1

С того самого дня, как каменщики обнаружили в яме с известью тело Хорвата, Герасим стал хмурым, раздражительным. Правда, он был доволен, что теперь рассеялись слухи, которые ходили в цехах, где работали люди Симона — якобы Хорват состоял на службе у барона и сбежал за границу с полным чемоданом долларов. Другие говорили, что он бросил жену и ребенка ради богатой женщины, у которой где-то в Молдове есть имение и с которой он познакомился в Бухаресте на конференции.,

У Герасима было тяжело на душе, он долго не мог поверить, что Хорвата нет в живых. Его взгляд проходил сквозь тысячи белых нитей, созданных терпеливыми сложными машинами, сквозь серые стены с обрывками афиш и с болезненным упрямством останавливался на яме, где гасили известь. Он представлял себе, как Хорват поскользнулся на мокрых от дождя досках или, может быть, споткнулся о кирпич, или… Он знал, что Хорват имел обыкновение ходить к новому зданию — это доставляло ему детскую радость, — и не раз они отправлялись туда вместе. Герасиму нравилось поддразнивать Хорвата, уверять, что стены со вчерашнего дня почти не поднялись. Хорват сердился, кричал и произносил целые речи о его мелкобуржуазной близорукости.

Герасим начал ходить туда, куда прежде ходил Хорват. Он шел по двору медленно, задумавшись, теперь и его по-настоящему стало волновать строительство нового здания. Теперь ему казалось, что фабрика живет только здесь; над остальными корпусами раскинулось гнетущее покрывало сна, инертности, они напоминали мертвый, побежденный город.

Все приобретало для него новое значение, становилось важным и серьезным. Герасим жалел о потерянном на всякую ерунду времени, о том, что он недостаточно смело и решительно вступил на путь подпольщика. Правда, он все время был с товарищами, но скорее как их тень, как отзвук; он не отдавал себе отчета, в чем он оказывал помощь партии, а в чем не сумел или не смог.

Часто по вечерам он переносился мысленно в прошлое: теперь он поступил бы иначе. Ему становилось горько и досадно, что он сделал не все, что мог сделать. Смерть Хорвата заставила его задуматься. Но когда у него впервые родилась подозрение, что Хорвата убили, он содрогнулся. Убили?.. За что?.. Он отгонял эти мрачные думы, но невольно все время возвращался к ним.

Иногда он заходил к жене Хорвата. Флорика получала пенсию, но ей не хватало ее, и она стала шить на местных барышень. Под глазами у нее чернели круги, но никто не видел ее плачущей. Только Герасим заметил, что ее одолевают сомнения, нездоровые мысли. Он стал заходить к ней как можно чаще, брал на колени Софику и неумело рассказывал ей странные истории, рождавшиеся в его уставшей за день голове. Он страшно досадовал на себя за то, что и понятия не имел, чем могли заниматься драконы, красный король и какие вопросы могли этого короля волновать.

Софика просила его подольше оставаться у них и смеяться, как папочка.

— Не так, Герасим, открывай больше рот. Вот так!

Герасим неумело смеялся, а иногда чувствовал себя настолько растроганным, что ему хотелось плакать, и он с трудом сдерживал слезы.

Герасима возмущало, что лишь немногие рабочие вспоминали о Хорвате, а все остальные словно совсем позабыли о нем. Однажды он заговорил об этом с Трифаном и обрадовался, когда узнал, что тот думает так же, как и он.

2

Герасим достал из шкафа ящик с инструментами и протиснулся между машинами. Цементный пол был влажным, обрывки хлопка прилипали к отсыревшим стенам. Герасиму казалось, будто часы бегут с необыкновенной быстротой: он удивился, когда завыла сирена, извещая о конце рабочего дня. Дома мать ругала его за упорное молчание. Она считала, что сын болен, и плакала, когда он начинал поносить всех докторов и все их лекарства. Впрочем, последнее время она плакала из-за каждого пустяка. Отъезд Петре в Инеу, вопросы и сочувствие соседей, их перешептывания, косые взгляды — все вызывало у нее слезы. Напрасно Герасим старался ее успокоить, круги под глазами у нее становились все больше. Она сделалась задумчивой, молчаливой, Герасим боялся, что мать снова начала ходить в церковь. Она уверяла, что нет, а он не стал следить за нею. Сказал сам себе: «Из уважения к маме».

