Лампа с абажуром в виде металлической тарелки ярким светом освещала весь стол на кухне. На столе были аккуратно разложены какие-то бумаги, которые, казалось, были облиты кофе. Лежали здесь также какие-то записные книжки в переплетах, выгнутых, как изношенные подметки.

Над столом склонилась высокая женщина. В ее движениях сквозили внимательность и осторожность. Лицо ее было почти целиком закрыто, словно маской, белым платком. Поверх платка ее темные глаза искоса неотрывно наблюдали за Ярославом.

– Увидев военную форму, я очень испугалась. – Женщина произносит эти слова сквозь платок, и при каждом выдохе он вздувается волной, словно слова хотят вырваться на волю.

– Теперь военная форма – естественная защита. – Он как будто пытается оправдаться. – Я думал, что Адам вас предупредил.

Женщина отрицательно покачала головой и пожала плечами, как бы давая понять Ярославу, что он сам должен знать, какой человек ее муж.

Ярослав стоял сбоку, там, где начиналась тень, ибо висевшая над столом тарелка-абажур отграничивала свет сильной лампочки. Он смотрел, как женщина склоняется над столом и, прежде чем прикоснуться руками в резиновых перчатках к какому-либо предмету, берет его сначала пинцетом и переворачивает на клеенке, как мертвую мышь…

В кухне старой квартиры на улице Реторика было жарко. В кухонной плите горел огонь. Конфорки были сняты, чтобы нагретый воздух быстрее поднимался вверх. Над плитой была натянута длинная веревка, на которой висели разные документы, как выстиранные носки, развешенные для сушки. Эти покрытые потеками бумаги были прикреплены к веревке бельевыми прищепками. Свернувшиеся листочки записных книжек, корочки офицерских удостоверений в ржавых пятнах, фотографии женщин и детей…

Ярослав подошел к ящику, стоявшему на лавке возле печки. Он был полон каких-то конвертов, помеченных буквами и цифрами. Ярослав наклонился над ним и вдруг неожиданно отпрянул из-за ударившего в нос запаха. Он согнулся, едва удержавшись от рвоты. Ярослав лихорадочно выхватил из кармана мундира платок и прижал ко рту.

Женщина бросила взгляд на Ярослава, продолжая разделять с помощью пинцета слипшиеся друг с другом листочки.

– Нелегко привыкнуть к трупному запаху. – Эти слова она произнесла каким-то странно мелодичным голосом, который пробивался сквозь белую маску на ее лице. – Адам говорит, что даже водка не помогает.

– Я об этом кое-что знаю, – ответил Ярослав, по-прежнему прижимая платок ко рту. Он помнил тот сладковато-удушливый вкус воздуха, который поднимался над катынскими ямами. Тогда он тоже спасался тем, что прижимал платок ко рту. Некоторые смачивали платки водкой, чтобы перебить этот смрадный запах, который проникал не только в ноздри, но и в шинели, в одежду, оставался в волосах и даже застревал под ногтями…

– Собственно говоря, для такого дела, каким мы тут занимаемся, следовало бы иметь противогазы.

В кухне появился мужчина с пачкой каких-то документов в руках. У него были крупные черты лица, на носу очки в толстой оправе, мясистые ноздри кривились, когда он вдыхал этот отравленный смрадом воздух. Он был ровесником Ярослава, хотя волосы его уже были седыми.

– Да, сейчас бы пригодились те противогазы, которые были у нас в курсантском училище, – сказал он, глядя исподлобья на Ярослава, который старался держаться подальше от ящика.

– По тревоге к газовой атаке ты всегда надевал противогаз последним. – Ярослав похлопал его по плечу. – Уже тогда капрал Собота не уставал повторять тебе: «Вы, Фридман, годитесь только в профессора, а для армии вы слишком глупы!»

– И накаркал, – мирно согласился профессор. – Ты оказался достаточно умным, чтобы стать офицером, а мне оставался только университет.

Ярослав хотел что-то ответить, но с трудом справился с накатившей тошнотой. Он чувствовал себя неловко, ведь он находился здесь всего лишь полчаса. Что же говорить тогда этим людям, которые превратили свою квартиру в эту странную лабораторию документирования смерти?

– Я восхищаюсь своей женой, – сказал Фридман. – Это длится уже довольно долго. Ведь как только мы кончаем просматривать одну партию, я приношу следующую партию документов технической комиссии Польского Красного Креста. Правда, из тех нескольких ящиков, которые поступили из России в мае сорок третьего, осталась уже небольшая часть. Немцы летом сорок четвертого вывезли эти ящики, но Робель велел спрятать часть документов в Архиве Коллегиаты на улице Францисканской, 3. – А это, – он обвел рукой все пространство над плитой, на столе и в ящике, – лишь небольшая часть…

Он извлек из принесенного конверта все содержимое. На клеенке кухонного стола были разложены, как на распродаже, реквизиты чьей-то жизни. Запонки от рубашки, трубка с обкусанным мундштуком, выструганный из куска березы чубук, покрывшийся патиной перстень с печатью, споротые с мундира погоны с тремя звездочками, молитвенник с покоробившейся обложкой и вся в пятнах записная книжка – ежедневник на 1939 год. Все это было найдено вместе с телом жертвы. Ярослав смотрел на это кладбище реликвий, разложенное на столе в кухне супругов Фридман, и перед его глазами снова возник длинный, сколоченный из досок стол, на котором лежало тело в сгнившей военной форме, в сапогах, покрывшихся плесенью. Он вновь увидел ямы, над которыми тогда стоял и одна из которых могла стать его могилой. Наверное, тогда и его документы, его военный билет и его мундштук тоже лежали бы на этой клеенке, а его товарищ по службе в армии, о котором капрал Собота говорил, что он слишком глуп, чтобы быть офицером, обнаружил бы, что сам «умник» остался лежать там, в яме, вырытой в катынском лесу…

Ярослав смотрел, как руки женщины в плотных резиновых перчатках раскладывают на столе вынутые из конверта предметы, словно карты для пасьянса.

