Из классики XX века
Чхэ Мансик
В эпоху великого спокойствия. Главы из романа
Перевод и вступление Евгении Лачиной
Чхэ Мансик (1902–1950) — известный корейский писатель-сатирик и один из немногих, чье творчество стало классикой по обе стороны тридцать восьмой параллели. В своих произведениях он критически осмысливает острые социальные проблемы окружающей его действительности: нищету крестьянства, жалкое существование городской бедноты и безнадежное положение интеллигенции в период японского колониального господства (1910–1945).
Роман Чхэ Мансика «В эпоху великого спокойствия» увидел свет в 1938 году. Уже в самом названии — скрытая ирония: реальность, в которой оказывается читатель, знакомясь с главными героями, никак нельзя назвать спокойной. В иронической форме, а иногда и с привлечением черного юмора, автор ярко показывает те изменения, которые произошли в традиционном жизненном укладе и в отношении к духовным ценностям корейского общества в этот полный противоречий период корейской истории.
1. наставник Юн возвращается домой
В один из вечеров после Чхусока закатное осеннее солнце было готово вот-вот скрыться за горизонтом. Достопочтенный наставник Юн, слывший богачом в районе Кедон, видимо, отлучался куда-то по делам, и теперь, остановив рикшу у своих ворот, собирался выйти из повозки.
То ли из-за недосыпа прошлой ночью, то ли из-за утренней ссоры с женой, но в этот день у рикши все шло не так. Даже по самой обычной ровной дороге ему было тяжело тянуть свою повозку, а тут пришлось еще и взбираться по крутому подъему в узком переулке, хоть язык высовывай, что уж говорить. И неудивительно, ведь весил пассажир 28 с лишним гванов!
Точный вес наставника Юна перестал быть загадкой позавчера, когда вместе с Чхунсим он отправился на прогулку за перевал Чин, а потом зачем-то влез на весы перед аптекой, что прямо напротив кёнсонского почтового отделения. Тогда-то она и увидела, сколько он весит.
Происходивший из самых низов рикша, закаленный своим ремеслом, изо всех сил тащил повозку с грузным пассажиром, и вот наконец остановил ее у высоких крытых ворот, которые лишь немного уступали по размерам Южным, а потом и снял плед, покрывавший колени господина.
Наставник Юн с трудом приподнялся на узком сиденье повозки, которая шаталась из стороны в сторону так, что готова была перевернуться в любую секунду, и собрался было спуститься на землю, но ненадежность конструкции вызывала опасения. Поняв, что сам не справится, пассажир повернулся к рикше:
— Эй ты! Подай-ка мне руку. Что стоишь, как вкопанный?
Рикша, с трудом переводя дыхание, обтирал пот, однако, услышав упрек, почувствовал себя виноватым и тотчас протянул руку.
Когда наставник Юн спустился, стало очевидно, насколько он огромен. Если бы кто-то попытался обхватить его за талию, рук хватило бы только наполовину. Подстать весу в нем и росту было 5 ча и 9 чхи. Словом, повозка рикши, в которой он прибыл, казалась рядом с ним игрушкой, а когда они подъехали к воротам, в проеме практически не осталось свободного пространства.
Выглядел наставник Юн хорошо. Вот уже на протяжении тридцати с лишним лет, бывая в уездах Пуан и Пёнсан, он укреплял свое здоровье то пантами оленя, то кровью свиней и косуль. Поэтому и сейчас, благодаря тому, что в качестве целебного средства он регулярно принимал женьшень, лицо его имело здоровый, как у ребенка, вид, а его не слишком густая и не слишком редкая борода была бела, как снег, и этим он чрезвычайно гордился.
Лицо наставника Юна было воплощением всевозможных достоинств мужчины: долголетия, достатка и знатности происхождения. Его глаза с чуть приподнятыми внешними уголками, напоминали глаза феникса, нос имел правильную форму, уши были длинные, а рот отличался внушительными размерами.
Возраст?.. В этом году ему исполнилось семьдесят два. Однако не стоит спешить с выводами. Хотя наставник Юн и страдал одышкой из-за гипертрофии сердца, в остальном его здоровью могли позавидовать даже молодые мужчины лет тридцати. Он не уступал им ни в чем.
Притягивала взгляд и его манера одеваться. Сияющий атласный наряд наставника Юна был новым, как с иголочки, а на голове поверх тхаигона красовался устремленный ввысь головной убор кат с подвязкой, изготовленный в славившемся своими мастерами городе Тхонъён.
На ногах у него были высокие, черные, как ночь, кожаные ботинки, из которых выглядывали вязанные цельной хлопковой нитью белые посон, в правой руке он держал изысканную трость с серебряным набалдашником, а в левой — бамбуковый веер из тридцати четырех пластинок.
В прежние времена такая особа могла бы быть губернатором одной из провинций, но теперь ситуация настолько изменилась, что какой-нибудь насмешник якобы по ошибке принял бы наставника Юна за клоуна, а уличные продавцы сладостей от Кореи до Японии были готовы проглотить этого «карамельного петушка».
Выйдя из повозки, господин наставник собрался было поправить распахнувшуюся за время поездки переднюю полу турумаги, но вместо этого развязал шнурок темно-синего кошелька, заманчиво раскачивавшегося у него на поясе.
— Сколько с меня за извоз?
Судя по говору, родом пассажир был из провинции Чолла, а сама речь звучала как-то пренебрежительно.
— На ваше усмотрение, господин.
Держа в руках плед, рикша поклонился. Такой ответ у него был припасен для важных пассажиров, но этого почтенного господина рикша удостоил им от всего сердца. Разумеется, в этом ответе крылась просьба хорошо подумать об оплате.
— А, на мое усмотрение, говоришь? Тогда ступай восвояси!
Наградив рикшу пристальным взглядом, наставник Юн отвернулся и завязал развязанный было кошелек.
Отчего-то глаза рикши забегали в разные стороны. Он предположил, что поездка могла быть в кредит, и, почесав затылок, произнес:
— Позвольте мне прийти завтра.
— Завтра? Зачем завтра?
Уже до поездки настроение наставника Юна было испорчено, а из-за пустой болтовни оно ухудшилось еще больше.
Рикша же прекрасно понимал, зачем ему приходить завтра: чтобы получить плату за поездку в кредит. Но об этом же прямо не скажешь. Рикше стало неловко, и он так и не сумел ответить подобающим образом. Тем временем наставник Юн, не озаботив себя ни единой мыслью о переживаниях рикши, как бы давая понять, что он все сказал, уже направился к дому.
Рикша не мог допустить, чтобы работа, которая, паче обыкновения, была так тяжела, что чуть легкие не разорвались, обернулась ничем. Он не понимал, почему этот господин так поступает, но и не мог в этой ситуации только стоять и бормотать что-то невразумительное. Ему не оставалось ничего иного, кроме как проявить решительность.
— Господин, плата за извоз…
Однако от его решительности стало только хуже.
— Плата?
— Да, господин.
— Ах ты, да как ты смеешь!
Наставник Юн разозлился и, словно собираясь ударить рикшу своим огромным кулаком, шагнул в его сторону.
— А не сам ли ты сказал, что на мое усмотрение?
— Да!
— Вот… На мое усмотрение, это значит, сколько пожелаю, не так ли?
Рикша понял, к чему идет дело. И это его совсем не радовало. Да, с таким человеком лучше не шутить. Да, конечно, сколько пожелаете, подумал рикша и, подавив ехидную усмешку, недопустимую в присутствии уважаемого господина, изобразил улыбку.
— Ты сказал, за извоз — на мое усмотрение. А я счел, что за это можно не платить, вот и повелел тебе ступать восвояси.
Рикша подумал было, что господин и вправду шутит, но ни в его облике, ни в словах не было и тени шутки.
— Эх, я-то думал, что есть еще честные извозчики, увидел в тебе достойного малого, благородство которого не позволит взять со старика платы, ведь ему и так тяжело. А ты, милый человек, задумал меня провести? Про таких говорят: «Тот, кто сам себе противоречит, — не иначе как сын двух отцов». Не иначе как твоя мать была женщиной легкого поведения!
Конечно, рикша не знал, что это классическое изречение Конфуция используют и в качестве ругательства, но он не мог не почувствовать себя оскорбленным оттого, что его мать назвали женщиной легкого поведения. Он все еще не понимал, то ли пассажир шутит, то ли серьезен, говоря, что не собирается платить; от этой неопределенности ему и так было не по себе, а тут еще важный господин обвиняет его в попытке сжульничать, да еще тревожит прах его усопших родителей. Кому такое понравится? Довезти до дому такую тушу, да еще и виноватым оказаться! Не зная, как поступить, рикша стоял и только открывал рот, как рыба на песке, отчаянно желая отвесить наглецу пощечину.
— Благородный господин, будьте благосклонны ко мне, вашему слуге! Дайте хотя бы одну купюру…
Рикша подавил в себе подступающую злость и заговорил крайне уважительно. Однако у наставника Юна слово «купюра» вызвало неподдельное негодование, такое, какое могло бы вызвать заявление этого немецкого выскочки Гитлера, или как там его, о переходе к решительным действиям.
— Что-о? Какую купюру?! Да как ты… — воскликнул наставник Юн, удивленный такой неожиданной наглостью.