Но больше всего Герасима мучил вопрос о сборке станков. После смерти Хорвата никто этим не занимался, словно сама эта проблема перестала существовать вместе с ним. Герасим злился, а Жилован, секретарь цеховой парторганизации, критиковал его.

— Чего ты волнуешься? Этот вопрос зависит от уездного комитета. Они же вынесли решение.

— Но тогда почему же ничего не делается?

Жилован пожал плечами и переменил тему разговора. Ему нечего было ответить.

«Нет-нет, нельзя поддаваться мрачным мыслям, — сказал себе как-то Герасим. — Тем более после случая с Балотэ».

Они сидели друг против друга в столовой и говорили о Хорвате.

— А может быть, он покончил с собой, — смеясь, сказал Балотэ. — Он был такой меланхолик.

У Герасима потемнело в глазах и, не раздумывая, он в сердцах ударил Балотэ изо всех сил, прямо между коричневых с красноватыми прожилками глаз. За это дисциплинарный комитет удержал с него заработок за три дня. Все случившееся объяснили местью за брата, которого когда-то побил Балотэ. Герасим послал к черту и деньги, и предупреждение, которое ему прислал цеховой комитет. Но Жилован беседовал с ним более получаса, и там, у него в кабинете, Герасим почувствовал себя несколько пристыженным, хотя так и не смог сказать, что раскаивается в том, что сделал.

Он не боялся ни угроз Балотэ, ни его друзей из Гая. Его беспокоило другое: он обязан был сделать для Хорвата гораздо больше, а не просто избивать тех, кто грязнил его память.

3

Бэрбуц говорил пространно, как всегда. Вначале монотонно, потом все громче, отчетливее и, наконец, отчеканивая каждое слово.

— Да, товарищи, — и тут он поднял кулак. — Нас не устрашила смерть Хорвата, что бы о нем ни говорили люди.

Трифан, который сидел рядом с Бэрбуцем, вздрогнул. Он хотел что-то громко сказать, но лишь прошептал несколько слов на ухо сидевшему рядом с ним товарищу, прядильщику в голубом комбинезоне. Тот внимательно выслушал и, прежде чем Трифан успел остановить его, крикнул:

— Правильно сказал Трифан. Не люди это говорят, а классовый враг.

Голос у прядильщика был пронзительный, высокий.

Кто-то из глубины цеха крикнул:

— Ты что, адвокат Трифана? У Трифана языка нет?..

Бэрбуц испугался, как бы его не перебили. Он быстро продолжал:

— Товарищ Трифан прав. Мы должны бороться против классового врага, товарищи! Враг лопается от злости при каждом нашем достижении. И мы ни на минуту не имеем права забывать, что все зависит от нас, от того, как мы будем работать и как сможем решить великие задачи, которые стоят перед нами. Решить эти задачи в наших интересах, в интересах тех, кто трудится.

Перёд глазами его стоял легкий туман. Это случалось с ним каждый раз во время выступлений. Лица мелькали, словно светлые пятна. Он заключил:

— Да здравствует Румынская коммунистическая партия, авангард рабочего класса!

Гром аплодисментов потряс здание. Бэрбуц стоял на ящике и видел всю толпу рабочих. В эту минуту он готов был сделать для них что угодно. В висках стучало, голова, казалось, вот-вот лопнет. Он пожалел, что слишком быстро закончил, что не смог вдохновить слушавших так, чтобы все как один загорелись единой мыслью, единым желанием.

Кто-то начал скандировать его имя:

— Бэр-буц! Бэр-буц! Бэр-буц!

Эхо сотрясало стены.

Бэрбуц снова заговорил:

— Товарищи! Ни на минуту не будем забывать о том, что нельзя верить сладким речам барона. Его интересы идут вразрез с нашими, потому что мы боремся за уничтожение эксплуатации человека человеком. И мы ее уничтожим!

Новая волна аплодисментов. Бэрбуц тоже захлопал и слез с ящика.

