Потом, помнится, я лежал в кромешной тьме – в луже холодной воды. Я попытался откатиться в сторону и услышал стоны. Но я достаточно хорошо соображал, чтобы понять, что стоны эти – мои собственные. Затем, должно быть, снова наступило забытье, ибо вдруг без всякого перерыва тьма перед моим взором рассеялась и стало светло. Но то был не дневной свет, и воздух, которым мы дышали, был не чистым свежим воздухом земли.

Как кроты, мы лежали вповалку, я и мои люди. Подавленные, мы сбились в кучу. Другие же заключенные – меднолицые воины – держались в стороне, хоть и бросали на нас странные взгляды. Все мы были раздеты донага и дрожали в сыром холодном воздухе поздней осени. Лежа на голой земле, я размышлял над тем, не является ли это уготованным нам видом казни.

Послышался отдаленный шум, и я с трудом сосредоточил взгляд воспаленных глаз на ярком свете факелов за решеткой из прочных дубовых жердей, перегораживающей вход в эту просторную подземную камеру. Решетка отъехала в сторону, и в камеру вошел офицер и два стражника с факелами. Помещение ярко осветилось.

Офицер с презрительным видом прошел между нами. Мы для него представляли явно не больше интереса, чем овцы для пастуха. Безо всякого страха он обошел камеру, осматривая стены в поисках подкопа.

Убедившись в отсутствии оного, он вернулся к входу и отрывистым голосом отдал какой-то приказ. В камеру вошли рабы с дымящимися ведрами, вылили их содержимое в длинные корыта и удалились.

Решетка плавно скользнула на место, стопорные клинья встали в пазы, и мы остались в нашей берлоге. От корыт с едой, где толкались и злобно переругивались заключенные, доносились звуки, похожие на чавканье и хрюканье голодных свиней. Меня затошнило, я перевернулся на живот и, лежа лицом в воде, мечтал о смерти.

Чья-то рука нежно погладила меня по голове и добрый голос произнес:

– Мой бедный друг!

Я снова перевернулся на спину. Это был Мерлин. Изможденный и костлявый, прикрывающий наготу лишь своей бородой, старец по-прежнему держался с достоинством.

– Встань и поешь. Соберись с силами и укрепись духом. Это еще не конец.

Только тут я увидел, кто стоит рядом со старцем: Хайонвата, заманивший нас в эту ловушку – мой брат по крови!

– Предатель! Иуда! – прохрипел я, пытаясь подняться и броситься на Хайонвату. Но я был слишком слаб даже для того, чтобы сбросить с плеча сдерживающую мой порыв руку Мерлина.

– Поешь, – повторил старец. – Наш друг такой же пленник, как и мы, и приговорен к смерти вместе с нами. Мы все объясним тебе, пока ты собираешься с силами. Положись на него как на истинного друга, ибо его будущее неразрывно связано с нашим.

Итак, поверив наконец Мерлину, я поел тушеной кукурузы и бобов из сложенных чашечкой ладоней Хайонваты, которого я хотел убить. А затем лежал, приподнявшись на локте, и слушал. Сытная пища постепенно возвращала меня к жизни, и кровь стучала в висках уже не так сильно.

Я узнал, что законы этой варварской страны подлежали неукоснительному выполнению, а преступившие их карались смертной казнью. Кодекс правил оставался неизменным в самых ничтожных мелочах. Закон, предписывающий приводить арестованных связанными, раздетыми и безоружными, был беспрецедентно нарушен появлением римлян – свободных, одетых и вооруженных!

Хайонвата вообразил, что нас, снискавших его дружбу, должны встретить здесь как друзей – и жестокое обращение с Мерлином глубоко потрясло его.

Подобное же обращение Мерлин навлек на себя отказом унизиться перед человеком, которого считал ниже себя, но которого краснокожие почитали воплощением божества, повелителем моря, неба и земли.

За хорошее отношение к нам Хайонвата поплатился своим ненадежным гражданством (ведь он принадлежал всего лишь ко второму поколению тлапалликов), а вместе с ним гражданства лишились и все его солдаты, которые не низложили вождя и не потребовали себе нового командира. Именно это известие и опережало нас в виде столбов дыма. И, ни о чем не догадываясь, мы шли навстречу уготованной нам судьбе, хоть Хайонвата после смены гарнизона крепости и заподозрил неладное. Он получил приказ привести римлян как пленников – именно поэтому его воины и при входе в город выстроились таким образом, чтобы арестовать нас, не причинив никому вреда. Но все они подлежали аресту вместе с нами.

