После двух тяжелых вылетов в Кущевку и в Нальчик мне было приказано отдыхать и набираться сил. Я выглядела плохо. Раньше была худая, а теперь еще и позеленела, глаза ввалились, от переутомления и разных страхов расшатались нервы. Это-то ладно, кто из фронтовиков не был нервным. Один скрывал лучше, другой хуже. Один смеялся и пел, другой то и дело ругался… Я заметила: нервничать и переживать начинаешь на отдыхе. После драки обязательно машешь кулаками. Воскрешаются в памяти подробности различных боевых эпизодов. Кажется, что вела себя неправильно, надо бы так, а не эдак. Ночью вскочишь вся в поту от дурного, тревожного сна — кругом тихо. Только похрапывают, ворочаются и горько вздыхают подружки, которые тут же лежат на диванах и диванчиках, на столах, а то и просто на полу; так вышло, что нашу группу расселили в служебных помещениях гостиницы. А все-таки забота и о нас была — на голом паркете не спали, каждой девчонке начхоз выдал тощенький матрасик, одеяло шинельного сукна и набитую ватой подушку…

Я вот написала «подружки», «девчонки», а точнее бы сказать — неизвестные молоденькие солдаты в синих диагоналевых юбках, в беретах с красной звездочкой, в башмаках или в кирзовых сапогах… И опять нужна поправка: тогда еще в Красной Армии солдатами не называли. В ходу было слово «боец». Все равно — мужчина или женщина, парень или девушка. Я привыкла, что командиры ко мне обращались: «Боец Евдокимова». А те, что рядом со мной жили и служили, равные со мной товарищи, называли то Женей, то Чижиком, хотя мало кто меня знал. Разве что… по слухам.

Когда мне предоставили отпуск, я пошла просить майора, исполняющего обязанности начальника школы, чтобы позволил навестить родных — папу, маму и сестренку Веру. Мы ведь находились в Сочи — рукой подать до Сухуми и нашего села Ачадара. Я сказала, что готова даже пешком пойти, хотя машины сновали туда-сюда и можно бы обернуться за два-три дня.

Эту мою просьбу майор воспринял как нарушение дисциплины. Поднялся из-за стола, поставил меня по стойке «смирно» и, глядя сурово, сказал:

— Слушай, Евдокимова, и запоминай. Если бы не полтора года безупречной службы и отличные рекомендации прежнего командования, я бы приказом объявил тебе выговор… Вы поняли, боец Евдокимова? Поняли, за что следует вас наказать?

— Так точно. Поняла.

— Если действительно поняла, объясняй.

Мне казалось, майор надо мной издевается.

— Ну так как же, Евдокимова, дождусь от тебя ответа: почему не должна была проситься домой, тем более что дом близко?..

Я пожала плечами:

— Наверное, конспирация?

— Выходит, понимаешь!.. Кругом — марш!

И я вышла из кабинета. Встретилась с Дашей Федоренко.

Она меня обняла:

— Ну чего ты, Женечка, Женя?

Но ведь я-то плакала не как Женя, а как Дуся Мельникова, дочка своего отца. И тут же подумала: Даша ведь тоже не Даша. Мы с ней закадычные подруги, вместе учились в разведшколе, вместе выбрасывались под Нальчик… Там с нами была еще одна подружка, которую мы называли Полей Свиридовой. Под этим именем она и погибла. Настоящего ее имени и теперь не знаю… Знали командиры, да и то не все, а кому было положено…

Даша меня продолжала успокаивать:

— Ну что ты, что? Чем тебя обидел майор? Хочешь, посмотрись в мое зеркальце, какая ты хорошенькая. Вот только от слез нос распухает.

На эти слова я расхохоталась.

Я не могла ей ответить, не имела права. Ну как признаться, что просилась в Сухуми к родителям? Мы же друг с другом все это время разговаривали в соответствии с тем, какую биографию нам сочинило начальство. Вполне возможно, и у Даши, которая не Даша, родной дом еще ближе, чем мой, — в Адлере или в Хосте.

В конце января и в начале февраля, как раз тогда, когда мне выпал отпуск, лил холодный, тягостный дождь. Там, где мы жили, печей не было, центральное отопление не работало. И в помещении и на улицах все прокисло. Как насмешка торчали повсюду вечнозеленые пальмы и всякие другие южные растения. В «Школу» прибывали новички, их учили, а мы с Дашей и кое-кто еще из подобных нам «старичков» и «старушек» маялись без дела. Даже поговорить по душам ни о чем не могли…

Вскоре прибыл подполковник, начальник «Школы». Он всех тех, кто уже участвовал в боевых операциях и выбрасывался в тыл врага, собрал и стал рассказывать, что в Крыму десятки партизанских отрядов, наш штаб создан им в помощь. «Школа» будет готовить не только радистов, но и минеров-диверсантов; они станут действовать вместе с партизанами — взрывать в Крыму железные и шоссейные дороги, мосты, солдатские казармы, склады боеприпасов и другие военные объекты противника.

— Действия партизан, — сказал нам начальник «Школы», — отныне включены в общий план наступления всей Красной Армии.

Впервые мы узнали, что в Белоруссии и на Украине партизанские отряды слились в соединения по нескольку тысяч человек. Центральный штаб партизанского движения оперативно руководит повсеместно разбросанными отрядами на огромной территории от линии фронта до Западного Буга и Дуная. Крупные партизанские соединения форсировали Днепр и движутся по направлению к Западной Украине. Им дана задача закрыть противнику пути подвоза. Чтобы осуществить этот план, необходимо подготовить тысячи минеров, сотни радистов.

Подполковник особо обратился к нам, уже имеющим опыт разведки в тылу врага. Он часто посматривал на меня. Под его взглядом я краснела и смущалась. «Верно, знает, — думала я, — что мне еще две недели до совершеннолетия». Но об этих своих подозрениях я тут же и забыла. Меня увлекло другое. Подполковник говорил:

— Отныне все мы, подчиненные Крымскому штабу, как командиры, так и сержантский и рядовой состав, уже не только бойцы Красной Армии, но одновременно и партизаны. Партизаны ждут нашей помощи, а мы во всех своих действиях будем опираться на них. Мы вместе с ними, мы и они — единое целое…

Так под шум дождя закончил свою речь наш новый начальник. И мне захотелось тут же подойти к нему и попросить, чтобы скорее выбросили в Крым, к партизанам. Я поделилась своими мыслями с Дашей. Она удивилась:

— Куда торопишься? Ты ж на отдыхе. Посмотри лучше в окошко — небо раскрылось. Бежим к морю, позагораем на солнышке.

Я говорю:

— Дашенька, ты бы знала, как надоело бездельничать!

— Тю! Всего-то прошло две недели. Отдыхай. Тут один парнишка глаз с тебя не сводит.

Я хотела спросить: какой, где он? Вместо этого сказала:

— Слушай, Дашка! Тебе разве не хочется в партизаны? Неужели не понимаешь — станем сами собой. Не надо будет скрывать собственное имя и можно говорить со своими товарищами на любую тему. О прошлом, о будущем — всем можно делиться…

Даша рассмеялась и обняла меня. Она была большая, сильная. Схватила меня за руки, завертела до полусмерти.

— Дашка, Дашка, голова кружится…

— Подожди, еще не так закружится! Ты знаешь, кто в тебя влюбился? Сашка Зайцев. Вот он стоит, ждет нас, идем вместе на пляж.

— Ой, Даша, мне он ничуть не нравится…

И все-таки я была взволнована. Мне думалось, что для такой, как я, любви не существует, никто на меня никогда не посмотрит…

Мы вышли к пляжу. Сашка тут же к нам присоединился, хотел меня взять под руку, но я отстранилась.

Тогда он вдруг сказал:

— Девушки, я с вами не пойду!

Ветер трепал его седой чуб. Круглолицый крепкий паренек с веселыми голубыми глазами. Он смотрел мимо меня. Я понимала — обижается. Но что с собой делать? Я радовалась, что такой хороший, смелый, открытый паренек увидел во мне девушку, может быть, даже полюбил. Но не могла ему ответить тем же.

Предложила:

— Давайте побежим взапуски!

Сашка грустно посмотрел:

— Я не могу, ничего не могу, нет ни минуты…

— Ты что? — спросила Даша. — Сам же хотел погулять.

— Хотел, — сказал Сашка. — Да вызвал начальник оперотдела. Сказал: «Через час полетишь!» Я дал согласие.

— Куда? — вырвалось у меня.

— Забудь спрашивать, разведчица! — отрезал Сашка. — Лучше дай свое фото на память.

— У меня нет, Саша.

— Тогда возьми мое.

Я взяла его маленькую фотокарточку и даже не поблагодарила. Моя подружка сердито на меня покосилась. Она крепко, по-мужски пожала Сашке руку.

— Ты не думай, — сказала она, — мы с Чижиком к тебе скоро прилетим.

Он горько рассмеялся:

— Куда? Радистов в одно место не посылают.

Мне вдруг стало его жалко, и я заговорила быстро и весело:

— Эх ты! В партизанских отрядах разве по одному радисту? Чего скрываешь? Летишь в Крым! Мы ж теперь все партизаны, слышал, что начальник говорил?

Сашка не ответил. Он смотрел на меня во все глаза.

Я улыбнулась и неожиданно для себя крикнула:

— Сашка, Сашка! Я тебя буду помнить, честное слово! Хочешь, хоть сейчас пришью тебе на шапку красную партизанскую ленточку?

С этими словами я подошла к нему и поцеловала. В Нальчике кинулась на шею, а сейчас только чмокнула в щеку. И он коснулся губами моей щеки и убежал.

— Даша, — спросила я, — почему у него соленые щеки?

— Ну и чудила, ничего-то ты не знаешь. Все ребята, которые улетают, на прощание купаются в море.

— Зимой?

— А что такого! Давай и мы с тобой пойдем сейчас и тоже выкупаемся. Это будет нашим крещением. Потом если чем обменяемся — станем навеки родными сестрами.

— Давай! — согласилась я, и мы побежали купаться.

* * *

После очередного медосмотра мне было назначено дополнительное питание. Я стала получать двойную порцию масла, стакан молока, а в мясной день лишнюю котлету. Нас, разведчиков и будущих десантников, кормили в особой столовой в помещении бывшего санатория машиностроителей. Мне хотелось видеть, какая я стала. Хоть немного поправилась или по-прежнему зеленая? Будто назло, все зеркала из санатория вынесли. Зачем это сделали, не знаю. Люстры тоже поснимали. Люстры ладно, мне они были ни к чему. Однажды я заметила, что при входе в столовую у открытой стеклянной двери останавливаются наши девушки, а парни над ними смеются: вот, мол, какие фасонистые. Идет война, но все равно прихорашиваются. Я стеснялась подолгу себя разглядывать, однако не могла пройти и не посмотреться.

К середине февраля жизнь в нашей «Школе» стала веселее, мы со многими перезнакомились — и с парнями и с девушками. Новички смотрели на Дашу, на меня и на других ребят и девчат, побывавших за линией фронта, как на героев. Видно было, что хотят расспросить, но это не разрешалось. Когда мы, «старички», входили в столовую, нас оглядывали и шушукались. От этого нос невольно задирался. Я, наверно, смешная была со стороны. Старалась смотреть строго и ходить твердой мужской походкой. Один высокий паренек из новеньких — он мне ужасно нравился — поглядывал на меня с улыбкой. Я отворачивалась, думая, что потешается над моим росточком. Потом оказалось, что он улыбался по другой причине…

Февраль в Сочи почти всегда дождливый. Неожиданно погода установилась, снег повсюду сошел, и даже не было туманов. Теперь довольно часто кое-кто из «Школы» стал исчезать. Ребят забрасывали самолетами в Крым, а иногда и в другие места. Оказывается, по распоряжению Центрального штаба наших людей посылали и на Херсонщину, и под Николаев, и даже под Одессу. Я бы, наверно, и себе не призналась: каждый раз, входя в столовую, бросала быстрый взгляд в дальний угол, где сидел высокий, незнакомый мне юноша. Я никогда и никого юношами не называла, а его про себя в отличие от других назвала именно этим словом и, наверно, очень бы опечалилась, когда б узнала, что он исчез.

Конечно, я попалась. Даша заметила мои взгляды, посмеялась надо мной, а потом сказала:

— Отдай мне фото Саши Зайцева, а я тебя познакомлю с тем длинным…

Я обиделась, что Дашка назвала его длинным, но мне, конечно, хотелось познакомиться. Говорю Даше:

— Отстань, никто мне не нужен…

Но случилось так, что в этот самый вечер нас — всю «Школу» — собрали на лекцию. Из Москвы прилетел полковник — начальник оперативной группы Центрального штаба партизанского движения. В столовой составили столики, получилась гладкая поверхность в виде большого квадрата. С одной стороны встал прибывший полковник с командирами и молодыми помощниками, среди которых оказался и тот улыбчивый юноша. Он и так был высоким, а теперь вырос в моих глазах еще больше. Кругом расположились все мы из подразделения «Школа». На столе появились бруски взрывчатки и разные металлические предметы с проводами и рожками — прямоугольные, круглые, сигарообразные. Я тут же сообразила: это мины разных конструкций. Так оно и оказалось.

Полковник нам представился. У нас не было принято, чтобы командиры перед всеми называли себя по фамилии, а тем более по имени и отчеству. Но этот приезжий начальник очень просто, как все равно штатский человек, назвался Ильей Григорьевичем Стариновым. Наши командиры были с ним обходительны, внимательно прислушивались ко всему, что представитель Центрального штаба объяснял и показывал.

Даша стояла со мной рядом и горячо шептала в ухо:

— Старинов такой специалист, такой, какого нигде больше нет. Он воевал против фашистов в Испании, сбрасывал под откос эшелоны, взрывал танки, самолеты…

Полковник Старинов держался деловито, не произносил громких слов. Это был спокойный человек лет сорока, по виду очень усталый. Помню, он начал рассказ с магнитной мины, которую успешно применяют советские патриоты в Белоруссии.

— Крымские партизаны, — сказал Старинов, — ее тоже получат. Надо научить их пользоваться этим оружием.

Старинов взялся показывать нам другие мины — нажимного действия, химического, электрического. Но особенно подробно и с увлечением говорил о МЗД, то есть о минах замедленного действия.

Старинов разобрал при нас одну из мин замедленного действия, показал несколько капсул, наполненных кислотой. Каждая из них была рассчитана на определенное время, после наступления которого пластинка внутри капсулы разъедается, предохранитель сбрасывается — и происходит взрыв.

— Но можно ведь и по-другому, — продолжал полковник. — Кислота разъела пластинку, предохранителя больше нет, мина становится на боевой взвод и теперь сработает под нажимом того или иного веса. Вот какая это мина! Она открывает перед нами огромные возможности. Недавно в Таганроге было назначено совещание большой группы немецких штабистов. Наши подпольщики узнали о нем за три дня. И заблаговременно заминировали зал. Взрыв произошел в точно определенное время — десятки фашистских офицеров взлетели на воздух…

Мы смотрели и слушали затаив дыхание. В моей голове творилось что-то невообразимое. Я твердо решила: обязательно буду проситься к партизанам. А потом передумала: возьмусь за изучение немецкого языка, пусть меня выбросят с парашютом в Берлин или под Берлин, я проберусь с миной замедленного действия в кабинет Гитлера и поставлю ее на тот день, час, когда там соберутся все главари фашистской шайки…

Подумать только: мне уже было без малого восемнадцать лет, а я все еще жила детскими мечтами… Я так увлеклась, что уже не слышала полковника. Вдруг в его речи прозвучало слово «радио», и я снова навострила слух. Однако что-то важное пропустила и смысл до меня не доходил. Тогда я подняла руку. Начальник «Школы» грозно на меня глянул, а полковник спросил:

— Что-нибудь непонятно?

— Нет, просто размечталась и пропустила.

Он улыбнулся:

— А вы кто — минер, радист?

— Я радистка.

— А как зовут? — спросил полковник.

Не успела я ответить, как Даша крикнула:

— Это же Чижик. Неужели не слышали…

Такой поднялся хохот, что я чуть не сгорела со стыда, а полковник сказал:

— Осторожно, осторожно, не очень-то раскачивайте стол. Тут у меня есть штуковинки, которые требуют нежного обращения… — Когда все успокоились, он продолжал: — Вот, товарищ радист по имени Чижик, вы как советская девушка, а точнее, боец Красной Армии можете гордиться. Нигде в мире еще не добивались таких успехов в производстве взрывов на расстоянии, как у нас. И не с помощью электрического замыкателя — это давно не новость, — а  п о  р а д и о! Да, да, именно так. Могу по секрету рассказать. Мы в Харькове еще в позапрошлом году, перед тем как оставить город, в особняке, где когда-то жили секретари Центрального Комитета партии Украины, заложили две мощные мины с особым радиоустройством… Особняк был большим и удобным. Когда наши отступили, а гитлеровцы заняли город, в особняке расположился командующий гарнизоном палач из палачей генерал-лейтенант Георг фон Браун. Конечно, раньше чем вселиться, генерал послал в особняк своих саперов, и те были рады-радешеньки, доложив, что нашли и обезвредили нашу закопанную под углем в котельной мощную мину. Но они рано торжествовали. Если б они как следует искали, то под первой миной, гораздо глубже, в кирпичной кладке фундамента, нашли бы вторую. Первая была поставлена только для отвлечения. Фрицы на это клюнули. В особняке устроился генерал со всем своим штабом. Но это еще не все. Такие же мины были заложены в помещении, занятом штабом округа, и под одним из мостов. Прошло немало времени, и вот в три часа ночи четырнадцатого ноября сорок первого года я со своими сотрудниками-радиоинженерами передал из Воронежа три радиосигнала на определенной волне. И в Харькове по этим сигналам произошло три мощных взрыва. И мост, и штаб округа, и резиденция генерала фон Брауна взлетели на воздух…

Слушая полковника Старинова, все мы были напряжены. Он переждал какое-то время, а потом попросил того высокого юношу, который стоял возле него:

— Товарищ Максимов, уложите на этой поверхности модель номер шестнадцать.

Вот я обрадовалась — узнала фамилию. Шепчу Даше:

— Можешь не знакомить, сама познакомлюсь.

Даша отвечает:

— Лучше смотри, что он делает.

Этот молодой человек, высокий, худенький, в красноармейской гимнастерке, по кускам вынимал из ящика и раскладывал на большой плоскости соединенных столов игрушечную железную дорогу. В одном месте он перебросил через нарисованную реку высокий игрушечный мост, то есть модель. Когда все было готово и кольцевая дорога выложена, он поставил на рельсы крошечную дрезину с антенной.

Полковник стал объяснять:

— Вообразите, кругом лес. Дорога ведет к жизненно важным центрам и снабжает германскую армию боеприпасами, орудиями, танками, живой силой. Видите, партизаны вышли из лесу и подняли на рельсы портативную дрезину с укрепленным на ней взрывным устройством. Мотор дрезины работает на батареях. Не в этом главное. Главное в том, что она подчиняется радиоуправлению. Товарищ Максимов, — обратился полковник к своему помощнику, — приступайте.

Юноша принялся крутить рычажки коробки, похожей на обычный радиопередатчик. Дрезина поехала. Все быстрее, быстрее…

— Внимание! — воскликнул Старинов. — Вообразите, что мост охраняет взвод немцев. Они ничего не успеют сделать…

Крошечная дрезина въехала полным ходом на мост и на самой его середине резко затормозила. Раздался щелчок, вспыхнуло пламя, и… мост рухнул.

Полковник Старинов взялся объяснять, какие тут действуют силы. До меня его слова почти не доходили. Пусть он главный, пусть Максимов всего лишь выполнял приказ — я впилась взглядом именно в него. В моих глазах он был красивее всех и умнее всех. Мне ясно представлялась вся картина. Где-то в заболоченном лесу партизаны волокут на себе дрезину, поднимают на рельсы. Мой Максимов командует: «Раз, два — взяли! Раз, два — дружно!» Нет, нельзя вслух командовать, надо шепотом…

Полковник продолжал что-то рассказывать. Его слова доносились как будто издалека. Сердце стучало, как ключ на «Северке». Если можно взрывать мосты с помощью радиодрезины, неужели я не могу через стол передать свои чувства? Я не смотрела на Максимова, но твердо знала — он ищет моего взгляда. Даша ткнула меня под бок и многозначительно хмыкнула, а я все равно не подняла головы.

Донеслись слова Старинова:

— Товарищ Чижик! Опять размечтались? О чем?

Я вскинула на него глаза и четко ответила:

— Прошу направить меня к партизанам!

Раздался общий смех. Наверное, я ответила невпопад.

Когда кончилась лекция, наши девчата и я с ними отправились на берег моря полюбоваться закатом солнца. Тихо-тихо. Не верится, что всего три недели назад я была на переднем крае и снаряды рвались рядом со мной.

Мы с Дашей сидим на большом гладком камне. Я беру ее руку и крепко прижимаю к груди.

— Ты влюблена? — шепотом спрашивает моя подружка.

Я пожимаю плечами и в то же время безвольно киваю головой. Тогда она, глядя перед собой, говорит:

— Эх, как-то там Сашка Зайцев. Нет от него сведений. Что он делает за морем, в Крыму?

Я засовываю руку в глубокий карман бушлата, вытаскиваю крошечную фотографию Сашки и отдаю Даше.

— Он парень смекалистый, — говорю я. — Дашенька, Даша, верю: жив и здоров.

Даша берет фотокарточку, долго вглядывается, долго молчит. Нас выводят из оцепенения голоса девчат:

— Чижик, Даша! Поднимайтесь с холодных камней, простудитесь!

— Черта с два! — ругается Дашка. — Ничего нас не берет. Хоть бы в госпитале, что ли, поваляться недельки две… — И опять она невесело, по-мужски бранится.

У Даши слова одно, а в душе другое. Конечно, ей грустно, война никого не веселит. Вдруг распрямляется, как пружина, вскакивает, поднимает меня, хохочет… Девчонки усаживаются на бревне, и мы с ними. Крики чаек, шум прибоя — все это радость и все это жизнь. Мы задумываемся и замолкаем, глядя, как на небольших волнах плавают, то и дело скрываясь под водой, чайки-нырки. Где-то в стороне Турции сгущаются облака. Поднимается холодный ветер, а я запеваю:

Песню подхватывают девчата. За первой песней вторая — о подвигах, о войне:

Уже темнело, мы побрели потихоньку к нашему общежитию. Вдруг дальний голос:

— Евдокимова! Ев-до-ки-мо-ва! К начальнику «Школы»!

Запыхавшись, вхожу в кабинет, козыряю:

— Боец Евдокимова. Прибыла по вашему приказанию.

— Вольно… Что, Чижик, надоело небось ходить без работы?

— Да, надоело.

— Ты не будешь против, если пошлем тебя с одним парнем на практическую связь в Геленджик? Поедете на машине. Старшим будет Максимов Аверкий. Отправитесь в путь через час, как только стемнеет.

Я смотрю на подполковника. У меня, наверно, ошарашенный вид. Как-то не верится, что речь идет о том самом Максимове… Неужели начальник догадался о моих чувствах? Ну уж нет, он бы нас ни за что не послал в паре. «Аверкий, Аверкий, — крутится у меня в голове. — Вот так имечко!» Ни с того ни с сего я начинаю громко смеяться.

— Очнитесь, Евдокимова! — нахмурившись, говорит начальник. — Что с вами?

— Аверкий… — вырывается у меня. — Такое у него имя?

— Не задавайте никчемных вопросов! — обрывает меня подполковник.

Но я вижу: ему и самому смешно.

— Пожалуй, старомодное имя, — соглашается он, — но что поделаешь.

А на меня накатывает безудержное веселье. Чувствую — так с начальством говорить не положено, но справиться с собой не могу.

— Товарищ подполковник, — говорю я и прыскаю от смеха, — у писателя Гоголя я читала имя Акакий…

— Шуточки отставить, — обрывает меня начальник «Школы». — В чем дело? Что вы так разошлись? Собирайтесь и выезжайте на практику.

— Есть, собираться на практику… Разрешите вопрос.

— Спрашивайте.

— На что мне практика? Кажется, во всем был порядок. Посылайте прямо на боевое задание.

На меня напал дух строптивости. Надо бы радоваться, что судьба в лице начальника «Школы» преподнесла такой подарок. Сейчас познакомлюсь с тем самым юношей. Но это-то меня и пугало: сумею ли скрыть свои чувства, смогу ли быть спокойной? И вообще, как держаться? Ах, если б с нами поехала Даша…

— Вы что, отказываетесь? — повышает тон начальник «Школы»…

— Никак нет, не отказываюсь, — торопливо говорю я, и подполковник отпускает меня с миром.

