Шамбло

© Перевод М. Пчелинцева. 

Можете не сомневаться, люди уже покоряли космос. Когда-то там, в древности, которая древнее египетских пирамид, в глубине веков, откуда доносятся смутные отклики полузабытых мифических имен — Атлантида, империя Му; когда-то там, в доисторической мгле, было время, когда люди, подобно нам, сегодняшним, бросали в небо громады стальных кораблей и знали настоящие имена планет: «Шаардол», как называется Венера на мягком, напевном языке этого жаркого, насквозь пропитанного влагой мира, и гортанное, почти непроизносимое «Лаккдиз» обитателей Марса, для которых драгоценна каждая капля воды. Так что не сомневайтесь — люди уже покоряли космос, и смутные, еле различимые отклики этого покорения все еще звучат в мире, напрочь забывшем цивилизацию, ни разумом, ни могуществом не уступавшую нашей. Легенды и мифы не оставляют места для сомнений. Например, ну разве мог возникнуть на Земле миф о Медузе? Предание о змеевласой Горгоне, чей взгляд обращал человека в камень, невозможно связать ни с одним существом, обитающим или обитавшим на нашей планете. Скорее всего, древние греки пересказывали старинную — и не вызывавшую у них самих особого доверия — историю, принесенную их предками с одной из далеких планет, пересказывали, пересказывали из поколения в поколение, все больше заменяя невероятную правду правдоподобными, как им казалось, вымыслами.

— Шамбло! Шамбло!

Истерическое улюлюканье толпы, мячиком прыгавшее по узким улочкам Лаккдарола, грохот тяжелых сапог по щебенке придавали дикому, ежесекундно нараставшему воплю зловещий, угрожающий смысл.

— Шамбло! Шамбло!

Крики приближались. Нордуэст Смит отступил в ближайший дверной проем и машинально потрогал рукоятку бластера, его бесцветные глаза опасно сощурились. В этом красном, насквозь пропыленном городишке жди любых неожиданностей. Жди и дождешься.

Люди только-только начинали обживать Лаккдарол, здешние нравы отличались первобытной грубостью и простотой. Однако бесшабашный Нордуэст Смит, чье имя гремело по всем кабакам Солнечной системы и пользовалось высочайшим уважением во всех пионерских поселках, был, если говорить правду, человеком крайне осторожным. В ожидании дальнейшего развития событий он прислонился спиной к стене и сжал рукоятку бластера. Крики приближались.

Вдали появилось ярко-красное пятнышко. Смуглая девушка в алом, сильно изодранном платье затравленно металась по улице; она бежала все медленнее, часто спотыкалась и шумно хватала воздух ртом. За несколько метров до Нордуэста девушка перешла на шаг, затем бессильно привалилась плечом к стене и стала озираться в тщетной надежде найти хоть какое-нибудь убежище. Топот и улюлюканье приближались, еще секунда — и разъяренная толпа вырвется из-за угла, затопит узкую улочку. Девушка негромко застонала и бросилась в ближайший дверной проем.

Увидев высокого широкоплечего мужчину с обветренным, дочерна загорелым лицом, она испуганно вскрикнула, покачнулась и осела беспорядочной грудой яркого тряпья и смуглой, почти шоколадной кожи.

Девушке угрожает опасность — этот факт не вызывал никаких сомнений. Смит не понимал происходящего и, как правило, не отличался чрезмерной галантностью, однако беспомощное, отчаявшееся существо, упавшее к его ногам, не могло не возбудить в нем извечное для всех землян сочувствие к слабым и обиженным. Так или иначе, но странствующий рыцарь (Н. Смит) задвинул прекрасную даму (неопрятную груду хлама; к слову сказать, он так и не видел лица этой «дамы») в дальний угол и обнажил меч (вытащил бластер из кобуры). Секунду спустя из-за угла появились преследователи.

Общая цель объединила самую разношерстную публику: кроме землян здесь были и марсиане, и венериане (ну чего им не сидится в своих болотах?), и совсем уже непонятные обитатели каких-то Богом забытых планет. Не увидев своей жертвы, они резко притормозили, затем разошлись по сторонам улицы и двинулись вперед, методично осматривая все дверные проемы, щели и закоулки.

— Что потеряли, ребята?

Ближайшие преследователи повернулись на громкий, издевательский голос Смита и застыли с разинутыми ртами; вскоре над узкой, сжатой красно кирпичными стенами улицей повисла напряженная тишина — толпе требовалось время, чтобы осмыслить и переварить увиденное. Загнанная в угол жертва обрела неожиданного защитника. Высокий человек в кожаном комбинезоне космического разведчика сжимал бластер с привычной уверенностью профессионала. Его суровое, изборожденное шрамами лицо дочерна выгорело под яростными лучами десятков неведомых солнц, в бесцветных, почти прозрачных глазах поблескивали опасные огоньки.

Лидер толпы — кряжистый землянин в рваном комбинезоне, все еще хранившем следы форменных нашивок патрульной службы, колебался не более двух секунд. На распаленном охотничьим азартом лице появилось странное недоумение, тут же сменившееся гневом.

— Шамбло! — прохрипел оборванец и бросился вперед.

— Шамбло! — взревела толпа, накатываясь на Смита.— Шамбло! Шамбло!

Смит стоял, расслабленно привалившись к стене и скрестив руки на груди,— поза, начисто отрицавшая какую-либо готовность к быстрым действиям. Однако не успел вожак сделать и одного шага, как ствол бластера, только что лежавший на сгибе левого локтя разведчика, описал полукруг, узкий пучок яростного иссиня-белого света взрезал мостовую огненной, рассыпающей искры дугой. Этот знак не нуждался в толкованиях: толпа смешалась, передние ее ряды отхлынули назад, задние продолжали напирать; губы Смита изогнулись в саркастической усмешке. Однако вожак оказался смелее своих последователей: угрожающе сжав кулаки, он шагнул к раскаленной, быстро тускневшей черте.

— Так ты что,— зловеще поинтересовался Смит,— хочешь пересечь мою границу?

— Отдай нам эту девку!

— Отдать? — изумился Смит.— А вы что, не можете взять ее сами? Руки коротки?

Безрассудная, казалось бы, наглость разведчика основывалась на трезвом, холодном расчете. Опытный психолог, он прекрасно знал повадки толпы и мог достаточно точно оценить ситуацию. Опасность, конечно же, была, но не смертельная. Никто не размахивал оружием, девушка в красном вызывала у загонщиков кровожадную, абсолютно необъяснимую ярость, однако на Смита это чувство не распространялось. Воинственная толпа давно бы схватилась за бластеры, а эти ребята только размахивают кулаками, откуда следует непреложный вывод: дать пару зуботычин могут, но никак не более. Смит широко ухмыльнулся и принял прежнюю расслабленную позу.

Толпа снова двинулась вперед, угрожающие выкрики звучали все громче и громче. Судорожные всхлипывания девушки превратились в почти непрерывный стон.

— Что вам от нее нужно? — спросил Смит.

— Это Шамбло! Ты что, не видишь, что она — Шамбло? Вышвырни девку сюда, а дальше мы о ней сами позаботимся.

— Сейчас о ней забочусь я,— лениво процедил Смит.

— Да она же Шамбло! Ты что, совсем идиот? Мы никогда не оставляем этих тварей в живых! Дай ей хорошего пенделя, и дело с концом!

Слово «Шамбло» не имело для Смита ровно никакого смысла, а угрозы и требования только укрепляли его врожденное упрямство. Люди подступили к самому краю остывшей уже борозды, от диких, яростных воплей закладывало в ушах.

— Шамбло! Вышвырни ее сюда! Отдай нам Шамбло! Шамбло!

Маска ленивого безразличия становилась опасной — этак они могут недооценить противника.

— Назад! — Смит распрямился и угрожающе повел стволом бластера,— Назад, если хотите жить! Она моя!

Нет, он и в мыслях не имел применять оружие. Один-единственный выстрел — и все, можно заказывать гроб, а кому же охота расставаться с жизнью ради хоть самой распрекрасной девицы? Ребята отнюдь не настроены убивать невесть откуда взявшегося землянина, только не нужно их провоцировать. А вот поколотить — это они могут. Смит внутренне подобрался, готовясь встретить натиск толпы.

Но тут произошло нечто неслыханное, невероятное. Ближайшие к Смиту люди — те из них, кто расслышал за общим гомоном его наглую, вызывающую угрозу,— отшатнулись. На их лицах не было ни страха, ни даже недавней ярости — только полное, безграничное изумление.

— Твоя? — недоуменно переспросил вожак.— Она твоя?

Смит картинно расставил ноги, заслоняя жалкую, съежившуюся фигурку девушки.

— Да.— Он снова повел стволом бластера.— Моя. И вы ее не получите. Отойдите.

Немой ужас мешался на продубленном всеми ветрами лице вожака с чем-то вроде брезгливости и недоумения. Недоумение победило.

— Так значит, твоя?

Смит коротко кивнул. Экс-патрульный отступил на шаг, взмахнул рукой и произнес — нет, презрительно выплюнул три слова:

— Это — его тварь.

Крики стихли, люди заметно расслабились, все они, как один, смотрели на Смита с безграничным, не поддававшимся никакому разумному объяснению презрением.

— Твоя так твоя.— Вожак сплюнул на мостовую, растер плевок ногой, повернулся и пошел прочь.— Только,— бросил он через плечо,— не разрешай ей больше шататься по нашему городу.

Воинственные выкрики мгновенно прекратились, толпа разбилась на кучки и начала расходиться. Смит был ошарашен, он ничего не понимал. Ураганы страстей не стихают мгновенно — как и природные ураганы. Ну где это видано, чтобы кровожадная агрессивность озверевшей толпы вот так вот взяла и исчезла сама собой, словно ее и не было? И почему на лицах этих людей смешались презрение, брезгливость и даже — что уж совсем невероятно — сострадание? Лаккдарол не отличается особой строгостью нравов, простое заявление «эта девушка моя» не шокировало бы здесь и малого ребенка. Нет, Смит буквально кожей ощущал, что странная реакция толпы имеет совсем другую, глубинную причину. Отвращение появилось на всех лицах одновременно, рефлекторно — словно он признался, что завтракает грудными младенцами или поклоняется Фаролу.

Люди расходились поспешно, чуть ли не бегом, словно боясь подхватить какую-то неизвестную заразу; улица быстро пустела. Гибкий, как лоза, венерианин ухмыльнулся через плечо, издевательски крикнул «Шамбло!» и исчез за углом. Мысли Смита пошли по новой колее. Шамбло. Это что, по-французски? Да, похоже. Странно слышать это слово и — пользуясь терминологией Алисы — еще страньше, в каком значении они его используют. «Мы никогда не оставляем этих тварей в живых» — так вроде бы сказал вожак. Смит смутно припомнил что-то такое... строчку из древнего писания... «Ворожеи не оставляй в живых». Он улыбнулся сходству формулировок — и тут заметил стоящую рядом девушку.

Она поднялась на ноги совершенно бесшумно. Разведчик засунул бластер в кобуру, скользнул взглядом по необычно смуглому лицу, а затем уставился на него с откровенным любопытством человека, увидевшего существо чуждой породы. Девушка никак не относилась к роду людскому. Смит понял это с первого взгляда, несмотря на то что тело ее имело типично женские формы, а красное (кожаное, как стало теперь понятно) платье сидело на ней с непринужденностью, недоступной обычно инопланетянам, одевающимся «под человека». Зато в зеленых глазах, вертикально прорезанных узкими кошачьими зрачками, не было ничего человеческого. Зрачки ритмично пульсировали, в их глубине таилась какая-то темная, древняя мудрость, мудрость зверя, видящего то, что недоступно человеку... Смита передернуло, по спине забегали мурашки, словно о чем-то предупреждая его.

У девушки не было ни бровей, ни ресниц; красный тюрбан, туго обвивавший вполне человеческую голову, скрывал, по всей видимости, неприглядную лысину. Пальцы — по четыре на руках и ногах — заканчивались острыми, чуть изогнутыми когтями, втягивающимися, как у кошки. Девушка облизнула губы языком — тонким, плоским розовым язычком, таким же кошачьим, как зеленые глаза и когти,— и заговорила. Заговорила с трудом, запинаясь, ее гортань и язык явно не были приспособлены к человеческой речи.

— Не... боюсь. Теперь.

Жемчужно блеснули и пропали острые кошачьи зубки.

— Чего это они за тобой гонялись? — поинтересовался Смит.— Что ты им такого сделала? Шамбло... это что, так тебя звать?

— Я... не говорю вашим... языком.— Девушка (или как ее называть?) спотыкалась на каждом слове.

— А ты попробуй, постарайся. Мне хочется знать. Почему они тебя преследовали? И что теперь — тебя можно оставить на улице или лучше куда-нибудь спрятать? Эти ребята совсем озверели.

— Я... пойду... с... тобой,— уверенно, хоть и с запинкой сообщила странная особа.

— Ну, ты даешь! — ухмыльнулся Смит.— И кто ты, кстати, такая? На кошку смахиваешь.

— Шамбло.

Погромщики выкрикивали это слово с ненавистью, девушка произнесла его серьезно и даже торжественно.

— А где ты живешь? Ты марсианка?

— Я пришла из... из далеко... из давно... из далекой страны.

— Подожди! — рассмеялся Смит.— Давай разберемся. Так ты, получается, не марсианка?

Шамбло гордо выпрямилась, вскинула обмотанную тюрбаном голову, в ее позе появилось что-то царственное.

— Марсианка? — презрительно улыбнулась она,— Мой народ... это... это... у вас нет... такого слова. Ваша речь... для меня... трудная.

— А твой язык? Скажи что-нибудь по-своему, может, я его и знаю.

В глазах Шамбло мелькнула — Смит мог в этом поклясться — легкая, чуть снисходительная ирония.

— Когда-нибудь... потом... я поговорю с тобой... на своем... языке.— Узкий, как у кошки, язычок розовым пламенем обежал ее губы и скрылся во рту.

Смит услышал ритмичный хруст щебенки под чьими-то ногами и решил повременить с ответом на странное обещание. Появившийся из-за угла марсианин заметно покачивался, от него за милю несло венерианским сегиром. Заметив в глубине дверного проема яркое красное пятно, герой пустынных марсианских горизонтов прервал свой многотрудный путь и тупо воззрился на девушку. Секунды через две в насквозь проспиртованной голове что-то сработало.

— Шамбло! — Ноги героя подгибались и разъезжались, но все же он отважно бросился в атаку.— Ну, забодай меня Фа-рол... Шамбло!

— Иди куда идешь,— посоветовал Смит, презрительно оттолкнув грязную, со скрюченными пальцами руку.

Марсианин попятился и наморщил лоб, мучительно стараясь понять, что же тут такое происходит.

— Она что,— прохрипел он наконец,— твоя? Зут! С чем я тебя и поздравляю.

А затем сплюнул — точь-в-точь как тот, в драной форме,— и двинулся дальше, бормоча самые непристойные и кощунственные выражения из богатейшего лексикона пустынников.

В Смите поднималось какое-то непонятное, неуютное чувство.

— Пошли,— сказал он, проводив марсианина глазами.— Если дело обстоит так серьезно, тебе лучше спрятаться. Куда тебя проводить?

— К тебе,— промурлыкала девушка.

Смит резко обернулся и взглянул в изумрудно-зеленые глаза. Непрестанно пульсирующие зрачки раздражали его, беспокоили; казалось, за ними есть непроницаемый барьер, не позволяющий заглянуть вглубь, в темные бездны животной мудрости, и этот барьер может в любую минуту распасться, отойти в сторону, как шторка фотографического затвора.

— Ладно, пошли,— сказал он и шагнул на тротуар.

Шамбло поспевала за размашистыми шагами разведчика без всяких видимых усилий. Даже в тяжелых походных сапогах Смит ступал мягко, как кошка, это знала вся Солнечная система, от Венеры до спутников Юпитера, и все же здесь, на этой узкой лаккдарольской улице, были слышны только его шаги — девушка скользила по грубой щебенчатой мостовой абсолютно бесшумно, словно бесплотная тень.

Он выбирал самые пустынные улицы и переулки, благодаря всех богов, что идти недалеко. Каждый встречный считал своей обязанностью проводить обычную вроде бы пару взглядом, в котором мешались все те же — совершенно необычные — ужас и отвращение.

Меблированный дом, где он снимал однокомнатную клетушку, располагался на самой окраине и мало чем отличался от заурядной ночлежки. В те дни Лаккдарол только превращался из лагеря поселенцев в нечто напоминающее город, приличного жилья там практически не было, к тому же полученное задание было весьма щекотливым и не позволяло Смиту афишировать свой приезд в эту дыру. Да и что там особенно жаловаться, ему доводилось ночевать в местах и похуже, и еще не раз еще доведется.

На улице не было ни души; девушка поднялась следом за Смитом по лестнице и проскользнула в комнату, не замеченная никем из обитателей дома. Смит закрыл дверь, привалился к ней спиной и стал с интересом ждать, как отнесется неожиданная гостья к не слишком презентабельной обстановке.

Несвежие, скомканные простыни, шаткий столик, некрашеные стулья, облупленное, криво повешенное зеркало — типичная картинка из быта первопоселенцев. Шамбло равнодушно скользнула глазами по всему этому убожеству, подошла к окну и застыла, глядя на красную бесплодную пустыню, освещенную косыми лучами клонящегося к закату солнца.

— Если хочешь,— сказал Смит,— оставайся здесь до моего отъезда. Я жду одного парня, вот прилетит он с Венеры, и мы тронемся дальше. Ты там как, не голодная?

— Нет,— с непонятной торопливостью откликнулась девушка,— Я не буду... испытывать... необходимости в пище... некоторое... время.

— Ну и хорошо,— Смит окинул комнатушку взглядом и непроизвольно поморщился.— Я сейчас уйду и вернусь довольно поздно. Можешь сидеть здесь, можешь прогуляться, делай как знаешь, только дверь, пожалуйста, запирай. И сейчас за мной тоже запри. Уйдешь — положи ключ под коврик.

Он повернулся, вышел на лестницу, услышал негромкий скрип ключа в замке и расплылся в улыбке. Уйдет, конечно, уйдет, какая же дура будет сидеть в этой конуре до самой ночи?

А раз так — выбросим ее из головы. Мысли Смита вернулись к другим, более важным делам, отошедшим на время в сторону. Задание, забросившее его в Лаккдарол, лучше не обсуждать. Так же как и все предыдущие. И последующие. Разные люди живут по-разному; жизнь Смита протекала в сумеречных, мало кому знакомых закоулках мира, где нет никаких законов, кроме бластера. Достаточно сказать, что он живо интересовался торговым портом, в частности — экспортными грузами, и что «парнем», которого он ждал, был не кто иной, как знаменитый венерианин Ярол. Тут, пожалуй, самое время вспомнить о «Деве», на борту которой должен был прибыть Ярол. Маленькая, юркая космическая яхта, сошедшая со стапелей Эдзела, она носилась между мирами с головокружительной скоростью, откровенно издеваясь над крейсерами и пограничными катерами Патруля, не оставляя преследователям ни малейшего шанса на успех. Смит, Ярол и «Дева», в прошлом эта лихая троица доставила руководству Патруля уйму неприятностей и седых волос, будущее виделось Смиту в еще более радужном свете. Он распахнул дверь и вышел на пересеченную длинными тенями улицу.

Днем лаккдарольцы — многие лаккдарольцы — работают, ночью же они, все до единого, «гуляют», то есть предаются самому разнузданному разгулу. Им что, вообще сна не требуется? Местные условия? Так ведь то же самое происходит в любом форпосте земной цивилизации, на любой из осваиваемых человеком планет. Новая порода людей? Скорее уж очень старая, точно так же вели себя первопроходцы, осваивавшие когда-то труднодоступные уголки Земли. А доберется человек до других галактик — он и там круто погуляет.

Скрашивая такими в высшей степени глубокомысленными рассуждениями недолгий, но скучный путь, Смит приближался к центру города.

Вспыхивали фонари, улицы просыпались, наполнялись нестройным гомоном горожан, через час гулянка будет в полном разгаре. Нас абсолютно не касается, куда и зачем он шел. Смит был там, где толпа роилась особенно густо, где огни сверкали особенно ярко, где на мраморных стойках звенели серебряные монеты, где из черных венерианских бутылок в прозрачное, как воздух, стекло мелодично булькал красный сегир, а совсем уже под утро он снова оказался на улице, под черным, вечно безоблачным небом, по которому с неприличной для небесных светил торопливостью ползли Фобос и Деймос. А в том, что мостовая под его ногами заметно покачивалась, нет ничего удивительного и тем более предосудительного. Глотать сегир в каждом лаккдарольском баре от «Марсианского агнца» до «Нью-Чикаго» включительно и после этого сохранить полную координацию движений — на такой подвиг не способен никто из живущих, далее Смит. Как бы там ни было, он нашел дорогу домой без особых трудностей, затем потратил пять минут на поиски ключа — и радостно вспомнил, что ключ остался дома, в двери. Что автоматически привело к другому, не столь уже радостному воспоминанию.

Он постучал в дверь и прислушался. Ни шороха, ни шагов — мертвая тишина. Ушла, слава тебе гос... но тут замок щелкнул, дверь распахнулась; девушка бесшумно отступила к окну, черный силуэт на фоне усыпанного звездами неба. Свет в комнате не горел.

Смит щелкнул выключателем, ухватился для равновесия за дверную ручку и прислонился спиной к косяку; свежий ночной воздух заметно его протрезвил. Нет смысла напоминать, что алкоголь ударял знаменитому разведчику преимущественно в ноги, оставляя голову относительно ясной,— иначе путь его по стезе беззакония закончился бы гораздо, гораздо раньше. Он стоял и смотрел на девушку, залитую безжалостным светом голой потолочной лампы, смаргивая от нестерпимой яркости красного платья.

— Так ты, значит, осталась.

Факт очевидный и вряд ли нуждавшийся в констатации.

— Я... ждала.

Она стояла лицом к Смиту, чуть откинувшись назад, узкие шоколадные пальцы цепко сжимали шершавое дерево подоконника. Поворот выключателя потушил все звезды, теперь алая с коричневым фигура словно застыла на краю черного, бездонного провала.

— Чего?

Губы Шамбло медленно изогнулись в улыбке. Ответ весьма многозначительный. Или, если хотите, совершенно недвусмысленный. Но это — по меркам земных женщин, на лице же существа чуждой расы безупречная копия кокетливой улыбки выглядела жалко и даже чуть страшновато. А с другой стороны... Плавные изгибы тела, легко угадываемые под ярко-красным тряпьем... смуглая, бархатистая кожа... жемчужный блеск зубов... Смит ощутил прилив возбуждения — и не хотел с ним бороться. Кой черт, Ярола этого не дождешься, а так хоть будет чем время занять... Светлые, как сталь клинка, глаза ощупали Шамбло с ног до головы, не упуская ни одной мельчайшей подробности.

— Иди сюда,— сказал он чуть изменившимся голосом.

Шамбло потупилась, медленно пересекла комнату и остановилась перед Смитом; на пухлых пунцовых губах дрожала все та же почти человеческая улыбка. Он взял ее за плечи, нечеловечески гладкие, бархатистые плечи, откликнувшиеся на прикосновение волной страстной — никакое другое слово тут не подходило — дрожи. Несокрушимый Нордуэст Смит задохнулся и крепко обнял девушку... ощутил мягкую податливость шоколадного, изумительно женственного тела... услышал толчки собственного сердца, резко участившиеся, когда нежные, бархатистые руки сомкнулись на его шее. А потом ее лицо было очень, очень близко, и он смотрел в зеленые, кошачьи глаза, и в самой глубине мерно пульсирующих зрачков искрилось... искрилось что-то бесконечно чуждое, и, наклоняясь к ее губам, Смит ощутил электрический разряд рефлекторного, никаких разумных доводов не признающего отвращения. Он не понимал, в чем тут дело, и не смог бы подобрать слова, способные описать это ощущение, но отвратительным стало все: мягкая, бархатистая кожа, яркие, ждущие поцелуя губы на почти человеческом лице, ночная тьма в глубине звериных зрачков; он вспомнил кровожадную толпу и вдруг, неожиданно для себя самого понял этих людей, понял бешеную ненависть, горевшую на их лицах, понял их брезгливое презрение.

— Господи! — хрипло выдохнул Смит, не подозревая, что прибегнул к древнейшему, пришедшему из глубины веков заклинанию против сил зла и тьмы, а затем схватил девушку за локти, грубо отшвырнул ее прочь и снова привалился к двери, тяжело дыша и пытаясь смирить бешеную вспышку ничем не объяснимой ненависти.

Шамбло пролетела через всю комнату и упала ничком, уронив голову на руки. И тут Смит увидел нечто неожиданное — из-под тюрбана, скрывавшего, как он думал до этого момента, неприглядную лысину, выбилась плотная прядь ослепительно красных волос. Более того, ему на мгновение почудилось, будто эта прядь, отчетливо выделявшаяся на смуглой коже щеки, шевелится, извивается... Бред какой-то. Он ошарашенно потряс головой и всмотрелся снова.

Но в тот же самый момент Шамбло торопливо, типичным женским движением спрятала выбившиеся волосы под тюрбан и снова уронила лицо в ладони. Смит заметил в щелке между пальцами блеск опасливо поглядывающего глаза, а может, это ему тоже показалось.

Он глубоко вздохнул и потер рукой лоб. Так что же это такое было? Все произошло слишком неожиданно и окончилось слишком быстро, а потому не удалось ни рассмотреть что-нибудь толком, ни проанализировать увиденное. «Напился ты, парень, вот и мерещится всякая чушь,— скорбно укорил себя Смит — Так что с сегаром пора заканчивать». Да был ли он вообще, этот самый клок волос? И с чего бы, спрашивается, все это кипение страстей? Ну, обнял, затем отшвырнул... Да кто она такая? Смуглая, симпатичная, девицеподобная зверюшка, вот и все, и ничуть не больше. Симпатичная, но зверюшка, так что надо всем этим можно только посмеяться. Ха-ха-ха.

Смех получился довольно неуверенный, даже жалкий.

И чтобы в будущем без этих штучек.— Голос Смита звенел справедливым негодованием.—Я тоже далеко не ангел, но всему должен быть предел. Вот, бери.

Он подошел к своей кровати, вытащил из смятой кучи пару одеял и швырнул их в дальний угол комнатушки.

— Ложись там.

Шамбло молча поднялась и начала стелить постель; сейчас она походила на мирное, послушное, несправедливо обиженное животное.

Смиту приснился странный сон, но он не понимал, что это сон: будто он проснулся в той же самой комнате, и комната была полна тьмы, и лунного света, и быстро ползущих теней, потому что Фобос, ближайший из спутников Марса, мчался по небу, будоража поверхность планеты ночной, беспокойной жизнью. И что-то... что-то жуткое и немыслимое, не имеющее названия... обвилось вокруг его шеи... что-то теплое и влажное, похожее на змею. Змея не сдавливала шею, лежала широкой свободной петлей, и от ее легких, ласкающих прикосновений по телу Смита пробегали волны опасного, неистового восторга, и был этот восторг острее любого физического наслаждения, глубже любой радости разума. Вкрадчивая, влажная теплота словно ласкала самые корни его души, ласкала с невозможной, непристойной интимностью. И вдруг в мозгу изможденного экстазом Смита вспыхнуло прозрение, тоже рожденное этим невероятным сном: душу продавать нельзя, а вслед за этим прозрением пришел ужас, переплавивший экстаз в нечто грозное, отвратительное, ненавистное — и тем самым еще более сладкое, мучительно сладкое. Он попытался поднять руки к горлу, чтобы сорвать и отшвырнуть жуткое наваждение, но попытка была слабой, неискренней, ибо телесный восторг далеко превосходил душевное отвращение, а руки не хотели повиноваться разуму. А затем, когда Смиту удалось собрать в комок всю силу воли, он обнаружил, что не может пошевелиться, его тело словно превратилось в каменную глыбу, в живой мрамор, содрогавшийся от восторга, бурлящего в каждой жилке.

Но тошнотворное отвращение нарастало, Смит упрямо боролся с кошмарным, цепенящим сном — титаническая битва духа с жалкой телесной слабостью,— боролся, пока шевелящиеся тени не стали клубиться, сгущаться, а потом тьма сомкнулась и он вернулся в спасительное забытье.

Смит проснулся от яркого солнечного света и долго лежал, пытаясь восстановить в памяти ночной кошмар. Сон удивительно походил на реальность, и все же детали его ускользали, расползались, оставляя только общее впечатление чего-то ужасного, тошнотворно-сладкого. Вот если бы вспомнить поотчетливее... Услышав негромкий шорох, он сбросил ноги с кровати, сел, посмотрел в угол и обреченно вздохнул. Девушка лежала, уютно свернувшись клубочком, и следила за ним немигающим взглядом зеленых глаз. Кошка, ну настоящая кошка, только хвоста не хватает.

— С добрым утром,— не очень приветливо пробурчал Смит.— Сон мне приснился странный, чертовщина всякая... Есть хочешь?

Шамбло молча покачала головой — и снова, как вчера, Смит уловил в ее глазах странный, ироничный блеск.

Он потянулся, широко зевнул и выбросил из головы мысли о ночном кошмаре. Всему свое время, разберемся с делами, а гам уж как-нибудь на досуге...

— Так что же мне с тобой делать? Ну, проживешь ты здесь день-два, а что потом? Я уеду, тебя с собой взять не смогу. Где твой дом? Я отвезу тебя, если не очень далеко, скажи только куда.

Тот же серьезный, немигающий взгляд, тот же отрицательный кивок.

— Не говоришь? Как хочешь, дело хозяйское. Сиди тогда здесь, пока я не выпишусь из номера, думай о своих проблемах сама, у меня и других забот по горло.

Смит нагнулся и подобрал живописно разбросанную по полу одежду.

Через десять минут он завершил свой несложный туалет, пристегнул к бедру кобуру бластера и снова повернулся к девушке.

— Видишь на столе коробку? Там какие-то пищевые концентраты. Немного, но с голоду не помрешь, а вечером я принесу что-нибудь посущественнее. И запрись, пожалуйста, как вчера.

И снова пристальный блеск зеленых кошачьих глаз и никакой реакции — ни слова, ни кивка. Смит даже не был уверен, поняла его девушка или нет, и облегченно вздохнул, услышав за спиной мягкий щелчок замка.

С каждым шагом воспоминания о кошмарном сне бледнели и растворялись, и к тому времени, как Смит вышел на улицу, мысли о странной девушке и связанных с ней происшествиях исчезли из его головы окончательно, заслоненные массой неотложных дел. Им он и посвятил все время от выхода на улицу до глубокой ночи, когда было пора возвращаться домой. Случайный наблюдатель счел бы его праздношатающимся бездельником, однако в действительности все перемещения Смита по Лаккдаролу определялись четкими, заранее поставленными целями.

Первые два часа он слонялся по космопорту, равнодушно скользя глазами по прибывающим и отправляющимся кораблям, сонно разглядывая пассажиров, стоящие на погрузке транспортники и подаваемые к ним контейнеры. На контейнеры он смотрел особенно равнодушно — и особенно часто. Он снова обошел все городские забегаловки, употребил неимоверное количество самых разнообразных напитков и поболтал о пустяках с представителями чуть ли не всех рас и миров, преимущественно на их родных языках — лингвистические способности Смита были всем известны. Он наслушался сплетен и слухов, узнал о тысячах событий, важных и самых заурядных, приключившихся на той или иной из десятков планет. Он услышал последний анекдот про венерического (а как еще прикажете его назвать?) императора, и последнюю сводку с полей китайско-арийских сражений, и последнюю песню Розы Робертсон — Алабамской розы, как называет свою любимицу мужская половина населения всех цивилизованных планет. В том числе и китайцы. И даже арийцы. Он провел этот день с немалой пользой для своих абсолютно нас не касающихся дел и только глубокой ночью, по пути к дому, вспомнил о темно-шоколадной, зеленоглазой девице,—даже не вспомнил, а позволил смутным, неоформленным мыслям об этой девице, временно загнанным в глубины подсознания, всплыть на поверхность.

Не имея ни малейшего представления, чем она питается, он купил банку нью-йоркского ростбифа, банку венерианского лягушачьего супа, дюжину местных яблок и два фунта зеленого салата, великолепно прижившегося на жаркой, плодородной почве марсианских каналов,— весьма разумный ассортимент, тот или иной элемент которого соответствует пищевым пристрастиям любой из известных разумных рас. Удачно проведенный день удачно завершился. Поднимаясь по лестнице, Смит напевал вполне пристойным баритоном последний куплет «Зеленых холмов Земли».

Смит осторожно побарабанил в запертую дверь ногой, что свидетельствует не о пробелах в его воспитании, а об изобилии покупок. После секундной паузы негромко скрипнул поворачиваемый в замке ключ, Шамбло распахнула дверь и бесшумно отступила в сторону, глядя из темноты, как он борется со своей поклажей.

— Чего ты свет-то не зажигаешь? — возмутился Смит, сваливая груз на хлипкий столик.— Ногу вот из-за тебя о стул расшиб.

— Свет и... тьма... для меня... одинаковые,— пробормотала девушка.

— Ясненько, глаза как у кошки. Да и вообще ты на нее похожа. Вот, смотри, принес тебе поесть. Выбирай, что хочешь. Любишь, киса, ростбиф? Или вы там у себя, не знаю уж где, предпочитаете лягушачий суп?

— Нет.— Шамбло испуганно потрясла головой и попятилась.— Я не могу... есть... вашу пищу.

— Так ты что же,— озабоченно нахмурился Смит,— и эти, ну, таблетки из коробки — тоже не ела?

Красный тюрбан повернулся налево, направо.

— Нет.

— Значит, у тебя крошки во рту не было — сколько там получается? — больше суток! Ты же с голоду помрешь!

— Совсем... не голодная,— равнодушно возразила Шамбло.

— Так что же тебе купить? Я еще успею, если бегом. Того она не ест, этого не ест... Да чем ты вообще питаешься? Духом святым?

— Я... поем,—негромко сказала Шамбло.— Скоро... я... поем. Ты... не беспокойся.

Затем она отвернулась к окну, к залитой лунным светом пустыне, всем своим видом показывая, что считает вопрос исчерпанным. Смит окинул узкую, стройную фигуру недоуменным взглядом, пожал плечами и взялся за банку с ростбифом. В этом обещании «скоро поем» проглядывала некая странная, тревожная двусмысленность. Да и в чем, собственно, дело? У девицы есть и язык, и зубы, и, судя по формам тела, приблизительно такая же, как у человека, пищеварительная система, так что чушь это все, будто никакая пища ей, видите ли, не подходит. Ела она пищевые таблетки, точно ела, а теперь врет, только зачем?

Из-под крышки внутреннего термосного контейнера вырвалось облачко пара, Смит вдохнул запах жареного мяса и сглотнул слюну.

— Не хочешь и не надо, мне больше достанется,— философски заметил он, вываливая содержимое банки в глубокую крышку-миску и вытаскивая из промежутка между внутренним и внешним контейнерами ложку.

Утомившись, наверно, созерцанием пейзажа за окном,— кто там знает, что у этой кошки в голове,— Шамбло повернулась и стала наблюдать, как изголодавшийся разведчик пододвигает стул к столику, садится и ест. Через некоторое время зеленый немигающий взгляд начал действовать Смиту на нервы.

— А может, поешь все-таки? — пробубнил он, торопливо проглотив кусок сочного марсианского яблока,— Вкусно.

— Пища... употребляемая мной... вкуснее,— медленно, с расстановкой промурлыкала Шамбло.

И снова, как и пять минут назад, в ее словах послышалась какая-то зловещая двусмысленность. Ночью в лесу, у потухающего лагерного костра, дети — да и не только дети — любят пугать друг друга и самих себя рассказами про всякую чертовщину, так в этих страшилках тоже... Охваченный неожиданным подозрением, Смит развернулся и взглянул на девушку.

 В ее словах — нет, скорее не в словах, а в чем-то недоговоренном — содержалась непонятная и все же явная угроза.

Шамбло встретила испытующий взгляд абсолютно спокойно, узкие зрачки, рассекавшие изумрудную зелень огромных, широко посаженных глаз, пульсировали все с той же гипнотизирующей ритмичностью, не быстрее, не медленнее. Но яркий, кроваво-красный рот и острые, как у хорька, зубы...

— И чем же это ты питаешься? — с наигранной шутливостью поинтересовался Смит.— Кровью?

Девушке потребовалось несколько мгновений, чтобы понять вопрос, затем ее губы изогнулись в насмешливой улыбке.

— Ты думаешь... я... вампир... да? Нет. Я — Шамбло.

Насмешливое лицо, глубочайшее презрение в голосе, но чтобы отмести намек, нужно было его понять, Да и слово-то само — вампир. Вампиры! Детские сказочки... Только вот откуда чуждое, нечеловеческое да и вообще неземное существо знает наши человеческие сказки? Смит справедливо не считал себя ни легковерным человеком, ни — упаси господи — суеверным, и все же... Повидав на своем веку уйму вещей, он прекрасно знал, что в самой, казалось бы, невероятной легенде может содержаться рациональное зерно. А все поведение этой непонятной девицы...

Он с хрустом впился зубами в яблоко и задумался. Порасспросить бы ее хорошенько, да что толку, все равно ничего не скажет.

Покончив с мясом и закусив вторым яблоком, Смит выбросил пустую консервную банку за окно и откинулся на хлипковатую спинку стула; его бесцветные, как пасмурное небо, глаза беззастенчиво ощупывали тело девушки. Плавные изгибы упругой, податливой плоти, смуглая, бархатистая кожа, еле прикрытая алым тряпьем... Вампир там или не вампир, а вот что нелюдь — это точно. И до чего же хорошенькая нелюдь, аппетитная, просто слов нет... Глаза, как у кошки, когти, как у кошки, а сама тихонькая, как мышка. Настоящая девица давно бы врезала мне за такое наглое разглядывание, а эта сидит и вроде даже не замечает, голову свою, красным полотенцем замотанную, наклонила, в пол уставилась, лапки когтистые на коленях сложила, ну тихоня тихоней.

Шамбло удивительно напоминала настоящую, земную женщину. Тихая, застенчивая, покорная, она была мягче и нежнее самого нежного меха — если, конечно, забыть про четырехпалые когтистые пальцы, про пульсирующие зрачки зеленых кошачьих глаз, про глубокую, невыразимую словами чуждость... А извивающаяся прядь алых волос — это что, померещилось ему или правда он ее видел? А что вызвало у него ту вспышку дикого, инстинктивного отвращения — сегир или что-нибудь другое? И почему эти ребята ненавидят ее с такой кровожадной страстностью? И почему они вдруг остыли?

Смит пожирал глазами скромную, очаровательную девушку, ее прекрасное тело, еле прикрытое алым, в клочья располосованным платьем, и, несмотря на опасную загадочность этого неземного — неземного в буквальном, без всяких там поэтических метафор — создания, несмотря на смутные подозрения, роившиеся в дальнем уголке его мозга, он чувствовал мощное, неуклонно нарастающее возбуждение, слышал частый стук своего сердца... и все смотрел и смотрел на смуглую, робко потупившуюся девушку... а затем ее веки поднялись, и зеленые кошачьи глаза с бездонными, мерно пульсирующими зрачками взглянули на него в упор, и тогда, словно предостерегающий вой сирены, пришло отвращение, такое же, как вчера. Животное она, и больше никто. Скользкая какая-то, и мягкая не по-людски, и вообще...

Смит зябко поежился, встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, и встал; слабость плоти не входила в список главных недостатков знаменитого разведчика. Он молча указал на сложенные в углу одеяла и начал приводить в порядок собственную постель.

А потом он проснулся — не так, как обычно, не постепенно выплыл из глубин забвения, а проснулся внезапно, сразу, с предвкушением чего-то очень, очень важного. В окно струился яркий лунный свет. Шамбло не спала, она сидела на сложенных одеялах вполоборота к Смиту и неспешно сматывала с головы длинную красную ленту тюрбана. Не обделенный вниманием прекрасного пола, разведчик наблюдал подобные картины бессчетное число раз, однако сейчас по его спине пробежал острый, предостерегающий холодок.

«Отвернись!» — кричало сознание в предчувствии темного, неизъяснимого ужаса, но он смотрел, затаив дыхание, смотрел, как завороженный, смотрел и смотрел... Красные складки ослабли, и... нет, в тот раз ему не померещилось... на смуглую щеку упала алая прядь... волос. Волос? Красные, как кровь, толстые, как черви... они извивались... они ползали по гладкой, бархатистой коже...

Жуткое, невозможное зрелище притягивало как магнитом; сам того не заметив, Смит приподнялся на локте. Нет, ему не показалось. Вчера волосы тоже шевелились, но он не поверил своим глазам, списал все на действие сегира, но сейчас... они удлинялись, растягивались, жили своей собственной жизнью. Волосы — а как их еще назвать? — ползали по щеке, тошнотворно извивались... Толстые и круглые, как черви... жирные, влажно поблескивающие черви... Виток... еще один... Шамбло резко отвела руку, широкая красная лента упала на пол.

Несгибаемому Нордуэсту Смиту, повидавшему на своем веку все возможные и невозможные ужасы и опасности, очень захотелось спрятаться под одеяло, зажмуриться, заорать во все горло — но он не мог даже пошевелиться. Он мог только лежать, приподнявшись на локте, и смотреть застывшими, широко открытыми глазами на красную шевелящуюся массу... волос? червей? чего?! Кошмарная пародия на курчавые женские волосы корчилась, извивалась, влажно шелестела. Более того, эти... черви? змеи?., росли прямо у него на глазах, они удлинялись, спадали девушке на плечи... густая, плотная масса, которая никак не смогла бы уместиться под туго накрученным тюрбаном.

Смит воспринимал это спокойно, почти как должное — первый шок начисто отбил у него всякую способность удивляться. А все это так же корчилось, и удлинялось, и спадало все ниже и ниже, а потом Шамбло сделала движение головой, как и любая девушка, встряхивающая распущенными волосами, и красная мерзость разлетелась по сторонам, а потом снова упала ей на плечи и продолжала извиваться и расти. Этот копошащийся ужас закрыл ее уже до самого пояса, даже ниже, и, конечно же, он не мог прятаться там, на голове, под тюрбаном, это было просто невозможно, и он все шевелился и шевелился, становился все длиннее и длиннее. Разворошенное гнездо красных безглазых червей... А откуда я взял, что безглазых?.. Или кишки из распоротой утробы какого-то невозможного чудовища — кишки, обретшие собственную жизнь, тошнотворные свыше всякой меры.

Тело Смита окаменело, стало чужим и далеким.

Шамбло закинула эту мерзость за спину, и Смит с ужасом понял, что сейчас она повернется, еще мгновение — и она на него посмотрит, и этот кошмар будет кошмарнее всех предыдущих кошмаров. Он знал, что каменное оцепенение не позволит ему зажмуриться, отвести глаза, к тому же в тошнотворном зрелище была какая-то странная, болезненная привлекательность, даже красота...

