Прошло много времени, а императрица все еще не приступила к выполнению задуманного ею плана грандиозного национального праздника. На совещаниях у императрицы, посвященных обсуждению этого плана, почти все министры придумывали каждый раз все новые и новые затруднения, так как их пугала колоссальная стоимость устройства празднества, особенно теперь, когда турецкая война, пугачевщина и чумное бедствие сильно опустошили казну. Но Потемкин, которому был прямой расчет поддержать императрицу в ее капризе, всецело присоединился к ее плану, и мнение этого случайно всплывшего на придворную поверхность политического пузыря взяло верх над основательными возражениями разумных, поседевших в управлении страною министров.
Екатерина поручила Потемкину главное руководительство устройством празднества, и Потемкин с кипучей энергией отдался этому деяу: ленивый и беспечный, он понимал, что блестящее выполнение императорского каприза сделает для его карьеры больше, чем десять мудрых государственно-полезных проектов, а потому отбросил свою хохлацкую лень.
Но его энергии пришлось выдержать тяжелое испытание. Императрица, чувствовавшая нестерпимый зуд творчества, хотела сначала написать пьесу, в которой предполагалось выразить все великие планы, все надежды на окончательный разгром турок и восстановление Византии.
Она посвящала этому труду все свободное время, и Потемкин должен был прослушивать отдельные сцены и подавать суждение по поводу разных, предлагаемых царственной поэтессой вариантов.
А там явилась и новая задержка.
В Москве был казнен Емельян Пугачев, собственно даже и не казнен, а растерзан, разорван на части. Правительство хотело устрашить таким наказанием народные массы, вселить в них ужас перед мыслью о бунте, но результат чрезмерной ретивости палачей оказался совсем неожиданным: народ увидел в Пугачеве мученика за народное благо и даже за веру.
Пугачев был раскольником, а раскол издавна свил себе в Москве прочное гнездо. И вот раскольники принялись мутить народные массы, восстановлять их против «еретички» и «слуги антихристовой». Императрице дали знать, что теперь ее приезд в Москву небезопасен. Приходилось откладывать и ждать.
Наконец наступило некоторое успокоение умов, и день выезда был назначен. В ясное, морозное утро пышный поезд отправился по московскому шоссе. В одной из карет ехала императрица с Потемкиным, две кареты были отведены под образа, которые предполагалось раздавать по всем встреченным на пути церквам. Самый большой образ предназначался для Москвы.
Исполнение давнишнего желания, чудное солнечное утро, присутствие Потемкина – все радовало императрицу, и она уже давно не была в таком хорошем расположении духа. Тем более ее сердило, что Потемкин был мрачен и задумчив.
– Послушай, Григорий! – не выдержала она наконец, – что ты мне назло, что ли, портишь кислой рожей все удовольствие?
Потемкин вздрогнул, словно проснувшись от глубокого сна. Заметив, что императрица серьезно готова рассердиться, он состроил самое умильное выражение на лице и вкрадчиво сказал, взяв ее за руку:
– Не сердись, Катюша, только не сердись! Ты спроси сначала, почему я задумчив!
Императрица не могла сердиться, и самое мрачное настроение сменилось у нее веселой улыбкой, когда Потемкин вкрадчивым тоном провинившегося ребенка называл ее «Катюшей» или «Катенькой». Так и теперь она сразу расцвела и, погладив его по щеке, сказала:
– Ох, уж ты мне, баловень! Ну, выкладывай душу!
– Дорогая царица моя! Ты не думай, что, если Потемкин вечно смеется да радуется, так он уж и Бога, и совесть забыл! И вот задумался я: да ладно ли, что мы едем спереди, а иконы сзади нас тащатся? Хоть ты – и великая государыня, а Бог-то равно и над великими, и над малыми Вот и запало мне в душу сомнение: как бы не прогневался Он и не навлек на наши головы беды!
Императрица с ласковой иронией посмотрела на фаворита и ответила:
– И суеверен же ты, Григорий! Даже не понимаю, как может быть человек столь и мал, и велик, как ты! Нет, Григорий, мы отдадим должное церквам и святым, но не забудем и того, что в России царь держит в своей руке и государство, и церковь. Мой старый друг Вольтер еще недавно написал мне: «По отношению к церкви государство не может быть безразличным. Если государство не возьмет церкви в свои руки, то церковь сейчас же приберет к рукам и государство, и государя». Он прав, Григорий! И великий Петр своим гениальным умом понял, какой опасностью грозит самодержавию независимость церкви. Когда я иду молиться, как женщина, я смиреннее смирённой – я иду к Богу не как государыня, а как самая простая грешница. Но в официальных случаях я – прежде всего царица! Не беспокойся, Григорий!