Здесь, в яме, на протяжении трех дней беспамятства мои люди и воины Хайонваты не ладили между собой. Но злоба истощила силы противников, и в сердцах людей поселилась апатия – ибо надеяться на побег не приходилось, а ожидающий всех нас страшный конец был уже близок.

– Так что, сам видишь, Вендиций, – сказал Мерлин, – Хайонвата сделал для нас больше, чем мы имели право от него ожидать. И доброе отношение нашего друга к нам обрекло его на равное несчастье.

Я попытался улыбнуться. Было больно. Я взял руку Хайонваты.

Когда я чуть оправлюсь, мы подумаем, что можно сделать.

– Значит, мы друзья?

– Друзья, – эхом повторил я. – Мерлин, – скажи об этом нашим людям.

Старец отошел, и из-под полузакрытых век я наблюдал, как римляне и краснокожие смешиваются между собой. По крайней мере, – подумал я, – если побег невозможен, то давайте сражаться вместе, как единый народ. Затем мне стало хуже, и, кажется, я бредил. Но, однако, сознание мое не совсем угасло, ибо я видел, как меркнет свет в высоких маленьких окошечках и как рабы снова приносят пищу.

Потом я услышал голос Мерлина: «Еще один» – и, выйдя из состояния оцепенения, увидел, как огромные стражники волокут одного из тлапалликов к выходу.

Пленник отчаянно сопротивлялся и громко протестовал, а добрых полторы сотни человек неподвижно стояли и наблюдали за происходящим, не пытаясь помочь товарищу. Снова затворилась решетка, дневной свет постепенно угас, и в глубокой яме воцарилась почти непроглядная тьма.

Потом откуда-то из далекого далека, едва слышный сквозь многофутовую толщу земли, до нас донесся приветственный рев толпы – он медленно нарастал и потом резко стих. Вместе с тишиной наступила ночь, стало еще холодней, и какие-то существа скользили и ползали по нашим скорченным от холода телам.

Подобный эпизод, повторяясь вновь и вновь, стал привычным событием в нашей жизни на многие грядущие дни.

– Здесь, – пояснил Хайонвата, – протекает река, по которой мы приплыли. Здесь находится Начан, город Змеи. А здесь – сама Змея, Чиакоатль, Пожирательница, Мать-Земля, защищающая город своим собственным земляным телом – крепостной вал и объект поклонения одновременно.

Мы, три предводителя, сидели на корточках вокруг куска сухой земли, и Хайонвата водил пальцем по грязному полу.

– У такого чудовища должен быть достойный супруг, – заметил я.

Хайонвата поднял взгляд.

– А у нее таковой имеется. Супруг ее находится в пятидесяти милях отсюда, расположен он точно так же, как Чиакоатль: то есть замыкает своим телом излучину другой реки. Обе змеи лежат головами друг к другу и смотрят друг на друга через разделяющие их пространства. Имя второй змеи Мишкоатль, Змея Бури, божество воды и дождя. Телом своим Мишкоатль защищает крупный город Конхуакан, город Вьющегося Кургана. Десятью милями выше по течению той реки расположен Майяпан, величайшая крепость Тлапаллана – в случае осады шестьдесят тысяч людей с продовольствием и имуществом могут укрыться в ней. А ниже по течению реки находится укрепленный город Тлакопан, защищающий жителей низинных земель.

Эти три города являются основными твердынями майя.

А на северо-востоке простирается великое Внутреннее Море, по берегам которого находятся охотничьи угодья родного племени моей матери. Путь до моря займет не очень много дней, и если мы сможем достичь тех мест по дороге, проложенной рудокопами от этих четырех городов к медным рудникам, уверен, нас встретят там с радостью. Многие луны правления в Тлапаллане майя теснят онондагаонов дальше в леса, преследуют их, захватывают в плен и превращают в рабов. Но мое племя по-прежнему остается свободным, и, сумей мои сородичи сдержать природную свирепость и объединиться со своими соседями, они бы достойно встретили любого захватчика.

– А что за соседи? – осведомился я.

– Некогда в этих местах жило племя жестоких, внушающих страх воинов – независимое и отважное. Но превосходящими силами вышколенных и дисциплинированных майя эти люди были изгнаны со своих земель. Отступив на север, они сделались охотниками и рыболовами – и маленькими общинами стали вести в лесу дикую жизнь. Борьба за существование была очень тяжелой и, потеряв связь друг с другом, разные общины начали драться за места охоты или за женщин – и таким образом сложились противостоящие группировки. Со временем группировки эти превратились в отдельные племена, которые ныне ни в чем не находят согласия и готовы скальпировать друг друга точно также, как готовы скальпировать подлинных своих врагов майя.

– И сколько всего, ты полагаешь, этих племен? – спросил Мерлин.