Она поворачивалась. Несказанный ужас, плотно облепивший ее плечи, откликнулся на медленное движение головы судорожными волнами, чудовищные черви (змеи? кишки?), спадавшие теперь до самого пола, корчились и извивались. Шамбло медленно поворачивалась к окаменевшему от ужаса Смиту. Ее четкий профиль смещался, укорачивался, превращался в округлое лицо — лицо скромной, прелестной девушки, обрамленное красной, влажной копошащейся нечистью...

Ее взгляд был как удар. Волна конвульсивной дрожи, зародившаяся где-то в области крестца, пробежала вдоль позвоночника, хлынула в голову и исчезла, оставив после себя длинную, как санный след, полосу ледяного оцепенения; Смит покрылся пупырышками гусиной кожи. Но все это не имело никакого значения. Он уже не осознавал ни своей каменной неподвижности, ни холодного ужаса, ставшего чем-то привычным, почти банальным, ибо бездонный, бесконечно долгий взгляд зеленых, как майская трава, глаз предвещал нечто, чему нет и не будет названия, нечто невозможное и манящее, а беззвучный голос искушал его странными, непонятными обещаниями.

Смит уже падал в бездонную пропасть полной, снимающей все заботы покорности, когда вид этой скользкой, противоестественной, тошнотворно копошащейся мерзости — вид, воспринимаемый одними глазами, без малейшего участия ошеломленного рассудка, — вырвал его из манящей тьмы.

Шамбло встала. На этот раз вместо жалкого, в клочья изодранного платьишка на ней была длинная, до самого пола, алая мантия, сотканная из жутких, влажно извивающихся прядей. Вытянув вперед руки, она раздвинула живую завесу, скрывавшую смуглое, прекрасное тело, закинула тяжелую, непрестанно шевелящуюся массу за спину и смущенно улыбнулась. Юная, очаровательная девушка с отвратительными, алыми, как слепая ярость, змеями вместо волос... Смит понял, что перед ним Медуза.

Это понимание, пришедшее из туманных глубин прошлого, на мгновение разбило ледяные оковы ужаса, и он снова встретил взгляд зеленых, полуприкрытых тяжелыми веками глаз, увидел загадочную, манящую улыбку. Шамбло широко развела руки. В простом, предельно откровенном жесте содержался такой необоримый призыв, что Смит стряхнул с себя оцепенение и медленно, словно зачарованный, пошел навстречу красоте, одетой в живой, умопомрачительный ужас.

Но и в этом ужасе, в холодном кипении влажной, ослепительно алой массы, в скольжении лунного света по толстым, упруго змеящимся отросткам тоже была своя красота — красота жуткая, леденящая, намного более жуткая, чем самое отвратительное уродство.

Только все это было, где-то далеко за гранью понимания, ибо в его мозгу снова звучал беззвучный, вкрадчивый голос, обещавший невозможные ласки, невероятное наслаждение, а глаза горели прозрачной изумрудной зеленью, и сквозь темные, пульсирующие разрезы кошачьих зрачков взгляд его проникал во тьму — тьму, содержавшую все, что только есть на свете...

И в этой кромешной тьме, за чуть приоткрытыми створками сверкающих изумрудных окон, были все восторги мира и все страдания, вся его красота и все уродство. Он угадал это сразу, с первого взгляда в звериные глаза спасенной от погромщиков девушки, угадал — и не поверил своей догадке.

Губы Шамбло зашевелились. В тишине раздался страстный, торжествующий шепот:

— Теперь... я буду... говорить с тобой... на своем языке, о мой возлюбленный!

Шепот звал и ласкал, обещал и принуждал, сладкой нежностью проникал в потаенные глубины сознания. Смит содрогался от ужаса и ненависти, однако его руки скользнули под теплую, влажную, копошащуюся завесу, смуглое, невероятно гибкое и податливое тело прильнуло к его груди, нежные руки страстно обвили его шею, а затем алый, несказанный ужас сомкнулся вокруг него.

Тысячи раз Смит снова увидит этот момент в ночных кошмарах, которые не оставят его до самой смерти. Тошнотворный, мерзкий запах не давал вздохнуть, толстые, дрожащие черви жадно облепили каждый дюйм его тела, они корчились и скользили, их липкая влага и тепло без помех проникали через одежду, миллионами огненных жал они впивались в кожу.

А затем — вспышка противоречивых чувств, последняя попытка сопротивления, окончившаяся тем, чем и должна была окончиться,— провалом в полное беспамятство. Он вспомнил вчерашний кошмарный сон — сон, превратившийся теперь в кошмарную реальность, ибо нежные, настойчивые ласки теплых, влажных змей действительно наполняли его невероятным блаженством, экстазом, который выше любого плотского наслаждения, выше любой радости разума,— восторгом, проникавшим в темные, неизведанные глубины души. Смит окаменел, как жертвы Медузы в древних легендах. Через каждую его жилку, через каждый атом его тела, через каждый неосязаемый атом того, что люди называют душой,— через все, что составляло Нордуэста Смита, проникало гнусное, непрошеное наслаждение. Смит осознавал эту гнусность, изо всех сил старался о ней не забыть, хотя на жуткие, отвратительные ласки, от которых в ужасе отшатнулась его душа, тело откликнулись ослепительными вспышками экстаза, и даже в неприступной крепости души угнездился некий подленький, дрожащий от блаженства предатель. Смит беспомощно наблюдал, как бесстыдные змеи заползают в самые сокровенные уголки его души, и холодел от безысходного отчаяния — ведь душу нельзя продавать. И таял на костре безудержного, через край бьющего восторга.

И понимание этого, это рвущее душу противоречие, эта противоестественная смесь восторга и отвращения — все пришло в тот сверкающий, долгий, как вечность, момент, когда над ним сомкнулась чудовищная живая завеса, когда его обвили алые змеи, чей яд — наслаждение. Недвижный, как камень, он не мог пошевелиться в их страстных, липких объятиях. Его охватила безмерная слабость, и с каждой новой волной блаженства слабость нарастала, а предатель, угнездившийся в душе, окреп, перестал скрываться и заглушил голос, вопящий от отвращения. А затем словно что-то в нем надломилось, и он прекратил борьбу, тщетную с самого начала, и погрузился в сверкающую тьму, в забвение, где не осталось ничего, кроме бешеного, всепоглощающего экстаза.

Между узкими, правильно очерченными бровями молодого венерианина сошлись озабоченные морщины; войдя с улицы в полумрак подъезда, он достал из кармана ключ и начал торопливо подниматься по лестнице. Изящный и белокурый, как все его собратья, он хранил на лице выражение полной, чуть ли не ангельской невинности — абсолютно обманчивое, что тоже характерно для уроженцев второй планеты. Не следует, однако, преувеличивать этой обманчивости. «Ангел? — поразился бы чуть более внимательный наблюдатель.— Скорее уж падший ангел — пусть и начисто лишенный мрачного сатанинского величия». Стоит ли удивляться такой характеристике, если в глазах Ярола непрестанно плясали дерзкие чертенята, а за долгие годы головокружительных авантюр, заслуживших ему, так же как и Смиту, почетное место в списке личностей, наиболее ненавистных для Патруля, в уголках ангельского рта наметились жесткие, саркастические складки.

А сейчас, взлетая по лестнице обшарпанного меблированного дома, он готовился к самому худшему.

Прибыв на Лаккдарол утренним лайнером,— прекрасная «Дева», превращенная при помощи краски и прочих не столь уж хитрых ухищрений в неприметную замарашку, проделала путь в грузовом трюме,— Ярол обнаружил крайне прискорбную ситуацию. Дела, которые он надеялся застать почти завершенными, пребывали в зачаточном состоянии. Спешно — и осторожно — проведенное расследование выявило еще более тревожный факт: Смит установил массу полезных контактов, а затем исчез, как в воду канул. Срыв задания серьезно угрожал не только карману, но и личной безопасности партнеров, к тому же Смит всегда отличался крайней обязательностью. Вывод напрашивался сам собой: знаменитого разведчика постигла судьба многих знаменитых разведчиков, а иначе он просто... Да нет, что уж тут ругаться, Смит не мог подвести.

Нахмурившись еще сильнее, Ярол сунул ключ в скважину и осторожно приоткрыл дверь.

И сразу почувствовал что-то очень, ну очень неладное. Из темной комнаты с наглухо зашторенными окнами исходила плотная, почти осязаемая волна странного, одуряющего, тошнотворно-сладкого запаха. В мозгу Ярола шевельнулись воспоминания, пришедшие из глубины веков, от дальних его предков, древних обитателей венерианских болот.

Он положил руку на бластер и распахнул дверь пошире. Темно, но все вроде бы в порядке — ни трупов, ни разгрома, только вот в углу валяется какая-то странная куча, тряпье не тряпье... Через секунду привыкшие к темноте глаза уловили какое-то шевеление... Ярол судорожно вдохнул и замер. Плотная масса красных, влажно поблескивающих... змей? гигантских червей?., ну прямо трупные черви, облепившие дохлую кобылу... или кишки на бойне... И все это находилось в непрерывном движении, скользкие... щупальца? отростки? отростки чего?., корчились, извивались, переползали с места на место... жили! Кожа венерианина покрылась холодным потом, смутная, еле оформленная догадка превратилась в твердую уверенность. Коротко выругавшись, он выхватил бластер, шагнул в комнату и захлопнул за собой дверь.

— Смит! — Его голос срывался от ужаса.— Нордуэст!

Отвратительная масса вздрогнула, пошла крупной рябью и снова закопошилась, может быть — чуть энергичнее.

— Смит! Смит! — Ярол взял себя в руки, теперь он говорил спокойно и настойчиво,— Смит!

Алый, влажно поблескивающий кошмарный клубок судорожно передернулся, замер и начал медленно, неохотно расступаться. Беспрестанно извивающиеся щупальца отделялись от общей массы и отпадали в сторону, обнажая нечто жуткое, белесое, густо измазанное слизью.

— Смит! — Ярол старался вложить в свой хриплый шепот всю силу убеждения.— Нордуэст!

Белесое нечто шевельнулось, начало медленно подниматься... медленно, как во сне, как в кошмарном сне... Через минуту —  или через вечность? — движение прекратилось, в самом центре растревоженного змеиного гнезда сидел человек, бывший некогда Нордуэстом Смитом. Змеиные объятия покрыли его сплошным слоем омерзительной слизи, его глаза превратились в тусклые, безжизненные стекляшки, на мертвенно сером лице застыло выражение нездешнего блаженства, сладкого ужаса, жгучего, ни с чем земным не сравнимого экстаза.

Смит сидел абсолютно неподвижно, устремив на Ярола потухшие, безжизненные глаза, а тем временем мерзкие черви, лишь отчасти оставившие свою добычу, ползали, извивались, нежно поглаживали...

— Смит... иди сюда! ... Вставай!.. Смит!.. Смит!

Ярол шептал все громче, все повелительнее — однако не решался шагнуть вперед, оторваться от двери.

И Смит встал — встал медленно и неуверенно, встал, как лунатик, как оживленный некромантом труп. Красные щупальца скользили по его ногам, свивались вокруг колен, ласкали, поддерживали, не давали упасть, вливали в безжизненное тело чужую, постороннюю силу.

— Уходи.— Смит говорил ровным, механическим голосом; жуткая экстатическая маска словно прилипла к его лицу.— Уходи. Оставь меня в покое.

— Смит! — отчаянно выкрикнул Ярол.— Послушай, Смит! Смит, ты меня слышишь?

— Уходи,— произнес все тот же монотонный голос.— Уходи. Уходи. Ухо...

— Только вместе с тобой! Ты слышишь? Смит! Смит! Я сейчас...

Память поколений заставила его смолкнуть на полуслове, холодным огнем обожгла позвоночник — алая, шевелящаяся масса поднималась с пола, обретала новую форму...

С губ Ярола сорвалось давно забытое имя бога, он вжался спиной в стену и поднял бластер. Воспитанный на древних легендах, венерианин знал, что произойдет дальше, и это знание было страшнее любых сомнений.

Бешено извивающиеся щупальца расступились, в просвете показалось человеческое — нет, получеловеческое! — лицо, сверкающие изумруды кошачьих глаз звали, приказывали...

— Шор! — с отчаянием выдохнул Ярол, заслоняя лицо рукой: за какую-то долю секунды страшный, завораживающий взгляд наполнил его тело сладкой, опасной усталостью, почти парализовал волю.

— Смит! — крикнул он, теряя последние крохи надежды.— Смит, ты меня слышишь?

— Уходи,— сказал голос, похожий и бесконечно непохожий на голос Смита.— Уходи.

Ярол плотно зажимал глаза рукой — и все же он знал, точно знал, что, раздвинув змеиные пряди, скрывавшие прежде смуглое, прекрасное тело, бок о бок со Смитом стоит очаровательная девушка, облаченная в живой, копошащийся ужас. И он чувствовал на себе ее взгляд, слышал в мозгу голос, приказывающий опустить руку, опустить руку, опустить руку... Он знал, что надежды нет. И это знание придавало ему новую, отчаянную храбрость — боится только тот, кому есть что терять. А голос то оглушительно гремел, приказывая прекратить напрасное сопротивление, опустить руку, провалиться в бездонную тьму узких, кошачьих зрачков, то вкрадчиво ворковал, нашептывал обещание безбрежного, невыразимого блаженства...

И все же Ярол выстоял перед сокрушительным напором, чудом — но выстоял. Чудо второе, еще большее: подняв бластер над головой и отвернув лицо в сторону, он пересек узкую комнату и попытался вслепую вытащить Смита. После долгого ощупывания пустоты, рука Ярола наткнулась на мокрое, тошнотворно липкое плечо землянина, но в тот же самый момент его собственную щиколотку захлестнуло что-то мягкое, бесконечно нежное, и он содрогнулся от грязного, отвратительного блаженства.

Ярол скрипнул зубами, вцепился понадежнее в плечо, покрытое слизью едва ли не гуще, чем щупальца, одно за другим обвивавшие его лодыжки, и чуть не отдернул руку, ощутив слабый, но безошибочно узнаваемый укол все того же отвратительного наслаждения.

Повелительный голос заглушал все звуки, все мысли. Ярол почти утратил контроль над телом, но продолжал борьбу. Сделав огромное, непомерное усилие, он вырвал Смита из змеиных объятий, услышал тошнотворное чмоканье щупальцев, неохотно расстающихся со своей добычей,— и с ужасом понял, что безнадежно запутался в тех же самых живых силках. Безнадежно, ибо лишь крошечная часть его рассудка продолжала сопротивление, а тело хотело капитулировать — мечтало капитулировать! — и в манящем, искушающем шепоте звучало торжество близкой верной победы...

— Шор! Шор и’данис...— Час назад Ярол и под страхом смертной казни не смог бы вспомнить эту детскую, наивную молитву,— Шор мор’ла-рол...

Повернувшись к центру ужаса спиной, он обрушил на красных, плотоядно извивающихся червей тяжелый походный сапог. Черви отпрянули, судорожно сворачиваясь кольцами, это была крошечная, но все же победа. Ярол знал, что другие, точно такие же, тянутся сзади к его горлу, что рано или поздно они добьются своего, знал — но не прекращал безнадежного сопротивления.

Он топтал, и пинал, и снова топтал, а затем почувствовал, что полностью вырвал свои ноги из цепких слизистых пут, и отскочил в сторону, качаясь от безмерной усталости и дрожа от омерзения; только теперь он заметил на стене облупленное, криво повешенное зеркало. В зеркале отражались щупальца, готовые обвиться вокруг его горла, и девушка с огромными зелеными глазами, одетая в алый, влажный, змеящийся ужас. А ведь он когда-то читал... вспышка отчаянной надежды на мгновение отбросила чужую, парализующую силу.

Не теряя ни секунды, ни мгновения, Ярол вскинул руку с бластером к плечу, прицелился отражением ствола в алый, заполнивший все зеркало кошмар и нажал на спуск. Узкий клинок ослепительного небесно-голубого пламени вонзился в самый центр мерзостного сплетения, в уши ударил тонкий, пронзительный вопль, вопль звериной злобы и ненависти. Ярол выронил оружие, покачнулся и осел на пол.

Нордуэст Смит открыл глаза. В солнечных лучах, пробивавшихся сквозь грязные, сроду немытые оконные стекла, весело плясали пылинки. Во рту и в горле он почувствовал знакомый ожог сегира. Что-то мокрое и холодное неприятно шлепало по щекам. Прямо как рыба хвостом...

— Смит! — Голос Ярола доносился откуда-то очень издалека, может, даже с другой планеты.— Да ты очухаешься когда-нибудь или нет? Нордуэст! Проснись, зараза! Сколько я тут должен с тобой нянькаться?

— А-я-и-не-сплю,— нечленораздельно, но с большим достоинством возразил Смит.— А в чем дело?

Вместо ответа о его зубы стукнулось что-то твердое, похожее на край стакана.

— Глотай, придурок! — На этот раз Ярол говорил где-то рядом и очень раздраженно.

Смит послушно глотнул. Огненная жидкость прокатилась по пищеводу, зажгла в желудке яркий, уютный костер. Блаженная теплота пробуждала организм из сонного оцепенения, помогала стряхнуть сокрушительную, неизвестно откуда взявшуюся усталость. Он лежал, закрыв глаза, вслушиваясь в свои ощущения. Мало-помалу алкогольная теплота добралась до головы, в отупевшем мозгу что-то шевельнулось... что-то такое... жуткое... жуткое и сладостное... что же это было?

— Господи,— хрипло выдохнул Смит и попытался сесть.

Слабость словно ждала этого момента. Стены комнаты бешено завертелись и начали валиться в сторону, Смит начал было падать, но уперся спиной во что-то теплое и твердое. Подождав, пока комната успокоится, он осторожно повернул голову и запоздало понял, что сидит, опираясь о надежное плечо боевого товарища. Правая рука друга запрокидывала стакан.

Ярол вылил в рот последнюю каплю сегира, взглянул на Смита и коротко, истерически хохотнул.

— Ну, Фарол тебя задери...— Он поперхнулся и закашлялся.— Ну, Нордуэст, ты даешь! Эту историю я тебе никогда не забуду! Это что, скажу я тебе, когда ты будешь вытаскивать меня из очередной задницы, а вот помнишь, как я...

— Ладно,—отмахнулся Смит,— кончай треп. А что это, собственно, было? Каким образом...

— Шамбло.— На лице Ярола не осталось и тени улыбки.— Шамбло! И как это тебя угораздило?

— А кто она такая — эта Шамбло?

— Так ты что, вправду не знаешь? Где ты нашел эту тварь? И какого, спрашивается, черта...

— Слушай,— оборвал его Смит,— может, ты расскажешь все по порядку? И налей глоток, мне сейчас будет в самый раз.

— Тебе как, полегчало? Стакан-то на грудь поднимешь?

— Да. В смысле полегчало и в смысле подниму. А теперь выкладывай.

— Ну-у... я не знаю, с чего и начать. Называются они шамбло...

— Мамочки,— ужаснулся Смит,— так их что, много таких?

— Они, ну, вроде как такая раса. Древняя, одна из самых древних. Не знаю уж, откуда эта дрянь взялась на нашу голову, и не только я, никто не знает. Название вроде как французское, правда? Только оно пришло из дикой древности, из времен, когда никаких французов и в помине не было. Шамбло были всегда.

— В жизни о них не слышал.

— О них мало кто знает. А те, кто знает, не любят разговаривать на эту тему.

— Так уж и мало. За этой, которая здесь была, полгорода гонялось, и ведь знали, наверное, за кем гоняются. А я смотрю и ничего не понимаю. Собственно говоря, я и сейчас не слишком понимаю...

— Обычная история, редкая, но обычная. Ведь всего-то и надо, чтобы такую тварь увидел один понимающий человек. Через полчаса об этом знает весь город, еще через полчаса организуется облава. Мужики приканчивают гадину, расходятся по домам — и молчат. Слишком уж неприятная история, неприятная и невероятная. Ну вот ты — неужто будешь теперь на каждом углу болтать? А будешь, так никто не поверит, засмеют.

— И все равно... Господи, Ярол, ну как же это может быть? Откуда они берутся? И каким образом?

— Откуда они приходят — неизвестно, каким образом — тоже неизвестно. С какой-нибудь другой планеты, есть же еще такие, неоткрытые. Кое-кто считает, будто с Венеры. Мои, к примеру, предки из поколения в поколение передавали весьма мрачные легенды, потому-то я про эту мерзость и знал. Странно сказать, но час назад, когда я открыл твою дверь, я ведь узнал эту вонь, по крайней мере подумал, что узнал...

— Но что они такое?

— А черт их знает. Не гуманоиды, это уж точно, хотя и принимают форму гуманоидов. А может, это просто иллюзия... а может, я просто с ума сошел. Не знаю, ничего я не знаю. Хитрая такая разновидность вампиров, а может, наоборот, может, вампиры — одна из разновидностей этой дряни. Скорее всего, этот клубок и есть их нормальная форма, форма, в которой они высасывают из людей... ну, не знаю, как и сказать... жизненные силы. Кормятся, одним словом. Прежде чем... приступить к делу, они принимают подходящую форму, обычно женскую, и доводят свою жертву до высшего эмоционального накала. Чтобы сосалось легче... Оно тебя жрет с потрохами, а ты балдеешь, корчишься от мерзкого наслаждения. Жуть. Бывает, если человек переживает первый сеанс, так потом он ни о чем другом думать не может, как наркоман. Таскает эту пиявку с собой до самой смерти, очень недалекой смерти. Он ей — пищу, она ему — удовольствие, вот такой вот получается симбиоз. Или деловое сотрудничество. Это хуже, чем курить минг — или даже поклоняться Фаролу!

— Да,— кивнул Смит,— теперь понятно, почему толпа так озверела... почему их всех чуть не вытошнило, когда я сказал... ладно, не в этом дело. Рассказывай дальше.

— А ты разговаривал с этой... с этим? — поинтересовался Ярол.

— Пробовал, но без особого толка. В ответ на вопрос, откуда она тут взялась, я услышал что-то вроде «издалека и из давно», чушь, в общем, какая-то.

— Не знаю, не знаю. Только вот не верю я, что эти твари прилетают с какой-то там планеты, не верю — и все тут, скорее уж они местные. Если самые фантастические легенды и суеверия находят себе подтверждение в реальных фактах, а таких случаев тысячи, так почему бы не допустить существование других, еще более фантастических легенд, легенд, о которых мы с тобой слыхом не слыхали,— и тоже основанных на фактах? Вот ты же никому не расскажешь эту историю, верно? И я не расскажу. Так почему же не допустить, что другие люди натыкаются время от времени на какую-нибудь другую кошмарную нечисть — и тоже молчат себе в тряпочку, не хотят, чтобы их осмеяли или в психушку упрятали? Эти твари известны с незапамятной древности. Никто не знает, когда они появились впервые и где. Их жертвы либо отправляются быстренько на тот свет, либо молчат. Остаются только смутные, туманные слухи да древние легенды, основанные на тех же слухах. Я думаю, эта раса возникла гораздо раньше людей, на планетах, давным-давно обратившихся в пустыню. Неоткрытые планеты? А может быть, открытые, но нигде не зафиксированные? Может быть, люди не раз уже бывали на этих планетах, но приходили в полный ужас и бежали, стараясь позабыть о своих открытиях. С незапамятной древности... Ты ведь вспомнил легенду о Медузе, да? Древние греки не могли придумать ее на пустом месте. Значит ли это, что какая-то древняя, давно забытая земная цивилизация умела выходить в космос? Или одна из этих тварей нанесла дружественный визит древним грекам?

Три тысячи лет тому назад? Подумаешь об этом подольше, и голова кругом идет! А сколько аналогичных историй забыто, погребено во мраке веков? Медуза Горгона, змеевласая женщина, чей взгляд обращал людей в камень, страшное чудовище, убитое Персеем. Эта легенда спасла мне жизнь — и мне, Нордуэст, и тебе. Персей боялся взгляда Медузы, однако сумел убить ее, глядя в зеркальную поверхность щита. Ну вот скажи, мог ли какой-то там древний грек подумать, что через три тысячи лет сочиненная им история откликнется на красной планете златошлемного Ареса, поможет двум оболтусам спастись от верной смерти? Жаль, не спросить этого грека, откуда он знал, что такие твари бывают, из личного опыта или понаслышке? А если из личного, то как он с ней встретился и как сумел спасти свою шкуру... Ничего-то мы не знаем, а как бы хотелось. Вот, к примеру, исторические анналы этой самой расы — ты представляешь, какое это было бы захватывающее чтение? Рассказы о далеких планетах и бесконечно давних временах, об истоках человечества. Только вряд ли они что-нибудь записывали; если верна моя догадка, им и хранить-то архивы негде. Судя по всему, эти твари похожи на Вечного жида — то здесь появятся, то там, а что они делают в промежутках — одному Богу известно. И я не думаю, чтобы эта жуткая гипнотическая сила была связана со сверхчеловеческим разумом. Просто такой уж у них способ добывать пищу — ну, вроде как длинный язык лягушки или аромат плотоядного цветка.

Природа снабдила лягушку материальным орудием для добывания материальной пищи, шамбло добывает ментальную пищу при помощи ментального орудия. Хотя знал бы я, что это такое — ментальная пища. Можно развить аналогию дальше. Хищник, пожирающий тела других животных, набирается сил, увеличивает свою власть над телами будущих жертв. Шамбло же высасывает из человека жизненные силы — и увеличивает свою власть над душами других людей. Жизненные силы... Трудно говорить об абсолютно непонятных вещах, в которые и сам-то почти не веришь.

Как бы там ни было, в тот момент, когда эти кишки захлестнулись вокруг моих ног, мне совершенно не хотелось вырываться. Мне казалось, что это... неслыханное наслаждение испоганило меня насквозь, до самой, как говорится, глубины души и даже глубже — и все равно...

— Я знаю,— кивнул Смит.

Временно заглушенная спиртным слабость брала реванш, накатывала длинными свинцовыми волнами. Он говорил вполголоса — даже не говорил, а размышлял вслух, не глядя на Ярола и почти его не замечая.

— Я знаю лучше, чем ты. Это существо... оно испускает... излучает, передает нечто настолько мерзкое, настолько противное самой природе человека, что... что это нельзя описать... для описания нужны слова, а таких слов нет ни в одном языке. На какое-то время я стал его частью, в самом буквальном смысле,— разделял все его мысли, чувства, воспоминания, желания. Это было... теперь все в прошлом, я мало что помню, но единственная моя часть, сохранившая что-то вроде свободы,— эта часть моего разума почти сошла с ума от гнусности этой твари, от гнусности всего происходящего. И даже она, эта часть, испытывала такое острое наслаждение... Теперь я знаю, что во мне — да и, наверно, во всех нас — есть зерно чистого, абсолютного зла и при соответствующих условиях это зерно может прорасти, вытеснить из души все остальное, поработить человека, сделать его своей марионеткой.— Он лежал с закрытыми глазами и говорил, словно издалека, как человек, пребывающий в глубоком трансе.— Меня ведь буквально тошнило от прикосновения этих... этих штук... и в то же время что-то такое внутри меня прямо наизнанку выворачивалось, просило еще и еще... И я видел такие вещи... знал такие вещи —  никак не вспомнить, но что-то дикое, немыслимое... а еще я посещал невероятные места, заглядывал в память этого... этого существа, частью которого я был, и видел... Боже, как хотелось бы вспомнить!

— Благодари Бога, что не можешь,— криво усмехнулся Ярол.

Смит вздрогнул, открыл глаза, попытался подняться на локте и тут же зажмурился, чтобы не видеть бешеного вращения стен.

— Так ты точно знаешь, что эти... эти существа не приходят по два раза? — Его голос дрожал, язык заплетался.— А если поискать?

Ярол молчал. Затем он взял Смита за плечи, уложил его на кровать и снова сел, пристально всматриваясь в незнакомое — и очень ему понятное — выражение знакомого лица.

— Смит.— Ярол говорил спокойно и очень серьезно, в его глазах не было никаких чертенят, никакой насмешки.— Смит, ты знаешь, я никогда тебя ни о чем не просил. Но сегодня — сегодня я честно заработал на это право и хочу, чтобы ты обещал мне одну вещь.

Смит догадывался, что это будет за вещь, его бесцветные глаза нерешительно бегали, ускользали от прямого взгляда. На какую-то долю секунды они показались Яролу серыми, туманными озерами, скрывающими в своих глубинах невозможный ужас и невозможный восторг, огромное, невыразимое блаженство. Затем туман рассеялся, зыбкая поверхность заледенела.

— Ладно,— буркнул Смит,— валяй. Тебе как, на Священном Писании клясться или честного слова хватит?

— Про шамбло можешь забыть, но если вдруг, паче чаяния, ты снова встретишь такую тварь — где бы то ни было и когда бы то ни было,— ты вытащишь бластер и спалишь ее к чертовой бабушке, причем без малейших раздумий, в тот самый момент, когда поймешь, что это она. Ну как, обещаешь?

Последовала долгая, томительная пауза. На скулах Смита играли желваки, на лбу вздулись вены. Он почти никогда не давал честного слова, а если давал, то никогда его не нарушал. И снова серые озера подернулись дымкой воспоминаний, жутких и блаженных, снова безжалостный взгляд Ярола окунался в бездну, на дне которой копошились безымянные кошмары. В комнате висела звенящая тишина.

— Постараюсь,— сказал Смит, глядя Яролу прямо в глаза.

Его голос предательски дрогнул.

 

 

Черная жажда

© Перевод М. Пчелинцева.

Нордуэст Смит сидел на корточках у бревенчатой стены пакгауза и смотрел в черное небо; венерианская ночь навалилась на припортовую набережную ватной тишиной. Смит не слышал ни звука, кроме вечного, как мир, плеска волн о сваи, однако он прекрасно знал, сколько смертельных опасностей таится в этой тишине и в этом мраке, а зеленая звездочка, низко повисшая над горизонтом в просвете облаков, наполняла его сердце смутной тоской по дому. Земля... Поймав себя на неожиданной слабости, он криво усмехнулся — Нордуэст Смит не имел дома, и Земля встретила бы своего непутевого сына, мягко говоря, без особого восторга.

Зеленая звездочка скрылась за облаками. Тускло освещенное окно пакгауза отбрасывало на мокрую булыжную мостовую бледный перекошенный прямоугольник. Хотя какой же он прямоугольник, если перекошенный? Смит умостился в своем закутке поудобнее и обхватил колени руками.

Из чернильной тьмы, окутывавшей набережную, донеслись звуки шагов.

Смит повернулся, прислушался и с досадой сплюнул. Нас совершенно не касается, какая нужда привела знаменитого разведчика на набережную, достаточно сказать, что он ожидал услышать тяжелые мужские шаги — и был обманут в своих ожиданиях.

И все же досада сменилась на его лице крайним недоумением — что занесло ее в такое гиблое место, да еще в такой глухой час? Даже самые отчаянные из доступных уличных красоток остерегались разгуливать ночью по набережным Эднеса, а сейчас — в этом не было ни малейших сомнений — к ветхому пакгаузу приближалась именно женщина.

Смит передвинулся поглубже в тень. Через минуту в бледном пятне света появилась стройная, закутанная в длинный черный плащ фигура, он увидел червонное золото длинных вьющихся волос, увидел ослепительно прекрасное лицо с узким подбородком и огромными, широко расставленными глазами, увидел и понял, кто эта девушка и почему она ничего не боится.

Владыка цитадели Минга разводил красавиц на продажу примерно так же, как земные коневоды разводят чистокровных скакунов. Мингские девы, длинноногие, надменные богини, в совершенстве постигшие высокое искусство очаровывать мужчин, блистали при лучших дворах трех планет. В страстном стремлении украсить свои покои этими неземными, словно из золота и мрамора изваянными существами самодержцы всех стран и народов, не торгуясь, несли к угрюмым вратам Минга любую запрошенную цену; так было всегда, с того незапамятного времени, когда на берегу Великого моря вознеслись стены гордого Эднеса.

Сказочная красота девушки, столь неожиданно появившейся на грязной безлюдной улице, служила ей лучшей защитой — безумца, посягнувшего на мингскую деву, ждала ужасная неминуемая кара. Никто ничего толком не знал, однако разноплеменные завсегдатаи портовых кабаков опасливо перешептывались о неких таинственных, непостижимых разумом пытках, ждущих их обидчика.

Тот же суеверный ужас охранял и стены Минга, а целомудрие мингских дев вошло в поговорку; при желании они могли бы свободно разгуливать по самым опасным трущобам Эднеса примерно так же, как земные монахини по трущобам своей родной планеты.

Только кому они нужны, эти трущобы? Мингские девы появлялись в городе очень редко и только с охраной. «Что-то отстал парень, даже шагов не слышно»,— ухмыльнулся Смит, подумав о непременном телохранителе; он чуть подался вперед, с интересом разглядывая экзотическую пташку. Движение разведчика не осталось незамеченным — девушка остановилась, всмотрелась во тьму и сказала, почти пропела:

— Морячок, вы бы не хотели заработать золотой?

Некое вздорное упрямство заставило Смита перейти с хамского жаргона припортового отребья на самый рафинированный из диалектов высокого венерианского.

— Благодарю покорно, но у меня несколько иные планы на эту ночь.

Девушка замерла, тщетно вглядываясь в плотную темноту. Затем она откинула полу плаща и вынула из кармана электрический фонарик; яркий сноп белого света заставил Смита на мгновение зажмуриться.

Судя по всему, пресловутые мингские девы не были красивыми пустоголовыми куклами, во всяком случае, этой конкретной девушке потребовалось не больше секунды, чтобы рассмотреть странного собеседника, верно его оценить и принять решение. Она увидела высокого крепкого мужчину в потрепанном комбинезоне космического разведчика, увидела на правом его бедре низко повешенную кобуру бластера. С Дочерна загорелого, изрезанного шрамами лица на нее смотрели холодные, прищуренные глаза цвета закаленной стали. Это было типичное лицо — типичное для припортовых трущоб, типичное для беззаконного сброда, живущего по закону ножа и бластера, для людей, считающих слово «Патруль» бранным. Но было в этом лице и нечто другое — несомненные, проступавшие даже сквозь космический загар и густую сеть шрамов признаки хорошего происхождения и воспитания, которые вполне соответствовали его культурному произношению. А в бесцветных глазах поблескивала откровенная издевка.

— Нет,— сказала девушка, выключая фонарик,— не один золотой, а сто. Другая плата за другую работу, чем я сначала предполагала.

— Увы,— развел руками Смит.— К сожалению, я должен отказаться.

— Пятьсот.— Нежный, бархатистый голосок звучал холодно и бесстрастно.

Невидимый в темноте, Смит задумчиво наморщил лоб. В этой ситуации было нечто фантастическое. С какой стати...

Судя по всему, девушка почувствовала его неуверенность.

— Да, я понимаю,— торопливо заговорила она,— мое предложение выглядит несколько странно. Дело в том, что я... я узнала ваше лицо. Вы бы не согласились... Вы бы не могли... Нет, я не могу объяснять все это здесь, на улице.

Смит молчал тридцать секунд — ровно столько продолжалось в его голове молниеносное заседание военного совета,— а затем широко ухмыльнулся.

— Не на улице? — Он встал на ноги — с точки зрения галантности несколько запоздало.—А где?

— Дворцовый тракт, на дальней стороне цитадели Минга. Третья дверь налево от главных ворот. Скажите привратнику «Водир».

— И это...

— Да, это мое имя. Вы можете прийти через полчаса?

Смит мгновение колебался, почти готовый плюнуть и отказаться от странной затеи, но затем пожал плечами.

— Да.

— Так значит, третья дверь.— Девушка коротко кивнула, запахнула плащ и растворилась во мраке.

Смит сидел, прислушиваясь к мягким, быстро затихающим звукам шагов; в его голове царил полный сумбур. Что же это получается, неужели все разговорчики насчет абсолютной невозможности проникнуть в древнюю цитадель — обычная болтовня? Неужели этим круглосуточно охраняемым девственницам разрешают болтаться ночью по городу и зазывать к себе гостей? Или я попросту нарвался на чью-то неправдоподобно изощренную шутку? Третья дверь налево... Если верить преданиям, некие таинственные силы стерегут все эти двери и ворота с такой неусыпной бдительностью, что даже мышь не проскочит в цитадель Минга без дозволения лорда Алендара, ее хозяина. И привратник откроет свою чертову дверь не столько по паролю «Водир», сколько по приказанию Алендара? Или вообще не откроет? А вдруг эта решительная девица принадлежит какому-нибудь эднесскому лорду, и этот лорд преследует свои непонятные, но, конечно же, далеко идущие цели? Смит потряс головой, словно избавляясь от наваждения, и усмехнулся. Поживем — увидим.

Он подождал еще несколько минут. Волны все так же плескались о сваи, бездонную черноту неба вспорол ослепительный след взлетающего корабля, секунд через десять до его ушей докатился приглушенный расстоянием грохот мощных двигателей.

Время поджимало. Смит неохотно встал, размял до мурашек отсиженные ноги, поправил болтающуюся на бедре кобуру и углубился в дебри складов, заводиков и мастерских.

Двадцать минут быстрой ходьбы по темным безлюдным переулкам — и он оказался у стен огромного запретного города, известного под названием «цитадель Минга». Ее мрачные каменные громады сверху донизу поросли ярко-зеленым лишайником, похожим на земной. Массивные створки центральных ворот, выходивших на Дворцовый тракт, надежно скрывали от постороннего взгляда тайны и загадки древней крепости; над мощной, сложенной из дикого камня аркой тускло тлел светлячок крошечной синей лампочки. Смит бесшумно свернул налево, миновал две утопленные в глубоких нишах двери и остановился перед третьей. Выкрашенная в грязно-зеленый цвет, плотно укрытая свисающими сверху лианами, она почти сливалась с поверхностью стены; неосведомленный человек прошел бы мимо, ничего не заметив.

От зеленой двери исходило странное ощущение опасности; Смит простоял перед ней с минуту, вглядываясь в тяжелые филенки, покрытые выгоревшей, слегка шелушащейся краской, вслушиваясь в тишину, даже принюхиваясь к тяжелому неподвижному воздуху. Затем он поднял руку и негромко постучал.

Дверь беззвучно распахнулась — черный прямоугольник на фоне грубой каменной кладки.

— Ку’а ло’вал? — спросил высокий, чуть дребезжащий голос.

— Водир,— заговорщицки прошептал Смит и невольно усмехнулся.

Сколько влюбленных юнцов приходило к этой двери в минувшие дни, с какой отчаянной надеждой шептали они имена златовласых красавиц! Но стражи оставались непреклонны. Вполне возможно, что он — первый за долгую историю цитадели мужчина, пришедший к ее стенам по приглашению и услышавший от привратника: «Заходите».

Смит пригнулся, чтобы не стукнуться головой о низкую арку, шагнул через порог, услышал за спиной шорох закрываемой двери и оказался в полной темноте. Он потрогал предусмотрительно расстегнутую кобуру и застыл, напряженно вслушиваясь в вязкую тишину; через пару секунд под потолком вспыхнула слабенькая призрачно-синяя лампочка. У противоположной стены крошечной каморки, рядом с бронзовой, богато орнаментированной дверью, стоял жирный, дрябловатый венерианин в темно-красном бархатном камзоле; на руке евнуха висела длинная пурпурная мантия, черные, как уголь, глаза искоса разглядывали ночного гостя, на мучнистом лице читалась почти не скрываемая насмешка — с легкой примесью страха и восхищения.

Смит окинул взглядом голые каменные стены — судя по всему, сторожка находилась в толще крепостной стены — и вопросительно посмотрел на привратника. Тот подобострастно поклонился, пробормотал: «С вашего позволения», развернул мантию и накинул ее Смиту на плечи. От мягкой, шелковистой материи исходил легкий горьковатый аромат, тяжелые струящиеся складки свисали до самого пола, закрывая грубые походные сапоги. «Маскировка»,— ухмыльнулся про себя Смит и тут же брезгливо отстранился, заметив, что белые пухлые пальцы тянутся к его шее, чтобы застегнуть золотую с алмазами пряжку. Евнух не обиделся — или умело скрыл обиду. «И наденьте, пожалуйста, капюшон»,— пробормотал он, глядя, как Смит возится с пряжкой. Глубокий капюшон полностью спрятал выгоревшие под палящими лучами многих солнц волосы, окутал тенью продубленное ветрами чужих миров лицо.

Евнух открыл тяжелую бронзовую дверь и повел Смита по длинному, чуть изогнутому вправо коридору. Стены коридора являли собой прекрасный образчик парадоксального перехода сложности в простоту — их широкие деревянные -панели были сплошь покрыты резьбой, такой мелкой и изощренной, что на первый взгляд казались гладкими.

Сапоги Смита утопали в мягком ковре. Он бесшумно проходил мимо освещенных дверей, из-за которых доносились приглушенные голоса, привычно опуская руку на скрытый под мантией бластер. Но тревога неизменно оказывалась ложной, двери не открывались, можно было облегченно вздохнуть и расслабиться. Пока все шло на удивление гладко. Почему? Либо легенды сильно преувеличивают неприступность цитадели Минга, либо — и это было бы гораздо хуже — Алендар намеренно пропустил его в свои владения. С какой стати? Зачем? Миновав ажурную дверь — господи, неужели это и правда кованое серебро? Или просто посеребренная бронза? — они попали в другой коридор, такой же безлюдный, такой же роскошный, но на этот раз прямой и плавно поднимающийся вверх. Коридор упирался в бронзовую, тускло поблескивающую лестницу. Следующий коридор был освещен розовыми светильниками, подвешенными к сводчатому потолку. Затем — ажурная винтовая лестница, не бронзовая, а снова вроде бы серебряная, ведущая не вверх, а вниз.

За все это время они не встретили ни души. Из-за дверей доносились невнятные голоса, обрывки музыки и смеха, а коридоры так и оставались загадочно пустынными. Невероятная удача? Или этот маршрут расчищен по высочайшему повелению? У Смита возникло неприятное чувство, будто кто-то смотрит ему в спину. Они проходили мимо приоткрытых дверей, пересекали темные боковые коридоры, и чуть ли не каждый раз по его телу пробегали мурашки от чьей-то близости — враждебной, затаившейся, бдительно наблюдающей.

Они шли по коридорам, прямым и изогнутым, поднимались и опускались по лестницам, обычным и винтовым, и через полчаса даже обостренные чувства Смита стали отказывать, он не понимал уже, в какую сторону идет, не мог с уверенностью сказать, на какой высоте находится этот коридор, выше уровня земли или ниже; проходя мимо темных приоткрытых дверей, он все чаще ловил себя на почти непреодолимом желании оглянуться. В воздухе висела смутная угроза, в памяти непрошено всплывали суеверные легенды о страшных тайнах Минга, о его безымянных кошмарах.