Через десять минут подбегаю с вещмешком к полуторке. Тут собралось человек десять. Темно. Я кричу:

— Даша, Даша Федоренко!

Ее нет.

Старшина командует:

— По местам!

Мы взбираемся на машину, рассаживаемся на дне кузова, рядом устраивается давно мне известный Сенька Лобов из нашей разведшколы. Мы с ним особо не дружили, а все-таки он свой. Остальные новички.

— Сень, а Сень, — шепчу я, — где тут Максимов Аверкий?

Сенька протягивает руку, показывает пальцем:

— Га! Неуж не видела. Вот он. Мост взрывал на лекции. Смотри, согнулся, как аршин, только сел — уже спит.

Черта с два он спит! Спрятал лицо, чтобы меня не видеть. Откуда я могла знать, что это так? Знала, была уверена.

Машина мчится по извилистой дороге в гору, потом под гору. Поднимается луна, светлеет. Машина резко тормозит.

— А ну, ребята, девчата, вываливайтесь за борт! — кричит шофер. — Разомнитесь, ехать далеко…

Рядом со мной стоит этот самый Аверкий.

Я его спрашиваю:

— Как тебя называть? Веркой, что ли?

— Как хочешь, так и называй, — говорит Максимов и отворачивается.

Назло ему я тоже отворачиваюсь и бегу. Думаю: «Если пустится догонять, значит, нахал и дурак!» Нет, не побежал, а мне стало досадно. Когда снова погрузились, я надеялась, что Максимов додумается сесть со мной, а он забился в угол. От обиды я спрятала лицо в воротник и вскоре уснула.

На заре приехали в Геленджик. Городок сильно разбомбили немцы. Полуразрушенные дома пустовали. Наша группа разбрелась, как и было приказано, попарно. Большей частью мальчишки с мальчишками, девчонки с девчонками; я должна была идти с Максимовым. Машина ушла, мы остались на дороге одни. У него вещмешок и рация с комплектом питания, точно так же и у меня. Мы оба — бойцы Красной Армии!

Максимов говорит:

— Меня ребята прозвали Скла́дным, а ты, я знаю, Женя Чижик.

Отвечаю ему и дерзко смотрю в глаза:

— А я подумала было, что ты Складно́й. Такое прозвище тебе больше подходит.

Он посмотрел с хитрецой — глаза синие:

— Оставь, разведчица. Кто складный, а кто ладный, дотом выясним. Договорились? Задача такая: надо поскорее связаться со штабом, а то нас опередят. Давай зайдем — вот дом пустой, крыша целая.

— Давай…

Максимов пошел впереди, я за ним. Он хотел казаться суровым, а я хотела, чтобы видел меня дерзкой и боевой. Но мы оба знали — на практику зря не посылают. Начальство будет судить по результатам: кто скорее наладит связь и передаст толковую радиограмму.

Максимов идет по тропинке между аккуратно подстриженными кустами к чьей-то каменной даче. Не оборачиваясь, говорит:

— Ты меня слушаешь, Чижик?

Я ему задиристо отвечаю:

— Должна слушать, ты же считаешься главным.

Думаю, сейчас обернется, сейчас обернется. А он, может быть, стеснялся, разве так не бывает? Дрожит голос. Как сейчас помню — бас. Он этим самым дрожащим мальчишеским басом отвечает:

— Я учился на минера-подрывника. Нам давали уроки радиосвязи, но практики было недостаточно. Я больше радиотехник, чем радист. Подполковник сказал, что ты опытная…

Мы входим в дом, под ногами кирпичная крошка. Гуляет ветер, гремит железо. Находим уцелевшую комнату. На стене колышутся под сквозняком смешные картинки — зайчики, медвежата. Стоит детская кроватка без матраса — одни пружины. Закрываем за собой дверь. Ветер все равно дует. Два окна. Одно целое, другое без стекол. Тут не было гитлеровцев, дом разрушен бомбой, но берет такая тоска, что мне уже не до Аверкия. Может, никто здесь и не был убит, но мне мерещится кровь, вспоминаю, что видела по ту сторону фронта…

Пересиливаю себя и быстро разворачиваю рацию. Сидя на полу, выстукиваю ключом-свои позывные, передаю, составляю на ходу сообщение. Штабной оператор мне отвечает:

— Ваша радиограмма поступила первой.

Максимов нависает надо мной:

— Ну что там, как?

Ему, конечно, хочется, чтобы мы в соревновании вышли вперед.

Говорю ему:

— Порядок.

— Так быстро?

Мне семнадцать, Аверкию девятнадцать лет. По-моему, он самый красивый и, я верю, самый умный и самый ловкий, хотя у него и нет седого чуба и волосы не кудрявятся, как у Сашки Зайцева.

Откуда приходит любовь?

— Старшой, — говорю я и не узнаю своего голоса, — двенадцать ноль-ноль, твое время, вызывай штаб.

Он выстукивает свои позывные. Рука плохо слушается, наушники сползают с головы, лицо несчастное. Кладу свою ладонь на его руку. Теперь, когда мы стучим вместе, все идет хорошо.

— Давай текст, — шепчет Максимов.

Ему кажется, что оператор штаба может слышать наш разговор.

Но вот Аверкий решительно сбрасывает мою ладонь и выстукивает открытым текстом:

— Шестерка «хейнкелей» развернулась в сторону Новороссийска.

Я кричу:

— Ава, Аверкий! Нам запрещено передавать открытым текстом!

Он смотрит на меня с недоумением:

— Пока я составлю радиограмму, сколько пролетят самолеты?

Меня обжигает стыд. Верно. Одно дело условная военная игра, практика, и другое — наблюдение за противником. В данном случае секретность значения не имеет. Важна быстрота: штабной оператор успеет связаться с Малой землей под Новороссийском, там подготовятся к огню зенитчики.

Выходит, хотя я и опытнее, Максимов лучше ориентируется в обстановке. Вот почему начальник «Школы» назначил его старшим.

…Трое суток длилась наша практика.

Максимов со своим «Северком» уходил за десять — двенадцать километров и оттуда вызывал меня. С каждым разом все быстрее выстукивал текст — старался показать свои способности.

Он возвращался — уходила я. В часы встреч я показывала ему приемы быстрой и четкой работы ключом. Потом мы говорили, говорили. Я рассказывала, какие приключения выпали на мою долю в тылу врага, но не упоминала ни Кущевку, ни Нальчик: ему ведь не полагалось знать, где и что я разведывала. Не полагалось ему знать и правду о том, где я жила, кто мои родители, чем занималась до войны. Вот уж секрет так секрет! Будто непонятно, что училась. Вдруг он рассмеялся:

— А я знаю — ты была под Нальчиком, ты родом из Сухуми…

— Знаешь — помалкивай. Я о тебе тоже слышала, что тебе дороже всего мины, а влюблен ты в полковника Старинова…

— Нет, влюблен только в тебя. Пусть нам нельзя говорить, где мы родились и жили, но ведь можно же о будущем, правда?! Где бы ты хотела, чтобы мы с тобой поселились? Мы с тобой, с тобой, только с тобой!

У него это хорошо получалось, как песня. И я ему верила. Мы сидели при свете каганца из консервной банки, забывали время, забывали, что кругом полыхает война. И притом наши разговоры были военными. Он рисовал схемы действия разных мин, хотел, чтобы я знала все, что известно ему, и чтобы мы вместе вылетели в партизанский отряд.

— У партизан не запрещено любить друг друга, — говорил он с жаром.

— Но ведь и умирать не запрещено, — смеясь отвечала я. — Ты представляешь — тебя убьют.

— А ты тогда что сделаешь?

— Убью десять, нет, двадцать… нет, за тебя подорву целый эшелон, тысячу фрицев…

* * *

Однажды случилось — Аверкий ушел в горы. И только ушел — начался мой сеанс связи со штабом. Получаю радиограмму: «Немедленно возвращайтесь любыми средствами!» Было непонятно — обоим возвращаться или одной? Я сообщила, что ушел мой напарник, нет возможности с ним связаться, он в пути.

Новое приказание требовало, чтобы я, Евдокимова, не теряя времени, отправлялась на пристань. Там стоит барка. Она отбывает в 16.00.

Не иначе меня вызывали для важного задания. О Максимове ни слова. Переспрашивать не годится. Приказ есть приказ, война есть война.

Я плакала сердцем. Что это еще за слезы сердца? Очень даже простая вещь: подчиняешься дисциплине, руки и ноги действуют, голова соображает, а сердце стучит жалобно и тревожно. Записку Аверкию составила в нежных тонах. А ну заглянет кто из нашей группы? Черт с ними — пусть читают и завидуют!.. Нет, нехорошо. Рву первую записку, пишу официальную: «Срочно вызвал штаб». Даже не подписалась.

Свернув рацию и вскинув на плечи вещмешок, мчусь во всю прыть к пристани. Навстречу ветер. Холодный, злой, за три дня такого не случалось. Думаю: это неспроста. И тут как опалило: ведь я и в пути смогу в наш час связаться со своим напарником по радио. Сообщу ему обо всем. Записку, что вызвал штаб, оставлять не годится. За это, пожалуй, попадет… Круто разворачиваюсь. И вот я опять в нашей комнатке. Рву и затаптываю записку. И все-таки хочется оставить какой-нибудь знак любви. Выскакиваю в садик. Придумала: нарисую на блокнотном листке розу. Получилось очень хорошо. Я ж подавала надежды стать художницей. Шаль, роза черная, грустная…

И опять бегу к пристани. Ветер все сильнее. Откуда ни возьмись дождь со снегом. И это в конце февраля.

В Геленджике невелика пристань. Стоят два-три суденышка и одна-единственная баржа — черная нефтеналивная посудина. Сквозь снежную пелену вижу — к ней швартуется буксир. Значит, порядок — моя баржа. Взбегаю по шатким мосткам, гулко отзывается на мои шаги железная палуба: порожняя баржа. Поплывет под погрузку в самый конец Черного моря. Захолонуло сердце: я бы на ней могла доехать до родного Сухуми, а потом дальше — до Батуми, где служит прожектористкой старшая моя сестра Мотя…

Открываю дверцу рубки. Пусто. Выбегаю на палубу:

— Э-эй! Кто тут, отзовитесь!

Ветер, снег, под ногами скользко. Волны с грохотом бьют по железным бортам. Похоже, мы отчалили. Я цепляюсь за раму двери: унесет, чего доброго, в море. Смотрю на часы — 16.15. Почти вовремя отплыли. Хорошо, я не опоздала. Надвигается из снега дядька в тулупе. Замечает меня, машет руками. По тому, как машет, и по тому, как ругается, понимаю — что-то не то.

— Как здесь оказалась, а? Кто разрешил? — Увидев красноармейскую звездочку на берете, он всплескивает руками в брезентовых рукавицах: — Смотри — военная! Что такое, откуда?

— Вы что, не в курсе? Не знаете? — Мой голос дрожит и от холода и от страха.

— А ну, заходи в рубку! — Дядька говорит с грузинским акцентом, мне чудится — знакомый голос.

В рубке полутемно. Дядька сбрасывает измазанный нефтью тулуп, стирает с лица мокрый снег — у него черные брови, на щеках черная щетина, черные глаза сверкают. Я думала увидеть старика, а передо мной парень. Смотрит недоброжелательно, строго:

— Куда следуешь? Давай документы!

— Вам разве в порту не сказали? Вы куда держите путь? Моя часть…

И тут я окончательно теряюсь. Чувствую — произошла ошибка. Даже догадываюсь какая: я неправильно расшифровала радиограмму. Наверно, приказали идти не на баржу, а на  б а р к а с. Действительно, чего б это меня послали на баржу?

Думаю, что делать, как быть. Говорю:

— Нет у меня документов…

Неожиданно хозяин баржи — или как его там назвать — распахивает руки и кидается с объятиями:

— Дуся Мельникова! Откуда? Как попала? — Хохочет, обнимает меня, прижимает к сердцу. — Ах ты маленькая, ах дорогая! Спускайся в кубрик. Скорей! Вижу, дрожишь, вижу, замерзла. Вино есть, коньяк есть — согреешься… Ну? Чего стоишь?

И тут только я его узнаю. Не помню, как зовут. Помню, что работал на хлебозаводе, часто бывал у нас, в селе Ачадара. Одно время приударял за Мотей. Хороший парень, веселый.

Он сверкает улыбкой, я тоже стала отходить душой и улыбаться — обрадовалась: первый раз за полтора года встретилась не то чтобы с земляком — с близким знакомым, почти с товарищем.

Спустилась в каюту, он зажег фонарь, хлопочет, усаживает:

— Устраивайся, Дусенька. Ай, как изменилась, какая стала хорошенькая… Хочешь мандарин, апельсин?.. Что же ты? Садись, Дусенька, садись!

Такой приветливый, а я окаменела. Я ж теперь под другим именем. Узнавать земляков не имею права.

— Вы, товарищ, ошибаетесь… Документов, правда, у меня нет, но никакая я не Дуся и не Мельникова…

Глупо вышло. Чувствую — краснею, заполыхали уши. Вот положение! Он смеется:

— Ладно меня морочить! Знаешь, недавно был я в Ачадаре, видел твою маму, отца. Сестренку Веру тоже видел. Она мне дала Мотин адрес — номер полевой почты… Что смотришь как неживая? Я Серго Маргелашвили, не узнаешь?

— А я Евгения Ивановна Евдокимова… С вами не знакома, никогда не видела. По приказу командования еду в Сочи…

Настала его очередь краснеть. От злости весь закипел:

— Сочи, Сочи — никакого не будет вам Сочи. Документы, гражданка. Давай документы! Нету — значит, вы арестованы.

Вот беда: мне документов не полагалось. Нам с Максимовым дали одно предписание на двоих. Как у старшего оно хранилось у него.

Не сказав больше ни слова, он вышел и хлопнул за собой дверью. Конечно, обиделся, а может, и того хуже. Через минуту влетел снова, забрал фонарь.

— Раз такая дура, сиди в темноте!

Ушел, опять вернулся.

— Спички есть?.. Отдавай!

— Не отдам!

— Не отдашь — силой отниму! Спички, зажигалки посторонним лицам на нефтеналивном судне держать не положено. Вообще не имеешь права тут находиться.

Я ему отдала спички. Он забрал фонарь, остановился в двери.

— Эх ты! Что, не вижу — ты радистка, да? Военная, секретная? Отца-мать встретишь — тоже не признаешь? От брата родного отвернешься?!

Я молчу как истукан. А что говорить? Мне и самой до смерти хочется расспросить этого Серго о маме, о папе, наверно, и с Мотей переписывается… Мне интересно, как он с хлебозавода попал на баржу. Наконец нахожу что сказать:

— Если понял, кто я, должен понимать порядок… Был бы ты хотя бы военным. Почему не в армии?

Серго еще пуще разъярился:

— Почему-почему!.. Подумаешь, военная — околачиваешься на бережку. А мою грудь знаешь? Мой живот знаешь?! Хочешь познакомиться?! — Одним движением он скидывает с себя ватник, задирает рубашку: — Гляди!

Вижу длинный сине-красный шрам — не то ожог, не то след тяжелого ранения.

— Что это, а, Серго?

— Смотри-ка, узнала Серго. Ты зажигалки немецкие с палубы сбрасывала? Как нефть на воде горит, видела?! Ишь, она военная. Пойдем, Дунька, я тебе покажу.

Он накинул на плечи тулуп, нахлобучил на голову шапку и вышел вместе со мной на палубу.

Свиристит ледяной ветер, снега нет, небо очистилось. Море горбится волнами, лупит по борту, окатывает брызгами. Я не то чтобы идти — стоять не могу на обледенелой палубе, цепляюсь за раму двери. Серго хохочет:

— Я не военный, да? Ты военная!

Ему хорошо в валенках, в тулупе, в меховой папахе, в густой щетине бороды. Я в своем беретике, в бушлате, в кирзовых сапогах — от холода млею, зуб на зуб не попадает. Минуты не прошло — превратилась в ледышку…

Спрашиваю:

— Куда меня тащишь, зачем?

— Как куда? На нос веду. Здесь я один. По штату полагается двое — война, кадров не хватает… Идем, идем. На буксирном катере мое начальство, предъявлю тебя капитану — пусть смотрит военного зайца.

Он видит — я как неживая, позеленела от качки. Пожалел:

— Ладно, стой тут.

Серго пошел к носу. Он выпростал из-под тулупа руку с фонарем, стал подавать морзянкой сигналы.

Морзянку я легко понимала. Серго передал, что на борту женщина в красноармейской форме, и в ответ получил приказ глаз с меня не спускать. Все равно я была рада; хорошо хоть не сообщил, что у меня радиопередатчик. Вот бы началась волынка. На катере могли бы вообразить, что на баржу прокралась немецкая шпионка. Смотрю на часы — скоро мое время связи с Аверкием. Спустилась в кубрик, вытащила рацию, выбросила на палубу шнур антенны. Стала выстукивать позывные Аверкия, во помехи были так сильны, что я не могла услышать отклика. Где сейчас Аверкий? Может, в горах, а может, в пути… Я продолжала вслушиваться в радиокашу, укрепила кварцем волну — ничего не помогает. Где Аверкий, где?

…Вернулся Серго в мокром тулупе. Кричит:

— Какое имеешь право, сейчас же прекрати!

Я ему объяснила: хочу связаться со штабом. Серго приказал немедленно спрятать рацию и коробку с питанием в вещмешок:

— Могут быть большие неприятности тебе, мне…

Тогда я решила — скрываться бессмысленно: как-никак он ведь старый товарищ — знает всю нашу семью. Сколько можно играть в прятки! Но разговора не получилось. Серго вышел на палубу, позвал меня:

— За нами охотятся, понимаешь…

Я говорю:

— Ты же пустую ведешь баржу, чего тебе бояться?

— Если подойдешь к полной нефтяной бочке и зажжешь спичку, загорится, правда? А если к пустой? Взрыв будет! Смесь нефтяных паров с воздухом. Так и на порожней барже. Разлетимся с тобой на мелкие клочки.

На счастье, небо заволокло тучами и мы смогли спуститься в кубрик. Время моей связи с Аверкием кончилось, со штабом будет только ночью. У меня спало напряжение, почувствовала тошноту и голод, брякнулась на койку. А Серго все учил и учил, как маленькую.

Он меня упрямо называл Дусей, и я понимала: маскировка перед ним — дело бессмысленное… Не знаю, как случилось, но меня сморил сон. Сквозь дремоту чувствую — стало тепло. Еле-еле продрала глаза. Оказывается, Серго укрыл тулупом… Качается под потолком фонарь, бегают по каютке длинные тени. А мой хозяин точит на ремне бритву, потом намыливает перед зеркальцем щеки. Я испугалась: неужели станет в такую качку бриться? Обязательно изрежется.

Серго заметил мой испуганный взгляд, рассмеялся:

— Спи спокойно, не для тебя бреюсь…

И опять я куда-то провалилась. Проснулась в полной тишине. Не бьются волны о борт, не качается Фонарь. Стоит передо мной молодой морячок в наглаженном кителе, в фуражке с серебряным крабом. Командует:

— Хватит нежиться, подымайся — будем причаливать!

— Что, Сочи?

— Смотри, Сочи ей снится… Туапсе. Дальше не поплывешь. Сейчас сдадим тебя, товарищ боец, военному коменданту. Слушай — не вздумай проговориться, что меня знаешь, ничем не показывай. Не прощайся, не улыбайся — ничего такого не надо…

— Так ведь я тебе с самого начала назвалась псевдонимом…

Он злиться стал:

— Замолчи сейчас же! Хуже всего, что назвалась. Я тебя с детства знаю как Мельникову — вдруг говоришь: Евдокимова. Выходит, расшифровалась, демаскировалась. Отчислять тебя надо из разведки. За такие дела крепко попадет. Заруби на носу: я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Договорились?

— А если просто сойду, а ты не заметишь? Зачем вмешивать коменданта, а, Серго?

— Гижиа! — закричал он. — Сумасшедшая! Если сбежишь — поймают, скандал будет. Я не замечу — с катера заметят. Скажут: Серго бритый, девчонка у него ночевала.

— И зачем ты только сообщал на катер?

— Хватит трепаться. У тебя что,? Дисциплина? А у нас нет? У тебя устав, а у нас, думаешь, по головке гладят?

Серго мне подмигнул, но я поняла: от официального тона больше не отойдет.

Светало. Он встал у штурвала, я натянула на плечи вещмешок… Ох, как хотелось убежать, выпрыгнуть незамеченной. Мне было стыдно и грустно, очень грустно и очень стыдно. Будто и не имела никакого военного опыта, не вылетала в тыл врага, не получала благодарностей командования. Снова я чувствовала себя маленькой школьницей… Серго держался надменно: настоящий морской волк. Я с восторгом смотрела на его гладко выбритые щеки. Ни одного пореза. Вот это да. Мог бриться при такой качке!

Убежать от его внимательных глаз не удалось. Когда пришвартовались, он передал меня капитану катера, капитан отвел к военному коменданту…

…До сих пор все говорили, что я везучая… Началась полоса невезения.

* * *

Может, и не стоило бы писать, как я сдуру попала на баржу. Чепуха, мелочь… Нет мелочей на войне, а тем более у разведчика. Вся моя дальнейшая судьба определилась этим случаем… Чуть не двое суток продержали меня в Туапсе. Я просила военкома, чтобы разрешил мне связаться со своим штабом по рации, объясняла, что меня срочно вызвали с практики, ждут с нетерпением, беспокоятся, куда я запропастилась. Военком не слушал. Передал для выяснений какому-то старательному младшему лейтенанту — только что окончившему школу, голубоглазому мальчику. Этот в ужас пришел, обнаружив в моем вещмешке рацию…

— Может, вы и правду говорите, но я даже понятия не имею о существовании какого-то штаба в Сочи…

Препроводил меня в особый отдел. Начались подковырки: откуда, что, почему без документов? Только на следующий день додумались — позвонили на геленджикскую пристань. Там, слава богу, вспомнили, что был звонок из Сочи — просили посодействовать в быстрейшей отправке сержантов Максимова и Евдокимовой. Ее не дождались. Максимов уехал один…

…Каково мне было это слушать и держаться в рамках! Но в подобных случаях волнение и крик не помогают. Я же сама была виновата, не кто-нибудь. Хорошо еще, мне дали талоны в столовую и кое-как накормили. Но отправили с попутной машиной только после того, как связались каким-то образом с начальником нашей «Школы».

И вот я приехала. Стою навытяжку перед подполковником, дрожу от усталости, от страха, от голода. Подполковник смеется:

— Вы, Евдокимова, ни в чем не виноваты. Виновата Клава Пилипенко: в радиограмме вместо баркаса получилась у нее барка. Не знаете Клаву? Вот, знакомьтесь — наш новый штабной радиооператор.

Ко мне подходит девчурка моего роста, пунцовая от переживаний, вытягивается по стойке «смирно»:

— Товарищ сержант, в первый и в последний раз. Я никогда кораблей не знала. Барка, баркас, думала — одно и то же…

Подполковник ворчит:

— Штабному оператору не думать надо, а точно шифровать текст, точно передавать, точно принимать… Идите. Идите и вы, Евдокимова. Отдохните, приведите себя в порядок, а завтра утром ко мне.

Клава вышла, а меня начальник зовет обратно:

— Жаль, жаль, что вы опоздали… Вместо вас пришлось послать вашу подругу Дашу Федоренко…

Я хотела спросить куда, но вовремя вспомнила, что подобные вопросы задавать воспрещено. Еще больше хотела спросить, здесь ли мой напарник по практике. Подполковник прочитал мои мысли:

— Больше всех, знаете, кто переживал ваше исчезновение? Максимов. — Хитро прищурился и продолжал: — Ну да это и понятно: ведь документ у него был и на себя и на вас.

Я обрадовалась, забилось сердце.

— Можно мне идти, товарищ подполковник?

Он кивнул. Я вылетела как пуля. При выходе меня дожидалась эта самая Клава Пилипенко, схватила за рукав:

— Прости, Женя. Я ведь не такая опытная, как ты.

Вырываюсь от нее, спешу:

— Да ну, что такого! Я даже думала, что сама перепутала…

Клава меня держит.

— Тебя велел поцеловать… Аверкий.

— Где он?

— Этого я тебе не скажу.

Отдыхать я не пошла. В столовой во время обеда невольно стрельнула глазом на тот столик, где всегда сидел Аверкий. Увидела другого мальчика. Цыганистого на вид. Он мне откровенно подмигнул, и многие это заметили. Он расхохотался, но никто больше смеяться не посмел.

Тут хоть и были одни новички, все знали, кто я и где побывала.

Откуда могли знать? Да вот такая Клавка разве может сохранять личные тайны? Смотришь — за личными начнет разглашать и военные.