Хайонвата посчитал на пальцах.

– В тех лесах обитает пять могущественных племен. Во-первых, Онондагаоно, мое родное племя – самое сильное и храброе. Затем Гвенгвехоно, Нундаваоно, Ганеагаоно и Онайотекаоно.

– Как по-твоему, смогут они объединиться?

Хайонвата мрачно усмехнулся (подобная усмешка являлась у него максимальным приближением к смеху).

– Конечно… В Смерти! И ничто больше не сможет объединить их. Даже Тареньявагон, Хозяин жизни, не в силах сделать этого!

– Тареньявагон? Это тот, кому вы поклоняетесь?

Но Хайонвата, столь словоохотливый в некоторых случаях, внезапно словно лишился дара речи и в глубокой задумчивости отошел от нас и сел в стороне. А мы (поняв, что ненароком прикоснулись к чужой тайне) остались на месте и продолжали обсуждать наше будущее.

Из всего сказанного Хайонватой стало понятно, что в случае удачного побега мы просто поменяем одну ужасную судьбу на другую – если только собственной доблестью не внушим лесным племенам такой страх, что они оставят нас в покое, после чего мы будем обречены на жизнь изгнанников.

Среди всех чичамекских племен пять названных Хайонватой казались наиболее высокоразвитыми – ибо в диком своем существовании они сохранили независимость и, обреченные добывать на охоте пропитание, не потеряли чувства собственного достоинства. Правда, их военные законы мало чем отличались от законов, которых придерживались самые дикие из раскрашенных пленников, виденных нами во множестве крепостей по дороге к Кукулькану.

Майя воевали ради захвата рабов, рабочей силы. Все их враги воевали ради захвата пленников, которых можно истязать – ибо их жизненный уклад не нуждался в рабах. Обычаи лесных племен казались нам страшными и бессмысленно жестокими.

Каждый выступающий в поход военный отряд старался нанести врагу наибольший ущерб. Безжалостно убивались даже женщины и дети – поэтому пять перечисленных племен были обречены на взаимное истребление.

Тем не менее, когда Хайонвата объяснил нам законы чичамеков, мы не смогли отказать им в некоем примитивном здравом смысле. Каждая женщина может воевать или быть матерью воинов. Следовательно, из каждого ребенка может вырасти воин или мать воина. Поэтому женщин и детей убивали наравне с мужчинами, ибо гибель их являлась сильным ударом по противнику, ослабляла силы врага и предположительно вселяла ужас в его сердце.

Но нам показалось, что значение ужаса в этом случае несколько преувеличивалось – ибо убийство жены или ребенка естественным образом должно было породить в душе мужчины неутолимую жажду мести. Итак, племена чичамеков взаимно ослабляли друг друга и делали себя легкой добычей для тлапалланских поработителей.

Все же, удайся нам побег, лучшим убежищем для нас оставались леса на севере, за границей Тлапаллана, – мы имели основания обрести друзей только среди племени Хайонваты и нигде больше во всей Алата.

Мы узнали, что наша подземная тюрьма находится под Яйцом, зажатым между челюстями Змеи. Если бы нам удалось сделать подкоп, что представлялось невозможным из-за каждодневного тщательного осмотра стен, мы выбрались бы на поверхность земли среди городских строений или среди открытой равнины за крепостным валом. В том и другом случае мы были обнаружены, ибо передвижения такого большого количества людей не могли не привлечь внимания часовых.

Можно было бы попытаться бежать через выход – но он постоянно охранялся. Мы столько раз в отчаянье бросались на решетку, что теперь во время утренних, дневных и вечерних обходов проверяющего офицера сопровождал целый отряд стражников, и почти все заключенные были исколоты их копьями.

Никого из римлян наверх еще не уводили, но численность отряда Хайонваты сократилась больше чем на шесть десятков.

Каждый день на восходе солнца, в полдень и на закате стражники выбирали очередного человека и уводили наверх. Снова мы слышали рев толпы и понимали, что наш товарищ принесен в жертву Солнцу, но не знали, каким образом, – ибо краснокожие воины содрогались от ужаса при любых разговорах на эту тему. Мы не особенно приставали с расспросами: ведь вопрошаемый мог оказаться следующей жертвой.

Однажды я попросил Мерлина спасти нас колдовством, но он печально отказался. Здесь под землей старец потерял связь с силами воздуха. Будучи донага раздетым, он был лишен всех своих колдовских инструментов, кроме маленького нательного крестика, который наши тюремщики позволили ему оставить при себе, как позволили всем нам оставить при себе амулеты, кольца и прочие, не представляющие ценности украшения. Даже черный маг, пояснил старец, нуждается в определенных инструментах. Здесь же у него не было никаких принадлежностей для работы.