Пальцы Смита судорожно стискивали рукоятку бластера, нервы напряглись, как стальная проволока. Слишком уж все это просто. Крепость Минга, эталон неприступности, неусыпно охраняемая силами, превосходящими человеческое разумение,— и вот какой-то космический бродяга проник в самое ее сердце, ничем не прикрытый, кроме бархатного плащика, ничем не вооруженный, кроме пистолетика на боку. Маскировка... а что я на голову выше любого венерика — этого разве не заметно? И ведь хоть бы кто встретился, хоть бы кто спросил, с какой такой стати эта жердь забрела во внутренние покои их девственно непорочной Минги? Ни рабов, ни охранников, ни еще кого, гуляй — не хочу, прямо как по заказу.

Как бы там ни было, пока все шло без сучка без задоринки — за исключением, может быть, одного момента. Когда Смит проходил мимо очередного входа в темный боковой коридор, оттуда донесся странный шелест, словно по каменным плитам волокли что-то тяжелое и скользкое; шедший впереди евнух вздрогнул, оглянулся, заметно ускорил шаги и успокоился только через несколько минут, когда источник загадочного звука остался далеко позади.

В конце концов после бесконечного петляния по безлюдным, полутемным коридорам, в которых из-за притворенных дверей доносились невнятные звуки, а во тьме таилась неведомая опасность, они достигли небольшого зала со сводчатым потолком и стенами, отделанными резным перламутром; по левой стене зала тянулся ряд низких, чеканного серебра дверей. И тут случилось то, чего Смит давно ожидал: одна из дверей начала открываться.

Смит мгновенно выхватил бластер и чуть сквозь землю не провалился от смущения, когда на пороге показалась худенькая рабыня в длинном белом платье; заметив высокую фигуру в пурпурной мантии, она слабо вскрикнула и рухнула на колени. Смит запоздало сообразил, что ему — впервые в жизни! — выражают высшую вассальную почтительность, как положено у венериан. Дрожащая от страха девушка уткнулась лицом в ковер и замерла.

Смит вернул бластер в кобуру — еще слава богу, что широкая мантия скрыла эти нервозные манипуляции с оружием от евнуха и девушки,— и немного постоял над распростертой, жалко дрожащей фигурой. Евнух оглянулся и отчаянно махнул рукой, по его лицу катились крупные капли пота, широко распахнутые глаза метались, как загнанные в угол зверьки. Заметив эти признаки панического ужаса, Смит приободрился и даже повеселел. Страх, что тебя застукают на месте преступления, легко объясним и понятен, а с понятными опасностями можно бороться. Гораздо хуже, когда в спину тебе смотрят неведомо чьи глаза, когда в темных коридорах ползает какая-то мерзость... И все-таки все это слишком уж просто...

Дойдя до середины зала, евнух остановился перед одной из дверей, приблизил лицо к серебряной решетке и что-то прошептал. Зеленая парчовая портьера не позволяла заглянуть внутрь комнаты, но долго ждать не пришлось. «Молодец!» — прошептал еле слышный голос, дверь вздрогнула и приоткрылась. Евнух картинно преклонил колени; на его лице, все еще хранившем следы недавнего ужаса, снова появилось чуть насмешливое выражение. Дверь распахнулась шире. Не ожидая особого приглашения, Смит шагнул через порог.

Выдержанная в зеленых тонах комната напоминала морской грот: низкие зеленые диваны, обтянутые зеленой парчой стены, зеленый, как весенняя трава, ковер, а посреди этого зеленого великолепия — златовласая красавица Водир в изумрудном бархатном платье. На ее губах играла легкая улыбка, из-под длинных пушистых ресниц загадочно поблескивали черные, как у всех уроженцев Венеры, глаза.

— Могу я снять эту штуку? — Смит раздраженно подергал край капюшона.— Уж здесь-то мы, надеюсь, в безопасности?

— В безопасности! — иронически повторила Водир и коротко рассмеялась.— Снимайте, если хотите,— мы зашли слишком далеко, чтобы придавать значение такой ерунде.

Смит расстегнул пряжку и сбросил мантию на пол, непрерывно чувствуя на себе пристальный, изучающий взгляд.

Часом раньше, на набережной, Водир узнала этого землянина в лицо и теперь не скрывала своего любопытства. Грубый, видавший виды комбинезон, дочерна загорелое, изрезанное шрамами лицо, светлые настороженные глаза, потертая рукоятка какого-то оружия, торчащая из расстегнутой кобуры,— все это выглядело до ужаса неуместно в комнате, похожей на шкатулку для драгоценностей, при свете экзотического лампиона, тихо покачивающегося на тонкой серебряной цепочке. Выросшая в тепличных условиях, она не могла, да и не пыталась разобраться, какие из шрамов, изуродовавших это лицо, оставлены ножом, а какие — когтями, не отличала следы пьяных драк от ожогов луча бластера, но прекрасно ощущала осторожность и решительность, сквозившие в каждой его черте. И еще глаза — холодные и безжалостные, светлые, как закаленная сталь. Глаза убийцы.

Самый подходящий для ее планов человек, лучшего не найдешь. Слава Нордуэста Смита проникла даже сюда, в перламутровые покои цитадели Минга. Но если бы даже Водир никогда не слышала его имени — в связи с неким эпизодом, не имеющим для нас ровно никакого значения,— ей хватило бы одного взгляда в твердые, лишенные всяких эмоций глаза, чтобы понять: на этого человека можно положиться, он справится. А не справится — значит, задуманное не под силу никому из смертных...

— Нордуэст... Смит,— задумчиво прошептала Водир.

— К вашим услугам,— издевательски поклонился Смит.

Водир продолжала изучать разведчика, как придирчивая покупательница сомнительный товар. Через минуту он не выдержал.

— Так что же вам угодно?

— Я хотела воспользоваться услугами кого-нибудь из портовых бродяг.— Ее голос журчал и шелестел, как тонкая струйка воды.— Тогда я еще не видела тебя... В порту много бродяг, но какой смысл связываться с ними, если есть ты, землянин...

Водир качнулась навстречу Смиту, как тростинка на ветру, ее руки легли ему на плечи, губы слегка раздвинулись.

Смит заглянул в угольно-черные, прикрытые длинными ресницами глаза. Он знал венериан, знал, какой тонкий, холодный расчет скрывается за всеми их поступками, и без труда угадал, чем вызвана столь неожиданная вспышка страсти. И предпочел ее не заметить.

Водир ожидала совсем иной реакции.

— Ку’а ло’вал? — насмешливо прошептала она.— Вот уж не думала, что земляне такие холодные. Разве я не желанна?

Кажущаяся холодность стоила Смиту огромных усилий, ведь красота мингских дев оттачивалась веками, в сложном искусстве обольщения они не знали себе равных. Изумрудный бархат облегал тело Водир, как вторая кожа, от золотых волос исходил тонкий, пьянящий аромат, в ее объятиях загорелся бы самый бесчувственный чурбан, растаяло бы самое ледяное сердце... Смит разорвал кольцо нежных рук, сомкнувшееся на его затылке, и отступил на два шага.

— Нет,— криво усмехнулся он.— Нет. Ты работаешь по высшему классу, но тут, дорогуша, возникает один интересный вопрос: зачем? Твои мотивы вызывают у меня сильное сомнение.

— Что ты имеешь в виду? — В насмешливом голосе Водир проскользнуло что-то вроде уважения.

— Прежде чем ввязываться в эту историю — хоть бы и... вот таким образом,— я должен подробно в ней разобраться.

— Дурак,— снисходительно улыбнулась Водир.— Ты и так уже влип в нее по уши. Переступив порог сторожки, ты отрезал себе все пути к отступлению.

— Но ведь это было так просто, я проник сюда без малейших затруднений.

Глаза Водир настороженно сузились, маска соблазнительницы слетела, как ненужная шелуха.

— Так ты тоже? Ты тоже это заметил? Шор и все святые угодники, если бы я только была уверена...

— Послушай,— предложил Смит,— давай сядем, и ты расскажешь все по порядку.

Водир взяла его за локоть и подвела к низкому широкому дивану. В ее поведении чувствовалось инстинктивное, в генах заложенное кокетство, однако молочно-белые нежные пальцы заметно подрагивали.

— А чего ты, собственно, так боишься? — поинтересовался Смит; он утонул в непривычно мягком диване и чувствовал себя довольно неуютно.— Смерть бывает только раз, и мимо этого единственного раза все равно не проскочишь.

— Нет,— качнула головой Водир,— тут совсем другое. Во всяком случае... нет, я не могу тебе объяснить, я и сама не очень понимаю, чего именно я боюсь, это и есть самое страшное. Как бы там ни было, мне очень странно, что ты проник сюда без всяких помех. Странно и подозрительно.

— Странно,— согласился Смит.— Мы не видели ни охранников, никого, будто все вымерли. И только в самом конце из двери рядом с твоей выскочила какая-то рабыня.

— И что она сделала? — задохнулась от ужаса Водир.

— Плюхнулась на колени как подрубленная. Кланяется и вся дрожит, неужели я в этом балахоне такой страшный?

— Все в порядке,— облегченно улыбнулась девушка,— Рабыня приняла тебя за...— она запнулась, словно боясь произнести страшное слово,— за Алендара. У него точно такая же мантия. Алендар заходит сюда очень редко и...

— Ни разу не видел вашего хозяина,— прервал ее Смит,— И что же, неужели он такое чудовище? Девица рухнула, словно ей поджилки подрезали.

— Тише, тише! — испуганно прошептала Водир.— Нельзя так говорить. Он... он... ну конечно же! — Она встала на колени и закрыла лицо руками.— Жаль, что я сама...

В ее глазах стоял дикий, почти животный ужас.

— О чем ты? — резко спросил Смит.

— Разве ты сам не чувствуешь? — зябко поежилась Водир; даже сейчас в ее дрожащем голосе проскальзывали кокетливые интонации профессиональной соблазнительницы,— Всегда и везде, всегда и везде присутствует эта мягкая, приглушенная, всепроникающая злоба. Ею пропитан сам воздух нашего замка, неужели ты не почувствовал?

— Да, похоже,—кивнул Смит.—Жутковатое ощущение, будто кто-то подсматривает из-за угла, прячется в темных закоулках. Душная у вас тут атмосфера.

— Злоба...— Слова лились из нее беспорядочным неудержимым потоком,— Жуткая, нечеловеческая злоба... я чувствую эту злобу всегда, везде, от нее не спрятаться... она впиталась в меня, сделалась частью моего тела, моей души... она...

«Ну вот,— с тоской подумал Смит,— только истерики нам и не хватало. Пора менять тему».

— А кто тебе сказал, где меня найти?

— Я даже не подозревала, что ты в этом городе, на Венере,— Водир взяла себя в руки, речь ее стала более связной.— Я действительно искала какого-нибудь бродягу, но для совершенно другого дела. Когда ты заговорил, когда я увидела при свете фонарика твое лицо, я тебя узнала. Я много слышала о тебе и о Лаккмандском эпизоде и сразу подумала — он сумеет мне помочь, а если нет, так этого никто не сумеет.

— Но в чем же все-таки дело? В чем я должен тебе помочь?

— Это долгая история,— вздохнула Водир,— Долгая и почти невероятная, вряд ли ты воспримешь ее всерьез. Но я-то знаю, точно знаю... Ты знаком с историей этого замка?

— Самую малость. Он очень древний.

— Невероятно древний. Не знаю, сможешь ли ты все это понять. У нас на Венере жизнь развивалась иначе, чем у вас, и гораздо быстрее. Мы ближе к своим истокам, чем вы — к своим. На Земле цивилизация развивалась достаточно медленно, чтобы темные стихийные силы отступили в первородную тьму. А на Венере... люди не должны развиваться так быстро, это плохо, очень плохо! Жизнь возникает из тьмы и тайн, слишком ужасных для человеческого взора. Земная цивилизация развивалась медленно, шаг за шагом, и к тому времени, как люди задались вопросом о своем происхождении, они достаточно удалились от истоков, чтобы не видеть их ясно, чтобы не понимать. А мы — те из нас, кто оглядывается,— видим первородную тьму слишком живо, слишком отчетливо... Великий Шор, спаси и помилуй! Что я видела, что я видела...— Она закрыла лицо руками, словно прячась от незримого кошмара.

В порывистом, театрально красивом движении явно сквозило все то же неистребимое кокетство, но Смит уже не замечал таких мелочей; он опасливо оглянулся — и тут же обругал себя за эту слабость. В комнате повисла тяжелая, зловещая тишина.

Через полминуты Водир подняла голову, отбросила назад упавшие на лицо волосы и крепко сцепила руки на колене.

— Цитадель Минга,— продолжила она,— возникла в незапамятной древности, во времена, когда люди не знали еще никаких дат. Когда Фар-Турса и его воины вышли из чрева морской лягушки, они поселились не на пустом месте, а у стен древнего замка. Переговорив с Алендаром, они купили у него девушек, с этого и начался наш народ, наш город и наша страна. Можно сомневаться в любых деталях этого мифа, кроме одной, самой главной: замок Минга появился здесь раньше всего прочего. Алендар жил в своей твердыне, разводил златокудрых дев, обучал их искусству обольщения мужчин, охранял их, используя странные средства и таинственное оружие, от любых угроз и посягательств, а потом продавал, назначая на свой товар цены, доступные лишь для королей. Алендар всегда был и всегда будет. Я его видела однажды... Алендар выходит на люди очень редко, при его приближении нужно встать на колени и закрыть лицо. Закрыть, и как можно скорее... Я встретила его в коридоре и... и... он такой же высокий, как ты, землянин, а глаза у него как... как два черных бездонных провала, как космическая пустота. Я посмотрела ему в глаза — тогда я не боялась ни черта, ни дьявола,— я посмотрела ему в глаза и только потом встала на колени и закрыла лицо. С того момента я живу в вечном, неизбывном страхе. Я заглянула в бездонные озера зла. Тьма и пустота и чистое, концентрированное зло. Безликое, ни на кого и ни на что не направленное. Настоящий... первородный ужас, из которого появилась вся жизнь. Теперь я точно знаю, что первый Алендар не принадлежал к нашему смертному племени. До людей были другие расы... На долгом пути своего развития жизнь поменяла много кошмарных обличий. В глазах Алендара нет ничего человеческого, я заглянула в них — и это стало моим проклятием.

Голос Водир задрожал и стих; она молчала, вглядываясь в даль своих ужасных воспоминаний. Смит терпеливо ждал.

— Я проклята, обречена. Ад, неизбежно ждущий меня, чернее и страшнее всего, чем грозят нам жрецы Шора,— Она говорила с отрешенным спокойствием человека, которому нечего больше терять.— Нет, подожди, это не мания преследования, и я совсем не собираюсь устраивать истерику. Я не рассказала еще самого страшного. Не знаю, сможешь ли ты поверить, но это правда... Всемогущий Шор, как бы я хотела, чтобы это не было правдой! Чтобы понять эту правду, достаточно вдуматься в легенды. Первый Алендар жил на берегу моря, в неприступном замке, один — и разводил своих златовласых дев. Не на продажу, ведь никаких покупателей тогда еще и в помине не было.

Не на продажу — а зачем? И с кого он скопировал первоначальный образец? И это продолжалось очень долго, ведь Фар-Турса поселился у стен древнего замка, к тому же идеальная красота девушек свидетельствовала о сотнях лет упорной работы, о смене десятков поколений. Когда построена цитадель Минга, кто ее построил? А главное — зачем? Жить в полной безвестности на краю мира, населенного полудикими племенами, и разводить ослепительных, несравненных красавиц — ну зачем, зачем все это? Мне кажется, я угадала причину...

Она помолчала — и вдруг заговорила на абсолютно другую тему.

— Как ты думаешь, я прекрасна?

— Да,— кивнул Смит.— Прежде я не мог себе и представить, что возможна такая красота.

— А ведь здесь, в этом самом здании, есть девушки, рядом с которыми я — невзрачная дурнушка. Их не видел ни один мужчина, кроме Алендара, но Алендар не в счет, его нельзя считать человеком. Не видел — и никогда не увидит, Алендар не будет их продавать. Через какое-то время они просто исчезнут. Женская красота безгранична, и она может усиливаться до бесконечности, пока... нет, у меня нет слов. Но я совершенно уверена, что в руках Алендара она может достичь любых высот. Кроме тех красавиц, о которых рассказывают нам прислуживающие им рабыни, есть и другие, слишком прекрасные для человеческого взора, во всяком случае, у нас ходят такие слухи. Красота, на которую почти невозможно смотреть,— думал ли ты когда-нибудь, что такое возможно? Но люди могут не опасаться за свои глаза, ибо чтобы купить красоту, спрятанную в тайных покоях Минга, не хватит и всех сокровищ всех самодержцев мира, вместе взятых. Она не продается. Столетие за столетием мингские Алендары доводили красоту до умопомрачительного совершенства — только затем, чтобы запереть ее в тайных покоях своего замка, под такой строгой охраной, что даже слухи о ней не проникают во внешний мир. А потом неведомые миру красавицы бесследно исчезают. Куда? Почему? Каким образом? Много вопросов — и ни одного ответа. Именно это меня и страшит. Не обладая и малой долей красоты этих девушек, я обречена на ту же, что и они, судьбу. Я заглянула в нечеловеческие глаза Алендара и прочитала свой приговор. Я знаю, вскоре мне придется заглянуть в них снова,— знаю и трепещу от ужаса перед тем, что кроется в их запредельной тьме. Я физически ощущаю приближение какого-то непостижимого кошмара. Я исчезну, наши девочки удивятся — куда, пошепчутся немного, а потом забудут. Так уже бывало, и не раз. Шор великий и всесильный, что же мне делать?

Глухо застонав, Водир взглянула на Смита и туг же опустила глаза.

— А теперь,— виновато продолжила она,— я и тебя втянула в эту историю. Пригласив сюда постороннего мужчину, я нарушила все законы и традиции замка — и все получилось слишком просто, подозрительно просто. Скорее всего, ты сам подписал свой смертный приговор. Боясь, что ты не выполнишь мою просьбу, я старалась вовлечь тебя еще глубже, и что толку, что ты не поддался на нечестную уловку? Ты безнадежно увяз уже в самый первый момент, когда постучал в дверь замка, раньше я этого не понимала, а теперь понимаю, вернее — чувствую. Это ощущение разлито в воздухе, оно захлестывает меня и угнетает. В страхе за себя я искала твоей помощи — и погубила нас обоих. Теперь я знаю, тебе не выйти отсюда живым, он... оно... скоро придет за мной — и пусть бы за мной, это было неизбежно, но теперь погибнешь и ты... Шор, великий Шор, что же я наделала...

— А ты не могла бы поподробнее? — нетерпеливо оборвал ее Смит.— Что нам все-таки угрожает конкретно? Яд? Охранники? Ловушки? Гипноз? Нужно же знать, к чему готовиться.

Водир испуганно молчала.

— Ну так все-таки? — не отступал Смит.— Ты можешь хотя бы намекнуть?

Дрожащие от страха губы нерешительно разжались.

— Стражи... Стражи, они...

Ее лицо исказилось от беспредельного ужаса, глаза остекленели. Смит почти физически ощущал за этими пустыми черными окнами поток некой чуждой, непреодолимой силы.

Водир вытянула руки вперед и медленно, как сомнамбула, встала. По спине Смита поползли холодные струйки; он выхватил бластер из кобуры и вскочил на ноги. Воздух в комнате ритмично содрогался; после третьего взмаха невидимых крыльев Водир четко, словно механическая кукла, развернулась и пошла к двери. Смит нерешительно тронул ее за плечо и тут же отдернул руку, ощутив нечто вроде удара электрическим током; невидимые крылья все так же взбивали воздух. Водир открыла дверь и вышла из комнаты.

Смит больше не пытался вернуть девушке сознание; он шел за ней следом, чуть пригнувшись и не спуская пальца с курка. В безлюдном, как и все прежние, коридоре, куда свернула Водир, царила абсолютная тишина, однако здесь тоже ощущалось мерное содрогание воздуха; сердце Смита гулко колотилось о ребра.

Водир шагала скованно и напряженно, словно марионетка, направляемая чужой рукой. Серебряная дверь в конце коридора оказалась открытой; сразу за ней путь разветвлялся, однако дверь в правой стене, ведущая в поперечный коридор, была заперта на два крепких засова. «Ну вот,— криво усмехнулся Смит,— теперь можно не мучиться с выбором».

Коридор шел под уклон; время от времени попадались поперечные ответвления, но все они неизменно оказывались запертыми. Серебряная дверь в конце коридора выходила на площадку винтовой лестницы. Водир, не задумываясь, направилась вниз; ее ноги двигались с бездумной точностью рычагов какого-то механизма, рука ни разу не притронулась к перилам. Этажом ниже Смит увидел наглухо запертую дверь, то же самое было и на следующем этаже, и на следующем... Лестница казалась бесконечной. Через некоторое время Смит заметил, что светильники встречаются все реже и реже, горят все более и более тускло. Глядя сквозь решетки запертых дверей, он видел вместо прежней роскоши голые каменные стены, вдыхая воздух, ощущал не пряные ароматы, а солоноватую, затхлую сырость. Он не знал в точности, на какой высоте была расположена зеленая, обтянутая парчой комната, однако был совершенно уверен, что уровень земли давно пройден, а лестница опускалась все ниже и ниже, гигантским штопором вкручиваясь в недра планеты. На черных, гладко отшлифованных стенах появились капли влаги, запах соли стал резким и отчетливым, тусклые плафоны встречались так редко, что в промежутках между ними не было видно ступенек.

Смит почти уже поверил, что спуск будет продолжаться вечно, когда за очередным витком лестницы открылась ровная каменная площадка, бесконечные спирали перил закончились блестящими от влаги завитками и Водир исчезла в черном зеве распахнутой настежь двери. Он зябко поежился и шагнул следом.

В коротком, совершенно неосвещенном коридоре не было ни души, однако Смит снова чувствовал на себе чей-то холодный пристальный взгляд. Он напряженно ощупывал темноту глазами, как дикий зверь, попавший в чужую, враждебную остановку. В дальнем конце коридора, за массивными коваными воротами матово чернел длинный занавес. «Ну вот и добрались,— криво усмехнулся Смит.— Знать бы только, куда добрались и как отсюда выбраться».

Водир подошла к занавесу, ее изумрудное платье и золотые волосы четко нарисовались на угольно-черном фоне и пропали во мраке, как задутая ветром свеча; Смит чуть помедлил и раздвинул тяжелые складки.

В первое мгновение ему показалось, будто у этого зала нет стен — задрапированные черным, почти не отражающим света бархатом, они казались провалами в космическую пустоту. Тусклый свет лампы, подвешенной прямо над огромным эбеновым столом, выхватил из мрака высокую мужскую фигуру в длинной пурпурной мантии.

Алендар стоял совершенно неподвижно, чуть склонив накрытую капюшоном голову; под черными, низко опущенными бровями, в черных жерлах устремленных на полускрытого занавесом Смита глазах сверкали крошечные огоньки. Смит содрогнулся, словно от укола двух раскаленных рапир, еще крепче сжал рукоятку бластера и переступил порог; его бледные, как пасмурное небо, глаза опасно сузились.

Водир шла скованно, словно деревянная, и все же с какой-то врожденной, неистребимой грацией. В двух шагах от высокой зловещей фигуры она остановилась, вздрогнула, как от удара хлыстом, а затем упала на колени и зарылась лицом в черный ковер.

Острый взгляд непроницаемых, нечеловечески пустых глаз непрерывно буравил Смита.

— Я — Алендар,— пророкотал голос, глубокий, как бурление черных подземных вод.

— Знаю,— кивнул Смит.— И ты меня тоже знаешь.

— Да,— бесстрастно согласился Алендар.— Ты — Нордуэст Смит. Преступник с Земли. Так вот, Нордуэст Смит, сегодня ты преступил еще один закон, последний в твоей жизни. Сюда не приходят без приглашения, а если приходят, то не уходят. Скорее всего, ты слышал, что рассказывают о моем замке...

В подземном логове повисла тяжелая, угрожающая тишина.

Смит хищно, по-волчьи ухмыльнулся, вскинул бластер — и застыл, парализованный бешеным смерчем ослепительных вспышек. Вспышки крутились все медленнее и наконец сошлись в две сверкающие точки...

Руки Смита болтались, как плети, ослабевшие пальцы с трудом удерживали многотонную тяжесть оружия, окаменевшее тело казалось чужим и далеким. На губах Алендара играла снисходительная улыбка.

Острый взгляд оставил Смита и небрежно скользнул по золотым волосам Водир, по изумительному, затянутому в изумрудное платье телу.

— А у вас на Земле есть такие девушки?

Вопрос был задан на удивление просто и буднично.

Смит тряхнул головой, пытаясь справиться с внезапным приступом головокружения; странно, но переход от смертельных угроз к непринужденной болтовне показался ему совершенно естественным.

— Нет,— пробормотал он,— я не видел таких девушек нигде и никогда.

— Она успела тебе рассказать. Ты знаешь, что у меня есть намного лучшие экземпляры. И все же... эта Водир интересна не столько своей красотой, сколько другими, более важными качествами. Ты обратил на это внимание?

В глазах Алендара не было и тени насмешки. Смит смутно ощущал чудовищную нелепость этой светской беседы и все же был вынужден ее поддерживать.

— Все мингские девы обладают чем-то большим, чем красота,— разве не поэтому покупают их короли?

— Нет, я говорю не о шарме, а о других, несравненно более ценных качествах. У этой девушки есть отвага. У нее есть интеллект. Откуда? Просто ума не приложу, ведь селекция проводится по совершенно иным параметрам. Но я заглянул однажды в ее глаза — ты знаешь, она тебе рассказывала — и увидел там венда, несравненно более привлекательные, чем красота. Я призвал ее к себе, а следом явился и ты. И знаешь, почему? Знаешь, почему ты не умер еще в сторожке или где-нибудь по пути, в коридорах?

Смит потрясенно молчал.

— Потому что в твоих глазах тоже есть нечто весьма интересное. Отвага — и безжалостность — и даже, пожалуй, определенная сила. Целостность характера. Такими вещами не стоит разбрасываться, лучше использовать их по назначению.

Смит внутренне напрягся. В этих небрежных словах, сказанных как о чем-то само собой разумеющемся, угадывалось ледяное дыхание смерти. Смерти — и других, несравненно худших вещей, о которых со страхом перешептываются в эднесских барах.

Водир негромко застонала и пошевелилась. Взгляд Алендара опустился, скользнул по распростертому на полу телу.

— Встань.

Девушка неуверенно поднялась и застыла с низко склоненной головой; в ее движениях уже не чувствовалось механической скованности.

— Водир!

Восклицание вырвалось у Смита помимо его воли. Водир обернулась, и он похолодел от ужаса, увидев женщину, совершенно непохожую на недавнюю перепуганную девушку. В ее глазах таилось темное знание, прекрасное лицо превратилось в напряженную маску, едва скрывающую дикий, рвущийся наружу ужас. Это было лицо человека, прошедшего кромешные глубины ада, глаза человека, познавшего то, что не должен знать человек,— или он перестанет быть человеком.

Это продолжалось не дольше секунды, затем Водир снова склонила голову перед Алендаром; Смиту показалось, что в самый последний момент в ее глазах промелькнула отчаянная мольба...

— Пошли.

Алендар повернулся и неспешно пошел в глубь зала. Дрожащая от напряжения рука Смита начала подниматься — и снова упала. Нет, лучше подождать. Надежда — пусть самая микроскопическая — есть всегда, в самых безнадежных обстоятельствах. Надежда умирает последней.

Он присоединился к Алендару. Замыкала процессию Водир; мелкие, семенящие шаги, потупленные в землю глаза придавали ей жутковатое, пародийное сходство с монашенкой.

Черный проем арки еле угадывался на фоне черной бархатной драпировки. Следуя за Алендаром, Смит шагнул через порог — и ослеп. В тщетной попытке защититься от всепоглощающей тьмы он вскинул бластер, но прошло мгновение — и тьма рассеялась.

— Мы прошли через барьер, охраняющий непорочность всех моих... красоток,— кинул через Плечо Алендар.— Ментальный барьер, который нельзя преодолеть без моего на то согласия, из чего следует очевидный вывод... ну как, Водир, осознала ты ситуацию?

Откровенная, вполне человеческая издевка чудовищно диссонировала с нечеловеческим голосом.

— Осознала,— откликнулась Водир.

Ее мелодичный голос напоминал чистое, без малейшей примеси обертонов звучание камертона. «Два человека, переговаривающиеся нечеловеческими голосами,— от такой сцены у кого угодно мурашки пойдут по коже»,— утешил себя содрогнувшийся от ужаса Смит.

Тема разговора была исчерпана, Алендар замолчал. Бесшумно ступая по мягкой ковровой дорожке, Смит размышлял над праздным, в сущности, вопросом — проходила ли прежде этим путем хоть одна живая человеческая душа? Приводил ли этот... дьявол сюда своих златокудрых дев? А если да — то как? В нормальном, человеческом состоянии или так же, как несчастную Водир,— напитав предварительно безымянным, невообразимым ужасом?

Коридор шел под уклон, свет быстро тускнел, от ватной, нечеловеческой тишины закладывало уши, легкий сквозняк приносил снизу резкий влажный запах соли.

— Там, куда ты идешь, прежде не бывал ни один мужчина, кроме меня самого.— Бесстрастный голос Алендара казался составной частью тишины.— Меня интересует реакция непривычного, неподготовленного человека на... на то, что ты сейчас увидишь. Я достиг... возраста,— он негромко рассмеялся,— когда возникает страсть к экспериментам. Смотри!

Смит зажмурился от ослепительной вспышки. В бесконечно долгое мгновение, когда яростный свет проплывал сквозь плотно сжатые веки, ему показалось, что все окружающее претерпевает странные, необъяснимые трансформации, что изменяются даже атомы, из которых состоят каменные стены. Открыв наконец глаза, он обнаружил себя в конце длинной галереи, освещенной мягким, призрачным сиянием. Смит даже не пытался понять, как он попал в это место.

Стены, пол и потолок галереи были сложены из сверкающего камня. Вдоль стен стояли низкие диваны, посреди пола голубела вода большого бассейна, воздух искрился золотым, ниоткуда не идущим светом. И в этих искрах...

Смит замер, почти не веря своим глазам. Алендар с откровенным интересом наблюдал за его реакцией, Водир стояла склонив голову, и, казалось, все так же странствовала по глубинам ада, и только он, Смит, не мог оторвать глаз от залитых искрящимся светом фигур.

Мингские девы — нет, скорее богини, златовласые ангелы. Одетые в фиолетовые, изумрудно-зеленые, голубые платья, они отдыхали на диванах, парами гуляли вокруг бассейна. От их красоты, их безупречного изящества кружилась голова, перехватывало дыхание...

— Ты находишь их красивыми? — усмехнулся Алендар.— Ну что ж, продолжим экскурсию.

Грубые сапоги и рваный, прожженный комбинезон не слишком соответствовали изысканной обстановке галереи; Смит непрерывно чувствовал на себе изумленные взгляды обитательниц этого подземного рая. Девушки почти не обращали внимания на привычную им фигуру Алендара, брезгливо отворачивались от погруженной в себя Водир и откровенно не сводили глаз с невиданного полумифического существа — мужчины.

У них были поразительные лица — яркие, ослепительно прекрасные и абсолютно бездушные. На лице Водир, прежней Водир, отражались самые разнообразные чувства — страх и боль, мужественная решимость и раскаяние, здесь же Смит видел безупречную физическую красоту — и не более.

Сказочная, похожая на сон галерея осталась позади, серебряные ворота услужливо распахнулись, за короткой, полого уходившей вниз лестницей открылся еще один тускло освещенный коридор; по его левой стороне тянулся ряд черных занавесок.

— Наиболее ценные жемчужины,— сказал Алендар, останавливаясь перед одной из занавесок,— хранятся отдельно, поштучно. Вот, например...— Он раздвинул тяжелые складки.

Свет, брызнувший из зарешеченного окошка, нарисовал на противоположной стене четкий геометрический узор; не дожидаясь приглашения, Смит шагнул вперед.

Он увидел комнату, задрапированную темно-лиловым бархатом. У дальней стены, прямо напротив окошка, стоял диван, а на диване... Сердце Смита бешено заколотилось. На диване мирно спала женщина. И если девушки в галерее казались богинями, то красота этой женщины далеко превосходила самые смелые порождения человеческой фантазии; даже во сне ее безмятежное, белое, как алебастр, лицо излучало почти осязаемый поток гипнотического очарования. Смит боялся вздохнуть, боялся пошевелиться, он начисто забыл о своем смертельно опасном положении...

— Проснись,— прогудел сзади голос Алендара.

Длинные пушистые ресницы задрожали и поднялись, прекрасное лицо озарилось внутренним светом. Женщина села, потом тем же длинным текучим движением встала и улыбнулась. Смит едва не зажмурился от этой слепящей улыбки. Затем она прижала правую ладонь ко лбу и согнулась в глубоком, почтительном поклоне.

Алендар опустил занавеску, пронзил Смита холодным блеском нечеловеческих глаз и улыбнулся.

— Пошли.

Они миновали три занавески и остановились у четвертой. Рука Алендара откинула черную, как первородный грех, материю, и Смит задохнулся. Стоя на цыпочках, девушка изгибалась в каком-то медленном экзотическом танце; ее красота, изящество каждого ее движения завораживали, притягивали как магнитом.

Потрясенный Смит намертво вцепился в прутья решетки, голова его пошла кругом. Это изумительное, непостижимое тело вызывало у него бешеную, безнадежную жажду, он мог бы держать его в руках годами, столетиями, никогда не пресыщаясь, стремясь ко все большему и большему, невозможному для плоти удовлетворению. Красота этой девушки разожгла в его душе желание, несравненно большее всех плотских желаний. Больше, чем телом девушки, он хотел обладать ее нематериальным — и непреодолимым — очарованием; это безумное, неосуществимое желание сотрясало его с головы до ног, сжигало адским огнем. Не в силах вынести пытку красотой, он разжал пальцы и отшатнулся.

Алендар коротко рассмеялся и опустил занавеску.

— Пошли.— В рокочущем голосе звучала снисходительная насмешка.

Путь оказался долгим; миновав бессчетное число дверей, Алендар остановился наконец перед занавеской, еле сдерживавшей рвущееся изнутри сияние.

— Здесь,— сказал он,— у меня один из образцов чистой, незамутненной красоты, почти сбросившей оковы плоти. Смотри.

На этот раз Смиту хватило одного взгляда. Его рассудок дрогнул и помутился под напором волн, неудержимо накатывавших сквозь зарешеченное окно. Одно, всего лишь одно мгновение созерцал он саму воплощенную Красоту, и этого хватило, чтобы разорвать его душу в клочья, вывернуть наизнанку. А затем он закрыл глаза рукой, словно спасаясь от ослепительного сияния солнца, и бросился во мрак, жалко, нечленораздельно всхлипывая.

Занавеска опустилась. Смит стоял, прижавшись спиной к стене, и пытался успокоить бешено бьющееся сердце, дыхание вырывалось из его груди хриплыми, судорожными толчками. Глаза Алендара горели зеленым фосфорическим огнем, на мрачном лице лежал смутный отблеск непонятной, но устрашающей жажды.

— Придется прервать этот эксперимент, ты, того и гляди, с ума сойдешь. Тебе и этого-то раза почти хватило, так что же будет дальше? А ведь у меня с тобой связаны некоторые планы... И все-таки, землянин, мне очень интересно — ты хоть начинаешь понимать, зачем все это делается?

Зеленое свечение померкло; Смит передернул плечами, стряхивая зябкое ощущение близкой опасности, и перехватил рукоятку бластера. Привычная шершавость рифленого металла влила в него новые силы, но одновременно напомнила о близящейся развязке. Человек, получивший доступ к сокровеннейшим тайнам Минга, не может надеяться на пощаду. Скоро Алендару надоест эта непонятная беседа, и тогда — смерть. Странная, чудовищная смерть. А если умирать, так лучше не в одиночку — и шанс на это есть, не нужно только расслабляться, нельзя, чтобы решительный момент застал тебя врасплох. Один, только один взмах клинком яростного голубого пламени... Господи, я ведь прошу тебя совсем о немногом...

— У тебя в глазах смерть,— улыбнулся Алендар.— Неужели, землянин, в твоем мозгу нет места ни для чего, кроме убийств и сражений? Неужели в нем нет даже элементарного любопытства? Ты хотя бы задумывался, для чего я показал тебе все это? Да, ты умрешь, но без мучений, скорее даже приятным образом. И что такое, в сущности, смерть, ведь она неизбежна, остаются только два вопроса — «как» и «когда». Так вот, послушай: по некоторым причинам я хочу взломать животный панцирь самосохранения, в котором замкнут твой мозг. Дай мне заглянуть в тебя поглубже — если только в тебе есть глубина. В таком случае твоя смерть будет полезной — и приятной. А иначе... иначе черные твари хоть слегка утешат свой вечный голод. Твоя плоть напитает их — так же как сладчайший из напитков питает меня. Подумай.

Глаза Смита сузились. Сладчайший из напитков... «Опасность, опасность!» — тревожно звенело в его голове, он знал, звериным чутьем ощущал, насколько опасно открывать мозг перед острым взглядом Алендара...

— Пошли,— сказал Алендар, и они последовали за ним — напряженный, как струна, Смит и Водир, все так же погруженная в созерцание запредельной, неведомой тьмы.

Коридор плавно превратился в широкий сводчатый проход, затем дальняя его стена исчезла, будто испарилась, и они оказались в открытой галерее, над черной, тяжело колышущейся массой воды. Смит поперхнулся изумленным восклицанием — только что они находились глубоко под землей, бродили по низким, выбитым в камне тоннелям, и вдруг не успели и глазом моргнуть, как перенеслись на берег огромного необозримого океана.

Далеко внизу перекатывались темные волны, время от времени их гребни озарялись тусклой, словно неуверенной фосфоресценцией. Тяжелые валы вздымались так медленно, что Смит даже не был уверен, что это — вода, а не черная вязкая слизь.

Алендар молча смотрел на призрачные, вспыхивающие светом волны. Огромная, почти неразличимая во мраке тварь пробила маслянистую поверхность, чтобы тут же с тяжелым плеском снова исчезнуть в бездонной пучине; по воде, точнее, по тому, что казалось водой, медленно разошлись круги.

— Так вот,— Алендар говорил, не отрывая глаз от кошмарного, словно увиденного в страшном сне океана. — Жизнь очень стара. Есть много рас, несравненно более древних, чем человечество. Например — моя. Жизнь возникла в черной слизи океанских пучин и поднималась к свету по многим бесконечно разнообразным путям. Некоторые расы достигли зрелости и обрели глубокие познания еще в те незапамятные времена, когда ваши предки беззаботно цеплялись хвостами за сучья тропических деревьев.

И многие столетия — по вашему, человеческому счету — Алендар жил в этом замке, жил и взращивал красоту. Позднее он начал продавать наименее совершенных красавиц, возможно — затем, чтобы намекнуть людям на непостижимую для них истину. Ты начинаешь понимать? Моя раса находится в отдаленном родстве с теми, кто питается человеческой кровью, и в более близком — с теми, кто пьет не кровь, а жизненную энергию. Мои вкусы еще более утонченные. Я пью красоту. Я питаюсь красотой. Да, да, питаюсь, в самом буквальном смысле этого слова.

Красота не менее материальна, чем кровь,— в некотором смысле. Это отдельная, отличная от других субстанция, содержащаяся в плоти мужчин и женщин,— или, если хочешь, не субстанция, а сила. Ты, вероятно, заметил некую пустоту в самых совершенных земных красавицах — мощь красоты подавляет все прочие силы, высасывает все соки из интеллекта, совести и доброты.

В самом начале — в здешнем, нашем начале, ведь к моменту зарождения этого мира моя раса была уже древней и мудрой, ее семена занесены на Венеру с другой, далекой планеты,— мы пробудились от долгой спячки, покинули первородную слизь и стали питаться красотой, внутренне присущей человеку даже в те далекие годы его пещерной дикости. Но это была жалкая красота, скудная пища, а потому мы изучили вашу расу, определили наиболее подходящий для селекции материал, воздвигли эту твердыню и посвятили все свои силы доведению человеческой красоты до крайних пределов.

Постепенно мы добились того, что из множества разнообразных пород осталась одна, наиболее удачная,— вы, какие вы есть сейчас. Мы взрастили наивысший для вашей расы тип красоты — а то, что хранится у меня, в этом замке, можно назвать чистым селекционным материалом. К сожалению, я не могу показать тебе, что мы сделали в других мирах, работая с другими, бесконечно непохожими на вас расами...

Вот так мы это и делали — выращивали женщин, как рассаду, для получения высоких урожаев красоты, которой мы питаемся.

Но любая пища со временем приедается. Водир удостоилась моего внимания по той простой причине, что в ней я заметил проблески качеств, почти невероятных для мингской девы,— они исчезли в процессе селекции. Ибо красота, как я уже говорил, пожирает все прочие качества. И вот, непонятно каким образом, у Водир сохранились и ум, и отвага. Они заметно снижают красоту этой девушки, однако послужат отличной приправой к сытной одинаковости ее подруг. Так я считал — пока не увидел тебя.

К своему удивлению, я вдруг понял, что очень давно не пробовал мужскую красоту. Она настолько редка, настолько отлична от красоты женской, что я почти забыл о ее существовании. А у тебя она есть, пусть и в грубой, некультивированной форме.

Для того я и провел сегодняшнюю экскурсию — чтобы подвергнуть испытанию это редкое качество, твою грубую, неотесанную красоту. Ошибись я относительно предполагаемых глубин твоего разума, ты давно отправился бы черным тварям на съедение, однако я в тебе не ошибся. Под черепаховым панцирем твоего самосохранения таятся глубинные силы, из которых произрастают корни мужской красоты. Пожалуй, я ее взращу, дам ей время усилиться, применю форсированные методы, в моем арсенале их много, и только потом — выпью. Думаю, это будет редкостное наслаждение...

Рокочущий голос затих. Алендар посмотрел Смиту в лицо. Смит вяло сопротивлялся, но его глаза, словно по своей собственной воле, соединились с пронзительным, сверхчеловеческим взглядом, напряженная бдительность бесследно растворилась, он замер, завороженный двумя ослепительными точками, сверкавшими в глубине темных, бездонных провалов.

Алмазный блеск расплывался, угасал, превращался в тускло мерцающие омуты. Прошла минута или век, и перед Смитом раскрылось черное зло, стихийное и безбрежное, как космический вакуум, головокружительная чернота, где таился безымянный ужас... Глубокая, бесконечно глубокая чернота клубилась, засасывала. Из этой огромной стихийной тьмы в его мозг заползали чуждые, омерзительные мысли... и он увидел страшную черную трясину, ту самую, где прежде беспомощно барахталась душа отважной Водир, и нечто сокрушительное, непреодолимое гнало его вниз, в кошмар наяву, с которым невозможно бороться.

