Мы понимали: папа пережил войну, такую ужасную и долгую, что вспоминать ее можно было только по воскресеньям, а в другие дни – только если было очень много свободного времени. В той папиной войне люди всегда одевались тепло, теплее, чем сейчас. Солдаты ходили в сапогах, перепачканных землей, а однажды на папину школу упала бомба – к счастью, это случилось после уроков, иначе он бы погиб.

Мы слушали разинув рот и забывали о еде, которая остывала у нас в тарелках. Мы точно сами испытывали страдания тех, кто умирал за родину, и не пугались, когда папа, стрекоча как пулемет, падал со стула, потому что для нас он был солдат в сапогах, перепачканных землей, и его только что сразила пуля.

Благодаря рассказам о войне мы поняли, почему папа иногда покупает кильку и жирные потроха. И то и другое было ужасно, но мы понимали.

Для кильки папа разводил огонь в камине, разворачивал пакет с рыбешками и, высунув кончик языка, нанизывал их по штучке на вертел. Когда дрова прогорали и оставались только горячие угли, папа устанавливал над ними вертел, и довольно скоро с рыбок начинал капать жир и вспыхивать огоньками.

Папа садился со своей тарелкой за стол и гладил себя по животу.

– Праздник! – говорил он. – Килька – треска для бедняков!

Ну и хорошо, думали мы, и во время еды старались не слишком на него пялиться.

Он ел так, будто снова была война. Чтобы как следует насладиться килькой, он держал ее двумя руками; от жира его пальцы и подбородок блестели. Еще он облизывал губы и причмокивал – нам никогда не разрешали так делать.

Для жирных потрохов папа растапливал в сковородке крестьянское масло. Потроха уже были разрезаны на кусочки, это делал мясник в магазине. Но мы всякий раз думали, что помыть все эти кишки мясник забыл, потому что, когда папа клал их на сковородку, где они шипели и скворчали, из кухни шел такой смрад, что слетались все толстые мухи.

Жуть. Но мы стали лучше понимать папу после того раза, когда однажды мы не выдержали. В понедельник у папы была килька, а во вторник во всем доме опять воняло, уже от потрохов. Нам это показалось слишком.

Мы с братьями сели за стол, зажав пальцами носы, и старались жевать не дыша. Мы махали руками, подгоняя к себе свежий воздух, но свежий воздух тоже вонял. И тогда мы сказали папе:

– Ужасно, просто нет слов.

Это было неправдой.

У папы нашлось очень даже много слов. Он повысил голос. Сказал, что его родители во время войны отнюдь не жировали и видели говядину в основном издали, когда она паслась на лугу, а ни котлеток, ни печенки позволить себе не могли.

– Если нам и доставалось мясо, то только от какой-нибудь совсем завалящей коровы или очень жирные куски. Но жир на тарелке был нам не страшен, в нас-то самих не было и грамма лишнего. И мы подолгу держали во рту каждый кусочек, потому что не знали, через сколько недель нам посчастливится снова жевать мясо. Во время войны килька была треской бедняков, а потроха – бифштексом. Килька и потроха спасли мне жизнь, потому что однажды, когда мы с мамой и папой уже думали, что не дотянем до конца недели, один рыбак отсыпал нам килек, и один мясник дал нам потрохов. Это было счастье, и привалило оно как раз вовремя. Так что не желаю слышать от вас больше ни слова!

Мы поняли.

И каждый посмотрел в свою тарелку с остывшей едой и услышал, как колотится его сердце.

– Выходит, – сказал мой брат тихонько, – нас бы вообще не было, если бы не килька и потроха.

– Вот именно, – сказал папа.

– Вот именно, – сказали мы и с тех пор решили, что пусть папа ест что хочет. Хоть мозги и вымя.