Я разозлилась на эту девчонку — душа против нее кипела. Вы бы посмотрели — нехорошее лицо. Носик — как все равно клюв у курицы. Ах, думаю, какая же ты все-таки. Из-за тебя не повидалась, не попрощалась. Из-за тебя, может быть, на всю жизнь потеряла любимого…

Я весь вечер гуляла одна. Кто со мной встречался, по лицу догадывался: не тронь, будет плохо… Под конец разум все-таки взял верх над сердцем. В самом деле: при чем тут эта Клавка? Неужели от нее зависит, что людей разлучают? Она еще хорошая, искренне жалеет… С другой стороны, интересно получается. Еще в школе я была отличницей, ни в одной радиограмме не допускала даже малой ошибки. На месте командования надо бы именно такую, как я, сделать штабным оператором. Нужен хороший слух, быстрота и точность, а отвлекаться не положено. Думать о чем-то другом оператору опасно — глядишь, что-то перепутаешь.

Неужели и правда позавидовала Клавке? Я тому позавидовала, что она может в радиосеансе с Максимовым передать ему слова привета. А так разве сравнится оператор с радистом-разведчиком? Куда бы я ни пошла, ловлю на себе взгляды, полные уважения. И не одни новички — командиры тоже поглядывают. А что такое Клавка? Секретная девчоночка, и больше ничего…

Вспомнила я и баржу. Как же было досадно, что не имела права рассказать Серго о своих подвигах. Он показывал шрам, потом при неистовой качке побрился, чтобы я поняла, какой он опытный моряк…

Так я думала, но мыслями своими осталась недовольна: нехорошо, несправедливо ты рассуждаешь, Мельникова-Евдокимова! Серго тебе дал урок, чтобы не воображала и не зазнавалась. Такие, как он, хоть и не числятся в армии, испытывают и тяготы и опасности наравне с нами. Потом вспомнила его горькие слова: «Отца-мать встретишь — тоже не признаешь? От брата родного отвернешься?!» И действительно, обнял, как родную, и ухаживал, как старший брат. Я его обидела недоверием — он простил, укрыл меня, согрел. Я хоть ничего у него не выспрашивала, он успел сказать, что папа и мама живы-здоровы, что Верка растет, что Мотя воюет…

За эту ночь моя ватная подушка вся пропиталась слезами. А утром начальник оперативного отдела штаба Северский сразу же после завтрака вызвал в кабинет для серьезного разговора.

* * *

Вот я написала про слезы и раньше тоже писала, хотя и лила их всегда втайне от всех. Слезливость и даже нервозность в моем личном деле нигде не значились, и подруги не замечали, не говоря уже о начальстве. Прошло с тех пор тридцать лет, но и теперь я, бывает, плачу, но втайне от своей семьи — нахожу возможность выплакаться без свидетелей. И еще хочу сказать: во фронтовых условиях или на территории, захваченной противником, а также в дни подготовки к выброске плачешь втихомолку чаще всего, если совершаешь ошибки и обижаешься на свою собственную неловкость и незрелость. Конечно, бывают слезы радости, но всякий понимает, что это совсем другое, такие слезы не скрывают, с рыданиями они ничего общего не имеют…

После ночных слез и раздумий я была пасмурной. От долгих переживаний устаешь и раскисаешь. Конечно, раньше чем войти к начальнику, я оглядела себя и подтянулась. А он, как опытный командир, хоть и видел, что стою перед ним молодцом, что-то такое подметил и покачал головой:

— Вольно, Евдокимова! Садитесь и слушайте…

Начальник оперативного отдела Крымского штаба партизанского движения Георгий Леонидович Северский вызывал меня впервые. Я его, конечно, знала, знакома не была, но видела. Он обращал на себя внимание яркой молодостью лица, чеканностью шага, замечательной выправкой. Ему, верно, было лет тридцать, но даже на мой взгляд, при том, что он занимал такой пост, в нем, как ни в ком другом из командиров, чувствовались легкость и пружинистость; его даже встречать на улице было приятно, он излучал силу и жизнерадостность.

И вот я у него в кабинете. Он мне предложил сесть. Я, хоть и села, свободно перед ним чувствовать себя не могла. Потому как была самим его вызовом подготовлена к тому, что речь пойдет о новом вылете. Я увидела перед собой на стене карту Крымского полуострова — линии, стрелы, черточки, кружки…

Я сидела. Северский передо мной вышагивал.

— Вот какое дело, товарищ сержант… Такое дело, что приказом не обойдешься… Уже три недели, как мы выбросили в Крым, а точнее, в горный лес между Джанкоем и Керчью… Впрочем, там ни гор больших, ни настоящих лесов нет, партизанские силы находятся почти в беспрерывном движении. Да, так вот, в тот район для связи с партизанами был выброшен небезызвестный вам радист-разведчик, весьма опытный и ловкий парнишка, Александр Зайцев. И… понимаете, какая штука — сведений от него мы и поныне не имеем. Связь нужна. Необходима связь с партизанами этого района. А ее нет. Раньше была, но скоро месяц, как пропала. Что там у них случилось?.. Может быть, просто нет питания для рации, сели батареи. Хочется думать, что дело только в этом. А Зайцев… Зайцев не дает о себе знать…

— Неужели погиб?.. — вырвалось у меня.

Северский поморщился. И правда, разве можно знать: погиб ли, ранен ли, попал ли в плен? Принято надеяться на лучшее.

Подполковник продолжал:

— Зайцева мы выбросили одного. Без проводников и даже без опорных точек.

…Никогда еще со мной ни один командир так долго и обстоятельно не говорил. Я вся напряглась. Стараюсь угадать, чего он добивается. Думаю, сейчас скажет: хотим выбросить вас, как и Зайцева, без точных координат, в надежде на авось и на ваше умение. Я именно этого ждала, понимала, что ничего хуже быть не может. Буду болтаться в неведомом краю одна-одинешенька. От этого стало страшно, а чтобы преодолеть страх, я тут же воскликнула:

— Разве я когда отказывалась!..

Он мне договорить не дал. Велел слушать внимательно.

— Речь вот о чем. Есть один майор… В дальнейшем вы его будете именовать товарищ Зубр. Он предложил выбросить группу парашютистов, сам же ее подготовил из молодых ребят. И хотя Восточный Крым, куда надо лететь, он знает плохо, никто лучше его не умеет ориентироваться в подобных условиях. Радистом мы намеревались послать с ним Дарью Федоренко, но сочли нужным направить ее в район, куда предполагалось выбросить вас. По вине оператора вы задержались. Тогда решили было остановиться на кандидатуре Максимова, однако он в тылу врага еще не бывал… Майору нужен радист-разведчик с репутацией, опытный, решительный… В случае чего на него вся надежда…

Северский замолчал. Видно, ждал, что я стану говорить. Мне как бойцу полагалось бы вскочить и браво взять под козырек: «Служу Советскому Союзу!» Этим я показала бы строевую выучку. Но по глазам подполковника я видела — он добивается другого. Моего мнения, что ли?

Подымаю руку:

— Разрешите вопрос?.. Вот вы сказали, что майор Зубр, который нас поведет, обстановку знает недостаточно. А я тем более — в Крыму никогда не была. На кого и на что мы будем опираться?

— А на кого вы, Евдокимова, опирались в Нальчике?

— Знала и всем сердцем чувствовала — наступает Красная Армия. В ней была надежда и повседневная поддержка. Кроме того, контактировалась с местным населением, ощущала братскую помощь…

Я старалась как на экзамене.

— Д-да… — сказал подполковник. — Плохо разведчику без поддержки. В Крыму, куда полетит десант, нашего наступления пока не предвидится. Слышите: п о к а. Задача в том и состоит, чтобы подготовить наступление, облегчить его, ослабить противника. Что у нас имеется? Подробные карты, свежие данные аэрофотосъемки. Со всем этим мы вас познакомим. Но раньше надо решить, по силам ли нам подобная боевая разведка… на два фронта. Нет опытных людей. Вы понимаете, товарищ Евдокимова?..

— Какие два фронта? — вырвалось у меня.

— Два фронта вот какие. Часть группы должна, может быть даже с боем, углубиться в лес, чтобы отыскать партизан. Туда пойдут минеры-подрывники. Если партизан не найдут, придется им самостоятельно совершить ряд диверсий на железной дороге Джанкой — Керчь или на феодосийском ответвлении… Задача второй части группы — выйти на скальный выступ к берегу Черного моря, найти и зафиксировать точные координаты подземной крепости… Это не обычная крепость, а надежно замаскированная в карстовых пещерах крупная артиллерийская часть, выдвинутая к береговой кромке и оснащенная мощными дальнобойными орудиями против наших военных кораблей. — Подполковник стал водить указкой по карте. — Смотрите, это район Семь Колодезей — самый узкий перешеек менаду Черным и Азовским морями. Примерно сюда выбросим десант…

…Кто-то рывком открыл дверь кабинета; вошел плотный, крепко сбитый военный лет сорока. Молча пожал руку Северскому, остановился против меня, посмотрел в глаза:

— Чижик? Так, что ли? — А сам все смотрит, смотрит, испытывает. Белки глаз у него с красноватыми прожилками.

Я вскочила:

— Сержант Евдокимова…

— Это я как раз знаю: и то, что Евдокимова, и то, что Чижик, и то, что считаешься везучей. С нами-то полетишь? Имей в виду — ребята молодые, хоть и хорошо обученные, но в настоящих переделках еще не были. Большей частью минеры, но и стреляют дай бог.

Мне майор понравился своей откровенностью и силой. Было понятно, почему взял себе псевдоним Зубр. А может, и не сам — нарекло начальство. Все равно ему такое прозвище было и к лицу и к фигуре…

— Ну что? Решилась? Полетишь?

— Полечу! — сказала я.

* * *

Когда вышли на улицу, майор Зубр повторил:

— О тебе говорят — ты везучая. Берем это дело на вооружение. Ребятам, которых я отобрал, известно, что именно по этой причине старался тебя заполучить. Подымаю твой авторитет. Кроме того, учти: сегодня шестое, вылет произведем завтра, в ночь на восьмое марта, и ты у нас в Женский день будешь как ангел-хранитель. Договорились?

Я рассмеялась. Этот майор, чернявый, плотно сбитый, широкоплечий, был похож на циркача. Отвечаю ему:

— Над Нальчиком я в сочельник летала, как ведьма. Теперь вы меня зачисляете в ангелы. Разрешите, останусь Чижиком?

Он кивнул. Немного помолчал, потом говорит:

— Сейчас познакомлю тебя с моими хлопцами. Держи нос на вздержку!

Входим во двор какого-то дома отдыха. Тут, оказывается, эти парни нас ждут. С ними ни старшины, ни сержанта. Сидят на ступеньках крыльца, до обеда осталось пятнадцать минут, прикидывают, наверно: отпустят к сроку или придется есть холодную кашу? Вскочили перед майором. Он с ходу начал речь:

— Мечта ваша исполнилась, поздравляю! Командование «Школы» доверяет вам и мне важнейшую операцию…

Майор говорит, а я вижу — крепкие ребята, хорошо стоят. Особо высоких нет, да и не положено отбирать в разведчики слишком высоких. Предпочтителен средний рост. Ребята, конечно, поглядывают на меня. Тот цыганистый парень, который в столовой умудрился мне подмигнуть, видит, что я его разглядываю, и кривит губы.

Рядом с ним маленький, рыжий, лицо усыпано веснушками, глаза ярко-голубые. Этот, поймав мой взгляд, покраснел, будто школьница.

Еще одного я приметила. Бутуз. Его небось мама пирожками откармливала. Но выражение сознательное. Такие ищут глаза учителя и чуть что — тянут руку: вызовите меня. Еще минута — и лица смешались. От напряжения устала, опустила глаза.

Опустила и думаю: интересно, в жизни мы с первой же встречи определяем, есть в человеке симпатия или нет. Для другого, может, и есть, а для меня нету. Что тут делать — не понравился, все! Здравствуй-прощай — и никакой дружбы. То в гражданке, то есть в гражданской жизни. А на войне? Начнет командир отбирать бойцов по симпатии, пожалуй, и без людей останется.

Майор представил меня как радистку группы. Я пожала руки десяти человекам подряд. Сережа Толстяк, Андрей Толокно, Виктор Чуб, Петр Железка и так далее… Левофланговый, самый маленький (а все-таки повыше меня), — Коля Рыжик. Все, кроме Коли, рассмеялись — собрались в пару Чижик и Рыжик… Да, забыла сказать, что этот нахальноватый парень оказался по имени Геннадий, а по прозвищу Цыган. Говорит так, чтобы все слышали:

— Чижик Рыжику глаз не выклюет, ха-ха-ха!

Обыкновенная товарищеская шутка. Но я вспыхнула:

— Держись, Цыган, за свой карман!

Этим я хотела сказать, чтобы не задирался и бросил свои хихоньки да хахоньки.

Скорей всего, не очень удачно получилось: опытная разведчица-радистка, а веду себя чересчур развязно — встала с ребятами на одну доску.

Мне хотелось понять, как майор на все это смотрит. Глянула в его сторону — увидела спину. Он ушел не попрощавшись. Да и действительно, чего прощаться: свел меня с группой, и ладно.

Ребята меня окружили. Я знаю — им есть хочется, обеденное время.

— Сейчас будете меня расспрашивать или сперва пойдем в столовую?

Молчат. Не иначе ждут приказа. Они курсанты, а я как-никак сержант. Мне стало смешно: здоровые, сильные, я перед ними кутенок…

— Решено, — говорю, — сперва подзаправимся. Ладно, ребята, идите. После обеда встретимся.

После обеда я с ребятами разговорилась. Мы сидели на открытой веранде, под лучами солнышка. С моря дуло теплом и весенней влагой. Я рассказала, как меня выбрасывали и как обманывала фрицев, притворяясь неразвитой девчонкой пионерского возраста. Слушали меня ребята не то чтобы со вниманием, а с каким-то нетерпением, и это меня подгоняло: не могла нащупать, чего они от меня ждут. Стали задавать вопросы, я отвечала. Опасалась, что Цыган будет мешать, а он, как нарочно, был очень строг. Если кто отвлекался или переговаривался, он пресекал?

— Замолкни, Штык!.. Дай слушать, Рыжик!

Такой старательный. Например, спрашивает меня:

— Вот вы рассказывали, товарищ сержант…

— Называй меня по имени или по прозвищу, зачем выкать. Так что ты хотел узнать?

— Ладно. Я тебя слушаю. Как ты передавала сведения, как встречалась с немцами?.. Ты с пистолетом ходила и с гранатами?

— Когда ходила, а когда и ползала…

Были и другие вопросы. Например, тот парень, которого я раньше определила как выскочку, действительно заглядывал в глаза и пользовался любым случаем, чтобы хоть что-нибудь спросить: «Как спит разведчик, когда?.. Ты радистка — если отобьешься и останешься одна, сможешь связаться со штабом? А если кто из нас отобьется, станут нас искать, кто?.. Ты вылетала в штатской одежде, но ведь мы десант в военной форме, значит, отговориться, как, например, ты в Нальчике при встрече с часовым, будет невозможно?»

Отвечаю и при этом чувствую, что нет в моем голосе твердости. Это ж не боевая учеба, я могла только делиться тем опытом, какой у меня был. До сих пор вылетала в тыл как крестьянская девчонка, а в боевую разведку не ходила ни разу. Раскидываю умом и так говорю:

— В группе есть старший, без его приказа стрелять и обнаруживать себя никому права не дано.

Тогда поднимает руку Цыган:

— А если встречусь с фрицем нос к носу, кричать старшого или ждать, когда тот меня пристрелит?

На этот раз он опять пустил в ход подковырку, желая меня сбить. Остальные ребята, я вижу, слушают с жадностью. Понимаете, одно дело, когда поучает командир, и совсем другое — товарищеская беседа. Теперь вижу — лучше всего было бы откровенно признаться: я и сама такая же, как вы, в бой вступать не приходилось. Но меня заело. Чувствую, Цыган хочет принизить.

Задерживать ответ не годится. Это действует плохо.

Беру деловой тон:

— Есть устав Красной Армии, который мы все обязаны помнить. Что же касается меня, радиосвязь со штабом надеюсь обеспечить в любых условиях… А между прочим, одинаковых обстоятельств не бывает, боец обязан быстро соображать, применяясь к обстановке, и не считаться со смертельной опасностью…

Сказав эти слова насчет устава и всего прочего, я почувствовала холодок, какой возникает, если старший по званию не умеет разговаривать с подчиненными и заменяет простоту параграфом. От стеснительности и растерянности я посмотрела на ребят, обвела их взглядом и неожиданно для себя брякнула:

— Давайте лучше споем, и, если споемся, ненужные раздумья отойдут, и наперед мы не станем воображать себя мертвецами…

Цыган насмешливо откликнулся:

— Это как прикажете…

Я постаралась не обращать внимания и затянула было любимую свою песню «Не надейся, рыбак, на погоду», но от обиды голос меня подвел, и я сорвалась.

Тут начался общий смех. Я думала, злой, нет — добрый. Простецкий смех. Все, кроме разве Цыгана, смотрели на меня с улыбкой.

— Вот что, ребята, — сказала я. — Идите-ка выкупайтесь в холодном море. Так принято у разведчиков перед выброской.

* * *

Заместителем командира группы был назначен старшина Еремейчик. Я и сейчас не знаю, прозвище это или фамилия. Он был кадровым военным. Лет ему было под сорок, лысоватый, худощавый. Я давно его знала как старшину всей «Школы», но даже предположить не могла, что он и радист, и разведчик, и минер-диверсант. Ребята мне рассказали, что Еремейчик был тяжело ранен осколками собственной мины. И будто бы не все удалили. Один попал близко к сердцу, хирурги удалять не решаются. Он мог бы демобилизоваться, но из армии до победы уходить не желает.

Утро выдалось росистым и солнечным. Настроение у меня было бодрое. Хотелось передать его другим, но как, я не знала. Вскоре наша группа вооружилась. К ночи мы должны были вылетать. Еремейчик сразу же после завтрака объяснил группе, что хоть и летит с нами, но еще не сдал старшинских обязанностей по «Школе», а потому Евдокимова до прихода майора будет считаться командиром группы и все должны принимать ее слова как приказ, в соответствии с ее указаниями действовать.

Мы вышли на берег моря, где на пустынном пляже были установлены фанерные мишени. Стреляли из пистолетов ТТ и одиночными выстрелами из автоматов ППШ. Это особое искусство — прицельная стрельба из автомата. Я владела всеми видами личного оружия и по сравнению с другими, кроме Цыгана, показала хорошие результаты. Прекрасно стрелял Рыжик, но лучше всех Цыган. Он поражал мишени в самое яблочко, у него получалось легко, свободно и с шиком. Потом мы стреляли по чайкам-ныркам, и опять же Цыган показал, что автомат может служить даже охотничьим ружьем. Потом до самого обеда мы занимались изучением карты местности того района, куда предстояла выброска. Все понимали: от знания карты будет зависеть наша жизнь. Предполагалось, что группа выбросится кучно в холмах, заросших сосновым подлеском и можжевеловым кустарником; от этих холмов на западе начиналось предгорье, где есть шанс отыскать партизан. На юго-востоке, за виноградниками, на самом берегу Черного моря, в карстовых пещерах располагается подземная крепость врага, к которой ведет замаскированная шоссейка. Не было сомнения, что охранение тыла крепости имеет несколько поясов. Огневые точки противника должны быть расположены как внутри, так и снаружи колючего ограждения, по которому, скорей всего, пропущен электроток. Если при выброске будет дуть сильный северо-западный ветер, есть опасность налететь на провода.

Было заранее определено: группа разделится пополам, а потом в течение трех суток нужно собраться в условленном пункте. Кто собьется с пути, должен пробираться к сборному пункту в одиночку.

В карте я разбиралась хорошо, ребята сразу почувствовали ко мне доверие. И Цыган не старался выделяться — похоже, насытился славой лучшего стрелка. Он, между прочим, рассказал, что еще в Осоавиахиме готовился на снайпера, но тут, в «Школе», нет ни одного ружья с оптическим прицелом.

Ох, Цыган, Цыган!

* * *

Когда стемнело, старшина Еремейчик собрал всю группу и построил нас в одну шеренгу у входа в гостиницу «Сочи». Свет от фонаря был густо-синим, отчего голубые комбинезоны, натянутые поверх формы, виделись черными, а лица казались восковыми.

Я была левофланговой, стояла рядом с Колей Рыжиком. Скосив глаза, видела, как в свете качающегося фонаря бегают по его лицу веснушки. Нос заострился. И кадык на худенькой шее ходит туда-сюда.

Может быть, минута прошла, я не знаю. Часы у меня были, но я не имела права смотреть. Надо было смотреть на старшину, ждать его слова.

В комбинезоне Еремейчик выглядел стройным, бравым и значительным, нисколько не плоским, как обычно. Комбинезон он надел поверх сапог. Вот почему не видны были его худые ноги.

Еремейчик три раза прошелся вдоль строя, придирчиво осматривая каждого. Наконец скомандовал «Вольно» и обратился к нам с такими словами:

— Как сознательным и подготовленным всем вам говорю: здесь для замечаний и вопросов не место. Подойдет полуторка, молча — я повторяю: молча, без разговоров и взаимопререканий, — грузитесь в порядке спокойной очереди, то есть тем же самым строем, какой сейчас есть. И таким же строем — запомните, кто за кем, — будем по сигналу летчика прыгать. Майор, командир группы, перед вами всеми первым, а я как его помощник за вами — последним… Возможно, будут уточнения. А теперь стоять по возможности без разговоров, тем более без шуточек. Погрузимся на машину — шутите, веселитесь хоть всю дорогу до аэродрома.

Как только перестал говорить старшина, ко мне повернулся Рыжик. Шепотом спросил:

— Ты чувствуешь?

— Что я должна чувствовать?

— Общее напряжение советских фронтов от Черного до Баренцева моря? Я серьезно тебя спрашиваю. Ты себя как частицу чувствуешь?

— Чувствую-чувствую.

— Думаешь, я шучу?

— Зачем… ты не шутишь. Но не надо, Коля, ладно? Напрягайся сам за себя, ладно? Пока мы здесь, на Большой земле.

Он улыбнулся, и я вдруг увидела три золотых зуба. У мальчишки золотые зубы. Почему я раньше не видела? А потому, наверное, что он ни разу при мне не улыбался. Не смеялся, когда остальные смеялись.

Я вспомнила, что перед войной на толкучке в Сухуми какой-то дядька в грязном белом халате носил на груди фанерный лоток. На лотке горкой лежали золотые коронки. Да не золотые, конечно, а медные, под золото. Деревенские женщины, парни, девушки выбирали из кучи и примеряли на свои здоровые передние зубы. Для красоты. Вот я и подумала, что этот Колька Рыжик тоже так носит. Не захотелось его слушать.

— А ты стихи любишь? — спросил он.

— Люблю, люблю… Только помолчи, ладно?

Тут подошла полуторка, и мы стали грузиться. Я ждала, что из кабины выйдет майор Зубр, но в кабину сел старшина. Майор нас потом обогнал на открытом «виллисе». С ним рядом сидел начальник «Школы», а впереди, с водителем, в гимнастерке с четырьмя шпалами — еще какой-то военный.

Как я могла увидеть знаки различия? Оказывается, вышла из-за тучи луна. Для меня неожиданно. Честно говорю — я была как пришибленная. Что-то обрывками видела, обрывками слышала. Даже не доходило, о чем говорят, сидя в кузове, ребята.

Вдруг я заметила, что рядом со мной Рыжик, что лицо у него обиженное. Может быть, я его обидела? Надо было кончать с этим настроением. В самом деле, о чем я, когда грузились и потом, в машине, думала? Не могла отдать себе отчета. Наверное, все-таки вспоминала, как мы ехали на практику с Аверкием и как мы потом клялись друг другу быть до конца вместе. Но и это было во мне смутно.

На аэродроме нас ждали руководители Крымского штаба.

Еремейчик нас построил, после чего начальник Крымского партизанского штаба заговорил с нами без всякой официальности, как бы заново представил нам наших командиров — майора Зубра и старшину Еремейчика, сказав, что оба они волевые и опытные разведчики, с которыми он сам бы полетел куда угодно. Потом подозвал первого и второго пилотов нашего Ли-2, и они каждому из нас пожали руку.

Неожиданно громко раздается команда:

— По местам!

Один за другим поднимаемся по трапу. Вот оно, знакомое гулкое брюхо самолета. Вдоль бортов металлические скамьи, с потолка льется от плафона тусклый желтый свет. Второй пилот захлопывает тяжелую дверцу. Звук — как от удара по пустой бочке. Моторы пока не работают. Тихо. Майор говорит Еремейчику:

— Разобрать парашюты!

