Последний день ноября выдался туманным, пропитанным влажностью, как губка. Фонари, казалось, плыли в воздухе как в море тумана. Ника медленно шла по бульварам, Плантам, шаркая ногами по опавшим листьям.

Мысленно она продолжала разговор с матерью. Сколько уже таких молчаливых разговоров состоялось у нее с матерью, и только сейчас она наконец поняла, что Анне просто необходимо это ощущение исключительного права на страдание, которое она так лелеет в себе, чтобы боль утраты могла стать единственным смыслом ее жизни. Лишенная надежды на возвращение своей единственной любви, желая быть верной ей до конца, она выбрала ненависть и обиду тех, кому удалось не стать жертвой.

Ника теперь говорила, обращаясь к Анне, словно та стояла рядом с ней возле мокрой скамейки:

– Я не забыла, что ты мне однажды сказала: мол, когда-нибудь и я пойму, что человек дается нам судьбой на всю оставшуюся жизнь только один раз. А если я именно это и поняла? Ты много раз говорила, что о нас можно судить по тому, как мы умеем любить. Ты ведь так говорила, правда? Так знай, что я, возможно, тоже встретила человека, который дан мне один раз и на всю жизнь…

Ника сама не понимала, как она попала сюда, оказавшись у входа в театр оперетты. Из витрины с фотографиями на нее смотрели лица танцовщиц с неживыми улыбками, с павлиньими перьями в волосах. Ника оглянулась вокруг. Было поздно, и никто ее не ждал. На улице слышны были шаги патруля. Милиционеры с винтовками через плечо остановились у театральной витрины и мечтательно разглядывали застывших в неподвижности танцовщиц.