— Всем оставаться на местах! — прогремел возглас от дверей. Я вздрогнул и оглянулся; душа ушла в пятки. На пороге стоял давешний офицер и злорадно пялился на меня. За его спиной маячили фигуры дюжих парней в форме, готовых к доброй драке, если понадобится.

— Это еще кто? — недовольно спросил Лем.

— Тот самый… Фигониль Уриэль, кажется.

— А, Фингонфильчик пожаловал, — воскликнул радушно поэт. — Просим, просим. Давненько с эльфами не пьянствовал. Что пить будешь? Пиво, водку, самогон? А может, тебе винца? Эй, хозяин!

— Молчать! Встать!

— Ты же вроде сказал, оставаться на местах…

— Встать! Ты кто такой?

— О, я — Лем, поэт. Меня каждая собака знает…

— Молчать, смерд! Пес!

— Офицер, — попробовал вставить словечко и я, — может, не надо так кричать? Люди спят, разбудите…

Болван переключился на меня.

— Ты! Где еще двое? Живо, отвечай! Ну, ребята, давайте-ка его!

Дюжие парни подхватили меня сзади за плечи, большущий кулак третьего врезался в живот. Я согнулся, выблевывая только что съеденную кашу. Еще двое подхватили Лема, шестой готовился по приказу офицера врезать и ему тоже.

— А? Че? Кого бьем? Можжа, помочь? — очнулся Серот, обвел квелым взглядом происходящее и широко зевнул.

— Заткнись, скотина!

— Ага, понял. Усе, молчу. — Серот положил голову на лапу и снова заснул.

— Где еще двое?! — заорал мне в лицо болван, брызгая слюной. Его заостренные ушки возбужденно дергались. Я вдруг почувствовал ярость. Кто он такой, черт возьми? Дерьмо под ногами!

— Ты, дерьмо под ногами, — проникновенно начал я.

Дюжий кулак еще раз врезался мне в брюхо. Я едва почувствовал его, он никакого влияния на организм не оказал. Но меня это взбесило окончательно.

Я чуть повел плечами. Молодцы, державшие меня сзади, отлетели и врезались в стены в противоположных концах комнаты. Парню, что бил, повезло меньше — он проломил головой стену рядом с дверью и оказался на улице, еле слышно постанывая. Лем тоже уже избавился от своих ребят, хотя и более деликатным способом, нежели я — просто уложил их штабелем рядом с левым крылом Серота, предварительно произведя несколько отрывистых неуловимых глазом движений. Офицер оказался один перед разъяренным мной. Честно говоря, я бы ему не позавидовал.

— Итак, — холодно сказал я, — ты, дерьмо под ногами, посмел ввалиться в этот мирный уголок, чтобы прилюдно оскорбить известного поэта. Ты за это поплатишься.

— Поэта, ха! — Фингонфиль побледнел, испугался, но держался, упорно отстаивая свою позицию. Сквозь все мое презрение к нему пробилось даже некоторое уважение, все-таки эльф не без принципов. — Таких поэтов в Волчьем Гнезде на каждом углу кучи. А ты, негодяй, не смеешь мне угрожать. Я — офицер муниципальной гвардии, и в моей власти отправить тебя на эшафот.

Я снова почувствовал нарастающую ярость. В это время Лем, до сих пор молчавший, оттеснил меня.

— Дай-ка я с ним поговорю.

Встав ко мне спиной, поэт полез за пазуху, что-то вытащил и показал болвану. Наверно, ту же штучку, что и вчера. И произошло чудо. На эльфа не подействовала сцена посрамления его лучших гладиаторов, но какой-то вшивый брелок заставил чуть ли не грохнуться в обморок.

— Сэр, вы…

— Тихо. Я здесь инкогнито. Сейчас ты соберешь своих людей, отправишься в казармы и вечером доложишься генералу. Кто там командующий? Фирандиль? Вот, ему. Скажешь, что тебя разжаловали в рядовые без права апелляции. Понял?

— Да, сэр! Спасибо, сэр!

