На протяжении долгих тех лет, что прошли с момента получения от Анджея этого единственного письма из Козельска, Анна старалась с помощью своего воображения дополнить то, что было ей неведомо о его жизни в плену. Но теперь, после этого часового разговора, она поняла, что очень многого можно не знать о человеке, о котором хочется знать все.
Она не знала, что в лагере у Анджея выросла борода, что все там были бородачами, как сказочные разбойники…
– У нас отобрали бритвы и лезвия…
Она не знала, что жили они в пустом монастыре, что спали на составленных ярусами нарах; что в одном из шести ярусов нар было свое лежбище и у поручика Селима…
– Господин майор спал на первом ярусе, а я на самом верху…
Она не знала, что Анджей вел ежедневные записи в своем блокноте.
– Каждому человеку хочется оставить по себе какой-то след. Некоторые писали свои фамилии на стенах церкви, а господин майор каждый день вел свои записи.
Анна с трудом могла бы теперь сказать, где она больше ощущает свое присутствие: здесь ли, в этом кафе, где сновали с гордой осанкой официанты, а свет дождливого дня гасили тяжелые портьеры, или же внутри того монастыря, из которого изгнали Бога, где вдоль опустевших стен высились деревянные многоярусные нары. Из окна кафе Новорольского Анне хорошо был виден фрагмент костела Святого Войчеха, но на самом деле перед ее глазами стояла теперь совершенно иная картина: она видит лишенные икон и крестов стены монастыря, с нацарапанными на них то ли карандашом, то ли куском угля фамилиями и именами; она видит толпу бородатых, закутавшихся в одеяла фигур, которые серым зимним днем кружат среди голых стен, как туча воронов в зимних сумерках кружит над лесом, прежде чем устроиться среди ветвей на ночлег; она видит ряды офицеров с поднятыми воротниками шинелей, мокнущих под дождем во время многочасовых поверок, и охранников в ушанках, прохаживающихся перед этими рядами; видит вышки, а на вышках стрелков с нацеленными винтовками…
Анна не сразу перенеслась в тот мир, о котором она до сих пор, собственно, ничего не знала. Не зная никаких конкретных деталей, она не могла нарисовать в своем воображении картину повседневной жизни в лагере.
На протяжении стольких лет ей хотелось с помощью воображения представить себе то место, откуда пришло единственное письмо от Анджея, и вот теперь перед нею сидит тот, кто там был. Кто видел его. Кто хорошо его знал. Это он помог ей представить то место, из которого был только один выход. Как могло получиться, что тот, кто был там, теперь сидит напротив нее в кафе в Сукенницах? Ей хотелось немедленно услышать ответы на все свои вопросы, узнать, является ли этот человек в мундире полковника вестником надежды или посланцем смерти.
В кафе Новорольского, он выбрал небольшой зал в самом его конце. Рядом с ними не было ни одного столика. Ярослав поправил ремень с кобурой пистолета и уже было сел, но тут же вскочил, увидев, что Анна ждет, когда он отодвинет перед ней стул. В этот момент седовласый официант, наверное помнивший еще времена Франца-Иосифа, неодобрительно посмотрел на полковника армии имени Костюшко, как на парвеню, которого теперь, к сожалению, приходится терпеть даже в самом лучшем обществе.
Ярослав заказал кофе, предложил коньяк, но Анна, поблагодарив, отказалась. Она смотрела, как он закуривает папиросу и жадно затягивается, словно ученик, которому хочется быстро подымить в туалете, пока его не поймали. Стряхивая пепел, он смотрел на нее так, словно хотел взглядом проникнуть сквозь паутинку вуали, до половины закрывавшей лицо Анны. Он смотрел на нежный изгиб ее шеи, на каштановые волосы, выбивавшиеся из-под бордовой шляпки-тока, на ее длинные пальцы, нервно крутившие обручальное кольцо. Про себя он отметил, что обручальное кольцо она носила на безымянном пальце правой руки. Это означало, что она не считала себя вдовой.
Он внимательно вглядывался в Анну, словно сравнивал ее теперешнюю с той, которая была ему знакома годы назад.
Откуда же мог знать ее этот человек с рядами орденских планок над левым карманом мундира? За что получил он свои награды? Наверное, за Ленино, Нысу-Лужицкую, за Берлин. Лицо его было похоже на смятую, прочитанную газету. Жесткий взгляд его светлых глаз с особым прищуром напоминал взгляд снайпера, который держит палец на спусковом крючке винтовки, ожидая появления цели. Он производил впечатление человека, который уже давно забыл, что такое улыбка, но зато постоянно помнил, что обязан выполнять свой долг до конца и что именно теперь пришла пора это сделать… Как же так получилось, что он был совсем чужим для нее человеком, а она была ему настолько знакома, что он смог узнать ее на улице?