Старшина в приказном тоне обращается к нам:

— Разбирать парашюты, помогать друг другу пристегивать, проверять друг друга — все ремни и застежки; осмотреть грузмешки, осмотреться самим; осмотреть оружие — автоматы, пистолеты, гранаты! Объявляю новый приказ командира группы: прыгать будем в следующем порядке — первым майор, за ним радист Чижик. Все остальные — от левого фланга за Чижиком; последним прыгаю я. Каждый знает, кто за кем?

Все подтвердили, что знают.

За процедурой прикрепления парашютов следили не только майор и старшина, но и первый пилот. Но вот все готово, мы садимся, еле умещаясь на узких скамьях. Груз на каждом велик. На мне рация, два комплекта батарей — один в упаковке, другой в вещмешке с продуктами. Мешок тяжелый, пожалуй, потяжелее моего собственного веса. Его набили для быстрого снижения. Сама-то ведь я слишком легка, ветер может далеко унести. Чего только нет в моем мешке. Ну да ладно, лететь не больше двух часов, выдюжу.

Заработали пропеллеры. Все быстрей, быстрей, пока не начался общий сильный гул, самолет дернулся и, постукивая, побежал по взлетной дорожке. Каждая неровность болезненно отзывалась на моих перегруженных плечах. Я его торопила: скорей взлетай, а то еще во мне что-нибудь сломается! Но вот стук прекратился — значит, мы в воздухе.

Сидим молча. Друг на друга почти не глядим. Я вспоминаю, как летела с Дашей, Полей, Сашкой Зайцевым и Галицким в район Нальчика. Такой же был самолет, только группа поменьше. Летели весело, перекрикивались, шутили. Правда, груза такого не было. Но дело, пожалуй, не в грузе. А в чем? В тот раз летели под рождество, в этот — под 8 Марта. Об этом почему-то все забыли. А как бы хорошо по такому случаю пошутить. Нет, не до шуток.

Хочу понять, почему мы такие напряженные, почему нам не до шуток. Ведь под Нальчиком нас разбросали по одиночке — значит, и опасность для каждого была большей.

Стараюсь отбросить эти мысли. С трудом приподымаюсь, чтобы заглянуть в иллюминатор. Смотрю — все иллюминаторы задраены: нельзя себя выдавать светом.

Летим, летим, постепенно привыкаем… К чему привыкаем? К опасности?

Вот это верно. К опасности надо привыкать. Так нас учили в разведшколе. Помню, еще говорили, что чувство опасности помогает выработать осторожность. Страх же надо научиться преодолевать. Нет людей, которым незнакомо чувство страха. Но герой тот, кто сможет его преодолеть.

Хорошо говорить, а как исполнить? Понемногу оглядываю всех — кто как себя держит. Первым делом смотрю на командира. Он ничем не выделяется. В таком же комбинезоне, с таким же тяжелым мешком. Встретился с моим взглядом, вскинул голову: «Не робей, Чижик, не куксись! Все будет хорошо». Старшина Еремейчик сидел со мной рядом. Он уткнулся носом в какую-то книжицу. Хотя вряд ли мог при таком свете читать. Я заинтересовалась, заглянула на обложку. Устав Красной Армии. Думаю: это особый надо иметь характер, чтобы в такой обстановке… Но пригляделась внимательно — спит старшина Еремейчик. Прячется за книжку и спит. А может, он притворяется? Я от этого даже развеселилась.

Цыган, как я и думала, держался воинственно. Положил ногу на ногу, горделиво закинул голову — мол, знай наших. Вроде бы ждал, что сейчас его сфотографируют. По мне скользнул холодным взглядом: ты-то чего сюда затесалась?.. Что ж, может, так и надо. Командир в него верит…

Летим… В самолете холодно. Давит изнутри на ушные перепонки. Значит, поднялись высоко. Снова оглядела ребят. Интересно, как держится тот, что обо всем расспрашивал — Сашка Бутуз? Гляжу — нет его. Куда мог деваться? Кажется, никто с места не поднимался. Снова смотрю, считаю. Вместе со мной двенадцать человек. Должно быть тринадцать. Не выдерживаю и толкаю в бок Еремейчика. Он вздрагивает:

— А? Чего?

Кричу ему в ухо:

— Пропал Сашка Бутуз!

Окончательно проснувшись, Еремейчик говорит:

— Во-первых, Евдокимова, без паники. Во-вторых, делаю вам замечание: как это у вас, разведчицы, пропала наблюдательность? Сержант Александр Трущенко, по прозвищу Бутуз, отсутствует с момента погрузки на машину ввиду его оставления на моем месте для временного несения обязанностей старшины «Школы». Вы должны такое дело замечать. В-третьих, соображайте — нас было бы тринадцать…

— Ну и что, если бы тринадцать?

— Как это что?.. — Он на секунду задумывается. — Тринадцать на два не делится. А нас должно быть две равные группы.

— Вы суеверны, товарищ старшина, — говорю я.

— Отставить глупости, Евдокимова!

В этот момент мы почувствовали, что самолет пошел на снижение. Все напряженно смотрели на альтиметр над дверцей пилотской кабины. Когда опустились до шестисот метров, самолет выровнялся. Еще минута — и загорелась красная лампочка. Это первый сигнал к выброске. Поднимаемся, становимся в ряд, и каждый защелкивает свой карабин на кольце. У меня от груза я туго затянутых лямок затекли и ослабли руки. Никак не дотянусь до кольца и нет сил нажать пластинку карабина. Второй пилот идет к дверце самолета. Сейчас он ее откроет. У меня дрожат руки, в голове стучит. Вот-вот вспыхнет второй сигнал. Нервы так напряжены, что кажется: если вовремя не успею прицепиться к кольцу, выпрыгну так. Мои тщетные усилия заметил майор. Он вырвал у меня из руки карабин, мгновенно его зацепил; открылась дверца, вспыхнул сигнал к прыжкам, холодная струя ворвалась в нутро самолета. Командир группы сделал шаг, и вот его уже нет — сгинул в темноте. За ним, скрестив руки на вещмешке, лечу в бездну и я. Сильный, давно мне знакомый рывок открывшегося парашюта. Зверем наваливается на меня удвоенная резким торможением тяжесть груза. Вскрикиваю от боли. Парашют выравнивается, тяжесть становится обыкновенной, почти привычной. Вижу немного правее от себя светлый круг. Это купол парашюта. От него тянутся белые стропы. Черно и тихо. Замирает вдали шум самолета. Сердце выстукивает: «Меня там нет, меня там нет». Это по привычке — я всегда прыгала одна. Приказываю сердцу стучать: «Нас там нет, нас там нет!» Чувствую, как мокнет лицо. Значит, дождь, мелкий дождь. А нам обещали мороз. Кто-то говорил: «В Крыму сухо, небольшой мороз». А тут дождь. Неужели я и правда в Крыму? Ветер приносит свежий запах хвои. Поджатые ноги ловят землю, и я, крепко сжимая колени, сразу же падаю на правый бок и тяну на себя нижние стропы; парашют гаснет. Только что был огромный купол, теперь это белая куча. Ее только и вижу, больше пока ничего не вижу. Кто-то проходит мимо, возвращается. Это майор Зубр.

— Комкай, скорей комкай парашют!

— А я уже скомкала.

Он гукает филином — подает сигнал сбора. Слышно, как трещат под ногами сучья, чавкает мох. Еремейчик говорит:

— Все в сборе.

— Ищите расщелины, ямы, валуны. Снимайте комбинезоны, завертывайте в них парашюты. Чтобы меньше белого, как можно меньше.

Мы разбегаемся по сторонам, хлещут по лицу можжевеловые колючки.

Слышу хриплый голос Еремейчика:

— Маскируйте парашюты качественно!

Неведомая земля, прощупываю ее ногами. Она тверда. Где валуны, где трещины? Всюду мокрая хвоя и острые живые колючки спутанных ветвей. У меня есть фонарик, но его зажигать нельзя. Становлюсь на четвереньки и нащупываю оплетенный корнями песчаный холмик. Рублю корни лопаткой, копаю наугад, и вот уже ямка на всю глубину руки. Засовываю в нее парашют и комбинезон. Сгребаю ногами хвою и песок, затаптываю и маскирую, как можно маскировать на ощупь. Бегу на гуканье филина.

Еремейчик докладывает:

— По счету все здесь.

Вся группа стоит молча, прислушивается. Ветер качает сосновый подлесок, шуршит в хвое дождичек. Воздух резко пахнет хвоей, талым снегом. Душа не верит, что, кроме нас, тут кто-то поблизости существует.

— Не дышать! Считать до восьмидесяти!

Считаем, слушаем… Шестьдесят, шестьдесят один, шестьдесят два. И вдруг — чух-чух-чух, чух-чух-чух. Поезд. Шум его нарастает. Все начинают дышать, шептаться. Минеры скапливаются в особую группу.

— Молчать! — командует майор. — Еремейчик! Когда эшелон подойдет на ближайшую к нам точку, определите на слух расстояние до полотна, число вагонов, направление движения, скорость движения, меру погруженности и предполагаемый груз.

И снова мы стоим, молчим, ждем. Еремейчик снимает с себя вещмешок, опускает на землю и рацию с комплектом питания. Тут только я вспоминаю, что он помимо своих прямых обязанностей еще и радист. Глаза уже привыкли к темноте, но мы друг другу еле видны. Отогнув уши ладонями, Еремейчик слушает. Поезд все ближе, ближе. Слышно, как стучат на рельсовых Стыках колеса. Спросить меня — я бы сказала, что мы от него не более чем в двухстах метрах. Паровоз тоненько и резко свистит четыре раза. Потом шум понемногу стихает, удаляясь вправо.

Еремейчик уверенно и четко докладывает:

— По состоянию приглушающей влажности атмосферы предположительное расстояние от пункта наблюдения до железнодорожного полотна — тысяча двести метров. Состав сборный: пять пассажирских и девять шестнадцатитонных двухосных вагонов, груженных живой человеческой или тягловой скотской силой.

— Говорите яснее. Люди, что ли? Лошади?

— Людей там нет, это фрицы, стало быть — гитлеровцы. Лошади или коровы — отсюда не чувствую. Состав идет направлением Джанкой — Керчь. Ориентировочно определяю: мы находимся в расширяющейся части перешейка, примерно в двадцати километрах от Черного и в трех от Азовского. Скорость продвижения состава порядка сорока пяти — пятидесяти километров в час: немцы тут партизан не боятся. О чем с тоской и сообщаю.

Майор приказывает:

— Отберите четверых в разведку. Группа, становись кольцом, автоматы на изготовку! До возвращения разведчиков не шуметь, не говорить. Всем поставить часы по моим: один час тридцать шесть минут московского.

Через полчаса все ушедшие поочередно возвращаются и докладывают, что поблизости никого нет. Все группой уходим цепочкой по следу Еремейчика повыше, в гущу можжевельника. Майор и Еремейчик, уединившись под плащ-палаткой, лежа рассматривают карту. Нам, собравшимся вокруг, виден мутный свет из щелочек, слышны голоса командира и его помощника. Так длится минут десять. Шуршит в руках командиров карта, свет под плащ-палаткой гаснет. Одним движением майор и старшина вскакивают, но не расходятся. Они обнимаются, троекратно целуются. Еремейчик дрожащим голосом говорит:

— Товарищ Зубр…

Майор вытирает глаза:

— Друг Еремейчик. Сколько вместе пройдено!

— Товарищ Зубр, случись что — семью мою не забудь. Адрес знаешь?..

— Знаю, знаю. Ни пуха тебе, ни пера, Еремейчик!

А мы стоим, ждем — с каждой стороны по пятеро.

— Что же вы не прощаетесь, хлопцы? — Глянув на меня, майор поперхнулся: — И девчата. А ну обнимитесь, поцелуйтесь!

И тут вдруг вышло, что меня обнимает и целует, будто мы с ним расстаемся, Генка Цыган.

Я с досады даже сплюнула. Ведь он идет с нами.

Вот так мы и разошлись, расстались — шестеро к морю, шестеро к лесу.

* * *

Дождь сыпал мелкий, липкий, обволакивающий. Бойцы группы, нагнув головы, осторожным кошачьим шагом продирались сквозь кустарник. Всюду под ногами хвоя, иногда мокрый скрипучий песок. Идем молча. Слышим дыхание друг друга. Шагаю и думаю — нехорошо получилось, что разделили группы только вчера, мало знаем друг друга. Нас пятеро бойцов: Генка Цыган, Колька Рыжик, Петр Железка и Андрей Толокно. Пятая я. О Генке Цыгане и Кольке Рыжике уже говорилось. Андрей Толокно по «Школе» мне тем только и помнился, что все время ужасно много курил и глухо покашливал. Помню, однажды я его слегка поддела: «Как же ты в лазутчики готовишься, а сам все куришь да куришь? Ты нее себя выдашь. Огонь спички виден за километр». На что мне Андрей ответил: «Не бойсь, сестренка. Я одну от другой прикуриваю. Огонь раз запалю — и на весь день. А потом учти — я из шахтерской породы. У меня батька забойщик, угольщик. Учил меня держать дисциплину. Не понимаешь? В газовой шахте курить нельзя. Как в шахту спустился — забудь, что был курящим. И ничего, оказывается, привыкаешь. Поднимешься на-гора — дыми не хочу». Этот разговор я запомнила. А что еще? Ну, крепкий, широкоплечий, курносый парень. Не слишком разговорчивый.

Петр Железка так держался, будто между нами протекла река. Докричаться можно, только слов не разберешь. Чем был заметен Железка? Куда б мы ни шли, звенит в кармане мелочью: вроде на сапогах у него шпоры. Нарочно, что ли, так делал? А сейчас идет и не звенит; Андрей Толокно не курит. Пойми где кто…

Тревожные мысли не покидали. Клубились в голове. Тут и отец с матерью, которым я сказала, что учусь на медсестру. Тут и Аверкий, который мог быть со мной рядом, а его заслали на противоположный берег Азовского моря… Вдруг подумалось, что из Крыма к нему ближе. Если б мирное время, садись в лодочку и греби через Керченский пролив. Нет, на лодочке бы не получилось, до моря нам еще шагать да шагать. По моему пониманию, мы, считая все повороты, прошли километров пятнадцать. Скоро начнутся виноградники. Карту я помню отчетливо и ярко. Она для меня освещена внутренним светом. Так было и в Кущевке и в Нальчике. А тут еще ориентир — железная дорога. В подобных условиях мне и компас не нужен. Интересно, как мог Еремейчик определить, какой состав и сколько в нем вагонов. Скорей всего, сказал, чтобы вселить в своих ребят уверенность и восхищение перед его проницательностью. А может, долгая практика дает подобный навык? Еремейчик и Зубр партизанили под Севастополем, пускали под откос немецкие эшелоны…

Мне идти нетрудно, меня разгрузили. В вещмешке остались только продукты. Мины и тол нашей разведгруппе не нужны — они перекочевали в мешки минеров, которые отправились искать партизан. Остальные, включая командира, тоже подразгрузились, но мне оставили меньше, чем другим. И не потому, что девчонка — сил у меня побольше, чем у Рыжика, — а потому, что тащу рацию и два комплекта питания, а это восемнадцать килограммов. Две гранаты тоже весят. Автомат, пистолет, фляжка с водой, лопатка — все тянет к земле. Но пока шли сосновым подлеском, было легко. Тем более мы спускались под уклон. Вот только напрасно одели нас в теплые бушлаты, в ватные штаны, в шапки из искусственного меха. Не знаю, как другие, а я от испарины больше мокла, чем от дождя, хотя плащ-палатку отбросила за спину.

Когда вышли к виноградникам, командир подал знак, что пора сделать передышку и прислушаться. Я глянула на свои светящиеся часы: 5 часов 21 минута.

Я так считаю, что тревога всегда подступает раньше изнутри, чем снаружи. Непонятно даже, с чего начинается, но уже чувствуешь, что вся напряглась.

Прошло минуты две, и мы стали замечать дымящийся в волнах тумана рассвет. Туман пока что прозрачный. Во всяком случае, настолько, что можно различить предметы. И тут откуда ни возьмись сорока. Она поднялась с сосенки и пустилась над нами кружить. Не на высоте, а понизу, будто козодой или даже летучая мышь. Правда, звук ее полета слышен — не то что у ночных птиц.

— Молчи, проклятая, молчи! — злым шепотом сказал майор Зубр.

Я думала, он ко мне обращается, так как была только одна женского рода. А ведь я и слова не проронила, не кашляла, не чихала. Оказывается, командир заклинал молчать сороку.

Что за подлая жизнь у этой птицы! Я тогда еще лесных условий не знала. Позднее, когда партизанила на Украине и в Польше, мне пришлось сорочий нрав прочувствовать на себе сполна. С детства я от старших слышала, что сороки похищают блестящие предметы, за что в народе их прозвали воровками. Однако сорока хуже чем воровка: будто по найму Гитлера, она действовала против партизан и разведчиков. Сорока живет в лесу, но ради того, чтобы напакостить, готова даже лететь в населенный пункт или в воинскую часть противника. У нее натура такая: увидит, что крадучись пробирается один лазутчик или группа, обязательно оповестит об этом всех в окружности.

Так было и в то раннее утро 8 марта 1943 года. Я эту дату точно запомнила — Женский день. Самый тяжелый и страшный Женский день, выпавший мне за мою жизнь.

Несмотря на заклинания нашего командира, сорока застрекотала. Не знаю, живет ли эта птица в Германии, но здесь немцы ее понимали, как родную. Только она пустила свои каркающие трели, сразу же и совсем близко раздался выстрел ракетницы; я даже думала, что Зубр выстрелил. Нет, мы нарвались на фашистскую заставу. Секунду спустя над нами повисла осветительная ракета и застрочил немецкий пулемет.

Гитлеровцы били наугад. Их огневая точка находилась где-то в винограднике.

— На огонь не отвечать! — командует майор.

Мы отползаем к можжевеловым кустам. Все еще висит осветительная ракета, но туман не дает противнику увидеть наше передвижение. Пулемет замолкает. Может, он и совсем бы замолк, но сорока все кружит, кружит и стрекочет, как бы подсказывая врагу на огневой точке: стрреляйте, стрреляйте!

И тут вскакивает Генка Цыган и короткой автоматной очередью сбивает сороку. Птица шлепается к его ногам, он, довольный, хохочет и тут же падает, скошенный пулеметным огнем. Упал без крика, мне показалось — лег. Но не так лег, как мы лежали; зачем-то отбросил от себя автомат, зачем-то вытянул руки.

— Идиот, идиот! — шепчет с тоской майор Зубр.

Я поползла к Цыгану. Еще был туман, когда я ползла. Ракета погасла. Где-то за туманом начинался рассвет. Я ползла на локтях, по-пластунски.

— Отставить, Евдокимова! — приглушенным голосом приказывает майор.

Я не могла остановиться, ползла и ползла.

Ветерком на мгновение снесло туман, и все стало видно. Вдали открылось гладкое море, открылся виноградник до самого моря; я не сразу поняла, что виноградник, показалось, что переплетение проволоки. Стала видна серая бетонная горбушка дота; пулемет молчал. Из уха Генки Цыгана струей бежала кровь, он не шевелился. Текла красная кровь и смешивалась с влагой земли. Смерть товарища я видела первый раз. Я смотрела и не понимала, тупо смотрела.

Залаяли собаки. Две, три — не знаю сколько.

— Не стрелять! — приказал майор, хотя собаки, виляя среди сухих виноградных плетей, бежали в нашу сторону. Огромные седые овчарки.

Людей с собаками почему-то не было. Собаки бежали, а солдаты их не сопровождали. Я думаю: сейчас собаки будут здесь, как же так не стрелять?

— Огня не открывать! — повторил майор.

А собаки уже близко — от нас всего метрах в двадцати. Но они хоть и бегут, но как-то неуверенно. Не знаю, видят нас или нет. Если видят, одного только Цыгана, тело которого за кустом, а голова ниже куста, на открытом месте; из уха течет и течет кровь.

— Смотрите, ребята! — говорит майор. — На собак смотрите!

Говорит и смеется нервным смехом, хотя на его памяти немало смертей.

Мы смотрим на собак — они совсем не могут бежать, завязли. Виноградник на мокрой глине, весь в глине. Нестриженый виноградник. Его с осени, видно, не обрезали и прошлой весной тоже, наверно, не обрезали. Отростки вытянулись и переплелись, даже собакам трудно продираться. Но не в том дело. Главное, они вязнут в глине — и ни туда ни сюда.

— Всем ясно? — спрашивает майор.

Мы отвечаем, что всем.

Собаки лают. Хрипло, зло. Но теперь они еще и визжат. Одну лапу вытянут, другая вязнет в глине.

Я снова поползла к Цыгану. Надо ж понять, мертвый он или живой.

— Ни с места, Евдокимова! — останавливает меня майор. — Железка!

— Слушаю, товарищ майор.

— Забери у мертвого оружие, вынь из мешка прод-запас!

— А может, он живой?

— Он уже холодный, понимаете… Прижмите к сердцу ухо…

Железка хорошо справился. Снял с пояса Цыгана пистолет, вынул из кармана гранаты лимонки. Для этого расстегнул бушлат. Потом прижался к сердцу Цыгана ухом.

Автомат лежал в стороне, на открытом месте.

— Не трогай автомат, ползи за кустами, — командует майор.

Но Железка благополучно выручил и автомат. Немцы стрельбу не возобновляли.

Море совсем открылось — далекое, тихое.

— Группа! — командует майор Зубр, а сам смотрит в бинокль. — Справа, на западе, на краю обрыва видите развалины кошары и две сосны?

— Видим, — откликаемся мы.

— Это и есть наш сборный пункт. Железка и Толокно! Забирайте левее, а мы с Евдокимовой и Рыжиком пойдем в обход правой стороной. Не вздумайте сокращать путь по виноградникам. Ни ползком, ни тем более в рост. Завязнете. Приказ поняли?

— Так точно, поняли.

— Выполняйте!

Я в последний раз посмотрела вслед ребятам. Было отчетливо видно. Виноградник языком входил в кустарник, слева он спускался к морю, над которым багровел край солнца. Справа чем ближе к берегу, тем отвеснее подымалась скальная крутизна, местами поросшая сосняком и густым можжевельником. Километра за три тенями качались две сосны; возле них какие-то развалины.

— Ползти за мной, не разгибаться! — приказал майор мне и Рыжику.

Скоро мы потеряли из виду двух наших товарищей.

Я думала: как же так, не похоронили Цыгана, бросили, оставили.

Еще не понимала войну.

* * *

Я не замечала Рыжика, только слышала его дыхание. Это мешало думать. Не знаю, нужно ли было думать.

Казалось, уже можно приподняться, по-пластунски долго не проползешь, на четвереньках далеко не уйдешь. Нас пеленал туман, видны были разве что ближайшие кусты. Пулемет постреливал короткими очередями, дробь слышалась глухой и ленивой. Кто знает, может, стреляли из другого дота. Первым выпрямился майор. Я трудно разгибалась — замлела спина. Смотрю — что такое? Рука сама схватилась за пистолет, я бы могла выстрелить. Представляете: Рыжик прыгнул на спину майору Зубру. Майор клюнул носом, упал, выругался. А Рыжик его держит и кричит мне:

— Ложись, ложись!

Майор сбросил Рыжика и свирепо прошептал:

— Ты нешто спятил!

Рыжик отвечает:

— Ложитесь, товарищ майор.

Вдруг вижу — у Рыжика плечо в крови. Тогда поняла: он прыгнул на майора, чтобы его спасти.

— Сильно ранен? — спросил майор.

— Не думаю, — ответил Рыжик и застонал. — Товарищ майор, не сердитесь. Я увидел, что слетело несколько веточек можжевельника. Пули срезали, понимаете. Я прыгнул… Не сердитесь.

Майор говорит:

— Чудило, ты мне спас жизнь.

Рыжик отвечает:

— Возможно. — И улыбается дрожащими губами.

Опять вижу его золотые зубы. Он пробует опереться на локти, чтобы ползти дальше, но падает на бок, лицо его искажает боль. Весь рукав бушлата напитался кровью. Мы с майором снимаем с него вещмешок, бушлат, гимнастерку, нижнюю рубашку. Я срываю пергамент с индивидуального пакета, смачиваю йодом марлю. Рыжик не дает себя перевязывать:

— Ну тебя к черту, ты делаешь больно!

Шепчу ему:

— Терпи!

Майор подтверждает:

— Надо терпеть… Задание провалено. Терпи, терпи, задание провалено, а все равно надо терпеть.

Рыжик скрежещет зубами. Я его быстро перевязала. Наложила вату, все как полагается. Хорошо замотала бинтом. Но и я знаю и он знает — пуля насквозь не прошла, застряла в плечевом суставе.

Рыжик говорит:

— Нашла меня на излете. Ты понимаешь?

