После того как Санди еще раза два приводил Ермака к себе, Вера Григорьевна решила, что ей пора вмешаться. Если отцу некогда, а мать доверчива до легкомыслия, значит, приходится действовать бабушке. Необходимо было проверить, из какой семьи новый товарищ Сашеньки.
Начала бабушка с телефонного звонка директору школы Рождественскому. Объяснив ему не без труда, в чем дело, она спросила:
- Что из себя представляют родители Зайцева? Директор чуть замялся:
- Гм. Как я понимаю, вас беспокоит, не навредит ли вашему внуку эта дружба? Могу вас заверить: Зайцев очень хороший мальчик. Учится на четверки и пятерки. Дисциплинирован, выдержан, отзывчив, добр. Дружба с ним может только облагородить!
- Меня интересуют его родители,- ледяным тоном напомнила бабушка.
- Родители? Гм. У него не очень удачные родители.
- Как это понять?
- Они плохо заботятся о мальчике. Не помогают ему в учебе. Забывают о нем… Подозреваю, что забывают его покормить. Однажды на уроке у мальчика потемнело в глазах. Да.
- Могу я попросить их адрес?
Директор пробормотал что-то нечленораздельное и повесил трубку. Но не так-то легко было отделаться от Веры Григорьевны Дружниковой. Адрес она получила от заведующей учебной частью. Далековато. Пушечная улица, дом номер один. За Карантинной слободой. Теперь этот район, кажется, называется Фрунзенским. Почему Ермак не посещал ближайшую школу? Странно. Может, его там исключили за плохое поведение? В школе номер тринадцать, где учился Санди,Зайцев появился с пятого класса…
Вера Григорьевна, никому не говоря, с утра отправилась выполнять долг. Сначала она хотела взять такси, но, будучи скуповатой и рассудив, что туда, пожалуй, «сдерут рубля два», она поехала на троллейбусе. Сойдя на Пушечной, она перешла улицу и стала искать дом номер один. Ну и дома! Начало девятнадцатого века. Как это они уцелели в последнюю войну! Она остановилась перед угрюмым, облупленным двухэтажным домом, наклонившимся над самым обрывом. Пахло водорослями, морем, но из подворотни несло гниющими отбросами. В туннеле под домом лежали кучи мусора, приготовленные к вывозу. Чего смотрит санитарная инспекция? Какие грязнули здесь живут! В длинном, узком каменном дворе какая-то очень толстая женщина в байковом халате и пуховом платке развешивала на веревке белье. Она с готовностью устремилась к Вере Григорьевне.
- Будьте любезны… Зайцевы здесь живут?
Толстуха скорчила гримасу и подозрительно оглядела Веру Григорьевну, но осмотр ее, видимо, успокоил (бабушка одевалась добротно и современно).
- Вы из школы? - вдруг решила она.
- Да, да!
- Тогда, пожалуйста, пройдите ко мне. Я вам расскажу все. Я сама хотела сходить в школу, да все никак не соберусь. Это же безобразие! Бедный мальчуган! Я сейчас, сию минуту…
Быстро развесив оставшееся белье, женщина подхватила таз и провела Веру Григорьевну в свою квартиру на втором этаже - ход со двора, узенькая деревянная лестница. В маленькой квартирке оказалось уютно и чисто. Усадив Веру Григорьевну на старомодный диван с полкой, под которой была приколота вязаная кружевная салфетка, женщина, не теряя времени, приступила к рассказу:
- Вы не представляете, что это за люди. Сам-то вечно без работы, она служит где-то в гостинице. Водят к себе ночевать - в гостинице часто нет номеров. И чего только милиция смотрит? Каждый день пьянки-гулянки. К ним ходят какие-то подозрительные люди. Сам-то Станислав Львович сидел в тюрьме за продажу краденого. Ужасно! О ребенке совсем не заботятся. Нисколько. Он был такой вот крошка… Гертруда сунет ему кусок колбасы или сыра и выкинет на лестницу… зимой. Конечно, соседи брали его к себе. У меня он частенько ночует, вот на этом самом диване. А уроки учит вот за этим столом, когда холодно и дождь… В хорошую погоду он уходит с учебниками к морю. К сожалению, я могу ему помогать, только когда муж в рейсе: он буфетчик на пароходе. И ему не нравится, когда здесь крутится чужой мальчик. Детей у нас нет. так он, знаете, не привык.
Несчастный мальчик! И такой славный, милый, ласковый. Скажет: «Тетя Глаша, вы устали, полежите, а я вымою пол». Он все умеет делать - и мужскую и женскую работу. Ведь дома только он один и убирает. Гертруда боится руки испортить. Просто лентяйка. Мать ее была труженица, баловала дочку, и вот результат. Назвала ее Гертруда, что значит «герой труда». А выросла бездельница, паразит. Бабушка умерла от горя, когда внучонку было всего два годика.