– Господин майор мне много о вас рассказывал, – начал Ярослав, заметив взгляд Анны, устремленный на орденские планки на его груди. – Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Он жил мыслями о вас.
– Я получила лишь одно письмо от него. А мои три письма, которые я отправила по адресу: Смоленская область, ящик 12, вернулись с припиской: Адресата нет.
Анна рассчитывала, что теперь он ей объяснит, что случилось с ее мужем, но Ярослав в этот момент занялся прикуриванием очередной папиросы. Затем он наклонился над мраморным столиком, огляделся вокруг и начал говорить вполголоса, как во время исповеди. Фразы были короткими, так говорит человек, привыкший отдавать приказы.
– Я имел честь быть его учеником. Господин майор учил меня французскому. Он относился ко мне не как к младшему товарищу, а как к человеку, которому доверяешь. На всякий случай он сообщил мне ваш адрес в Пшемысле. И своей матери в Кракове. Я побывал на улице Брацкой. – Ярослав раздавил в пепельнице недокуренную папиросу, словно хотел этим жестом подавить некое волнение. – Она приняла меня за сына.
– Она по-прежнему верит.
– Тогда я вас дома не застал. Ждать я не мог. У меня был приказ ехать в Берлин.
– А мы тогда гадали, кто это был.
– Я к вам явился тут же по приезде. Я должен передать вам кое-что от мужа.
Анна не спросила, что именно. Она чувствовала, что пока не должна ни о чем спрашивать, что все, о чем она должна узнать, будет ей сказано. С большим трудом ему удалось начать свой рассказ, и это свидетельствовало о том, что на душе его лежит тяжелый груз. То, что он говорил, звучало не как сообщение, а скорее как исповедь. Ей надо было представить себе тот день, когда тысячи людей в зеленых офицерских шинелях входили в ворота лагеря, а потом увидеть заросшие лица тех шестисот пленных, которых поместили в монастыре, лишив всего, что было для них свято. Она хотела знать, о чем думали они тогда, на что рассчитывали, чего боялись. Ей не пришлось об этом спрашивать, ибо Ярослав, словно читая ее мысли, отвечал на еще не заданные ею вопросы.
– Там оказался цвет интеллигенции: профессора, врачи, инженеры, ученые. Все они были наивны как дети. Они верили, что мир станет бороться за нас. Что союзники выиграют. Что нас отдадут немцам. А потом и вовсе настроение упало. Ходили самые разные слухи. Говорили, что, когда станет не хватать провианта, нас отправят на работу в колхозы. Те, кто знал о большевиках хотя бы по войне двадцатого года, говорили, что всех нас ждет Сибирь и ГУЛАГ. Но в письмах об этом писать было нельзя. Нам полагался лишь один талон в месяц на письмо семье. Даже возможности помыться мы не имели. Санитарные условия, в которых нас содержали, были хуже, чем для скота. А лазарет – просто последняя остановка перед концом. Тогда мы попробовали сослаться на Женевскую конвенцию, на Красный Крест. И знаете, что мы услышали от начальника в ответ? Никакие конвенции, ни женевские, ни Красного Креста, нас не касаются…
Она представила себе этого начальника в фуражке с синим околышем, увидела эти ряды пленных на зимних поверках, эти вызовы на допросы к комбригу Зарубину. Смогла бы она узнать среди шестисот бородатых мужчин своего Анджея? Как переносил он эти дни и ночи? Слушая короткие фразы Ярослава, она видела перед своими глазами стены монастыря, испещренные сделанными карандашом или куском обуглившегося дерева именами и фамилиями офицеров, превращенных в огромную толпу, заполнившую какой-то гигантский зал ожидания.
– Это странно, но в каждом человеке живет потребность оставить по себе хоть какой-то след. Труднее всего человеку дается осознание того, что от него ничего больше не зависит. Мы были офицерами, а нас превратили в стадо, поголовье которого ежедневно пересчитывали наши надсмотрщики…
И тогда Анна услышала про записную книжку Анджея, в которой он вел ежедневные записи.