Я не знала этого выражения, однако сообразила: пуля достала Рыжика в конце своего пути. Значит, стреляли издалека.

Рыжик говорит:

— Прикончите меня, товарищ командир. Ползти не могу.

Майор Зубр зло шепчет:

— К такой-то и такой маме! Не будем ползти! Шальная пуля. Помоги ему одеться, Чижик. Пойдем дальше полным шагом, была не была.

Рыжик не дал надеть рубашку, да она бы на него и не налезла. Плечо и предплечье сильно распухли. Кое-как мы Рыжика поднимаем. Его вещмешок берет майор.

То и дело слышно, как тарахтит пулемет, но к нам пули не долетают. Командир хотел идти полным шагом. Какое там: плетемся, еле передвигая ноги. Давно рассвело, а солнца нет. Опять моросит дождь, в кустарнике вязнет туман. Коля Рыжик просит пить. Мы с майором поочередно подносим к его губам флягу. По тому, как дрожат у нас руки, Рыжик видит, что наши силы на исходе.

— Пристрелите меня, пристрелите! — однотонно повторяет он.

Майор его за это ругает на чем свет стоит и вдруг говорит ласково:

— Милый, дорогой, осталось немного, потерпи…

Когда мы в час восхода смотрели с опушки, разваленная кошара и две сосны видны были отчетливо и ясно. Вроде бы не дальше чем в трех километрах. А мы тащимся уже три часа. То и дело останавливаемся, но не разрешаем себе привала. Тянется и тянется можжевеловый кустарник. Мы защищаем собой Колю Рыжика, принимаем удары колючих ветвей на себя, но иногда и ему достается. Он стонет, мычит от боли. На нем только бушлат — грудь открыта. Накидываем сверху плащ-палатку, но она мешает его поддерживать. От тяжести вещмешка и рации с комплектом питания мне уже невмоготу. Еще минута — и свалюсь. Так кажется. Однако мы шагаем и шагаем, глаза застилает туман, заливает дождь.

— Привал, — приказывает майор. — Привал…

Перед нами каменистая площадка. Слева кустарник, сквозь который мы продрались, справа, метрах в трехстах, — молодой сосняк, взбирающийся в гору. А прямо… там не видно ничего. Там небо и далекое море. Можно только догадываться, что море где-то там. Кромка обрыва тянется в тумане.

— Лежите здесь спокойно, не шевелитесь, — прерывающимся голосом говорит командир. — Я пойду… я в разведку. Евдокимова! На тебе… понятно? На тебе вся ответственность. Из кустов не вылезайте. Наши товарищи… Железка и Толокно… Они уже должны быть здесь. Тихо! Не все еще потеряно. Это и есть сборный пункт. Сейчас, сейчас.

Майор тяжело побежал. Дважды споткнулся о камни, но удержался на ногах. Он замахал руками, мы услышали его хриплый голос:

— Ребята-а! Порядок! Вижу две сосны и стену кошары… Отдыхайте, сейчас вернусь.

И правда, он скоро вернулся вроде бы радостный и немного растерянный:

— Смотрел в бинокль. Сосны там, где и нужно, — метров на пятьсот левее.

— На пятьсот метров?! — неспособная сдержать разочарования, спрашиваю я.

— Да, мы зашли правее и выше. Но совсем немного.

Коля Рыжик от потери крови то и дело теряет сознание. Изредка открывает глаза:

— Пить, пить!

Идти он уже не может, даже вниз. Мы с превеликими трудностями укладываем его на плащ-палатку, прячем в кустах наш груз. Берем с собой только рацию и коробку с питанием. Но конечно, автомат висит на шее… Склон был не крутым, но опять пришлось входить в кустарник. Иглы можжевельника так расцарапали лицо, что щеки кровоточили. Теперь руки заняты, не можем отгибать ветви. Нам мешают автоматы, то и дело мы скользим на мокрой хвое. Но вот наконец и черный гребень прибрежного скального обрыва, а на нем две сосны, почти голые до верхушек.

Майор говорит:

— Подойдем к соснам — и ребята повылазят из кустарника. Ты пока тут с Колей, а я пойду к соснам. Толокно с Железкой меня увидят и объявятся. Скорей всего, услышали, что кто-то идет, и попрятались. Это правильно, бдительность не вредит…

Майор зашагал к кромке берега. Тут, наверху, туман не так густ, и я видела все отчетливо. Вот он идет, озирается по сторонам, вот подошел к дереву. Сосна, оказывается, стояла одна: примерно с трехметровой высоты она разветвлялась, и каждая часть свечой тянулась к небу. Так нередко бывает с соснами. Издалека представляется, что их две. Я не знаю, кто рисовал карту с обозначением сборного пункта. Может, штабной работник, а может, и партизан. Да не все ли равно, кто рисовал, это значения не имеет. Стало не по себе: вдруг есть еще одна каменистая площадка над обрывом? Такая, где по-настоящему две сосны. Крым велик, район Семь Колодезей тоже не мал.

Рыжик лежал на плащ-палатке. Лицо — как гипсовая маска, заляпанная пятнами веснушек. Глаза плотно закрыты. Я его больше не старалась будить, понимая, что человека в обмороке не разбудишь. Вдруг услышала храп. Значит, не обморок, значит, спит. Это хорошо, пусть отоспится.

Майор Зубр угрюмо ходит вокруг дерева. Вот отщипнул финкой кусок коры, разглядывает. Чего разглядывать? И без того ясно — никого тут нет и не было.

Вернувшись, майор долго стоит, расставив ноги, нахмурившись. Я смотрю на него с надеждой. Смотрю снизу вверх, как на опытного, сильного, хитрого. Понимая значение моего взгляда, он встряхивается и говорит:

— Тебе все ясно?

Я пожимаю плечами.

— Так вот, Евдокимова. Ту воду, что осталась во фляжках, не пить. И ему, — он показывает на спящего Рыжика, — тоже не давать. Всю что есть чистую воду оставь для промывания раны…

— А где взять для питья?

— Луж много… Ничего, что мелкие. Чистая тряпочка или марля есть? Ищи лужу побольше, клади сверху тряпочку, только чтобы не тонула. Если затонет — замутишь воду. Нам-то ничего, а для Николая собирай чистую и выжимай во фляжку.

И опять он замолкает. Небритое лицо, тяжелый взгляд. Куда он смотрит, чего ждет?

— Когда связь со штабом, а, Евдокимова?

— Сеанс через час двадцать.

— Тогда вот что. Есть еще время… Ты как считаешь, могли ребята задержаться? Им-то путь был ближе, чем нам. Скорей всего, устроили привал и ненароком уснули… Вот что мы с тобой сейчас сотворим, Евдокимова. Отнесем Николая под стену кошары. Там я углядел что-то вроде навеса. Будешь с ним сидеть, понятно? Я сбегаю за нашими вещмешками, потом дам тебе часок для сна…

— Раньше поспите вы, товарищ Зубр.

— Товарищ майор, не просто Зубр. И ты обязана подтверждать, что мой приказ тобой усвоен, должна повторять. Потому как я командир десанта, а вся моя группа — ты одна… Вопросы есть?

Я смотрела, слушала. Вроде бы он шутил, горько шутил. Чувствовалось, что привык вести в бой, действовать, распоряжаться. А тут мокро, уныло и некем руководить. Одна только я, девчонка. При мне выругаться толком и то невозможно.

— Вопросы есть? — повторил он.

Я сказала, что сомневаюсь насчет ориентира:

— На карте две сосны, а в наличии одна.

— Что? Как это одна? Карта составлена по данным аэрофотосъемки. Сверху не разберешь, что сосны сросшиеся.

— Нет, товарищ командир, одно раздвоенное дерево.

Он зло посмотрел, хотел, наверно, выругаться, но махнул рукой:

— Это мы с тобой раздвоенное дерево. Будем тут торчать, пока нас не срежут пулеметным или автоматным огнем… Я выходил на кромку, другого такого места с деревьями и кошарой не существует. — Он сжал кулаки, затряс ими. — Нет, шалишь, мы с тобой не древесина, мы люди! Вооруженные люди. Мы еще дадим фрицам прикурить. Берись за плащ-палатку, по-нес-ли!

Когда мы пристроили Колю Рыжика у глинобитной стены под навесом, майор тут же побежал за нашими вещмешками, принес, развязал, заставил меня есть:

— Питайся, сержант, без этого жизни нет!

Разорвав Колину сорочку, я собрала в пустую фляжку воды для него. А мы с майором утолили жажду прямо из лужи.

Вскоре я связалась со штабом и доложила обстановку. Начальник Крымского штаба секретарь обкома товарищ Булатов призвал нас к стойкости и обещал при первой возможности выслать за Рыжиком У-2. От Еремейчика штаб радиограмм не имел. Я получила приказ упорно искать его позывные в эфире.

Пока было светло, майор, не отнимая бинокля от глаз, вглядывался вниз, туда, где должны быть подземные батареи. Там перекатывались клубы густого тумана. Только изредка виднелись острия больших камней. Майор давал бинокль и мне. Я шарила глазами по всей низине и не увидела ни малейшей приметы жизни. Берег моря, даже освободившись на минуту от тумана, казался вымершим. Можжевеловые заросли на обрыве не шевельнулись ни разу.

Майор велел мне лечь с Рыжиком, прижаться к нему, чтобы хоть немного его согреть и согреться самой. Я осторожно прилегла, но, дотронувшись даже до здоровой его руки, отпрянула:

— Товарищ командир, у него страшный жар.

Майор пожал плечами:

— Лежи, все равно лежи. Поспи хоть часок.

Сквозь сон я слышала, как наш командир уходит, приходит. Дождь сеял и сеял.

* * *

Ночью открылось небо, высыпали звезды, под утро опять все затянулось тучами, лег туман. Мы дремали с майором впеременку. Иногда один из нас отходил от лежбища немного размяться и согреться. Коля Рыжик все спал. Я не верила, что так долго можно спать. Иногда просил пить, я прижимала к его губам мокрую тряпочку, и он снова начинал храпеть. Он проспал часов восемнадцать и вдруг резко вскочил.

— Рука не болит, совсем не болит! — закричал он и расхохотался. Не имея сил держаться на ногах, сел, но продолжал улыбаться: — Честное слово, ни в плече, ни в руке боли нет.

— Есть хочешь? — спросил майор.

— Очень!

Сидеть долго Рыжик не смог. Я его кормила с кончика ножа. А он все болтал и болтал, поблескивая глазами. Прожует, проглотит кусок мяса и тут же начинает говорить:

— Мне снилось, что к нам опять ворвались фашисты, а я их гранатой, гранатой…

— Почему опять, Коля?

— Подожди, ты кто? Ах да, ты сержант Евдокимова, Чижик. Все помню. Чижик-Рыжик, где ты был… Я тебе не рассказывал? Мы жили в Ростове на улице Энгельса, мой отец был врачом, мы не успели уйти. Маму и папу увели. Я за ними побежал, эсэсовец ударил прикладом по зубам, выбил передние зубы. А я вскочил и опять побежал. Хилый и маленький. Что ты улыбаешься, я сейчас не хилый, только рука… Не двигается, но будет двигаться, правда?.. А потом маму и папу затолкали в машину, я остался один. Примкнул к подпольщикам. Нашел их и к ним примкнул. Мы писали сводки Совинформбюро. А когда в Ростов вернулись наши, я немного подремонтировался, мне вставили зубы. От мамы осталось колечко. Вставил на место выбитых зубов мост, а потом пошел и записался добровольцем, чтобы мстить этим гадам… Ты Чижик, да? А это наш Зубр? Вот видите, я в полном сознании… А где ребята? Где остальные? Цыган погиб, и я погиб… Слушай, Чижик, неужели но увидела, не поняла, каким парнем был Генка Цыган? В разведшколе самый лучший. Теперь погиб… И эти туда же — Толокно и Железка? Не скрывайте от меня…

Майор с досадой воскликнул:

— Сопли отставить! Стоните, понемножку войте, но без соплей. Разведчики не говорят о погибших, а еще неизвестно… Евдокимова, займитесь делом. Развесили уши. Больной человек болтает, а вы… Промойте рану, наложите новую повязку…

Рука у Коли Рыжика до самых кончиков пальцев опухла и покрылась красно-синими пятнами. Я нажимала — оставалась ямка. Боли действительно не было.

— Перевязывайте, — сказал майор и, резко отвернувшись, быстро ушел.

Он вернулся, когда Коля Рыжик опять впал в забытье. Встал напротив, покачал головой:

— Уж лучше бы меня, ей-богу, чем вот этого. Слышь, Евдокимова, мы разведчики, нас не хоронят и не оплакивают. Не положено и… плохая считается примета. А то погиб, погибли… Да будь ты в бреду-перебреду — молчи! — Майор сообразил, что перегнул, попробовал даже рассмеяться: — Ладно, чепуха!

— Нет, не чепуха, — отвечаю я. — Человеческие чувства не чепуха. Действует разве только грубость?

— Успокойся, Чижик, это нервы.

— У меня нервы, а у вас?

— Думаешь, если командир, нервов не должно быть?

* * *

Ночь выдалась и пасмурной и сильно ветреной, небо гудело. Похолодало. Туман отовсюду слетел. Мы навалили на Колю две наши плащ-палатки, а он все равно дрожал. И мы дрожали, застыли до косточек, охрипли и осипли. Из штаба поступило сообщение, что за нашим раненым вылетел из Кущевки У-2. Через час будет. Дрогнуло сердце. Надо ж так. Мы с дедом Тимофеем сидели в самой что ни на есть фашистской гуще, а теперь оттуда летит к нам помощь… Я поделилась с майором своими думами. Он от меня отмахнулся:

— Давай, Евдокимова, без лирики. Связь со штабом еще держишь? Тогда передай, что Петр Железка и Андрей Толокно пропали без вести.

Я передала. Меня запросили, не откликнулся ли Еремейчик, они его никак не нащупают. Отвечаю, что нет, задаю встречный вопрос, продолжать ли поиски в эфире, у меня питание на исходе. Мне приказали искать до последнего. Запасные батареи везет мне летчик.

Мы с майором старательно вслушивались в небо. Он зарядил ракетницу. Слушать из-за ветра было бесполезно, да и рано. Тогда майор уселся возле меня и заговорил. Меня обрывает за то, что вдаюсь в лирику, а самому, значит, можно. Коля метался в бреду. То просил пить, то умолял неведомую нам Настеньку пойти с ним в клуб на танцы. Он смеялся и плакал. Майор поглядывал на меня — не ударюсь ли и я в слезы. Вдруг обнял, стал добрым:

— Тебе сколько лет, дурочка ты маленькая? Исполнилось восемнадцать? Это ж надо так, восемнадцать, а ты как пичужка. Заметь, какие бывают совпадения. В тот самый год, когда ты родилась, я поступил в военное училище. Уже был женат, четыре года проработал на заводе. Я в армию, а у нас с женой родилась девчонка, назвали Женей. Как и тебя. Выходит, вы тезки, но не настоящие. Так тебе, значит, восемнадцать? И моей Женечке столько же. Но ты, можно сказать, ребенок, а моя крепкая, здоровая, уже вполне взрослая. На втором курсе педагогического института… Знаешь, Евдокимова, я тебе такой дам совет: когда родишь дочку, назови Женей. В честь своего псевдонима. Ха-ха! Эт-то будет здорово! Мы ж с тобой встретимся, обязательно встретимся после войны. Где мы с тобой встретимся, а, Евгения Ивановна? Решай…

Только он это сказал, вдали рванулся к небу красно-желтый дымный цветок. Я стала считать секунды, досчитала до двадцати, только тогда услышала, как бабахнуло. А потом еще вспышка и еще взрыв. Получалось, что это от нас километрах в семи. Коля Рыжик первый закричал:

— Фашисты, гады! Бей гадов!

Майор рассмеялся от радости:

— Это Еремейчик, голову на отсечение, его работа! Подорвал мину под паровозом.

Я говорю:

— Откуда? Взрыв в семи километрах, не больше.

— Вызывай штаб, докладывай: Еремейчик вышел на феодосийскую ветку. Произвел первый взрыв.

Спрашиваю майора:

— Это приказ?

— Приказ, приказ! Я его почерк знаю: две мины подряд.

Моя рация была готова к действию. Только я вышла в эфир со своими позывными, тут же мне откликнулся Еремейчик:

— Я — «Один сто семнадцать», «Один сто семнадцать».

— Я — «Один сто двадцать один». Я — «Чижик», я — «Чижик». Перехожу на прием.

Еремейчик сообщал, что группа в порядке, напала на след партизан. К сборному пункту пробиться невозможно. Он передал свои координаты: в тридцати километрах на запад от места выброски, в лесистых холмах. До сих пор не было возможности связаться в назначенные часы: по пятам шли гитлеровцы. Теперь группе удалось оторваться.

Тут же я вслух переводила радиограмму майору. Он стал нервничать:

— Спроси, кто взорвал немецкий эшелон на ветке, ведущей в феодосийском направлении.

Я была уверена, что получу ответ: «Не знаю». Еремейчик отрапортовал:

— Командиру десантной группы майору Зубру. Докладываю: в день высадки нами на ветке заложены сроком на сорок восемь часов две мины МЗД-пять. После чего, преследуемые немцами, мы ушли на юго-запад-запад. Прошу сообщить: сработали ли мины? Перехожу на прием.

Я подтвердила, что было два взрыва, и тут же услышала позывные штаба. Северский поздравил группу с удачной работой и сразу же передал майору Зубру приказ вылететь с раненым и с Евдокимовой, то есть со мной.

— Следите за небом, не зевайте, над вами У-два. Пилот ждет ваших сигналов. Три красные ракеты, потом три фонаря. Груз и рацию замаскируйте в кустах…

Мы прислушались, и к нам из низких туч пробился шум мотора. Майор трижды выстрелил красными ракетами. Он взял в обе руки два фонарика — свой и Рыжика. Третий засветила я. Страшно было, что самолет ночью не сядет на такую маленькую площадку. Пилот приземлился мастерски. Я с любовью смотрела на эту фанерную птицу. Стою и шепчу:

— Милый «кукурузничек», сел.

Пилот — в унтах, в теплой шапке и в куртке, подбитой мехом, — с трудом выбрался на крыло и спрыгнул к нам. Мотор продолжал работать на малых оборотах. Пилот сказал:

— Внизу у немцев горит эшелон. Ваша работа?

— Наша, наша! — прохрипел майор. — Помогай, браток, грузить раненого.

Мы уложили бесчувственного Рыжика на заднее сиденье, потом торопливо замаскировали в можжевельнике весь наш груз.

— Где мне садиться? — спросил майор. — На среднем месте у тебя мешок.

— Выбросите его — и делов. В нем песок и камни. Я положил для центровки и для устойчивости. Больно свирепый ветер.

— Как это выбросить? Чтобы немцы увидели?

— А что нам! Сюда больше не прилетим…

— Как знать, — ответил майор, стащил с сиденья мешок и поволок в кустарник. Копался довольно долго.

— Он у тебя что, такой? — спросил меня летчик и покрутил пальцем у виска.

Я пожала плечами.

Вернувшись, майор усадил меня рядом с Рыжиком. Его распухшую руку невозможно было согнуть и приладить. Мне пришлось сесть на борт и положить Колину голову себе на колени. Чтобы я не выпала, пилот с майором надежно меня принайтовали.

Развернувшись против ветра, мы взлетели в черное небо. Ночь казалась особенно черной, потому что внизу пылал высоким красным огнем длинный немецкий эшелон. Залаяли зенитки, но мы скрылись в тучах и до самой Кущевки летели на высоте полторы тысячи метров.

Прилетели в четвертом часу. Аэродром — кое-как укатанная земляная площадка — располагался километрах в трех от дедова куреня. Я хоть и знала, что там все взорвано и сожжено, страшно захотела глянуть хоть одним глазом. Какое там! Не смогла бы сделать и пяти шагов. Когда сняли с моих колен Рыжика, я попробовала подняться, но тут же рухнула обратно: все во мне занемело и окоченело. Я даже не смогла поцеловать на прощание моего бедного собрата.

На аэродроме ждала санитарная машина. Колю уложили на носилки и унесли. Самолет заправили. Не прошло и двадцати минут, мы снова взлетели и часа через два приземлились в Адлере.

Нас встречали начальник штаба и подполковник — начальник «Школы». Они молча поздоровались с нами за руку. Мы все уселись в легковую машину, которую повел сам подполковник. Всю дорогу молчали.

А может, и не молчали, может, был горячий разговор. Я когда выкарабкалась из самолета, что-то понимала, что-то замечала, но не слышала ни слова. Оглохла. А когда опустилась на сиденье штабной эмки, в ту же секунду уснула.

Потом я узнала, что, когда приехали в Сочи, из машины меня вытащила Даша Федоренко. Взвалила на плечо и поднялась со мной по лестнице на второй этаж. Раздела, уложила, а я так и не проснулась до самого вечера.

Впервые за всю мою военную службу в штабе от меня потребовали письменного отчета. Я была измучена, рука дрожала, к тому же с той поры, как училась в школе, больших сочинений писать не приходилось. Ловлю себя на слове «сочинение». В школе оно вовсе не означает вранье. А тут мне все время казалось, что события в моей голове путаются — никак не удавалось вспомнить, что было сперва и что потом. Увидев, что я начала писать все подробности, начсвязи приказал ограничиться самым главным. Я спросила, какие сведения из госпиталя, удалось ли спасти руку Коле Рыжику, на что получила ответ, что наш товарищ умер от заражения крови. Казалось бы какой уж там отчет, неужели, получив такую горестную весть, я могу заниматься писаниной?

— Давай, Евдокимова, давай, — сказал начсвязи, выходя из комнаты. — Через двадцать минут все должно быть готово.

— А где майор Зубр? — спросила я. — Нам бы с ним вместе писать…

Начсвязи сердито посмотрел:

— Ты что! Каждый пишет о своем и своему начальству. Твое дело — связь. Дай объяснение, как протекали сеансы, каковы были помехи, в каком состоянии был передатчик, быстро ли откликался на позывные штабной оператор. И последнее — по чьему указанию бросила рацию, за которую ты несешь такую же ответственность, как и за оружие.

А я, узнав о смерти Рыжика, разрыдалась, дрожали плечи, лист бумаги, который мне дал начсвязи, намок. Хорошо еще пришла Даша Федоренко. Увидев, в каком я состоянии, она взяла новый лист, быстро заполнила крупными буквами и сказала:

— Вот здесь подпишись — и пошли.

— Дай хоть прочитать.

— Читай, если хочешь. На все вопросы есть ответы. Ты же ночью рассказывала… Идем, идем, тебе полагается отдых…

И правда, моя подружка в две минуты составила полный отчет обо всем, что требовалось по форме. Начсвязи остался доволен.

— Вот чинуша, — сказала я, когда мы в обнимку с Дашей отправились к берегу моря.

— Дурная, — ответила мне Даша. — Чинуша бы придирался и держал тебя три часа. А наш начальник хороший парень, знает дело, знает, что мы ревы, любим переживать. Вот и завел порядок: отпишись и выкатывайся. У него много точек, и за каждую он в ответе. Тот погиб, тот искалечился; еще хуже, если пропал без вести: что писать — неизвестно. А пока не напишешь отчет, новую рацию не дадут. — Даша крепко выругалась. — Вот ты не нашла Сашку Зайцева — этого я тебе не прощу… Ладно, ладно, не куксись. Лучше слушай меня: на тебе лица нет, снова стала тощей и руки дрожат. Плохо, плохо привыкаешь к войне. Конечно, это ужас. Когда погибает такой красавец, как Генка Цыган, особенно если к тебе неравнодушен. Зато жив и здравствует Аверкий. По моим сведениям, не позже чем через неделю его отзовут из Тамани: кончается его практикантский срок…

— Что ты плетешь, Дашка? Какой практикантский срок? В Тамани пока еще фашисты…

…Удивительно нежная весна стояла в Сочи. Нам с Дашей, как только что вернувшимся с задания, разрешалось одеваться почти что не по форме: юбка, гимнастерка; мы даже береты не носили, ходили с прическами, как гражданские. Самое приятное — на ногах белые носки и тапочки. Существовал негласный приказ — пусть два-три дня отдыхают ноги. Очень заботились о ногах. Действительно, если вскоре опять выбрасываться, снова десятки километров по каменистым тропкам, а ноги у всех без исключения измучены.

…Мы уселись с Дашей на плоском камне, и я ее спросила, о каком таком практикантском сроке она ведет разговор. Моя подружка долго не отвечала — смотрела снисходительно. Я стала ее теребить и вот что услышала:

— Твой Аверкий, знаешь, с кем? Тебе я в голову не придет. Он ведь первый раз полетел за линию фронта. А в Тамани тот самый старик Тимофей, с которым ты практиковалась.

