Мама всегда тщательно заправляла края наших одеял под матрас, специально для того, чтобы внутри стало совсем темно, если спрятаться с головой. И там было хоть глаз выколи, особенно в ногах. И воздух туда проникал еле-еле, так что, когда я ложился под одеяло черепашкой, согнув колени и прижав руки к груди, становилось невыносимо душно.

Но в последний миг, когда я уже почти задыхался и готов был наделать в штаны от страха, что белого света мне уже не видать, на помощь приходили братья. Они с криками вбегали в комнату, запрыгивали на мою кровать и вытаскивали меня из-под одеяла со стороны подушки: я появлялся на свет как новорожденный и хватал ртом воздух.

– Еще жив, – обязательно говорил кто-нибудь из братьев. И я улыбался от уха до уха. Щеки мои горели от духоты и от неземного счастья. Все тело пощипывало, а душа ликовала, что я жив, и что братья живы, и что слышно, как мама возится на кухне – значит, тоже жива.

Тем временем братья устремлялись вон из спальни, стрекоча как пулеметы, а иногда и вовсе бабахая, как разрывающиеся одна за другой бомбы, и в несколько секунд учиняли разгром на лестничной площадке и в ближних к ней комнатах. Потом все шестеро падали как убитые и лежали неподвижно под опрокинувшимися на них стульями, а я хохотал во все горло.

Если мама не была чересчур занята, она, напевая, поднималась по лестнице, останавливалась на верхней ступеньке и очень правдоподобно пугалась при виде стольких трупов.

– Ой-ой-ой, – причитала она, хваталась за голову и восклицала, что сойдет с ума от горя, ведь она лишилась, ой-ой-ой, всех своих сыновей, но потом слышала мой смех, клала руку себе на грудь и вздыхала с облегчением.

– Хоть один сыночек остался в живых, – говорила она.

Мама всегда попадалась на удочку. И всякий раз громко ахала, когда братья разом вскакивали и кричали, что они восстали.

– Воскресли, – поправляла мама, но смысл был тот же, и ничто не могло омрачить радость. Мы радовались, что живы, и, чтобы выразить свое счастье, обхватывали маму за ноги, повисали друг на друге и щипали друг друга за руки и за ноги, потому что если тебе больно, то, значит, это не сон.

Но не всегда проходило гладко. Как-то раз в ноябре я забрался вечером под одеяло и съежился в самых ногах, предвкушая веселье. Они придут и спасут меня от смерти с радостными криками, причем как раз вовремя, когда я буду на грани «еще жив» и «уже нет». Я прислушивался к приглушенным звукам вокруг и к своему ужасу обнаружил, что сердце у меня колотится сильнее, чем обычно. Еще немного, и оно вообще выпрыгнет, я точно знал. Я слышал, как оно стучит у меня в ушах, а оттого что я лежал свернувшись, будто куколка бабочки, мне было слышно, как кровь толчками пробивается по моим сосудам. Мне стало душно, словно в преисподней. Меня прошиб пот, под мышками зачесалось, но я все равно лежал и ждал братьев, как договаривались. Я начал считать, но не в обратную сторону (как когда водишь в игре), а по-настоящему, от нуля и дальше. Но долго не выдержал, потому что темнота у меня перед глазами вдруг сделалась еще темнее, и мне стало не до арифметики. Зажмурившись, я обычно вижу молнии и оранжевое свечение, а сейчас не видел ни того, ни того. До меня не доносилось никаких звуков. Я слышал только собственные мысли. Например, я слышал, как думаю о том, что я уже за гранью обычной темноты. И тут я понял: это и есть кромешный мрак.

Быстро-быстро, словно меня ужалила пчела, я задом вылез из-под одеяла, открыл глаза и принялся хватать ртом воздух. Я бы рассмеялся оттого, что все еще жив, но кругом по-прежнему было темно, хоть глаз выколи, и у меня возникло ужасное чувство, что я живым перешагнул через грань обычной темноты и попал туда, куда попадают только мертвые. Я хотел было позвать братьев, но мрак уже проник в мои легкие, и все имена застряли у меня в горле. Меня окружали какие-то духи, я слышал, как они ухмыляются. Даже открыто смеются. Мне показалось, что на меня наступает дверь. И правда: по ее контурам пролегли три полоски света, и какое-то чудище напевало голосом нашей мамы. А потом дверь открылась.

– Я думала, вы все умерли, – сказала мама и с удивлением обвела взглядом комнату, в которой здесь и там сидели, стояли и висели братья.

Они все расхохотались до слез, и схватились за животики, и принялись тыкать пальцами в мою сторону, потому что больше не могли терпеть.

– Нет, нет, мы живы, – хотели они ответить маме хором, но от смеха у них не получилось.

– Почему вы тут сидите в темноте? – спросила мама.

Братья стали выдумывать ответ на мамин вопрос.

А я превратился в черепашку. Втянул голову в плечи и залез под одеяло, в темноту, чтобы умереть там от обиды и горя. Тому, кто захотел бы меня спасти, следовало спешить: в его распоряжении оставалось всего несколько минут.