– Да, но кареты с иконами едут как раз перед каретой великокняжеской четы! А разве не оскорбительно для русских святынь близость к чете, в которой муж, как воспитанник атеиста Панина, не имеет никакого благоговения к предметам православного почитания, а жена, как была, так и осталась лютеранкой, потому что внешний переход в православие не коснулся этого наклонного к мятежной философии ума?
Императрица нахмурилась и с мягким упреком ответила:
– Зачем ты говоришь мне все это сегодня? Я сама много думаю об опасном направлении ума великой княгини, это – мое самое больное место, и я рассчитываю в самом скором времени серьезно посоветоваться с тобой на этот счет. Но не сегодня – сегодня все так светло, так ясно, так радостно...
– Говорят, будто великая княгиня с большой неохотой подчинилась приказанию вашего величества принять у-частие в этой поездке?
– Ну, разумеется! Как же могло быть иначе? Надо же ей хоть в чем-нибудь проявить свое упрямство! Правда, на этот раз она постаралась замаскировать свою строптивость веским доводом: опираясь на мнение врача, великая княгиня сочла небезопасным для своего состояния отправиться в эту поездку! Но мне до всего этого нет никакого дела.
Так нужно, и так будет! Я желаю, чтобы на этом национальном торжестве в Москве присутствовала вся императорская фамилия. Это входило в программу, и не из-за беременности же нарушить всю программу!
– Ну, что же, – воскликнул Потемкин, так и покатившись со смеха, – если великая княгиня захочет быть послушной воле вашего величества, так она поспешит разрешиться в Москве от беременности, чтобы на празднестве присутствовала уже вся семья, без исключения!
Воображаю, какой истинно-русский наследник будет тогда у русского трона! Ведь это не шутка-родиться в Москве: сорок сороков церквей, кислые щи и прочие отличия истинно русского духа впитаются в душу царственного младенца!
Императрица строго посмотрела на Потемкина и, недовольно покачав головой, промолвила:
– Ты рано говоришь о престолонаследии, Григорий! Я отнюдь не думаю поступаться своим правом самой выбрать себе наследника. Конечно, я хотела бы передать корону родной мне крови, но интересы страны я ставлю выше родственных чувств. Во всяком случае, я еще далеко не уверена, что как мой сын Павел, так и дети от его брака с несимпатичной мне особой достойны взять на себя тяжелую ответственность по управлению такой страной, как Россия. Это ведь-не Гессен-Дармштадт! Нет, Григории, я еще поговорю с тобой и об этом вопросе тоже – у меня другие планы, и едва ли у великого князя много шансов на русскую корону!
Она задумалась, задумался и Потемкин, который даже слегка побледнел от волнения.
Слова императрицы придали жизнь его скрытым, затаенным мечтам. Притворяясь наивным и непосредственным, ласкаясь к царственному другу, словно милый, шаловливый ребенок, Потемкин ни на минуту не забывал того, что поставил целью своей жизни, чего добивался еще его предшественник Орлов. Этой целью, этой затаенной мечтой была женитьба на Екатерине.
Что же, разве таких примеров не бывало? Ведь вышла же замуж императрица Елизавета за Разумовского, человека совсем низкого происхождения! Правда, тот брак был тайным и никаких новых выгод Разумовскому не принес.
Но то был иной век, то были иные обстоятельства!
Еще четверть века тому назад самодержавная воля монарха не имела такого реального облика, как теперь.
Елизавете приходилось во многом поступаться из боязни дворянского мятежа. Да и не умела покойница как следует входить в государственную заботу – ее пугала серьезность работы, да и не было достаточных знаний, чтобы лично руководить ходом государственной машины.
Не то императрица Екатерина II! Государыня сама во все входит, в ее руках сосредоточиваются все нити управления, ничто не обходится без ее собственного суждения и желания. И она сумеет твердой рукой согнуть головы всем тем, кто дерзнет восстать против ее желания; ее не запугать призраками осложнений! И если она захочет официально выйти замуж за кого-либо, то перед счастливчиком все преклонятся!
Но захочет ли она?
Потемкин впился в лицо императрицы пытливым взглядом, как бы желая прочитать там ответ на мучивший его вопрос. Она заметила этот взгляд, улыбнулась ему, обхватила рукой и прижала его голову к своему сердцу.
Словно в экстазе любви, Потемкин, тихо вскрикнул и упал на пол кареты к ногам своей царственной подруги.