Впрочем, наивный рикша воспринял эти слова буквально:
— Купюру всего лишь в одну иену, господин…
— Много я повидал в этой жизни, но чтоб такое!.. Как же так, ты же сам сказал заплатить по моему усмотрению, словно вовсе не хотел получать никакой платы, а теперь просишь целую вону! Какая дерзость!.. Тебе б только нажиться за счет чужого добра, паршивец. Ладно, будь по-твоему. Сколько хочешь? Отвечай скорее!
Рикша хотел было набросить еще несколько чон, но, сообразив, что он все равно не получит желаемого, а лишь потеряет заработок в других местах из-за проволочки, обреченно назвал 50 чон. Но наставник Юн был непреклонен.
— Видали наглеца? Ты что же, шутки шутить со мной вздумал? Что за вздор ты несешь? Это «50 чон» слетело с твоих губ так легко, будто это имя ребенка!
— Господин, я много не прошу. Ведь я довез вас от Пумингвана до дому.
— А я что говорю? Да я туда доплюнуть могу, а ты за это 50 чон просишь!
— Это совсем немного. К тому же, благородный господин, разве не добавите вы мне на плошку макколи?
Наставник Юн сделал вид, что не расслышал, отвернулся в сторону и снова развязал завязанный было шнурок кошелька, откуда достал две монеты по 10 чон, которые положил себе на ладонь и начал перебирать кончиками пальцев.
Природа человека такова, что ему свойственно ошибаться. Зная это, господин Юн тщательно проверил ребро монеты на наличие рубцов, чтобы убедиться, что он не вынул по ошибке 50 чон вместо 10.
— Вот, так бы я дал тебе 15 чон, но, выслушав твои доводы, дам тебе 20: лишних 5 чон, как ты и просил, трать, как знаешь — хоть на макколи, хоть на тхакпэги, — мне до этого нет никакого дела.
— Господин, этого недостаточно!
— Что значит недостаточно? Тебе недостаточно 20 чон? Да в деревне ты себе на это купишь 10 пхён земли, 10 пхён!
Рикше хотелось сказать, чтобы господин сам отправился в деревню, купил там на 20 чон 10 пхён земли и кормил с этого все свое потомство хоть до третьего, хоть до четвертого колена, но с большим трудом все же сдержался.
— Господин, добавьте еще хотя бы 10 чон. Ведь и весом вы добры…
— Да ты еще и критиковать меня смеешь, наглец какой! Этот самый вес намного больший ущерб понес от езды в твоей замшелой телеге. Ты когда-нибудь слыхал, чтоб плата за поездку в автомобиле или поезде зависела от веса пассажира?
— Да, но…
— Ну что? Возьмешь, что даю, или не возьмешь? Если нет, то я на эти деньги куплю кусок мяса и с удовольствием съем его на ужин.
— Еще только 10 чон, это же пустяк для столь благородного господина!
— О-хо, благородного? Да я бы уже давным-давно разорился от такого благородства! Ей-богу, попадись мне еще один подобный извозчик, и дни мои сочтены!
Если бы рикша мог, то на это он бы ответил: «А попадись мне еще один подобный пассажир, я с ума сойду».
Тем не менее пассажир снова развязал свой кошелек и вынул монету в 5 чон. Господин наставник не на шутку разозлился: этих 5 чон ему было особенно жаль, но он больше не мог выносить настойчивости рикши.
— Вот, бери. 25 чон. Но теперь я буду непреклонен: хоть вешайся на моем поясе, и медной монеты не получишь!
Не успел наставник Юн закончить эту фразу, как рикша, зажав в своей мозолистой руке три латунных монеты, звякнувших от соприкосновения друг с другом, пробормотал что-то вроде «спасибо» и скрылся.
— Эх, и зачем я только эту девку слушал?! Ведь это из-за нее мне попался такой назойливый извозчик, на которого пришлось потратить на 5 чон больше! Ох уж эта несносная Чхунсим, разрази ее гром, все уши мне прожужжала про этот концерт, как было не пойти туда с ней…
Наставник Юн был разъярен и бранил Чхунсим последними словами почем зря, хотя какое отношение она могла иметь к его решению пойти на концерт в Пумингван? Да, она и вправду упоминала этот концерт, хвастаясь, что ее сестра Унсим тоже в нем участвует, и господин наставник так загорелся желанием послушать, что тут же сам предложил Чхунсим пойти туда…
Правда, если бы наставник Юн не услышал о представлении от Чхунсим, то не пошел бы на него сегодня, а на следующий день, узнав, что пропустил его, был бы крайне раздосадован.
2. Искусство не платить за проезд
Наставник Юн был горячим поклонником музыкальных представлений с участием известных исполнителей. Это, пожалуй, было его главным увлечением в этом мире после денег.
Родом господин наставник был из провинции Чолла, и неудивительно, что южные ритмы и голоса доставляли ему такое удовольствие. Будь его воля, он бы 360 дней в году наслаждался представлениями кисэн и артистов, приглашенных на дом, но сколько же на это нужно денег!
Чтобы устраивать подобные вечера каждый день, наставник Юн мог бы договориться с каким-нибудь посредником по найму кисэн или с Обществом изучения корейской музыки, но даже если бы он и добился от них особых уступок в цене, то это стоило бы по меньшей мере 10 вон в сутки, 300 вон в месяц, 3000 вон в год… Мать честная! Такая астрономическая сумма даже господину Юну была не по карману.
Ясное дело, господину наставнику такое и присниться не могло.
Впрочем, человек со всем может сжиться, и наставник Юн нашел то, что могло приблизить его к осуществлению, казалось бы, неосуществимого желания: концерты по радио. Не сказать, чтобы они были полноценной заменой, но и они доставляли ему большое удовольствие. Поэтому господин Юн поставил малюсенький радиоприемник, который он берег как зеницу ока, на столик у изголовья и наслаждался струящимися из динамика южными ритмами, мелодиями, голосами, балладами.
Как же хорошо, зажав в зубах длинную трубку, лежать на мягкой подушке! Вслушиваясь в приятные звуки, струящиеся из приемника, наставник Юн, конечно же, сожалел, что не может видеть красивых лиц куртизанок и изящных движений артистов, и все же он испытывал неподдельное наслаждение.
Обязанность переключать каналы в зависимости от программы господин наставник возложил на своего батрака, секретаря и исполнителя всяческих поручений Тэбока. Именно на него обрушивался весь гнев наставника Юна в дни, когда по радио не ставили музыку южных провинций или баллады.
— Я даю тебе пищу наравне со всеми остальными — три порции в день, а ты, негодник, куда ты дел музыку, которая играла каждый день?
Не зная, что ответить на такое несправедливое обвинение, Тэбок лишь качал головой. Сначала он несколько раз пытался оправдаться, говоря, что ведь если на радиостанции так решили, то музыки южных провинций не будет, сколько ни крути колесико приемника.
От этого господин наставник злился еще сильнее:
— Не будет? Что за чушь собачья? Это ты, небось, так мне отвечаешь из-за того, что я тебя назвал негодником, и поэтому решил кого другого оговорить в отместку? Как может быть такое, что до прошлого вечера звучал голос одного и того же певца, а сегодня вдруг исчез? Что, все кисэн и артисты скоропостижно скончались?
На самом деле единственным, кто тут мог скончаться, был Тэбок, которого наставник Юн бранил словно кошку, застигнутую врасплох на обеденном столе.
Одно время на радиостанцию даже приходили анонимные письма в несколько десятков страниц, написанные аккуратным почерком, с просьбой ежедневно, без выходных, передавать музыку южных провинций. Автором этих слезных посланий был не кто иной, как разозленный Тэбок, уставший от огульных обвинений и упреков хозяина.
Впрочем, негодование наставника Юна этим не исчерпывалось. Даже если по радио и передавали его любимую музыку, он был недоволен тем, что вместо 3–4-часового непрерывного вещания она звучала всего 30 минут — за это время только-только войдешь во вкус.
По правде говоря, несмотря на все свое брюзжание, наставник Юн был вполне доволен приобретением, ведь сам радиоприемник обошелся ему в 17 вон, а плата за пользование всеми его возможностями составляла 1 вону в месяц, что на самом деле было не так много.
Однако каждый раз, когда приближался срок уплаты этой суммы, недовольство господина наставника по поводу того, что он вынужден отдавать целую вону, нарастало:
— Можно подумать, диво какое, чтоб за него еще и по воне в месяц платить! — И, негодуя на то, что даже слушать радио нельзя бесплатно, восклицал: — В таком случае, отключайте меня со следующего месяца!
Вот такие отношения с радио сложились у наставника Юна.
Вторым его увлечением были музыкальные представления известных исполнителей.
Сколько на свете самых разных кисэн и артистов, сколько замечательных песен на любой вкус! Наставник Юн был готов наслаждаться живой музыкой целую вечность, и то, что, в отличие от опостылевшего радио, эти представления устраивались нечасто, несомненно, было их большим недостатком, но зато их посещение доставляло истинное удовольствие. Разумеется, господину наставнику очень хотелось бы, чтобы такие представления устраивались как минимум 360 дней в году.