У меня вскипела душа:

— Как это я практиковалась? Это было подлинное задание, каждую минуту могли попасть в лапы.

— Ну и что? Нам никто не объявляет, а все-таки сперва дают вторую роль. И настоящая разведка, и в то же время проходишь вроде проверки. Разве не правильно?

Тут только до меня дошло, что, когда Аверкий через Клаву посылал мне привет, рядом с ним находился мой старый товарищ, а вернее сказать — второй отец. Значит, живет и действует. Я так обрадовалась, что забыла об Аверкии, которого знала всего-то три дня.

Даша это заметила и говорит:

— Я так, например, думала, что ты своего Верку любишь до беспамятства, а тебе хоть он есть, хоть его нет…

Разве я могла предполагать, что Даша нарочно меня подзадоривала, чтобы мне захотелось увидеть любимого? Удивительно — откуда могла узнать, я ведь ей не признавалась. Мне и признаваться было некогда. За день до моего возвращения из Геленджика Аверкий полетел в одну сторону, Даша в другую.

Спрашиваю:

— Неужели насчет меня говорил?

Даша смеется:

— Эх ты! Тебя видно было с той самой лекции. Как он глянет — румянишься, будто яблочко. Я ж прирожденная разведчица — проникаю на три метра вглубь. Могу не только замечать, но и предвидеть.

— Ну и что ты предвидишь?

— То, что он прилетит и вы еще сильнее будете любить друг друга и потом вместе отправитесь к партизанам… А сейчас тебе важно оттянуть срок под любым предлогом…

Я не могла понять, какой такой срок надо тянуть. От Даши не добилась. Она мне стала рассказывать, что летала с полковником Стариновым и с вновь прибывшим армейским капитаном Чепигой.

Чуть помолчав, она продолжала:

— У меня мечта — поскорее встретиться с Сашкой Зайцевым. Верю, что жив, хотя от Еремейчика определенного ответа нет.

И тут мне Даша рассказала, что радиосвязь с Еремейчиком твердая — он соединился с группой партизанского отряда…

Душой я почему-то сопротивлялась разговору обо всем, что напоминало нашу крымскую операцию. Говорю:

— Дашенька, погоди. Помнишь, начала о Старинове и Чепиге? Куда ты с ними летала, если не секрет?

— Теперь не секрет. Мы три раза вылетали. Ты еще находилась в Сочи, а мы небольшой группой вылетали под Темрюк. Поднимемся из Адлера — ясно. Туда прилетим — сплошной туман, выбрасываться невозможно.

Я вспоминаю:

— И в Крыму был туман.

Даша пригорюнилась:

— Хуже нет. Лучше бы сперва посылали на разведку погоды скоростной истребитель, а тогда уж подымались бы мы. Но истребителей на это дело не дают… Так вот, слушай. Еремейчик соединился с частью отряда Куликовского. От основных партизанских сил их отрезали фрицы. Завтра или в крайнем случае послезавтра… Нет, это пока секрет, а я узнала…

— Что ты узнала?

Даша прильнула ко мне, заглянула в глаза:

— Подруженька, расскажи о Зубре. Какой он? Хороший командир, хороший товарищ? С ним легко или тяжело? Сильно переживает? За неудачи на бойцах не отыгрывается?

Я начинаю тревожиться:

— В чем дело? Говори прямо. Наш десант считают неудачным? Майором и мною недовольны?

Даша стала серьезной:

— Сейчас в штабе идет совещание насчет второго, более крупного десанта в тот самый пункт, где были вы. Конечно, бывает невезение — дождь, туман и так далее… Я проходила и в открытое окно слышала, как твой майор кричал: «Я не прошу скидок и усталости не чувствую! Пусть во главе полетит кто другой — разведку береговой подземной крепости беру на себя! Радистке необходим отдых — я отдыхать отказываюсь».

Я вскочила:

— Сейчас же пойду к начштаба. Мне отдыха тоже но надо. Я там была, и никто другой лучше меня не сможет… Майор думает: если мала ростом и собой невидная…

Даша меня еле догнала.

— Ты что! Я ж не имела права слышать… Начсвязи видел сейчас, что ты ревела, — значит, нервы не годятся.

— При чем тут нервы, если жалко хороших ребят? Секретов от таких, как ты и я, быть не может. Идем в штаб, будем проситься лететь вместе. Ты — в группу Еремейчика и вместе с ним в отряд, а я потребую от Зубра — пусть скажет, чем я слабей его. Если ты настоящая подруга, должна понять мой принцип.

— А как же Аверкий?

— Он меня первый станет презирать, если узнает, что из-за него манкирую.

— Но ты понимаешь, двух девушек в одной группе не пошлют. Тем более вторым радистом уже назначен Женька Харин…

Я смотрю ей в глаза и твердо произношу:

— Тогда знай: полетишь, только если откажут мне!

…Начальника штаба я не нашла. Побежала к подполковнику Северскому. Ворвалась в кабинет.

— Конечно, если товарищ Зубр считает меня плохой радисткой, останусь отдыхать, но и во мне есть гордость.

Майор Зубр сидел тут же. У него на лице было все отражено, весь разговор с начальством, все переживания от неудачи. А в глазах его читалась решимость. Не знаю, отдыхал ли он этой ночью. Судя по синим отекам, покоя не имел ни минуты. За одно мгновение я оценила прошлый наш вылет. Догадалась о мыслях, о душевных муках, которые целиком захватили командира. Вспомнила все и не нашла, за что его упрекнуть. Чуть-чуть сердилась за то, что хвалил свою дочку, а меня называл пичужкой. Но ведь я, согласно моему прозвищу, Чижик.

Я на него бросила взгляд, показывающий готовность снова и снова вместе вылетать на задание.

Он меня понял и сказал:

— Я думал, наш Чижик устал и лететь не может. А смотри-ка, смотри — глаза горят… Пиши, товарищ подполковник, сержанта Евдокимову в приказ. Лучшего помощника не найду.

* * *

Сперва предполагалось, что во главе второй группы в район Семи Колодезей вылетит капитан Чепига — тот самый, который вместе с полковником Стариновым и моей подругой Дашей Федоренко пытался совершить выброску диверсионной группы под Темрюк. Об этом я узнала позднее, когда мы под командованием Чепиги выехали в Москву. Я бы не стала в связи с нашим вторым десантом вспоминать Чепигу, но случилось так, что в тот день меня с ним познакомила Даша. Я была в плохом настроении и очень сердилась на свою опрометчивость. Мы ругались с Дашкой. Это было на улице возле гостиницы «Сочи», где расположился штаб. На «козлике» подъехала группа командиров. Я заметила высокого бровастого майора с насупленным взглядом и назвала его про себя мрачным. Он меня вроде бы и не видел, однако я догадалась, что умеет с одного взгляда понять человека. И действительно — стрельнул по мне взглядом и отвернулся. А в эту же минуту выскочил из машины капитан — живой, быстрый, с виду ласковый. Он со всего размаху ударил по ладони Дашу Федоренко и сразу же спросил:

— Это кто? Подружка?.. Неужели Чижик? Будем знакомы — я Чепига. Даша о тебе уши прожужжала…

Он мне пожал руку, и я сразу почувствовала: вот командир собранный, сильный душой, умеющий за себя постоять, а главное — любящий людей.

Конечно, я теперь говорю так, а в то время вряд ли могла точными словами выразить свое отношение к человеку. Однако уже кое-что соображала, оценивала с пристрастием и достаточной осторожностью.

Чепига ушел, и все остальные ушли, а мы с Дашей продолжили разговор.

Из того, что я написала раньше, получается, что Даша всем сердцем рвалась отыскать в Крыму Сашку Зайцева, которого уже давно полюбила… Увидев, как я побежала в штаб требовать, чтобы радисткой к Зубру снова назначили меня, она разозлилась. А когда я вышла из штаба и сказала, что уже включена в приказ, Дашка меня чуть не избила.

— Теперь дела не исправишь, но зачем пороть горячку? Встретилась с Зубром? Поняла, какой он? Мы с тобой рядовые бойцы, но ведь не слепые кроты, правда? Он измучен, и ты измучена. Разве можно через день после таких потрясений лететь снова? Оспаривать решение штаба и больших командиров у нас с тобой права нет, а если пойдем скандалить, нам же и влетит. Я сегодня рано утром говорила с Зубром. Он после бессонной ночи стоял на балконе, я подошла к нему просто как девушка, а не как боец: «Не переживайте, товарищ майор!» Зубр на меня ласково посмотрел и говорит: «Вот такая, как ты, у меня дочка. Большая, сильная». Я ему в ответ: «Всю ночь сидели с Чижиком, и она мне рассказала: виноваты дождь и туман, а вы тут совершенно ни при чем». Не знаю, как он мне это позволил, но я его утешала, а он слушал, думал. Вдруг говорит: «Нам бы с Чижиком остаться, переждать туман и засечь эту проклятую крепость. Почему я вылетел, почему не оспорил приказ?.. Но Чижик — она такая маленькая, носик заострился, а без радистки мне там делать было нечего…»

На эти слова я сильно обиделась. Получалось, что вина за неудачу на мне. Перебиваю Дашу:

— Ты спрашивала, какой он командир, какой человек. В самые тяжелые минуты вспоминает свою дочку. Пусть бы в душе вспоминал, а не вслух, и зачем сравнивать. Его дочка учится, а мы воюем. Но я не на это обижаюсь. Как можно по внешности определять: способен ли боец выдержать?! И ты с ним согласилась, что, если у меня носик заострился, надо уже считать обессилевшей, считать, что потеряла комсомольский дух? Лучшая моя подруга, как ты могла? И все из-за Сашки Зайцева? Но ведь он-то на тебя ноль внимания, даже не замечал. О чем ты размечталась? Предложила, значит, со вторым десантом лететь вместо меня?

Она снисходительно посмотрела:

— При чем тут Сашка? Ты хоть соображай: он, если и жив, находится у партизан, а в группу, которая пойдет на помощь Еремейчику и партизанам, радистом заранее назначен Женька Харин. Я просилась вместо тебя с Зубром. И по одному тому, что во мне много физических сил, а ты шкелетик: хотела дать тебе отдохнуть… Нет, ты и этого не понимаешь и никогда не поймешь.

Я невольно рассмеялась:

— Не шкелетик, а скелетик. — С этими словами я ее обняла, а потом сказала: — Спасибо тебе, признаю твои чувства. Но имей в виду — в скелетике тоже может жить комсомольский дух… Говоришь, что лететь хотела не из-за Сашки, а зачем меня ловила на том, что прилетит с задания Аверкий? Выходит, ты способна бороться с любовью, а я нет…

Наш спор еще долго длился. Мы ходили рядом и дышали весной. Мы были искренними подругами и чувствовали, что не существует ничего сильней воинской дружбы.

* * *

Вернусь назад.

Пока наша группа была в разведке, Крымский штаб партизанского движения пополнился новыми людьми. Северо-Кавказский фронт откомандировал к нам опытных десантников — разведчиков и саперов. В течение последних суток Еремейчик настойчиво просил по радио о помощи. Он, как уже я говорила, соединился с партизанскими разведчиками; их теснили гитлеровцы, им не хватало патронов, плохо было с питанием. К тому же у нашего старшины открылась старая рана, он терял силы, а никто из бойцов не умел пользоваться рацией. Положение стало критическим.

Позднее я узнала — майору Зубру и это поставили в вину: зачем, дескать, взял помощником человека, не долечившегося после ранения? Как я могла об этом узнать? Даша Федоренко всюду имела друзей. Она мне рассказала.

И вот было принято решение: не откладывая вылетать новому десанту. Предполагалось, что командиром группы будет капитан Чепига, но в последнюю минуту назначили того высокого бровастого дядьку, которого я определила как мрачного. Трудно поверить, но у него было именно это прозвище, и он им гордился. Мрачный раньше воевал в Крыму, знал районы Феодосии, Керчи, Семи Колодезей. Воинское звание у него было морское — капитан третьего ранга… Больше ничего о нем не знаю и не помню. Приказ определял, что в вылетающем десанте две самостоятельные группы. Первая, под командованием Мрачного, числом в восемнадцать бойцов (два пулеметчика, шесть саперов-минеров, один радист, один фельдшер и восемь рядовых парашютистов-автоматчиков), выбрасывается в предгорье западнее Семи Колодезей для совместных действий с ранее вылетевшим старшиной Еремейчиком и местными партизанами. Второй группе, во главе с майором Зубром и его помощником сержантом-радистом Евдокимовой и приданным им охранением из трех парашютистов-автоматчиков, предписывалось сразу же после приземления отделиться для выполнения самостоятельного задания разведывательного характера. В приказе не говорилось, что именно мы должны делать, но майор Зубр получил исчерпывающие инструкции.

На этот раз в нашей десантной команде лично мне были известны только три человека: майор Зубр, радист Женька Харин, с которым я когда-то действовала в районе Моздока, и мой товарищ по разведшколе Володька Бушуй. Его готовили на связиста, но при огромной физической силе он не мог долго работать ключом — рука отказывала. Теперь он числился просто бойцом-разведчиком. Я была рада, что его взяли в группу Зубра. Все остальные, как и сам командир группы Мрачный, были из тех, кого нам прислал на подмогу штаб Северо-Кавказского фронта.

Вылет был назначен на два часа ночи. Погода стояла отменная — чистое звездное небо, свежий, сухой, бодрящий ветерок. Главное, нам объявили, что на востоке Крымского полуострова тоже сухо, дождя и тумана не предвидится. Было очень приятно узнать, что выбрасываемся на партизанские костры. Тут дело не только в том, что летчик имеет безошибочный ориентир. Если партизаны, а в данном случае вместе с ними и группа Еремейчика, безбоязненно выкладывают костры в форме буквы «Т», значит, противника вблизи нет.

Я уже говорила — с бойцами не знакомилась. После того как сказал напутственную речь Булатов и нам позволили немного размяться, майор Зубр подвел меня к бойцам нашего охранения. Володька Бушуй мне был известен, а два других (по прозвищу, а может, и по фамилии — Сагарда и Вилюй) были как братья-близнецы. Оба белобрысые и сильно курносые. При этом держались надменно — глядели сверху вниз. Я им пожала руки и резко отвернулась: пусть понимают, что я все-таки сержант и помощник командира. Вообще мне было не до них. Прислушивалась к себе, следила, чтобы не выдать усталости и нервного напряжения. Раньше никогда никому не говорила, а теперь, по прошествии стольких лет, могу сказать правду. Мне кричать хотелось и драться. Сознание подсказывало, что бой нам не нужен, может только повредить и сорвать задание, но злость против гитлеровцев, убивших Генку Цыгана и Колю Рыжика, не давала покоя.

Мне в этот раз очень нравился майор Зубр. Он держался как на параде, к начальнику штаба прощаться подошел чеканным шагом и на его улыбку не ответил. Как я это увидела и заметила при слабом свете звезд и синих ламп? У меня в эту ночь зрение было кошачье. Вот именно так я эту ночь помню… Иногда спрашивают: было ли у меня какое-нибудь предчувствие и бывает ли оно у разведчиков? Вообще предчувствия, особенно дурные, я считаю — ерунда. И разведчик их должен гнать от себя, как шелудивых собак. Предчувствие превращает осторожность в трусость и навевает паникерство. Сколько я устных рассказов слышала и сколько читала в книгах — везде и всюду получается, что предчувствие означает твою неуверенность. А без уверенности в себе разведчику лучше никуда не соваться.

Мне после этой выброски Володька Бушуй говорил, что, только поднявшись в самолет, уже знал, что напоремся на засаду. И он, я это видела сама, когда еще только выпрыгивал, уже держал свой автомат прижатым к плечу, готовый сейчас же начать стрельбу. Я выпрыгнула вслед за ним как замыкающая нашей второй группы. Иначе сказать — я выпрыгивала последней.

Происходило что-то ужасное. Но ведь и вся война — дело ужасное.

В первый раз, когда мы выбрасывались, я удивилась тишине. Тогда мы прыгали в черную бездну. Теперь бездна была огненной. Пламенели высокие костры, и от них, как искры, в нашу сторону, то есть на шестисотметровую высоту, веером подымались горячие строчки. Это были трассирующие пули. Красиво до невозможности. Стук мотора нашего самолета уже утонул вдали, но отчетливо было слышно: «та-та-та, та-та-та». Я была нагружена не так тяжело, как в прошлый раз. Уже было понятно, что нас расстреливают, но при том, что я летела по воздуху легко и ветер меня нес, обещая долгое снижение, никак не удавалось приладить к плечу автомат. Пули визжали у самого уха и дырявили мой парашют. Внезапно я увидела метрах в пятнадцати от костров изрыгающий синие молнии задранный ствол пулемета. И лицо увидела — глаза фашиста. Тут же выдернула кольцо гранаты, по не сразу бросила, замешкалась. Она взорвалась прямо над головой пулеметчика, я услышала вопль. Волна от взрыва ударила в купол парашюта, приподняла меня, и я все летела и летела; когда коснулась земли и упала на бок, не стала тянуть нижние стропы, не стала гасить парашют и позволила ветру тащить меня дальше. Неужели соображала? Неужели в этом состоянии могла что-то понимать? В таких вот случаях мысли зреют молниеносно. Убраться из зоны огня, найти свое дерево, обрезать стропы, залечь, не обнаруживать себя, не стрелять впустую.

Слева от меня шел бой. Мрачный кричал:

— Зубр! Отходи со своими, отходи, не вмешивайся!

Когда я наконец собралась с мыслями и оценила обстановку, сразу же радостно застучало сердце от сознания, что уничтожила пулеметчика, угрохала первого гитлеровца. Это было ликование, хотелось кричать и хвастаться, я почувствовала прилив сил. Сняв парашют и комбинезон, стала искать подходящее место для маскировки, но тут же сообразила: заниматься на ветру парашютом, ловить его и комкать — значит попусту тратить время. Мы ведь обнаружены. При первом же сильном порыве ветра я отпустила парашют, и он улетел от меня. Залегла с автоматом и стала ждать.

Мне тогда представлялось, что фашисты пришли на костры и превосходящими силами отогнали, а может, и уничтожили Еремейчика с его ребятами и с партизанами. Я услышала, что заработал наш «дегтярь». Все чаще рвались гранаты, гремело русское «ура», гитлеровцы ругались и стонали, снова Мрачный кричал, чтобы мы отходили, но моя кровная мечта в тот момент была такой: пусть враг пойдет на меня кучно, чтобы я могла перед смертью убить побольше. Однако бой уходил в гору, куда-то за костры, а в кустарнике раздалось уханье филина: нас сзывал командир группы, и я сразу вскочила; минуты не прошло — мы собрались все пятеро. Зубр только и сказал: «За мной» — и пошел напролом через кустарник.

Как и было условлено, я топала сразу за ним, а наше охранение чуть позади.

Мы пока шли — молчали. Привал сделали минут через сорок. Зубр приказал связаться со штабом, и я молниеносно развернула рацию. Оператор ждал моих позывных, связь наладилась сразу. Оказалось, Еремейчик давно сообщил, что враги пришли на костры. Штаб мог отменить высадку десанта, но старшина также передал, что силы преследующих не превышают взвода. И в штабе решили, что можно рискнуть. Майор Зубр диктовал, а я шифровала и передавала:

— Высадка прошла удачно. Есть раненые, есть убитые, но основная группа соединилась с Еремейчиком, нанеся тяжелый урон противнику. Бой начали с воздуха. Подавили две пулеметные точки, одну из которых уничтожила гранатой радистка Евдокимова…

Меня захлестнула гордость, но я не подала виду и продолжала передавать все, что говорил майор Зубр. Сообщила, что погода нам благоприятствует, что до наблюдательного пункта, к которому мы должны выйти, по нашим расчетам, километров сорок. По пути радируем.

До самого рассвета мы шли. Нашу группу противник не преследовал. С наступлением утра мы оказались в сухой каменистой лощине, по которой бежало множество ручейков. В кизиловом кустарнике было легко прятаться, и майор, выставив в охранение Володьку Бушуя, всем остальным велел зарыться в прошлогоднюю листву и во что бы то ни стало уснуть.

Через два часа, в 9.00, согласно расписанию, я должна была держать связь со штабом. Меня никто не будил. Хотя и была переутомлена, проснулась за пятнадцать минут до начала сеанса. Володька Бушуй доложил мне как помощнику командира обо всем, что произошло за два часа нашего сна. Он сидел за большим валуном и в 7 часов 30 минут увидел, что по тропе метрах в трехстах от нашего убежища конвойные в форме эсэсовцев провели в направлении на северо-восток рабочую команду, человек сто, с кирками, кайлами, лопатами. Конвойные были вооружены автоматами, имели при себе собак.

— Почему же ты нас не разбудил? — спросила я Бушуя.

— Зачем? Они прошли, и все. А если б я стал шевелиться сам и шевелить вас…

Он не договорил и прижал палец к губам. Мы залегли и увидели, как быстрым шагом прошли метрах в пятидесяти от нас несколько немецких офицеров. Они возбужденно о чем-то говорили.

— Давай пустим их в расход.

Он уже прижал к плечу автомат, но я закрыла ему глаза рукой, а когда офицеры скрылись, выругала как следует и сразу же разбудила майора.

Узнав, что Бушуй своей опрометчивостью чуть нас не выдал, майор ему всыпал побольше, чем я. Оглядевшись, он сказал, что надо отсюда поскорее сматываться, но вдруг задумался и стал прислушиваться.

— Слушайте и вы! — приказал он нам.

Издали доносились голоса, крики, удары железа по камню. Где-то неподалеку велись какие-то работы. Возможно, строили автодорогу. Откуда, куда? Майор сверился с картой, посмотрел на компас, вздохнул:

— Жаль, жаль, что мы не можем этим заняться. Присмотрись, Чижик, тут вся местность изрезана скальными уступами… Ладно, бежим вниз, вон в тот лесок. Там, кажется, спокойнее.

Расположившись в лесном овражке, мы наскоро перекусили. Я связалась со штабом, передала свои координаты, передала радиограмму о непонятном строительстве и получила приказ задержаться всей группой, в течение дня провести тщательную разведку, а вечером доложить все, что узнаем. Однако нам категорически предписывалось за ночь совершить бросок и к следующему утру обязательно выйти к тем двум соснам, где мы были в прошлый раз. Кроме того, в штабе беспокоились о судьбе Женьки Харина. К Еремейчику он не попал, хотя в бою и участвовал. Неужели погиб? Это очень осложняло дело. Группа Мрачного — Еремейчика оставалась без радиста. Старшина чувствовал себя настолько плохо, что только ценой невероятных усилий провел последний радиосеанс. Он уже и ходить не мог — его несли. Надо было что-то предпринимать. Мы разошлись с первой группой никак не меньше чем на тридцать километров.

Майор озабоченно ходил, думал. Потом подозвал Сагарду и Вилюя, велел им, оставив в леске вещмешки и автоматы, пойти на разведку строительства.

— Видите каменистую высотку, заросшую можжевельником? Оттуда все должно просматриваться. Возьмите-ка мой бинокль.

Парни тут же и ушли, а мы остались втроем. Майор говорит Бушую:

— Вот что, хлопец. Ты сегодня сильно провинился…

— Так точно, провинился, постараюсь исправиться.

— Не в том дело. Боюсь, как бы не повторил.

— Этого не будет.

— Значит, не повторишь… Ты ведь когда-то учился на радиста, верно? Не совсем еще забыл?

— На «Северке» работать могу, но только медленно.

Тогда майор рассказал ему, как тяжело сложились дела в группе Мрачного.

— По азимуту ходить умеешь?

— Сто раз ходил.

— Задача — мышкой проскользнуть мимо этих строителей, найти след наших ребят и дуть на полный ход, догнать обязательно…

Я еще не остыла после утреннего случая, злилась на Бушуя. Говорю майору:

— Товарищ Зубр, пошлите лучше меня. Надо ведь не только пройти и догнать, надо жить остаться. А наш Володька любит пошуметь.

Бушуй покосился на меня:

— Заткнись, мелочь!

Майор побледнел от бешенства:

— Боец Бушуй! (Володька встал навытяжку.) Извинитесь перед сержантом Евдокимовой, сейчас же. Какой вы разведчик, где ваша выдержанность!

Володька переломил себя, говорит:

— Прости, Чижик. Покипели, и ладно. Лучше проверь меня на своем «Северке», смогу ли работать.

Я проверила. Медведь в цирке быстрей бы работал. Но я видела — Бушуй не симулирует. Он весь взмок от старательности. Ему бы не радиоключом, а молотом постукивать. Передавал хорошо, технику знал. Конечно, лучше такой радист, чем никакого…

Перед уходом Бушуй меня расцеловал.