Жилован, который вел собрание, в нерешительности оглядел цех:

— Кто хочет выступить? — Он поискал глазами Блидариу, который заранее готовился к выступлению. Потом вдруг его смуглое лицо расплылось в широкой улыбке: десятки рук поднялись во всех концах зала.

— Товарищи, — начал старый рабочий в замасленной спецовке. — Очень мне понравилось. Очень красиво говорил товарищ секретарь уездного комитета, но он ничего не сказал о сборке станков. А это очень больное место у нас.

Со всех сторон его поддержали.

— Да, да! Как со сборкой?

— Когда будем собирать их?..

Рабочий уже смелее продолжал:

— Почему не собирают станки? Почему об этом молчат?

Бэрбуц снова забрался на ящик.

— Потому что мы, коммунисты, борцы, а не бабы, которые без конца болтают о том, что уже давно решено.

— Как решено? — крикнул Герасим, пробираясь к ящику, на котором стоял Бэрбуц. — Именно об этом…

— Товарищи, — вмешался Жилован. — Очень хорошо, что вы подняли этот вопрос, но прошу вас брать слово по очереди* Ты хочешь выступить, товарищ Герасим?

— Да. Я прошу слова.

— Пожалуйста.

Герасим взобрался на станок. В цехе наступила тишина, слышен был только мерный убаюкивающий шум вентиляторов. Бэрбуц официально, подбадривающе улыбался.

— Товарищ секретарь уездного комитета прав. Мы, коммунисты, не должны много болтать. Это бессмысленная потеря времени. Так же говорил и Хорват.

Трифан быстро повернулся к Герасиму и подмигнул ему: «Давай, давай».

— И все же со сборкой станков медлят, хотя уездный комитет и принял решение по этому вопросу. Пусть нам ответит товарищ Бэрбуц.

Бэрбуц вздрогнул. Посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки.

Но люди были на стороне Герасима.

— И я говорю то же…

— Правильно, правильно…

— Почему не собирают, если это решено? Чтобы не рассердить господина барона?

Бэрбуц понял, что если он промолчит, то авторитет его на фабрике будет навеки подорван. А уж этого он никак не хотел. Быстро взобрался на ящик.

— У меня такое впечатление, товарищ Герасим, что ты уходишь в сторону. Тебя не устраивают решения уездного комитета? Скажи откровенно. Зачем ты играешь словами? Мне кажется, что все совершенно ясно.

— Совсем не ясно, — сказал Герасим. — Я спросил, почему не собирают станки, а ты…

— Здесь речь идет не обо мне, а о партии! И я не позволю говорить таким тоном о партии. Что тебе надо? Что ты предлагаешь?

— То же, что предлагал товарищ Хорват. Если уездный комитет принял решение собирать станки, нечего с этим тянуть. Пусть как можно скорее приступят к сборке. Решение существует, барон посмеивается в кулак, а мы разводим дискуссии. Если виноват уездный комитет, пусть он и отвечает. Мы, текстильщики, если надо, готовы ежедневно по два часа добровольно работать на сборке станков.

Трифан зааплодировал.

4

Клара удивленно посмотрела на отца.

— Если я правильно понимаю… это означает, что намек, который ты сделал мне несколько дней назад по поводу Албу…

— Да. Если вначале я просил тебя быть вежливой с ним, то сейчас, ради наших интересов, я этого требую. Пойми, Клара. Теперь все не так, как прежде. Я не могу сказать тебе ничего определенного, но я боюсь.

— Ты, папа? — изумилась Клара.

— Да, Клара. Я думал, что, когда Хорвата не будет, люди успокоятся. А вышло наоборот. Вот поэтому я и боюсь. Мне стыдно, поверь мне, но бессмысленно обманывать себя. Вначале я пытался обмануть самого себя, но это мне не удалось. Правда… Может быть, если б я был много моложе… Большое несчастье, что у меня нет сына. Поэтому говорю все это тебе. Я хотел бы сделать из тебя сильного человека, такого, каким я сам когда-то был. Хочу научить тебя жить для того, чтобы…

— Для того, чтобы что, папа?

Признание облегчило его.