Давление исчезло. Какой-то краткий момент он снова стоял над вязко колышущимся океаном, сжимая онемевшими пальцами рифленую рукоятку бластера, а затем темнота снова сомкнулась, только теперь это была другая темнота, в ней ощущалось нечто вроде нерешительности, сокрушительное давление заметно ослабло, с ним уже можно было бороться.

И он боролся, боролся с подступающим океаном кошмара, со скользкими, похожими на червей мыслями, прогрызавшими ходы в его сознании, с облаками тьмы, которые накатывали, рассеивались и снова накатывали. Эта отчаянная схватка, где не было ни звуков, ни движений, а только яростное сплетение своих мыслей с другими, чуждыми, и с первородной тьмой, откуда выползли эти мысли, продолжалась долго, целую вечность. Силы его кончались и давно бы иссякли, но иногда напор слабел и можно было передохнуть. И тогда он отчетливо ощущал незримое присутствие некой третьей силы, проникающей в узкий промежуток между черным, слепым давлением, толкавшим его вниз, и его собственными отчаянными попытками вырваться из мрака. И эта неведомая сила принимала на себя напор мрака, и тогда, в редкие моменты просветления, он снова стоял на головокружительно высоком обрыве, а внизу лениво перекатывались фосфоресцирующие волны. Он чувствовал, как пот струится по его лицу, и слышал бешеный стук собственного сердца, пересохшее горло с хрипом засасывало воздух, и он знал, что борется, борется разумом и душой, каждым атомом своего тела он борется с мраком, стремящимся его поглотить.

А затем он понял, что враждебная сила собралась для последнего, решительного натиска, и почувствовал неуверенность, отчаяние в этом натиске — и тут же его захлестнуло водоворотом мрака. Ослепший и оглохший, потерявший ориентацию, он утопал в кромешной тьме, бессильно барахтался в безымянной преисподней, а чуждые, омерзительные мысли скользкими червями копошились в его мозгу. Лишенный опоры и тела, он безнадежно погряз в слизистой трясине, намного более омерзительной, чем любая земная слизь, ибо эта слизь вышла из черных нечеловеческих душ в бесконечно далекие времена. И он вдруг понял, что черви, копошившиеся в его мозгу, постепенно обретают смысл. И тут некое знание неудержимым потоком затопило лишенный опоры мозг — знание настолько страшное, что мозг отвергал его, не воспринимая, но оно проникало в душу и в подсознание, и те жалко корчились в тщетных попытках не видеть, не слышать, не знать, забыть. Оно захлестывало и иссушало, насквозь пропитывало жуткой сущностью своего кошмара, и он чувствовал, как мозг его плавится в адском огне этого знания, плавится и перетекает по новым каналам в новые формы, превращается в тот же воплощенный кошмар...

И в этот самый момент, когда безумие уже овладевало им и его мозг находился на пороге полного уничтожения, что-то вдруг надломилось и липкая завеса мрака разошлась. Он стоял на дрожащих ногах над черным простором океана. Все вокруг плыло и качалось, но ведь это, благодарение Господу, были нормальные, осязаемые вещи. Наконец они замедлили свой круговорот и остановились, и он почувствовал под ногами благословенную прочность камня, ноги его перестали дрожать, обрели прежнюю упругую силу, а мозг очистился и стал прежним.

И тут сквозь туман слабости, все еще застилавшей ему глаза, он услышал яростные крики «Убей!.. Убей!» и увидел, как Алендар отчаянно цепляется за парапет. Контуры его фигуры казались размытыми и неопределенными, а чуть дальше стояла Водир, глаза ее сверкали, широко распахнутый, искаженный ненавистью рот зашелся диким, звериным воем:

— У-у-бе-ей!

Сама собой, без команды и принуждения, его рука вскинула оружие, яркая вспышка высветила перекошенное лицо Водир, голубой клинок вошел в грудь Алендара, послышалось громкое, отвратительное шипение сгорающей плоти.

Смит зажмурился, потряс головой, снова открыл глаза и ошеломленно уставился на невероятную, невозможную картину. Согласно всем законам природы, человек с прожженными легкими должен был лежать сейчас на полу, истекая кровью, а вместо этого... Господи, да что же это такое? Темная фигура продолжала цепляться за парапет, из ее груди вырывались бесформенные сгустки чего-то темного, липкого, гнусного. Это была слизь, похожая на безымянную субстанцию, колыхавшуюся внизу, под обрывом. Человеческая фигура расплывалась, оседая на пол черной, медленно растекавшейся лужей.

Вскоре тело Алендара полностью превратилось в груду густой, вязкой слизи; омерзительно живая, она дрожала и колыхалась, словно пытаясь придать себе отдаленное подобие человеческой формы. Оставив тщетные попытки, слизь затихла, разлилась большой гладкой лужей, подползла к парапету, просочилась между столбиками и начала медленно стекать вниз, в свой первородный океан. Через несколько минут на каменных плитах не осталось ни слизи, ни даже пятен на том месте, где она лежала,— ничего.

Смит судорожно хватал воздух ртом — он только теперь сообразил, что все это время стоял, затаив дыхание; Водир боком привалилась к стене, у нее подкашивались ноги. Смит собрал последние остатки сил, сделал четыре очень трудных шага и поддержал девушку за локти.

— Водир! Водир! — Его голос срывался.— Водир, что тут произошло? Все это было наяву или мне приснилось? Нам ничто не угрожает? И ты... ты в порядке?

Длинные ресницы медленно поднялись, он увидел в черных, огромных глазах тень знания, почерпнутого в смутно знакомой ему трясине, тень, которую не сотрет уже ничто, кроме смерти. Водир буквально пропиталась этим знанием; Смит непроизвольно отшатнулся, и Водир начала падать, но затем удержала равновесие, выпрямилась и взглянула на него в упор. Нечеловеческая бесстрастность этого взгляда потрясла Смита не меньше, чем недавнее жуткое зрелище, и все же он заметил в черной бездне некий проблеск, напоминавший о той, прежней Водир. И тут же уверился в своей правоте, когда она произнесла далеким, бесцветным голосом:

— В порядке?.. Нет, землянин, мне никогда уже не быть прежней. Слишком глубоко я спустилась в преисподнюю, слишком долго там пробыла. Он подверг меня пытке даже более страшной, чем хотел, ибо во мне сохранилось много человеческого, чтобы понимать, чем я стала,— и страдать, понимая это... Теперь он ушел, вернулся в слизь, породившую его. Ведь я была частью этого чудовища, я слилась с ним во мраке его души — и я знаю. Миллионы лет я впитывала знания из темных, колышущихся океанов... Я была им, и он был мной, и теперь, когда его нет, я тоже умру. Но сначала я выведу тебя отсюда — если сумею, ибо это я заманила тебя сюда. Если только вспомню, если только найду дорогу...

Водир повернулась и шагнула, пошатываясь, к тускло освещенному зеву арки. Смит бросился следом, поддержал ее левой, свободной от оружия рукой, но она вздрогнула и отшатнулась.

— Нет-нет... невыносимо... прикосновение чистой человеческой плоти... это мешает вспомнить... я не могу заглянуть в

его мозг с той же ясностью, как раньше, когда я там обитала, а я должна, должна...

Водир побрела дальше; Смит бросил еще один, последний взгляд на тяжелые фосфоресцирующие валы и последовал за ней. Она шла, держась рукой за стену и часто спотыкаясь, и шептала так тихо, что Смиту приходилось наклоняться к ней, иначе бы он не расслышал ее шепот — и он почти жалел, что его расслышал.

— ...Черная слизь... мрак, питающийся светом... все дрожит и перекатывается... слизь, слизь и волнующийся океан... Он вышел оттуда еще до начала нашей цивилизации... Он невероятно древен, мы думали, что Алендары сменяются, а он всегда был один... и каким-то образом... сейчас я не понимаю — как, не помню — почему... он поднялся над остальными. На других планетах тоже есть такие, но он принял человеческое обличье, построил стойла и занялся селекцией...

Они шли по тускло освещенному коридору, мимо занавесок, за каждой из которых скрывалась ослепительная красавица. Звуки спотыкающихся шагов девушки отбивали неровный такт ее почти бессвязной речи.

— Он жил здесь все эти века, разводил и пожирал красоту... неутолимая, как у вампира, жажда, гнусное наслаждение высосанной из человека красотой... Я ощущала все это, когда была с ним одним целым... окутать черной пеленой первородной слизи... утопить прелесть и очарование в слизи, высосать... слепая, черная жажда... Древняя мудрость, мощная и ужасающая... он может вытащить душу через глаза, а затем погрузить ее в ад, утопить, погубить навечно, так было бы и со мной, только я почему-то отличаюсь от прочих, он не совсем это понимал. Шор великий и всесильный, ну зачем, зачем мне это отличие? Я хотела бы тоже утонуть — и не чувствовать каждой своей клеткой, каждым атомом омерзительную грязь того... того, что я теперь знаю. Эта скрытая сила не дала мне капитулировать полностью. И когда он всеми силами старался подчинить тебя, раздавить, я приняла участие в схватке, я сражалась прямо там, в глубинах его мозга... сковывала его, помогла тебе освободиться, чтобы ты успел разрушить его человеческое обличье, и тогда он вернулся в слизь. Я не совсем понимаю, почему так вышло... наверное, наш общий напор, когда ты боролся с ним снаружи, а я — в самом центре его души, заставил его позаимствовать часть силы, которая поддерживала его форму, сила эта истощилась настолько, что не смогла устоять перед оружием, и он распался. Он вернулся в слизь, из которой вышел... черная слизь... текущая, колышущаяся...

Язык Водир заплетался, она споткнулась и чуть не упала, но схватилась за стену и устояла на ногах. Она старалась держаться от Смита подальше, словно его близость была чем-то отвратительным, и он не мог больше разобрать ее горячечного шепота, слышал только отдельные бессвязные обрывки фраз.

Затем они прошли через серебряные ворота и вступили в галерею, где воздух искрился, как шампанское. Бирюзовый бассейн все так же покоился в своей золотой оправе, но девушки куда-то исчезли.

В конце галереи Водир остановилась и повернула к Смиту мучительно напряженное лицо.

— Здесь — главное испытание.— Она стиснула голову руками, закрыла глаза и начала покачиваться.— Если бы только вспомнить... Мне не хватает сил... я не могу, не моту...— Ее речь сбилась на бессвязный, захлебывающийся шепот.

Но прошло несколько секунд, Водир выпрямилась и решительно взяла Смита за руки. По ее телу пробежала длинная судорожная волна, прекрасное лицо болезненно исказилось; через мгновение дрожь передалась Смиту, и он тоже сморщился от инстинктивного, непреодолимого отвращения. Глаза девушки остекленели, на лбу выступили мелкие бисеринки пота, она билась в конвульсиях, как человек, схватившийся за высоковольтный провод.

С каждым ее содроганием на Смита накатывали свинцовые волны ужаса, он снова утопал во тьме, снова барахтался в черной трясине. Толчки следовали все чаще и чаще, Смит безнадежно увязал в омерзительной слизи, черви беспрепятственно заползали в его мозг, выгрызали все чистое и светлое...

А затем кошмар закончился. Снова, как и тогда, с Алендаром, вокруг Смита сомкнулась ровная, бесстрастная тьма, снова возникло странное ощущение, будто все вокруг течет и трансформируется. Открыв глаза, он обнаружил себя в знакомом коридоре, в ноздри ударил затхлый, солоноватый запах.

Водир негромко стонала, привалившись плечом к влажной каменной стене, ее все еще била дрожь.

— Сейчас,— еле слышно выдохнула она,— сейчас... приду в себя. Я... я едва справилась... сил не хватает... подожди, я сейчас...

«Сейчас» растянулось на несколько мучительно долгих минут, но в конце концов Водир сумела взять себя в руки.

— Пошли,— бесцветно сказала она, и они отправились наверх по длинному темному коридору.

Перед кабинетом Алендара — как еще называть этот черный зал? — девушка остановилась и протянула Смиту руки. И снова он провалился в ад, снова барахтался в кошмарной слизистой трясине, снова его захлестывали вязкие черные волны, а затем нахлынула чистая, блаженная тьма, и Смит с трудом разжал сведенные судорогой пальцы.

Бледная как смерть, Водир едва держалась на ногах; за ее спиной смутно угадывались обтянутые черным бархатом стены, свет одинокой лампочки отражался в черной полированной поверхности стола.

— Пошли.

Она покачнулась и чуть не упала.

— Пошли. Скорее.

И снова знакомый путь, но в обратном направлении — черный зал, кованые ворота, короткий темный коридор, вход на винтовую лестницу. Здесь сердце Смита упало — изможденная девушка не дойдет и до половины этой чертовой спирали. Однако Водир без раздумий шагнула на первую ступеньку; следуя за ней, Смит слышал обрывки бессвязного, горячечного шепота:

— Подожди... подожди... дай мне подняться наверх... исправить хоть это... потом — что угодно... нет, нет, не что угодно! Великий Шор, только не черная слизь, только не это!.. Землянин, землянин!

Она вцепилась обеими руками в перила и повернула к Смиту серое, внезапно постаревшее лицо.

— Землянин, ты должен мне обещать! Не дай мне умереть своей смертью! Когда я тебя выведу — или когда упаду,— сожги меня своим оружием. Сожги, иначе я навеки погрязну в черной трясине, из которой я же тебя и вытащила! Обещай, ты должен!

— Хорошо,— кивнул Смит.— Обещаю.

Лестница казалась бесконечной, его ноги подламывались, отказывались идти; по всем законам здравого смысла Водир давно должна была упасть, но она словно не замечала усталости. Ступенька за ступенькой, виток за витком они поднимались наверх.

И здесь она упала, упала как подкошенная, едва успев ступить на каменную площадку. На мгновение Смит испугался, что не успел выполнить своего обещания, однако Водир тут же пошевелилась, подняла голову и медленно, мучительно медленно встала.

— Я дойду,— бормотала она,— дойду, дойду. Пройти так много, чтобы потом... я должна закончить...

Следуя за девушкой по перламутровому, залитому мягким светом залу, Смит отчетливо видел, что силы ее на исходе, что жизнь покидает ее с каждым дыханием, и поражался, с каким бульдожьим упорством это хрупкое создание стремится к поставленной цели, стремится искупить нечаянную свою вину.

В полутемных коридорах не было ни души, однако Смит все время ощущал близкое присутствие какой-то странной, незнакомой по прежнему опыту опасности.

— Стражи,— прошептала Водир. Неужели она тоже, как Алендар, умеет читать мысли? — Стражи... ночью их выпускают... держи оружие наготове...

Но загадочные стражи так ни разу и не показались. Возможно, у них был выходной. Коридоры и лестницы, лестницы и коридоры... Смиту казалось, что он бродит по этому бесконечному лабиринту уже многие годы. Водир еле переставляла заплетающиеся ноги, цеплялась скрюченными пальцами за стены и все же упорно шла вперед. Преодолев последний, залитый голубым светом коридор, она тяжело оперлась о бронзовую дверь, отодвинула засов и рухнула вслед за распахнувшейся внутрь дверью сторожки. Боясь опоздать, Смит выхватил бластер; голубой луч прожег падающее тело еще в воздухе, за долю секунды до удара об пол. На какое-то мгновение глаза умирающей девушки вспыхнули живым, внутренним огнем, и Смит снова узнал прежнюю Водир, чистую и отважную.

Но это продолжалось только мгновение. Чистая смерть, о которой так мечтала Водир, погасила ее глаза, по распростертому на полу телу пробежала последняя судорога, а затем... Смит с ужасом смотрел, как на белой атласной коже появляется грязноватый налет, как сквозь мелкие, быстро расширяющиеся трещины проступает что-то отвратительное... Распад шел с невероятной быстротой.

Нордуэст Смит закрыл глаза, пытаясь выудить из дальних, пыльных закоулков памяти слова давно позабытой молитвы. Затем он осторожно обогнул лужу черной слизи, в которой плавала грязная зеленая тряпка, и направился к выходу.

Евнух получил достойное вознаграждение. На полу сторожки, в двух шагах от наружной двери, валялся толстый, до неузнаваемости обезображенный труп, еле прикрытый обрывками красного бархата. Неизвестный убийца оставил следы — от трупа к стене тянулась неровная, извилистая дорожка черной слизи. В каменной кладке не было ни единой, даже самой микроскопической щелки, и все же след кончался именно здесь.

Смит перешагнул через труп, отодвинул засов, распахнул дверь и полной грудью вдохнул чистый, без пряных ароматов и соленой затхлости, воздух. Над крышами Эднеса занимался жемчужный рассвет.

 

 

Древо жизни

© Перевод М. Пчелинцева.

Над руинами Иллара медленно кружили поисковые самолеты. Нордуэст Смит, затаившийся в древнем полуразрушенном храме, проводил очередную воздушную ищейку ненавидящим взглядом бесцветных, как сталь, глаз и ожесточенно сплюнул.

— Ну прямо вороны над падалью!

Методическое прочесывание местности началось утром и будет вестись до победного конца; через час-другой горло окончательно пересохнет, пустой желудок запротестует в полную силу. Ни еды, ни воды здесь нет, поэтому рано или поздно голод и жажда выгонят его из укрытия, заставят просигналить этим проклятым самолетам, поменять с таким трудом обретенную свободу на чечевичную похлебку, или чем уж там в камере кормят. Смит устроился поудобнее в тени храмовой арки и еще раз перебрал по косточкам всех близких, дальних, а также гипотетических родственников патрульного канонира, подбившего его корабль над этими идиотскими развалинами.

Исчерпав свой — весьма богатый — запас ругательств, он вспомнил, что во внешнем дворе чуть ли не каждого древнего марсианского храма имеется украшенный орнаментами колодец, специально предназначенный для удовлетворения нужд странствующих и путешествующих. Вода там высохла миллион лет назад, но уж лучше прогуляться, чем зад отсиживать. Смит встал, с хрустом потянулся и начал осторожно пробираться по чудом сохранившимся крытым проходам к фасадной стороне храма. В стене, огораживавшей двор, зияла узкая брешь; прежде здесь была дверь, нечто вроде служебного входа для жрецов, или как уж они там назывались. Посреди широкой мощеной площади действительно виднелся колодец, спасавший когда-то путников от жажды. Путники... в те далекие времена Марс был веселенькой зеленой планетой, вот погуляли бы эти ребята по теперешним пустыням...

Необычно роскошный колодец на удивление хорошо сохранился. Этот сложный мозаичный орнамент имел когда-то глубокое символическое значение. Глубокое, как вырез на груди портовой шлюхи. Бронзовый — вот уж правда металл вечности — навес был выполнен в форме неизбежного древа жизни — элемент, с занудным постоянством повторяющийся в религиозной символике трех миров. Бронза, она, конечно, бронза и есть, но все же как сумела эта штука выстоять под напором тысячелетий и не потерять ни одного листика? Смит почти не верил своим глазам. Ветви дерева роняли на истертые каменные плиты четкую узорчатую тень, точно такую же, как и миллион лет назад, когда усталые, покрытые дорожной пылью путешественники утоляли здесь свою жажду и возносили благодарения невесть какому богу. Он почти видел, как ровно в полдень распахиваются высокие ворота и...

Видение исчезло. Смит обвел глазами правильный круг полуразвалившейся стены и замер в недоумении. А где они, те ворота? Судя по остаткам фундамента, единственным входом на площадку была та самая дверь, возле которой он стоял. Странно, очень странно. Так, значит, это не общественный двор, а вроде как для служебного пользования, и этот хитрый колодец приберегался жрецами для себя. Или... подождите, подождите. Был же вроде такой король-священнослужитель Иллар, в чью честь и назвали этот город. Король-волшебник, чья железная десница — если только он не был левшой — строго, но милостиво управляла державой, а по совместительству и храмом. В таком случае этот роскошный колодец, построенный из царственных, вечных материалов, вполне может оказаться неким святилищем, предназначенным для личных нужд давно почившего монарха.

В нем может даже...

По залитой солнцем брусчатке пронеслась хищная черная тень. Смит отпрянул назад, в спасительное укрытие, и стал с тоской следить, как ненавистный стервятник делает над двором один круг, другой... Именно с этого момента и начала разворачиваться вся цепь дальнейших событий. Тесно прижавшись к ветхой, выкрошенной стене, с тоской ожидая, когда же наконец настырный шпион угомонится, он услышал звук настолько невероятный, настолько неуместный в этом мертвом городе, что сначала не поверил своим ушам. Однако звук повторился, потом повторился еще раз. Где-то неподалеку плакала женщина, плакала навзрыд, горестно и безутешно.

Пораженный, Смит даже забыл на мгновение о близкой опасности. Галлюцинация, вызванная голодом и жаждой? Да нет, вроде бы рано. Или привидение, многие сотни тысяч лет бродящее в полумраке холодных коридоров, призрак, доводящий до безумия любого, кто решится нарушить покой мертвого храма давно позабытых богов? Завсегдатаи марсианских баров любили поговорить о «призраках древних руин», особенно после третьего стакана... Воспоминание о барах и стаканах пробудило из временной спячки голод и жажду, но зато помогло справиться со смутным суеверным ужасом. Положив руку на бластер, Смит начал осторожно пробираться к источнику приглушенных, рвущих сердце рыданий.

Идти пришлось совсем недалеко; стоило ему завернуть за угол, как в сумраке заваленного каменными глыбами прохода мелькнуло белое, почти фосфоресцирующее пятно. Смит пошел еще медленнее, напряженно вглядываясь, кто же это хнычет в таком неподходящем месте. Мало-помалу он различил женщину, вернее — смутные очертания женщины. Слезливая особа сидела в темном каменном закутке, уронив лицо в высоко поднятые колени и завесившись сказочной россыпью длинных черных волос. В этой фигуре было нечто странное, ирреальное; даже на близком расстоянии она так и оставалась белым переливчатым пятном, призрачно мерцавшим на фоне мрачных древних стен. Привидение? Да нет, слишком уж натурально она плачет. А кто тебе сказал, будто привидения плачут ненатурально?..

Он так и не успел решить для себя этот важный вопрос — девушка испуганно вздрогнула, стихла на полувсхлипе и подняла лицо, столь же зыбкое, неуловимое, как и контуры ее тела. Только все это теперь не имело никакого значения — Смит пошатнулся, как от удара, пронзенный, захваченный, скованный взглядом огромных глаз, сверкавших на слегка фосфоресцирующем лице, он не видел уже ничего, кроме этих глаз, не смог бы отвернуться от этого взгляда, если бы и захотел.

Поразительные, невероятно светлые, они искрились, как лунные камни, гипнотический взгляд был почти материален, почти осязаем; Смиту казалось, будто между ним и девушкой натянулась невидимая, звенящая от напряжения струна.

Девушка заговорила — и он снова усомнился в своем рассудке: голод, страх, одиночество, кошмар мертвого города — в такой обстановке кто хочешь сойдет с ума. Он слышал абракадабру, бессмысленный набор звуков, а в потрясенном мозгу появлялся связный текст, такой четкий, какой невозможен даже при использовании обычной речи. Молочно-голубые глаза, даже чуть-чуть посветлее, казались бы слепыми бельмами, если бы не горели огнем, не прожигали насквозь...

— Я заблудилась, я заблудилась!

Горестный, неизвестно как проникший в сознание Смита стон рвал душу. Девушка громко всхлипнула, залилась потоком слез, сверкающая поверхность лунных камней замутилась — и в тот же миг наваждение пропало. Ее голос продолжал стонать, однако бессмысленные, нечленораздельные звуки не рождали в голове Смита никакого отклика, тугая струна, связывающая его с девушкой, бесследно растворилась в глухом воздухе подземелья.

Только теперь Смит понял, что простоял все это время неподвижно, как скованный, что так и не видел ничего, кроме огромных завораживающих глаз. Он отступил на шаг и попытался всмотреться в неуловимое, упорно ускользающее лицо.

Девушка вскочила с камня, приподнялась на цыпочки, яростно схватила его за плечи; сверкающие глаза впились в Смита с силой едва ли не большей, чем пальцы, и вновь в его мозгу зазвучал скорбный, молящий стон:

— Пожалуйста, пожалуйста, отведи меня домой, назад! Я боюсь, я очень боюсь — я заблудилась, потеряла дорогу,— пожалуйста!

Смит недоуменно сморгнул; ситуация постепенно прояснялась, оставаясь при этом очень странной. Не было никаких сомнений, что молочно-голубые глаза девушки обладают гипнотической силой, передают ее мысли без посредства обычной речи. Эти глаза служат мощному мозгу, направляют его сокрушительную, непреодолимую энергию — последний факт Смит отчетливо почувствовал на себе. Но как же увязать все это с жалостными стонами заплутавшей, до смерти перепутанной девчонки? Разительное несоответствие униженной, почти истерической мольбы и яростной силы, с которой мольба эта вливалась в мозг Смита, вызывала вполне естественные подозрения. Мозг сильной волевой женщины передает всхлипы беспомощной сопливой девчонки. Нет, как-то все это не стыкуется.

— Пожалуйста, ну пожалуйста! — звенело в его голове.— Помоги мне! Отведи меня назад!

— Куда это «назад»? — спросил Смит и удивился, услышав свой собственный голос, нормальную человеческую речь.

— Дерево, дерево! — простонал все тот же нереальный, неизвестно откуда идущий голос, никак не связанный с бессмысленными звуками непонятной речи.— Древо жизни! Проводи меня, отведи меня под сень Древа!

Смит мгновенно вспомнил украшенный орнаментом навес колодца. Никаких других деревьев поблизости он не заметил — ни живых, ни символических. Но что может связывать пересохший колодец с заблудившейся девицей — если она и вправду заблудилась? Еще один жалобный стон в мозгу, еще один поток непонятных — но тоже жалобных — слов в ушах, и Смит решил плюнуть на все свои сомнения. Ну, просит девица отвести ее к колодцу — в этом он уже не сомневался,— так чего ж не отвести, что тут такого страшного? Кроме того, им овладевало любопытство. В этом странном происшествии крылся какой-то второй, внутренний смысл. А что, если эта красотка явилась из какого-нибудь подземного мира, сообщающегося с нашим через все тот же треклятый колодец? Это хорошо объяснило бы ее призрачную бледность, а заодно и глаза, явно не приспособленные к восприятию света, вот только как объяснить эту странную расплывчатость, ведь ничего, кроме глаз, не видно, и все тут. При всей невероятности выдвинутой Смитом гипотезы действительность оказалась еще невероятнее, в чем он и убедился через несколько минут.

— Пошли,— сказал он, осторожно отцепляя от своего плеча бледные, расплывчатые, но вполне реальные пальцы.— Я провожу тебя к колодцу.

Девушка облегченно вздохнула и наконец-то потупила свои колдовские глаза, рассыпаясь в благодарностях,— точнее, вероятно, рассыпаясь в благодарностях на все том же птичьем языке. Смит взял ее за руку и повел.

Крепкая прохладная ладонь, если не смотреть, так ничего и не подумаешь... Даже теперь, с близкого расстояния, когда его не отвлекал ее гипнотический взгляд, Смит видел тело девушки, словно расплывчатое белое пятно. Казалось, их разделяет плотная вуаль — вуаль, почти не пропускающая обычного света, но легко прожигаемая яростным блеском опалесцирующих глаз.

Девушка семенила рядом со Смитом, задыхаясь, спотыкаясь о камни и не произнося ни слова, в явном нетерпении добраться поскорее до своего непонятного «дерева». В искреннем нетерпении — или в хорошо разыгранном? Прежде чем выйти на открытое место, Смит остановился и внимательно посмотрел на небо. Судя по всему, патрульные ищейки покончили с этим сектором — два самолета хищно кружили над северными кварталами Иллара, остальные и вовсе исчезли. До тех двух не меньше полумили, так что особой опасности нет. Он вывел девушку на пустынный, залитый солнцем двор.

Смит был уже вполне уверен, что эта странная особа слепа, как летучая мышь, и все же шагов за двадцать до колодца она резко вскинула туманную, расплывчатую голову и буквально потащила своего провожатого вперед. Не доходя до колодца, девушка выпустила руку Смита, выкрикнула нечто непонятное, но явно восторженное, шагнула под навес и застыла как вкопанная. Тень бронзовых ветвей покрыла полупрозрачное тело четким кружевным узором, а затем произошло нечто невероятное. Черные, прихотливо изогнутые линии зашевелились, поползли в сторону и... и все. Девушка исчезла, исчезла без следа, словно сквозь землю провалилась — или переместилась в другой мир. Смит тупо взирал на опустевшие каменные плиты, на неподвижное, словно тушью прорисованное кружево тени.

Созерцание продолжалось недолго — мертвую тишину вспороло ровное гудение, над развалинами храма скользнула черная хищная тень, зазевавшийся разведчик запоздало сообразил, что стоит на открытом месте, а воздушные ищейки, в отличие от этой странной девицы, далеко не слепые. Оставался единственный выход — фантастический, но единственный... Не теряя времени на дальнейшие размышления, Смит опрометью бросился под сень Древа жизни.

Он стоял в самом центре прихотливого узора, отделенный от залитого солнцем двора ажурной завесой бронзовых веток и листьев, стоял в страстном ожидании чуда — и чудо произошло. Мир за пределами черно-белого островка тени поплыл, подернулся рябью, а потом успокоился в новом, преображенном виде. Это было похоже на фокус, на оптическую иллюзию. Смит не заметил никаких скачков, затемнений; у него было ощущение, что там, снаружи, за бронзовой решеткой висит огромный панорамный экран и кто-то плавно сменил одну картинку в проекторе на другую: иссохшие, залитые солнцем руины Иллара — на тусклый, плохо прорисованный сельский пейзаж. Судя по серому, сумрачному освещению, в новом мире, похоже, был вечер; сквозь густой, почти вязкий воздух виднелись аккуратные кроны деревьев и густо усыпанная цветами трава. Все это казалось придуманным, нереальным, сильно смахивало на какой-нибудь буколический гобелен.

На фоне гобеленовых сумерек белым пламенем сверкала знакомая фигура, наконец-то обретшая четкие контуры. Судя по выжидательной позе, девица ничуть не сомневалась, что галантный кавалер последует за ней и сюда, к черту на рога. Смит с удивлением понял, что полез бы под бронзовую крону древа жизни и без всякой крайней нужды извечное любопытство не позволило бы ему оставить столь странные события без разъяснения.

Девушка буквально светилась; очень хорошенькая и чуть нереальная, она была единственной яркой деталью сумеречного пейзажа. Смит шел, не отрывая глаз от этой сверкающей белизны, шел как зачарованный, он даже не заметил, как сделал первый шаг.

В мягкой темно-зеленой траве бледно светились маленькие, на невысоких стебельках цветы, по такой траве ступали ноги боттичеллиевских ангелов. Босые ступни девушки, ступающие по бархату травы, сверкали ослепительной белизной, единственным ее облачением были длинные, почти до пят, волосы — королевская мантия, сотканная из переливающейся пурпуром тьмы. Новоявленная святая Инесса смотрела на приближающегося Смита, чуть изогнув в улыбке бледные губы, огромные глаза горели холодным голубоватым огнем. Слезы, испуг — все это осталось в том, далеком мире.

— Теперь моя очередь быть провожатой,— улыбнулась она, беря Смита за руку. Способ общения остался прежним: невероятная абракадабра слов — и пронзительный взгляд опалесцирующих глаз, вливающий их смысл прямо в мозг.

Провожатая? Куда — провожатая? Смит не стал задавать никаких вопросов — этот тусклый, неподвижный, словно заколдованный мир не располагал к беседе. А вопросов было множество. Вот, скажем, почему внизу, у земли,— серенькие вечерние сумерки, а в небе — беспросветная тьма, черная бездна глухой, беззвездной ночи?

Видимость была метров двадцать, не больше; деревья, кусты, усыпанная цветами трава, снова деревья — все это выступало из туманного полумрака, чтобы через минуту скрыться за спиной в таком же полумраке. Смиту начинало казаться, будто он забрел ненароком в чей-то плохо освещенный сон или стал живым элементом тусклого, поблекшего от времени гобелена. Да и девушка эта, завесившая свое сверкающее, изумительное тело по меньшей мере необычной мантией, она тоже выглядела не очень реально, тоже походила на какую-нибудь волшебницу, вытканную на все том же гобелене.

Освоившись немного со странной обстановкой, он начал замечать в кустах и за деревьями неясное шевеление. Какие-то пугливые, осторожные существа возникали где-то на самом краю поля зрения и тут же исчезали, не позволяя себя разглядеть. Стеснение в спине, неприятный холодок в затылке — все эти признаки говорили Смиту, что кто-то за ним подглядывает. В конце концов он увидел одного из соглядатаев — маленький темнокожий человек стоял в просвете между деревьями; поймав на себе взгляд Смита, человечек исчез, как сквозь землю провалился.

Теперь, когда Смит знал приблизительный облик чрезмерно любопытных аборигенов, он замечал их часто и без особого труда. Тощие, низкорослые люди с большими скорбными глазами на перепуганных лицах, они шныряли в кустах, выглядывали из-за деревьев, а заметив, что обнаружены, мгновенно скрывались из виду. Смит слышал шорох шагов, а пару раз уловил даже шепот. В тихих, как шелест листьев, звуках чужой, непонятной речи с неожиданной ясностью чувствовалось предупреждение. Кого предупреждали эти люди? О чем? Предостерегающий шепот, маленькие .пугливые люди, прячущиеся в кустах, подглядывающие из-за деревьев, тусклый, как на старом гобелене, пейзаж, боттичеллиевские цветочки под ногами... Бред, полный бред. Кошмарный сон, остается только проснуться.

И все же любопытство взяло свое.

— Куда мы идем? — спросил он и поразился, услышав, насколько сонно звучит его голос.

Девушка поняла вопрос, из чего следовало, что она либо знает язык Смита, либо может воспринимать его мысли без всякой игры в гляделки.

— К Тагу,— сказали сверкающие глаза,— Таг тебя желает.

— Какой еще Таг?

В ответ фея сумеречного мира разразилась длинным, без единой запинки монологом. Слушая гладкие, как галька, обкатанная водой, фразы, Смит не мог отделаться от тягостного подозрения, что эта речь произносилась уже много раз, что ее слышали многие люди, которых «возжелал Таг». А где они теперь, эти люди? Что с ними случилось? Тем временем девица заливалась соловьем.

— Много веков назад Илларом правил великий король Иллар, чьим именем назван этот город. Иллар был могучим волшебником, однако даже его могущества не хватало для выполнения всех его желаний, так велики они были. Тогда посредством магического искусства он призвал из предвечной тьмы Тага и заключил с ним договор. По условиям договора Таг ставил всю свою безграничную силу на службу Иллару до скончания дней Иллара, взамен же Иллар обещал сотворить мир, дабы служил тот мир Тагу обиталищем, и населить тот мир людьми, рабски преданными Тагу, и дать Тагу жриц, дабы ему служили. Этот мир — мир Тага, я — жрица, одна из последних из долгой череды женщин, рожденных в услужение Тагу. А лесные люди это его... его низшие слуги.

Я говорила тихо, чтобы не подслушали лесные люди, ибо для них Таг — творец вселенной, ее начало и конец, средоточие всей и всяческой жизни. Но тебе я поведала правду.

— Так чего же Таг от меня хочет?

— Слуги Тага не могут обсуждать дела и желания Тага.

— Ну а потом? Что с ними потом-то происходит, с людьми, которые понадобились Тагу? — не унимался Смит.

— Об этом ты спросишь у Тага.

В знак того, что вопрос исчерпан, потомственная жрица отвела глаза и оборвала ментальный контакт настолько резко, что у Смита закружилась голова. Беседа начисто отбила у разведчика охоту спешить на подозрительное свидание; если раньше он шел бок о бок со своей спутницей, то теперь уныло тащился сзади. Дремотное состояние отступило, сменилось острой тревогой. Эта, с бельмами, ведет тебя прямо к черту в пасть, а ты и раскис, идешь за ней, как младенец за нянькой, слюнявчика только не хватает. А и точно, кто он такой, этот самый ее Таг, если не черт? Черт и есть. Вспомни, как она заманила тебя в эту свою темную дыру. Жульничеством, грязным шулерским трюком.

А сколько таких трюков у нее в запасе, таких и еще похуже?

Вырваться из этих пальчиков ничего не стоит, главная ее сила в глазах, не смотреть в глаза — и все будет в порядке. А в крайнем случае посопротивляемся, тоже мне, великая гипнотизерша нашлась... Лесные люди прятались за кустами, бегали, переговаривались, в их шелестящем шепоте все явственнее слышалось предостережение. Прежде этот мир был просто тусклым и темным, теперь он казался угрожающим, смертельно опасным.

Думай не думай, а что-то делать надо. Смит остановился и вырвал руку из тонких, легко разжавшихся пальцев.

— Никуда я не пойду!

Девушка повернулась, взмахнув роскошным шлейфом темно-пурпурных волос, и выплеснула поток непонятных слов, однако Смит предусмотрительно отвел глаза, а потому ничего из этой страстной тирады не понял. Решительно развернувшись, он зашагал назад. Девушка что-то крикнула, в высоком кристально чистом голосе звенела та же предостерегающая нота, что и в шелестящем шепоте лесных людей, однако Смит продолжал шагать, не совсем, правда, понимая, куда же, собственно, он направляется. Девушка засмеялась, звонко и чуть презрительно; даже затихнув, этот смех продолжал звучать в его мозгу.

Чуть погодя Смит опасливо оглянулся, почти уверенный, что увидит в сумраке белый огонь задрапированного волосами тела, но на тусклом буколическом гобелене не было никаких персонажей — ни пастушков, ни пастушек, ни волшебниц.

На него навалилась ватная тишина, не нарушаемая даже перешептыванием в кустах: лесные люди последовали за жрицей своего бога, оставив пришельца в полном одиночестве. Смит шагал по темной бархатистой траве, давил тяжелыми походными сапогами трогательные головки цветов и все сильнее сомневался в собственном психическом здоровье. Одолеваемый такими мыслями, оглушенный тяжелой предгрозовой тишиной, он шел и шел в отчаянной надежде найти выход из этого бреда.

Но ажурная тень, забросившая его в этот зловещий сумрачный мир, все не появлялась и не появлялась. Хотя давно бы пора. Смит начал серьезно задумываться, а есть ли выход из персональной вселенной Тага. Ведь как все было? Он стоял на пятачке тени, затем вроде бы шагнул — и что дальше? Он же не видел эту тень потом, ни разу не видел, скорее всего, ее мгновенно проглотил серый полумрак. Смит беспомощно огляделся по сторонам. Ну и куда же теперь, если со всех сторон одно и то же? Деревья, кусты, трава с цветочками, а дальше — глухая стена мутной вязкой тьмы, за которой все те же деревья, кусты и цветочки, и так — до бесконечности.

Он пошел куда глаза глядят, пошел, подгоняемый почти физическим напряжением воздуха, странным ощущением, что все эти размытые, как на плохой фотографии, деревья и кусты ждут его, зовут, затаив дыхание, следят за нелепо ковыляющей фигурой пришельца из другого мира.

Деревья, кусты — и ничего больше, бессловесной живности здесь, похоже, не водится, а лесные люди не то по уши влюбились в эту белоглазую, не то сопровождают ее по служебной обязанности... Смит шел, понуро свесив голову, шел, как лунатик, не замечая ничего вокруг.

Через какое-то совершенно неопределенное время он почувствовал странное изменение обстановки, почувствовал пустоту и взглянул вперед. Редкая цепочка все тех же деревьев, размазанных все той же серой мглой, а за ними... Смит вздрогнул, настолько это было невероятно. За ними трава кончалась, исчезала, плавно переходила в тускло мерцающую пустоту — не в обычную пустоту, куда можно упасть, провалиться, а в твердое, кристаллизированное ничто, круто изгибавшееся вверх, к кромешной тьме зенита. Пустота, слишком пустая, чтобы допустить в себя какой бы то ни было материальный объект, пустота нерушимая, девственная.

Смит скользнул взглядом по искривленной, непроницаемой стене. Вот где кончается странный мир, сотворенный Илларом. Придуманную страну накрывает купол, выкованный из многократно изогнутого, спрессованного пространства. Так что тут выхода нет. Есть такой интересный вопрос: что будет, если в несокрушимую стену ударит всесокрушающий снаряд? Самое бы время разрешить его экспериментально, стена есть, дело за малым... Смит не мог подойти к преграде поближе, не мог даже рассмотреть ее повнимательнее — непроницаемое ничто вызывало беспричинную тревогу, заставляло отвести глаза.

Стоять на месте было бессмысленно; он пожал плечами и двинулся вдоль цепочки деревьев, отделявшей его от купола, высматривая что-нибудь вроде щели или дырки. Шансов на успех практически не было, но никаких других вариантов в голову не приходило. Он устало тащился по надоевшей боттичеллиевской травке.

Смит не знал, сколько часов, дней или лет продолжалась эта бессмысленная инспекция непроницаемой, утомительной своим однообразием границы; в какой-то момент он понял, что давно уже слышит знакомые шелестящие звуки. Среди деревьев, отделявших сумрачный мир от закаменевшей, непроницаемой пустоты, метались крошечные, еле различимые фигурки. Какая ни есть, а все же компания, облегченно вздохнул он и зашагал немного бодрее, подчеркнуто не обращая внимания на чрезмерно робких слуг Тага.

Постепенно маленькие люди осмелели, стали подходить поближе, шептать погромче; Смит все чаще и чаще улавливал в их бессмысленном щебете знакомые интонации, обрывки слов. Он шел, опустив голову, не делая резких движений; понемногу такая политика начала приносить желаемые плоды.

Маленькая черная фигурка выскочила из-за куста и застыла, разглядывая высокого, непонятного пришельца; вслед за первым смельчаком появился второй, третий... Любопытство оказалось сильнее страха — вскоре Смита сопровождала уже целая толпа лесных людей, шепот звучал все громче и громче.

Дорога пошла под уклон. Спускаясь в неглубокую, опоясанную кольцом деревьев лощину, Смит далеко не сразу заметил в густом кустарнике сплетенные из живых веток шалаши — лесные люди (а кто же еще?) замаскировали свою деревню умело и тщательно. А шепот звучал уже прямо за его спиной — странная щебечущая речь, мучительно напоминавшая что-то знакомое — только что? Добравшись до центра лощины, Смит оказался в плотном кольце лесных людей; маленькие, почти кукольные лица горели неподдельной тревогой. Ну что ж, усмехнулся он про себя, посмотрим, ребята, что вы мне скажете.

Никто из «ребят» не решался заговорить с чужаком, однако в их торопливом перешептывании отчетливо прозвучали слова «Таг», «опасно» и «берегись». Слова — но какого языка? Смит сосредоточенно нахмурился, пытаясь уловить структуру вроде бы знакомой, но все же непонятной речи, угадать ее происхождение; он знал очень много языков, но затруднялся определить, к какому именно из них относятся три не связанные друг с другом слова.