— Еще раз прости, что обозвал мелочью. Ты хорошая деваха, это все знают.

Майор похлопал его по плечу, а потом расчувствовался и обнял:

— Я в тебя верю, Бушуй!

Володька ушел светлым днем один черт знает куда. А что было делать, надо — и пошел…

Часа через два возвратились Сагарда с Вилюем. По их словам получалась какая-то ерундовина. Немцы согнали в пустынную каменистую местность кучу народа. Там и крестьяне и военнопленные. Что-то строят, но что — понять невозможно. Ни о какой дороге речи быть не может. Группы работают на каменистых плоских уступах на разной высоте. Ни одного грузовика, никаких механизмов, лопата да кирка. На вьючных лошадях и осликах тропами доставляют фанеру, свертки брезента и рубероида, доски и слеги. Где-то корчуют кустарник, укладывают длинными скирдами, а сверху затягивают брезентом, где-то ставят что-то вроде бараков без стен и торопятся покрыть фанерой и толем, где-то красят прямо по голой скале…

Все это было очень загадочно. Сколько мы ни ломали головы, ни до чего додуматься не могли.

Майор хотел было сам ползти на ту высотку, откуда смотрели Сагарда с Вилюем, да вдруг как хлопнет себя по лбу:

— Все понятно. Отдыхайте, ребята. Чуть стемнеет, отправимся на свой пункт назначения к двум соснам. — Он даже развеселился. Говорит: — Эх вы, липовые разведчики. Думайте сами — ничего вам не скажу.

Только вечером, когда я держала связь со штабом, командир передал такую радиограмму:

«Северо-восточнее Семи Колодезей, в квадрате… противник возводит в пустынной скальной местности ложные объекты для отвлечения нашей бомбардировочной авиации».

— Точно, — сказали Сагарда с Вилюем. — Именно так. Декорации. Здорово вы их разгадали, товарищ майор. Это ж надо!

В штабе были довольны тем, что майор выяснил, чем занимаются на горных уступах гитлеровцы, и тем, что он послал вдогонку первой группе Владимира Бушуя. Еремейчик пропустил уже два сеанса связи, значит, дела его плохи.

* * *

Я в Крыму не бывала. Знала его по рассказам людей, видела на цветных открытках дворцы и парки. Помнила по школьным урокам, что, как и у нас на Кавказе, есть там горы, леса, сады, виноградники… Я в Крыму так и не побывала, не удалось туда съездить — за всю жизнь не осуществила эту свою мечту.

Как же не побывала, если сражалась в Крыму против фашистов? Дважды вылетала в разведку — только и всего…

Камни, глина, сосняк, кизиловый кустарник, колючий можжевельник и длинные иглы шиповника, красные его ягоды с ворсистыми семенами… Я с детских лет набивала карманы крупными ягодами, могла их на ходу, не глядя разламывать, выбрасывать ногтем семена, а кисленькую сочную кожурку с наслаждением жевать. С голодухи я даже насытиться могла шиповником.

Шиповник растет везде — и под Нальчиком, и в Крыму, и на Украине, и в Польше, да и в срединной России. Только на севере ягоды против южных помельче — мякоти мало.

Что это я о шиповнике, с какой такой стати вспомнила?

Наверно, потому вспомнила о нем и заговорила, что Крым я иначе как через колючки и занозы чувствовать не могу. И еще всем телом помню длинные сухие плети мартовских виноградников. Как мы вслепую пробирались сквозь них, как спотыкались и падали, и ругаться было нельзя — разве что тихим шепотом.

Крым меня встречал камнями, крутыми уступами, туманами, пылью взрывов. А все ж таки эту землю я всем сердцем чувствовала своей, родной.

Может быть, это лишние слова в моих воспоминаниях? Нет, лишними признать не хочу. Надо ж ощущать не только руками, ногами и животом, на котором ползала, надо и душой понимать. Душа моя в Крыму до краев была наполнена злостью. Хуже всего злилась не от царапин и ушибов, не от безмерной усталости, не от голода и жажды — хуже всего душа кипела от безрезультатности.

И майор Зубр болел тем же: неужели опять без толку, впустую, зря?..

…В ту ночь, когда мы шли на свой старый наблюдательный пункт к двум соснам на краю обрыва, нам северо-восточный ветер дул в спину. Мы от него страшное дело как мерзли, зато высохла земля — глина на виноградниках под ногами не проваливалась. Разорвались тучи, и звезды хоть немного освещали нам путь. Виноградники попадались часто, и где-то за ними мерещились дома. А может, хаты или сакли — не знаю, как они в том районе именовались и жил ли в них хоть кто-нибудь. Время от времени раздавались выстрелы. То взлетала невесть откуда ракета, то строчил пугливый автомат. Не боевая стрельба, а так — от тоски, от страха. Нам люди не встречались, и мы их не хотели бы встретить — ни чужих, ни своих. Майор Зубр на коротком привале сказал:

— Эх, ребята, только бы нам не опоздать!

Командир один понимал, что́ говорит, остальным до поры знать не полагалось. А я, хоть и считалась его помощницей, тоже пока ходила в остальных. Пусть бы даже не говорил. Видно было, как он торопится, усталый, измученный, по нашим меркам пожилой человек. Ему было под сорок. Сагарда и Вилюй между собой иначе как стариком его не называли. Полковые разведчики, они бы от души обрадовались отправиться на поимку «языка», единственно в этом видели подвиг и удачу, еще не понимали, что́ есть для нас истинная удача. Майор Зубр догадался об их мыслях и сказал:

— И не вздумайте! Нам «язык» ни к чему.

Сагарда с Вилюем за это его посчитали трусом.

Мы тропами ходить избегали, а продираясь сквозь кустарник, сильно шумели… Когда-то под Нальчиком я тоже продиралась меж зарослями кизила, но тогда была одна. Пройду немного — и остановлюсь, прислушаюсь, не ломится ли кто по моему следу. Вчетвером ходить ночью очень тревожно — каждый шумит. Допустим, я остановлюсь послушать, а ведь другие трое идут. Думаешь — вдруг не они, вдруг чужой приноровился за нами. Перекличку делать невозможно и перегукиваться тоже… Меня это беспокоило. Но вот после четырехчасового похода, когда мы приблизились к опасной зоне, майор Зубр нас собрал для такого указания:

— Сейчас опять начнется обширный кустарник. Дальше пойдем так: я впереди, а вы за мной гуськом. Далеко не отрываться… Но в этих проклятых колдобинах дистанцию выдерживать не всегда удается. Поэтому через определенный промежуток нужно, чтобы все разом остановились. Тогда будет ясно — шум, треснувшая ветка не от нас, а от чужого. Как останавливаться одновременно? Можно в уме отсчитать секунды. Шестьдесят секунд прошло — стоп, молчи, не шевелись и знай: из своих никто не шевелится. Как отмерять секунды? У вас у всех есть светящиеся часы. На них смотреть — это получится комедия, мы все зароемся носом. Я предлагаю петь в уме «Молодую гвардию». Как песня кончается — остановка. Возражения есть?

Я говорю:

— Но ведь вы, товарищ майор, не очень молодой. Может, лучше «Интернационал»?

На этом согласились. Устроили короткую спевку, чтобы все четверо взяли один ритм. Хоть пели шепотом, получилось хорошо. Потом пели молча. В голове звучит музыка, и мы идем. Вперед, все вперед. Приходилось сбегать но круче и подыматься, а все равно нас держал в ритме партийный гимн. Как только песня кончалась, останавливались и прислушивались. И снова шли, и снова пели. Но только про себя, только в уме.

Вскоре вышли к большому пустынному полю. Не виноградник и не пахотная земля, а, скорей всего, пастбище. Майор велел лечь и отдыхать пятнадцать минут. Ни о чем не думать, смотреть на звезды и этим успокаиваться. Так мы лежали, прижавшись друг к другу, и каждый старался не уснуть. Ровно через пятнадцать минут командир нас поднял.

— Имейте в виду — поле заминировано. Идите точно по моему следу.

— Чтобы всем взорваться вместе? — спросил Сагарда.

— Нет, не за этим. Просто я знаю, в каком порядке немцы ставят мины. Немцы без системы не могут…

Майор Зубр провел нас через поле сложным зигзагом. Удачно прошли. А я подумала, что если бы взорвались — действительно лучше всем вместе.

Мы вышли в редкий молодой сосняк, за которым начался можжевеловый кустарник. По нему пришлось ползти и через каждые десять минут останавливаться.

Уже светлело небо, близка была наша цель. Я готова была молиться, чтобы не прилетала сорока.

* * *

В серовато-голубых утренних сумерках обозначалась двойная крона сосны. Она была мне как родная. Ее ветер трепал и клонил, я видела ее упорство и вспомнила, как майор Зубр в прошлый раз мне сказал: «Это мы с тобой раздвоенное дерево». Он лежал со мной рядом, я слышала его дыхание, а Сагарда с Вилюем, хоть и лежали позади нас не дальше чем в метре, дышали бесшумно, и я их не совсем понимала. Они мне были далекими, хотя и свои, русские молодые ребята. Я их побаивалась почему-то: вдруг придумают что-нибудь опрометчивое.

Все мы хотели спать, все мы хотели есть, но еще больше хотели закончить дело. Это нас объединяло. Но пока что один лишь майор Зубр точно знал, что нужно делать дальше.

Ветер нас морозил, и мы окоченели.

Майор смотрел в бинокль. А что было смотреть? Ясно было, что это наша площадка, с которой мы взлетали. С нами в тот раз был Коля Рыжик, мы его обмывали и берегли, а он потом умер в госпитале. Он своим прыжком спас Зубру жизнь, а сам в конце концов погиб. Я очень хорошо помнила его золотые зубы.

Мы лежим, у меня мысли путаются, я коченею и обмороженными губами шепчу майору:

— Товарищ командир, на той стороне площадки лежат в кустах наши вещмешки и моя рация…

Он смотрит в бинокль и тихим голосом спрашивает:

— Ну и что?

Я не знаю, как отвечать, и говорю:

— Военное имущество.

Майор в ответ почему-то смеется. Восходит солнце. Все кругом становится красным. Майор шепчет:

— Смотрите, кто-то ползет.

На каменистую площадку, на ту самую, с которой мы три дня назад взлетели, подымаются со стороны виноградников два немецких солдата в зеленых шинелях. Уже достаточно светло, чтобы видеть их сытые красные морды. Они в шапках. Раньше им шапки не полагались, но холод заставил подражать русским. Уши на шапках опущены и аккуратно подвязаны. Я думала — за ними подымутся и другие солдаты. Нет, только двое.

— Посмотри в бинокль, — шепчет мне майор.

Я говорю:

— Мне и так хорошо видно. Дайте ребятам, пусть посмотрят.

Сагарда с Вилюем посмотрели по очереди.

— Пила и топор, — говорит Сагарда.

Действительно, один солдат, среднего роста, нес на плече двуручную пилу. Другой, низкий и толстый, держал в руке топор. Кроме того, у каждого автомат.

Солнце подымается выше, и утро бледнеет. Ветер дует все такой же сильный.

— Вот задача, — говорит майор Зубр, — нам надо спуститься и выйти на кромку обрыва, а эти двое нам мешают.

Сагарда и Вилюй вскинули автоматы.

— Отставить! — командует майор. — Наблюдайте, что они станут делать.

Солдаты старались продвигаться спиной к ветру. Оба, как по команде, подняли воротники шинелей. Нас четверо, у нас автоматы, пистолеты, гранаты, а врагов всего двое. У нас имеются и финки — можем подкрасться и втихую прирезать, Они оба посторонние всей природе, это не их земля и не их солнце. Они даже идти не могут, пятятся против ветра.

— Ребята, — говорит майор, — их трогать нельзя, просто невозможно… Чижик, — обращается он ко мне, и я вижу, какие синие у него губы, — способна ты в этих условиях развернуть рацию?

— Будет сделано!

Связь со штабом мгновенная — меня ждали. Принимаю радиограмму:

«Четыре катера вышли и через час будут в ваших водах. Наблюдайте за морем!»

Я ничего не поняла, доложила майору Зубру. Он мне говорит:

— Порядок!

Потом поманил Сагарду и Вилюя, стал нам объяснять задачу:

— Где-то за виноградниками обширные карстовые пещеры. В них замаскированы немецкие противодесантные орудия. Их много — несколько батарей. Иначе говоря — подземная крепость. Обнаружить ее до сих пор не удалось. Бойцы Сагарда и Вилюй! Вы будете нас защищать. А мы с Чижиком должны засечь огонь немецких батарей. В эти воды вышли наши корабли. Как только они приблизятся, фашисты, боясь морского десанта, откроют стрельбу и обнаружат себя. Мы нанесем на карту и вызовем авиацию… Кому что не ясно?

— Плохой обзор, — говорит Сагарда.

— Виден только крохотный кусочек моря, — говорит Вилюй.

Майор продолжает шептать:

— Необходимо выйти на кромку обрыва, ради этого мы сюда шли.

Он нам пока ничего не приказывает, мы должны сами соображать. Лежим и дрожим от холода и напряжения. Тем временем два немецких солдата спокойно подходят к сосне и прилаживаются ее пилить.

Командир говорит:

— Сосны были ориентиром, здесь садился наш самолет, эта площадка — и наблюдательный и сборный пункт. Немцы наверняка видели, как мы с Чижиком здесь приняли самолет и отсюда взлетели — вот и додумались послать солдат спилить деревья.

Я дополняю слова командира:

— Не деревья, а дерево. Раздвоенное.

Майор Зубр меня поправляет:

— Два сросшихся дерева.

Сагарда и Вилюй слезно просят:

— Позвольте, товарищ командир, мы этих фрицев тихо возьмем. Мы их вам доставим.

Майор злится:

— Опять не поняли! — Он объясняет, что этого делать нельзя. — Если там, внизу, в крепости, увидят, что сосны не свалены, это будет означать, что солдатам кто-то помешал, ориентир остался. Сюда пришлют целый взвод, а нам бой не нужен, нам нужно вызвать бомбардировщики и все это гнездо уничтожить…

Два солдата лениво, как бы нехотя, пилят сосну. Они пилят на высоте груди. Я, девчонка, и то понимаю — не работа, а халтура. Мне жалко, что гибнет красота, что исчезает наш ориентир, мне противно смотреть, как два нескладных фрица еле-еле шевелятся. У них пила гнется, они пилить-то не умеют.

Время идет. Двадцать минут, полчаса. Вилюй круто выругался и говорит:

— Нам бы с Сагардой эту пилу! Пойдем, что ли, поможем…

Смешно, а смеяться не хочется. Скоро закоченеем от холода. Но вот сосна кренится, вот она падает, и я начинаю плакать. Мужчины смотрят: с чего вдруг слезы?

Немцы по очереди рубят топором сучья. Складывают в кучу, разжигают огромный костер. Им все можно. Небось сигнализируют своим командирам, что работа сделана. Минут десять они греются у костра, потом бросают все и бегут вниз. Им, видно, подали какой-то сигнал. Майор ждет минуту, другую.

— Айда, ребята, к костру!

Это был живительный костер, нежданное счастье разведчиков. Красавица сосна ценой жизни обогрела нас, приютила и накормила. Как могла накормить? Очень просто — впервые за двое суток мы разогрели консервы и вскипятили воду в красноармейском котелке. Дым от хвои, высокий и густой, прятал нас от противника. Когда поели, майор Зубр приказал мне связаться со штабом. Сагарда и Вилюй по его указанию нашли в можжевельнике и притащили мой старый «Северок» и три вещмешка. В них было шесть банок консервов, сухари, запасные диски для автоматов.

— Прикрывайте нас, ребята. Следите, чтобы ни снизу, ни сверху никто не мог приблизиться.

* * *

Оператор передал, что на мои позывные может откликнуться «морской охотник». Майор Зубр объяснил, что так называется наш быстроходный катер… Море было темно-зеленым, пенились барашками высокие волны. До самого горизонта бурное море, и больше ничего. Отогревшись у костра, я теперь то и дело чихала. На каждый мой чих, отрывая глаза от бинокля, поворачивался командир. Наконец сказал с раздражением:

— Неужели вас не учили? Сильно прижмите пальцем верхнюю губу под носом — чих прекратится.

Меня перестало удивлять, что Зубр, как и другие командиры, говорит «ты» или «вы» в зависимости от настроения. Мне больше нравилось «ты». «Вы» отчуждало и вроде бы наказывало. По совету Зубра я нажала верхнюю губу, но это не помогло. Я чихала не громче кошки. И все-таки боялась: вдруг привлеку внимание немцев. Конечно, это ерунда — свистит ветер, шуршат можжевеловые кусты, мой чих в сравнении с этим шумом ничтожен.

Штаб передал, что катера появятся в наших водах через час; прошло уже полтора, а в море по-прежнему ничего не видно. Опять выхожу в эфир:

— Я — «Чижик», я — «Чижик», я — «Чижик»!

На своей волне слышу отклик:

— Я — «Толстяк», я — «Толстяк». Смотрите катера не с востока, а с запада. Сообщите ориентиры участка наблюдений, в каком месте нам приближаться. Двух сосен не видим. Я — «Толстяк», перехожу на прием.

Майор ничуть не удивился:

— Катера сделали круг по открытому морю. Ты понимаешь? Нарочно заходят с запада — оттуда немцы наших кораблей не ждут.

Он быстрым шагом перешел к правой части обрыва и приказал мне вместе с моим «Северком» следовать за ним. Сагарде и Вилюю велел повысить внимание.

Я вышла в эфир, но были сильные помехи. Связь с Толстяком стала затруднительной. Все-таки до меня донеслось:

— Я — «Толстяк», я — «Толстяк», ждем ориентиры. Видимость прекрасная, сосен на кромке берега нигде нет.

Майор приказал передать, что сосны спилены, пусть ориентируются по кошаре. Но я возразила:

— Развалины кошары и кромка берега издали должны сливаться…

Майор все время наблюдал за морем и вдруг закричал:

— Вижу наш катер! Морской разведчик с военно-морским флагом!

Кричу майору:

— Ориентир! Какой нашим катерам дать ориентир?

Моя рука на ключе сильно мерзла, это мешало работать. Но когда перешли на другую сторону, чувствую — холод стал меньше.

Говорю:

— Кажется, ветер ослаб, товарищ Зубр.

— Ослаб? Ну и что?

— Хорошо бы нарубить можжевельника и бросить в костер. Дыму будет много. Я передам, что наш ориентир — черный дым костра.

— Рубите можжевельник! — приказал майор Сагарде и Вилюю.

— К нам ползут по склону, — докладывает Сагарда.

— Пусть Вилюй рубит можжевельник и бросает в костер, а ты, Сагарда, когда немцы приблизятся, открывай точный прицельный огонь.

Можжевельник не хотел разгораться и от этого еще сильней дымил. Я передала Толстяку, что наш ориентир — черный дым костра; восточнее крутизны, с которой мы ведем наблюдение, отлогий берег, где-то на нем или за ним фашистские батареи.

Проклятый ветер, хоть и стал слабее, гнул столб дыма, и я боялась, что впередсмотрящий не обнаружит его с катера.

— Видим дым! — передал мне Толстяк.

Корабли стали подходить все ближе. Откуда-то из-под земли ударил залп орудий.

Корабли приближались, и залпы участились.

— Следи, откуда стреляют, — торопливо приказал майор. — Я наношу на карту. От берега не ближе двухсот метров. Верно?

— Точно! — подтверждаю я.

Фашисты открыли бешеный огонь. Мы слышали свист снарядов и видели, как фонтанами поднимается вода возле наших катеров. Майор Зубр кричит:

— Передай Толстяку — пусть уходят! Все в порядке. Расположение подземных батарей я нанес на карту.

Скрываясь в шлейфе дымовой завесы, наши юркие катера исчезли в открытом море.

От внезапно наступившей тишины звенело в ушах. Только теперь мы услышали стрельбу наших автоматчиков Сагарды и Вилюя.

Цепочка немецких солдат по-пластунски взбиралась по косогору.

Майор закончил чертить, заложил чертеж в планшет и кинул мне. Потом заорал, забыв от волнения свою интеллигентность:

— Хватай рацию, огибай площадку, прячься в верхнем кустарнике, немедля сообщай штабу квадрат крепости!

Он залег за камнем и принялся отстреливаться от наседающих фашистов. Я видела, как один за другим скатывались убитые и раненые солдаты.

— Не смотри, уходи! — кричал майор, а я не могла преодолеть оцепенения.

Рослый солдат выбрался из можжевельника и побежал ко мне, растопырив руки и улыбаясь от радости, что поймал радистку. Я выстрелила по нему в упор из пистолета. Он завыл и покатился вниз.

Выполняя приказ, я, наклонившись, обогнула площадку, спряталась в кустах и, развернув рацию, передала в штаб в соответствии с чертежом майора точные координаты подземных батарей. Предупредила, что сосны больше нет — спилена.

— Значит, осталась одна? — запросили из штаба.

— Раздвоенного дерева больше нет, — сообщила я. — Квадрат для бомбометания справа от обрыва, в двухстах метрах от берега. Вам понятно?

— Понятно, понятно. Уходите выше, дальше! На бомбежку вылетает эскадрилья Пе-два. Позывные флагманского стрелка-радиста — «Ветер». Ему даны и ваши позывные…

Оторвавшись от рации, я увидела, что Сагарда и Вилюй ведут под руки майора Зубра.

— Пустите, я сам! — кричал командир и пытался от них освободиться. По лицу его лилась кровь.

— Ложитесь, все ложитесь! — закричал Сагарда, и майор вместе с нами бросился на землю.

Человек пятнадцать метались по площадке, стреляя из автоматов во все стороны. Какой-то унтер затаптывал и разбрасывал огонь костра. Трое солдат с радостным гиканьем пинали ногами наши старые вещмешки. Найдя мой прежний «Северок» и забыв об опасности, они принялись его разглядывать. Открыв огонь из автоматов, мы с Сагардой и Вилюем уничтожили четырех гитлеровцев, заставив остальных залечь.

Майор приказал нам ползти выше и прекратить стрельбу. У него была разорвана шапка — струя крови заливала правый глаз.

— Товарищ Зубр, вы ранены?

Это был глупый вопрос, но сам собой вырвался.

— Ничего такого… Слушайте меня… Чижик, не лезь с перевязкой!.. Слушайте меня: за кромкой высокого берега почти отвесный спуск к морю. Внизу крупные камни. Туда, только туда! Пройдем по воде — нас не отыщут собаки…

Бросив своих раненых, фашисты поползли в нашу сторону, но мы повернули по кустарнику к крутизне и, сцепившись руками, полезли с сорокаметровой высоты. Сперва нам везло. Хватаясь за корни, мы быстро спускались. Вдруг Вилюй поскользнулся, и мы скатились в море. Никто не расшибся, но все поцарапались и порвали одежду. Мы спрятались за большим черным камнем. Стояли по пояс в воде, нас заливали волны. У майора все сильнее бежала по щеке кровь.

Глядя одним глазом, он осматривался кругом.

— За мной! — услышали мы команду.

Майор повел нас к скальному выступу, и мы все четверо, сжавшись в комок, уселись под ним. Сверху мы были не видны, нас могли обнаружить только со стороны моря. С нас обильно текла вода, мы еле сдерживали дрожь.

Было слышно, как враги бегают по краю обрыва и что-то кричат. Минут через десять воцарилась тишина. Обследовав берег, Сагарда нашел глубокую сухую выемку.

— Чижик, смотри, — сказал майор. — Вот что такое карстовая пещера. Эта для артиллерии не годится. Тут тесно. А там, где расположились вражеские батареи… там, надо полагать, и высоко и широко. Видела, какой мощный залп…

— Товарищ командир, вы все говорите и говорите, скиньте шапку, дайте осмотреть рану…

— Назад! — Он был не в себе, глаза горели. — Моя рана не убежит, проверь рацию, проверь питание!

Хорошо, что я застегнула футляры — рация и батареи действовали, шкала осветилась. Закрепив антенну на сухой лозе какого-то ползучего растения, я больше получаса вызывала штаб.

Командир снял шапку и окунул голову в ледяную морскую воду. Помывшись, он вырвал из рук Сагарды бинт и принялся сам себя перевязывать. Кровь теперь текла медленно.

— Смотрите, чтобы не внести заражение! — крикнула я.

— Вилюй! — подозвал к себе бойца охранения командир. — Заслони меня от этой дурехи. А вы, Евдокимова, ищите связь и в другие дела не суйтесь.

Сагарда закричал:

— Вижу в небе эскадрилью «петляковых», над ними «яки». Ур-ра!

— Не ори! — прервал его майор Зубр. — Чего разорался? Отодвинься, дай смотреть! Чижик, лезь в пещеру, береги себя и рацию!