Мы вот во дворе все удивляемся: откуда Ермак такой хороший? Ведь никто его не воспитывал. Если бы другому такие условия, давно бы стал воришкой. А этот копейки не возьмет. У меня мелочь всегда на трюмо лежит. Грешным делом пересчитывала - нет, никогда не возьмет. Честный! А их как жалеет! Если бы не Ермак, они бы отродясь супа не съели, так, на сухомятке, бы и жили: колбаса и чай. Ермак соберет пустые бутылки, сдаст их, купит граммов двести мяса, картошки; я ему дам горстку крупы, луковку, так он сварит суп и накормит их.
А когда они с похмелья, злые ужасно, как цепные собаки, и бьют его чем попало. Но следов не оставляют, а это не считается. Да Ермак никогда и не станет жаловаться. Ни за что! Про себя переживет, и все. А когда Станислав Львович сидел, еще хуже было. Эта женщина каждый день наводила к себе гостей, и они здесь пьянствовали. Он и вернулся как раз в такую гулянку. Другой бы возмутился, а этот обрадовался - есть что выпить…
Соседка - ее звали Глафира Егоровна - долго рассказывала «учительнице» про Зайцевых. Вера Григорьевна внимательно слушала. Лицо ее словно окаменело. Глаза стали злые. Какой ужас! Бедный Сашенька! Она как чувствовала. Вот что значит не поинтересоваться, из какой семьи.
Когда Глафира Егоровна провожала гостью, она вдруг усомнилась:
- Да учительница ли вы?
- Я - кандидат наук. Жена академика Дружникова. Наверное, слышали? Нет? Ну уж знаете…
Вечером, после чая, Вера Григорьевна попросила всех задержаться в столовой. Сашеньке тоже не мешает послушать. Пусть знает.
Без всяких прикрас - действительность была достаточно «ярка» - Вера Григорьевна изложила все, что узнала утром.
Наступило долгое, тягостное молчание. Санди похолодел: теперь не разрешат дружить с Ермаком.
Дедушка, только вчера возвратившийся из Англии, выглядел утомленным. Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и совершенно «не реагировал». Может, ждал, что скажет молодежь. Отец нахмурился и сразу потянулся за папиросой. Мама даже побледнела.
- Бедный Ермак! - воскликнула она.- Знаешь, Андрей, я с самого начала чувствовала что-то именно такое. Как же ему помочь?
Санди вздохнул облегченно. Как он мог усомниться в матери? Иначе она и не могла сказать.
- Вы разрешили Сашеньке дружить бог знает с кем…- начала Вера Григорьевна,- не разузнав, из какой он семьи, не проверив. Надеюсь, теперь…
Виктория Александровна решительно приняла бой.
- Что - теперь? - Она говорила мягко, как на работе с тяжело больными.
- Вы не разрешите Сашеньке дружить с ним.
- С Ермаком? При чем здесь Ермак? Разве вы узнали плохое о нем? Думаю, что эта дружба, кроме добра, ничего Санди не принесет. Таким другом можно только гордиться!
- Гордиться?! Вот как… Я отказываюсь вас понимать. Я категорически возражаю.
Виктория Александровна спокойно поднялась и положила руку на плечо Санди:
- Разрешите мне самой разбираться в друзьях моего сына,- и вышла вместе с Санди.
Отец и сын переглянулись.
- Мне надо работать,- сказал академик, спасаясь в свой кабинет. В дверях он лукаво подмигнул своему сыну.
- Не расстраивайся, мама! - сказал Андрей Николаевич.- И предоставь этим заниматься Вике. Она лучше знает. Не сердись.
- Как тебя подчинила эта женщина! - горько сказала Вера Григорьевна.- И что ты в ней только нашел! Ни ума, ни красоты. Бездарность. На всю жизнь осталась медсестрой.
- Мама!
- Хорошо, хорошо! Иди к ней.
- Мама, я понимаю, ты недолюбливаешь Вику, но все же… Хотя бы с моими чувствами считалась! Трудно так жить.
Вера Григорьевна прижала к глазам свежевыглаженный платочек. Ей тоже было тяжело. Материнская ревность терзала ее. Может, особенно горькая потому, что, кроме сына, не было у Веры Григорьевны в жизни никакой радости.
Когда-то с помощью мужа Вера Григорьевна защитила диссертацию и получила степень кандидата наук. Дальше она не пошла: не было своих мыслей, без чего, как известно, в науке далеко не уйдешь, а муж никогда ей больше не помогал.