— Уж ни в коем случае не для того, чтобы стать роскошной куклой, которая будет содержать на мои деньги любовников. Потому что жизнь ведь не сводится к тому, чтобы дотащиться от стола к постели и оттуда обратно к столу. Вспомни о нашем дедушке, который…

— Я знаю эту историю, — скучающим тоном сказала Клара. — Торговец свирелями из Галиции, заем, покупка титула, исторический дилижанс, высокий цилиндр, маленькая мельница, спиртовой завод, чугунные ткацкие станки, настойчивость, акции, капиталовложения и сказочное богатство… Обо всем этом я отлично помню… И во имя всего этого я должна быть вежливой с Албу, только из-за того, что нашелся сумасшедший, который требует сборки станков? Только ради этого? Ну скажи? Ради этого? Если бы ты попросил меня об этом просто так, для собственного удовольствия, тогда совсем другое дело. В конце концов ты тоже приносил жертвы ради меня… Ты должен меня понять… Это вульгарный надоедливый тип…

— Вся жизнь вульгарна и надоедлива, Клара. Вся. Сделаем, как ты хочешь, уедем наконец в один прекрасный день отсюда. Но мне нужна помощь…

Дверь открылась и вошла горничная, молоденькая девушка, нанятая две недели назад.

— Пришел господин Албу.

— Хорошо, — сказал Вольман. Когда девушка вышла, он с беспокойством, испытующе посмотрел на дочь. Она молчала, глядя в сторону. — Клара, — произнес барон просительно.

— Будь спокоен, — ответила Клара, сознавая свое превосходство. — Я пересплю с ним. — Увидев, что отцу стало стыдно, что она победила его, она испытала какое-то странное чувство удовлетворения, смешанного с жалостью.

Вольман подошел к ней и поцеловал в лоб.

— Ты хорошая девочка, Клара.

Она отвернулась и быстро убежала в свою комнату.

Албу был явно не в духе. Видно было, что ему не терпится побыстрей закончить разговор.

— Я говорил уже вам, что мне не нравится ваша манера вызывать меня, когда вам вздумается, словно вы дергаете паяца за ниточку. Это мне не нравится, и это нехорошо. И для меня, и для вас. Зачем вы меня вызвали?

— Мне нужно было вам кое-что сказать, да и Клара хотела вас видеть. Она жаловалась мне, что вы редко приходите…

— У меня тысяча дел, я занят, — извинился Албу. — Что случилось?

Видя, что Албу торопится, Вольман решил, что лучше всего сказать ему все напрямик.

— Хорвата нет, а они никак не успокоятся…

— Я предупреждал вас.

— Все это не совсем так… Один человек мутит всех. Если бы его не было…

— Невозможно! — испугался Албу.

— Не о том речь… Кто-нибудь из ваших мог бы успокоить его… Насколько мне известно, кое-кто хочет даже выдвинуть его в комитет, на место Хорвата. Это развязало бы ему руки. Нельзя ли его куда-нибудь перевести?..

— О ком идет речь?

— О Герасиме!

Албу нахмурился.

— Перевести куда-нибудь в село… Вот и все. Думаю, Бэрбуц мог бы это очень легко сделать… Впрочем, он сделал все, что было в его силах… Можете передать ему мою благодарность… я не останусь в долгу. Ну, больше не буду вас задерживать… Если хотите зайти к Кларе, она там. — Он показал на комнату Клары. — Она одна.

5

Албу, как обычно, некоторое время постоял у ворот, осмотрелся, нет ли на улице прохожих, которые могли бы узнать его. Никого. Убедившись, что на пустынной улице он один, вышел. И тут его охватила теплая волна радости. Клара сегодня была нежнее обычного. «Она, конечно, поняла, что я не кто-нибудь, — гордо подумал он, и ему захотелось засвистеть. — В конце концов, жизнь со всеми ее сложностями все же имеет свою прелесть. Было бы глупо отступать и не принимать ее достойно и мужественно. Ведь в конце-то концов эти пустые слова — „классовая борьба“, „партия“ — не согреют тебя так, как женская грудь». Ему показалось, что он открыл смысл жизни… Он так прост! Албу засмеялся при мысли, что люди потому и не могут его открыть, что он так прост.

