За толстыми литыми прутьями ограждения видны были разные скульптурные работы, выполненные прежними поколениями студентов. За ограждением находился тот самый замок, который Юр собирался покорять. Он смотрел на здание, как боксер смотрит на противника.

– Почему ты выбрал именно Академию художеств?

– Кисмет, что значит судьба. Отец вытесывал часовенки. – Юр усмехнулся, увидев недоумение в глазах Ники.

– Все часовенки, которые есть в Мысленицком уезде, – это его работа. Люди посмеивались над ним, что, мол, меня он тоже вытесал топориком. В общем, мне тоже хочется заниматься ваянием. Правда, в камне. Только ни в коем случае не надгробия. Смерти вокруг меня было предостаточно. Мне хочется наконец жить.

– А до сих пор ты чем занимался?

– Нажимал. – Юр согнутым указательным пальцем правой руки нажал на несуществующий спуск и одновременно заговорщицки подмигнул.

– Ты был… был в лесу?

– По грибы ходил. – Его зубы как-то по-волчьи ощерились в кривой усмешке. – Вроде как должны амнистию объявить для грибников.

Ника больше ни о чем его не спрашивала. Он сам начал говорить, что жизнь их семьи – это кисмет, что значит судьба: трое их было, трое братьев, всех унесло войной, словно потопом, хотя судьба каждого из них сложилась по-иному. Самый старший, Бронек, попал в Освенцим. Была облава, и его забрали прямо с собственной свадьбы…

– Ужасно. – Нику поразил этот драматический рассказ, но вместе с тем она не переставала удивляться тому, что Юр рассказывал о постигших его семью несчастьях с типичной для него усмешкой, словно это был анекдот.

– Он пьян был вдребезги, как обычно жених на свадьбе. Схватили его летом, а вернулся он только в январе и был еще больше пьян, чем тогда, когда его взяли немцы. И мать, увидев его, только всплеснула руками: «Сынок, побойся Бога, ты что же, до сих пор не протрезвел?!» – Юр забавно подражал гуцульскому акценту матери. – А Бронек ей на это отвечает: «Ах, мамуля, да как же мне было протрезветь, ежели меня русский грузовик подвез!»

– А второй брат? – Непонятно почему, но Нике захотелось побольше узнать о семье Космалей. Юр с минуту колебался. Лицо его как будто застыло.

– Жизнь – это лотерея. Томека загребла Служба безопасности в Мысленицах. Не знаю, что с ним будет дальше. Но его могут… – Юр сделал секундную паузу, чтобы показать, как нажимают на спуск, – пустить в расход.

– За что?!

– Он чуть дольше ходил по грибы. – Юр хотел еще что-то сказать, но замолчал, так как рядом с ними прошли два милиционера. Он проводил их взглядом и закончил вполголоса свой рассказ о брате: – Томек приводил в исполнение приговоры, вынесенные тем, кто начал силой насаждать эту свободу…

Эта «свобода» прозвучала в его устах как проклятие. Все время он смотрел вслед милиционерам.

– Ненавижу всех этих в новой форме, – произнес он с каким-то детским ожесточением.

Его слова вызвали в Нике дух протеста. Она не раз протестовала против разных крайних суждений матери, которая все, что происходило во времена post mortem, заранее осуждала. Ника наперекор, а может, из-за естественного стремления юности отыскать в настоящем времени какие-то добрые стороны, не раз перечила матери и порой даже демонстративно поддерживала некоторые декларации новой власти. И теперь ей тоже хотелось продемонстрировать, что у нее есть собственное мнение.

– Люди все разные. Даже те, кто надел эти мундиры после освобождения, не обязательно должны быть просоветскими.

Юр пожал плечами и посмотрел на Нику, как на какую-то барышню из пансиона.

– Обычно ведь как получается – что на тебе снаружи, то у тебя и внутри. А свои всегда опаснее захватчиков, потому что они больше знают о своих соотечественниках. – Теперь Юр уже совсем перестал шутить, и его слова звучали как неотвратимый приговор. – Они видят центр мишени. А ты знаешь, где он расположен? – Он встал перед Никой и смотрел ей прямо в глаза, и, когда она отрицательно качнула головой, он ткнул ей пальцем в середину лба: – Вот здесь!

Ника на секунду замерла, словно ее сразила пуля, пущенная как раз в самую середину лба. Этот жест Юра ей о чем-то напомнил: снимки продырявленных пулями черепов, которые она видела два года тому назад в газетных сообщениях из Катыни. Юр заметил, каким неожиданно серьезным стало лицо девушки. Он протянул руку и коснулся родинки на ее щеке.

– По этой отметине я бы узнал тебя хоть на краю света.