Наставник Юн непременно посещал каждый концерт именитых исполнителей, проходивший в Сеуле, ведь для него это было самым завораживающим действом на свете. А если он не попадал на какое-то из представлений, то исключительно по нерадению Тэбока, который — кроме тех случаев, когда он отправлялся с поручениями в город, — должен был каждый день ходить в цирюльню на углу и смотреть в газетах программу радиопередач и объявления о предстоящих концертах известных артистов и иных представлениях, устраиваемых Обществом изучения корейской музыки.
Поэтому, когда Тэбок не сообщал наставнику Юну об этих великолепных выступлениях, и тот с опозданием узнавал, что пропустил хотя бы одно из них, Тэбоку приходилось выслушивать громогласную брань своего господина, как в тот раз, когда батрак, обязанный выполнять и разнообразные поручения по дому, по недоразумению купил три килограмма соевого творога вместо двух, потратив на это на 5 чон больше.
Любовь наставника Юна к выступлениям известных артистов была настолько велика, что сегодня он, боясь не поспеть к началу долгожданного представления, назначенному на час дня, вышел из дому, когда на часах не было и половины двенадцатого. Сопровождавшая его Чхунсим, нехотя шедшая рядом, повернулась к нему и пробурчала:
— Зачем же выходить так рано? Какой толк приезжать загодя и сидеть без дела в ожидании начала?
Наставник Юн провел рукой по белоснежной бороде и усмехнулся:
— Что ты паясничаешь? Давай иди поживее!
Слова наставника Юна заставили Чхунсим снова повернуться и продолжить путь.
У девушки было лицо правильной овальной формы, совсем не характерной для южных провинций, где она родилась. И хотя она не слыла красавицей, но такой зайчик с ясными глазками, прямым носиком и аккуратным ротиком не мог не вызывать умиления. Впрочем, такая внешность повлияла и на ее характер: девушка отличалась фривольным нравом.
Было ей годков эдак пятнадцать, и лицо ее еще не обрело всех признаков зрелости, но, оттого что за свою недолгую жизнь она всякое успела повидать, в ее теле угадывались достоинства взрослой женщины.
Ее длинная, ниже талии, коса с аккуратно вплетенной бордовой ленточкой мерно покачивалась при ходьбе. Далеко не все знали, что на самом деле это были чужие волосы, прикрепленные к достаточно короткой стрижке Чхунсим. Небольшие пряди на лбу были искусно завиты и пришпилены тут и там заколками.
Ее традиционный короткий жакет выцвел от стирки и стал бледно-розовым, но в сочетании с темно-серой юбкой в складку, туго подвязанной галстуком, он смотрелся достаточно гармонично. На ее покрытой детским пухом коже виднелись следы лишая, а неровно нанесенная пудра местами походила на пигментные пятна. Дай ей пройтись где-нибудь в таком виде, ее было бы не отличить от тех молодых кисэн, что часто встречаются на мосту Тэгван-гё. (Однако не стоит относиться к ней с презрением. В последнее время у нее появился человек, которого она любит.)
Какое-то время Чхунсим молча шла, как ей и повелел наставник Юн, но вдруг она снова резко повернулась к нему, словно пораженная какой-то мыслью:
— Господин! — воскликнула она и засмеялась. Девушка ни минуты не могла не кокетничать.
— Что? Что тебе опять не так?
— Давайте лучше поедем на автомобиле, а? Это же лучше, чем выходить так рано.
— Авто-мобиле?
— Да-а.
— Будь по-твоему, чтоб тебя.
Чхунсим, удивленная той легкостью, с которой согласился наставник Юн, окинула его пристальным взглядом. Действительно, на его лице была хитрая усмешка.
— Правда?
— Да, черт с тобой!
— Тогда нужно найти телефон, чтобы сделать вызов?
— В этом нет надобности. Еще немного пройдем, и оттуда уже поедем.
— Откуда? Надо сначала дойти до перекрестка, где начинается район Ангук…
— Есть одно местечко и до перекрестка!
— Нет же!
— Есть! Такой серебристый, блестящий, большу-ущий автомобиль…
— Погодите, не об автобусе ли вы говорите? — спросила Чхунсим, поняв вдруг, что господин наставник ее провел, и обиженно воскликнула: — Так все это время под автомобилем вы имели в виду автобус!
— Эх ты, несмышленая, все-то тебе автомобиль! А, между прочим, автобус намного дороже!
— Это по 5 чон с человека дороже?
— Ты о чем? О плате за проезд? А я говорю о цене за покупку…
Ожидая автобус на перекрестке Чэдон, наставник Юн и Чхунсим наблюдали необычную для этого времени дня картину: несмотря на то что утренний час пик уже миновал, а до вечернего было еще далеко, два битком набитых автобуса проехали мимо, не остановившись. Третий автобус был забит чуть меньше, и господин Юн с Чхунсим, помогая себе локтями, смогли в него влезть, что едва не повергло кондуктора в слезы.
Не обременяя себя мыслями о других пассажирах, господин наставник испытывал непосильные муки оттого, что был вынужден ехать с ними в переполненном автобусе, хотя для этого автобуса вполне хватило бы его одного. Кроме того, ему пришлось стоять, согнувшись в три погибели, чтобы его кат не помялся о потолок, а на это требовалось еще больше места. Чхунсим же ютилась у него под мышкой, и если бы она прикрылась подолом его турумаги, то могла бы и вовсе не платить за проезд.
Когда наконец автобус прибыл на последнюю остановку возле здания японского генерал-губернаторства, наставник Юн и Чхунсим вышли вместе со всеми остальными пассажирами, которые, будто желая запечатлеть в памяти этот момент, перед выходом бросали на них долгие косые взгляды.
Выйдя из автобуса, первым делом господин наставник с облегчением вздохнул, после чего развязал кошелек и медленно вынул купюру в 10 вон.
— Как же быть? У меня нет сдачи! — В сердцах воскликнула кондукторша.
— И что же теперь делать? Это тоже деньги…
— А кто говорит, что не деньги? Только нужна мелочь!
— Нет у меня мелочи!
— А что это сейчас звякнуло у вас в кармане? Вот…
— А, это? — Наставник Юн потряс кошелек, из которого слышался звон. — …Так это фальшивые деньги, подделка… Хочешь, чтобы я ими заплатил, хоть они и поддельные? — спросил господин наставник и начал развязывать кошелек.
— Не надо! Так что же делать?.. Куда вы? — всполошилась не на шутку рассерженная кондукторша.
— На остановку.
— Тогда поменяйте деньги на остановке трамвая.
— Конечно.
Естественно, все это наставник Юн сделал преднамеренно: и вынул купюру в 10 вон, тогда как в кошельке у него было полно мелочи, и направился якобы к остановке, хотя ему нужно было выйти у городской администрации. И вот, так и не заплатив за проезд, он не спеша двинулся в сторону Пумингвана, а чуть впереди шла Чхунсим.
— Это компенсация за мучения, перенесенные мною в этом битком набитом автобусе, — делился наставник Юн своим искусством не платить за проезд с Чхунсим. Судя по всему, он был не их тех, кто хранит секреты своего мастерства за семью замками.
3. Концерт по-европейски
Несмотря на то что путь по разбегающимся дорогам района Чонно занял немало времени, когда наставник Юн и Чхунсим прибыли к зданию Пумингвана, большие часы на его башне показывали только 12 часов дня.
Не успели они подойти к кассе, чтобы купить билеты, как между ними разгорелся очередной спор. Господин наставник повелел Чхунсим разыскать за сценой ее сестру, которая, как он помнил, участвовала в представлении, чтобы та провела их бесплатно. Но девушка упорствовала, ведь это он ее сюда привел, к тому же добросовестным зрителям подобает покупать билеты, а не лезть через черный ход.
Какое-то время они стояли и спорили, оба не желая уступать, но в конце концов наставник Юн незаметно вынул 2 монеты по 10 чон и протянул Чхунсим со словами:
— Вот, возьми, это тебе на жареные каштаны. И попроси все же, чтоб нас пустили бесплатно, ладно? Ведь так и тебе лучше, и мне.
У господина наставника вошло в привычку, давая детям мелочь, говорить «на жареные каштаны», даже если на дворе стояло жаркое лето.
Чхунсим без дальнейших размышлений взяла 20 чон на печеные каштаны и, поговорив, с кем нужно, вскоре была за сценой.
Между тем наставник Юн за 50 чон купил красный билет низкой категории. Пройдя внутрь, он занял лучшее место в первом ряду нижнего яруса, став таким образом первым зрителем в пустом зале.
Спустя некоторое время в помещение вошел джентльмен в европейском костюме лет сорока, лишь самую малость уступавший господину наставнику в расторопности, и тоже устроился в первом ряду.
Отчего-то этот джентльмен от самого входа не отрываясь смотрел на господина Юна, и его интерес, казалось, только возрастал. Наконец, мужчина пересел на соседнее с ним место. Несколько минут он сидел молча, тем самым выражая свое почтение господину наставнику, но его желание заговорить было настолько велико, что он, не выдержав, со всей возможной вежливостью заметил:
— В последнее время, я смотрю, концерты пользуются популярностью.
Однако наставнику Юну совсем не хотелось заводить бесполезных разговоров с незнакомцем, к тому же он знать не знал, что означает это слово «популярность».
