедешь. А мне хватает. Реночка платит, и писатель не обижает. Уж такой хороший человек! Подарил мне свою новую книгу с такой доброй и лестной надписью. Говорит, что, если б не я, не написать бы ему этой книги, силы не те. Так что обо мне не беспокойся. Целую крепко мою дочечку и сыночка Костеньку. Привет всем твоим друзьям на острове под луной. Твоя мама».

Я опустила письмо на колени и взглянула на Костика.

— Да, это не мачеха, это мама, — сказал он тихо, — какая добрая!

Мы долго молчали. Прохладный соленый ветер развевал Коськины рыжеватые вихры. Наверно, не дал себя подстричь на дорогу. Океан сверкал на солнце, отражая все цвета неба — голубое, синее, лиловое, белое. И только буруны вокруг острова грохотали, как в бурю. И неумолчно кричали птицы.

— На западной части острова живут котики, сводим тебя хоть завтра, — пообещала я.

— А второе письмо от кого? — спросил Костик.

— От Иннокентия Щеглова.

— А почему ты от него не читаешь?

— Потому что он пишет для меня одной.

— А-а… Так читай. Я не буду мешать.

Костик вскочил и стал карабкаться на гору, чтоб посмотреть на остров с высоты.

— Не упади! — крикнула я.

— Еще чего, — удивился Костик.

Иннокентий писал, что позавчера (я взглянула на дату) Владивостокский народный суд дал развод супругам Щегловым, не сумевшим построить семью.

Лариса выходит замуж — за преподавателя Дальневосточного института искусств (того самого, из-за которого был скандал). Начинает новую жизнь. Юрка рвется к бабушке и дедушке, и Лариса согласилась отпустить его на долгий срок в Бакланы.

Иннокентий писал, что свой отпуск проведет на острове Мун, захватив с собой Юрку, и вообще мы будем видеться часто, так как маршруты «Дельфина», станции, стоянки, океанологические съемки и прочее будут преимущественно в районе острова Мун.

Иннокентий писал, что в квадрате острова Мун их ждут исключительно интересные исследования. И главное, мы сможем видеться. Так и написал, что это главное. А в конце письма: «Я люблю тебя, моя Марфенька! Я даже не предполагал, что способен на такое сильное чувство… Не знал, что бывает такое». В письме была приписка: «Р. 5. Лариса шлет тебе привет. Прощаясь со мной навсегда, она сказала, что резко изменила свою жизнь после встречи с Марфой Петровой.

По ее словам, это ты, прослушав ее пение, признала в ней настоящую певицу, человека искусства.

Когда Лариса узнала, что я хочу на тебе жениться, она долго молчала, потом сказала: «Жаль мне ее! По-моему, ты не можешь дать счастье женщине. У тебя всегда на первом месте будет наука, исследования, экспедиции. Не позавидуешь ей. Марфа будет терпеть молча, а это всегда тяжелее. Но за Юрку я теперь спокойна».

Я задумалась о Ларисе. Как мало иногда человеку надо: только чт об кто-то признал в нем его личность.

Интересно, почему ни Иннокентий, ни его родные не увидели в Ларисе того, что бросалось в глаза, — лучшего в ней?

Поздний вечер. Дядя, находившись по горам (в ботанических сборах ему обычно помогает Костик), давно спит. А вот Костика не уложишь. Сидит со всеми на палубе, где каждый вечер собираются вокруг Сережи с его гитарой и поют или танцуют. Сейчас они вокруг вовсю твистуют. А я пошла в радиорубку: мое дежурство, ничего не поделаешь.

А необитаемых островов нынче не бывает. Я хочу сказать, что в век радио никакие робинзонады невозможны. Эфир заполнен голосами. Я надеваю наушники, и мир подступает ко мне вплотную. Какой уж тут необитаемый остров, когда мы работаем на всю планету.

Метеорологические сводки станции Мун имеют исключительное значение для синоптической службы, так как наша станция расположена на основном пути циклонов.

Принимаю очередную радиограмму: «Начальнику станции Мун Барабашу. Полученные от вас сводки были особенно важны в прошедшие несколько дней. Мы благодарим вас за отличное сотрудничество. Бюро погоды Вашингтон».

Благодарственные телеграммы идут со всех материков и, конечно, с Владивостока, Петропавловска и отдельных судов, советских и иностранных, которые благодаря нам ушли с дороги тайфунов.

А вот радист «Дельфина». У него особый «почерк» — быстрая, легкая, красивая работа электронного ключа. Тоже выученик Козырева. Прием, передача, прием. По привычке мы немножко разговариваем, обмениваемся новостями. Затем принимаю ежедневную радиограмму от Иннокентия.

«Получила ли Костика? Тутава еле добился разрешения отправки мальчугана на остров. В отпуск явимся с Юркой. На весь август. С нетерпеньем жду встречи. Целую. Люблю. Жду. Твой навсегда Иннокентий».

Посылаю ответную радиограмму. До чего богат и одновременно лаконичен язык радио. В три, пять букв можно вложить смысл целой длинной фразы.

Передача в три мировых гидрометеорологических центра: Моска, Вашингтон, Мельбурн.

Взглянула на часы и слушаю частоту пятьсот килогерц — волну аварийных вызовов, где могут прозвучать сигналы бедствия.

Одновременно со мной ее слушают судовые радиостанции всего мира.

Предупреждение службы цунами об опасности. Внимание! Внимание! Ждите цунами… Оно проходит… Высота волн… 20–25 метров. Цунами идет на остров! Включаю приемник и трижды предупреждаю по радио своих. Хорошо, что Костик не спит. Забегаю к дяде, бужу его. Он быстро надевает костюм, хватает шляпу, пальто, приготовленный на такой случай саквояж. Я тоже захватываю из своей каюты чемоданчик. В коридоре хлопают двери. Мы уже репетировали не раз. Три минуты на сборы. Три на то, чтоб задраить на «Ассоль» все иллюминаторы и люки. И вот уже поднимаемся по деревянной лестнице, все тринадцать человек.

Ночь. Хлещет ветер. Тучи идут по острову. Как славно, что друзья с «Дельфина» построили нам убежище от цунами. Может, еще минет остров? Нет, волна широка. Захватит. Где-то землетрясение…

Мы запыхались, но поднимаемся. Крепко сжимаю руку. Костика. Дядя рядом со мной. Тяжело дышит. Сережа берет у него из рук саквояж. Гитара у него за спиной — не забыл.

Миэль впереди, вцепилась в руку Протасова. Валерка перегнал всех и возглавляет шествие. За нами идут Барабаш и все остальные. Замыкает шествие Харитон. Ничего не видно. Только ветер и шум настигающей воды.

На остров обрушивается стена воды, но мы уже на самом верху. Бросаю чемодан и со страхом хватаюсь за шею, цело ли ожерелье, подаренное как эстафета в Будущее. Опалы мои целы, и я вздыхаю с облегчением. Теперь можно оглянуться. Вот автоматическая метеостанция — скорее угадываю, чем вижу. Темный еще барак. Сейчас зажжется яркий свет.

— Отдохнем немножко, — просит дядя.

Я целую его в щеку, потом Костика. Это моя семья. Я единственная здесь с семьей. А Костик не из трусливых, держится молодцом! А уж он-то наслышан про цунами. Останавливаемся отдышаться, осмотреться.

— Все здесь? — Харитон на всякий случай пересчитывает.

— Говорите тише, — напоминает Барабаш, — не вспугните птиц. А то на следующий год не прилетят сюда.

Молчим. Прислушиваемся, как там внизу хозяйничает вода. Устоит ли заякоренная наглухо «Ассоль»?