Однако имя «Таг» сильно отдавало самым старым и самым грубым из марсианских языков — материковым. С помощью этой зацепки Смит начал понемногу улавливать в невнятном лопотании и другие знакомые, вернее — почти знакомые слова. Сходство было крайне отдаленное — судя по всему, лесные люди говорили на невероятно архаичном варианте материкового языка. Звуки грубой, до примитивности простой речи повергли Смита в благоговейный трепет — за то, чтобы послушать этих чернокожих малышей, хороший лингвист отдал бы полжизни. Впрочем, ему самому предстояло расплатиться за нежданный подарок судьбы всей своей жизнью. Скорее всего.

Безжалостное время не пощадило материковую расу Марса: могучий народ, пребывавший когда-то в зените славы, деградировал до полускотского состояния. А тут — живые люди, говорящие на зачаточном языке той же расы, на языке, которым она пользовалась задолго, возможно, за миллион лет до своего расцвета... От взгляда в немыслимые бездны прошлого кружилась голова.

Из присутствия в речи лесных людей слов материкового языка следовал вполне определенный вывод. Нет никаких сомнений, что полузабытый король-волшебник Иллар населил эту сумрачную землю далекими предками теперешних «пустынников»: языковое родство свидетельствует о родственном происхождении. Ну а дальше вступили в действие почти беспредельные адаптационные способности гуманоидов.

Благодаря этим самым адаптационным способностям марсианский народ не вымер по мере высыхания безбрежных степей, покрывавших когда-то пустынную ныне планету, а приспособился к новым условиям, превратился в жалкую горстку дикарей. Судьба ничуть не лучше, чем у здешних потомков той же самой расы — крошечных пугливых людишек с темной кожей, большими глазами и шепелявой, никогда не поднимающейся выше шепота речью.

А шепот звучал, звучал со всех сторон. Поколение за поколением, век за веком обитатели сумеречного мира прятались и перешептывались. Вполне возможно, что они и правда разучились говорить в полный голос. Смит внутренне содрогнулся, представив себе, какой невообразимый ужас низвел свободных, бесстрашных людей до жалкого состояния трусливых, почти бессловесных пигмеев.

В тихих, шелестящих голосах звучало возбуждение, крайняя озабоченность. И если вся вселенная Тага сильно смахивала на кошмарный сон, то время, проведенное Смитом в деревне лесных людей, запомнилось ему как сон во сне: зловещие сумерки, мгла, размывающая очертания всех предметов, мертвая, как в склепе, тишина и еле слышное шелестение десятков взволнованных голосов, шепот, полный ужаса и невнятных предостережений.

Покопавшись в памяти, Смит составил пару фраз на каком-то языке вроде древнего материкового. Он понимал, что даже такой сверхупрощенный вариант современного языка с его богатой лексикой и сложной грамматикой покажется этим людям фантастически странным. В самую последнюю секунду инстинкт подсказал ему, что громкий голос может напугать всю эту публику до полусмерти.

— Я... я не могу понимать,— прошептал он, чувствуя себя актером, играющим какую-то странную роль.— Говорите... более медленно.

Смелый лингвистический эксперимент вызвал взрыв энтузиазма — в местном, шелестящем исполнении. После длительного перешептывания трое то ли самых смелых, то ли самых уважаемых пигмеев начали шептать нечто вроде речи. Шептали они медленно, с паузами после каждого слова — и непременно хором. За всю последующую беседу не было случая, чтобы кто-либо из лесных людей заговорил в одиночку, только по двое или по трое,— тысячелетия ужаса стерли у них всякое представление об индивидуальности.

— Таг,— сказали они.— Таг ужасный. Таг всемогущий. Таг неизбежный. Берегись Тага.

Смит невольно улыбнулся. Эти наследники древней расы тоже не отличались чрезмерным уровнем интеллекта, иначе они не утруждали бы себя такими явно излишними предостережениями. И все же, если подумать,— как трудно было этим ребятам преодолеть свои страхи и робость. Столько веков жизни в непрестанном ужасе, а они все еще сохранили благородство, сочувствие, нечто вроде отчаянной храбрости.

— Кто такой Таг? — прошептал он, неуверенно подбирая архаичные слова.

Судя по новому взрыву перешептываний, пигмеи уловили смысл вопроса. Отвечали, как и в прошлый раз, трое.

— Таг. Таг, начало и конец, центр творения. Когда Таг вздыхает, мир дрожит. Земля создана для обитания Тага. Все вещи принадлежат Тагу. Берегись! О, берегись!

Сказано было гораздо больше, но даже эти сентенции Смит уловил с большим трудом, не столько понял, сколько угадал.

— В чем... в чем опасность? — спросил он.

— Таг жаждет. Тага нужно питать. Это мы питаем его, но бывают времена, когда Таг желает иную пищу, не нас. Тогда Таг посылает свою жрицу, чтобы заманила... пищу... сюда. О, берегись Тага!

— Вы хотите сказать, что жрица привела меня сюда на съедение Тагу?

— Да,— зашелестела толпа,— да, да, да...

— Тогда зачем она меня отпустила?

— От Тага нельзя бежать. Он центр творения. Все вещи принадлежат Тагу. Когда Таг зовет, нужно идти на зов. Когда Таг захочет, он тебя получит. Берегись Тага.

Ситуацию стоило обдумать. Лесные люди знают, о чем говорят, в этом можно было не сомневаться. Таг не такой, уж центр вселенной, как это им представляется, но в том, что он способен заманить к себе жертву, Смит убедился на собственном опыте. Легкость, с какой отпустила его белоглазая жрица, ее презрительный хохот — все это подтверждало слова пигмеев. Кем бы там ни был этот самый Таг, его власть над сумрачным миром несомненна. Веселенькие дела... И вдруг Смит понял, что нужно сделать.

— В какой стороне живет Таг? — спросил он замерших в ожидании лесных людей.

Десятки темных костлявых рук указали куда-то вдаль; Смит повернулся в указанном направлении и попытался запомнить группы деревьев, способные служить ориентирами,— этот противоестественный мир словно размагнитил его внутренний компас. Теперь нужно было попрощаться с дружелюбным народцем.

— Я благодарю вас...— начал он и смолк под шквалом протестующего шепота.

Лесные люди угадали его намерение — и просили не делать глупостей: их умоляющие интонации были красноречивее любых слов. На крошечных лицах горела тревога, в расширенных зрачках застыл панический ужас. Смит беспомощно пожал плечами.

— Мне... мне нужно идти,— неуверенно начал он.— Застать Тага врасплох. Прежде чем он меня призовет. Это мой единственный шанс.

Он не знал, понимают они его или нет. Шепот не стих, ужас придал лесным людям смелость, некоторые из них даже хватали огромного чужака за одежду, пытаясь крошечными своими ручками удержать его от безрассудного, смертельно опасного поступка.

— Нет,— стонали они,— нет, нет! Ты не знаешь, на что ты идешь! Ты не знаешь Тага! Оставайся здесь! Берегись Тага!

Смита охватили дурные предчувствия. Он и сам знал, что встреча с Тагом не сулит ничего хорошего, а тут еще эти со своими наверняка небезосновательными страхами. Лучше бы остаться здесь, в тихой лощине, спрятаться хорошенько и сидеть... пока не позовут? Нет, ты же не из тех, кто уступает собственным страхам? Да и кто, спрашивается, сказал, будто нет никакой надежды на спасение? И он решительно зашагал в сторону, указанную лесными людьми.

Протесты сменились жалобными стенаниями; поднимаясь по склону лощины, Смит чувствовал себя кем-то вроде воина, выступающего в поход под звуки похоронного марша. Самые отважные из лесных людей пошли его провожать; как и прежде, они прятались за кустами, стремглав перебегали от дерева к дереву. Даже сейчас, когда непосредственной опасности не было, впитанный с молоком матери страх не позволял этим людям передвигаться по сумрачному миру открыто.

Их присутствие радовало Смита, ему хотелось помочь совершенно запуганным людям в благодарность за их дружелюбие, за предостережения, за искреннюю скорбь, с которой они провожали упрямого, безрассудного чужака, за смелость, не убитую даже тысячелетиями жизни в вечном страхе. Но кого может спасти человек, далеко не уверенный, что сумеет спасти хотя бы свою собственную шкуру? Паника лесных людей оказалась заразительной. Еще до выхода из лощины у Смита пересохло в горле, начали мелко подрагивать руки.

Шорох и перешептывание звучали в кустах все тише и все реже, провожающие понемногу отставали. Смит не осуждал их — если уж он, опытный разведчик, шел к логову местного божка без особого энтузиазма, так что же спрашивать с несчастных, у которых страх перед этим проклятым местом записан в генах? Впрочем, Смит излишне усердствовал в самоуничижении; оставшись наконец в полном одиночестве, он ускорил шаги, чтобы поскорее взглянуть на Тага и превратить неизвестный — а оттого особенно ужасный — ужас в известный, с которым можно бороться.

Тишина сгустилась, превратилась в нечто почти осязаемое. Ни ветра, ни хотя бы шороха упавшего листа, в мире не осталось никаких звуков, кроме его собственного дыхания и тяжелого стука сердца. Тишина звенела, кричала, предупреждала об опасности. Смит опустил руку на бедро и расстегнул кобуру.

Новая лощина была заметно шире той, где поселились лесные люди. Смит спускался по склону, напряженно высматривая малейшие признаки неизвестной опасности. Кто он такой, этот Таг? Человек он или зверь? Или дух? Доступен он зрению или невидим? Деревья начинали редеть; Смит знал, что почти достиг цели.

За последними деревьями начиналась большая, во все дно впадины поляна, посреди которой... В этом объекте не было ничего страшного, ничего угрожающего, и все же Смит покрылся холодным потом.

Посреди поляны стояло древо жизни — символ, прекрасно известный ему по десяткам рисунков и картин, так что об ошибке не могло быть и речи. Только здесь это мифическое растение действительно росло из земли, как самое настоящее дерево. И все же оно было не настоящим. Тонкий коричневый ствол, гладкая, блестящая поверхность которого не напоминала по текстуре ни одно известное вещество, поднимался к черному небу по традиционной пологой спирали, еще более тонкие ветки (числом, естественно, двенадцать) грациозно изгибались вверх. Листвы на дереве не было, ни один листик не скрывал змеиную спираль коричневого ствола. Зато на концах веток пылали кроваво-красные цветы, пылали так ярко, что хотелось зажмуриться.

Изо всех объектов сумрачного, размытого мира, сотворенного когда-то Илларом, одно лишь это дерево выступало с кошмарной, безжалостной отчетливостью, в его изящных, прихотливо изогнутых ветках таилась невыразимая словами угроза. Волосы Смита зашевелились от ужаса, по телу поползли мурашки — и все же он не мог сказать, что же тут, собственно, такого угрожающего. Древо жизни, чудесным образом оживший символ. Красивое, лучше любой из тех картинок. Так почему же, глядя на него, хочется закрыть глаза, закричать и бежать, бежать, бежать?

Угроза — и угроза странная, ни на что не похожая. Глядя на опасную красоту дерева, Смит испытывал темный, парализующий тело и волю страх. Изгибы ветвей слагались в узор, настолько совершенный и ужасный, что его сердце громко забилось в груди. Но почему? Он не знал этого, хотя чувствовал, ответ где-то рядом. Его инстинкты протестовали против этого, но рассудок все еще не мог ничего понять.

И дерево не было обычным растением, в нем явно присутствовала разумная, зловещая жизнь. Смит не знал, почему он так решил, ведь за все то время, пока он смотрел, не шелохнулась ни одна ветка, и все же в этой неподвижности было больше действия, чем в беге или полете любой одушевленной твари.

Дерево порождало в нем сумасшедшие желания — он не знал, уничтожить ли это вопиющее богохульство, или лишить себя зрения, чтобы не видеть его зловещую грациозность, или перерезать себе глотку, чтобы не жить в одном мире с этим кошмарным объектом.

У Смита было достаточно сил, чтобы загнать все эти бредовые мысли в дальний угол сознания, не слушать их жалобные вопли и обратить всю свою холодную, отточенную многими годами космических странствий логику на разрешение насущного вопроса. И все же его ладонь, лежавшая на рукоятке бластера, взмокла от пота, дыхание вырывалось из пересохшего горла спазматическими толчками.

Почему, спрашивал он себя, стараясь привести бешено участившийся пульс в норму, почему вид растения, пусть даже такого необычного, как это, повергает человека, который смотрит на него, в панику? Какая опасность таится в этом дереве — опасность настолько ужасная, что один уже факт ее незримого присутствия может свести человека с ума? Он сжал зубы, взял себя в руки и буквально силой заставил себя внимательно изучить прекрасное — и отвратительное — дерево.

Понемногу отвращение утратило первоначальную остроту. После долгой мучительной борьбы Смит загнал его глубоко в подсознание и вернул себе способность разумно мыслить. Изо всех сил сдерживая свой ужас, он продолжал смотреть на дерево. Он точно знал, что это и есть Таг.

А как же иначе — два огромных ужаса никак не вместились бы в один маленький мирок. Теперь понятно, почему лесные люди относятся к Тагу с таким благоговейным страхом. Непонятно другое — чем этот прутик угрожает им физически? От этого ужаса незримой угрозы может сойти с ума и самый крепкий человек, чего уж тут спрашивать с лесных людей, но, с другой стороны, не нравится тебе деревце — ну и не ходи к нему, не смотри, оно за тобой гоняться не будет. Ну кому, скажите на милость, может повредить неподвижное растение?

Предаваясь этим рассуждениям, Смит снова и снова осматривал дерево в тщетной попытке понять, что же в нем такого ужасного. Выращено в точном соответствии со старыми схемами, а ведь в них, в схемах этих, совершенно нет ничего ужасного. В точности та же структура, что и у подозрительно долговечного бронзового дерева — навеса над проклятым колодцем, а никого ведь оно не пугало. Так почему же? В чем тут дело?

Какая опасность, незримо обитающая в этих ветвях, превращает их в такой ужас?

В его голове возникли строчки старого стихотворения:

«Страшная красота»... Теперь он понимал значение этих слов — и этот вопрос. Какая потусторонняя сила выгнула эти грациозные дуги и арки, наполнила их невыносимым для глаза и рассудка ужасом?

По дереву пробежала дрожь; Смит окаменел. Ветра не было — да и бывает ли в этом мире ветер? — однако дерево двигалось, двигалось с неспешной, змеиной грацией, воздетые к небу ветви томно извивались. Один из кроваво-красных бутонов раздулся, как капюшон кобры, через мгновение его примеру последовали и остальные. Бутоны набухали, распускались цветы, широко раскидывая лепестки, наливались ослепительно ярким цветом — цветом невозможным, превосходившим все представления о цвете, чистым, яростным сиянием. Все это выглядело как жуткая, непристойная пародия на чувственность.

Через пару секунд стало понятно, что ветви изгибаются в сторону, противоположную от Смита; он облегченно вздохнул и перевел взгляд с кошмарного змеиного дерева на дальний край поляны.

По склону спускалась знакомая фигура. Жрица двигалась с той же плавной, безукоризненной грацией, что и змеящийся ствол дерева, за ее спиной развевался царственный шлейф темно-пурпурных волос, ослепительно прекрасное тело сверкало лунной белизной. Дерево чувствовало ее приближение — цветы разгорались все ярче и ярче, ветви дрожали от нетерпения.

Жрица должна общаться со своим богом, такая уж у нее работа — и все же Смит не мог поверить, что эта женщина осмелится подойти к дереву, один вид которого наполнял его паническим ужасом и отвращением. Вызывающе яркая на фоне тусклого, сумрачного пейзажа, она легко ступала по траве, направляясь прямо к центру поляны, к страстно извивающемуся ужасу.

А затем она приблизилась к дереву вплотную, и ствол склонился к ней. Она протянула руки вперед и чуть вверх, как девушка навстречу своему возлюбленному, и ветви с пламенеющими цветами сомкнулись за ее спиной. На несколько мгновений они застыли, превратились в кошмарную, фантастическую скульптуру — девушка с закинутой назад головой, напряженно тянущаяся вверх, и дерево, склонившееся вниз, заключившее ее в объятия; перед лицом девушки дрожали сверкающие цветы, ее волосы, не прикрывавшие больше тела, спадали по спине на землю темно-пурпурным водопадом. Затем ветви сжались плотнее, страстно дрожащий цветок спустился к закинутому вверх лицу, коснулся чуть приоткрытых губ — и та же дрожь побежала по ослепительно белому телу.

И Смит не выдержал. Темное, долго копившееся отвращение вышло из-под контроля, прорвало все плотины рассудка, хлынуло широким, сокрушительным потоком; тонко, почти по-бабьи взвизгнув, он бросился под спасительную защиту леса.

Смит бежал наугад, в его голове не было ни одной мысли, только животное, бессловесное желание бежать, бежать, бежать, расширенные от ужаса глаза не видели ни травы под ногами, ни кустов, ни деревьев, ничего. Он оставил тщетные попытки рассуждать логически, его абсолютно не интересовало, почему совершенная красота этого дерева вызывает не восхищение, а панический ужас. Он знал одно — от этой красоты нужно бежать и бежать, бежать на край света. И он бежал, бежал...

Впоследствии Смит не раз пытался, но так и не сумел вспомнить, что же положило конец этой панической, лихорадочной гонке. Очнувшись и немного приведя в порядок мысли, он обнаружил, что лежит ничком на мягкой бархатистой траве. Трава приятно холодила щеку. И тишина — глухая, непробудная тишина, тишина, от которой болят уши. В мозгу — гулкая, тревожная пустота. А затем он вспомнил дикий, невообразимый ужас и свое бегство от этого ужаса и вскочил с проворством вспугнутого зверя, напряженно оглядываясь на все ту же неизменную мглу. Он был один. И ни звука, ни даже еле слышной поступи лесных людей.

Он стоял, напряженно вслушиваясь в тишину, вглядываясь во мрак, пытаясь понять, что же пробудило его память, пытаясь угадать, что же будет дальше. Ответ пришел сам собой — и очень скоро. Этот слабый, как комариный писк, далекий, как с другого конца Вселенной, звук почти не нарушал огромной, тяжелой тишины — и все же пронзал барабанные перепонки сотнями микроскопических игл. Смит прислушался. Звук быстро нарастал, становился резче, пронзительнее, иглы превратились в стальной клинок, вспарывавший самые потаенные глубины мозга.

Нарастая, звук менял характер: сложные каденции, захлестнувшие сумеречный мир, складывались в странную музыку, обретали такое жгучее, болезненное очарование, что вскоре Смит был вынужден заткнуть уши пальцами — жалкая попытка уберечься от этого колдовства. Жалкая — и тщетная. Музыка проникала во все уголки тела, ее тонкие дрожащие ноты наполняли душу смертельной, невыносимой красотой, в ней ощущалось дыхание безымянной силы, глухой отголосок необоримой мощи Космоса.

С каждой секундой невыносимо громкая и прекрасная музыка становилась еще громче, еще прекраснее; цельная, будто сплавленная воедино, она не походила ни на что, слышанное Смитом прежде, она была полнее и совершеннее любой мелодии, сложенной из отдельных нот. Звуки, превратившие весь сумрачный мир в один гигантский, напряженно вибрирующий резонатор, начисто вымели из головы Нордуэста Смита все посторонние мысли и побуждения, оставив пустую, воздушно-легкую скорлупку, дрожью откликавшуюся на зов безымянной силы.

Ибо это был зов. Можно было не пить, не есть, не спать, даже не дышать, все нормальные жизненные потребности отошли на задний план, их заслонила одна, самая главная: нужно идти к источнику этой завораживающей, невыразимо прекрасной музыки.

«Когда Таг зовет, нужно идти на зов Тага»,— вспомнил Смит. Предостережение, данное лесными людьми, всплыло на поверхность сознания и тут же исчезло в потоке влекущих, как русалочье пение, звуков. Он повернулся — повернулся бессознательно, механически, как стрелка компаса в магнитном поле,— и пошел на зов, спотыкаясь, без единой мысли в гудящей голове, пошел потому, что не мог не пойти.

В ту же сторону, что и он, двигались десятки маленьких темных фигур.

Зов Тага заставил лесных людей забыть все страхи: захваченные гипнотизирующей песней, они шли открыто, не прячась.

Смит шел вместе со всеми, ничего не видя, ничего не слыша, кроме непреодолимого призыва. Сам того не понимая, он повторял в обратном направлении путь своего панического бегства — сквозь густые заросли кустов вниз по пологому склону лощины, к редкой цепочке деревьев, окаймлявшей большую круглую поляну. Здесь песнь Тага гремела еще мощнее, еще притягательнее. Слишком мощно, слишком притягательно.

Ошеломленный рассудок Смита воспарил к небесам чистого, не замутненного чувственным восприятием экстаза — и пробудился. Вслед за первой, смутной тревогой вернулся окружающий мир. Смит тупо смотрел на свои мерно переступающие ноги, на плывущую под ними траву. Подняв голову, он увидел, что подходит к середине большой поляны, приближается к источнику этой невыносимо прекрасной музыки, что этот источник...

Дерево! Его захлестнул дикий, животный ужас. Сверхъестественно четкое, обособленное от этого тусклого, сумеречного мира, оно почти врезалось в сетчатку глаз, его цветы пылали кровавым, нестерпимо ярким сиянием, ветви изгибались и дрожали в такт кощунственной, прекрасной, как смерть, песне. Мгновение спустя Смит увидел добела раскаленное, совершенное, как античная статуя, тело в разлете небывалых Пурпурных волос: жрица самозабвенно раскачивалась вместе с деревом и казалась его составной частью.

Близкая опасность подстегивала, побуждала к действиям. Он собрал все силы, чтобы вырваться из звенящих цепей нечеловеческой музыки, бежать из этого кошмарного места, забиться в какую-нибудь дыру, спрятаться, сделаться маленьким, незаметным, его мозг раскалывался от напряжения и безысходного ужаса, а слабое, ненадежное тело все так же шагало вперед, откликаясь на гнусный, неимоверно сладкий зов. На зов Тага — прежняя догадка превратилась в абсолютную уверенность.

Худые, низкорослые аборигены сходились к своему богу со всех сторон медленными механическими шажками; их большие, широко распахнутые глаза сияли неземным восторгом. Небольшая группа беспомощных, обреченных на гибель людей подошла к дереву совсем близко. Смит с ужасом наблюдал, как жрица вышла им навстречу, ласково взяла переднего за костлявый, судорожно одеревеневший локоть и повела под сень хищно змеящихся ветвей.

Кровавые цветы вспыхнули еще ярче, ветви изогнулись, начали удлиняться. Затем, словно атакующие змеи, они метнулись вниз, выхватили жертву из рук белоглазой жрицы, обвили ее плотными кольцами и мгновенно унесли вверх. Из змеиного, омерзительно шевелящегося клубка донесся высокий душераздирающий вопль, вопль ужаса и прозрения. Смит содрогнулся, ведь это могло означать, что в последний момент своей жизни жертва Тага постигает тайну его ужаса. Вопль рванулся к черному небу и внезапно стих; через мгновение клубок ветвей распался, в его сердцевине не было ничего. Несчастный пигмей растворился в этом змеином копошении; вряд ли дерево съело его в буквальном смысле слова, скорее уж закинуло в какое-нибудь другое измерение, пара секунд — слишком короткий срок для пищеварительного процесса. Жрица подводила под хищно нацелившиеся ветви новую жертву.

А предательские ноги все так же несли Смита к средоточию ужаса. Призывная песнь разрывала барабанные перепонки. Цветы развернулись в его сторону; теперь, с близкого расстояния, эти ненасытные огненные пасти были видны во всех ужасающих подробностях. Ветви удлинялись, извивались, голодными кобрами тянулись вниз, к дрожащей, беспомощной жертве. К нему. Белое, с белыми глазами лицо жрицы казалось высеченным из холодного мрамора.

Темно-коричневые, прихотливо переменчивые дуги и росчерки ветвей были графической схемой ужаса, ежесекундно нараставшего и непостижимого. В очередной раз Смита охватило острое желание понять — почему? Почему это мифическое дерево насквозь пропитано, буквально сочится злом? Почему уже один его вид вызывает панический ужас и отвращение? И тут, в этот страшный миг, когда к Смиту неумолимо приближалась жрица, когда к нему жадно тянулись лоснящиеся змеи, когда песнь смерти достигла наивысшего, невозможного накала, когда огненные пасти цветов уже разверзлись,— в этот момент он понял. Он увидел.

Неотвратимый, запредельный кошмар открыл Смиту глаза, и он увидел Тага. И понял, почему этого не случилось раньше — человеческие глаза предпочитали не видеть ужаса столь чудовищного, смятенный мозг отказывался признать его существование, и лишь слепой, но всевидящий инстинкт отчаянно кричал: «Опасность! Ужас! Мерзость!» Но теперь, когда Смит напрягал все свои силы, чтобы вырваться из безжалостных тисков бешеной, парализующей музыки, за мгновение до прихода последнего, кромешного ужаса он прозрел и увидел.

Дерево оказалось всего лишь трехмерным, вписанным в мглистый сумрак наброском Тага. Жуткие, извивающиеся, как змеи, ветви — контурами малой его части, хотя даже они холодили сердце, наполняли душу отвращением.

И если раньше Смит не видел этого непомерного ужаса, то теперь его ошеломленный рассудок отказывался о нем думать, ограничиваясь чистой регистрацией: чудовищно распухшая глыба, клубящаяся над черным небом сумеречного мира, вцепившаяся в землю корнями омерзительного дерева. Таг жадно тянулся к беспомощным, одурманенным жуткой музыкой жертвам; одного за другим хватал он лесных людей, чтобы тут же отправить их в свою ужасную — слишком ужасную для нормального человеческого глаза — утробу. Теперь понятно, куда и почему исчезают эти несчастные.

Жрица подходила все ближе, над ее головой качались огненные цветы, музыка гремела. Окаменевший от ужаса Смит не мог оторвать глаз от нависшего над тусклой землей кошмара. Таг, чудовищное порождение тьмы, вызванное Илларом из бездны в те незапамятные времена, когда Марс был зеленой планетой... Не в силах взглянуть в глаза своей неизбежной судьбе, Смит размышлял о событиях, происходивших так давно, что само время о них забыло. Какой же безмерной, безрассудной отвагой должен был обладать полулегендарный волшебник Иллар, чтобы поставить себе на службу это исчадие ада — слепую, непомерно огромную тварь, алчную до людской плоти, почти неразличимую глазом даже сейчас, если не считать этого дерева, этой страшной красоты.

Все это промелькнуло в парализованном мозгу Смита за краткий, ослепительный миг прозрения, затем перед его ошеломленным взором возникла знакомая фосфоресцирующая белизна, нежные руки стали мягко направлять его движение, повели его прямо к...

Огнедышащие змеи бросились вниз — и в тот же момент беспредельный ужас вывел Смита из тупого оцепенения. Почему? Он не сумел бы ответить на этот вопрос. Окажись на его месте другой человек, эту историю можно было бы считать завершенной. Однако Смит отличался от большинства людей яростной непреклонностью, вся его жизнь была построена на некой незыблемой, как скала, основе. Мертвящий ужас высек из этой скалы искру безудержного гнева, разбудил Смита, заставил действовать.

Жадные, обжигающе горячие щупальца обвились вокруг Смита, оторвали его от земли — и в тот же самый момент правая рука разведчика метнулась к расстегнутой кобуре, метнулась самопроизвольно, механически, словно отпущенная пружина. Он отчаянно пытался высвободить руку с оружием из тесных змеиных колец. Судя по всему, Таг впервые столкнулся с попыткой сопротивления — волшебная музыка, гремевшая в ушах Смита с такой силой, что казалась уже не звуками, а тишиной, перешла в низкий гневный рев. Огненные ветви с удвоенной силой потащили непокорную жертву вверх, к чудовищной мерзости, едва проступавшей в мглистом воздухе.

Высвободить руку не удавалось; теперь Смит пытался хотя бы повернуть ее, чтобы ствол бластера был направлен на судорожно корчившееся дерево. Он смутно догадывался, что нет никакого смысла стрелять в эту жуткую призрачную массу. Таг принадлежит к иному, неземному миру, энергетический пучок пройдет сквозь его тушу, ни за что не зацепившись, как сквозь пустое место. Настоящий, потусторонний Таг связан с нашим миром через дерево, дерево материально, а потому уязвимо. Будем надеяться, что уязвимо. Вот только бы хоть немного повернуть руку, зажатую тесными огненными петлями.

Туманный, еле различимый глазом ужас неумолимо приближался, гневный рев превратился в ровный, монотонный гул, пронизывавший Смита насквозь, сотрясавший каждый атом его тела; примерно так могла бы гудеть неимоверно огромная, неимоверно мощная динамо-машина. Ослепленный и оглушенный, Смит сделал последнее судорожное усилие, развернул руку еще на несколько градусов и выстрелил.

Он не видел, куда ударил пучок яростного голубого пламени, но уже через мгновение по хищному, невозможному дереву пробежала волна конвульсивной дрожи, гул живой динамо-машины взмыл до нестерпимого визга и смолк, сменился оглушительной тишиной.

А затем мир взорвался. Все произошло почти мгновенно: не успел еще Смит изумиться наступившей тишине, как страшный, пришедший не снаружи, а словно откуда-то изнутри толчок бросил его в черную бездну забвения.

Смит приходил в себя долго и мучительно, как после кошмарного сна,— и все время чувствовал на лице какой-то странный, настырный свет.

Кое-как разлепив глаза, он увидел над собой алмазную россыпь звезд и яркое, быстро ползущее пятнышко Фобоса. Марс. «Что же это я делаю здесь, на Марсе»,— думал он. Он лежал, смотрел на Фобос, изредка смаргивал и вылавливал из памяти осколки недавних событий. Когда из этих осколков начала составляться более-менее связная картина, Смит заставил свое нестерпимо болевшее тело принять сидячее положение и удивленно присвистнул. Он находился в центре большой круглой, абсолютно гладкой площадки, покрытой толстым слоем мельчайшей каменной пыли. Площадку окаймляли какие-то завалы, скорее всего — руины Иллара.

Только если прежде здесь были остатки стен, позволявшие угадать контуры древнего города, то теперь какая-то нечеловеческая сила разбросала их во все стороны. А ближе к центру эта загадочная сила попросту перетерла все камни в порошок. А в самом центре всего этого разгрома сидел Н. Смит, целый и невредимый.

Смит пораженно разглядывал зубчатые, залитые бегущим лунным светом развалины; ему казалось, что воздух все еще дрожит от сокрушительного взрыва. У человека не было и нет взрывчатых веществ, способных причинить такие сокрушительные, такие необычные разрушения. Вывод один — это сделала сила, победно гудевшая в Таге, сила достаточная, чтобы смять и спрессовать пространство. Смит понял, что произошло.

Стены сумеречного мира были построены не Илларом, а самим Тагом, и держались эти стены не сами по себе, а с помощью колоссальной мощи Тага.

А затем дерево получило смертельную рану, связь Тага с материальным миром нарушилась, ничем не удерживаемые стены распались, выплеснув при этом неимоверную энергию.

Многократно изогнутое пространство, из которого состоял купол, распрямилось, приняло естественную форму, а заодно вышвырнуло крошечный мирок и всех его обитателей в... Сколько Смит ни старался, он не мог себе представить, что же случилось дальше, в каких неведомых измерениях исчез этот тусклый, убогий мир.

Но почему же уцелел он сам? Скорее всего, ветви дерева все-таки успели затащить его в глубь истинного Тага, Таг — это надо же такое себе представить! — защитил его от взрыва, перед которым не устояла бы никакая материальная броня. Ну а потом, когда спрессованное пространство распрямилось и Таг утратил контакт с материальным миром, кошмарная туша, парившая под черным беззвездным небом, попросту растворилась, и Смит упал сквозь исчезнувшее к тому времени «дно» сумеречного мира в свой, нормальный — туда, где прежде стоял колодец, ведь именно в этом месте находился переход между двумя мирами. К этому времени сокрушительная энергия взрыва уже рассеялась, Смит благополучно шлепнулся в каменную пыль, ну а Таг... Таг, надо думать, убрался восвояси, в неведомые адские измерения.

Смит вздохнул, осторожно потрогал раскалывающуюся от боли голову, страдальчески охая, встал на ноги. Ну и сколько же времени все это продолжалось, если по здешнему, нормальному счету? Минуту? Или год? Сказать невозможно, но на всякий случай будем считать, что доблестные Патрули продолжают поиски опасного преступника. Он устало поплелся к ближайшей груде камней, которая могла послужить ему убежищем.

 

Красный сон

© Перевод М. Пчелинцева.  

 

 

I

Нордуэст Смит купил эту шаль на Лаккмандском Развале. Бывая на Марсе, он никогда не отказывал себе в удовольствии побродить среди лотков и прилавков величайшего из рынков, куда привозят товары со всех планет Солнечной системы и ее окрестностей. Лаккмандский Развал... Песни и легенды, сложенные об этом беззаконном, сказочно великолепном пятачке марсианской земли, избавляют нас от необходимости описывать его подробно.

Смит проталкивался сквозь пеструю, оглушительно галдящую толпу, вдыхал воздух, пропитанный запахами пота и экзотических блюд, пряностей и благовоний, сотнями прочих запахов, загадочных и дразнящих; торговцы и торговки нахваливали свои товары на языках и наречиях едва ли не всех известных человеку миров.

В одном из бесчисленных торговых рядов он остановился, привлеченный ярким пятном, мелькнувшим в затененной глубине захудалой лавчонки,— нестерпимо-алый цвет почти физически царапал глаза. Предметом его внимания оказалась шаль, небрежно наброшенная на резной сундучок работы марсианских пустынников — племени, парадоксальным образом сочетающего безукоризненный художественный вкус с общей грубостью и неотесанностью. Смит ни на секунду не усомнился в венерианском происхождении латунного подноса, которым торговец придавил шаль к сундучку. Ему хватило одного взгляда, чтобы узнать в костяных фигурках животных, грудой сваленных на подносе, работу одного из самых малочисленных и малоизвестных племен, населяющих Ганимед, крупнейший спутник Юпитера, однако стиль и техника исполнения шали не поддавались определению.

— Почем шарфик? — лениво полюбопытствовал Смит.

Продавец, коренастый марсианин из «канальных», проследил за направлением его взгляда и поскреб в затылке.

— Ты про что, про эту, что ли, штуку? Бери по дешевке, за полкриза, у меня голова болит на нее смотреть.

— Пять долларов,— ухмыльнулся Смит.

— Десять.

— Шесть с полтиной, или я пошел.

— Шесть с полтиной так шесть с полтиной,— махнул рукой марсианин, отставляя в сторону поднос с безделушками.

Смит перегнулся через прилавок, взял шаль и поразился ее воздушной легкости. С первого прикосновения стало ясно, что нежная ткань изготовлена из пуха или тонкой шерсти, а никак не из растительных волокон,— необыкновенно теплая и мягкая, она льнула к руке, словно ласковый зверек. Приглядевшись к покупке получше, Смит пришел в легкое замешательство: побывав чуть не на всех известных человеку планетах, он ни разу не встречал ничего подобного. По серебристо-синему полю змеилась одна сплошная, фантастически изломанная и запутанная красная линия. Кое-где синий цвет переходил в зеленый и фиолетовый — приглушенные, вечерние краски, еще больше подчеркивавшие агрессивную яркость орнамента; красная линия буквально поднималась над тусклым фоном, казалось, ее можно поддеть пальцем.

— И где же это такие делают? — недоуменно спросил он.

— А черт его знает,— пожал плечами продавец.— Разбирали доставленную из Нью-Йорка ветошь — и вот, нашли. Я ведь тоже заинтересовался, сходил даже к хозяину, попросил узнать, откуда она взялась. Ну и оказалось, что ее продал на тряпье какой-то венерианин, а венерианин вроде бы подобрал ее на допотопном разбитом корабле, крутившемся вокруг какого-то там астероида. И он, венерик этот, не знал, чей это корабль,— очень, говорит, старая посудина, чуть не из самых ранних, во всяком случае стандартных идентификационных знаков на нем не было. Я еще, помню, сильно удивлялся: и чего это он продал такую вещь на тряпье, зачем торопился, мог ведь больше получить.

— Странно. Да и штука эта тоже какая-то странная.— Смит еще раз взглянул на огненный узор и поежился.—Ладно, главное, что она легкая и пушистая. Посплю сегодня в тепле — если, конечно, не свихнусь, рассматривая эту красную загогулину.

Он небрежно сложил шаль — шестифутовый квадрат легко уместился в горсти,— сунул шелковистый комок в карман и забыл о нем до самого вечера.

На этот раз он остановился в одной из огромных стальных гостиниц, построенных марсианским правительством специально для нужд временных гостей планеты. Подобно всем городам хотя бы немного цивилизованной части Вселенной, Лаккдарол буквально стонет под натиском многотысячных толп космоплавателей, настоящих и не очень, предоставляя этой разношерстной публике более-менее сносное жилье за более чем умеренную плату. Правительство его императорского величества надеялось уберечь гостей от излишних контактов с представителями марсианского преступного мира, ибо эти пройдохи стали уже притчей во языцех.

Нельзя сказать, чтобы ночлежка, дававшая пристанище многим сотням космических бродяг, была стерильно чиста по части преступности; пожелай стражи порядка провести хорошую облаву, значительная часть ее постояльцев — в том числе и наш герой — перекочевала бы в императорские тюрьмы. Смит не помнил за собой сколько-нибудь серьезных правонарушений, совершенных на тускло-красной лаккдарольской почве, зато вся его деятельность плохо укладывалась в рамки закона, так что не слишком ленивый следователь неизбежно нашел бы основание для ареста. Но шансы попасть в облаву были практически равны нулю, так что он смело вошел в стальные двери барака, бок о бок с контрабандистами и беглыми каторжниками, пиратами и торговцами краденым и прочими джентльменами, вносящими — кто уж как умеет — свой посильный вклад в процветание космоплавания.

Стены, потолок и даже пол клетушки были изготовлены из стальных листов. Включив тускловатый ночник, Смит вызвал к жизни с десяток собственных отражений. Не обращая внимания на это несколько необычное общество, он подошел к столу, вытащил из кармана скомканную шаль, взял ее за углы и встряхнул. По зеркальным плоскостям заметались сотни огненных змей, комната превратилась в нечто вроде внутренности исполинского калейдоскопа. На какое-то мгновение Смиту показалось, будто стены распахнулись в четвертое измерение, в непостижимое огромное пространство, заполненное судорожным алым трепетом.

Затем стены захлопнулись, алое бешенство превратилось в десяток тускловатых отражений высокого, дочерна загорелого мужчины с серыми, почти бесцветными глазами, недоуменно рассматривающего экзотическую шаль. Нежная шелковистая ткань доставляла ладоням Смита острое, почти непристойное наслаждение. Он раскинул свою странноватую покупку на столе и попытался провести по орнаменту пальцем, проследить за всеми извивами головоломно запутанной линии. И с каждым новым витком, с каждым шагом в глубь алого лабиринта становилось яснее и яснее, что в этом цветовом водовороте есть какой-то тайный смысл, и если смотреть подольше, то смысл этот неизбежно выявится...

Ложась спать, Смит накинул шаль поверх одеяла, алое сверкание придало его снам необычный, фантастический характер.

Он брел по алому лабиринту, брел, оглядываясь на каждом повороте, и неизменно видел сзади мириады собственных отражений, искаженных и тусклых, впереди же не было никого, только змеящаяся бесконечность, окрашенная все в тот же зловещий цвет. Иногда она вздрагивала у него под ногами, а иногда ему казалось, будто он видит ее конец, но это всегда был не конец, а очередной головокружительный поворот...

По огромной шали небосвода ползали алые змеи молний, они извивались и корчились, а затем сплелись в знакомый узор, в котором было начертано неизвестными письменами слово на неизвестном языке. И он силился понять это слово, и боялся его понять, и уже почти понял, но в самый последний момент проснулся, дрожа от холодного ужаса...

Он спал и видел шаль, висящую в голубом полумраке — точно таком же голубом, как и ее фон. И он смотрел на нее и смотрел, пока голубой квадрат не растворился в полумраке, а алый узор не повис в воздухе. А потом алый узор был вырезан на воротах... Это были странные, непривычных очертаний ворота, ворота в высокой стене, едва различимой в мглистом сумраке, голубом с отдельными мазками зеленого и фиолетового, в небывалых вечерних сумерках небывалой страны, где воздух горит цветными туманами и никогда не бывает ветра. Он почувствовал, как ноги несут его вперед, и ворота были совсем рядом, а затем они распахнулись...

Он поднимался по длинной широкой лестнице. Его ничуть не удивляло, что ворота исчезли и что он не помнит, как поднимался по той части лестницы, которая осталась позади, которую можно увидеть, если обернуться, а впереди было видно не больше десятка ступенек, а все, что дальше, терялось в многоцветной дымке.

Он поднимался и поднимался, пока не заметил впереди какое-то смутное движение; мгновение спустя из тумана вырвалась высокая стройная фигура: девушка неслась по лестнице, спотыкаясь и чуть не падая, в диком, безоглядном ужасе. Он видел тень этого ужаса у нее на лице, ее длинные золотистые волосы трепетали в воздухе, и вся она, с головы до ног, была забрызгана кровью; ничего не замечая вокруг, она перепрыгивала через три ступеньки и чуть не сбила с ног нерешительно застывшего Смита. Он инстинктивно сомкнул руки, и девушка обвисла в нечаянных объятиях, судорожно хватая воздух ртом, не в силах даже поинтересоваться, кто остановил ее панический бег; Смит ощутил острый, горячий запах крови.

Все еще задыхаясь, девушка подняла голову; на раскрасневшемся лице ярко выделялись пунцовые губы, спутанные волосы горели фантастическим, почти оранжевым пламенем. В головокружительно долгий, как падение в пропасть, миг Смит успел заметить, что темно-карие глаза девушки мерцают красноватыми искрами, почувствовал в яркой, необычной красоте ее лица примесь чего-то чуждого, не знакомого ему прежде. Ужас, застывший в глазах? Возможно...

— Оно...— Девушка смолкла и судорожно вздохнула.— Оно ее взяло! Пустите меня! Пустите ме...

Чтобы заставить златокудрую фею замолчать, Смит осторожно, но довольно сильно встряхнул ее за плечи.

— Ну-ка по порядку,— скомандовал он.— Кого это «ее»? Что такое «оно»? А что ваша одежда в крови — вы хоть это-то знаете? Вы ранены?

— Нет! — Девушка отчаянно замотала головой.— Нет! Отпустите меня! Мне нужно — это не моя кровь, ее...— Она захлебнулась рыданиями.

Полюбовавшись пару секунд на оранжевый затылок, Смит обреченно вздохнул, сгреб содрогающуюся с головы до ног девушку в охапку и побрел сквозь сиреневую мглу вверх.

Минут через пять туман немного рассеялся, лестница кончилась, и он увидел перед собой узкий зал с высоким сводчатым потолком, нечто вроде церковного придела. Войдя в зал, он заметил слева ряд дверей, свернул к ближайшей и оказался в длинной галерее. Арочные окна галереи выходили в голубой безбрежный простор, под ними тянулась низенькая скамейка; Смит сел на скамейку, усадил рядом с собой мокрую от слез девушку и подпер ее своим плечом.