Поняв, что сама по себе в гидрографии она ничего не значит, Вера Григорьева решила, что ее назначение в жизни быть помощницей и другом великого ученого. Но и это не вышло…
Как помощница она раздражала Николая Ивановича некоторой бестолковостью, неоправданным самомнением и тем, что настойчиво и неуклонно отдаляла от него всех сотрудников, особенно женщин.
Потерпев года полтора, профессор взбунтовался и, переговорив по душам с тогдашним директором института, добился перевода жены в другое отделение. Став в свое время директором этого самого института, он до ее пенсии держал гидрографа Дружникову на достаточном отдалении, так что их работы почти не соприкасались. В стычках Веры Григорьевны с коллегами он неизменно принимал сторону последних. Пришлось с этим смириться.
Тогда жизненной целью Веры Григорьевны стало охранять покой ученого и, конечно, воспитывать сына. Охранять покой было долгом, любовь к своему ребенку - радостью,, быть может, единственной.
Была у Веры Григорьевны и своя женская тайна, о которой, впрочем, самые близкие знали. Вера Григорьевна вышла, замуж за профессора Дружникова не по любви. Она была влюблена в простодушного веселого шалопая, ответившего ей самой искренней привязанностью. Он даже стал более серьезным. Камнем преткновения явилась профессия шалопая. Он был музыкант. Если бы хоть пианист, или скрипач, или, на худой конец, флейтист, но он был… балалаечник! Для самолюбивой, рассудочной, знающей себе цену и вместе с тем ограниченной девушки-аспирантки это было чересчур, Вера предпочла принять предложение молодого обещающего ученого, доцента. Так качалась супружеская жизнь, в которой для обоих сторон было мало радости.
Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.
Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:
- Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила…
Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.
Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.
Смущенный Андрей сказал жене:
- Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики «Каховки».
Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть…
- Разве вы поете? - как будто удивился Николай Иванович.
- Все люди поют,- ответила Вика,- одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности - у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?
Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.
Вика спела «Каховку», потом «По долинам и по взгорьям» и, наконец, «Комсомольцы двадцатого года». Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.
- Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? - спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз.- Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?
Профессор озадаченно посмотрел на нее.
- Да. Кажется, да… Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл…- Он вдруг запечалился.
- Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! - твердо напомнила бабушка.
- О черт побери! - вдруг взорвался ученый.- Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я… забыл.
Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.
- Папа, это совсем просто. Я тебе покажу,- сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет..
- Так расстроить Николая Ивановича! - прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.
Не скоро после этого позвала Вика свекра «посидеть с нами», но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.
Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.
Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал «антарктический холод», Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.
- Нам надо поменять квартиру, - сказал он без всякой подготовки, - на две.
Все уставились на него.
- Не понимаю тебя, - заявила высокомерно Бэра Григорьевна.
У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.
- Что же тут понимать, - спокойно возразил он. - Поменяем нашу квартиру на две… в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да… в разных частях города!
- Почему, отец? - нарушил долгое молчание Андрей Николаевич.
Дедушка твердо посмотрел на него.
- Я сделал ошибку, что сразу не отделил вас. Знаешь, как в крестьянских семьях. Пора Вике пожить свободно и радостно. А то она… А то изменится у нее характер. Она накануне срыва. Всегда натянута. Всегда под гнетом. Я не могу себе простить, что не задумался об этом раньше. Она может… ожесточиться против тебя.
- О нет! - вырвалось у Виктории Александровны. Андрей Николаевич взглянул на мать. Лицо ее застыло,
словно она умерла.
- Не надо ничего менять! - почти закричал Андрей Николаевич. - Я не согласен. Вика, разве ты жаловалась отцу?
- Как ты смеешь! - оборвал его профессор. Он поднялся из-за стола. Сейчас он казался выше ростом. - Уже все решено. Завтра можете сходить посмотреть квартиру. Через неделю переедете. - И Николай Иванович ушел к себе в кабинет.
Санди взглянул на расстроенного отца, смущенную мать, убитую, разобиженную бабушку и на цыпочках вышел из комнаты.
«Пойду-ка я к Вовке Лисневскому!» - решил он. Вова был его одноклассник и жил в этом же доме, этажом выше.
Санди не любил семейных неприятностей.
Виктория Александровна прокралась перед сном к профессору. Он все еще работал Лицо его казалось грустным и усталым. Она обняла свекра и бережно поцеловала его в морщинистую щеку.
- Вам не будет одиноко, папа? - спросила она. Николай Иванович лукаво покачал головой.
- Я буду приходить к вам, - сказал он вполголоса. - Помнишь, как мистер Р. Уилфер у Диккенса. И наверно, так же протру головой стену над своим постоянным местом. У меня будет постоянное место, Вика?
- Будет, папа! Спасибо тебе за все, за все!