Это письмо я диктую в магнитофон, потому что это лучше,
чем диктовать человеку хорошему, но не понимающему тебя.
Таня. Мне хочется поговорить с тобой наедине.
Ты получишь маленькую посылочку — ленту с моим голосом…
и услышишь все, что я давно хочу тебе сказать. Так что каждую фразу уже выносил и обдумал заранее. Как сочиняют стихи.
Твой адрес мне дала Александра Прокофьевна. Мы теперь с ней друзья. Она славная женщина. Жаль, что у нее нет детей.
Вот уже месяц, как я понял: нам необходимо поговорить. Мне кажется, ты очень переживаешь свой отъезд с гидростроя. Быть может, называешь его бегством.
Когда совесть упрекает человека и он с трудом, после душевной борьбы и страданий, справится с совестью — это всегда нехорошо. Вредно. Потому что в другой раз он справится с этим быстрее и легче, а потом еще легче, и, глядишь, — человек уже не тот: нет той чистоты и принципиальности.
Но ты ни в чем не виновата, Таня! Тебе не в чем упрекнуть себя. Вот это я и хотел тебе разъяснить. Ведь я, честное слово, понимаю Таню Эйсмонт лучше, чем она сама себя понимает, лучше, чем ее «поняли» другие.
Пусть ты инженер, знающий и толковый, не побоявшийся работы на Севере, но ты девушка.
И вот эта девушка, впечатлительная и нежная, испугалась стать женой безрукого… Ничего здесь нет плохого. Если бы ко мне полгода назад пришла орава добрых, прямых, грубоватых парней и потребовала, чтоб я женился на безрукой женщине, которую я едва знал, — я бы тоже испугался. Это естественно!
Другое дело, если бы этой безрукой женщиной оказалась ты. Тогда я был бы только счастлив. Но это потому, что я люблю тебя. Ты же меня не любишь и потому испугалась.
Когда человек не отвечает другому взаимностью, нельзя ему ставить это в вину. Потому ты ни в чем не виновата. Что ж тебе было делать, как не уехать, если вся стройка ждала, что ты, как в кинофильме, вознаградишь пострадавшего героя, то есть меня.
Возможно, если бы не случилось несчастья, ты и полюбила бы меня. Иногда мне это казалось… Но любовь не успела расцвести в твоем сердце, подул ветер и занес ее снегом.
Теперь все это в прошлом.
И еще, дорогая Таня, мне хотелось сказать, чтоб ты не жалела меня. Как это ни странно, но я чувствую себя счастливым. Кто поверит этому? Я бы сам не поверил. Оттого и отказывался от ампутации.
Как объяснить, почему я, несмотря ни на что, чувствую себя счастливым?
Конечно, мне очень нелегко обходиться без рук и порой становится так горько, что хоть плачь. Но вместе с тем моя жизнь приобрела ту полноту, которой мне не хватало прежде. Только теперь я понял, что жил и работал вполсилы. Вот почему на меня часто нападала тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Когда какая-то часть ума, сил, способностей человека лежит под спудом — это действует угнетающе. Я не знал, что способен на большее, чем быть хотя бы и "королем трассы"!
Там были свои трудности — утомительные рейсы, бессонные ночи, слякоть, дождь, снег, гололедица. Но если ты молод и крепок, это не требует напряжения всех сил — духовных и физических.
Когда человек легко справляется с трудностями, надо ему призадуматься: так ли он живет, полной ли грудью дышит?
Когда меня назначили начальником котлована, я подумал, что не справлюсь. Ведь Прокопенко — инженер, и то у него шло ни шатко ни валко, а я всего шофер и плотник.
Сергей Николаевич понял мои сомнения и сказал: "Сначала присмотрись, потом примешь котлован". Но «присмотреться» не пришлось: едва я появился в котловане, меня приняли как начальника. Вот и пришлось напрячь все силы и стать им. Собственно, я присмотрелся за те четыре года, что работал на гидрострое шофером. Меня всегда возмущали толчея и неразбериха, царившие в котловане и так мешавшие людям трудиться. Как инженеру, тебе известно, что трудность возведения сооружений на Ыйдыге в том и состоит, что работы сосредоточены на небольших площадках и ведутся не вширь, как было на Волге, а в высоту. Теснота — вот бич нашей стройки. С этого я и начал: попытался организовать труд людей так, чтоб не было этой толчеи, чтоб людям и машинам было просторно работать. Все с полуслова поняли меня, каждый сделал, как лучше не только ему, но и другому.
Через неделю котлован было не узнать. Руководство в восторге, на каждом собрании твердят: "У Гусача какое-то самой природой данное организаторское искусство".
Даже Михаил Харитонович в это поверил. Но я-то знаю: просто народ захотел и сделал! Людям так от души хотелось, чтоб я справился с должностью начальника котлована. Под влиянием этого доброго желания и в них пробудилась та энергия, способности, ум и силы, что не использовались сполна и тоже находились под спудом. Наверное, есть такой запас скрытых сил в каждом человеке. И лестно, и радостно мне было, что именно я это вызвал! Так и старались друг перед другом — они для меня, я — для них. Если бы ты видела, Таня, какие лица были у людей: растроганные, торжественные и праздничные. Как они вдохновенно трудятся! Поистине у меня теперь тысячи рук вместо двух потерянных!!!
А если бы ты видела Клоуна! Он теперь работает инструментальщиком. Его узнать нельзя. Просто переродился человек. Мое слово для него — закон. В таких случаях всего труднее…
Теперь ты поняла, почему я счастлив?
Сегодня воскресенье, и с утра мы втроем — Михаил Харитонович, Мишка и я — ходили далеко в тайгу. На лыжах!!! Хотя веселый месяц май.
Накануне были метель и снегопад, а сегодня воздух чист и прозрачен. Сосны ломились под тяжестью снега. Снег так и сверкал на солнце, что слепило глаза.
И вдруг мы увидели среди снегов яркие, розовые, прекрасные цветы! Цвел какой-то невзрачный кустарник — приземистый, покалеченный ветром и бурями. Мы остановились как вкопанные и долго-долго не могли отвести глаз.
— Рододендрон! — сказал Михаил Харитонович. Он все знает.
Этот рододендрон цвел потому, что был май! Пусть снегопады, пусть метели, но был май, и он цвел… Таким, по-моему, должен быть человек!"
