Она приезжала на малюсеньком фургончике, который был ей точно по размеру. Рядом с ней хватило бы места для ее мужа, если только муж был не слишком большой. А детей посадить было некуда. Сзади лежала ее сумка.

Она приезжала еще до семи утра, и едва вешала пальто на вешалку, как до нас долетали производимые ею шумы, всегда одни и те же и в одном и том же порядке, как будто она действовала по списку. Кофемолка, бойлер, водопроводный кран, чайник на огне, ведро из стенного шкафа. Строго по очереди.

Она никогда ничего не говорила. Да это и не требовалось, потому что все говорило само за себя. Когда мы спускались в столовую, стол уже был накрыт, на нем стояли правильные тарелки, у папиной тарелки лежала его любимая тяжелая ложка, у тарелки моего брата стояла кружка с медведем, которую он когда-то выиграл и никому не давал.

Ели мы молча. Так получалось само собой. Домработница говорила не словами, а телом. Даже братья, любившие повыступать, закрывали рот, стоило ей на них взглянуть. При этом она опускала на колени руки с носком, который в тот момент штопала, сдвигала брови и выжидала минуту. Иногда могла еще и скрестить руки на груди – это было как восклицательный знак в конце фразы.

Только когда из ванной комнаты выходил папа и, свежевыбритый, садился за стол, мы решались открыть рот. Но говорили совсем чуть-чуть, никогда не высказывая собственного мнения, потому что уже два раза домработница ясно давала нам понять, что свои соображения нам лучше держать при себе. Например, мой брат однажды сказал другому брату, что у мамы пройдет желтый оттенок, если она достаточно долго пролежит в горизонтальном положении. И что мама вернется домой, когда ее лицо будет нормального цвета.

– Через неделю-другую, – сказал мой брат.

Домработница решила, что хватит разговоров. Опустила руки с шитьем на колени, поставила восклицательный знак в виде вздоха, так что брат взглянул на нее испуганно и сразу забыл, что еще собирался сказать.

Мы решили, что домработница молчит не просто так. Молчит, потому что боится: вдруг она нечаянно скажет что-то, чего ей не хочется говорить. Например, что ей завидно. Что она не желает слушать, с какой нежностью мы разговариваем о маме, потому что сама бездетная. У нее нет мальчиков, для которых надо готовить завтрак или штопать носки. У нее нет мальчиков, которым неделя кажется бесконечно долгой, потому что они уже прожили без мамы две недели, и обе недели шли так медленно, словно каждый день был обут в альпинистские ботинки, которые ему велики. Так что домработница молчала на всякий случай – чтобы не сказать ничего лишнего.

Она не оставляла нам ни малейшей возможности убежать куда-нибудь бандитствовать после обеда. Как только посуда была убрана, на столе появлялись мешочек и коробка. «Чик-чик-чик», – говорили пальцы домработницы, и горе тому, кто отважился бы выполнять иные движения, чем она! Из мешочка она доставала семь пар ножниц и старые занавески, рубашки, брюки и наволочки, а также летний джемпер и кусок корсета, из которого были вытащены косточки. «Чик-чик-чик», – громко говорили ее пальцы, и она помахивала квадратиками картона, по форме которых мы должны были вырезать лоскутки из всех этих вещей.

Братья, обычно любившие пошуметь, даже не протестовали. Когда поздно вечером, лежа в кровати, я спрашивал почему, они отвечали, что молчат точно так же, как сама домработница: на всякий случай, чтобы не сказать лишнего.

Постепенно мы вообще перестали подавать голос. Мы считали каждый прожитый день. Исподлобья смотрели на домработницу и выражали своим телом, что о ней думаем. Мы опускали вниз уголки рта, сутулили спины, втягивали животы – вот что мы о ней думали.

И хорошо, что мы молчали и не успели сказать ничего лишнего. Потому что, когда домработница была у нас в последний раз, она пошла к своему фургончику и достала огромный пакет. Развернула бумагу и показала нам лоскутное одеяло. И даже произнесла несколько слов. Сказала, что сшила это одеяло сама. Что мы работали над ним все вместе, что это подарок маме к ее выздоровлению. Она указала на нас, а потом на кусочки занавесок, рубашек, брюк, наволочек и летнего джемпера, а также корсета, из которого были вытащены косточки.