Навстречу шли двое пьяных, они, казалось, ссорились между собою. Албу посторонился, пропуская их, но они остановились прямо перед ним. Албу хотел отступить, но скорее почувствовал, чем услышал, что и сзади кто-то стоит. Он быстро обернулся и столкнулся нос к носу с каким-то человеком в надвинутой на глаза шляпе. В первое мгновение он подумал, что это полицейские, которые шли за ним следом, но, узнав Василикэ Балша, сунул руку в карман, где лежал пистолет. Один из пьяных схватил Албу за руку.

— Без шума, птенчик…

Испугавшись, он хотел позвать на помощь, но и этого не успел сделать. Второй пьяный зажал, ему рот рукой. Албу задрыгал ногами, потом услышал слово «мешок». Сильный короткий удар по темени, и он потерял сознание.

6

Очнулся Албу в совершенно пустой, ярко освещенной комнате. Сначала он не понял, где находится, потом вспомнил о Вольмане, о Кларе, о встрече с Василикэ Балшем. «Дорого ты заплатишь за это», — со злостью подумал он и хотел встать, но голова болела так, что в глазах темнело. Собрав все силы, он с трудом приподнялся. В этот момент дверь открылась и на пороге появился Василикэ Балш в сопровождении тех двух пьяных, которые были с ним на улице.

— О-о, очнулся? — вытянул губы Василикэ Балш. — У тебя крепкая башка…

— Знаешь, это тебе дорого обойдется — крикнул Албу. — Приказываю тебе…

— Тш-ш-ш, — прошептал один из тех, кто пришел с Василикэ. — Спокойнее, птенчик…

— Как это, мне обойдется дорого? — с притворным удивлением спросил Василикэ Балш. — По моим подсчетам, я только сейчас выплачиваю тебе долг. Знаешь, люблю, чтобы у меня был чистый счет. Чтоб я никому не был должен и мне никто.

— Какой-то паршивый карманник, — пробормотал Албу.

— Карманник да, но не паршивый. Этого я тебе не разрешаю говорить. И если ты не будешь со мною почтителен, я попрошу своих друзей поставить тебя на место. Оба работают чисто и весьма честолюбивы. Не так ли, Шора? — спросил он того, который стоял слева, огромного, как медведь.

Тот пробурчал что-то утвердительное в ответ и добавил отчетливо, чтобы понял Албу:

— Чисто, крепко и быстро.

— Вы, может быть, не зияете, я — начальник полиции, — попытался запугать их Албу.

— Я никогда не интересовался специальностью клиента, — ответил Шора. — Знаете, господин начальник, это даже очень хорошо. Иначе, чего доброго, размякнешь, а уж тогда не выполнишь своего дела, как следует.

— Что же вам от меня надо? — испуганно опросил Албу. Василикэ подошел к нему:

— Хочу провести с тобой занятие на тему о том, что такое память. Очень интересная тема. В прошлый раз, когда мы встретились, ты забыл, что знаком со мной. Знаешь, отсутствие памяти может повредить даже тем, кто работает в полиции. Не очень-то это пошло тебе на пользу. Сейчас ты, конечно, боишься, что я велю своим друзьям тебя избить. К сожалению, сам я не занимаюсь физической работой, потому что мне надо сохранять чувствительность пальцев. Но я не отдам тебя в их руки, если ты будешь вести себя разумно… Ты спросишь меня, почему я просто не избил тебя где-нибудь в темноте… Нет, я не занимаюсь такими грязными делами. Я навсегда оставлю в твоей памяти имя Василикэ Балша. Вот и вое. Я запомнил побои, полученные в полиции. Не потому, что они были слишком сильными, мне приходилось выносить кое-что и покрепче, а потому, что ты меня не признал и именно ты избил меня. Это меня рассердило. А я человек очень чувствительный. Сядь…

Албу огляделся вокруг, как бы спрашивая, куда?

— На паркет, птенчик, — объяснил Шора.

Другой детина, который казался еще более молчаливым и мрачным, видя, что Албу, колеблется, сказал тихо низким, угрожающим голосом:

— Садись, раз тебе сказал Шора! Верно? — и он повернулся к Шоре, как будто ожидая подтверждения. Тот кивнул головой.

Албу скользнул вдоль стены и сел. Он понял, что сопротивляться бессмысленно. Потом у него мелькнула мысль, что его могут услышать на улице, и он начал кричать во все горло:

— На помощь! На помощь!