— А, благодаришь? Вот это правильно. Я слишком добрый, мог бы и на эшафот, как ты говоришь, отправить. Есть и у меня такая власть. Ладно, живи, радуйся. Пшел отсюда, придурок.

— Есть, сэр!

Офицер бодро развернулся и вышел на улицу. Короткими приказами собрав только начавших приходить в себя громил, он быстро ретировался во главе потрепанного отряда. Я проводил его взглядом через две двери — одну только что прорубленную — и понял, что уже какое-то время не дышу. Наверно, от удивления.

— Лем!

— Ась?

— Что за фигню ты ему показал?

— А, это? Так, купил когда-то на распродаже.

Ничего себе!

— И где такие штуки продают? Тоже хочу.

— Нету, — Лем развел руками. — Кончились. Последнюю взял.

Бляху он все-таки не стал показывать. Видать, распродажа та была весьма редкой, приглашались на нее только избранные. Вот и дорожит поэт приобретением. И правда, не демонстрировать же ее каждому встречному.

— Как это ты их, интересно? — спросил Лем, указывая на вторую «дверь». Я подошел и с удивлением отметил немалую толщину стены. Мощная голова у парня, ничего не скажешь. И ведь после происшествия он встал и пошел за своим командиром… Потом до меня дошло.

— Это что ж, я его так? — ахнул я. — Как же это?!

Вспомнились несколько моментов, когда я проявлял недюжинные способности. Хотя бы при той самой встрече с Орлами дорог, когда от короткого удара кулаком сломался толстенный ствол. И вот… тут…

Что такое происходит? Кто я, в конце-то концов?!

Ладно, оставим это пока. Лем вернулся к столу и обнаружил пустые стаканы и — пустой же — жбан.

— Эй, мужик! — заорал поэт дурным голосом. — Неси вина, на фиг, неси водку и самогон! Пить хоца!

Откуда-то из укромного угла выскользнул хозяин и, не посмев перечить важному человеку, каким внезапно представился Лем, обративший в бегство муниципального офицера, посеменил к кладовым. Пока он рылся в запасах, мы с Лемом устроились за столом. Откуда-то появилась служанка, быстро прибралась, без вопросов и ворчанья вытерла пол, и несдержанность моего желудка перестала беспокоить глаза… и носы. Потом объявился хозяин; он торжественно нес перед собой на вытянутых руках пузатую бутыль с мутным содержимым… Не такую ли я видел в Похмелье? Мужик с опаскою держал сосуд, как бы опасаясь, что он каждое мгновение может взорваться.

— Ота, — сказал он, осторожно установив предмет на середину стола. — Самый шо ни на есь хрепкий шамогон. Потрэблять осторожно, ибо пресставляет опасность для живота.

Лем с некоторым трудом отвязал крепкую веревочку, коею была закручена пробка из плотной ткани. Принюхался, вздрогнул. Я точно заметил, как его глаза на мгновение расширились.

— Не может быть!

— Что такое? — забеспокоился я.

— Самогон, изготовленный по давно утерянному рецепту Рахита Эа. Это… Это же такая редкость! Я думал, таких бутылок совсем не осталось!

— Что тут особенного? — Я по примеру поэта принюхался. В ноздри ударил совершенно необычный запах. — Хм…

— Вот именно! В Райа знатоки за такую бутылку могут отвалить столько, что… — Лем перешел на заговорщицкий шепот. — Я знаю некоторых, способных все состояние отдать, и состояние, скажем так, немаленькое.

— Ни черта себе. — Я вновь взглянул на бутыль, уже с уважением. Такая маленькая — а поди ж ты…

— Но тут, в Кму, никто не понимает этого. Одно слово — «волчьи яйца». Здесь нет истинных ценителей, а заезжие бывают столь редко, что можно сказать — почти не бывают.

— Слушай, а сейчас не слишком рано для пьянства? Вроде б только встали — и снова за самогонку. Я, тем более, только в себя пришел, еще с еды даже немного воротит.

