Жил-был один ненормальный. Громадного роста. Себя он сравнивал с облаком в длинных штанах. Когда ураган поднимался грозный, Корчуя деревья, взметая прах, Голосом громоподобным, Как великан с великаном, Запросто он разговаривал с ураганом. Мир он любил горячо — Даже при злейшем шквале Крепко на шаре земном ноги его стояли. Поэтом он был. Прикуривал прямо от солнца. Постелью служил ему океан, Изголовьем — горы. Он видел грядущее, что настанет еще не скоро, И через обрывистых дней перевал До новых рассветов Рукою протянутой доставал. Мир его тоже любил — Словно живому вулкану, Тюрбан из огня подарил певцу-великану. Поэты по жизни идут, цепляясь и ушибаясь О глыбы бессонных ночей, О железо, углы кирпичей, Не меньше, чем каждый, страдают от стужи и жажды. Но есть у поэтов и мир особый, Где нет ни мелочных дрязг, ни грязи, ни злобы: Там ходит мечта По свежей траве луговой С царственно поднятой головой. А в темных углах, за густой паутиной Проволоки колючей, Сидят, глядят, следят за поэтом Защитники вековой рутины — Завистники, бездари и кретины: Ждут удобного случая.

Небу на западе ребра вспоров, вылив на город кровавую Гангу, угрюмо дотлев в глазах пешеходов, спать завалилось солнце. Чутко притихли проулки — и вскоре на место недавнего происшествия на полицейской черной машине бесшумно явился вечер. Прошелся по комнате, запер двери, лампу зажег — и темной пантерой в окно незакрытое, выгнув спину, на улицу выпрыгнул сумрак. К окну подошел, занавески раздернул, и сразу, ласковой ланью ластясь, меня охватил пугливый, горячий, готовый отпрянуть ветер.

Ни пестрой толпы, ни веселых приветствий, Ни крика и смеха горластых ртов, Ни воющих раковин, ни барабанов — Лишь несколько лиц да немного цветов. Ни свадебно-пышных одежд, ни обрядов, Ни свежих гирлянд, украшающих грудь,— Лишь тихий закат да блики надежды Радугами устилали путь. Чист и незыблем, как вечная верность, Был неба вечернего синий металл, И вот, к дверям привалясь спиною, Снаружи мрак на дозоре встал. Полночь пришла, все замерло в доме, Лестничный словно оглох провал, И лишь от дымящихся благовоний Струистый узор на стене танцевал. Казалось, уснуло любое движенье — Так тишина была глубока, Лишь в небе, наполнив звездами горсти, Играли в камушки облака. Но вдруг прилетела откуда-то буря, И все загудело, пошло ходуном — Как будто взлетая на пенные гребни, Скрипя кораблем, закачался дом. Две пары губ запылали и сплавились, На полуслове песнь замерла, Ладонями лампа лицо закрыла, Горевшая посреди стола. Зажмурясь, в озеро жизни кинулась Память моя — и об этом дне, Как влажная переводная картинка, Цветной отпечаток оставила мне.

Всю жизнь простоявшее на одной ноге С одной трясущейся, задранной вверх рукою Косматое дерево у перекрестка глядит — глядит — глядит, и чем дольше, тем удивленней. Эта женщина, Костлявая, широкобедрая, Всюду ребенка с собой таская, Бродит с утра по чужим дворам — Моет и подметает, скоблит посуду. А вечером возле дерева расстилает Гнилую циновку и спать преспокойно ложится — Женщина эта, которую муж прогнал И о которой соседки судачат, Что даже смерти придется она не по вкусу. Фу-ффу!.. Ну что за бесстыдство — Опять она ждет ребенка! А из-за колонки водопроводной, Где после работы умылась она до пояса, К ней ковыляет на тонких босых ножонках Чернявый малыш. Подошел — и матери в руки подал Ее залатанное, полинялое сари, Как будто прося прикрыть новый ее позор. Он и сам был ее позором, А теперь превратился в сокровище из сокровищ Этот смешной червячок двуногий, Еще недавно ползавший по мостовой! Это значит: Становится больше в мире еще одной упрямою головой, еще одною парою зорких глаз, И голову дерзко подняв, Взмахивая руками-крыльями, Будет еще один человек по земле ходить Гордо. Слышите? Гордо! А тем временем, Продолжая стоять на одной ноге И все так же тряся задранной вверх рукою, Косматое дерево у перекрестка глядит — глядит — глядит, и чем дольше, тем удивленней.