— Моя сестра,— всхлипывала девушка.— Оно ее пожрало, ее, мою сестру...

— Не плачь, не надо плакать,— неуверенно заговорил Смит.— Это же все сон. Не плачь, никакой сестры у тебя не было и нет, и тебя тоже нет, так стоит ли плакать.

Девушка резко отшатнулась и вскинула огромные, полные слез глаза; длинные слипшиеся ресницы были похожи на звездные лучи, как их рисуют дети. Несколько секунд она молча изучала Смита, на затравленном и все же прекрасном лице читалось искреннее сострадание.

— О!.. Ты же пришел из... из... и ты все еще думаешь, будто это сон!

— Я знаю, что это — сон,— с ребячливым упрямством настаивал Смит.— Я сплю в лаккдарольской ночлежке, вижу во сне тебя и все это, а когда я проснусь...

— Ты никогда не проснешься,— печально улыбнулась девушка,— Ты попал в кошмарный, смертельный сон. Из этого мира нельзя проснуться.

— Как это так? Почему нельзя?

Смита кольнула тревога. Да, он знал, что спит; часто бывает, что спишь и думаешь, будто все это наяву, но сейчас-то он точно знал. Только слишком уж уверенно говорит эта истеричная особа, уверенно и с сочувствием, и смотрит тоже жалостливо, как на собаку с перешибленной лапой, тут и не хочешь, а поверишь...

— Царство сна — не метафора,— продолжила девушка.— Туманные миры, по которым бродят души спящих, существуют реально — или почти реально, их бесчисленное множество. Но сюда — я говорю с уверенностью, потому что ты не первый наш гость,— сюда проходят через врата, открывающиеся только в одну сторону. Человек, получивший ключ, может открыть врата и пройти в этот мир, но он никогда не найдет обратного пути. А вот ты — каким ключом открыл ты врата?

— Шаль,— растерянно пробормотал Смит.— Ну да, конечно же, шаль. Этот чертов орнамент, посмотришь — и голова кругом...

Он зажмурился и прикрыл глаза рукой, заслоняясь от воспоминаний, но зловещие алые извивы пламенели на обратной стороне век.

— Какой орнамент? — В задыхающемся голосе девушки звучала отчаянная надежда.— Ты можешь вспомнить?

— Красный...— Тревога Смита превратилась в самую настоящую панику,— Ярко-алая нить, вплетенная в синюю шаль, совершенно кошмарный узор... и на воротах было то же самое... И все равно это сон, я скоро проснусь, и тогда...

— Но ты можешь вспомнить?

Узкая, с длинными пальцами рука до боли сжала колено Смита.

— Орнамент, ты можешь вспомнить орнамент? Ты можешь вспомнить Слово?

— Слово? — тупо переспросил Смит.— Слово, которое в небе? Нет, я не хочу его вспоминать, больно уж бредовый узор.

Вообще-то я его помню, даже не могу забыть, но тебе не скажу, не нарисую. Такого никогда не бывало и быть не должно, и вот на этой самой шали...

— Выткано на шали,— пробормотала девушка.— Ну да, конечно. Только как эта шаль оказалась в вашем мире, если она... если оно...— Ее лицо жалко сморщилось, из светло-карих, жарко искрящихся глаз брызнули слезы.— Сестра, сестра, ну как же это...

— Так что же у тебя случилось? — Рвущие душу рыдания вывели Смита из ступора,— Давай я тебе помогу. Попробую помочь, ты только расскажи, в чем там дело.

— Моя сестра...— всхлипнула девушка.— Оно настигло ее в зале, прямо у меня на глазах. Забрызгало меня кровью, ее кровью... Господи, да что же это...

— Оно? — изумился Смит.— Какое еще «оно»? Здесь что, опасно? — Его рука привычно упала на бластер.

Девушка заметила это движение, по ее губам скользнула печальная, чуть пренебрежительная улыбка.

— Оно,— кивнула она.— Нечто. Оно не боится никакого оружия, с ним не справится ни один человек. Оно пришло, и это был конец.

— Но что оно такое? Как оно выглядит? И где оно — где-нибудь рядом?

— Оно везде. Ты никогда не знаешь, что оно тут, а затем туман становится плотным, появляется что-то красное, пульсирующее, и это — конец. Мы не сопротивляемся, да и вообще стараемся поменьше о нем думать, иначе жизнь была бы совсем невыносимой. Оно пожирает нас, одного за другим, а мы делаем вид, будто ничего не происходит, живем спокойно и счастливо до самого последнего дня. И никто не знает, когда наступит его последний день...

— Откуда появляется? Да и что такое — это «оно»?

— Никто не знает... оно всегда было здесь... и всегда будет... слишком призрачное, чтобы умереть своей смертью, слишком неуязвимое, чтобы с ним сражаться. Нечто, приходящее из какого-то чуждого, непонятного нам места — из далекого прошлого или из немыслимого измерения, мы не знаем и никогда не узнаем откуда. И мы стараемся о нем не думать.

— Тварь, пожирающая материальные объекты, должна иметь в себе что-то материальное, а значит — уязвимое,— не отступал Смит.— У меня есть бластер, так что мы еще посмотрим...

— Попробуй, если хочешь,— пожала плечами девушка,— Пробовали многие, а оно все так же приходит. Или не приходит, а просто появляется, многие думают, что прямо здесь и живет. Оно... забирает нас где угодно, но чаще всего — в этих залах. Когда тебе опостылеет жизнь, возьми свое оружие и посиди здесь, под крышей. Ждать придется недолго.

— Я еще не готов к таким рискованным экспериментам,— ухмыльнулся Смит.— Но если эта тварь живет именно здесь, зачем же вы сюда ходите?

— Какая разница? Не здесь, так в другом месте, ведь от него не спрячешься. Как только проголодается, кто-то из нас обречен. Да и как мы можем сюда не ходить, ведь здесь наша... пища.— Она бросила на Смита странный, опасливый взгляд.— Ладно, потом поймешь. Но место здесь и правда опасное, так что лучше уйти. Ты пойдешь со мной? Мне теперь очень одиноко.— Ее глаза снова наполнились слезами.

— Конечно, конечно. Я буду выполнять каждое твое желание — пока не проснусь.— Он улыбнулся собственной шутке.

— Ты не проснешься.— Она говорила спокойно и серьезно,— Ты заперт в этой стране, так же как и все мы, и останешься здесь до самой смерти, поэтому не тешь себя напрасной надеждой.

— Тогда пошли,— Смит встал и взял девушку за руку.— Оставайся при собственном мнении, хотя как знать, может, ты и права...

Загадочная обитательница сонного царства вскочила на ноги, широко разметав оранжевые, яркие, как солнце, волосы, на ее коротком, сильно порванном белом платье пламенели алые пятна крови.

— Ну и куда же мы теперь? — спросил Смит.— Туда? — Он повернул голову к окну.

— Нет, что ты,— зябко поежилась девушка.

— А что там такое? Ни земли, ничего, только голубой туман.

— Слушай меня внимательно.— Она взяла Смита за руки и посмотрела ему прямо в глаза.— Ты остаешься в этом мире, ведь отсюда есть только два выхода — смерть и другой, который страшнее смерти. А раз так, ты должен научиться нашим законам, первый из которых — не спрашивать о Храме никогда и ничего. Ты сейчас в Храме. Оно обитает в Храме. В Храме мы получаем...— ее глаза скользнули в сторону,— пищу. Мы заходим только в немногие знакомые нам залы, не пытаясь узнать, что находится в остальных, так безопаснее. Остановив меня на лестнице, ты спас мою жизнь — ушедшие в эту туманную мглу не возвращаются. Я должна была сразу догадаться, что ты не из нашего мира, ведь мы не знаем, куда ведет эта лестница, не знаем и не пытаемся узнать, так безопаснее. Мы познали это на собственном печальном опыте. Снаружи Храм выглядит очень странно, а изнутри из его окон видны вещи, на которые лучше не смотреть. Я не знаю, что такое эта голубизна за окнами галереи,— и не хочу знать. Сквозь другие окна можно увидеть совершенно дикие вещи, проходя мимо них, мы отводим глаза. Ты тоже этому научишься...— По ее лицу скользнуло бледное подобие улыбки.— Пошли.

Покидая галерею, Смит еще раз оглянулся на окна, выходившие в голубое ничто. В узком зале златовласая провожатая свернула налево, к скрытому клочьями зеленого и сиреневого тумана выходу. За тройной аркой главного портала Храма расстилался пейзаж, непохожий ни на что, виденное Смитом прежде. Солнца в этом мире не было, землю освещал голубой, непривычно тесный купол небосвода; воздух казался многометровой толщей чистой, кристально-прозрачной воды, время от времени по нему пробегала мелкая, еле ощутимая рябь.

Трудно сказать, что именно делало эту сверкающую, словно умытую недавним дождем, страну невыносимо чуждой и враждебной. Из ярко-зеленой травы вставали высокие, вполне земного вида деревья; между их пышными кронами искрилась голубая полоска недалекого озера. С первого взгляда все здесь казалось абсолютно нормальным, и только отдельные, не очень вроде бы значительные детали... Ну, например, трава.

Когда они спустились на луг и пошли к озеру, Смит обратил внимание, что короткие пушистые травинки странным образом липнут к босым ногам девушки. Подняв глаза, он с удивлением заметил, что трава на лугу колышется, по ней пробегают длинные волны, очень похожие на круги от брошенного в воду камня, только здесь круги не разбегались, а сбегались, и все это — при полном безветрии.

— Т-трава! — Его голос дрожал и срывался.— Она же... Она ч-что, ж-живая?

— Конечно,— безразлично откликнулась девушка.

Только теперь он сообразил, что ветви деревьев покачиваются сами по себе, ведь ветра не было. Они раскачивались в самых разных направлениях, по две, по три вместе, словно о чем-то друг с другом перешептывались.

Чуть позднее, проходя под деревьями, Смит услышал шелест листьев, поднял голову и увидел, как ветки склоняются вниз. Нет, они ни разу не дотронулись ни до него, ни до девушки, однако в этом движении чувствовалась какая-то зловещая заинтересованность, деревья наблюдали за проходящими людьми, как и трава, ее волны сопровождали их на каждом шагу.

Озеро было того же голубого цвета, что и туман в Храме, с теми же зелеными и сиреневыми потеками; в настоящей воде пятна краски быстро расплываются и исчезают, здесь же они сохраняли четкую, постоянную форму.

Рядом с берегом, чуть выше уреза воды, стояла беседка не беседка, часовня не часовня — маленькое строение из розоватого камня с тремя огромными, чуть не во всю стену окнами.

— Вот здесь я живу,— сказала девушка, небрежно указывая на пустой прямоугольник дверного проема.— Заходи.

В странном доме, сильно напоминавшем святилище какого-нибудь античного божества, не было Никакой мебели, кроме двух низких, застеленных голубыми покрывалами диванчиков, за окнами виднелся ярко-зеленый луг и купы деревьев. Белые, без единого пятнышка стены, ничего лишнего — такая вот аскетическая простота и безыскусность.

— А что, если вдруг ветер или похолодает? — скептически поинтересовался Смит.— И где ты ешь? Еде твои книги, одежда, еда?

— У нас не бывает ни холодно, ни жарко, всегда как сейчас, и ветра тоже не бывает,— улыбнулась девушка.— Книг у меня нет, пищи тоже — мы питаемся все вместе, в Храме. Запасные туники я храню под ложем.

— А чем же ты тут занимаешься?

— Занимаюсь? О, я купаюсь в озере, сплю, отдыхаю и гуляю в роще. Время бежит очень быстро.

— Весьма идиллично,— криво усмехнулся Смит,— только я бы на стенку полез от скуки.

— Зная, что каждый момент может оказаться для тебя последним, стараешься насладиться жизнью во всей ее полноте,— без тени улыбки возразила девушка.— Растягиваешь время как только возможно. Нет, мы не скучаем.

— Так у вас что, совсем нет городов? А где живут остальные?

— Собираться большими группами опасно. Оно... ну вроде как любит толпу. Мы живем по двое, по трое, некоторые предпочитают одиночество. Городов у нас нет. Мы ничего не делаем — какой смысл браться за работу, если ты не уверен, что успеешь ее закончить? Да мы и думать-то почти не думаем. Пошли на озеро.

Взяв Смита за руку, она повела его по липнувшей к ногам траве к озеру и молча опустилась на желтый, как цыплячий пух, песок узкого, безукоризненно чистого пляжа. Смит сел рядом, он смотрел на цветные пятна, парящие в туманной голубизне воды, стараясь не думать об этой цепи фантастических событий. Впрочем, обстановка и так не располагала к размышлениям — тусклая голубизна и тишина... еле слышный плеск воды, похожий на мерное дыхание спящего... тяжелый, недвижный воздух... Впоследствии, вспоминая этот сон, Смит так и не смог решить, уснул он тогда или нет; как бы там ни было, через какое-то время он услышал шорох, поднял свесившуюся на грудь голову и увидел, как девушка, успевшая уже умыться и переодеться, садится на прежнее место. Смит не помнил, как она уходила, но это его не удивило и не встревожило.

Свет тускнел и расплывался, землю окутывали голубые, мглистые сумерки, пронизанные теми же сонными, приглушенными красками, как и зеркально гладкая вода уснувшего озера... Смит утонул в сонной голубизне, не имея ни малейшего желания уходить куда-нибудь с этого берега, вставать с нежного, прохладного песка, он не думал ни о чем, не ощущал ничего, кроме полной тишины и небывалого покоя.

Сумерки сгущались, он едва различал даже близкий — какие-то три шага — край воды, царство сна сузилось до размеров крохотного песчаного островка, обнесенного непроницаемыми стенами тьмы.

Затем оказалось, что он смотрит, наверное уже давно, на девушку. Она лежала, разметав волосы по песку, ярко-красные губы казались в темноте совершенно черными, полуприкрытые глаза внимательно следили за Смитом.

Он сидел и молча смотрел в эти полуприкрытые немигающие глаза, а затем руки девушки поднялись, и он склонился к ней с отстраненной легкостью человека, живущего во сне, хотя, может быть, все было наоборот — он склонился, а она подняла навстречу ему руки, этого он тоже так никогда и не вспомнил. Песок был прохладный и мягкий, а у поцелуя был легкий привкус крови.

 

 

II

В этом мире был рассвет — но не было восхода. Небо разгоралось все ярче и ярче, трава и деревья просыпались, начиная новый день своей жутковатой жизни. Открыв глаза, Смит увидел в прямоугольнике дверного проема, на фоне рассвета, сказочную, с головы до ног усыпанную алмазами фигуру. Мокрая девушка весело смеялась и стряхивала с ярких, как расплавленное золото, волос голубые капли воды.

— Я голодный,— сказал он, откидывая голубое покрывало и опуская ноги на пол,— Что и когда мы будем есть?

Смех мгновенно стих. Девушка еще раз встряхнула волосами, на секунду задумалась и переспросила:

— Ты что, хочешь есть?

— Не просто хочу, а умираю с голоду! Ты же вроде говорила, будто бы вас кормят в Храме? На меня там как, хватит?

— Хватит.— Девушка скользнула по нему странным взглядом, отвернулась, помолчала еще секунду И наконец сказала: — Ладно, пошли./

— А в чем, собственно, дело?

Смит поймал ее за руку, усадил к себе на колени и шутливо чмокнул в безучастные губы. И снова ощутил привкус крови.

— Да нет, ничего.— Она потрепала его по волосам и встала,— Одевайся, пошли.

И снова тянулись к ним излишне любопытные ветки, снова бежали по лугу странные, сходящиеся к центру волны, снова липли к ногам мохнатые травинки; Смит изо всех сил старался не замечать всех этих мелочей — но помимо своей воли ощущал некую зловещую силу, таящуюся под яркой, многоцветной оболочкой царства сна.

— А что это такое ты говорила,— спросил он, вспомнив странную фразу из вчерашнего разговора,— насчет выхода, который не связан со смертью?

— Я сказала: «страшнее смерти».— Голос девушки дрожал от волнения.— Мы стараемся не говорить об этом выходе.

— Но если выход есть, я должен о нем знать. Расскажи, уж в этом-то нет ничего страшного.

— Ты все равно не сможешь воспользоваться этим выходом,— Она наклонила голову, завесив лицо золотой вуалью волос, и еле слышно прошептала: — Слишком уж велика цена. И еще... и еще я не хочу, чтобы ты уходил...

— Но знать-то я все равно должен,— безжалостно требовал Смит.— Расскажи.

Девушка остановилась, повернулась к Смиту и застыла, глядя на него печальными, встревоженными глазами. Молчание длилось долго, не меньше минуты, и наконец она сдалась.

— Уйти можно тем же путем, каким ты пришел. Властью Слова. Можно — и нельзя, путь есть, но он непроходим.

— Почему?

— Это Слово гибельно — в самом буквальном смысле. Я его не знаю, поэтому не смогла бы произнести, если бы даже хотела. Слово начертано огненными письменами на стене одного из залов нашего Храма, его не слышные уху звуки раздаются в этом зале от века и будут звучать до скончания веков. Тот, кто встанет перед письменами и откроет свой мозг звукам Слова, услышит его и поймет, а потом прокричит их, тот умрет. Наречие, породившее это слово, настолько чуждо и враждебно всему нашему бытию, что звуки его разорвут, сотрут в порошок тело и мозг произнесшего его. Этой же самой разрушительной мощью Слово приоткрывает на мгновение врата между нашим миром и твоим, хотя и тут есть новая, страшная опасность: Слово может взломать врата иного мира и впустить сюда какой-нибудь несказанный ужас; некоторые думают, что именно так оно когда-то и проникло к нам. Если в зал войдут двое, один — чтобы покинуть этот мир, а другой — чтобы прокричать Слово и умереть, уходящий должен стоять точно перед вратами, ибо это — самое защищенное место, нечто вроде затишья в центре урагана, и, если уходящий хоть чуть помедлит, Слово разорвет его в клочья, точно так же, как помощника, добровольно принимающего смерть. Теперь ты понимаешь, насколько невоз...

Она замолчала, негромко вскрикнула, посмотрела вниз, обиженно фыркнула, отскочила на пару шагов и снова повернулась к Смиту. Смит недоуменно взглянул на ее ноги и увидел десятки маленьких кровавых точек.

— Трава. Когда ты босиком, нельзя долго стоять на одном месте, а то она присасывается и пьет кровь. Я об этом забыла, и вот видишь... Ну ладно, пошли.

Хрустально-прозрачная страна приобретала новые, устрашающие черты. Смит опасливо оглянулся: по лугу все так же бежали кольцевые, сходящиеся к центру волны голодной травы. Ну а деревья — они что, мясом питаются? Деревья-людоеды и травинки-вампиры... Он зябко поежился и зашагал следом за девушкой.

Громада Храма терялась в голубой дымке, как дальние горы на Земле, только эта дымка не рассеивалась по мере приближения и никак не была связана с состоянием атмосферы — все остальные детали пейзажа просматривались абсолютно четко. По какой-то непонятной причине контуры здания плохо различались и совсем не запоминались. Как только Смит делал попытку разглядеть получше какой-нибудь конкретный угол, или башню, или окно, они расплывались перед глазами; ему начинало казаться, будто странное, окутанное голубоватой вуалью здание находится в другое, непонятном мире, в других измерениях, а здесь присутствует лишь его бледный отблеск.

Из огромной арки портала — тройной арки, не похожей ни на что, виденное Смитом прежде, и упорно ускользавшей от взгляда, не позволявшей понять, что же в ней такое особенное,— струился бледно-голубой туман; еще секунда, и они окунулись в знакомый цветной сумрак огромного зала.

Удалившись от входа на какой-нибудь десяток шагов, девушка привычно свернула направо; сквозь клочья тумана, лениво проплывавшие в узкой сводчатой галерее, смутно различался длинный ряд коленопреклоненных фигур. Полуприкрытые глаза, низко опущенные головы, благоговейная тишина — все говорило о том, что эти люди истово молятся какому-то своему божеству, однако вскоре Смит заметил, что каждый из них плотно сжимает губами трубку, выступающую из стены. Найдя в ряду два свободных места, девушка опустилась на колени перед одной из трубочек, указала Смиту глазами на вторую, склонила голову к своей изогнутой бронзовой трубке и блаженно зажмурилась. Мгновение поколебавшись, Смит последовал ее примеру.

Коснувшись трубочки губами, он почувствовал во рту горячую струю терпкой, солоноватой и очень вкусной жидкости. Каждый глоток вливал в него новые силы, наполнял тело сладостным теплом. Смит никак не мог отделаться от ощущения, что этот острый соленый вкус ему знаком, что где-то, когда-то он сталкивался уже с чем-то подобным, но где?.. Оглушенный страшным подозрением, он отшатнулся и увидел на конце бронзовой трубки красную каплю. Красную, как орнамент шали, как потек на тыльной стороне ладони, которой он вытер губы. Да, вкус был знакомый, очень знакомый, и запах — тоже.

А рядом прикрытое золотыми волосами лицо светилось экстатическим наслаждением. Почувствовав на плече руку Смита, девушка вздрогнула, открыта глаза, покосилась в его сторону — и сделала еще один жадный глоток.

— Пошли отсюда,— беззвучно прошептал Смит.

Девушка оторвалась от своей поилки, встала и поднесла к измазанным красным губам палец; на ее лице читалась откровенная досада.

Предостережение было излишним, Смит и сам не решился бы нарушить благоговейную тишину, царившую в галерее, однако минутой позже, под высокими сводами зала, он дал волю долго копившейся ярости.

— Как это понимать?

— А на что ты рассчитывал? — пожала плечами девушка,— Мы питаемся единственным доступным нам способом. Ты тоже этому научишься — если только оно не схватит тебя раньше.

Смит молча повернулся и зашагал сквозь медленно плывущие клочья тумана к выходу. Он слышал за спиной торопливое шлепанье босых ног по каменному полу, слышал учащенное, срывающееся дыхание, но упорно не оборачивался и лишь на полпути к озеру, чуть не доходя до рощи, небрежно взглянул через плечо. Девушка плелась следом, понуро свесив голову, жалкая, как побитая собака. Всю злость Смита как рукой сняло. Он остановился и через силу растянул губы в некоем подобии ободряющей улыбки, а затем она подошла совсем близко и подняла к нему несчастное, зареванное лицо, и он был вынужден рассмеяться, и подхватить ее на руки, и целовать трагически изогнутые губы, чтобы на них снова появилась улыбка. Теперь он знал, откуда этот терпкий, солоноватый вкус.

— И все-таки,— сказал он, подходя к маленькому белому павильону,— неужели здесь нет никакой другой пищи? Зерно какое-нибудь, пшеница или еще что. В лесу наверняка есть какая-нибудь дичь. А фруктовые деревья, неужели у вас даже фруктов нет?

— Нет,— качнула головой девушка,— ничего у нас нет. Здесь не растет ничего, кроме травы и этих деревьев. И животных тоже никаких, только люди и оно. А что касается фруктов — слава богу, что наши деревья цветут всего один раз за всю свою жизнь.

— Почему?

— Об этом лучше не говорить.

Постоянные недомолвки доводили Смита до белого каления, он молча повернулся и пошел на пляж в смутной надежде еще раз ощутить вчерашний блаженный покой. Пара глотков... жидкости полностью утолили его голод, наполнили тело дремотным удовлетворением. Голубое безоблачное небо, мерный плеск волн, теплых, как парное молоко, свежий воздух навевали мирное, благодушное настроение. Красивый мир и приятный, что там ни говори...

Сонный день близился к концу, озеро закрывала мглистая тьма, а соленый привкус крови придавал поцелуям дополнительную остроту, подчеркивал их сладость. Утром он проснулся, выкупался вместе с девушкой в голубой прохладной воде — и неохотно пошел через поросший коварной травой луг к Храму, пошел, гонимый голодом, пошел потому, что голод был сильнее отвращения. Он шагал, ощущая легкую тошноту — и нетерпение...

И снова впереди вздымалась неопределенная, скрытая голубым туманом громада, и снова в залах и коридорах плавал пятнистый сумрак, и Смиту не нужно было указывать дорогу, он сам свернул направо, в галерею, нашел свободное место, встал на колени, и его уже было не отличить от соседей слева и справа.

 Первый глоток чуть не вывернул его наизнанку, однако затем пришла блаженная истома, тошнота отступила, оставив ощущение ненасытного голода и жадное желание насытиться, и он пил, ничего не видя и не слыша, ни о чем не думая, пил, пока не очнулся, почувствовав на плече руку девушки.

Жаркий, терпкий напиток ударил в голову, как вино, Смит почти не помнил, как они покинули Храм, как пересекли голодный, без ветра волнующийся луг, как прошли под низко склоненными, зловеще перешептывающимися ветвями. Опьянение продлилось до самого вечера, и только мгла, пришедшая с озера, вернула ему полную ясность мыслей.

 

 

III

Жизнь стала предельно простой — хрустальная прозрачность дня и вязкий мрак ночи, утренние походы в Храм и терпкие поцелуи девушки с длинными волосами. Время утратило смысл. День за днем повторялся все тот же монотонный цикл — хотя Смит этого не замечал,— изменившийся лишь в одном: девушка стала молчаливой, в ее глазах появилась какая-то новая глубина — но он не замечал и этого.

Однажды вечером, когда в воздухе появилась первая, еще прозрачная дымка, Смит поднял глаза от гладкой, как зеркало, поверхности озера и увидел вдали — или это ему показалось? — смутные очертания горного хребта.

— А что это там, за озером? — лениво поинтересовался он.— Похоже на горы.

— Не знаю.— Глаза девушки тревожно потемнели.— Мы предпочитаем не интересоваться тем, что вдали.

И тут в Смите проснулось давнее раздражение.

— «Мы предпочитаем»,— зло передразнил он.— «Об этом лучше не говорить». На все вопросы — один ответ. Меня тошнит от твоих недомолвок! Вы тут вообще хоть чем-нибудь интересуетесь или только дрожите от страха перед этой невидимой тварью?

— Мы научены горьким опытом,— вздохнула девушка,— Те, кто задает вопросы, кто ищет ответы,— умирают. Весь юз-дух этой страны пронизан опасностью — опасностью непостижимой, неуловимой и кошмарной. Чтобы сделать жизнь хоть немного более сносной, мы должны смириться с неизбежным, играть по установленным правилам. Не присматриваться ни к чему слишком пристально, ни о чем не задумываться, не задавать вопросов.

А эти горы недостижимы, как мираж,— и горы, и все, что лежит за горизонтом. В этой стране нет никакой пищи, кроме... того питья в Храме, поэтому человек, решивший исследовать эту землю, либо вернется с полпути, либо умрет от голода. Эти невидимые глазом узы крепче любых цепей и решеток.

Смит равнодушно пожал плечами. На землю опускалась умиротворяющая мгла, раздражение погасло, едва успев разгореться.

И все же с этого дня в нем начало нарастать смутное недовольство. Ни блаженный покой, ни пьянящая горечь, сочившаяся из трубочек в Храме, ни другая, во сто крат более пьянящая горечь — горечь страстных, ненасытных губ, не могли стереть из его памяти туманного силуэта далеких, недостижимых гор. Пробудившееся беспокойство искало выхода, подталкивало к действиям, пусть даже и безрассудным; закаленное опасностями тело томилось в тесном загоне, рвалось из наезженной колеи: сон—пища—любовь.

Леса и луга, везде, куда ни кинешь взгляд,— леса и луга, а на горизонте — далекие, манящие горы. И еще — окутанные голубым сумраком недра загадочного Храма. Все чаще и чаще возникала у Смита мысль обследовать залы, куда боятся заходить обитатели этой Страны лотосов, узнать, какие страшные, а может, просто непонятные видения открываются из окон, от которых они отводят глаза. Ведь должна же жизнь, даже здешняя жизнь иметь какой-то смысл. Что лежит за этими лесами, за этими лугами? Какую таинственную страну скрывает стена окутанных голубым туманом гор?

Он безжалостно терзал девушку расспросами, безжалостно и безрезультатно. Ее народ не имел ни прошлого, ни будущего, жил в постоянном стремлении извлечь как можно больше радости из вот этого конкретного мгновения, ведь оно может оказаться последним. Смыслом жизни этих людей был отказ от любых действий; Смит подозревал, что такая установка закреплена на биологическом уровне. Все беспокойные, любознательные натуры нашли свою смерть на дороге исканий, выжили только робкие и покорные, согласные безропотно сносить несказанные ужасы этой пародии на буколический рай.

В памяти Смита вставали яркие картины того, другого, настоящего мира — многотысячные толпы на проспектах и бульварах планетных столиц, шум и смех, ослепительное сияние огней. Он видел космические корабли, вспарывающие ночное небо, несущиеся сквозь звездную пыль от одного мира к другому, вспоминал схватки в салунах и портовых барах, злобные крики и грохот в щепки расшибаемой мебели, узкие языки светло-голубого, смертельного пламени, едкую вонь до костей сгоревшей плоти. Перед мысленным взором Смита проходила жизнь во всем ее яростном великолепии, бок о бок с извечной своей спутницей — смертью, его терзала ностальгия по оставшемуся в прошлом миру — миру вздорному, суматошному и все же прекрасному.

Девушка пыталась хоть как-то отвлечь его, успокоить. Она устраивала робкие вылазки в зловещий, бдительный, как самая современная охранная система, лес; сделав над собой неимоверное усилие, она обуздала свой инстинктивный страх и обследовала вместе со Смитом одну из галерей Храма, она предвидела тщетность всех этих стараний — и упорно их продолжала.

Развязка наступила внезапно. В один из ясных, теплых, неотличимых друг от друга дней глаза Смита, рассеянно скользившие по еле различимому силуэту недостижимых гор, внезапно сузились и сверкнули холодной, опасной сталью, на его скулах заиграли желваки.

— Все,— процедил он сквозь сжатые зубы, а затем стряхнул со своего плеча голову девушки и вскочил на ноги.— Осточертело мне здесь.

— В чем дело? — испуганно пробормотала она, поднимаясь с ярко-желтого песка.— Что с тобой?

— Я ухожу — куда угодно, хоть к чертовой бабушке. Скорее всего — в эти горы. Ухожу сейчас, сию же минуту.

— Но... так значит, ты хочешь умереть?

— Лучше уж сдохнуть по-настоящему, чем такая тягомотина, не то жизнь, не то смерть,— зло ухмыльнулся Смит.— Хоть развлекусь напоследок.

— А что ты будешь есть — даже если сумеешь справиться со всеми опасностями? Да что там еда, ты же не сможешь спать на этой траве, она съест тебя заживо! Покинув эту рощу — и меня,— ты не оставишь себе ни единого шанса выжить.

— Умирать так умирать,— небрежно отмахнулся Смит.— Я долго об этом думал и принял окончательное решение. Собственно говоря, я мог бы просто побродить по Храму, скормить себя этой вашей нечисти — и дело с концом. Толь,ко мне хочется сначала попытать судьбу: а вдруг все не так плохо, как ты говоришь, и я выживу? А вдруг я набреду все-таки на место, где растет что-нибудь съедобное? Судя по всему, это и есть мой единственный шанс. Попробую, может, что и получится, все лучше, чем гнить заживо.

По щекам девушки катились слезы; Смит хотел еще раз сказать, как невыносимо для него растительное существование, даже открыл рот — и замер, заметив на ее губах странную, ледяную улыбку.

— Ты никуда не пойдешь.— Заплаканные глаза смотрели на что-то, скрытое за его спиной,— Смерть. За нами пришла смерть.

Она говорила так спокойно и бесстрастно, что в первый момент Смит ничего не понял; тогда она указала пальцем, и он повернулся.

Воздух между пляжем и розовым павильоном дрожал и переливался, в нем возникла легкая голубая дымка. Дымка быстро сгущалась и темнела, в ней появились зеленые и сиреневые полосы, затем жуткое, ирреальное облако приобрело розоватый оттенок, красный цвет разгорался все ярче, сжимался к центру, еще секунда — и Смит увидел ослепительно алый, ритмично пульсирующий ком и понял, что это такое.

Оно сочилось душной, нечеловеческой, почти материальной злобой; всей своей кожей, всем телом и мозгом Смит ощущал присутствие некоего алчного, ненасытного ужаса, ужас сгущался, как прежде сгущался голубой туман, жадно тянулся к двум беззащитным жертвам.

А девушка не боялась. Смит знал, что она не боится, хотя и не оборачивался: он не мог оторвать глаз от жутких, ослепительно алых пульсаций...

— Я рада, что умру вместе с тобой...— Мягкий, бесконечно печальный голос вывел его из гипнотического оцепенения, разбил оковы алого ужаса.

Смит разразился резким, лающим смехом, искренне радуясь, что в этой буколической тягомотине нашлось хоть какое-то развлечение; бластер, неведомо как оказавшийся в его руке, выплюнул длинную струю голубого, как закаленная сталь, огня, смертельный для всего живого луч пронзил кошмарную тварь насквозь, не причинив ей никакого вреда, и воткнулся в землю. Смит стиснул зубы и описал стволом длинную восьмерку; едва голубой луч коснулся жадно пульсирующего комка, туманная масса содрогнулась, ее контуры начали расплываться, алый ком съежился и потускнел.

Смит без устали работал бластером, стремясь выжечь, разрушить это средоточие зла, но оно исчезало слишком быстро, уже через мгновение в тумане осталось только бледное розовое Пятнышко, и луч снова обжег землю. Через несколько секунд воздух совсем очистился, обрел прежнюю кристальную прозрачность, смертельное облако рассеялось без следа.

Облегченно вздохнув, Смит ощутил резкий, ни на что иное не похожий запах опаленной плоти, успел удивиться — неужели эта тварь настолько уязвима, и тут же увидел сгоревшую траву. Над землей поднимался густой черный дым, толстые мохнатые стебельки испуганно отклонялись от выжженного участка, тянулись в стороны, чуть не вырывая свои корни из земли. Смит вспомнил вампирские замашки этой милой травки и зло ухмыльнулся.

Как только опасность миновала, девушка утратила недавнее спокойствие и бессильно осела на песок, по ее телу пробегали волны крупной судорожной дрожи.

— Оно... ты его убил?

— Не знаю. Трудно сказать. Возможно, и нет.

— И что ты... что ты будешь делать?

Прежде чем ответить, Смит сунул бластер в кобуру и поправил пояс.

— То, что и собирался.

— Подожди! — Девушка торопливо вскочила на ноги.— Подожди! — Она схватила Смита за руку и замолчала, стараясь подавить новый приступ неудержимой дрожи; Смит терпеливо ждал.— Сначала сходим еще раз в Храм.

— А что,— ухмыльнулся Смит,— совсем неплохая мысль. Когда-то еще удастся поесть.

И снова они шагали по пушистой траве, снова катились по лугу кольцевые, сходящиеся в одну точку волны, снова упиралась в небо призрачная, невозможная громада Храма, снова плавали в голубом мглистом полумраке зеленые и сиреневые пятна. Смит привычно свернул направо, к галерее пьющих кровь, но тонкая, дрожащая рука заставила его остановиться.

— Нам нужно в эту сторону,— еле слышно прошептала девушка.

Стараясь не проявлять удивления, он проследовал за ней мимо знакомой, слишком знакомой галереи в неведомые, застланные клубящимся туманом глубины зала. С каждым шагом туман становился все гуще — или это только казалось? — а еще ему казалось, будто утратившие каменную плотность стены дрожат и расплываются. Смит с трудом сдерживал желание шагнуть сквозь эту призрачную завесу, выйти из зала, но куда?

Он почти утратил ощущение времени, затем под ногами появились ступени пологой, ведущей вверх лестницы, затем лестница закончилась, осторожное подергивание за руку заставило его остановиться и свернуть налево. Пройдя под низкой массивной аркой, они попали в странный семиугольный зал; сквозь густые клубы цветного тумана смутно различались радиальные линии, глубоко высеченные на каменных плитах пола.

Смит содрогнулся, остро ощутив, что в этих семи стенах бушует невидимый ураган страшных, превосходящих всякое понимание сил; подняв глаза, он догадался, что это за место. На противоположной стене ослепительно пылал красный змеящийся орнамент; жуткие письмена казались чем-то потусторонним, пришедшим из другого, неведомого измерения.

Голова Смита пошла кругом; рука девушки тянула его куда-то вперед, он слепо переставлял ноги, совершенно не понимая, куда идет и зачем, а потом вдруг оказалось, что он стоит в самом центре странных сходящихся линий, в бешеном водовороте неведомых, неизвестно каким чувством воспринимаемых сил.

К его груди прильнуло теплое, бесконечно знакомое тело, он почувствовал на шее нежное кольцо рук, наклонил голову и услышал слабый, дрожащий голос:

— Милый, если ты должен меня покинуть — возвращайся и свой мир через Врата. Жизнь без тебя ужаснее самой страшной смерти.

Короткий, с горьким привкусом крови поцелуй, печальный вздох, потом руки, обвивавшие шею, разжались, и он остался один.

Растерянно оглянувшись, Смит увидел рядом с аркой прямую, как струна, фигуру, озаренную кровавыми сполохами Слова. Ему показалось, что еще секунда — и девушка рухнет под яростным натиском невидимого урагана, контуры ее тела дрожали и расплывались.

Тем временем смысл Слова капля за каплей просачивался в се мозг. Смит с ужасом наблюдал, как нежное, прекрасное лицо превращается в страшную маску, как раздвигаются, чтобы выкрикнуть Слово, пухлые пунцовые губы, случайный просвет в тумане позволил ему на мгновение различить невероятно вывернутый язык, почти уже готовый сформировать звуки, не предназначенные для человеческого языка, не предназначенные для человеческих ушей. Рот девушки широко распахнулся, принял невозможные очертания... она вдохнула цветной туман и крикнула... 

 

 

IV

Смит брел по алой извилистой тропинке — такой алой, что он не мог смотреть себе под ноги и часто спотыкался, а тропинка все вилась и вилась; иногда она судорожно вздрагивала, и он снова спотыкался. Он брел сквозь плотный, хоть глаз выколи, туман, голубой с проблесками зеленого и сиреневого, и он не видел, куда идет, зато ежесекундно слышал жуткий звук — первый слог страшного, непроизносимого Слова. Когда ему удавалось пройти тропинку до конца, она сильно вздрагивала и поворачивала назад, и все начиналось сначала. Вечерние, приглушенные краски убаюкивали — если, конечно, не опускать глаза, не смотреть на нестерпимую красноту,— а усталость сковывала мозг, и все время казалось, будто...

— Он просыпается! — торжествующе произнес на удивление знакомый голос.

Смит поднял многотонные веки и оказался в странной комнате без стен — комнате, заполненной бесконечными, чуть тусклыми рядами движущихся человеческих фигур...

— Смит! Нордуэст! Просыпайся, хватит валяться,— настаивал голос.

Смит закрыл глаза и тут же открыл их снова. Нет, стены у этой комнаты были стальные, обычные, халтурно отшлифованные стены. А легионы странных фигур оказались всего-навсего отражением двоих вполне нормальных людей. А сам он лежал на кровати. А над кроватью склонилось озабоченное лицо венерианина Ярола, надежнейшего из партнеров.

— Ну, Нордуэст, Фарол тебе в печенку и в двенадцатиперстную кишку,— облегченно выругался Ярол,— ты же целую вечность проспал! Пьешь всякую дрянь, вот тебе и результат. Мы уж думали, все, конец, никогда мужик не очухается.

Смит изобразил нечто вроде улыбки и вопросительно взглянул на вторую, абсолютно незнакомую фигуру.

— Я — врач,— сказала фигура.— Ваш друг вызвал меня трое суток назад, вот с того времени мы с вами и возимся. Я бы оценил продолжительность коматозного состояния в пять или шесть дней, непонятно только, чем оно было вызвано. У вас есть какие-нибудь предположения?

Бесцветные глаза Смита обшарили комнату. Не обнаружив искомого предмета, он с трудом разжал губы и невнятно пробормотал короткое слово.

— Шаль?! — Врачу и в голову не пришло, что это и есть ответ на его вопрос.

— Выкинул я эту заразу,— признался Ярол,— Три дня терпел, а потом выкинул. От этих красных загогулин у меня голова на куски раскалывалась почище, чем от того черного вина,— помнишь, мы с тобой подобрали на астероиде ящик вина? Помнишь, такие вещи не забываются.

— А куда...

— Да подвернулся тут один космический старьевщик, я ему и отдал. Из наших вроде бы, из венериков, а может, и нет. Сил больше не было терпеть. А ты что, жалеешь? Да я тебе десять таких куплю.

Смит молчал и вслушивался в себя. Слабость то отступала, то снова накатывала, серые, вязкие волны слабости. В его ушах все еще шелестели отзвуки первого, кошмарного слога... шепот, пришедший из сна...

— А ведь я... так и не знаю... ее имени...

Ярол понимающе подмигнул.

 

Пыль богов

© Перевод В. Яковлевой.  

 

 

I

— Нордуэст, плесни-ка еще,— нетерпеливо сказал венерианин Ярол.

Нордуэст Смит приподнял черную бутыль, взболтнул ее содержимое, проверяя, много ли осталось сегира, венерианского виски, и налил своему приятелю. Жадными глазами венерианин следил, как Нордуэст отмеряет ему ровно половину оставшейся красной жидкости. Оказалось, не так уж много.

Ярол разочарованно посмотрел на свою долю.

— Я сегодня на мели,— пробормотал он,— а выпить хочется.

Он обвел своими невинными глазами ломящийся от спиртного прилавок марсианского бара и повернулся к Смиту. Его всезнающие черные глаза встретились с холодным; стальным взглядом землянина. Ярол вопрошающе приподнял брови.

— Как думаешь,— осторожно предложил он,— Марс и так задолжал нам сто грамм, а я как раз утром подзарядил свой бластер. Может, нам это сойдет с рук?

В предвкушении он положил руку на бластер. Смит усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Слишком много народу,— ответил он,— лучше держать ухо востро и не затевать драку — иначе хлопот не оберешься.

Ярол согласно кивнул и одним махом осушил стакан.

— Ну, так что будем делать? — спросил он.

— Оглядись вокруг. Может, увидишь кого-нибудь из знакомых. Я не прочь взяться за какое-нибудь дельце.

Лихорадочно вертя в руках стакан, Ярол незаметно оглядел битком набитый зал. С опущенными ресницами Ярол становился похожим на мальчика из церковного хора. Но едва он поднимал ресницы, иллюзия рассеивалась — уж слишком искушенным был его взгляд.

Он нетерпеливо обшарил глазами разношерстную толпу — там были и земляне с суровыми лицами, в кожаных костюмах космических пилотов, и коварные венерианцы с раскосыми, беспощадными глазами. Сидели там и марсиане, их речь, состоявшая из одних резких, гортанных звуков, гулким эхом разносилась по залу. Была там также горстка чужеземцев и полу-животных из самых дальних уголков Вселенной. Внимательно изучив присутствовавших, Ярол снова взглянул на своего приятеля, загорелое лицо которого было исполосовано шрамами. Поймав взгляд бесцветных глаз Смита, он недовольно пожал плечами.