Гул самолетов нарастал, они были видны отчетливо. Я надела наушники и сразу услышала позывные стрелка-радиста:

— Я — «Ветер», я — «Ветер», нахожусь над целью… Отвечаю:

— Я — «Чижик». Вас вижу. Цель правее обрыва, в двухстах метрах от воды…

Торопливо и яростно залаяли зенитные орудия, и сразу же начали взрываться наши бомбы. Тряслась земля. С обрыва сыпались в море огромные камни. Трое моих товарищей ползком вернулись в пещеру, с них струйками стекала вода. Майор Зубр, утирая окровавленное лицо шапкой, орал:

— Забились, как крысы, в нору. Ничего не видим, не знаем. Сагарда! Ищи обход для подъема!..

Снова загремели взрывы и затряслась земля. Вилюй сказал:

— Отбомбилось второе звено, сейчас пойдет третье…

Сагарда ушел по узкой прибрежной полоске, на которую сыпались камни. Он вернулся минут через пять я сказал, что нашел место, по которому можно подняться.

И снова мы услышали, вой пикирующих бомбардировщиков, а потом тяжелый грохот взрывов.

— «Пешечки», милые «пешечки», — любовно произнес майор.

Я думала, он бредит. Только потом узнала, что «пешечками» он называет наши Пе-2.

Не знаю, откуда взялись силы. Минут через двадцать мы вскарабкались на крутой берег и оказались на той самой площадке, где вели бой. Ни одного фрица тут не было.

— То-то же! — воскликнул майор и сел на землю. — Перевязывай меня, Чижик, теперь перевязывай.

Лицо и шея у него были в крови. Сагарда закричал:

— Наши заходят на новый круг!

Майор скомандовал:

— Ложись за камни! Чижик, лови волну!

Я ничего не успела. Увидела взрыв огромной мощи и сразу же открыла рот. Так меня учили. И правда, открывать рот помогает — не так глохнешь.

Майор с восторгом в голосе кричал:

— Бомба попала в склад снарядов! Лежите плотно, зарывайтесь в землю!

Наши самолеты улетели, а взрывы не прекращались. От возникшего пожара взрывались склады снарядов. В небо поднялась черная туча.

Когда наконец наступила тишина, майор сказал:

— Я вас поздравляю, ребята!

Он кричал, а мы его еле слышали. Голова у него была окровавлена, волосы слиплись, правая сторона лица покрылась темной коркой. И все-таки он видел, соображал, радовался. Я промыла ему голову тремя флягами воды, только тогда майор Зубр стал похож на самого себя. Рана была поверхностной. Пуля содрала кожу, черепа не задела. И все же крови наш командир потерял немало.

Солнце не грело, с моря несло холодом. Нигде не видно было ни одного фашиста. В том месте, где, по нашим расчетам, располагались батареи, лежала черная громада камней. В бинокль можно было разглядеть обломки орудий и разбросанные тела солдат. Если кто и остался жив, все попрятались.

Я тщательно перевязала голову майору, но шапку его не нашла. Мы все были насквозь мокрые, нам было неприятно шевелиться.

Вдруг командир говорит:

— Давайте разожжем костер — была не была! Пусть только полезут, мы их угостим.

Пока разжигали огонь, я связалась со штабом и доложила обстановку. На той же волне объявился радист морского разведчика:

— Я — «Толстяк», я — «Толстяк», вижу дым…

На этот раз четверка наших катеров приблизилась чуть ли не к самому берегу. Из развалин крепости раздался залп, но не повторился. Один залп двух или трех орудий. Ждала, ждала — из крепости больше не стреляли.

Я слышала, как Толстяк докладывал штабу о результатах авиационной бомбежки. Потом из штаба вызвали меня и передали Зубру и всей его группе благодарность командования. Сообщили также, что с наступлением темноты за нами вылетит пара самолетов У-2.

Я стала докладывать майору, а он вроде бы не слышал — смотрел и не реагировал. Закрыл глаза и повалился на бок, но тут же вскочил. Я снова доложила, а он снова повалился и опять вскочил — как ванька-встанька. Было жутко: не иначе он падал от слабости и потери крови. Смотрю — и Сагарда с Вилюем, хоть и не раненные, обняв свои автоматы, легли в тепле костра на землю. Уснули, как младенцы. Не поели, не попили, им ничего не было нужно — спать, спать, спать.

А я была полна энергии. Хоть и измученная, избитая, исцарапанная, я чувствовала какой-то необыкновенный душевный подъем. Вот и майор спит, слышен его храп. Мне стало не по себе — на всем каменном пространстве бодрствую я одна. Согрелась, обсохла, чего-то жду. Мои товарищи спят. Уже закатилось солнце, темнело. Я решила размяться — прошлась по площадке. То есть по той самой полянке, куда в прошлый раз прилетал за нами самолет. На меня нахлынули воспоминания — нелепая смерть сильного и красивого Цыгана, исчезновение двух наших товарищей, мучения Рыжика. Все было мимолетно, главное же мое чувство заключалось в том, что в этой каменной пустыне я одинока. Хожу, ногами чувствую землю, а что это такое — не понимаю… Хожу, хожу и вдруг вижу то, что давно бы пора увидеть, — площадка усыпана камнями. Большими и маленькими, крупными и средними осколками. Откуда? Вот штука. Скорее всего, когда был большой взрыв, здесь произошел камнепад. Мы были тут же и не заметили — все четверо не обратили внимания. Неужели так сильно оглохли?.. Как могло получиться, что нас не задело? Мне стало очень страшно: выходит, камни могли убить, а мы даже не обратили внимания. Все спят, некому сказать. Я стала бормотать, чтобы проверить, слышу ли себя. Рассмеялась — ведь только что работала на рации, а потом говорила с майором. Значит, глухота была мимолетной. При том, что была почти ненормальной, хватило сообразительности понять: самолет сюда сесть не может, обязательно разобьется. Что же делать? Что же нам делать? У нас ведь не хватит сил до ночи расчистить площадку. Тут не только камни, тут еще валяются убитые фашисты. Я насчитала девять трупов. Потом прилежно взялась снимать с них автоматы и перетаскивать к нашему полупотухшему костру… Пробовала будить Сагарду с Вилюем. Они от меня отмахивались. Тогда я взялась за майора Зубра. Не открывая глаз, он сказал: «Женечка, Женя», — и улыбнулся.

Я поняла: он не меня так называет, а видит во сне любимую дочку. Думаю: ладно, если такой хороший сон, пусть спит. Прикрыла его плащ-палаткой, а сама взялась отстукивать ключом:

— Я — «Чижик, я — «Чижик», я — «Чижик».

В это время передавали вечернюю сводку Совинформбюро. На Кубани наши войска заняли несколько населенных пунктов. При взятии районного центра Красноармейская истребили свыше четырехсот гитлеровцев, захватили триста пятнадцать автомашин… Думаю: Кубань рядом, рукой подать. Идут, значит, бои на подступах к Крыму. Там бьют немцев, и мы бьем… Меня охватила гордость. Ловлю себя на том, что улыбаюсь. Стала еще прилежнее выстукивать:

— Я «Чижик», я — «Чижик», я — «Чижик».

…Уже совсем стемнело, когда я добилась связи с оператором штаба. К счастью, самолеты за нами еще не вылетели. Мне пообещали, что будут искать способ нас вызволить. Еще через полчаса мне сообщили, что действующая неподалеку от Феодосийского залива подводная лодка к 21 часу подойдет к нашему берегу. Сигналы: две красные и одна зеленая ракеты.

Я стала будить Сагарду с Вилюем:

— Эй вы, курносые, просыпайтесь!

Трудно поверить, но я оставалась бодрой. Откуда только брались силы. Не иначе во мне жил дух победы. Сагарда с Вилюем еле продрали глаза, смотрели хмуро.

Но как увидели, что я улыбаюсь, вскочили и давай отряхиваться от грязи.

…Майор Зубр еле поднялся:

— Чертовски трещит голова, ребята.

Осторожно поддерживая командира под руки, мы стали спускаться к виноградникам, которые лежали между крепостью и морем. Где-то в полной тьме выла собака. В одном месте я споткнулась обо что-то мягкое. Посветила фонариком: труп фашистского унтера. Хотела и с него снять автомат, но махнула рукой. Мы и без того тащили четыре своих и шесть немецких.

— Бросайте их, ребята, — сказал майор.

А я говорю:

— Жалко, товарищ Зубр.

Тут со стороны моря полетели ракеты — две красные и одна зеленая. Мы ответили тем же. Спускаемся к тихому морю. Я только сейчас заметила, что ветра нет и море почти гладкое; слышны далекие голоса, русская речь. Меня от волнения стал бить озноб, лязгаю зубами. Майор Зубр тянет меня к себе и безмолвно показывает на воду. Что он видел, не знаю. Я услышала всплеск весел. Кто-то мигнул фонариком. Я тоже мигнула. Вскоре что-то зашуршало по гравию. Я поняла — подошла резиновая лодка. Двое выпрыгнули в воду и, громко чавкая сапогами, пошли куда-то в сторону.

— Где-то здесь, — сказал один. — Ведь мы плыли прямо на сигналы.

Второй простуженным голосом ответил:

— А ну свистни тихонько…

Майор Зубр, смеясь, говорит:

— Эй, товарищ, можешь во всю удаль свистеть. Фрицы пока что успокоились.

Назвали пароль, а я забыла отклик. Мне по рации сообщили, а у меня из головы вылетело: ни пароль, ни отклик записывать не полагается.

Голос из темноты повторил:

— «Сильный ветер»…

Это был пароль, а отклик я вспомнить так и не могла.

Майор говорит:

— Ребята, кто ж из русских тут может быть, кроме нас?

— Руки вверх! — заорал голос из темноты.

Тут я вспомнила отклик:

— «И вода холодная».

Тогда все стали обниматься. Потом долго грузили немецкие автоматы и все наше имущество. Мою рацию отнял у меня матрос. Мы еле вскарабкались. Я уселась прямо на дно и чувствовала, как внизу бьется живая морская волна. Матросы дружно взялись за весла. Мы плыли долго, не меньше получаса. Вся моя бодрость куда-то пропала, и я уткнулась в колени не то Сагарде, не то Вилюю. Но вот и подводная лодка. Мы подымаемся по трапу, спускаемся в тускло освещенный железный квадрат. Пахнет карболкой и чем-то еще. Я падаю на чьи-то руки, иду коридором, слышу шум дизелей. Потом меня заставили снять сапоги и бушлат, куда-то уложили… Не знаю, сколько времени спала.

…Мы прибыли в Геленджик, на ту самую пристань, откуда я уплывала на барже. Вот и опять стоит нефтеналивная посудина. Екнуло сердце…

Часа два околачивались в Геленджике, потом за нами пришла машина. В расположение своего штаба мы прибыли к ужину. Ребята нас встретили шумно и радостно.

— Э, Чижик! Теперь и ты не Чижик, а какая-нибудь Маша или Паша, — шутят они.

Им что. Они полковые разведчики, прозвища им дали на один вылет.

— Нет, — говорю. — Я Женя Чижик навсегда!

— Ну уж и навсегда. Война-то ведь идет к концу…

Я тяжело вздохнула.

* * *

Когда я проснулась, в комнате никого не было, снаружи по стеклу потоком лила вода, я сунула руку под подушку, чтобы посмотреть на часы; они стояли. Если б меня спросили о моем самочувствии, сравнила бы себя не со скелетиком, а с мокрой тряпкой. Помню, что ходила в баню, но сил было так мало, что вымылась кое-как! Теперь надо бы снова помыться, но вылезать из-под одеяла не хотелось. Разведчикам, вернувшимся с задания, отсыпаться не возбранялось, начальство нас жалело. Все-таки я поднялась, но так все болело — и руки, и ноги, и спина, и шея, — что я тут же и повалилась обратно. Потом слышала сквозь сон, что кто-то возле меня стоит. Я понимала, что не девушка, а парень. Он спрашивал, я что-то отвечала. Вроде бы никого кругом не было. Вполне возможно, мои подружки нарочно ушли. Этот мужчина или парень, не знаю кто, меня поцеловал и со мной попрощался. Вдруг до меня дошло, что голос был Аверкия. Тут я вскочила как полоумная, закричала:

— Верка, Ава!

Мне никто не откликнулся.

Хотела бежать, но была в одной рубашке… К нам на второй этаж парням заходить строжайше воспрещалось, и я подумала, что мне приснилось. Преодолевая боль во всем теле, я торопливо оделась. Все сильней лил дождь, и от этого темнело. Кучей ввалились девчонки, и первой меня стала обнимать Даша. Она меня обнимала и целовала, а я ей говорила:

— Пусти, мне нужно бежать, здесь только что был Аверкий!

Этим я себя выдала перед всеми девчонками, но они и не подумали удивляться. Они меня разглядывали и жалели, что так ужасно исхудала, старались утешить, будто со мной что-то случилось; я их не понимала.

Оказалось же вот что. Действительно, они тайно пропустили ко мне Аверкия, который должен был немедленно уезжать: его ждала внизу машина. Девчонки, не знали, куда его направляют. На что уж Даша была пронырливой и умела подладиться к начальнику связи, который ей доверял и уважал ее, на этот раз о том, куда поехал Аверкий, никто никому не сказал ни слова.

Было шесть вечера. Даша меня утащила на крыльцо. Только она стала рассказывать, смотрим — подкатывает «виллис» и вылезает Женька Харин. Грязный, измятый, измученный. Шатаясь от усталости, он поднимался по ступенькам и нас не замечал. Мне было совершенно непонятно, откуда он мог взяться. Ведь пропал без вести, майор Зубр послал вместо него вдогонку группе Мрачного — Еремейчика Володьку Бушуя. Конечно, я оставила Дашу и кинулась к Женьке. Стала его трогать, заглядывать в глаза. Он мне улыбался несчастной улыбкой и повторял: «Чижик, Чижик, Чижик», будто сам себе не верил, что видит меня.

Даша говорит:

— Пусть идет отдыхать.

А он как заорет на Дашу:

— Сама отдыхай, мне надо поговорить с Чижиком!

Моя подружка дернула плечом и, обиженная, ушла.

В глубине гостиничного сада стояла беседка. Мы там уединились с Женькой, и он мне торопливо рассказал:

— Я только из штаба. Там мне промыли косточки. Кажется, рассказал понятно. Со мной было вот что. Помнишь, еще над кострами в воздухе начался бой. Меня ветром унесло за кустарник, и так удачно, что я видел все. Как идет сражение и как наши наседают на немцев. Я обрезал и скомкал парашют, больше ничего не успел. Немцы отступали в мою сторону, и я пустил в дело автомат: бил в упор. Тут кто-то швырнул гранату — не знаю, наш или фриц. Меня оглушило. Я очнулся, может быть, через час в глубокой каменной яме. Дико трещала голова и тянуло на рвоту. Кругом полная тишина. Тлеют угли от костров, но возле них пусто. Мои часы остановились. Перед глазами все вертелось, меня колотил озноб. Дополз до костров, чуть согрелся и попытался наладить связь с Еремейчиком, с тобой, со штабом. Никто на мои позывные не откликался. Где-то вдали стали стрелять. Впечатление такое, будто стрельба кругом, но не приближается, а удаляется. В глазах двоится и троится. Раны на теле и на голове не было. Я понял, что контужен. Руки дрожали, может, потому позывные и не получались… Я тебе скажу одно: лучше бы убило. Контузия дает такое чувство, будто навсегда превратился в идиота. Я у костров сидел открыто, совершенно беспечно — меня кто угодно мог бы схватить или пристрелить. Сутки, не меньше, я был на полном виду и раза два или три пытался выйти в эфир. Потом заснул, а проснувшись, стал соображать и понял, что нужно уходить и подниматься вверх: только туда могли уйти Мрачный с Еремейчиком… Пойми, Чижик, я был такой, что никого не боялся, потерял осторожность, ломился через кусты, падал, подымался, шумел, как медведь. Сегодня на рассвете, когда начался дождь…

— Никакого дождя не было, — прервала его я.

— Я тебе говорю — начался дождь. Вас-то в Крыму уже не было. Сегодня на рассвете я вдруг в полном сознании получил из штаба отклик на свои позывные. Объяснил свое состояние, и мне приказали искать гладкую площадку. Сообщили, что Мрачный и Еремейчик соединились с главными силами партизан и что там нашелся Сашка Зайцев. У него кончилось питание для рации, потому-то он и не держал связь…

Я выскочила из беседки и стала кричать:

— Даша, Даша!

Женька Харин кинулся за мной:

— Зачем тебе Даша?

— Даша, Даша! — продолжала я кричать, пока она не явилась на мой крик. — Иди сюда. Сашка Зайцев нашелся, ты хоть понимаешь?

— Давно знаю…

Я даже разозлилась:

— Все-то ты знаешь… А где Бушуй? — спросила я у Даши и у Женьки Харина.

Даша сразу ответила:

— Пропал без вести. Авось найдется. — Потом стала ругать Женьку Харина: — Как тебе не стыдно гнать меня от разговора. А я-то всем твердила: Женька не тот парень, чтобы погибнуть. Чудак ты. Я из-за тебя столько волновалась, боялась, что не пошлют самолет… Иди отдыхай.

Теперь Женька ушел обиженный, а Даша уселась со мной в беседке и стала говорить, говорить, говорить. Ой, сколько я от нее узнала.

Узнала, что майор Зубр лежит в госпитале. Ничего особенного, но голова трещит ужасно. Узнала, что Еремейчик у партизан — жив и поправляется, а Саша Зайцев умудрился передать мне привет через оператора.

Спрашиваю:

— Дашенька, как же вы меня не добудились?

— Мы пустили Аверкия, это он не добудился. Нам сказал, что ты во сне упоминала каких-то парней — Сагарду, Вилюя, Бушуя; его ни разу не назвала. Он определенно обиделся…

— А ты не обиделась, что Саша Зайцев не тебе, а мне послал привет?

— Что толку. Все равно скоро отсюда уезжаю.

— Куда?

— За кудыкину гору. В Москву еду… Думаешь, шучу? Нисколько не шучу. Меня записали полковник Старинов и капитан Чепига.

Я не успела расспросить Дашу. Прибежали из штаба и велели идти к начальнику «Школы».

* * *

Был темный вечер, лил сплошной дождь, а я с радостью отправилась в штаб. Считала, что заслуживаю похвалы, душа нуждалась в поощрении… У двери сидели Сагарда с Вилюем — такие же исхудавшие, как и я. Они были вялые и невеселые, будто вернулись не с удачной операции, а с погрузки дров. Я им улыбнулась.

Сагарда говорит:

— Ну и сильна ты, девка: после всего, чего натерпелась, способна улыбаться.

Открылась дверь, и нас пригласили. Раньше такого не бывало. В кабинете собрались все командиры: начальник Крымского штаба партизанского движения, начальник «Школы», начальник связи, начальник оперативного отдела и еще человека три. Они были в новой форме и с погонами, а мы раньше погон никогда не видели. Все было очень торжественно: командиры нас принимали стоя. Начальник Крымского штаба партизанского движения поздравил с успешной операцией и каждому пожал руку. Офицеры тоже нам пожали руки.

Начальник штаба сказал, что принято решение представить майора Зубра и бойцов его разведгруппы к правительственной награде. Тут же он сообщил, что майор себя чувствует хорошо, не позднее чем через неделю его обещают из госпиталя выписать. Потом наступило молчание — говорить было не о чем… Мы поблагодарили и вскочили с дивана, чтобы уходить.

Все разошлись, а меня начальник штаба пригласил к себе. Мне почудилось что-то неладное. Однако начался разговор хорошо:

— Товарищ Зубр очень высокого о вас мнения. Он жалеет, что судьба вас разлучает и вам уже вряд ли удастся вместе вылетать в тыл врага…

Тут произошла заминка — я уставилась на треугольничек письма, которое лежало на столе. Бумага зеленоватая и шершавая — точь-в-точь на какой мне писал мой папка.

Екнуло сердце. Я давно не имела весточки из дома. Последний раз получила месяца полтора назад. Да и сама писала не часто. Приходилось скрывать. Родители знали, что служу медсестрой в госпитале, они интересовались обстановкой, спрашивали, как повышаю квалификацию, научилась ли делать уколы и перевязывать, не боюсь ли крови. Им интересно было, кто мои подруги. В последнем письме папка забеспокоился — вдруг влюбилась в инвалида, и предупреждал, что такое замужество случается от жалости: у нас соседка Антик Аракелова ходила в военный госпиталь читать раненым газеты и привезла домой безногого, который до войны был кузнецом, а теперь только и делает, что плачет о своей ноге. Что можно ответить на такое письмо? Я не считала, что папка прав. Хоть я и не медсестра, но случись такое с Аверкием — неужели бы от него отказалась?

…Значит, так. Стоит начальник Крымского штаба партизанского движения, смотрит на письмо, потом на меня. Он чуть улыбается, и что-то в его улыбке загадочное.

— Сержант Евдокимова, мы вас все поздравили, а я от своего имени готов еще раз поздравить. Вы уже не первый раз показываете пример личного мужества, преданности Родине и высокой квалификации… А тут, понимаете, что-то не очень хорошо. Вам ведь известно, что существует военная цензура, у нас особенно строгая? Вы же по роду службы дали присягу хранить тайну. Об этом помните?

Я ответила, что помню, и начштаба продолжал:

— Обычно я личной перепиской не интересуюсь. Но вот это письмо… Кажется, от вашего отца, не так ли? Цензор отчеркнул одно место, прочитайте его, пожалуйста.

С этими словами он передал мне в рука письмо моего папки, и я сразу же обратила внимание на отчеркнутые строчки и жирный вопросительный знак.

Вот какие были строчки:

«Доченька, твоя старшая сестра Мотя, которая еще раньше тебя вступила в ряды Красной Армии, хотя она и вполне взрослая, пока что не торопится выскакивать замуж. А если б она даже и захотела пойти в загс, обязательно бы сообщила нам. Потому что так делает всякая девушка, если она уважает своих родителей. И мы бы ей перечить не стали, просто бы поздравили от всей души, поскольку нашла себе пару по любви и согласию. А что сделала ты? Только достигла совершеннолетия и сразу же втайне от нас сочеталась… Может, ты не захотела по какой-то причине об этом факте писать. Так, значит, теперь ты Евдокимова? Что ж, не знаю, поздравлять тебя или как… Кто он, твой муженек, пришли хоть его фото…»

Начштаба ждал, что я скажу. Мне стало нехорошо. Дрожали руки и ноги. Говорю:

— Делайте что хотите — я не виновата. Спросите начальника связи — он вам подтвердит. Я ему все докладывала. По вине оператора штаба я села не на моторный баркас, а на баржу, где оказался знакомый парень, который когда-то ухаживал за Мотей. Он меня узнал, а поскольку был обросший, я его не признала и назвалась, как и положено по службе, Евдокимовой. Тогда моряк вошел в амбицию, на меня разозлился. Скорей всего, оказалось так, что, встретившись в Батуми с моей сестрой, взял ее на пушку: твоя, мол, сестренка вышла замуж и стала Евдокимовой… В тот день, когда я вернулась с практики, меня назначили радистом-разведчиком в распоряжение майора Зубра, а потом выбросили в Крым. И еще раз выбросили. Неужели по одному тому, что меня признал сухумский парень, наш советский моряк, меня бы не послали в разведку?

Начштаба задумчиво отвечает:

— Хорошо, у вас все обошлось благополучно… Вообще-то ничего особенного не случилось, ваше личное дело в полном порядке, болтушкой вы никогда не были… Менять псевдоним? Но вы всем известны как Женя Чижик. Вас знают, о ваших выбросках люди наслышаны… Послушайте, Евдокимова, мы тут посоветовались с товарищами. А что, если послать вас в один из партизанских отрядов?.. Там ведь условия конспирации иные.

Я вспыхнула:

— Это моя мечта!

— Да… но придется переучиваться. Дело в том, что «Северок» хоть и прекрасная портативная рация, в партизанских условиях то и дело подводит. Садятся аккумуляторы — и пиши пропало. Мы из-за этого потеряли связь с Александром Зайцевым, а значит, и с большим партизанским отрядом. Это дорого стоило. Погибло много людей. А вот РПО-два работает от движка и даже от ручного привода — этой рации батареи не нужны… Так вот, Чижик, принято решение послать группу радистов-разведчиков, а также и минеров, в Москву на курсы при Центральном штабе партизанского движения. Едут Евгений Харин, Дарья Федоренко и еще несколько человек. Если вы согласны…

— Согласна, согласна! — чуть не закричала я.

Начштаба пожал мне руку и сообщил, что я буду включена в группу под командованием капитана Чепиги.

— Вы, кажется, с ним знакомы?

— Знакома, знакома…

У меня от радости перехватило дыхание. Так мне хотелось побежать и найти Дашу, сказать, что я тоже еду.