— Да-а! — машинально ответил он, не прибавив ни слова.
Джентльмен в костюме немного помолчал в недоумении и снова заговорил:
— Интересно, сколько же нужно учиться, чтобы стать выдающимся артистом?
Наставнику Юну уже начинал надоедать этот любитель поговорить, поэтому он небрежно бросил:
— Кто его знает…
— Ха-ха, да будет вам!
— Что будет?.. Я песни умею и люблю слушать, а не исполнять!
— Да быть такого не может! Если сам Ли Донбэк не умеет петь, то кто умеет?
Так вот оно что! Стало быть, мужчина принял его за известного артиста Ли Донбэка! Невозможно передать словами, как в этот момент наставник Юн кипел от переполнявшего его возмущения. Запас его терпения на соблюдение приличий сегодня уже был исчерпан, и, если бы только господин наставник находился не в концертном зале, а у себя дома, он приказал бы выкинуть наглеца вон за ворота.
Впрочем, чего только не повидал на своем веку наставник Юн: ему и лезвие ножа приставляли к горлу, и направляли дуло пистолета прямо в грудь. Ему были хорошо знакомы и нравы нового времени: он знал, что бездумное раздавание приказов налево и направо может обернуться и против него.
Поэтому господин наставник заставил себя успокоиться и показал мужчине свой билет, тем самым подтверждая, что он тоже зритель. Тем не менее, к его величайшему удивлению, джентльмен в костюме не рассыпался в извинениях, а только покачал головой и произнес: «А, так вот оно что… Стало быть, я ошибся». Это вызвало у наставника Юна новый прилив негодования, но раз уж он решил терпеть, то и на этот раз он молча подавил его.
И тут появился еще один человек в костюме. Да, сегодня господину наставнику явно не везло. Искусственный цветок на воротничке вновь вошедшего выдавал в нем билетера. Проходя мимо наставника Юна, он заметил, что тот сидит на белом месте, тогда как в руке у него красный билет. Вот если б билетер не увидел этот красный корешок, то ему бы и в голову не пришло, что господин с такой благородной внешностью способен на нечто подобное.
— Это белая зона. Будьте добры, пройдите наверх. — Вежливо обратился билетер к господину наставнику.
Но тот не знал таких новых обозначений, как «белая зона», и поэтому указание подняться на второй этаж стало для него неожиданностью.
— Это ты мне велишь на второй этаж идти?
— Здесь белая зона, а у вас, как я вижу, нет соответствующего билета, поэтому вам следует пройти в красную зону, что на втором этаже.
— Ка-ак?! Это ведь билет низкой категории! Я у тебя же его и купил за 50 чон! Вот, погляди-ка!
— Все верно. Как вы и говорите, это билет низкой категории. А вы сидите в высокой, поэтому, пожалуйста, пройдите вон туда, в низкую зону.
— Так это высокая категория? А та, что наверху, называется низкой?
— Да-а.
— Это как же так вышло? Верхний ярус называется низкой категорией, а нижний — высокой?! Впервые такое слышу за семьдесят лет жизни!
— И все же, здесь, внизу, высокая категория, а там, наверху, — низкая.
— Погоди, это, получается, мы не в Корее, а в Европе находимся? И оттого все наоборот?
— Ха-ха-ха, теперь везде так. Все же, если желаете остаться, можете заплатить еще 1 вону за место в белой зоне и наслаждаться представлением.
— Ну уж нет! Для меня это низкая категория, тут и буду смотреть!
Смущенный тем, что обладатель столь внушительных размеров и столь впечатляющей внешности ведет себя как избалованный ребенок, билетер решил уступить, и в итоге наставник Юн со своим красным билетом остался в белой зоне. В данном случае это упорство не было его очередной уверткой от оплаты. Господин наставник действительно был уверен, что в Пумингване нижний этаж и является низкой категорией. По опыту он знал, что лучшие места в первом ряду нижнего яруса (то есть, как он считал, низкой категории), откуда четко слышны слова песен, а каждое движение кисэн и артистов видно как на ладони; к тому же билет туда практически ничего не стоит. Исходя из такого понимания, господин Юн и в этот раз купил билет низкой категории и занял место на нижнем ярусе, которое, как оказалось, находилось в белой зоне и стоило в 3 раза дороже. Но благодаря своей чрезмерной то ли наглости, то ли упрямству, он настоял на своем и остался в белой зоне. Более того, в отличие от обыкновенных театров, где самые первые ряды относятся к низкой категории и поэтому там голытьбы набивается как сельдей в бочке, а внушительные размеры наставника Юна, зажатого толпой, делают его объектом насмешек, сегодня на нижнем ярусе для высших слоев общества не было бедноты, и можно было наслаждаться и солидным видом любителей музыки, и красотой кисэн.
С удовольствием досмотрев представление до конца, господин наставник отправил Чхунсим домой в Чхончжиндон пешком, а сам пошел к остановке трамвая. Но при мысли о том, что ему придется садиться в трамвай вместе с толпой остальных зрителей, потом ждать автобус и, в довершение всего, выйдя на перекрестке Чэдон, взбираться в гору к району Кедон, ему стало не по себе. В общем-то, имея купюру в 10 вон, можно снова проехать бесплатно, но вдруг как будто необъяснимый страх пронзил наставника Юна. «А что я буду делать со всеми этими деньгами?» — мелькнуло у него в голове, и он, передумав, тут же поймал рикшу. В конце концов господин наставник оказался у ворот своего дома раздосадованный тем, что заплатил рикше лишних 5 чон.
Обычно все ворота были закрыты, включая боковые, которые запирались изнутри. Однако в этот раз они были распахнуты настежь.
Когда большие ворота были открыты, господину наставнику всегда казалось, что его состояние вытекает через них, не оставляя и следа, а его двор заполняют всяческие невзгоды, и поэтому было строго запрещено их открывать, за исключением тех редких случаев, когда во двор въезжала большая повозка с дровами. Это было строжайшим правилом в доме наставника Юна.
Посему большие ворота всегда запирались, и все без исключения, стар или млад, господин или батрак, должны были пользоваться боковыми воротами, которые, впрочем, также надлежало плотно закрывать, ведь если бы ворота оставались открытыми, а сегодня случилось именно это, то попрошайки и прочие незваные гости могли беспрепятственно войти внутрь, что представляло собой немалую опасность.
Разумеется, сколь бы долго они ни протягивали руку, им не подавали ни гроша, но с ними непременно приходилось ругаться, что было делом весьма утомительным. Именно поэтому открытые боковые ворота вызывали яростный гнев у наставника Юна, и он сразу же начинал выяснять, кто из бестолковых домочадцев совершил такую глупость.
Разозленный господин наставник втиснулся в крошечные боковые ворота, затратив на это столько усилий, сколько понадобилось бы верблюду, чтобы пройти сквозь игольное ушко, и сразу же с грохотом захлопнул их. Навстречу ему выбежал слуга Самнам. Вид у него был несуразный: его голова со светлыми курчавыми волосами напоминала голову теленка, не ходившего в ярме, к тому же она была такой большой, что и вовсе выглядела чужой. Глаза у него сильно косили, и ему приходилось поворачивать голову в сторону, чтобы смотреть на кого-либо прямо, а нос был настолько вздернут, что во время дождя Самнам был вынужден наклонять голову.
Юноше было двадцать лет, но, видимо, половина жизни прошла для него так быстро, что он не успел вырасти и выглядел лет на десять. Наставник Юн ценил Самнама очень высоко. Умную прислугу он никогда не нанимал, считая, что она склонна подворовывать. А все потому, что однажды, когда господин наставник еще жил в деревне, он уже обжегся, наняв сообразительного мальчика, и тот не упускал случая что-нибудь украсть.
Самнам был сыном местного лесника и слыл дурачком в округе, за это наставник Юн и взял его на испытательный срок, по прошествии которого окончательно убедился в том, какой дар небесный ему достался. Конечно, временами из-за тугодумия Самнама с ним было крайне тяжело изъясняться, но зато на протяжении всего года он не то что монеты, спички не взял без спроса. К тому же он, будучи сыном лесника, не имел отвратительной привычки, характерной для его сверстников, просить жалованье за свой труд. Что и говорить, второго такого сокровища на всем белом свете не сыщешь.
Вот почему обычно господин наставник при виде глубоко кланяющегося Самнама был с ним дружелюбен, однако сегодня он был настолько зол, что обрушил весь свой гнев на того, кто первым подвернулся под руку, проорав:
— Эй ты! Чья это паршивая рука оставила ворота раскрытыми настежь? А?
— Это не я! Госпожа только что вернулась, верно, это она не закрыла…
Госпожой в этом доме повелось называть его теперешнюю хозяйку, невестку наставника Юна.
— Ах так! Чтоб ее, паршивку! — выругался господин наставник на свою невестку.
Кого бы он ни бранил — будь то невестка, дочь, жена внука, ныне покойная собственная жена или давняя наложница, — у него вошло в привычку употреблять выражение «чтоб ее», подобно артиклю в европейских языках. Для мужчин же у него было припасено «черт бы его побрал»…
— Чтоб ее!.. Паршивка, и что она с утра до ночи ходит туда-сюда?