Мрачный парень дал ему пощечину:

— Не ори, а то я оглохну… Все равно никто не услышит.

— Не кричи, — посоветовал ему и Василикэ. — Мы все тщательно подготовили. Здесь поблизости никто не живет, а у моих приятелей далеко не музыкальный слух. И, кроме того, у тебя очень, очень скверный голос.

Албу смирился:

— Что же вы от меня хотите?

— Я же сказал тебе, хочу освежить твою память. Когда мы советовались в первый раз, Шора настаивал, на том, чтобы тебя изуродовать. Отрезать тебе ухо или нос. Правда, Шора?

— И нос, и уши, — подтвердил Шора.

Албу окаменел. Мелькнула мысль встать на колени и умолять их простить его. Он невольно поднес руку к лицу и пощупал нос. Василикэ продолжал:

— А вот он, — Балш показал на угрюмого человека, — он был еще более категоричен. Ему не нравится усложнять вещи. Впрочем, у него есть своя собственная философия. Правда, она примитивна, но по-своему интересна. Ведь жизнь гораздо проще, чем думают люди. Они ее не понимают и совершенно напрасно усложняют.

— Так и есть, — подтвердил мрачный парень. — Не правда ли, господин начальник? Если вы оставите здесь только уши, не исключена возможность, что через год-другой мы снова встретимся, и может статься, что на полу буду лежать я, а вы будете стоять. Зачем такой риск, такое усложнение. Не правда ли?

Лицо у Албу перекосилось от страха. Он уставился на парня, хотел что-то сказать, но пробормотал совсем невнятно.

— Я придерживаюсь другого взгляда. Я — художник, — с увлечением сказал Василикэ. — Я подумал: а что если бы ты съел свои форменные пуговицы?… Кто знает, может быть, это освежило бы твою память… Знаешь, еще в полиции, когда ты меня ударил, эта мысль пришла мне в голову… Что, если я когда-нибудь посоветую Албу съесть его пуговицы?.. Хорошая идея, не правда ли?

Василикэ подошел к Албу и оторвал у него одну пуговицу с мундира. То была большая металлическая пуговица. Албу стиснул зубы.

— Может быть, для начала она великовата, — сказал Василикэ и оторвал маленькую пуговицу с рукава. — Для возбуждения аппетита и эта неплоха… Ну, не заставляй себя просить. Ты ломаешься, как барышня!.. Глотаешь или нет?..

Албу, увидев, что все не так уж страшно, как это показалось ему несколько минут назад, решительно ответил:

— Нет.

Мрачный тип шагнул к нему. Албу отодвинулся, потом пополз в угол. Тот по пятам следовал за ним.

— Слушай, дорогой Албу, — дружеским тоном заговорил Василикэ. — Не хорошо упрямиться. Придется претерпеть побои и все равно съесть пуговицы. Я так решил. Если ты не в состоянии глотать их, мы запихнем их в тебя, как в гуся… Ну же, Албу, будь умницей, не серди моих друзей. Зачем им тратить свои силы?

Он положил пуговицу в рот Албу. Тот ее выплюнул. Мрачный парень показал на пуговицу:

— Возьми! Сейчас же!.. — и с равнодушным видом, как будто хотел отбросить с дороги пустую жестяную банку, ударил его ногой между ребер.

— Нет! — упрямо повторил Албу.

— Не имеет смысла изображать из себя мученика. Это не производит на меня никакого впечатления, — сказал ему Василикэ.

Мрачный тип снова ударил Албу ногой.

Албу подполз к пуговице и взял ее в руки. Минуту он смотрел на стоявших перед ним людей, чтобы убедиться, не передумали ли они, но ничего похожего на их лицах не прочел. Тогда Албу положил пуговицу в рот.

— Принеси немножко воды, — сказал Василикэ Балш угрюмому парню, — может быть, у него пересохло в горле.

Тот вышел в соседнюю комнату и вернулся со стаканом воды.

— На.

Албу сделал усилие и проглотил пуговицу. Он протянул руку за стаканом.

— Ну, как тебе нравится? — спросил Василикэ. — Вкусно? Попробуешь проглотить большую или хочешь еще одну маленькую?..