— Сейчас время не для пьянства, а, — Лем поднял указательный палец, — для учебы. Будем тренировать твои способности придерживаться нужного состояния во хмельку. Учиться же никогда не поздно, как говорил классик.

Я понял, что деваться некуда.

— Ну и как это все провести?

— Проще простого. Сейчас даешь себе команду, что через час будешь пьян как суслик, но через час и минуту полностью протрезвеешь. Понял? Начинай. Можешь для начала вслух.

— А как же этот механизм, что у меня внутри зародился, понимает время?

— Он ни при чем. Механизм, как ты говоришь, является частью тебя самого и воспринимает все детали мироощущения тобою же. Поэтому час для тебя будет часом и для него. Красное с твоей точки зрения — красно и для него тоже. Все просто.

Поколебавшись немного и чувствуя себя полным идиотом, я начал потихоньку выговаривать себе приказ согласно заданию. Лем поморщился и прервал меня.

— Нет, не так! Ты словно упрашиваешь поверхность стола перед собой дать через час пинка. И будь спокоен, с твоими способностями она это сделает. Но ведь нужно не это! Дай приказ себе — понимаешь, себе. Пусть будет для начала громко — чтобы вникнуть в смысл слов. Слова ведь очень мощная штука, недаром они являются одним из важнейших элементов практической магии. Так вот, тут и происходит нечто сродни магическому действу. Вслушайся, ощути необходимость исполнения желаемого. Пойми всей душой. Говори громко — не страшно. Когда натренируешься, будет хватать одной фразы про себя, брошенной вскользь. А сейчас нужно впечатление, может, даже потрясение, иначе результат непредсказуем.

Я громко, с выражением и расстановкой произнес:

— Через час я буду в полном отрубе по причине опьянения! Через час и одну минуту проснусь и буду совершенно трезв! — Я подумал немного и прибавил, чувствуя, что крыша едет окончательно: — Понял, Хорс?! Понял! Выполняй! Выполняю!

Серот приподнял голову, зевнул, клацнул зубами, довольно рыгнул.

— Прра-альна. Так его, так!

И снова уснул.

Лем был в прекрасном настроении, услышав завершение моей речи.

— Здорово, замечательно. Теперь давай глотнем этого неземного нектара, чтобы была причина, по которой ты вдруг свалишься на пол. Иначе появится внутри тебя этакий временный спиртовой заводик, он сделает необходимое количество самогона, чтобы опьянеть за час. Даже если пить не будешь.

— Это наподобие Серота, что ли?

— Почти. Только у него заводик постоянный, а у тебя будет временный. Так вот, чтобы такого не случилось, давай будем пить. Вредно это, понимаешь…

Лем осторожно наклонил бутыль над стаканами, из горлышка выплеснулась пахучая мутная жидкость и сразу наполнила атмосферу испарениями нечищенного спирта. Сколько же там отравы? Да еще какой-то экзотической, как говорит Лем, редчайшей. Коллекционной.

— Давай. За скорейшую учебу.

Выпили.

Я вспомнил, что хотел спросить у Лема одну вещь.

— Вот скажи мне, действительно ли поэты постоянно пьянствуют потому, что иначе на них обижаются те, перед кем они выступают? И отсюда следующий вопрос: неужели поэтом может стать только тот, кто, как и ты, способен выдержать без последствий долгие пьянки в компании Ровуда, там, Хорса?..

— Хм. Ну-у… Поэтом, вообще-то, может стать любой, лишь бы был какой-никакой талант и желание писать. А способность к пьянкам нужна только странствующим поэтам. Некто Рахит Эа всю жизнь просидел дома, у него даже имя соответствующее. Собственно, это не имя, а прозвище, он был жутко больным человеком. Но писал и переводил просто здорово, а так как был полиглотом, то с разных языков на разные языки. Он умер в молодом возрасте, но успел сделать очень многое. В частности, почти всего меня перевел на диалекты нескольких ближайших стран. Это для него было своего рода спортом, единственным доступным из-за слабости здоровья. Так вот, Рахит все время сидел взаперти, и не то что не пьянствовал, но даже каплю в рот не брал — это было бы смертельно. Но сейчас Эа считается поэтом чуть ли не легендарным, хотя гикнулся два, от силы три года назад.