– Эти документы были упакованы комиссией в вощеную бумагу, – объяснил профессор.

– Но, несмотря на это, от них исходит сильный трупный запах. Мне приходится держать их закрытыми в архиве. Приношу лишь по нескольку конвертов. Их надо соответствующим образом обработать, обезжирить, очистить. – Он говорил деловым тоном, как на лекции. – Эти склеившиеся документы мы замачиваем в петролейном эфире, потом сушим на промокательной бумаге… Эта процедура занимает несколько часов.

– Иногда целый день. – Женщина говорила сквозь платок, который придавал ей таинственный вид. Ярослав даже не знал, как на самом деле выглядит лицо жены его товарища. С того самого момента, как она впустила его в помещение кухни, она не снимала платка и не снимала с рук резиновых перчаток. Он почувствовал себя как в морге. Профессор выкладывал на клеенку очередные предметы.

– После очистки, инвентаризации и проверки фамилий мы прячем их снова. – Он терпеливо объяснял Ярославу всю процедуру. – Этакая очередная эксгумация жертв.

– Когда-нибудь, когда можно будет предъявить эти документы, их ждет еще одна эксгумация, – сказала сквозь свою маску женщина.

Ярослав по-прежнему прижимал платок к носу и ко рту.

– Как вы можете выдерживать все это?

– Кто-то же должен заняться ими. – Женщина кивком указала на лежащие на столе предметы.

Вот все, что осталось от тех, с кем он делил нары, с кем вел дискуссии о судьбах мира и о том, что этим миром хотят завладеть две мощные силы: Германия и СССР. Он пришел сюда, так как его приятель, который был архивистом и которого ему удалось отыскать, обещал ему проверить данные о майоре Филипинском. Известно ли о нем что-то точно? Может, есть какие-то документы? В катынском списке его фамилия была с ошибкой…

– Идентифицировать было совсем не просто, – отметил профессор. – Мне сказал об этом доктор Робель еще в сорок третьем году, когда сам доставил в Краков девять ящиков.

Профессор рассказал о том, как перемещались эти документы: сначала их разместили в здании химического факультета, на улице Коперника, 7, где доктор Робель проверял содержимое части конвертов, привезенных из Катыни. Вместе с ассистентом они проводили механическую и химическую очистку документов, делали копии с найденных фотографий, на которых были изображены жены и дети расстрелянных. Потом немцы приказали перенести ящики из здания химического факультета в Институт судебной медицины и криминалистики на улице Гжегужецкой, 16. Там профессор Людвик Камыковский производил инвентаризацию документов, читал письма и дневниковые записи при помощи кварцевой лампы, а затем содержание писем перепечатывалось на машинке. Часть этих записей была спрятана на чердаке здания судебной экспертизы, часть оказалась в здании Митрополичьей курии на улице Францисканской, 3, часть – в Архиве древних актов города Кракова на улице Сенной…

– А остальные? – спросил Ярослав, по-прежнему не отнимая платка от лица.

Профессор развел руками:

– В сорок четвертом немцы вывезли из Кракова пятнадцать ящиков куда-то в направлении Вроцлава. В нашем распоряжении остались лишь какие-то фрагменты документов и свидетели той эксгумации. Только вот им теперь лучше не признаваться в том, что им известно.

– В прошлом году НКВД на протяжении нескольких месяцев допрашивал доктора Робеля, – сказала женщина, склонившаяся над столом. – А доктора Водзиньского объявили в розыск.

– Есть ли возможность что-то выяснить о майоре Филипинском?

Профессор просмотрел какой-то список: в документах, которые уже прошли через их руки, майора Филипинского не было. Нет его и в сегодняшней партии.

– Можно ли проверить где-нибудь еще, в другом месте?

– Не знаю, удастся ли. – Профессор подбросил угля из ведерка в топку кухонной плиты, над которой в легкой волне подогретого воздуха затрепетали подколотые к веревке документы, как сухие листья, стремящиеся оторваться от ветки. – То, что хранится у меня в Архиве древних актов, всего лишь часть. Я спрятал их среди тех дел, к которым доступ имеем только я и мой ассистент. Никто туда не попадет.

– Если только кого-нибудь не наведет этот страшный запах, – произнесла через платок женщина.

– Мы попробуем проверить, нет ли там этой папки. – Профессор смотрел на Ярослава, который по-прежнему прижимал к лицу платок. – Условимся встретиться там в понедельник, в девять…

– Утра?

– Вечера. Постучи вот так. – Профессор три раза постучал по столу согнутым пальцем, сделал короткую паузу и стукнул еще два раза. – Открою я или мой ассистент.

– Он выглядит довольно странно, – сказала женщина сквозь платок. – Но это свой.

Только в коридоре, направляясь к выходу, Ярослав убрал от лица платок. Он уже надел фуражку, когда из кухни вышла эта женщина. Она подошла к нему по узкому коридору, сняла с лица маску, и только теперь Ярослав увидел ее прекрасное лицо. Она не позволила поцеловать ей руку, поспешно отдернув ладонь в резиновой перчатке.

– До понедельника, Ярек, – сказал ему на прощание профессор, закрывая за ним дверь.

Ярослав сбежал по лестнице вниз и уже в воротах втянул в легкие свежий воздух, сделав глоток, как ныряльщик, вынырнувший на поверхность из глубины…