Албу проглотил четыре маленькие и одну большую пуговицу. Он был бледен, глаза вылезали из орбит.

— Дадим ему съесть и аксельбанты? — спросил мрачный парень.

Албу с ужасом посмотрел на аксельбанты.

— Нет, — заявил Василикэ Балш. — Я думаю с него достаточно. Скажи, дорогой Албу, ты теперь всегда будешь помнить меня, правда?

— Всегда, — процедил Албу.

— Тогда все в порядке. Этого я и хотел. Теперь мы свяжем тебя и засунем в рот кляп. Но клянусь, что через полчаса пошлю за тобой полицейского. Я не хотел бы, чтобы тебе пришлось всю ночь пролежать на полу. Простудишься, жалко будет. А ну, мальчики, кончайте.

7

Большая столовая была набита до отказа. Кому не досталось места на скамейках, стояли у стен. На импровизированной сцене за столом сидели Симон, Жило-ван, Прекуп и еще два члена фабричного комитета, Типей и Турку, ответственный за работу с молодежью. Жилован только что кончил речь о значении деятельности фабричного комитета и предоставил слово Симону. Тот подождал, пока установится тишина, потом встал, подошел к микрофону и начал говорить:

— Товарищи, все мы знаем ту большую роль, которую выполняет член профсоюзного комитета, знаем, какую тяжелую задачу берет на себя товарищ, который будет выбран, чтобы представлять наши интересы перед дирекцией. Это должен быть преданный, проверенный товарищ, достойный этой чести. Достойный доверия, которое ему оказывает рабочий класс. Я не буду долго занимать ваше внимание. Я знаю, что вы устали, ведь вы работали, создавали жизненные блага, и дома вас ждут жены, мужья, родители и дети. У кого-нибудь есть предложения?

Поднялось множество рук.

— Пожалуйста, товарищ Симанд, — Симон предоставил слово своему другу. — Кого ты предлагаешь?

— Я предлагаю товарища Балотэ, — крикнул Симанд громко, чтобы его услышали все, кто находился в зале. — Вы его знаете, любите, уважаете…

Дудэу откуда-то из толпы крикнул:

— Не годится!

— Спокойно! — приказал Симон в рупор. — Спокойно!.. Так мы не договоримся.

Симанд закричал еще громче:

— Я знаю Балотэ еще с тридцать шестого года, со времени забастовки… Когда на фабрике прекратили работу, он первым покинул завод…

— И нанялся механиком на молотилку. Так легко бастовать.

— Спокойно!..

— Мы умирали с голоду, а он зарабатывал по семьсот леев в неделю… Хорош забастовщик!..

— Почему ты не предложил Вольмана? Он тоже во время забастовки не работал!..

— Спокойно!.. Спокойно!.. — крикнул Симон. — Кто за предложение товарища Симанда?

Руки подняли человек сорок. Симон стал было считать, но потом перестал. Вытер платком лоб и снова церемонно спросил:

— Кто против?

Множество рук взлетело вверх.

— Воздержался кто-нибудь? Нет?.. Тогда я вношу предложение…

С места встал Трифан.

— Я предлагаю прежде всего, поскольку это первое профсоюзное собрание после смерти Хорвата, почтить его память минутой молчания. Он заслуживает этого.

Все встали. Встали и те, кто сидел в президиуме.

После минуты молчания, когда все сели, Трифан остался стоять.

— А теперь, в порядке предложения согласно нашей повестке дня, я выдвигаю в фабричный комитет товарища Герасима. Я уверен, что он станет бороться за сборку станков.

— Это исходит от масс, — перебил его Симон. — Не спорю. Но я с самого начала заявляю, что буду голосовать против.

— Не воздействуй на людей! — крикнул Дудэу.

Поп тоже набросился на Симона:

— Это же чистое свинство. Зачем ты воздействуешь на людей?

— Ни на кого я не воздействую, — испугался Симон. — Только высказал свое мнение. Кто-нибудь голосует за Герасима?

За исключением нескольких человек, все, кто был в зале, подняли руки. Симон нерешительно посмотрел на сидевших рядом, потом медленно потянул руку вверх.

Кто-то захлопал.