Итак, смерть казалась неотвратимой. Видя, как ежедневно уводят наших товарищей, мы почти смирились с этой мыслью. А несчастные уже почти не сопротивлялись, потеряв всякую надежду на спасение.

А там, наверху, год шел на убыль. Проникающий в камеру свет стал серым, и на меховых одеждах проверяющего офицера иногда лежал снег.

Наконец от отряда Хайонваты осталось десять человек – по количеству их мы знали, что находимся под землей ровно месяц, но могли лишь догадываться, для какой страшной цели нас, белых, приберегают напоследок. Однажды вечером сразу после того, как нам принесли ужин, Мерлин подозвал меня.

– Вендиций, можешь ли ты сказать мне, какой сегодня день года?

Я расхохотался. Вопрос показался мне совершенно нелепым.

– А я могу. В течение всех наших странствий я вел счет дней. Скажи всем нашим людям, чтобы они присоединились к торжественному празднованию Рождества. Хоть я грешный человек, но единственный среди вас умеющий служить христианскую мессу. Поэтому давайте попостимся и проведем ночь в сосредоточенном раздумье. Пусть каждый заглянет в свою душу и приготовится к жизни вечной – ибо я думаю, это последняя наша ночь в тюрьме.

Итак, мы начали свершать богослужение, а наши краснокожие товарищи наблюдали за нами, пытаясь понять смысл происходящего. Стражники за решеткой грубо комментировали наши действия, и между прочими их замечаниями прозвучало одно, которое Хайонвата услышал и запомнил. И когда мы кончили молиться, он поспешно подошел ко мне и спросил:

– Готовы ли вы к смерти, Атохаро?

– Да, если нам уготована смерть.

– Уготована. Это несомненно. Завтра праздник Солнца!

– И как его отмечают?

– Этой ночью все огни в Тлапаллане будут потушены. Завтра – самый короткий день в году. В этот день Солнце больше, чем когда-либо, расположено покинуть нас и никогда больше не вернуться. Чтобы предотвратить его уход, Х'мены, мудрецы, свершают огромное жертвоприношение: Солнце должно почуять запах крови и, восхитившись им, вернуться на землю, чтобы радовать сердца своих почитателей.

В течение всего завтрашнего дня ни в одном очаге не загорится огонь. Ни утром, ни днем жертвоприношений не будет. Вместо этого члены тайного братства Ш'толов начнут священный танец, обращаясь сначала к Солнцу с просьбой остаться еще на год, а затем умоляя Мишкоатля и Чиакоатль замолвить за них слово перед дружественным божеством.

Затем почти до самого вечера они будут исполнять танец войны. А потом начнутся кровавые состязания в ловкости, имеющие целью приучить молодых майя к виду крови и внушить им желание стать повелителями Тлапаллана.

А вскоре после этого начнутся жертвоприношения. Когда нижний край Солнца коснется холмов, старейший Х'мен с помощью Састуна – волшебного кристалла – зажжет пламя, от которого впоследствии загорятся огни во всех домах города. Но мы этого уже не увидим.

– Сегодня наступит наш конец.

– Никогда не отчаивайся, – сказал Мерлин. – У нас еще целый день впереди.

Но больше он не произнес никаких слов ободрения, и, понимая, что у старца надежды на спасение не больше, чем у нас, мы не воспряли духом и провели ночь в раздумьях, беседах с собственными душами и молитвах.

Утром Мерлин повторил богослужение со всей точностью, какую подсказала ему память. Телом Христовым послужил нам черствый хлеб из зерен теоцентли, а кровью Христовой – просочившаяся в камеру грязная речная вода из мелкой лужи на полу. Но, совершив обряд, мы окрепли душами и почувствовали себя готовыми к любой судьбе.

Наши товарищи тоже готовились к смерти: они пели резкие немелодичные песни, расчесывали друг другу волосы и заплетали их в косички со всем тщанием, с каким это можно было сделать без масла и пользуясь вместо расчесок пальцами.

Так ждали мы почти весь день. Пищу нам больше не приносили, и проверяющий офицер в камеру не приходил. Издалека до нас доносился многоголосый ропот громадной толпы и беспрестанный бой барабанов. Сегодня все жители равнинных земель собрались в тот или иной из четырех крупных городов – но большинство пришло сюда, ибо здесь находилась столица и религиозный центр Тлапаллана.

В каждой деревне, селении и крепости в пределах границ Тлапаллана проходили сегодня подобные церемонии, и «старая-старая красная земля» в эту ночь должна была стать во много раз краснее!