— Я не знаю!
— Ясное дело, откуда ж тебе знать, если я не знаю!.. Чтоб ее! Не иначе как мужу до нее нет дела, вот она и бесится, шляется туда-сюда!
— Наверняка так и есть!
Жаль, что у этой сцены не было посторонних свидетелей, иначе они бы хохотали от души.
Такую грубую манеру ругать всех без разбора, и невестку, и кого бы то ни было еще, можно было бы списать на дурной нрав господина наставника, однако на самом деле его грозная напыщенность была не более чем ширмой, подобной искусственному шелку или позолоченной заколке. Что же касается происхождения, гордиться господину Юну было нечем.
4. Пропади все пропадом, кроме нас
Покойный отец господина наставника, Юн Йонгю, из-за чрезмерно вытянутого лица получивший прозвище Лошадиная Голова, не был не то что помещиком, а даже мелким служащим в местном ведомстве никогда не числился.
Тем, что он не был чиновником, сегодня, напротив, можно было гордиться, тогда как в прежние времена Юн Йонгю оставалось только мечтать, чтобы получить должность хотя бы служащего библиотеки, коих сейчас так много, но Юн Йонгю не обладал ни достаточными средствами, ни образованием для сдачи экзаменов.
Йонгю Лошадиная Голова до тридцати лет не накопил даже на мангон, и поэтому неизменно носил одну и ту же плетеную шляпу из бамбука. Как завсегдатаю местного казино ему иногда перепадало немного с чужих выигрышей, и эти деньги он тут же пускал на карточные игры или рулетку, а если ему не везло ни в том ни в другом, то он выжимал последние гроши из жены, которая, чтобы спасти от голода себя и маленького ребенка (речь идет не о ком ином, как о наставнике Юне), торговала вышивкой. В свободное от игр время Юн Йонгю спал подобно Со Дэсону, будь то день или ночь… И так провел он полжизни. Впрочем, надо отдать Юн Йонгю должное, он слыл настоящим храбрецом, хотя и был полным невеждой.
Так или иначе, Юн Йонгю, очевидно, родился под счастливой звездой, ибо однажды ему как снег на голову свалилось 200 лян, а по столичным деньгам выходило в десять раз больше. По тем временам этого было достаточно, чтобы считаться богачом.
Всякое поговаривали: и что он выиграл эти деньги в казино, и что его жена получила их в наследство от дальнего родственника, и что это леший принес, словом, откуда они взялись, никто не знал.
Это сейчас, если какой бедняк разбогател в одночасье, наша бдительная полиция проверяет, откуда взялось богатство, а тогда, шестьдесят лет назад, никто и словом не обмолвился, даже невзначай. Лишь завидовали, придя к заключению, что деньги — это не иначе как дело рук лешего.
Как бы то ни было, с того дня Йонгю Лошадиную Голову будто подменили: в казино он больше не появлялся, а на эти деньги купил поле, занялся мелким ростовщичеством и начал предоставлять ссуды под 50 % годовых. Словом, в мгновение ока он стал важным господином. Его состояние росло и росло, как будто он и впрямь с лешим повелся, и к концу жизни со своих владений он ежегодно получал 3000 сок риса.
У наставника Юна (за свое внешнее сходство с жабой получившего прозвище Жаба Юн) с детства проявился талант к ростовщичеству, и к двадцати годам он уже помогал отцу, благодаря чему им удалось сколотить состояние.
В 1903 году наставник Юн в полном объеме унаследовал владения отца и в течение последующих тридцати лет шаг за шагом только приумножал семейное богатство.
Судя по его учетным записям десятилетней давности, когда он вместе с семьей переехал в Сеул, господин наставник уже тогда получал чистых 10 000 сок риса в год, а теперь на его счете в банке хранилось около 100 000 вон. Так что, оглядываясь назад, с уверенностью можно было сказать, что он во многом превзошел своего отца.
Надо признаться, это окропленное кровью состояние стоило им куда дороже, чем кажется на первый взгляд. Несмотря на то что в те темные времена занятие разными формами ростовщичества было весьма прибыльным делом, а местная бюрократия лишь способствовала приумножению богатства, и отцу, и сыну, сколотившим такое состояние всего за два поколения и успешно управлявшим семейным хозяйством, не раз приходилось иметь дело с алчным губернатором, который без какого-либо объяснения бросал их за решетку, где они подвергались вымогательству и избиению палками при дознании. А сколько раз налетчики, угрожая оружием, забирали их имущество! В довершение всего, Йонгю Лошадиную Голову настигла смерть от рук шайки грабителей.
Воспоминания о тех днях и сейчас заставляют наставника Юна содрогнуться, а перед глазами нередко возникают распростертое на полу тело безвременно ушедшего отца и объятый пламенем амбар, до краев наполненный зерном.
Это случилось в марте 1903 года, в роковой 15 день по лунному календарю, и с тех пор в этот день поминают Йонгю Лошадиную Голову.
Жаба Юн Дусоп, то бишь господин наставник в молодые годы, до ночи занимался учетом получаемых и выдаваемых в кредит денег, отпускал рис, разумеется, под высокий процент, то и дело приходившим арендаторам, которые по весне испытывали затруднения с зерном, ухаживал за прикованным к постели отцом, словом, в одиночку управлялся с огромным хозяйством и потому часто не мог сомкнуть глаз до полуночи. Однажды он вдруг почувствовал, что его будят, потряхивая за плечо, и, испуганный встревоженным шепотом жены, вскочил с постели.
Уже не раз наставнику Юну приходилось сталкиваться с бандитами, и поэтому его тело, не дожидаясь сигнала спящего мозга, среагировало на опасность, в точности, как тело военачальника, которое безошибочно действует на поле боя, даже когда рассудок его хозяина замутнен.
Правду сказать, волнение, тревога и страх в то время царили в доме Юнов и днем и ночью, ни на секунду не давая расслабиться ни телу, ни душе. Казалось, что вся семья ходит по тонкому льду.
В комнате была кромешная тьма. Молодой Жаба Юн, схватив по пути, чем прикрыться, полусогнувшись прокрался к боковой двери, очерченной снаружи лунным светом. Жены он не видел, но слышалось ее прерывистое дыхание, и через мгновение ее дрожащая рука коснулась его запястья.
— Быстрее! Скорее! — поторапливала она, но ее голос заглушили удары то ли прикладом, то ли дубиной по воротам.
Собравшийся было бежать Жаба Юн на миг остановился и повернулся к жене с вопросом:
— А как же отец?
— Не знаю… Но… Ох, быстрее же, быстрее!
Жена, тяжело дыша, схватила мужа за руку. Конечно, она бы не смогла увести его силой, но тот уже сам бросился к боковой двери, распахнул ее ногой и выскочил наружу. Не успев обуться, он, босиком, что есть мочи пробежал через двор, одним махом перепрыгнул через высокий забор, припал к земле и, прячась, будто фазан, пополз по борозде ячменного поля, простиравшегося вдоль дороги. С того момента, как его разбудила жена, прошло не более пяти минут.
Между тем прыжок через забор стоил Жабе Юну подштанников, не подвязанных поясом и посему слетевших, когда он перемахивал через ограду, поэтому по полю он полз уже голышом. В это самое время у дальнего угла дома показались две темные фигуры: у одной на плече было ружье, а вторая сжимала в руках дубину. Это были бандиты, специально поставленные для того, чтобы ловить спасающихся бегством через ограду. Что и говорить, Жабе Юну несказанно повезло: эти двое его не заметили, а сам он даже не подозревал, какой опасности подвергался, перепрыгивая через забор, и лишь продолжал ползти.
Если б он попался им на глаза, они бы попробовали его догнать и схватить, а если бы им это не удалось, то начали бы стрелять из своего похожего на кочергу фитильного ружья, хотя было понятно, что привыкшие работать тяпками и вилами налетчики вряд ли попали бы в удирающего по полю человека, к тому же при скудном свете луны.
Так или иначе, Жаба Юн голышом пересек поле и скрылся в сосновом лесу, а потом быстро взобрался на невысокий холм и, наконец почувствовав себя в безопасности, сел на землю перевести дух.
Когда имеешь дело с бандитами, самое мудрое — это бросить все и бежать, не думая ни о чем, спасая собственную жизнь, ибо они, забравшись в дом, первым делом избивают его хозяина и всех взрослых мужчин до полусмерти. Так что, попав к ним в руки, прежде всего… жди побоев. За избиением следует вынос имущества, и любой неверный шаг может стоить жизни. Сколько человек попалось, столько и разделяют одну и ту же участь. Посему негласным правилом для всех было — сразу же спасаться бегством, ни на минуту не задумываясь ни о родителях, ни о детях. Даже если бы сын, зная, какая участь ожидает отца, и решил бы сопротивляться, у него все равно не было бы шансов: бандитов всегда больше, к тому же они вооружены, а убить человека для них все равно что прихлопнуть муху. Той ночью Жаба Юн, хотя сразу же подумал об отце, вынужден был спасать собственную жизнь, которой угрожала не меньшая опасность.
Шестидесятилетний Йонгю Лошадиная Голова, тело которого изнывало от побоев палками в камере, откуда его только вчера освободили, и не думал о спасении. Он лишь приподнялся на своем ложе и включил прикроватный светильник. Он понимал, что без насилия не обойдется, и раз уж расклад таков, то он решил не сдаваться без боя.
Один из грабителей перемахнул через забор и открыл засов ворот изнутри, чтобы остальные могли беспрепятственно войти.
— Смотрите, чтоб ни одна тварь не сбежала! — приказал главарь двум бандитам, поставленным на караул у ворот.
— Если кого увидите — стреляйте!
Отдав указания, главарь сразу направился к помещению для приема гостей. Тем временем другой бандит вошел во внутренние покои дома. Судя по тому, что обычно заходящиеся свирепым лаем собаки в этот раз не издали ни звука, а лишь изредка жалобно поскуливали, можно предположить, какого страху на них нагнали налетчики.
— Не смейте трогать женщин и детей! — строго приказал главарь на подступе к дому, окидывая взглядом своих соумышленников, на что те в один голос ответили:
— Ясно!
Это правило было отличительной чертой разношерстной шайки, забравшейся сегодня ночью в дом Юнов. И хотя ее члены выглядели один нелепее другого: крестьяне — кто в бамбуковых шляпах, кто с тряпичными повязками на головах, — совсем еще юнцы с заплетенными в косы волосами, или же старики и прочий сброд, во всех своих грабежах они твердо придерживались одного правила: не трогать женщин и детей. С тем же, кто нарушал его, главарь расправлялся без промедления.
Зайдя в гостиную, он приказал одному из бандитов раздвинуть внутреннюю дверь, запрыгнул на деревянный настил и тут внезапно натолкнулся на решительный взгляд Йонгю Лошадиной Головы, направленный прямо на вошедшего. От неожиданности бандит отпрянул назад. Он не мог поверить, что в этой критической ситуации Юн Йонгю не только не попытался убежать, но и осмелился так вызывающе смотреть на него, как бы говоря: «Ну, заходи, коли пришел».
Более того, на исхудалом больном лице седовласого старика, не спускавшего своего страшного взгляда с бандита, играл тусклый свет масляной лампы, и это делало его похожим на дьявола. От этого взгляда главарю стало не по себе, и кто знает, не отступил бы он, не будь у него за спиной десятка готовых к бою сподручников с ружьями, ржавыми ножами, дубинами и топорами.
— Ааа, так ты тут ждешь! — угрожающе проговорил главарь, оправившись от оцепенения.
Это была не первая встреча Йонгю Лошадиной Головы с этими бандитами, так что они были знакомы. Та же шайка забиралась в дом Юнов около месяца назад. Тогда налетчики взяли 300 нян деньгами, ценные бумаги, женские украшения и в придачу увели корову, поэтому они хорошо запомнили хозяина. Сам же Юн Йонгю смог опознать лишь лицо главаря, но и его одного он успел возненавидеть лютой ненавистью, и оттого вместо страха Лошадиная Голова испытывал вскипающую изнутри ярость, а осознание неизбежности столкновения только придавало ему решительности.
— Юн, собака, слушай! — начал главарь угрожающим тоном, не отрывая взгляда от Йонгю, безмолвно сидящего на кровати. — Это ты сдал моего человека властям? И после этого ты надеешься, что сможешь избежать расправы? Отвечай же, это ты сдал?
— А как же, пошел в полицию и сам обо всем рассказал! А ты как думал? — хрипло ответил Йонгю, и в его глазах сверкнул зловещий огонек. — Да, именно так, все-все рассказал. А ты что же? Набрал шайку головорезов, грабишь порядочных людей и этим живешь! Думаешь, ты уйдешь от расправы? У-ух, стервец! — старик все повышал и повышал голос. — Да ты ведь долго не протянешь, мерзавец! Уж недалек тот день, когда и тебе снесут голову! — Йонгю так кричал, что чуть не сорвал голос.
Если вдуматься, эта последняя вспышка ярости перед надвигающимся концом была не чем иным, как пророчеством, в нем звучала уверенность, что угнетенные в будущем восторжествуют, а угнетателей ждет возмездие.
Юн Йонгю, несмотря на свое невежество, все-таки чувствовал, что властелином грядущего мира скоро станут деньги. Поэтому его пророчество касалось не только грабителей; оно относилось и к губернатору — циничному и расчетливому вымогателю, и ко всем другим угнетателям, даже если сам Юн Йонгю этого и не осознавал.
— Ах вы, сволочи! Думаете, ночь сто лет будет длиться? Посмотрим, как вы запоете, когда день наступит! — продолжал сыпать угрозами разъяренный Юн Йонгю.
— Глупец, не трать слова попусту! — с грустью в голосе усмехнулся главарь.
Громкие голоса разбудили батрака, что спал в дальнем углу комнаты. Оглядевшись по сторонам и поняв, что происходит, он затрясся от ужаса и попытался забиться в угол еще глубже.
В этот момент один из бандитов, вошедших в дом, приблизился к главарю. На дуле его ружья болтались белые подштанники.
— Командир, сын хозяина сбежал.
— Сбежал? А это что у тебя?
— А это валялось у ограды с той стороны. Стало быть, он потерял подштанники, перепрыгивая через забор. Видать, выскочил прямо из постели, не успев даже поясом подвязаться.
Несколько грабителей, представив описываемую сцену потери подштанников, захихикали.
— Болваны! Как вы могли проворонить?!
Главарь покачал головой и, указывая на батрака, трясущегося в дальнем углу комнаты, спросил:
— А может, это его сын, а сбежал кто-то другой?
Жаба Юн еще ни разу не попадался этой банде, и поэтому главарь не знал, как он выглядит.
Уловив в словах главаря приказ, один из бандитов кинул пристальный взгляд в угол:
— Нет, это батрак.
— Тьфу… Что ж, ничего не поделаешь… Не расслабляться и не трогать ни ложки, пока я не скажу!
— Ясно… Командир, тут есть бочонок с хорошим вином… А еще свиньи и курицы, как раз на обед…
Несмотря на то что тот год, в отличие от позапрошлого, не был голодным, для вставших на путь грабежа было бы кощунством не заметить спиртного и мяса в доме.
Главарь снова повернулся к старику и сказал:
— Юн, мразь, слушай… Сегодня мы пришли не за твоим имуществом, а… к тебе по делу… Согласен выслушать или нет?
Йонгю, внимательно смотревший на главаря, пока тот говорил, отвернулся, как только он замолк.
— Ну так что? Нет, значит?
— Чтоб я бандита стал слушать?! Вот еще! Да я б вас всех порезал на мелкие кусочки, лишь бы не слушать!
Из своего богатого опыта столкновений с грабителями Йонгю знал, что хоть ползай перед ними на коленях, соглашаясь на все и моля о пощаде, хоть в открытую бросай им вызов — все равно и побоев не избежишь, и имущества лишишься. Поэтому, будучи уверенным, что ему не избежать этой участи, старик с самого начала и не думал их ни о чем умолять. Напротив, он презирал главаря и всю его шайку настолько, что охотно перерезал бы их всех до единого.
Около месяца назад, когда та же банда ночью забралась к нему в дом, Йонгю увидел среди грабителей знакомого. Оказалось, это его арендатор по фамилии Пак, живший неподалеку.
— А, так это ты!
Лошадиная Голова никак не мог понять, что он такого сделал, что Пак его вдруг возненавидел. И вот человек, живущий и работающий на его земле, вместе с другими бандитами забирается в дом своего арендодателя! От негодования глаза Йонгю загорелись яростным огнем, а сердце забилось с такой силой, что едва не разорвало грудь.
На рассвете следующего дня Йонгю собственной персоной отправился в Управление. Надо сказать, грабили его часто, поэтому его лицо уже примелькалось тогдашнему губернатору Пэк Ёнгю, ему-то пострадавший и подробно изложил, что произошло, как и когда, особое внимание уделив участию в ограблении арендатора Пака, и выразил надежду, что, поймав одного, можно будет выйти на всю банду.
Однако Пэк решил иначе. Он все выслушал и пообещал поймать Пака, но при этом добавил: раз ты, Юн, так хорошо знаешь бандита, значит, и сам, стало быть, замешан, потому допрашивать будут вас обоих. А так как на Пака еще не вышли, Лошадиная Голова был первым заключен под стражу.
В самом деле, зачем нужна справедливость или хотя бы доброе имя человеку, все усилия которого направлены на то, чтобы сфабриковать ложное обвинение и хитростью заполучить чужое имущество? Говорят, когда-то французский король Людовик XIV произнес знаменитую фразу: «Государство — это я». Так и в Корее, один из правителей при допросе обвиняемого задал ему вопрос: «Как щебечет воробей?» Если бы тот ответил: «Чик», его бы казнили; ответь он: «Чирик» — исход был бы тем же; ничего бы не изменилось и при ответе: «Чик-чирик».
В то время губернатор был полновластным правителем уездного города, любая прихоть которого безукоризненно исполнялась. К тому же его больше интересовало выколачивание денег из помещиков, нежели поимка преступников.
Итак, обведенный вокруг пальца Йонгю Лошадиная Голова был брошен в камеру. В тот же день к нему присоединился тот самый Пак. Допрашивали, тем не менее, каждого по-своему. У Пака выпытывали имена главаря и членов шайки, а также их местонахождение. Он признался, что состоял в банде, но обо всем остальном держал рот на замке и не обмолвился больше ни словом, даже несмотря на то, что ему поломали ноги, так что белые кости торчали наружу.