— Столько народу — и ни одного, кто мог бы нас угостить,— вздохнул он.— Правда, здесь есть парочка, с которой мне доводилось встречаться раньше. Вон те космические крысы за столиком напротив: один маленький, с красной рожей, тот, который только что оглянулся, и рядом с ним одноглазый. Видишь? Я слышал, они охотники.

— И за кем же они охотятся?

Ярол по-венериански пожал плечами. Брови его вопрошающе приподнялись.

— Никто об этом ничего не знает, но всем известно, что работают они вместе.

— Хм,— Смит с любопытством посмотрел в их сторону,— честно говоря, выглядят они так, будто охотятся не они, а за ними.

Ярол кивнул головой. Действительно, казалось, эта парочка была не на шутку чем-то напугана. Близко склонившись друг к другу над столиком, на котором стояли стаканы с сегиром, они то и дело с беспокойством крутили головами, оглядывая зал бегающими глазками. Хоть и видно было, что это люди бывалые и опасностями, то и дело подстерегающими путешественника во Вселенной, их не удивишь, но теперь бросалось в глаза, что они едва справляются с охватившей их паникой — смертельный страх читался на их лицах.

— Да, вид у них такой, будто прямо перед ними сидит сам Черный Фарол,— сказал Ярол.— Ну и умора, а я слышал, они оба парни крепкие, не из тех, кого можно легко напугать. Ведь слабак при их работенке долго не протянет.

— Может, они нашли то, что искали,— вдруг раздался прямо у них в ушах хриплый шепот.

Приятели напряглись и замерли. Смит едва заметно наклонился в кресле, нащупывая оружие, а тонкие пальцы Ярла легли на оттопыренный карман, из которого торчал бластер. Затем с деланным спокойствием они повернулись к говорившему.

За соседним столиком сидел и пристально смотрел на них какой-то Щуплый незнакомец. Оба приятеля молча ждали, что будет дальше.

— Позволите присоединиться к вам? — продолжал незнакомец.— Случайно услышал, что вы были бы не прочь взять какую-нибудь работенку.

Бесцветные глаза Смита холодно впились в лицо говорившего, и в его взгляде промелькнуло замешательство. Не каждый день встретишь человека, происхождение и расу которого нельзя было бы определить, даже внимательно к нему приглядевшись. А вот этот оказался для него настоящей загадкой. Кто его знает, может, под его темным загаром скрывается бледный венерианин или смуглый землянин, а может, розовощекий марсианин с канала или жестколицый обитатель марсианской пустыни. Его темные глаза подходили к любой расе, а хриплый шепот и жаргон бывалого космического путешественника, на котором он с такой легкостью изъяснялся, полностью скрывали его происхождение. Этот маленький человечек держался так неприметно, что мог сойти за своего на любой из трех планет.

Смит выдержал долгую паузу, внимательно изучая незнакомца; на его вдоль и поперек исполосованном шрамами лице невозможно было что-либо прочитать.

— Валяй,— наконец произнес он, как отрезал, с таким видом, будто считал, что и так сказал слишком много.

Похоже, коротышке пришлась по душе его краткость. Он улыбнулся, словно его нисколько не смущали настороженные, Недоверчивые взгляды обоих друзей. Сложив руки на столе, он наклонился к ним.

— У меня есть для вас работа,— проговорил он своим хриплым голосом, сразу перейдя к делу.— Если, конечно, не побоитесь. Дело это рискованное, но и деньги немалые. Если не побоитесь,— повторил он.

— Ну и что это за дело?

— А то самое, с которым они — те двое — не справились. Они были охотниками, но только до тех пор, пока не нашли то, за чем охотились. Полюбуйтесь-ка теперь на них.

Смит кивнул головой, не сводя бесцветных глаз с собеседника. К чему было еще раз смотреть на затравленные лица этих бедняг? И так все понятно.

— Так что надо сделать? — снова спросил он.

Коротышка придвинул стул поближе, оглядел зал из-под опущенных ресниц и с некоторым сомнением пристально посмотрел на компаньонов.

— С начала времен было много богов,— начал он, затем умолк и вновь, словно мучаясь сомнениями, уставился на Смита.

— Ну и что дальше? — откликнулся Смит, едва заметно кивнув головой.

Приободренный, коротышка принялся рассказывать свою историю, и скоро в хриплом, неуверенном голосе послышались потки энтузиазма и даже фанатизма.

— Некоторые боги состарились, еще когда Марс был зеленой планетой и покрытая растительностью Луна вращалась вокруг Земли, казавшейся голубой от морских испарений, а раскален пая Венера ходила вокруг молодого Солнца. В те времена в космосе, между Марсом и Юпитером, существовала еще одна планета, теперь там летают ее обломки — астероиды. Вы, конечно, не могли не слышать об этом, в легендах каждой планеты говорится об исчезнувшей цивилизации. Это быт сильный, богатый и прекрасный мир. Населяли его предки людей. И в этом мире обитала Великая Тройка. Она пребывала в хрустальном храме, и служили ей странные рабы, и поклонялся ей весь мир. О, это были боги, не то что сейчас, не какие-нибудь отвлеченные понятия или идеи. Говорят, они пришли из иного мира и по-своему были реальны, как если бы состояли из плоти и крови. От Великой Тройки произошли все остальные боги, известные человечеству. Все современные боги — лишь эхо тех богов в нашем мире, забывшем даже имя Исчезнувшей Планеты. Первого звали Сэйг, а второго Лca. Про них вам никто никогда не расскажет, ведь они умерли еще в то время, когда не успели остыть моря на ваших планетах. Никто не знает, как они исчезли и почему, и нигде во всей Вселенной от них и следа не осталось. Но был также и третий — могучий и сильный. Он-то и правил Исчезнувшей Планетой. Третий был столь могуществен, что даже сегодня, спустя столько времени, имя его не забыто. Сегодня оно стало притчей во языцех — имя, которое ранее ни один живой человек не смел произнести. Я слышал, как ты минут десять назад упомянул его — Черный Фарол!

Голос его задрожал, когда он произносил это всем привычное имя. Ярол вдруг фыркнул, не сдержав смеха, но, тут же успокоившись, спросил:

— Черный Фарол! Но почему...

— Да, я знаю. Сегодня имя Черный Фарол означает непристойный обряд в честь древнего антибога кромешной тьмы. Черный Фарол так низко пал, что даже имя его теперь символизирует небытие. Но когда-то — о, когда-то! Не всегда Черный Фарол был лишь темным пятном, которому поклоняются, совершая непристойности. В давнее время люди знали, что таила в себе эта тьма, и даже произнести не смели то священное имя, над которым вы сегодня смеетесь, разве что случайно оговаривались, и тогда его имя открывало дверь во тьму, которая и есть Черный Фарол. Случалось, людей поглощала кромешная тьма бога и в этой тьме они видели жуткие вещи. Уж я-то знаю...— Его грубый голос превратился в шепот.— Такие жуткие вещи, что люди от крика срывали горло и потом всю жизнь так и говорили шепотом.

Смит переглянулся с Яролом. Через мгновение коротышка вновь тихо заговорил:

— Как видите, старые боги умерли не совсем. Они и не умрут никогда в том смысле, который мы вкладываем в это слово. В том потустороннем мире, где они существуют, нет жизни и смерти, как мы их понимаем. Они пришли из Запредельности, и, для того чтобы люди их увидели, им нужно было принять видимую форму — воплотиться в материальное тело, лишь так они могли коснуться тел и сознания людей. Теперь уже неважно, какую форму они приняли,— мне это неизвестно. Знаю лишь, что форма эта была материальной и она превратилась в пыль так давно, что даже память о ней стерлась. Но пыль эта все еще существует. Вы слышите? Пыль, в которую превратился самый первый и величайший из всех богов, все еще существует! Ее-то и искали те охотники, а когда нашли, бежали в смертном ужасе от того, что увидели. Мне кажется, вы парни покрепче. Согласны вы продолжить поиск с того места, где они остановились?

— Не возражаете, если мы перекинемся парой словечек с теми двумя?

— Нет проблем,— тут же ответил коротышка хриплым шепотом,— хоть прямо сейчас.

Смит молча поднялся. Ярол бесшумно отодвинул стул и пошел за ним. Неровной, свойственной только космическим путешественникам походкой они подошли к столику, где сидели охотники, и уселись напротив жавшихся друг к другу бедолаг.

Эффект был поразительный. Землянин судорожно дернулся и повернул к подсевшим свое бледное, искаженное тревогой лицо. Драйлендер — обитатель марсианской пустыни,— оцепенев от ужаса, смотрел то на Смита, то на Ярола. И оба молчали.

— Знаете вон того парня? — коротко спросил Смит, кивнув в сторону стола, за которым они только что сидели.

После пары секунд замешательства парни как один повернули свои головы в указанную сторону. Когда они вновь повернулись, ужас на лице землянина сменился некоторым пониманием.

— Он что, хочет нанять вас? — прохрипел он.

Смит кивнул. Лицо землянина вновь перекосилось от ужаса, и он воскликнул:

— Не делайте этого. Ради бога! Вы ведь ничего не знаете!

— А что надо знать?

Человек украдкой посмотрел вокруг и нервно облизнул губы. По лицу его было видно, что он терзается сомнениями и его обуревают самые противоречивые чувства.

— Опасно это...— пробормотал он.— Уж лучше туда не совать нос. Мы в этом убедились на собственной шкуре.

— Выкладывай, что там было.

Землянин дрожащей рукой взял бутылку с сегиром и наполнил до краев свой стакан. Прежде чем ответить на вопрос Смита, он залпом осушил его. Потом заговорил, и речь его была сбивчива, должно быть, он уже успел принять немало.

— Мы шли к полярным горам, как он нам велел. Неделями... было холодно... Ночи там темные... очень темные. Мы шли по пещере, которая идет через гору. Долго шли... Потом вдруг погасли фонарики, а у них были совсем новые, полностью заряженные аккумуляторы. Они погасли мгновенно, словно свечки, и тогда в темноте... в темноте появилось что-то белое...

Его всего колотило. Трясущейся рукой он потянулся к бутылке и налил себе еще сегира. Зубы его стучали о край стакана, когда он пил. Затем он громко хлопнул стаканом по столу и продолжил с ожесточением:

— Вот и все. Мы ушли. Как мы оттуда выбрались — понятия не имею. То, что мы целую вечность голодали и мерзли в солончаках,— это пустяки. Запасы наши подошли к концу, и если б не он,— парень кивнул в сторону своего компаньона,— мы бы оба подохли там. Не знаю, как нам все-таки удалось вернуться — но главное, что мы спаслись. Понимаешь? Спаслись! И ни за какие деньги мы не пойдем туда еще раз, с нас хватит, мы повидали достаточно. Там было что-то такое, отчего у меня голова до сих пор раскалывается,— мы видели... ну да ладно... Только...

Он знаком показал Смиту, чтобы тот наклонился поближе, и перешел на шепот. Глаза его дико вращались от страха.

— Он теперь преследует нас. Не спрашивай, кто или что это. Я сам не знаю. Только все время чувствую его присутствие в темноте. Чувствую, как он наблюдает за нами сквозь темноту...— Он еще что-то невнятно пробормотал и опять потянулся за бутылкой. — Он и сейчас здесь... ждет... когда погаснет свет... все наблюдает — нельзя допустить, чтобы свет потух... надо еще выпить...

Бутылка ударилась о край стакана, и раздалось нечленораздельное бормотание смертельно пьяного человека.

Смит поднялся из-за стола и сделал знак Яролу. А та парочка, похоже, даже не заметила, что они уходят. Драйлендер, крепко зажав в ладони бутылку, лил красную жидкость мимо стакана, настороженно шаря своим единственным глазом по залу.

Смит положил руку на плечо своего компаньона и подвел его к стойке бара. Ярол бросил недовольный взгляд на подошедшего к ним бармена и предложил:

— Может, возьмем аванс, чтобы выпить?

— Ты думаешь, стоит взяться за эту работенку?

— Не знаю, а ты как думаешь?

— Дело опасное. По-моему, эти ребята не просто перепили виски — с ними и вправду что-то там случилось. Ты видел, какие глаза у этого землянина?

— Зрачки так и бегают,— согласился Ярол.— Я замечал такое у сумасшедших.

— Я тоже подумал об этом. Конечно, он пьян и вряд ли стал бы говорить эту чушь на трезвую голову. Только, судя по его виду, он протрезвеет лишь в могиле. Теперь говорить с ним бесполезно — все равно ничего не выудишь. А что касается второго, тебе когда-нибудь удавалось разболтать его? Даже когда он бывал трезв как стеклышко?

Ярол выразительно пожал плечами.

— Я понимаю, взяться за это дело — все равно что купить кота в мешке. Из этих алкашей больше ни слова не вытянешь. А ведь что-то и в самом деле сильно их напугало.

— И в то же время,— откликнулся Смит,— хотелось бы узнать про это побольше. Про пыль богов и все такое. Интересно все-таки. На что ему сдалась эта пыль, в конце концов?

— А ты поверил этому балабону?

— Не знаю, мне в жизни порой доводилось встречаться со странными вещами. Он, конечно, похож на полоумного. Только не стоит забывать, что те парни и в самом деле нашли нечто странное и вернулись с полпути.

— Что ж, если он купит нам выпить, я, пожалуй, соглашусь на это дело,— сказал Ярол,— Лучше завтра умереть от страха, чем сегодня от жажды. Что ты на это скажешь?

— Неплохая мысль,— передернул плечами Смит,— Я в доле.

Заметив, что Смит и Ярол вновь направляются нему, коротышка приободрился, и в глазах его вспыхнула надежда.

— Если найдем общий язык,— сказал Смит,— мы, пожалуй, возьмемся за это дело. Только сначала объясни, что именно нужно найти и зачем.

— Пыль Черного Фарола,— раздраженно прохрипел он.— Я ведь уже говорил.

— А зачем она тебе?

Острые, подозрительные глазки маленького человечка встретились со спокойным взглядом Смита.

— А вам какое дело?

— Мы рискуем своими шкурами, разве нет?

Горящие глазки коротышки пару мгновений испытующе сверлили невозмутимого Смита, затем хриплый голос его зазвучал еще тише, как эхо шепота.

— Хорошо, так и быть, я скажу,— с таинственным видом прошептал он,— в конце концов, почему бы и нет? Вы все равно не знаете, как этим воспользоваться,— ни для кого, кроме меня, это не представляет ценности. Слушайте же: я говорил уже, что Тройка воплотилась в материальную форму, чтобы с ее помощью, как через дверь, проникнуть в мир человека. Им пришлось пойти на это, но дверь эта открывалась в обе стороны — через нее человек тоже, если он смелый, мог прийти к Тройке. Только в те дни никто на это не мог решиться — ибо сила, обитавшая в том мире, была ужасна. Это было все равно что войти в ворота ада. Но с тех пор прошло много времени. Те боги покинули человечество, уйдя в иные, еще более далекие миры. А ужас, который когда-то наводил на людей Черный

Фарол, остался лишь слабым воспоминанием в нашем забывчивом мире. Дух этого бога исчез — но не совсем. Пока существует хоть маленькая частичка той материальной формы, в которую был облечен бог, остается шанс овладеть его силой. Все знание Вселенной, вся власть раскроется, как книга, перед человеком, который завладеет пылью бога, но для этого, конечно, нужно знать ритуалы и заклинания.

Хриплый шепот перерос в крещендо, глазки коротышки вспыхнули фанатичным огнем. Он совершенно забыл о том, что Смит и Ярол сидели напротив него,— его пронзительный взгляд смотрел в радужное будущее, сжатые в кулаки руки побелели от напряжения.

Смит и Ярол в сомнении посмотрели друг на друга. Похоже, человек этот просто сошел с ума...

— Я переведу пятьдесят тысяч на ваш счет в любом банке, который вы назовете,— Хриплый голос вполне вменяемого человека рассеял их сомнения,— Все расходы я беру на себя. Я выдам вам карты и расскажу, как туда добраться. Когда вы готовы отправиться?

Смит ухмыльнулся. Может, этот тип и правда чокнутый, но за пятьдесят тысяч земных долларов Смит пошел бы даже в ад, и наплевать, насколько выжил из ума заказчик.

— Прямо сейчас,— коротко ответил он.— Пошли.

 

 

II

На севере, за великой дугой Марса, красный камень, пыль и чахлая, стелющаяся по поверхности растительность красноватого цвета постепенно сменились солончаками, окружающими полюс. Там рос только кустарник да,какие-то жесткие, шероховатые, как наждачная бумага, травы. Каждую ночь шел снег и не таял в течение всего холодного, серого дня, оставаясь лежать на траве и на сухой соленой почве между холмами.

— Пожалуй, из всех богом забытых мест это самое худшее,— проговорил Нордуэст Смит, глядя на унылую серую поверхность планеты, проносящуюся под их летящим на высокой скорости самолетом.— На Луне или на каком-нибудь астероиде и то лучше.

Ярол приложился губами к бутылке с сегиром и красноречиво булькнул в ответ.

— Пять дней полетов над этими красотами кого угодно доведут до ручки,— продолжал Смит.— Кто бы мог подумать, что я приду в восторг при виде этих жутких гор, только, честное слово, сейчас они для меня — истинный рай.— Он кивнул в сторону черных зубчатых склонов полярных гор, у которых должно было закончиться их путешествие по воздуху.

Несмотря на древний возраст этих гор, то тут, то там торчали остроконечные пики, словно процесс горообразования здесь еще только начинался.

Смит посадил самолет у подножия одного из склонов. Там было ущелье треугольной формы с белой полосой, идущей вниз, именно этот знак он и высматривал. Самолет легко скользнул в укрытие под выступом скалы, где он должен был стоять до их возвращения. Отсюда им предстояло идти пешком, и этот переход через горы обещал быть нелегким. Но ближе к цели путешествия посадить самолет не было возможности. Хотя, если судить по расстоянию по прямой, идти было не так уж далеко.

Разминая онемевшее от долгого полета тело, друзья кое-как выбрались из самолета. Смит глубоко вздохнул и несколько раз присел на своих длинных ногах. Холодный воздух обжигал легкие и отдавал незнакомым, сухим, солоноватым запахом древнейшего на свете мертвого моря, которое вряд ли увидишь еще где-нибудь во всей Вселенной, кроме северных солончаков Марса. Он с сомнением окинул взглядом горы. Отсюда эти зубчатые, черные, мертвые хребты тянутся до самого полюса. Всю короткую марсианскую зиму их покрывает глубокий снег. Этот бескрайний снежный покров лежит до самой весны, и ни один след человека или животного не нарушает его девственной белизны и чистоты, пока он не начинает таять, и ручьи, с каждым годом все глубже врезающиеся в горную породу, стремительно уносят талые воды в каналы.

По словам этого полоумного коротышки, сказанным вылетавшим из его рта хриплым шепотом, когда-то давным-давно Марс был зеленой планетой. Глубокие моря омывали подножия покрытых пышной зеленью гор, и где-то между холмами раскинулся удивительный город — имя его неизвестно, никто его просто не помнит, оно забыто уже давно,— а в небе над городом, в том месте, где теперь лишь черное небо, сияла безымянная звезда — Исчезнувшая Планета. Жители города, должно быть, видели ту катастрофу, которая стерла с небесного свода планету-сестру. По словам коротышки, боги с Исчезнувшей Планеты перенеслись через пустоту космоса и поселились в том затерянном в горах славном городе, имени которого сегодня никто не помнит.

Но времена менялись, а с ними и все вокруг. Город состарился, состарились и боги, состарилась сама планета. И вот наконец произошла ужасная катастрофа. Земля под городом разверзлась, горы обрушились на него и навеки погребли его под своими обломками вместе со всеми жителями. Моря обмелели, плодородные почвы высохли, превратились в пыль, и вскоре время поглотило даже сами воспоминания о славном городе, в котором когда-то жили боги,— но здесь, как поведал им сиплым шепотом коротышка' боги и по сей день все еще обитают.

— Наверно, где-то тут те двое и нашли пещеру,— сказал Смит.

— Да, чуть левее, на том склоне, — указал рукой Ярол,— пойдем туда.

Щурясь, Ярол посмотрел на восходящее тусклое солнце.

— Солнце только что встало,— продолжил он.— Если все будет в порядке, вернемся до наступления сумерек.

Оставив самолет в укрытии, Смит и Ярол углубились в солончаки. Шли они быстро, жесткая трава хлестала их по коленям, разреженный воздух клубами пара вылетал из их разгоряченных ртов. Горный хребет поворачивал влево, отвесные склоны почти под прямым углом взлетали вверх, заканчиваясь неприступными и зловещими черными пиками. Существовал только один способ перебраться через эту непроходимую стену — по подземному ходу, откуда в ужасе бежали их незадачливые предшественники. А что ждет их в этом подземелье? Смит на всякий случай расстегнул кобуру с бластером.

Минут пятнадцать они шли по жесткой траве, сухая снежная пыль поднималась у них под ногами, колючий, солоноватый воздух наполнял холодом легкие. Наконец под нависшим выступом скалы они увидели едва заметный вход в пещеру.

Приятели нерешительно заглянули внутрь. Казалось, нога человека никогда не ступала по неровному полу этой пещеры. В глубоких щелях лежал сухой снег, дневной свет едва проникал в зловещую тьму тоннеля. Смит достал бластер, сделал глубокий вдох и нырнул в ледяную тьму. Ярол последовал за ним.

Им показалось, что привычный, живой мир остался там, снаружи, а они оказались в ледяном царстве где-то на границе с преисподней. Мороз беспощадно щипал их сквозь кожаные летные костюмы. Пройдя шагов двадцать, они остановились и вынули фонари. Через пару секунд два ярких луча прорезали темноту пещеры. Мрачное зрелище предстало перед ними: полное запустение — место это казалось мертвее самой смерти, ведь жизнь никогда не проникала сюда.

Так они шли сквозь ледяную тьму еще минут пятнадцать. Смит светил вниз, под ноги, а Ярол то водил лучом по стенам, то направлял его вдаль. Неровные стены и потолок да куски породы, валяющиеся под ногами, об которые они то и дело спотыкались,— и ни единого звука, кроме звука их шагов. Тьма, ледяной холод и мертвая тишина.

— Туман здесь какой-то, что ли,— заметил Ярол.

И действительно, яркие лучи фонариков потускнели... и вдруг погасли совсем; все погрузилось в кромешную тьму, словно кто-то накрыл приятелей огромным черным плащом.

Смит замер, напряженно вслушиваясь. Стояла полная тишина, не было слышно ни звука. Он прикоснулся к стеклу фонаря: оно было по-прежнему горячим и едва ощутимо вибрировало — значит, фонарь продолжал работать. Что-то непонятное, черное перекрыло свет... причем эта густая, вязкая чернота окутала не только все кругом, не только их тела, но и чувства. Словно кто-то накинул им на лица плотную ткань. Смит направил луч прямо себе в глаза, но в этой все поглотившей тьме не увидел ни проблеска, ни искорки света.

Минут пять они стояли в темноте, не зная, что делать дальше. Оба смутно догадывались: что-то должно произойти. Но когда они увидели это своими глазами, от ужаса у них перехватило дыхание. В мертвой тишине из-за поворота тоннеля внезапно появилась ослепительно белая фигура. Сначала ее частично заслоняли выступающие из пола осколки камней, но через пару секунд фигура уже была видна во весь рост, отчетливо выделяясь на черном фоне. Смит в жизни не видел ничего подобного — перед его изумленным взором предстало совершенно белое существо, если это, конечно, и в самом деле было существо. Ему почему-то показалось, будто фигура находится ниже уровня пола, словно это видение легко скользило сквозь каменный пол им навстречу. От этой слепящей белизны у Смита все поплыло перед глазами и по телу побежали мурашки. Впечатление было такое, будто этот сияющий силуэт вырезан из бумаги и наложен на черный фон. Темнота никак не отражалась на нем, даже крошечной тени не оставляла. Двухмерная ослепительно белая фигура на ослепительно черном фоне плыла им навстречу. Невозможно было описать ее форму, но Смиту показалась, что она имела мужские очертания и была очень высока. Ярол чуть слышно ахнул, и в мертвой тишине его голос прозвучал как раскат грома,— а белая фигура продвигалась все ближе, действительно рассекая каменное основание пещеры. Теперь уже было совершенно ясно: нижняя часть ее находилась под уровнем крепкой скальной породы, на которой они стояли. Содрогаясь от ужаса, с вставшими дыбом волосами, Смит не отрываясь смотрел на это жуткое видение. Он с удивлением заметил, что эта странная фигура производила впечатление плотной и материальной и в то же время была молочно-прозрачной. Теперь она обладала четкой формой и объемом, хотя окружающая тьма не бросала на нее ни единой тени, ни даже полутени. Оттуда, где, казалось бы, и речи не могло быть о каком-то лице, на Смита бесстрастно смотрел слепой, безглазый лик. Вот уже фигура подошла совсем близко. Она была гораздо выше человеческого роста — и это несмотря на то, что нижняя часть ее утопала в камне.

Какая-то неведомая сила исходила от нее. И сила эта вызвала в нем волну ранее никогда не испытанных чувств: он вдруг понял, что находится на грани безумия, оно буквально ломилось в его мозг, сотрясая его с немыслимой силой.

На мгновение безумие охватило все его существо — словно он со страшной скоростью полетел куда-то головой вниз. По тому, как Ярол лихорадочно дышал за его спиной, он догадался, что и тот был на грани срыва. Но твердая, непоколебимая основа в глубине души Смита помогла ему устоять перед этой абсолютной белизной, окутавшей его аурой безумия,— придала сил противостоять опасности и подсказала путь к спасению.

Он вдруг сообразил, что сжимает в руке бластер, и, подчиняясь неясному импульсу, вскинул руку и нажал на курок. Длинная стрела обжигающего голубого пламени вырвалась из его оружия и метнулась прямо в приближающийся призрак. Мгновенно голубое пламя, как клинок, рассекло темноту, поразило плывущую им навстречу белизну и исчезло. Услышав едва различимый треск искр, донесшийся от невидимого каменного основания пещеры, Смит догадался, что луч беспрепятственно прошел сквозь загадочное существо. В тот миг, когда голубой клинок рассек кромешную тьму, он увидел, как тот озарил выступ скалы, задев ее на своем пути, но белая фигура осталась совершенно невредима. Смит заметил, что этой смертельной белизны не коснулся даже голубой отсвет яркого пламени,— и тогда он понял: даже если бы все краски этого мира засияли перед этой белизной, все равно на ней не появилось бы ни пятнышка. Несмотря на подступившее безумие, он с трудом осознал, что этот призрак был вне досягаемости для человека,— а значит...

Он нервно засмеялся и спрятал бластер в кобуру.

— Пошли! — крикнул он Яролу, схватил своего товарища за руку и, подавив приступ ужаса, пошел прямо сквозь стоящий перед ними жуткий призрак.

На мгновение он оказался со всех сторон окружен ослепительной белизной, голова его пошла кругом, пол заходил ходуном под ногами и его сознание окатила мощная волна безумия. Затем вдруг снова стало темно, и Смит смело пошел вперед, волоча за собой перепуганного, едва переставляющего ноги Ярола.

Какое-то время они шли в темноте, то и дело спотыкаясь и падая. Хотя белое чудовище вскоре отстало от них, фонари не горели, и их по-прежнему плотно обступала тьма,— и вдруг фонарь в руке Смита, о котором он совсем уже забыл, вспыхнул. Яркий луч осветил лицо Ярола: в нем читался немой вопрос, а глаза от изумления вылезали из орбит.

— Что случилось? — наконец спросил он.— Что это было? Как тебе удалось, как мы смогли...

— Эта штука не настоящая — она и не может быть настоящей,— объяснил Смит, и его дрожащие губы растянулись в улыбке,— То есть она не может быть материальной, как все остальное, что нас окружает. Видок у нее, конечно, жутковатый — но кое-что навело меня на любопытную мысль. Ты заметил, как она двигалась прямо сквозь каменный пол? И потом, ни свет, ни темнота никак на ней не отражались, на нее не ложились тени — даже в такой кромешной тьме, а когда я пульнул в нее из бластера, даже голубое пламя выстрела не окрасило ее в свой цвет. И тут я вспомнил, что говорил тот коротышка о трех богах. Помнишь? Хоть они и существовали реально, жили они в совершенно другом измерении и могли входить в контакт с людьми, только приняв материальную форму. Думаю, то существо именно такой природы: мы можем его видеть, но, поскольку оно существует в другом измерении, единственное, на что оно способно в нашем мире,— это показать себя нам. А когда я заметил, что оно проходит сквозь каменный пол, не причиняя ему ни малейшего ущерба, то подумал, может, и с нами ничего не случится, если мы пройдем сквозь него. И, как видишь, я оказался прав. Мы его благополучно миновали.

Ярол глубоко вздохнул.

— Ты — гений,— проговорил он, восторженно глядя на Смита.— Интересно, приходило это кому-нибудь в голову до нас или мы первые, кому удалось проскочить мимо этого пугала?

— Не знаю. Только не стоит обманываться и воображать, якобы это всего лишь пугало. Думаю, мы выбрались как раз вовремя. Еще пара секунд, и я бы совсем тронулся. В голове все было наперекосяк. Теперь понятно, что случилось с теми двумя: они просто замешкались и поздно спохватились, что надо бежать. Нам повезло, что мы не растерялись.

— А почему фонари погасли?

— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду. Наверно, это как-то связано с тем белым призраком, а может, с еще какой-нибудь силой из другого пространства. Ведь как темнота не могла затемнить белизну, так и свет не воздействовал на темноту. Мне показалось, эта темнота держится только на одном участке, а на весь остальной тоннель не распространяется, будто кусок из другого пространства вставлен в наш мир для того, чтоб та белая тварь могла по нему передвигаться,— барьер из тьмы установлен там специально, чтоб никто не мог пройти. Вряд ли белый страж способен выйти за пределы этого участка. Но, может, я и ошибаюсь, поэтому не будем терять времени — вперед!

— Давай, а я за тобой! — бодро отозвался Ярол.— Пошли!

В мертвой тишине, содрогаясь от ледяного холода, они шли по пещере еще минут пятнадцать. Ноги их то и дело ударялись об острые камни, которые словно нарочно были здесь разбросаны, чтобы мешать им. Больше никаких неожиданностей их не подстерегало. Освещая дорогу фонариками, они подошли к выходу из пещеры, и тусклый свет холодного дня, проникавший снаружи, показался им настоящим раем после мрачного путешествия в самом сердце мертвой горы.

И вот перед ними предстали руины города, в котором некогда обитали боги: осевшая гора, огромные зубчатые выступы расколовшихся скал, голые черные склоны, изогнутые и закрученные самым жутким образом. Под древними обломками скал повсюду лежали двухметровые каменные плиты. Лишь они теперь напоминали о том, что когда-то очень давно здесь находился священный город Марса.

Минут пять Смит бродил по руинам, пока не обнаружил приметы, по которым можно было догадаться, что миллионы лет назад там проходила улица. Она начиналась от самого склона, где был вход в пещеру. Проследить ее было довольно непросто из-за валяющихся на ней то здесь, то там каменных плит и обломков скал, а также трещин — результатов землетрясения. Но все же задача оказалось выполнимой. Должно быть, когда-то по обе ее стороны стояли дворцы и храмы. Сегодня от них и следа не осталось, только мраморные осколки, выделявшиеся на фоне камней, напоминали о былом величии этих мест. Время почти полностью стерло этот город с лица Марса, как и из памяти людей. Но Смит и Ярол были довольны: этот едва заметный след улицы должен был привести их к цели.

Идти было нелегко. Внизу дорога почти совсем терялась в руинах. Целый час они перелезали через глыбы камней, перепрыгивали через трещины, обходили огромные кучи обломков. Все в царапинах, едва переводя дыхание, они наконец подошли к первому знаку, о котором упоминал коротышка. Это была черная, наклоненная в сторону глыба, по форме напоминавшая иглу. Она была наполовину засыпана мраморными обломками. А прямо за ней лежали две каменные плиты, одна на другой. Наверно, это были единственные плиты, которые лежали точно так же, как и тогда, когда миллионы лет назад их здесь положили люди.

Смит остановился, тяжело переводя дыхание, и переглянулся с Яролом.

— Здесь,— сказал он.— Похоже, старикашка не соврал.

— Пока все идет, как он говорил,— сказал Ярол, доставая бластер,— посмотрим, что будет дальше.

Выпущенное из бластера голубое пламя с шипением побежало вдоль трещины в камне. Ярол не спеша вел лучом по трещине, едва справляясь с охватившим его волнением. После того как было обожжено две трети камня, пламя вдруг замерло на месте и начало углубляться внутрь. Скоро в камне образовалась черная дыра. Она становилась все шире и шире. Повалил дым, верхний камень медленно подался в сторону, сердито заскрипев, словно был недоволен тем, что нарушили его вечный покой, затем зашатался и упал.

Нижняя плита оказалась полой. Друзья с любопытством заглянули внутрь. Из темноты в лицо им пахнуло непередаваемым запахом древности, будто до них долетел легкий ветерок из прошлого. Смит посветил фонариком вниз — глубина шахты была метра четыре. Ветер все усиливался, и из таинственной глубины взвилась пыль, лежавшая там, наверно, не один миллион лет.

— Пусть немного проветрится,— сказал Смит, выключив фонарь,— похоже, вентиляция там отличная, поэтому пыль быстро уйдет. А мы пока соорудим какую-нибудь лестницу.

Приятели быстро прикрепили к камню-игле веревку с завязанными на ней узлами, а ветерок все продувал шахту, принося с собой неописуемый аромат веков. Смит первым нырнул в шахту, не спеша спустился вниз и осторожно ступил на камень. Когда к нему присоединился Ярол, Смит, светя фонариком, уже внимательно изучал безжизненную картину. Они оказались в подземном ходе. Гладко отполированные стены и потолок были расписаны удивительными, покрытыми глазурью фресками в тусклых тонах. Все здесь было буквально пропитано древностью, поэтому даже ветерок, легко касавшийся их лиц, казался кощунственно живым в этой гробнице погибшей цивилизации. Украшенный фресками проход спускался вниз, исчезая в темноте. Друзья шли, поднимая пыль, в которую превратилась исчезнувшая раса. Лучи фонарей бесцеремонно вторглись в ночь, длившуюся в этом подземелье вот уже миллионы лет. Вскоре свет, который проникал сюда с поверхности, потускнел и совсем исчез. Они шли по тысячелетним коридорам, и лишь не стихавший, едва уловимый ветерок напоминал им о мире, оставшемся наверху.

Идти пришлось долго, но на этот раз ничто больше не преграждало им путь. Этот тоннель не имел боковых ответвлений, поэтому заблудиться было невозможно. Стояла мертвая тишина, их окружал мрак, приправленный запахом древней смерти. Когда они наконец достигли конца тоннеля, то нашли там лишь небольшие вентиляционные отверстия, расположенные в потолке на одинаковом расстоянии друг от друга.

Проход заканчивался полукруглой неровной стеной из необработанного, шероховатого камня. Этот камень был совсем не похож на украшенную фресками каменную породу, в которой был выбит тоннель. Тщательно осветив все вокруг фонариками, друзья увидели, что в выпуклой стене имеется каменная дверь. В самом ее центре был вырезан какой-то символ. Он был черного цвета и очень выразительный и потому отчетливо выделялся на серой двери. Увидев его, Ярол так и ахнул.

— Ты знаешь, что это означает? — тихо спросил он, и голос его разнесся по застывшему подземелью, а эхо вторило ему в темноте: «что это означает... это означает?»

— Догадаться нетрудно,— пробормотал Смит, направив луч фонарика на символ.

— Это символ Черного Фарола,— прошептал венерианин. Эхо подхватило едва слышно сказанные им слова и унесло по коридору: «Черного Фарола, Черного Фарола, Черного Фарола...»

— Я видел такой знак на одном астероиде,— продолжил шепотом Ярол,— на крохотном мертвом камне, летающем в космосе. Одна поверхность у него была гладкая, и на ней я заметал точно такой же символ. Похоже, Исчезнувшая Планета и в самом деле существовала, а этот камень когда-то был ее частью. Этот знак находится очень глубоко, поэтому он сохранился даже после того, как их мир взлетел на воздух.

— Что же,— ответил Смит, вынув бластер,— посмотрим, выдержит ли он на этот раз. Отойди-ка.

Голубой раскаленный луч пробежал по краю двери, обжигая камень. Смит выполнял ту же процедуру, что и Ярол наверху. Как и в прошлый раз, вскоре пламя нащупало слабое место и проникло вглубь. Поверхность камня тихо задрожала, но Смит не отвел от нее луч. Раздался зловещий треск, и дверь — не было никакого сомнения, это именно дверь — понемногу стала наклоняться вперед. Смит опустил бластер и отскочил назад, и в тот же миг огромный камень накренился и рухнул на то место, где он только что стоял.

Страшный грохот потряс темноту, от падения огромной глыбы задрожал каменный пол тоннеля, и ошеломленных приятелей отшвырнуло к стене.

Они быстро вскочили на ноги, ослепленные потоком света, полившегося из дверного проема. Это был яркий золотистый свет, густой и в то же время чистый. Как только их глаза привыкли к нему, им стало понятно, что свет этот особенный и ничего подобного раньше им не доводилось видеть. Свет лился по коридору, набегал торопливыми волнами, которые разбивались друг о друга и текли дальше, словно волны светящегося газа. Этот свет был материален, но не вступал в контакт с воздухом, которым они дышали. Они вошли в разлившееся море света, и этот странный свет заколыхался вокруг их ног и пошел мелкой рябью, словно вода. Они шли, и по воздуху расходились в стороны круги, бесшумно ударяясь о стены, а за ними тянулся яркий след, словно след корабля в море.

Так шли они вдоль тоннеля по волнующемуся морю света, как по воде. Каменные стены тоннеля были совсем не похожи на стены внешнего коридора. Они казались гораздо более древними. Шершавые камни искрились, отражая сияние у них под ногами. Ни Смит, ни Ярол ни в одном из своих путешествий еще не видели такого искрящегося, сверкающего множеством вспыхивающих огней камня.

— Знаешь, что это? — вдруг спросил Смит, после того как они уже минут пять молча шли по неровному полу.— Это астероид! Та, выступающая полукругом стена — его внешняя сторона. Помнишь, ведь три бога каким-то образом спаслись от катастрофы и на чем-то переправились сюда из своего мира. Ну так вот, я уверен, все было именно так: кусок той планеты, размером с небольшую комнату — может, внутри там стояли статуи богов,— каким-то образом отделился от Исчезнувшей Планеты и перенесся через космос на Марс. Наверно, он глубоко вошел в почву, поэтому люди этого города прокопали тоннель и построили над этим местом храм. Как еще можно объяснить выступающую стену и необычную структуру этого камня? Этот камень из исчезнувшего мира — никогда в жизни я не видел ничего подобного.

— Что ж, звучит вполне логично,— согласился Ярол. В этот момент он как раз шевельнул ногой, и от нее к стене побежали волны света.— Ну а что ты думаешь об этом странном свете?

— Откуда пришли эти боги — неизвестно, но мы знаем наверняка, что свет у них там выделывает странные штуки. По своей структуре он похож на воду. Помнишь тот белый призрак в пещере и как погасли наши фонари? Видел, как свет потек в коридор, когда упала дверь? Не как свет, который нам привычен, а волнами, словно тяжелый газ. И при этом воздух не смешался с ним. Ты можешь представить себе такое?.. Ого! Вот это да! Ты только посмотри!

Он так резко остановился, что шедший за ним Ярол уткнулся в его спину и пробормотал какое-то венерианское ругательство. Когда же он увидел то, что заставило остановиться ошеломленного Смита, рука его невольно поползла к бластеру.

В проходе возникло что-то похожее на неровную дыру, сквозь которую на них смотрела кромешная тьма. Оцепенев, они не сводили глаз с этого черного пятна,— а оно двигалось, оно приближалось к ним. Причем чернота была непростая, ничего подобного они в жизни не видели: насколько страж в пещере был бел, настолько этот был черен. Глаза и мозг воспринимали эту черноту как абсолютную пустоту. Вспомнив легенды о Черном Фароле, антибоге абсолютной тьмы, Смит сжал покрепче бластер — не каждый день перед тобой предстает божество, претендующее на звание древнейшего в мире.

Форма существа не была стабильной: силуэт становился все более четким, и фигура приподнялась над полом. Смит был уверен, что это странное видение обладает и объемом — по меньшей мере в трех измерениях. Но как он ни старался представить себе это, глаза его видели перед собой лишь плоский силуэт, словно кто-то в заполненном золотистым светом пространстве вырезал кусок.

От черного обитателя света, как прежде от белого стража тьмы, исходили какие-то жуткие флюиды, которые буквально сводили Смита с ума. Он остро почувствовал, как безумие подступает к нему все ближе, яростными волнами накатывается на его рассудок, но он понимал и то, что это не просто бессмысленная и прямая атака разбушевавшейся стихии. Он ощущал в ней внутреннюю борьбу; казалось, черный страж бросал на него лишь часть своей ярости, словно ему приходилось бороться еще с какой-то невидимой и мощной силой. Он заметил кое-что в подтверждение своей догадки: очертания существа странно колыхались и плыли, форма менялась, оно словно корчилось, сопротивляясь чему-то. Что это означало — Смит понятия не имел. В одном он не сомневался: черный страж отчаянно сражался с невидимым противником, и от этого зрелища Смиту было ой как не по себе.

И вдруг его осенило. Какая-то сила неуклонно влекла черную фигуру вниз по коридору. И сила эта — в том не было никакого сомнения — была потоком золотого сияния. Как полноводный ручей несет за собой все, что попадет в его быстрые воды, так поток света увлекал за собой черную фигуру. Видимо, открытая дверь дала выход световому потоку, и теперь он, как вода, мощно хлынул из коридора, как бы «омывая» астероид. Если, конечно, Смит был прав и это на самом деле астероид. Яркий поток света лился мимо, увлекая за собой черную фигуру стража, и как он ни пытался противостоять этой силе, все было бесполезно.

Теперь черный страж был уже совсем рядом, и давление на сознание становилось все ощутимее, но Смита это не пугало. Хотя влияние черного стража было мощным и флюиды, посылаемые им, кружили голову, глубоко они не проникали. Именно из-за этого постепенно нараставшего головокружения он потом так и не смог разобраться, что же произошло, когда черная пустота придвинулась к ним почти вплотную. Вот она уже так близко, что Смит мог бы коснуться ее рукой. Только близость эта была обманчива, на самом деле черный страж находился очень далеко — где-то в другом измерении, и, конечно, рукой до него было не дотянуться. Чернота эта при ближайшем рассмотрении казалась просто ошеломляющей, Смит не мог поверить своим глазам: перед ним предстало нечто совершенно немыслимое.