— Интере-есно…

— Так вот, стойкость нужна только странствующим поэтам. Это я и Ровуд, в частности. А вообще, почему «в частности»? Кроме нас еще только двое бродяжничают, да и то в далеких Глюкаловых государствах, да и то совсем не того уровня, что у нас. Есть и прочие менестрели, но их надолго не хватает, да и поглощают угощение они вчетвером на один стакан. Ровуду же алкоголь не вредит, его мама в детстве в чан с водкой уронила, он там нахлебался и смачно описался. Едва выжил. Но с тех пор ему никакой алкоголь не страшен. Пьянеет, коченеет — такое случается, если много выпьет. Но без последствий. Другой бы давно помер от цирроза, а Ровуд — живехонек, и таким долго оставаться еще собирается. К вящему моему неудовольствию. Все-таки не люблю похабную поэзию.

— Лем, а почему ты вообще пошел в поэты?

Он разлил самогон, поднял стакан, призывая поддержать инициативу. Выпили.

— Это длинная, сложная и печальная история. Не знаю даже, рассказывать ли ее тебе.

— Мне говорили, что герой твоих сказаний Антор — это ты сам. Правда?

— М-м-м… Вообще-то да. Отчасти. Есть и другие прототипы, более или менее реальные. Когда-то давно я сам даже носил это имя. Самым натуральным образом. Вообще-то мама назвала меня иначе, но я уже столько имен сменил, что все и не упомню.

— Лем, сколько тебе лет? Ровуд говорил, что где-то двести пятьдесят, но я вот слушаю, слушаю — такие вещи слышу, которые даже пятистами не объяснить. Так сколько же, в самом деле?

— Не знаю. Нет, честно — я просто не помню этого. Сколько себя знаю, я брожу по дорогам этого мира, слушая людей, рассказывая им всякую чушь. Кажется, побывал везде, где можно побывать. Кроме, разумеется, Едорама, — ну, про это уже говорилось. Я уже долго жил, когда родился Серот. Я услышал о том, что в племени драконов появился изгой. Не по собственной воле, конечно, он сам не виноват. Я с некоторым интересом следил за его судьбой, но не предполагал, что когда-то придется вместе кочевать по Тратри. Тогда я только начинал поэтизировать. Наверно, к этому была склонна душа. Я всегда был немного себялюбив. Эдакий утонченный эгоист. Впрочем, все существа эгоисты, разве не так?

— Возможно.

— Душа поэта попеременно страдает и пребывает во блаженстве, — вдохновился Лем. — Чтобы ввергнуть ее в хаос, не требуется большого труда, но и из тьмы она выбирается с легкостью. Это дар, который в полной мере присущ не каждому, а лишь избранным. Кто может сказать, что небеса ему его дали? Тот, кто сумел его ощутить и развить — и использовать. Но и в то же время кто может сказать, что лишен его? Никто. Даже бродяга способен философствовать. Но философствовать как поэт — вряд ли. Я сумел противопоставить себя всем остальным, это помогло на стадии развития творческого дара. Творчество рождается на грани, — знаешь ли ты это? Грань тонка, по ее стороны равнодушие и безумие. Трудно удержаться, если творчество для тебя — не просто представление об акте созидания в начале времен. Творчество в каждом из нас, но — по-разному. Для кого оно — смысл жизни, у того грань такова, что порой не понимаешь, в здравом ты рассудке или уже преступил черту, за которой безумие настигает с такой же легкостью, как тигр — раненую лань. Человек, способный созидать, всегда немного безумец. И чем он безумнее, тем сильнее развит талант. Я упоминал Рахита Эа, так? Перед тем, как умереть, этот великий человек сошел с ума. Я присутствовал при его кончине и поэтому знаю точно.

Лем налил самогон.

— Давай выпьем за его память, Хорс, — тон поэта был необычно грустен. — Поверь мне, Рахит был уникальный человек.

Выпили. Я начал ощущать, как пьянею. Лем говорил такие вещи, от которых можно захмелеть и без всякого алкоголя. А уж вместе они создавали гремучую смесь.

— М-да… Вот краткая история моей жизни. Родился, вырос, путешествовал. Пытался заниматься наукой, в смысле — историей. Потом политикой. Писал мемуары, которые с треском провалились. Ставил в театре пьесы, тоже трескучие. Снова путешествовал. Пытался геройствовать, принял участие в нескольких войнах во времена Становления морали. Под именем Антора бродил по свету в поисках приключений, ибо от знаний уже голова шла кругом. Бросил это занятие. Учился магии у эльфов, но тогда они уже начали терять власть над миром. Бросил. Снова политика, снова войны. И наконец ушел в поэзию. Ну, и некоторое время отдаю описанию собственных похождений. Хоть это и нескромно, — улыбнулся Лем. — Но — одна из основных моих черт.

— Ты рассказыва… ешь такие интересные вещи. Ты инте… есный человек, — заплетающимся языком сказал я, тщетно пытаясь сохранить ясность мысли. — Даже Ровуд вого… рого… гороворил хуже. Но вот в чем между вами раз… раж… разница, никак не могу соо… бразить.

— Ровуд мастер говорить глупые вещи с умным видом. Ему все верят, хотя порой он несет совершеннейшую чушь. Я — наоборот, говорю обычно умные вещи. Но мне никто не верит, ибо вид у меня… — Лем развел руками и показал на свое одутловато-сморщенное лицо. — Но это не так уж и плохо. Не хочу быть пророком. Был уже, не понравилось.

— А-а, — пьяно улыбнулся я. И почувствовал, что совсем того, нализался до чертиков. Что показалось смутно странным — ведь я выпил мало; впрочем, кто знает этого Лема — опять какую-нибудь отраву подсунул.

Я решил, что стул не удержит меня, ибо почему-то он стал качаться. Да и вся комната закачалась. Лицо собеседника то приближалось, то удалялось, голос гулко отдавался в голове. Вдруг жутко захотелось спать. Лем проговорил что-то типа: «Самое время!..»

Вдруг наваждение прошло. Я с удивлением посмотрел вокруг. Мир восстановил равновесие и краски, голоса вернули обычное звучание. Лем расхохотался.

— Вот оно! Вот оно! Получилось! Ух!

— Что получилось? — не понял я.

— Как? Научился ты пьянствовать в меру. Разве это не здорово?

— А, так вот что было…

— Ежу понятно!..

Лем оборвал себя на полуслове. Знакомый гул наполнил пространство, достигнув город от самого Махна-Шуя.

— Опять, — с досадой проговорил поэт. — Что творится на сей раз, интересно?

— Вулкан Мурфи? — уточнил я. Впрочем, это и так уже было известно, просто Лем опять заинтересовал неординарными высказываниями.

— Угу. Обычно он просыпается тогда, когда грядут великие перемены. В последний раз Мурфи извергался, когда Демиурги перешли хребет, и разделил их и их учеников. Именно из-за того события тбпизм стал тем, чем стал, а не остался религией мелкой секты фанатиков. Жрецы сумели представить извержение чем-то вроде проявления божественной воли, и отсюда все началось всерьез. С тех пор Мурфи только дымился, временами вообще затухая и остывая на целые десятилетия. Но вот уже несколько дней плюется пеплом и стонет. Похоже, скоро будет великая буча. Знать бы еще, на какую тему.

— О чем это вы, господин Лем? — спросила Жуля, появляясь рядом с нами. Вид у нее был относительно свежий, но приглядевшись, я понял, что она не выспалась и чувствовала себя не в своей тарелке. Жуля смущенно отвела взгляд, когда я посмотрел на нее. Почему-то на этот раз глаза любимой оказались серыми…

— Да так, все о своем, о женском… Как спалось, мадемуазель?

— Сносно, — Жуля не стала кривить душой. — Пить хочется.

— Только не это, — Лем поспешно выхватил у нее из руки бутыль и поставил подальше. — Одно дело — пить, совсем другое — выпить. Напиваться с утра — признак дурного тона. — Ой, как интересно! А что же мы сейчас делали? Или удостоившихся посещения Похмелья это не касается? — Сейчас чай принесут, на крайний случай — эль.

— Лучше чай или воду, — сказала девушка.

— Порой рассол помогает куда лучше, — заметил Алкс, возникнув подле. Вид у него был, наверное, не лучше моего — такой же пропитый, хмурый и агрессивный. — Ничего нет приятней, чем с утра после встречи глотнуть пару банок рассола. Сразу на душе легчает, в небеса устремляет…

Между Жулей и Алксом влезла голова дракона.

— Шо, рассол дають? Обож-жаю!

— Не, Серот, — сказал горец. — Тебе не дадим. Ты все выпьешь, нам ничего не достанется. Я еще помню праздник Священного Дятла, — сообщил он нам. — Там этот проглот утром, до того, как все проснулись, уничтожил запасы рассола, приготовленные заранее для всего племени.

— Ну и ладно, че мне, жалко шо ли? — не обиделся дракоша. — Не обеднею. Все равно я из него самогон гоню. — Серот исчез.

— Самогон из рассола — очень интересно, — вставил я.

— Ну, ребята, что вы, в самом деле, — воскликнула Жуля. — Не можете о чем-нибудь другом речи вести? Пойдемте по городу погуляем. Куимияа очень красив, как мне говорили, это же столица эльфов. Никогда себе не прощу, если упущу такой шанс.

Жуля метнула в мою сторону короткий взгляд. В нем читался некий упрек: мол, зачем оставил меня ночью одну? Но я также и другое прочел: грусть. И удивился — почему?

— А и правда, давайте прогуляемся, — поддержал Алкс. — Хорошая идея. И мне будет что рассказать, да подтвердить или опровергнуть рассказы купцов и заезжих менестрелей, которые — как известно — любят врать.

— Что? Да ни в коем случае! Как можно такое о нас говорить?!

— О тебе, Лем, — в первую очередь.

— Я в ярости…

— Ну, может быть, иногда чуток правды и истекает из уст поэта.

— … Она разрастается в непреодолимую волну и собирается смести все на своем пути…

— Но даже этот чуток весьма приукрашен напыщенными словами, повергая слушателя в недоверчивое внимание малопонятным сочетаниям редко употребляемых слов.

— … Разрастается, прорывается — и вдруг опадает бессильной морской волной на берег. С тобой спорить не буду даже пробовать, Алкс. Был уже опыт спора с батюшкой батюшки батюшки батюшки… Тьфу… Твоего прадеда батюшки… Вот, с ним. Два дня спорили не смолкая, даже трапезничали за беседой. Так и не убедил старого ворчуна. Не поддался. Больше не хочу, ибо в семействе Фариар эта опасная для самочувствия поэтов черта передается по наследству.

— Что интересного может быть в городе? — спросил я. — Вчера, когда мы шли, я посматривал по сторонам, но никаких достопримечательностей не видел.

— Фигня, — сказал Лем. — В самом примечательном городе на земле самая скучная главная улица. Эльфы спрятали художества подальше, чтобы на них не глазели разные там проходимцы… типа нас. Интересное начинается только тогда, когда сойдешь на какую-то боковую улочку. Забавно, но обычно они здесь не кончаются тупиками, а выводят к роскошным храмам и увеселительным заведениям, где специально приглашенные оркестры играют старинные эльфийские романсы.

— Ах, эльфийские романсы! — хлопнула Жуля в ладоши. — Я так давно мечтаю их услышать. Говорят, нет ничего прекрасней…

— Нет прекрасней ничего современной кагурской музыки, — поморщился Лем. — Так тоже говорили. Романсы Перворожденных вводят в экстаз только их самих, да еще гоблинов. Для моего же тончайшего слуха это похуже скрипа несмазанной телеги. Я всегда удивлялся, как может древний и прекрасный народ почитать настолько отвратительные звуки. Впрочем, может, все дело как раз в древности и заключается.

— Эльфы имеют собственный взгляд на прекрасное, — Алкс задумчиво потер переносицу. — Весьма своеобразный с точки зрения других рас.

— Сколько всего существ живет в этом мире? — поинтересовался я. — В смысле, разумных.

— О, много. Эльфы, тролли, гоблины, люди, драконы, дварфы, гномы, орки. Еще дэвы, шайтаны, демоны, сирены, нимфы и фавны, фраги, джинны и разного рода инкубы с суккубами и прочие. Кроме того, даром речи и мышления обладают некоторые звери. Однако это присуще не всем их представителям, поэтому таковые роды не считаются разумными. И все равно разумных — предостаточно. Я еще не всех перечислил.

— А если учесть, — добавил Лем, — что те же гномы разделяются еще и на Горных гномов, Подземных гномов и Огненных гномов, то получается еще больше.

— Плюс, возможны самые различные способы смешения кровей, в результате чего получаются и вовсе странные существа. Почти все они не способны дать потомство, потому и длится это безобразие всего лишь поколение на каждый раз. Хотя отдельные случаи оставляют след. Собственно, так появился народ орков — от смешения крови эльфов и троллей. О, это очень древняя и грустная история, и я не буду ее сейчас рассказывать. Да еще довольно часты браки между эльфами и людьми, хотя почти всегда они воспринимаются как извращение. Впрочем, детей воспитывают обычно эльфы, так как их кровь сильнее, и дети вырастают со всеми признаками Перворожденных. Вот, таков краткий экскурс в структуру населения мира, — заключил Алкс.

— Спасибо, — поблагодарил я и отложил лекцию в дальние уголки памяти, чтобы потом на досуге как следует разобраться. Какие тролли? Какие орки? Какие, к черту, суккубы и инкубы? Чушь потусветная…

— Ну, мы пойдем или нет? — спросила Жуля. — А то скоро уже вечер.

— Еще обеда не было, — возразил Лем.

— Скоро будет. А где обед, там и ужин. А там уж и спать пора.

— У-ужин, — мечтательно протянул Алкс. — Еда-а. Самого-он…

— Ладно, — быстро решил я. — Пошли. Посмотрим на этот хваленый городок под трубные звуки пробуждающегося вулкана.

Словно в подтверждение моих слов, пространство вновь заполнил едва слышный гул.

— Что-то часто, — заметил Алкс. — И все чаще становится. Надо бы завтра двинуться в дальнейший путь, того и гляди пеплом засыплют.

Мы дружною толпой вывалились из кабака. Серот порывался отправиться с нами, но поэт отговорил его:

— Мы будем шествовать такими запутанными и затерянными тропами, что тебе там не протиснуться.

— Ага, а крылья на что?

— Поломаешь крылья-то. Ладно, вздремни лучше, кальяну, там, покури, что ли. Мы к вечеру придем. Наверно…

Серот обиженно засопел, но послушался; дракон сердито грохнулся на прежнее место так, что стены вздрогнули. А предварительно он дыхнул в сторону Лема. Поэт едва успел увернуться от языка жаркого пламени, и огонь опалил стену за ним; Лем яростно зыркнул в сторону Серота, но сдержался, — мало ли что может натворить рассерженный дракон… Сам же Серот развалился в середине залы, приняв прежнюю позу, возжег курительный аппарат и принялся пробулькивать вонючий дурманящий дым сквозь какую-то мутную гадость.

Лем хозяину тоже сказал, что мы еще вернемся, велел конюху хорошенько присмотреть за лошадьми, на что тот неохотно согласился, потирая большущий синяк на ноге. Впрочем, поэт задобрил его парой медяков. Надо будет потом вернуть Лему деньги, подумал я.