Ника не знала, как реагировать, а он тоже был как будто немного смущен своей декларацией и начал теперь сам расспрашивать о семье Ники. Что касалось судьбы ее семьи, то обычная исповедь перед ним ей была не нужна, она сразу же поняла, что этому человеку может рассказать все о себе: отца вероятнее всего расстреляли в Катыни, а с того момента, как немцы открыли катынское преступление, в жизни ее матери наступило время post mortem. Ретушированием снимков в фотоателье господина Филлера мать занимается не так давно. Во время войны она спасалась тем, что бралась за любую работу: пекла торты для кафе на улице Гродзкой, потом вместе с одной своей знакомой занялась производством какого-то таинственного средства для роста волос, а когда клиенты начали предъявлять претензии, что после этого чудодейственного средства волосы лезут, как старый мех, она переключилась на производство мыла…

Ника и Юр шли по городу, и он рассказывал ей, как в лесу они охотились на слепней, досаждавших лошадям, благодаря чему у него выработался небывалый рефлекс – он может теперь ловить на лету хоть голубиный помет. Он позабавил ее рассказом о тетке Михалине, которая работает постижером и костюмершей в театре, и которая, принимая племянника на квартиру, заранее поставила условие, что он может жить у нее до тех пор, пока не будет вмешиваться в политику и держаться подальше от баб.

– Так что же мне остается? – Юр развел руками, демонстрируя комический жест бессилия. – Только кино.

– А я до сих пор ни разу не была в кино!

– Самое лучшее на свете кино – это жизнь. – Юр описал рукой круг, охвативший не только улицу, не только город, но как бы весь мир.

Но этот мир, который они могли охватить взглядом, несмотря на полуденное июньское солнце, был совсем серым, ибо серыми были старые стены с потеками, серой была и эта толпа, клубящаяся у дверей мясного магазина. Перед глазами Ники и Юра неожиданно проплыла свиная голова, бессильно свисавшая с плеча мясника в запачканном кровью фартуке. Затем им пересекли дорогу еще двое рабочих, которые перетаскивали полутуши с телеги мясника в магазин. Толпа напирала на двери, не обращая внимания на двух милиционеров с бело-красными повязками. Они как раз миновали толпу, и Юр громко сказал, провокационно глядя в сторону милиционеров:

– Теперь у нас наконец свобода и благосостояние!

Люди, стоявшие в очереди, исподлобья посматривали на человека, который так громко высказывает свое восхищение властью, но милиционеры почуяли в этом какую-то провокацию. Они бдительно наблюдали за мужчиной в сапогах и расстегнутой ветровке, который, глядя на свиную полутушу, которую нес мясник, восклицал с почти митинговым энтузиазмом:

– Пожалуйста! Теперь каждый гражданин получит от народной власти полсвиньи! – Эти слова он произносил с патетическим жестом, устремленным в сторону столпившейся у дверей мясного магазина небольшой группы людей. – А недовольные получат еще и по рылу! Власть позаботится о том, чтобы слова «вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов» не превратились в национальный гимн!

Некоторые смотрели со страхом, у некоторых даже появились на лицах улыбки, но эти улыбки тут же погасли, когда милиционеры потребовали документы у Юра и Ники. Юр сделал вид, что лезет во внутренний карман ветровки, но в следующий момент, неожиданно схватив Нику за руку, бросился бежать.

И вот они бегут вниз по улице, а за ними грохочут сапогами милиционеры. Слышатся их крики:

– Стой! Стой!

Юр ускоряет бег, тянет за собой девушку. Ника почти летит, не касаясь ногами земли. Неожиданный рывок, и ее бросает в какие-то ворота. Они пересекают двор, в котором сушится белье. Юр инстинктивно находит узкий проход, ведущий в следующий двор, где на солнышке греется подмастерье пекаря в белом халате. Они вбегают через черный ход в пекарню, бегут сквозь магазин и вновь оказываются на солнце. Только тут Ника споткнулась, из ее портфеля посыпались тетради, и она, собирая их с тротуара, произносит, обращаясь больше к себе, чем к Юру:

– Что же это я делаю?

– Ты хотела пойти в кино, – слышит она в ответ, – а что может быть лучше, чем вот это кино!

Жестом руки Юр показал на тумбу с плакатом фильма «Веселые ребята».

Домой она возвращалась удивительно легкой, словно ласточка, несомая потоками воздуха. Этот день вобрал в себя нечто такое, что случилось с ней впервые. Ей хотелось кому-нибудь рассказать о том, как это бывает, когда ты весь день вместо школы с кем-то бродишь по городу, открывая для себя, чью-то жизнь, которая иногда скрывает гораздо больше тайн, чем ты можешь предположить. Она бросила взгляд на окна квартиры на втором этаже и остановилась как вкопанная.

В окне гостиной на оконной раме висел мундир. Он слегка покачивался под дуновением июньского ветра. Но вдруг в какой-то миг он словно уплыл в глубь квартиры, и окно без него стало пустым.

Анна пронесла мундир через гостиную и открыла дверцы огромного, напоминающего танк шкафа. Она повесила мундир и неожиданно прижалась к нему щекой. На пороге появилась Ника. Анна быстро закрыла шкаф, как будто ей было что скрывать.