От Йонгю же требовали признания в сговоре с бандитами и в том, что он делился с ними имуществом и снабжал их едой. По свидетельству Пака выходило, что Юн-старший был связан с бандой, и если он откажется чистосердечно во всем признаться, то его передадут властям более высокого уровня с последующим обезглавливанием.
Нечего и говорить, что подобные голословные обвинения были наглейшей клеветой. А молодой Жаба Юн тем временем, не получив каких-либо указаний, трудился без сна и отдыха, раздавая взятки, чтобы вытащить отца.
Сумма в 1000 нян, два раза по 500, досталась губернатору Пэк Ёнгю, еще 1000 ушла на взятки мелкому звену: начальнику канцелярии, канцеляристам судейской палаты, тюремным надзирателям, посыльным и даже глашатаям при уездном начальнике. Таким образом, на взятки ушло 2000 нян. И вот спустя примерно месяц, ранним утром, Йонгю Лошадиную Голову, всего в гнойных ранах от побоев, усадили в паланкин и доставили из тюрьмы домой.
В свете всего случившегося можно лишь догадываться, какую ненависть к бандитам и губернатору Пэк Ёнгю испытывал сейчас Юн Йонгю, сидя на кровати.
Ненависть ненавистью, а губернатору все сошло с рук. Лошадиная Голова же только и думал о том, как отомстить грабителям, и вот по воле судьбы они снова забрались к нему в дом. И его желание растерзать их на кусочки объяснялось вовсе не его бесчеловечностью, а событиями недавнего прошлого.
Бандиты же ненавидели Йонгю Лошадиную Голову за то, что тот сдал Пака, не меньше, чем он их. И хотя Пака после поимки сурово пытали, он не выдал ни главаря, ни остальных грабителей, и это было расценено как высшее благородство с его стороны. Такая стойкость и верность не могли не вызвать восхищения у банды. Поэтому первым делом они решили во что бы то ни стало вызволить его из заключения, месть же Юну-старшему была отложена на потом. Если бы не этот план, то они бы без промедления сделали все, зачем пришли, и убрались бы восвояси.
* * *
Оттого что ему приходилось выслушивать проклятия старика Юна, который все больше распалялся и трясся от злости, главаря охватила неописуемая ярость.
— Ты что, не хочешь даже слушать? — переспросил главарь, свирепо вращая глазами.
Но Юн без промедления ответил:
— Не трать слова зря!
— А ты не будь таким упрямым! — процедил главарь сквозь зубы и смерил Йонгю долгим взглядом. Но затем, понизив тон, снова принялся уговаривать: — Тебе же некуда деваться. Не спеши с ответом, от тебя требуется всего 3000 нян на взятку. Ведь и тебя б без взятки не выпустили, разве нет? Значит, тебе следует вытащить и моего подопечного, который по твоей же вине и попал за решетку, ты так не думаешь?.. Конечно, мне б самому надо заняться этим делом, а не тебя заставлять, но у меня нет на руках 3000 нян, а чтобы их достать, нужно обчистить с десяток таких, как ты. Сам посуди, это ведь дело долгое. К тому же, если я стану взятки давать, это большой риск. Вот и выходит, что, кроме тебя, и некому этим заняться. Через несколько дней его передают провинциальным органам власти, так что нужно поторапливаться, — закончил главарь чуть ли не умоляющим хриплым голосом.
Дело было за ответом Йонгю, который, впрочем, все это время сидел, отвернувшись и делая вид, что не слышит бандита.
Реакция старика вызвала очередной прилив ярости, от которого у бандита поначалу беззвучно зашевелились губы, а потом он сорвался на крик:
— Ну так что? Отвечай, сделаешь или нет?..
— Нет, не сделаю! — прокричал Йонгю столь же громко. — Я только и молюсь, чтоб вас всех переловили и поперевешали! Вот одного уже схватили. А чтоб я свое имущество на взятки тратил ради его вызволения?! Слыхали? Скорее небо упадет на землю, чем я соглашусь на такое!
— Это твое окончательное решение?
— Да, окончательное! — отрезал Лошадиная Голова. Он был твердо уверен, что плакало его имущество и ему самому не миновать расправы, но на своей территории он все же мог дать негодяям отпор, а это было во сто крат лучше, чем тратить 3000 нян на вызволение одного из них. К тому же его рисовых полей им все равно не унести.
— Значит, не согласен? — уже через силу выдавил из себя главарь.
— Я скорее сдохну, чем соглашусь!
Не успел Йонгю закончить, как главарь, оглянувшись назад, приказал:
— Вытаскивайте его!
От толпы бандитов, стоявших все это время за спиной главаря, отделились четверо, вместе подошли к кровати и начали бесцеремонно вытаскивать из нее старика. В этот момент распахнулась задняя дверь, и в комнату, неистово вопя и причитая, влетела его растрепанная жена. Она подбежала к мужу и вцепилась в него мертвой хваткой.
Несмотря на яростное сопротивление Йонгю, бандиты оттащили его к двери. Да и что он мог сделать, когда его держали четыре человека. И все же Йонгю каким-то образом удалось ухватиться за ружье одного из них. С ружьем в руках это уже не был тот шестидесятилетний побитый старик. Лошадиная Голова вдруг ощутил новый прилив сил и что было мощи рванул ружье так, что оно, как засов, встало поперек в дверном проеме, зацепившись за раму с обеих сторон, а ногами старик уперся в порог. И как ни тащили его бандиты за волосы, собранные в пучок, и сколько ни тыкали дубинками, он издавал лишь рычащие звуки, но не сдвинулся с места. Главарь, не желая больше наблюдать столь омерзительную сцену, выхватил дубинку из рук оказавшегося рядом подельника и, метя в правую руку Йонгю, сжимавшую ружье, нанес удар. Но в дверном проеме создалась такая теснота, что дубинка пролетела мимо руки, и удар пришелся по голове старика.
— О-о-о-ох! — издал он вздох и осел на пол. Из раны брызнула кровь.
Его жена закатила глаза и закричала:
— Убивают! Скоты, убейте тогда и меня!
В тот момент и жизнь, и смерть для нее были равны: она схватила главаря за руку и впилась в нее зубами. Между тем потерявший от удара сознание Йонгю очнулся. Он не знал, зачем бандиты хотели вытащить его за дверь, но понимал, что в любом случае к добру это не приведет, и поэтому сопротивлялся изо всех сил. Сильный удар дубиной повалил его на пол, и, когда его затуманенного сознания достиг крик жены: «Убивают!», он и вправду подумал, что ему пришел конец. И тогда старый Юн, рассвирепев, решил, что, раз уж ему все равно не жить, то просто так он не дастся. Он резко встал, схватил попавшийся на глаза нож и начал яростно им размахивать. И тут бандиты пошли на то, на что никогда еще не решались: один из них ударил не просто женщину, а престарелую жену Йонгю. Он не знал, что она до того вцепилась зубами в руку главаря, а видел лишь продолжение эпизода, когда главарь уже схватил ее за волосы и с силой дергал из стороны в сторону.
Разумеется, даже с оружием в руках и с решимостью стоять не на жизнь, а на смерть, у умирающего старика не было шансов против дюжины ружей, дубинок, ножей и топоров. В итоге он получил удар топором по затылку и снова упал. Глаза главаря загорелись от ярости, ибо у него не было намерения убивать старика. Не то чтобы у него рука не поднялась расправиться с ним, но Йонгю был нужен ему живым. Главарь хотел взять старика в заложники и таким образом заставить его семью выполнить его требования — так когда-то делали в Маньчжурии.
— Подожгите амбар с зерном! — грозно приказал он бандитам, окинув взглядом окровавленное тело старика на полу.
Вскоре над амбаром взвилось яркое пламя, так и норовившее пронзить небо. Завидев его, сбежались соседи и начали спешно тушить пожар. Тогда же вернулся из укрытия и нагой Жаба Юн. Разумеется, к тому времени бандитов и след простыл.
Юн-младший, припав к окровавленному телу отца, со всей силой ударил кулаком об пол и простонал:
— Чтоб этот чертов мир рухнул к ядреной матери! — Потом решительно встал и, сдерживая слезы и скрипя зубами от негодования, проревел: — Да пропади все пропадом, кроме нас!
Это страшное проклятие тоже стало пророчеством.
* * *
Таково было пережитое наставником Юном в молодости потрясение. Поэтому неудивительно, что каждый раз, когда ему приходилось тратить хотя бы малую частицу этого окропленного кровью имущества, нажитого ценой таких жутких страданий и переживаний, теперешнего господина наставника бросало в дрожь в буквальном смысле слова. И дело тут даже не в том, что для него имело значение, какая сумма и каким образом была накоплена. Он зашелся бы в праведном гневе, назови его кто эксплуататором.
Он честным трудом заработал свое богатство. Да, эпоха предоставила ему хороший шанс. Но какое отношение к этому имеют арендаторы, заемщики, взявшие рис взаймы, и прочие должники? Хотя пора взятия Бастилии давно миновала, наставник Юн все же ощущал сходство недавнего прошлого, полного потрясений, с теми далекими временами, и, если сегодня, сидя на горе добра, ради сохранения которого была пролита родная кровь, он вдруг вспоминал о великом спокойствии новой эпохи, его лицо расплывалось в широкой довольной улыбке.
Говорят, человеческая натура такова, что, получив коня, человеку сразу же хочется иметь коновода. С наступлением новой эпохи суматошный мир канул в прошлое, но тут Жабу Юна начало заботить его незнатное происхождение, хотя его богатству можно было только позавидовать.
Конечно, Жабе Юну и раньше приходилось иметь дело с «молодежью в европейских костюмах» или, как ее еще называли, «молодежью с револьверами».
Но вот однажды в конце 1919-го — начале 1920 года, а точнее, в один из дней декабря 1919-го, когда площадь его рисовых полей должна была уже достигнуть вожделенных размеров в 5000 пхён, Жаба Юн ожидал продавца земли, заготовив в доме 4000 вон наличными для оплаты. И тут произошло такое, чему и леший бы удивился, а Юн-младший просто дар речи потерял: как будто заранее зная об этом, два «костюмчика» средь бела дня пришли к нему в дом и забрали все 4000 вон. В тот день Жаба Юн расстался с деньгами, не издав ни звука: черное бездонное отверстие ледяного дула, направленного в грудь, было совсем близко, и на этот раз повелитель царства мертвых его помиловал.
В прежние времена бандиты обычно забирались по ночам, ломая ворота. И при удачном стечении обстоятельств можно было вовремя унести ноги. Тут же они торжественно прибыли средь бела дня как дорогие гости и приставили ствол в упор, так что ничего иного ему не оставалось. Обреченно отдав 4000 вон, растерянный Жаба Юн в удручении опустился на пол и какое-то время просидел не двигаясь, но вдруг его взгляд зацепился за небольшой листок бумаги, лежавший неподалеку. Это была расписка от бандитов о том, что они получили деньги.
— Ого! Мир становится цивилизованным, а вместе с ним и бандиты! Вон аж расписку выдают после ограбления!
В течение шести дней после этого Жаба Юн не мог ни есть, ни спать: два дня он провел, сожалея об отданных 4000 вон, и еще четыре — в беспокойстве по поводу того, что мир возвращается в те времена, когда бандиты разгуливали практически безнаказанно.
После того случая те же незваные гости несколько раз навещали Юна-младшего, но уходили уже без добычи: с того злополучного дня он ни монеты не хранил дома.
Если, живя в деревне, имеешь много денег, то тебя постоянно донимают требованиями заплатить налоги, просьбами во что-нибудь вложить капитал, а нищие родственники норовят поживиться за твой счет. Все это доставляет немалое беспокойство, а тут еще эти пройдохи в европейских костюмах не дают покоя. Поэтому в конце концов Жаба Юн собрал семью и переехал в Сеул. Жизнь стала спокойнее, но теперь нового сеульчанина удручало отсутствие подобающей родословной, и делом всей жизни для него стало прославление своего клана, для чего он выработал программу действий, состоящую из четырех этапов.
Во-первых, он приукрасил свое происхождение, найдя среди отошедших в мир иной родственников подходящих для этой цели людей. Затем под его чутким руководством в генеалогические таблицы было вписано, что один из них числился заседателем государственного совета, другой — начальником приказа, третий слыл почтительным сыном, четвертый женился на добродетельной женщине и т. д. Таким образом, потратив всего 2000 вон, Юн Дусоп без особых усилий обзавелся новой родословной. Но сколь бы внушительно она ни выглядела, это было всего лишь украшение, чтобы радовать глаз, но сама по себе она не имела никакой ценности. Он так и остался Жабой Юном, сыном Юна Лошадиной Головы, или просто Юном Дусопом, отпрыском бездельника Юна Йонгю. Ему недоставало аристократизма, как жаждущему в пустыне — воды.
Говорят, если носителя фамилии Син постоянно называть обезьяной, то однажды он, сходив в зоопарк и посмотрев там на далеких предков человека, обнаружит между ними и собой немалое сходство. Точно так же, если бы кто-нибудь, желая угодить Жабе Юну и таким образом получить должность управляющего поместьем, выучил бы его новую родословную наизусть и по несколько раз на дню обращался бы к нему: «достопочтенный Юн Дусоп, потомок такого-то заседателя государственного совета в таком-то поколении» или «достопочтенный Юн Дусоп, такой-то потомок такого-то начальника приказа», это генеалогическое древо обрело бы некое правдоподобие, да и адресату, безусловно, радовало бы слух, только откуда взяться такому сообразительному и в то же время безразличному к реальности человеку? А то еще можно было бы заказать известному эстрадному исполнителю записать пластинку с положенной на музыку родословной и проигрывать ее изо дня в день.
Но оказалось, что пользы от новой родословной не так уж много, поэтому следующим этапом стало получение государственной должности.
В то время еще не исчезли хянгё — специальные образовательные учреждения, в которых чтили Конфуция, Мэн-цзы и других конфуцианских мудрецов далекого прошлого. По весне и осени в них совершали жертвоприношения, забивая корову или свинью. Должность главы такой школы носила название «старший наставник».
Прежде старший наставник избирался местными жителями из числа наиболее образованных и высоконравственных конфуцианских ученых деревни, но с тех пор, как управление финансовыми и прочими вопросами хянгё передали в руки уездных канцелярий, все изменилось. Теперь там появилось множество чиновников не столь высокого ранга, и тот, кто платил большие налоги и мог пожертвовать им земельный надел или предложить поместье в управление, имел большой шанс стать старшим наставником в хянгё. Для Жабы Юна, у которого не было ни единого шанса сдать экзамены на чиновничью должность и стать государственным служащим, а о поступлении в почетный караул королевских гробниц он даже думать не хотел, чин старшего наставника хянгё был единственным возможным вариантом. Так Юн Дусоп стал главой конфуцианской школы. Вскоре, в том числе стараниями домочадцев, при обращении к нему вместе с фамилией начала звучать и его новая должность.
Три года после этого прежний Жаба Юн и теперешний господин наставник исправно выполнял свои обязанности: по два раза в год — весной и осенью — он прибывал в хянгё и с помощью команд «поклон» и «прямо» проводил церемонии поклонения Конфуцию, Мэн-цзы и прочим мудрецам, каждый раз гадая, кто из них сильнее.
Речь о том, что вопрос «Кто кого победит: Конфуций Мэн-цзы или Мэн-цзы Конфуция?» был излюбленной забавой наставника Юна, которую он сам же и придумал. Начало этому развлечению было положено однажды летним днем, когда господин наставник появился в хянгё и, подойдя к группе ученых, сосредоточенно декламировавших стихи о родной природе, задал им свой вопрос:
— А как по-вашему, если бы достопочтенные мудрецы Конфуций и Мэн-цзы состязались в борьбе на руках, то кто бы выиграл?
От неожиданности те не знали, то ли смеяться, то ли плакать, и лишь беззвучно открывали рты. Словом, так никто и не смог утолить любопытство наставника.
А по прошествии трех лет, в течение которых наставник Юн заправлял конфуцианскими церемониями в хянгё, он оставил этот пост и переехал в Сеул. Однако почетный титул наставника, равно как и загадка, кто выйдет победителем в борьбе на руках: Конфуций или Мэн-цзы, остались с ним на долгие годы.
Следующим, более серьезным, шагом на пути обновления семейной родословной стала попытка породниться с аристократическим родом. Единственный сын наставника Юна, пятидесятилетний Чхансик, если не считать сына от наложницы, не годился для этого, так как он уже был женат на дочери мелкого провинциального служащего. Поэтому ставка была сделана на дочь, которая в итоге вышла замуж за одного сеульского аристократа.
Оказалось, что новые родственники прозябали в нищете, влача жалкое существование в покосившейся хижине, а через год после свадьбы новоиспеченный зять погиб, попав под трамвай, и молодая вдова вернулась в родительский дом. Тем не менее этот недолгий брак закрепил принадлежность клана Юнов к аристократическим кругам. Но господин наставник на этом не остановился и для своего старшего внука нашел невесту в провинции Чхунчхондо. Ею стала девушка из небогатой, но принадлежавшей к высшему сословию семьи Пак. Второго внука он выдал за девушку из сеульского клана Чо, издавна обосновавшегося за Церемониальными воротами. Поговаривали, что она приходилась то ли тридцати семи то ли тридцати девятиюродной родственницей королевы Синджон. Уж точно не из семьи торговца капустой. В результате наставник Юн обзавелся тремя сватами из высшего сословия, таким достойным образом на порядок повысив свою значимость.
Наконец, последний, самый важный, шаг должен был стать и самым дорогостоящим. Он заключался в том, чтобы превратить ближайших членов семьи во влиятельных аристократов: одного сделать уездным начальником, другого — полицеймейстером. Благо наставник Юн как раз имел двух внуков. Конечно, провинциальный начальник куда лучше уездного, а комиссар полиции во сто крат серьезнее полицеймейстера, но такие амбиции были бы сродни желанию наесться досыта с одной ложки, поэтому пока наставник Юн решил придерживаться первоначального плана улучшения родословной.