– Господин майор вел записи ежедневно. Обо всех важнейших событиях. Он записывал все: когда нам делали какие-то уколы от тифа, когда перед сочельником куда-то увезли наших капелланов, когда его вызывали на допрос. Он все доверял своей записной книжке. Я и сейчас вижу, как, скорчившись на своих нарах, он затачивает о стену остатки карандаша…
Теперь и она увидела его. В полумраке церкви, на нарах. Завернувшаяся в одеяло бородатая фигура. Этот еженедельник на 1939 год она купила ему в Кракове, когда они гостили у его родителей на Рождество. И вот теперь она слышит, что именно в нем он записывал те слова, которые хотел бы передать ей в письмах…
– Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Беспокоился, как там справляется без него его семья. Говорил, что Нике предстоит операция по удалению гланд. Что у жены слабое здоровье…
Так что в каком-то смысле она была там вместе с Анджеем. Она и Вероника. Он думал о них. Но как получилось, что он, столь не любивший всякого рода откровения, рассказывал так много чужому человеку?
Ярослав словно почувствовал, что настал тот момент, когда следует рассказать об обстоятельствах, которые так их сблизили. Это были нары и общая лестница.
– Вдоль стен стояли нары. Шесть ярусов нар. Господин майор был на нижнем ярусе, а я как младший офицер был на самом верху. Потому что там, на верхнем ярусе, были клопы. Они были как саранча! Клопы там у них крупнее наших пчел. Очень трудно было заснуть, да еще возле наших нар по ночам выстраивалась целая очередь просителей…
– Каких просителей?
– Дело в том, что у господина майора ведь был полушубок на меху. И тот, кому надо было выйти в сортир, надевал этот его полушубок. Морозы там стояли такие, что глаза застывали.
Полушубок! При этих словах Ярослава перед глазами Анны ясно возникла та сцена, когда Анджей снаряжался, отправляясь на войну, и Буся велела ординарцу упаковать этот полушубок в его багаж. Теперь перед ее мысленным взором предстали, смешавшись, две картины: та, где ординарец Макар берет полушубок, приговаривая, что на войне пригодится все, и та, где зимней ночью в монастыре спускается по лесенке скорчившаяся фигура и, как тень в ночной темноте, разгоняемой лишь светом прожектора с вышки охраны, пробирается к нарам, на которых спит укрытый полушубком Анджей, будит его, трогая за плечо, и шепотом просит одолжить полушубок…
– Мы все благословляли этот полушубок господина майора.
– Мужу во время войны с большевиками пришлось переплыть ночью Сан. – Анна непрерывно крутит на пальце обручальное кольцо. – И с тех пор у него часто болели почки.
Анна увидела утвердительный кивок Ярослава.
– Он и там от этого очень страдал. В тех условиях легко было потерять здоровье.
Он сказал «здоровье». А жизнь?
Они сидели в кафе, в окне Анне был хорошо виден фрагмент стены костела Святого Войчеха, но на самом деле она сейчас была внутри того монастыря и размышляла, как же так получилось, что одни вышли оттуда живыми и делятся своими воспоминаниями, а другие уже сами превратились лишь в воспоминание? Она хочет об этом узнать. Но он, возможно, вовсе не намерен ей это объяснять? Может быть, он уже совсем не тот человек, которого Анджей учил французскому языку? Тогда он был поручиком. Теперь он полковник. Пришел вместе с советской армией. Анна не смотрит ему в глаза, когда повторяет то, что не раз приходилось слышать от разных катынских вдов.
– Я слышала, что они там освобождали из лагерей людей, которых считали своими.
Ярослав на секунду замер, затем жадно затянулся двойной порцией дыма, так, что огонек догоравшей папиросы едва не коснулся его пальцев. Пепел упал прямо в опустевшую чашку. Ярослав наклонился над столиком и сделал жест, как будто хотел взять ладонь Анны, но она убрала руку. Ярослав смотрел ей прямо в лицо.
– Я никогда не был коммунистом. В Козельске я был помощником священника. Я состоял в историческом кружке. Я солдат, и господин майор мне доверял. На всякий случай он сообщил мне адрес своей семьи. Я запомнил его наизусть. И нашел вас, потому что я должен передать вам нечто очень важное от вашего мужа.
Он сунул руку в карман мундира. Вынул завернутый в платок какой-то плоский предмет. Положил его возле сахарницы, отвернул уголок платка, обнажая серебряный портсигар.
Анна смотрела как загипнотизированная на знакомые ей буквы и эмблемы на крышке портсигара. Она сглотнула и медленно, осторожно потянулась рукой к портсигару, словно это была пугливая птица, которая в любой момент может вспорхнуть и, взмахнув крыльями, исчезнуть…