Когда черный страж, казалось, подошел совсем близко, Смит решил, что рассудок покинул его и по какой-то безумной, немыслимой спирали улетел сквозь внезапно открывшееся пространство, где стены коридора были лишь едва различимой тенью, а его тело превратилось в столп тумана, одиноко стоящий в унылой пустоте. Должно быть, проплывая мимо него, черное видение погрузило его сознание в эту невероятную, непостижимую тьму. Когда же он наконец усилием воли заставил себя очнуться от этого жуткого наваждения, черная пустота уже проплыла мимо, по-прежнему пытаясь сопротивляться непреодолимому потоку света, и напор его сводящей с ума силы ослаб.

Широко раскрыв глаза и задыхаясь, Ярол едва держался на ногах.

— Тебя тоже захватило? — спросил он, придя наконец в себя и отдышавшись.

Очнувшись от наваждения, Смит кивнул головой.

— А что,— заговорил он наконец, овладев собой,— если это одна и та же штуковина, просто в темноте она кажется белой, а при свете черной? Держу пари, именно так оно и есть. Может быть, эта штука без света вообще не существует. Чем-то мне она сейчас напомнила медузу, попавшую в мельничный лоток. Послушай, если поток света вытекает так быстро, может, он скоро кончится? Давай-ка поторопимся.

Они быстро пошли по коридору, который вел вниз, под уклон. Окончилось их путешествие неожиданно. Они дошли до крутого поворота, свернули за угол и сразу оказались у входа в огромный зал — в самом центре астероида.

Стены этого зала были сделаны словно из горного хрусталя — они переливались, как многогранный алмаз в ярком золотом сиянии. Свет наполнял его до краев — от стены до стены и от пола до потолка. Удивительно, что в этом мягко колышущемся свете было трудно определить, где заканчивалась комната,— почему-то она казалась бесконечной, хотя стены были видны отчетливо.

Впрочем, вряд ли приятели в тот момент отдавали себе в этом отчет. Все их внимание было приковано к трону, стоявшему в самом центре под хрустальным сводом. Они не могли оторвать от него изумленных взглядов. Этот хрустальный трон, несомненно, был предназначен не для человека. На нем в бесконечно далеком прошлом восседала Великая Тройка. Это был не алтарь, перед которым читают молитвы и приносят жертвы, а именно трон. На нем восседали и правили миром воплощенные божества. Даже жутко себе представить, как давно это было. Трон состоял из трех частей, и над ним нависал огромный купол. Глядя на этот трон, трудно было судить, как выглядела Великая Тройка. Несомненно одно: внешний вид ее недоступен для понимания современного человека — ничего подобного никому еще не доводилось видеть.

Два сиденья трона были совершенно пусты. Сэйг и Леа исчезли полностью, окончательно, и даже имена их стерлись из памяти людей. На третьем — самом большом, стоящем в центре... Смит так и похолодел от волнения. На самом большом лежало то, что осталось от древнего бога — величайшего божества древности: небольшая горстка серой пыли. Во всех трех мирах не найти ничего более древнего, чем эта пыль. Она древнее гор, хранящих в своих недрах эту тайну, древнее расы могучих прародителей человека. Великий Черный Фарол, обратившийся в пыль.

— Хм, интересно,— сказал Ярол самым невозмутимым тоном,— почему это идол превратился в пыль, а комната и трон прекрасно сохранились? Наверно, этот зал был частью хрустального храма в том мире. Думаешь...

— Когда строили храм, идол уже был древним,— терпеливо объяснил Смит.

Он думал о том, насколько ничтожным, насколько мертвым было теперь некогда могущественное божество — серая горка пыли на троне. А как подумаешь, какое оно древнее,— дух захватывает! А ведь коротышка уверял, якобы жизнь все еще теплится в останках всеми забытого бога. Неужели этот безумец и в самом деле из этой горстки пыли сможет выстроить мост через бескрайний океан времени и пространства в иное, недоступное человеческому сознанию измерение? Неужели возможно вернуть обратно исчезнувшую сущность, когда-то называвшуюся Великим Черным Фаролом? Неужели у него это получится? А если так, то... Тут Смита охватило сомнение. Что может помешать человеку, воле которого подчиняется бог, стать властелином мира, могуществом равным самому богу! А что, если человек этот почти сумасшедший?..

Смит в задумчивости шел следом за Яролом. До трона пришлось идти дольше, чем они думали. Было что-то обманчивое в хрустальных стенах этой комнаты и в прозрачности заполнявшего ее золотистого света. И вот наконец они остановились перед полупрозрачным троном. Смит вытянул шею, чтобы получше рассмотреть центральный пьедестал, на котором покоились останки бога. Он думал о том древнем, ныне исчезнувшем мире, пытаясь представить, что за люди стояли когда-то у подножия трона, какой народ, и какие неведомые обряды использовал он для поклонения божеству, называемому Черным Фаролом. На этом хрустальном полу когда-то стояли...

Шум отвлек Смита от размышлений. Ярол, не сводя глаз с серой пыли, самым бесцеремонным образом карабкался на трон. Это сооружение, видимо, не было создано для того, чтобы на него взбирался человек, и ботинки Ярола на толстой подошве скользили по гладкой, как стекло, поверхности. Смит не мог сдержать улыбки, наблюдая за ним. Целую вечность бесчисленные поколения людей на коленях приближались к этому священному месту, всем своим видом выражая глубочайшее благоговение, не смея поднять глаз на святая святых — трон, на котором восседало воплощенное божество. И вот Ярол, едва не грохнувшись с последнего выступа, забормотал что-то сквозь зубы, ухватился за край сиденья трона и наконец вскарабкался туда, откуда Великий Черный Фарол, самый могущественный из богов, правил величайшей цивилизацией в истории человечества.

Оказавшись на самом верху, Ярол посмотрел вниз. С этой высоты на мир взирали только боги. Вдруг мрачная тень пробежала по его лицу — он явно встревожился.

— Что-то здесь не так, Нордуэст,— сказал он.— Взгляни-ка вверх. Что там происходит, под самым потолком?

Смит взглянул вверх. Несколько секунд он в полном недоумении рассматривал потолок. Уже в третий раз за этот день ему довелось видеть нечто такое, чему отказывался верить его разум. Что-то темное и в то же время вовсе не темное опускалось на них. Ему показалось, будто падает крыша, и он очень испугался. Неужели рухнул потолок и сейчас навсегда погребет их под развалинами? А может, это еще один страж богов опускается на их головы, как черное покрывало? Что же это?

И вдруг он все понял и захохотал, нарушив тишину священного места.

— Свет кончается,— наконец объяснил он,— весь вытек, как вода. Только и всего.

Невероятно, но именно так оно и было. Сияющее озеро света, наполнявшее до краев хрустальную чашу, убывало, вытекая через дверь в коридор и оттуда наружу, а вместо него зал заполняла темнота. Причем довольно быстро.

— Что же,— сказал Ярол, спокойно оценив обстановку,— надо поторопиться, пока он весь не вытек. Дай-ка коробку.

Смит нерешительно отстегнул от ремня стальную коробочку, покрытую лаком, которую им дал коротышка. Ну принесут они ему эту пыль — и что будет дальше? Даже в руках человека в высшей степени мудрого, абсолютно здравомыслящего и уравновешенного эта безграничная власть была бы несомненно опасна. А что уж говорить об этом полоумном фанатике...

Ярол посмотрел на своего встревоженного друга и все понял. Он негромко присвистнул и заговорил, словно отвечая мыслям Смита:

— Мне это и в голову не приходило... Ты думаешь, это и в самом деле возможно? Вряд ли, ведь тот тип просто чокнутый!

— Не знаю,— ответил Смит.— Может, ему это и не по силам, но ведь он рассказал нам, как сюда попасть, верно? Ему откуда-то известно все про эти места. Только думаю, нам не стоит доверять ему. Представляешь, что будет, если он не сможет довести дело до конца? Допустим, он вызовет этого монстра тьмы из других измерений и приведет его в наш мир. Но сможет ли он совладать с ним? Он говорил о порабощении бога, только способен ли он на это? Я не сомневаюсь, возможно, он и в самом деле способен открыть дверь из одного измерения в другое и впустить то, что когда-то было Черным Фаролом. Такие вещи делали не раз. Только сможет ли он потом эту дверь закрыть? Сможет ли он подчинить себе эту силу? Ты ведь и сам понимаешь, ему это не по зубам! Я уверен, если эта сила обретет свободу — можно ждать чего угодно.

— Об этом я и не подумал,— ответил Ярол.— О боже, а что, если...

Он умолк, с изумлением глядя на серую пыль, таившую в себе такую страшную опасность. Несколько секунд в зале с хрустальными стенами стояла полная тишина.

Взглянув наверх, туда, где находился его товарищ, Смит увидел, что тьма стремительно наступает. Свет таял на глазах, длинные сияющие прожилки колебались в наступающей тьме, и остатки светового потока стремительно исчезали.

— Послушай, может, мы оставим это здесь,— вдруг предложил Ярол,— скажем, мол, не смогли найти место, или оно завалено обломками, или еще что-нибудь. Может, мы... о боже, как сильно стемнело!

Линия света опускалась все ниже и ниже. Черная ночь подземелья нависла над ними. Словно завороженные, они смотрели, как отступает свет, сбегая по хрустальной стене. Вот он спустился до уровня трона, вот уже голова Ярола оказалась в темноте, а нижняя часть туловища пока оставалась в световом потоке, и стоило ему пошевелиться, как от него разбегались в стороны волны.

Световой поток стремительно отступал, словно куда-то торопясь. Теперь Ярол стоял в темноте над отступающим сияющим потоком. Затем свет сбежал вниз по трону, и тьма коснулась головы Смита. Жутко было наблюдать, как сияющее море света мельчает, как оно опустилось сначала до его плеч, потом до пояса, и вот уже свет едва доходит ему до колен...

Только что свет, как это было всегда на протяжении тысячелетий, заполнял собой весь хрустальный зал, и вот теперь обмелевшая сверкающая лужица плескалась на полу, не доходя до лодыжек. Впервые за миллион лет трон Великой Тройки утонул во тьме.

Друзья спохватились, только когда последние струйки света поплыли к выходу, извиваясь, как золотистые змеи. Из хрустального зала вытекали уже остатки зажженного первыми богами света, который, должно быть, освещал ныне исчезнувший мир миллионы лет назад. Смит глубоко вздохнул и пошел к трону, который впервые за множество веков был окутан мраком. Тонкие змейки света уже почти не освещали зал — теперь там было темнее, чем самой темной ночью. Ярол включил свой фонарь, и яркий луч пронзил темноту.

— Вот это да! Надо было нам набрать этого света, чтобы привезти с собой,— раздался сверху голос Ярола.— Так как ты думаешь, Нордуэст, берем с собой пыль или нет?

— Нет, не берем,— медленно проговорил Смит.— У меня есть предчувствие, что делать этого не надо. Но оставлять ее здесь тоже нельзя. Ты ведь понимаешь, этот тип пошлет сюда еще кого-нибудь. Если мы скажем, якобы это место погребено под руинами, он просто даст им побольше взрывчатки. Его ничто не остановит.

Ярол направил луч фонаря на загадочный серый холмик на троне. Этот пепел лежал там уже миллионы лет с тех пор, как божество покинуло свою оболочку, лежал, возможно ожидая именно этого момента. Ярол вынул из кобуры бластер.

— Я, конечно, понятия не имею, из чего был сделан этот идол,— сказал он,— но луч бластера способен расплавить и уничтожить хоть камень, хоть металл, что угодно.

В тишине раздался щелчок — это Ярол нажал на курок. Голубое пламя со страшной силой вырвалось из ствола, и мощная раскаленная струя обожгла то, что осталось от божества. И ведь верно, ничто, сделанное руками человека, не может устоять перед этим потоком пламени, ни камень, ни сталь, из которой строят космические корабли. Но кучка пыли на троне осталась совершенно невредимой.

Сквозь гул пламени Смит слышал, как Ярол пробормотал что-то изумленным голосом. Затем он поднес бластер совсем близко к кучке серого пепла — хрустальный трон так и засверкал, отражая пламя, и голубые искры задрожали в темноте. Края пепельной горки, хотя и не сразу, охватило зловещее красное сияние. Вот уже весь холмик светился красным, то тут, то там вспыхивали язычки пламени.

Ярол убрал палец с курка бластера и присел, наблюдая, как разгорается пыль. Когда пламя стало слишком ярким, он слез с трона и, осторожно спустившись по скользким хрустальным ступеням, подошел к Смиту. Но тот его даже не заметил. Все его внимание было приковано к яркому пламени, пожиравшему то, что прежде было богом. Неистовое пламя порой вспыхивало невиданными красками — пыль, когда-то бывшая самим Черным Фаролом, повелителем тьмы, медленно исчезала, оказавшись во власти огня.

Постепенно пламя разгоралось все сильнее, и вот уже жуткие отсветы заплясали на хрустальных стенах и на потолке, и пол засверкал от этой дикой огненной пляски.

Зал наполнился удивительным запахом горящей пыли, оставшейся от бога... Смит вдохнул в себя дым, и голова у него закружилась, отсветы пламени на стенах заколыхались, слились вместе, и вдруг ему показалось, будто он сам парит в воздухе, а в темноте мелькают какие-то диковинные картины. Смутные фантастические картины вспыхивали на стенах и исчезали — они возникали то у него над головой, то пробегали под ногами, заставляя его кружиться вместе с ними. Казалось, эти картины были отражениями древнего мира, существовавшего миллионы лет назад. Все это время они были скрыты в хрустальных стенах и теперь пробудились к жизни от волшебного прикосновения пылающего бога.

Дым щипал ему ноздри, кружил голову — а вокруг него, над головой, под ногами, мелькали странные, жуткие картины, проступая сквозь хрусталь и тут же исчезая. Перед глазами его проносились восхитительные пейзажи, величественные горы. Ничего подобного в своей жизни он никогда не встречал. Белое солнце поднималось над прекрасной страной. Реки с ревом несли свои воды вдоль зеленых берегов. Он видел множество лун, величественно восходивших на пурпурном небосклоне, украшенном сверкающими созвездиями, казавшимися ему удивительно знакомыми и все же не похожими ни на одно из известных ему... Он видел зеленую звезду там, где должен быть красный Марс, и далекую, крохотную, как ушко иголки, белую точку в том месте, где сегодня находится Земля. Диковинные города мелькали на хрустальных темных стенах. Башни, шпили, остроконечные купола высоко уходили в небо, сияя под раскаленным белым солнцем; странные корабли бороздили небо... Он видел сражения, видел, как страшное оружие, название которого не известно даже археологам, превращает высокие башни в руины, затем хрустальные стены окрасились кровью. Он видел триумфальное шествие существ, по всей видимости, это были предки человека, которые маршировали по сияющим улицам города... странные, диковинные существа, такие похожие и в то же время ничуть не похожие на людей... Он понял, что в этих неясных образах перед ним мелькала история погибшей, всеми забытой цивилизации.

Он видел, как похожие на людей существа пали на колени перед зловещей темнотой, нависшей над огромными сияющими городами и затмившей белые небеса. Он видел, как пришел Черный Фарол... хрустальный трон в хрустальном зале, а в нем странные человекоподобные существа ряд за рядом распростерлись на земле перед тройным троном. Трон этот сиял такой ослепительной чернотой, что Смит не мог поднять на него глаз. И вдруг неожиданно все картины расплылись и задрожали, страшная, яркая молния пронеслась по стенам, и весь огромный зал еще раз наполнился сиянием столь ярким, что оно не светило, а ошеломляло, ослепляло, сводило с ума видевших его.

 У Смита мелькнула мысль, что он видит конец света, и в тот же миг он погрузился в забытье. В голове его все дико завертелось, глаза ослепли от яростного сияния, он споткнулся и погрузился во тьму.

 Когда он вновь открыл глаза, вокруг было темно, хоть глаз выколи. Пламя на троне погасло, уступив место вечной тьме. Неуклюже переставляя ноги и спотыкаясь в темном тоннеле, едва освещаемом их фонариками, Смит и Ярол отправились назад. Шли они долго, но в конце концов длинный тоннель вывел их наверх. За горным хребтом тихо угасал тусклый марсианский день.

 

 

Потерянный рай

© Перевод В. Яковлевой.

Наклонившись через стол к Смиту, Ярол, венерианин, быстро положил ему руку на запястье.

— Посмотри-ка туда! — тихо сказал он.

Смит лениво бросил взгляд своих бесцветных глаз в ту сторону, куда едва заметно кивнул его приятель.

У любого новичка, впервые оказавшегося здесь и увидевшего представшую перед его взором панораму, захватило бы дыхание, настолько величественна она была, но для Смита она не представляла собой ничего особенного. Они сидели за одним из столиков возле самых перил парапета, протянувшегося на головокружительной высоте — около тысячи футов, а под ними раскинулся Нью-Йорк с его стальными террасами, пролетами транспортных мостов и эстакад, соединявших между собой здания и другие сооружения, по которым бесконечным потоком текли нескончаемые толпы людей. Представители всех трех обитаемых планет, бродяги, космические путешественники и странные полуживотные-полулюди влились в толпы Земли и сновали теперь в обе стороны по гигантским стальным мостам, перекинутым на огромной высоте и пронизавшим все пространство Нью-Йорка. С высокого парапета, где сидели Смит и Ярол, можно было видеть, как мимо них проходит вся Солнечная система, планета за планетой, под сводами, ярусами, ниспадавшими вниз террасами — и пропадает в мерцающей тьме, за которой скрывалась озаренная далекими огнями поверхность планеты Земля. Ярол небрежно оперся локтем о парапет и смотрел вниз, где в зияющей пустоте кипела напряженная жизнь.

Но Смит, глядя туда, куда указывал его приятель, видел лишь обычную толпу прохожих, суетливо спешившую по стальному мосту этажом ниже.

— Видишь? — пробормотал Ярол.— Вон там идет тип, невысокий такой, в красном кожаном плаще. Вон тот, с седыми волосами, у самого края моста, идет не торопится. Заметил?

— Ну и что? — равнодушно хмыкнул Смит, когда наконец увидел того, кем вдруг заинтересовался Ярол.

А тип был действительно странноватый. Он медленно брел по мосту, стараясь держаться в стороне от основного потока спешащих пешеходов. Его красный плащ был перетянут поясом, и это особенно подчеркивало хрупкость телосложения этого человека, которая бросалась в глаза даже на большом расстоянии. Тем не менее у Смита, несмотря на всю худосочность и низкорослость этого субъекта, не сложилось впечатление, что он отличается слабым здоровьем. Голова его была непокрыта, и ветерок развевал его шелковистые седые волосы. Под мышкой у него торчал квадратный сверток. Причем видно было, что он старается всячески оберегать этот сверток, чтобы случайный прохожий ненароком не задел его.

— Спорим на бутылку,— сказал Ярол, и его мудрые глаза вспыхнули из-под длинных ресниц озорным огоньком,— ты не знаешь, какой он расы и с какой он планеты.

— Все равно моя очередь платить,— хмыкнул Смит.— Ну не знаю, ну и что из этого? К чему ты клонишь?

— Да нет, я так. Просто интересно. Я только раз в жизни встречался с представителями этой расы. А ты вообще никогда, готов поспорить. А ведь это землянин, и, наверно, раса эта одна из самых древних. Слышал когда-нибудь о силсах?

Смит молча помотал головой, не сводя глаз с небольшого человечка, который вот-вот должен был исчезнуть из виду, скрывшись за выступом террасы, на которой они сидели.

— Они живут где-то в глубинах Азии, никто не знает, где именно. Но это не монголы. Это чистая раса, у них нет двойников во всей Солнечной системе. Думаю, они и сами не помнят, от кого произошли, хотя у них существует множество легенд, а там говорится про такие древние события, что и подумать страшно. Вид у них странный: волосы седые, и сами хрупкие как стекло. Держатся они обособленно. И уж если кто из них покинул свои края и отправился в путешествие, значит, у него есть на то очень веская причина. Интересно, что заставило того парня... а впрочем, плевать. Просто я увидел его и вспомнил о слухах, которые про них ходят. Говорят, они хранят какую-то тайну — только не смейся. Какая-то необыкновенная и удивительная тайна, а их народ обязан хранить ее. Вот бы узнать, что за тайна такая, много бы я дал за это, ужасно любопытно.

— Нечего совать нос в чужие дела,— ответил Смит, зевнув,— меньше знаешь — крепче спишь. От этих тайн только головная боль.

— Нам это не грозит,— пожал плечами Ярол,— давай-ка лучше выпьем. Кстати, твоя очередь заказывать — и считай, что я ничего тебе не говорил.

Ярол поднял было руку, чтобы подозвать официанта, суетливо бегающего от столика к столику, но тут же опустил ее. Из-за угла на террасу, огражденную от пропасти уходящей вниз улицы перилами, где стояли столики, вышел тот самый человечек в красном плаще. Именно к нему был прикован взгляд Ярола. Его щуплая фигура, увенчанная седовласой головкой, робко двигалась вдоль перил; руки его прижимали к груди сверток. По виду его нетрудно было догадаться, что он не привык к таким скопищам снующих взад-вперед толп народа, к блестящим стальным террасам, висящим в воздухе в тысяче футов от поверхности земли.

И только человечек этот снова попался на глаза Яролу, как с ним произошел весьма неприятный инцидент. Какой-то мужчина совсем неприметной наружности, в грязной коричневой униформе, ни с того ни с сего подскочил к нему и грубо толкнул так, что тот вскрикнул, изо всех сил вцепившись в свой сверток. Но, увы! От резкого толчка сверток чуть не выпал у него из рук, и, прежде чем он успел опомниться, незнакомец выхватил его и скрылся в толпе, ловко прокладывая себе путь локтями.

Человечек в полном отчаянии озирался по сторонам. Вдруг он заметил двух приятелей за столиком, с нескрываемым интересом наблюдающих за ним, и с мольбой устремил на них взор. Должно быть, их сочувственные мужественные лица, на которых была написана привычка к опасностям, их потрепанные кожаные костюмы космических скитальцев — все это, вместе взятое, подсказало ему, что этих людей он может смело просить о помощи. Он вцепился пальцами в перила, так что костяшки побелели от напряжения, и, задыхаясь, закричал:

— Догоните его! Отберите у него сверток! Я вам заплачу — скорее, скорее!

— И сколько? — с интересом спросил Ярол.

— Сколько скажете — только быстрее, умоляю!

— Побожись!

Искаженное тревогой лицо человечка налилось кровью.

— Клянусь! Клянусь всем, чем хочешь! Да скорее же! Умоляю, скорей, или...

— А ты готов поклясться...

Ярол вдруг замялся и виновато посмотрел на Смита. Затем, встав рядом с незнакомцем возле перил, он что-то шепнул ему на ухо. Смит заметил, как красное лицо человечка исказилось от ужаса и покрылось мертвенной бледностью. Но человечек быстро пришел в себя и отчаянно закивал головой, всем своим видом показывая, что готов принять любые условия.

— Да-да, клянусь! Бегите же скорее за ним! — задыхаясь, прохрипел он.

Не говоря больше ни слова, Ярол перескочил через перила и помчался за вором, рассекая толпу. Человечек пару секунд смотрел ему вслед, потом медленно прошел вдоль перил ко входу в бар, миновал ряд пустых столиков и буквально рухнул на стул, на котором только что сидел Ярол. В отчаянии он уронил свою седовласую голову на дрожащие руки.

Смит бесстрастно смотрел на него. Он слегка удивился, увидев, что человек этот еще молод. Судя по его лицу, искаженному тревогой, ему было не более сорока. Руки его, обхватившие склоненную голову, были сильными и крепкими, а странная хрупкость фигуры, которую на первый взгляд мог бы унести с собой мало-мальски сильный порыв ветра, гармонично сочеталась с какой-то энергией, которая столь явно исходила от него, что Смит просто не мог сразу же не почувствовать это. Смит догадался, что хрупкость эта, как и говорил Ярол, была вовсе не индивидуальной особенностью незнакомца, а являлась характерной чертой его народа. Скорее всего, народ этот обитал на планете меньшей по размеру, чем Земля, там, где гравитация слабее,— только в этих условиях могла сформироваться такая тонкокостная раса.

Наконец незнакомец поднял на Смита свои страдальческие глаза. Странным был цвет этих глаз: темные, неяркие, словно покрытые полупрозрачной пленкой, отчего казалось, что обладатель этих глаз смотрит не в лицо собеседнику, а куда-то в сторону. И еще глаза эти придавали всему его лицу выражение некоей удивительной умиротворенности, которая так не сочеталась с мучительным беспокойством, исказившим теперь его тонкие черты.

Он несколько секунд пристально смотрел на Смита; глаза его были наполнены таким отчаянием, что долгий взгляд этот нисколько не казался невежливым. Смит отвел глаза: пускай смотрит, если ему от этого легче. Краем глаза он все-таки заметил, как губы незнакомца шевельнулись, как он даже набрал в легкие воздуха, словно собирался заговорить. Но, должно быть, что-то в загорелом, бесстрастном лице Смита, изукрашенном вдоль и поперек шрамами, полученными им в многочисленных схватках, в выражении его холодных, бесстрастных глаз насторожило маленького человечка, и он так и не решился задать своего вопроса. С нескрываемой тревогой на лице он молча ждал, крепко сжав пальцы в кулаки.

Время тянулось медленно. Наконец минут через пятнадцать Смит услышал за спиной шаги и по внезапно оживившемуся лицу человечка напротив догадался, что это возвращается Ярол. Улыбаясь, венерианин молча подошел к столику, неторопливо уселся и положил на стол плоский квадратный сверток.

Вскрикнув от радости, незнакомец привстал и с трепетом провел рукой по коричневой бумаге, в которую было завернуто его сокровище. Он проверил, на месте ли коричневые печати на краях сгибов, и, похоже, успокоился окончательно. Горькое отчаяние на его лице тут же удивительным образом сменилось выражением глубокого умиротворения. У Смита мелькнуло в голове, что до сих пор ему еще не доводилось видеть, чтобы человек вдруг так неожиданно от состояния крайней тревоги перешел в состояние такого необыкновенного покоя. В этом умиротворенном лице читалось смирение, казалось, он решился безропотно подчиниться чему-то. Может, он уже настроился заплатить любую, самую немыслимую цену за помощь Ярола, причем, казалось, был уверен, что цена эта будет очень высока.

— Что ты хочешь получить в награду? — спокойно обратился он к Яролу.

— Я хочу, чтоб ты рассказал мне про тайну,— ответил Ярол, самонадеянно улыбаясь.

Для человека с такими способностями, сноровкой и характером, как Ярол, вернуть сверток ничего не стоило. Как он это сделал, не знал даже Смит — у венериан есть свои хитрости,— но он ни секунды не сомневался, что Ярол вернется с победой. Черные мудрые глаза венерианина ярко горели на бледном, ангельском личике. Смит перевел глаза на незнакомца. Казалось, тот нисколько не удивился, услышав такое требование, только его подернутые дымкой глаза слегка вспыхнули и тонкие черты лица на мгновение исказились мучительным осознанием нелегкой задачи.

— Я должен был догадаться,— раздался его тихий, мягкий голос, в котором сквозь правильный английский слышались отголоски инопланетного акцента.— А ты имеешь представление о том, о чем спрашиваешь?

— В общих чертах,— ответил Ярол уже менее легкомысленным тоном, вероятно, серьезность и сосредоточенность незнакомца передалась и ему.— Я когда-то был знаком с одним силсом, и то немногое, что мне удалось разузнать, пробудило во мне дикое желание докопаться до вашей тайны.

— Имя тебе тоже известно,— мягко проговорил человечек,— а я поклялся этим именем дать тебе то, что ты пожелаешь. Я сдержу свое слово. Только знай, даже ради спасения своей жизни я никогда бы не дал этой клятвы. В любой другой ситуации я, как и каждый силе, скорее бы умер, чем поклялся этим именем. Думаю, ты догадываешься, насколько бесценно то, что лежит в этом свертке. Подумай как следует, ты и в самом деле хочешь узнать нашу тайну?

Смит заметил, что Ярол упрямо насупился.

— Да, хочу,— твердо ответил венерианин,— не забывай, что ты поклялся именем...— Он одними губами произнес имя. Человечек усмехнулся, и на лице его промелькнуло сожаление.

— Ты пробуждаешь силы,— сказал он,— о которых не имеешь ни малейшего представления. А это очень опасно. Конечно, я дал клятву, и я все тебе расскажу. Даже если ты передумаешь, я все равно должен тебе рассказать, ибо любое обещание, скрепленное этим именем, должно быть выполнено, чего бы это ни стоило как поклявшемуся, так и тому, кому поклялись. Так что прости, но теперь ты должен все узнать.

— Ну, рассказывай же.— Сгорая от нетерпения, Ярол наклонился к нему через стол, чтобы не пропустить ни слова.

Человечек повернулся к Смиту. Лицо его сияло безмятежным спокойствием, и было в этом спокойствии нечто такое, что не на шутку встревожило землянина.

— И ты тоже хочешь узнать про тайну? — спросил он Смита.

Какое-то время беспокойство в душе Смита боролось с любопытством. Ему вдруг ужасно захотелось узнать, что этот странный человечек расскажет Яролу, и в то же время он ясно ощущал угрозу, скрывавшуюся за каменным его спокойствием. Бросив сердитый взгляд на Ярола, он кивнул головой.

Незнакомец скрестил руки на драгоценном свертке, лежавшем на столе, наклонился к ним поближе и неторопливо, мягким голосом заговорил. Смиту казалось, что, по мере того как шел его рассказ, глаза его наполнялись все более глубоким покоем, безграничным и безмятежным, как сама смерть. Словно он покидал жизнь, с каждым словом все глубже и глубже погружаясь в незыблемый океан покоя, потревожить который не может ничто на свете. Смит понимал, что столь тщательно оберегаемая тайна не может быть так легко рассказана первым встречным людям, пусть даже и оказавшим рассказчику неоценимую услугу, и если тот, кто раскрывает эту тайну, спокоен, значит, тот, кто ее узнает, обречен на страшную кару, сравнимую лишь со смертью.

Смит слушал рассказ довольно рассеянно.

— Представьте,— тихо говорил человечек,— что людям пришлось покинуть свои жилища и поселиться в мрачных пещерах, куда никогда не попадают лучи солнца. Их дети и внуки выросли в полном мраке, за всю их жизнь им ни разу не довелось воспользоваться зрением. Так росло и старилось поколение за поколением, и постепенно сложилась легенда о неописуемой красоте и тайне зрения. Легенда эта со временем превратилась в религию. Это предание о неописуемой красоте — и правда, как можно еще рассказать о зрении слепому — поведало людям о том, что знали их предки, а также открыло им, что они до сих пор владеют даром зрения, только не могут им воспользоваться там, где вынуждены жить.

У нашего народа есть подобная легенда. Когда-то в самом начале, а потом и в расцвете нашей цивилизации мы владели неким даром, точнее говоря, чувством, которое впоследствии, по прошествии миллионов лет, утратили. Для нас «начало» и «расцвет» значит одно и то же. Ведь только у нашего народа самые древние легенды — они берут начало в золотом веке бесконечно далекого прошлого. Но дальше этого они не идут. В отличие от других народов, у нас нет легенд о нашем происхождении. Мы ничего не знаем о том, откуда берет свое начало наш народ, хотя легенды наши и уходят в такое далекое прошлое, что трудно представить. История говорит, когда-то очень давно мы появились на свет и сразу же стали высокоразвитыми, высококультурными существами. В том совершенном состоянии мы владели утраченным сегодня даром, воспоминания о котором сохранились лишь в непонятных старинных обрядах.

Последние представители нашего некогда могущественного народа живут в глубине Тибета. Мы живем там с тех пор, как зародилась Земля, когда человек еще был диким, первобытным существом. Постепенно наш народ дряхлел, приходил в упадок, и наконец мы пали так низко, что большинство из нас утратило знание тайны. Но прошлое наше слишком велико, чтобы Вовсе забыть это знание, и даже сегодня мы по-прежнему держимся обособленно, не вступая в контакт с более молодыми цивилизациями, сложившимися на Земле. Наша славная тайна еще не совсем утрачена. Наши жрецы знают тайну и свято хранят ее, оберегая страшными заклинаниями. И хотя весь наш народ и не владеет этой тайной, даже самые ничтожные из нас не польстились бы на корону вашей величайшей империи, если бы нам ее предложили, потому что мы, наследники тайны, гораздо выше королей.

Он умолк, и отстраненный взгляд его странных полупрозрачных глаз потемнел.

— Так что же это? Что это за секрет такой? — нетерпеливо проговорил Ярол, словно пытаясь вернуть его в настоящее.

Незнакомец с сочувствием посмотрел на него.

— Да, мне придется вам все рассказать. Для вас теперь нет спасения. Не представляю, откуда тебе удалось узнать это имя, произнеся которое ты вынудил меня говорить, но не сомневаюсь, больше ты не знаешь ничего, иначе бы ты ни за что не посмел воспользоваться силой этого имени. К большому несчастью для всех нас, я — один из немногих, кто знает ответ на твой вопрос. Только мы, жрецы, порой покидаем пределы нашего затерянного в горах убежища. Ты задал свой вопрос одному из немногих, кто знает ответ,— и это страшная беда как для вас, так и для меня.

Он вновь умолк, и Смит заметил, как лицо незнакомца становится все более безмятежным. Должно быть, так выглядит человек, безропотно глядящий в лицо смерти, пронеслось у Смита в голове.

— Продолжай же,— не унимался Ярол,— рассказывай скорее. Расскажи нам про свою тайну.

— В том-то и дело, что рассказать словами о ней невозможно,— откликнулся человечек, и на лице его промелькнула грустная улыбка,— в мире не существует таких слов, которыми можно было бы об этом рассказывать. Но я могу показать. Смотрите.

Своей тонкой, хрупкой рукой он наклонил стакан Смита и вылил несколько капелек сегира на стол, где образовалась крохотная лужица.

— Смотрите,— повторил он.

Смит вгляделся в яркую красную лужицу. Она вдруг потемнела, и сквозь нее проступили какие-то светлые тени. Они странным образом двигались, и Смит наклонился поближе, чтобы рассмотреть их повнимательней; он не мог понять, откуда они взялись, ведь рядом не было ни источника света, ни предметов, которые могли бы отбрасывать эти тени. Он видел, как Ярол тоже наклонился к лужице, и тут вдруг все вокруг куда-то исчезло, и перед его взором осталось одно только темно-красное пятно, поверхность которого то и дело озарялась слабым мерцанием. Смит почувствовал, как его тело буквально оцепенело от напряжения.

А откуда-то издалека до него доносился мягкий неторопливый голос, исполненный бесконечного смирения, покоя и сочувствия.

— Не сопротивляйтесь,— мягко вещал он,— расслабьтесь, и пусть ваш разум подчинится моему, и тогда я покажу вам то, что вы, как бедные неразумные и любопытные дети, хотите узнать. Я должен сделать это, ведь я поклялся священным именем. Возможно, тайна эта стоит той страшной цены, которую вам придется заплатить: ведь мы умрем, как только она будет раскрыта. И вы должны быть к этому готовы. С незапамятных времен вся жизнь нашего народа была посвящена хранению тайны. Чужого человека, узнавшего тайну, ждет неминуемая гибель, ибо никто, кроме нас, жрецов, не должен ее знать. Я по собственной глупости поклялся священным именем, и теперь мне придется сдержать свое слово, а после того, как вы умрете, настанет и мой черед расплатиться за свою слабость,— и я расстанусь с жизнью. Что ж, это было давно предрешено. Поэтому не пытайтесь противиться судьбе, ибо все в нашей жизни предопределено еще с рождения и мы неминуемо двигались к этому моменту. А теперь смотрите, слушайте, впитывайте в себя каждое слово.

В четвертом измерении, под которым я подразумеваю время, человек может путешествовать лишь по его течению. Если в остальных трех измерениях мы передвигаемся свободно, как пожелаем, то здесь мы должны подчиняться его движению вперед, и этот способ передвижения во времени — единственный, известный человеку. Кстати, только это измерение воздействует на человека физически — продвигаясь по нему, человек стареет. Когда-то мы умели путешествовать во времени так же свободно, как и в пространстве, причем передвижение во времени никак на нас не влияло, для нас это было все равно что сделать шаг вперед или назад, влево или вправо. Секрет состоял в использовании особенного органа чувств, который, я уверен, люди имеют до сих пор, хотя за то долгое время, что они им не пользовались, он почти совсем атрофировался. Только среди силсов сохранились воспоминания об этой способности, а некоторые наши жрецы и сегодня великолепно владеют этим древним органом.

Мы, конечно, не можем перемещаться во времени на физическом уровне. Не можем мы изменить прошлое или повлиять на будущие события. Нам лишь дано узнавать о прошлом и будущем, путешествуя по времени. Ведь наше передвижение во времени строго ограничено тем, что вы называете памятью. Через это почти утраченное чувство мы можем вернуться в жизнь тех, кто уже умер, или же узнать о будущем через еще нематериализованные, но уже существующие воспоминания тех, кто пока еще не родился. Ибо, как я уже говорил, вся жизнь представляет собой завершенный узор, в котором изображено и прошлое и будущее, и узор этот изменить невозможно.

Но и такой способ путешествия далеко не безопасен. Так как те, кому пришлось столкнуться с опасностью, так и не вернулись из своих путешествий, никто не знает, что именно может нас подстерегать на пути. Возможно, путешественник оказался в воспоминаниях умирающего человека и не смог вернуться назад. А может, случилось что-то другое, кто его знает. Только порой душа так там и остается...

Хотя во всех четырех измерениях человек может путешествовать безгранично, все же расстояние зависит от способностей, от силы отправляющейся в путешествие души. Тем не менее ни один человек, как бы ни была сильна его душа, не способен вернуться к моменту зарождения жизни. Именно поэтому мы ничего не знаем о нашем происхождении, которое приходится на давние времена — еще до наступления золотого века, о котором я уже говорил. Все же нам известно, что народ наш был изгнан из удивительно прекрасной страны — такой сказочно прекрасной страны на Земле никогда не было. Мир, из которого мы пришли, был восхитителен, а города столь красивы, что и сегодня дети поют песни о Балусе Прекрасном, об Ингале с молочно-белыми вратами и Ниале, городе белых крыш.

Но произошла страшная катастрофа, навсегда изгнавшая нас из нашей земли. Причины этой катастрофы не известны никому. Легенда говорит о том, что наш народ разгневал своих богов и те его покинули. Что было на самом деле — загадка. Но даже сегодня мы все еще тоскуем об оставленной нами прекрасной стране силсов, из которой мы пришли. Мир этот был... впрочем, смотрите сами.

Мягкий голос то поднимался, то опускался, как ветер, который носится над океаном тьмы. Теперь Смит, который не в силах был оторвать глаза от притягивающего к себе, как магнит, красного пятна, был уверен, что в глубине его происходит какое-то едва заметное движение. Что-то там двигалось, поднималось, и у него даже слегка закружилась голова, и ему показалось, будто вплотную обступившая его темнота дрожит.

И вдруг в ее дрожащих глубинах вспыхнул свет. И вокруг стал возникать и формироваться неведомый мир, и ему казалось, что формируется он словно из какой-то другой материи и облекается в какие-то иные, незнакомые формы. Так, будто этот свет и новый удивительный мир оформились из тьмы, и теперь его сознание вновь вернулось в тело, постепенно привыкая к новой реальности.

Вот он стоит на невысоком холме, покрытом неясной травой. Смеркается. Внизу распростерся Балус Прекрасный, как вуалью, накрытый волшебным полупрозрачным сумраком. Молочно-белый город сияет сквозь этот сумрак, словно жемчужина в темном вине. Почему-то ему известно, что это за город, известно его название, и он любит каждый светлый шпиль его, каждый купол и свод, на которые он с таким обожанием смотрит сейчас в сгущающихся сумерках.

О Балус Прекрасный, любимый город.

Не успел он удивиться этому внезапно нахлынувшему на него чувству, удивиться, откуда это он до мельчайших подробностей знает никогда не виденный прежде им город, как еще одно зрелище буквально захватило его. И было отчего: над горизонтом, далеко за молочно-белыми крышами Балуса, разгоралось мощное сияние — и поистине никогда в жизни он не видел, чтобы так величественно над Землей вставала Луна. Казалось, все вокруг замерло, словно в ожидании чуда. И вот над городом поднялся огромный голубовато-серебристый диск, и Смит вдруг все понял.

Диск поднимался все выше и выше, озаряя молочно-белые крыши Балуса Прекрасного; в этом сиянии они казались сделанными из перламутра. Чудной была эта лунная ночь, озаренная восходом Земли.

Смит неподвижно стоял на холме, глядя, как огромный яркий шар проплывает над крышами, и атмосфера Луны становится все светлей в этом удивительном мягком сиянии. Однажды он уже видел подобное зрелище, когда оказался на мертвом, пустынном спутнике Земли. Но никогда не доводилось ему видеть, как нежное сияние Земли озаряет пронизанный дымкой испарений лунный воздух. Огромный шар плыл в сумраке ночи, его серебристые континенты светились зеленоватыми огоньками, а чарующе-полупрозрачные очертания морей мерцали в сияющем умиротворении ночи, освещенной ярким светом Земли, подобно драгоценным опалам.

Неподготовленному человеку нелегко долго созерцать подобное чудо. Душа Смита заныла от непереносимой, непривычной для глаз красоты, и он медленно начал спускаться вниз по склону. И только тогда до него дошло, что видит он все это, пребывая в чужом теле, которое ему неподвластно. Он всего лишь на время позаимствовал его, чтобы оказаться на склоне холма в лунных сумерках, чтобы он получил возможность воспользоваться органами чувств этого тела и ощутить себя в том неизмеримо далеком времени. Значит, это и есть то самое чувство, о котором говорил незнакомец. Вид восходящей Земли, волшебный свет которой озарил шпили забытого города, так глубоко врезался в память умершего тысячелетия назад жителя Луны, что его не стерли даже бесчисленные столетия. Теперь он видел то, что миллион лет назад, стоя на склоне холма, видел этот человек, уроженец Луны.

Благодаря волшебной силе этого утраченного чувства он шел по покрытой зеленью Луне к восхитительному городу, который вот уже тысячелетия и тысячелетия существовал только в снах и мечтах. А ведь ему сразу показалось, судя по исключительной хрупкости сложения маленького жреца, что Земля вряд ли является родиной его народа. Вот на Луне, где притяжение гораздо слабее, могли сформироваться такие люди, легкие как птицы. Надо же, и волосы у них серебристые, как лунный свет, а глаза полупрозрачные и отрешенные, как свет мертвой Луны. Какая странная, причудливая связь с утраченной навеки родиной.

Но сейчас у него было мало времени для размышлений. Он просто любовался этим изумительным городом, который в сумерках, наполненных мягким сиянием, казалось, плыл как по светящейся воде, становясь все ближе и ближе. И еще он пробовал, насколько свободен он в своем новом положении. