Острый как иголка кончик кисточки завис над выцветшей фотографией: лицо молодого поручика с усиками рядом со светившимся счастьем лицом пухлой блондинки.

Анна поднесла к глазу увеличительное стекло, и глаза блондинки стали еще выразительнее, так много было в них счастья. Анна очень осторожно поправила тушью очертание усиков.

– Вы не поверите, но он сделал мне предложение в цирке во время антракта. И вот с тех пор, как я стала вдовой, я обязательно отправляюсь на цирковое представление вместе с сыном, когда цирк сюда приезжает.

Эта вдова говорит без умолку. Она все время торчит возле Анны в фотоателье господина Филлера, наверное, хочет проконтролировать, чтобы это ретуширование, которое она заказала, не исказило на старой фотографии ни единой детали. Вообще-то ей важна не столько фотография, сколько то, чтобы кто-то ее выслушал, ведь всем хорошо известно, что госпожа Анна Филипинская тоже вдова, хотя до сих пор из-за тех самых ошибок, которые были в том списке, нет окончательной уверенности. Вдова, которой поручик сделал предложение в цирке во время антракта, точно знает, что ее муж не вернется.

– Он погиб под Брестом, когда их окружили большевики. – Она следит за тем, как кисточка Анны подводит брови поручика, своей щекой прижавшегося к ее щеке. – Это единственная уцелевшая фотография. Когда пришли большевики, шурин сжег военную форму мужа и все его снимки в военной форме, настолько он боялся, что их отправят в Сибирь. – Вдова покачивается на стуле, что стоит рядом со столиком Анны, как человек, попавший в такт движению поезда. – Но все равно это нисколько не помогло. Семьи офицеров вывозили из Львова в первую очередь.

– Мы с дочкой укрылись в деревне под Пшемыслем и там дождались вступления немцев, – сказала Анна.

– Нас пять недель везли до Казахстана. – Вдова продолжает свой рассказ, и таким образом их судьбы словно взаимно дополняются. – Там мне пришлось пройти через ад, но я все время думала, что он в плену.

– Последнее письмо от него пришло в декабре тридцать девятого. – Анна провела кисточкой по бровям поручика. – Когда он уходил на войну, мне было страшно, что он погибнет. Но он не погиб. Его расстреляли.

И только теперь обе женщины совсем близко увидели друг друга, как люди, которые внезапно в чужом человеке узнают кого-то из соседей. Откладывая кисточку, Анна сказала, обращаясь больше к себе, чем к вдове:

– Разве после того, что они там сотворили, можно и дальше нормально жить?

– Жить можно, – вдова смотрела на уцелевшую фотографию мужа, – но забыть невозможно.

Анна начала работать в фотоателье Хуберта Филлера на улице Гродзкой, потому что там можно было возвращать прошлое в настоящее, нечеткий снимок сделать таким, чтобы его можно было вставить в рамку под стеклом. В витрине фотоателье Филлера висели фотографии молодоженов, на которых они соприкасались головами, как на почтовых открытках. Были здесь и невесты в фате, и мужчины в костюмах, были звезды краковских театров, портреты профессоров, но не было фотографий, подобных тем, которые Анна ретушировала. Вместе с окончанием войны появилось множество людей, которым непременно хотелось спасти изображение своих умерших или убитых родственников для семейного архива. Анна должна была выполнить свою работу так, чтобы со снимков можно было сделать репродукцию. Случалось, что она просиживала целый день в фотоателье, а господин Филлер непрерывно подсовывал ей очередные отпечатки для ретуширования. Она была ему благодарна за то, что он сам, будучи знаком с профессором Филипинским, предложил ей эту работу.

Хуберт Филлер всегда приветствовал ее в своем ателье низким поклоном и целовал ее руку. Он не скрывал, что считает себя человеком светским. Человеком, перед объективом которого не раз оказывались знаменитые персонажи этого города, человеком, который после каждой театральной премьеры запечатлевал великих звезд в их сценических костюмах и даже профессорам мог указывать, чтобы они не морщились и смотрели прямо в объектив; ему не надо было объясняться по поводу того, что во время оккупации он делал портреты офицеров вермахта, ибо ведь любой человек из так называемого общества отлично знал, что он делал также отпечатки фотографий для фальшивых кенкарт [5] и фотокопии различных немецких документов. Но он, разумеется, предпочитал делать художественные снимки. Сам себя он считал артистом, поэтому старался одеваться так, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что, входя в его ателье, человек находится на пороге к искусству. Его длинные седые волосы спадали на бархатный воротник пиджака, а бабочка на шее служила свидетельством того, что здесь привержены традициям и правилам хорошего тона. Своей преувеличенной жестикуляцией он немного напоминал фокусника на сцене, особенно когда, стоя у своего фотоаппарата, он отсчитывал секунды, велев клиенту смотреть в объектив: сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три…

В дверях ателье внезапно показался советский солдат с автоматом, который тащил за руку раскрасневшуюся девушку, сопротивлявшуюся и смеявшуюся одновременно…

Филлер на секунду замер, после чего бросил взгляд в сторону сидевшей у окна Анны, склонившейся в этот момент над фотографиями, принесенными вдовой. Его взгляд, легкая гримаса и беспомощно раскинутые руки словно говорили о том, как далек может быть артист от тех обстоятельств, в которые ставит его жизнь…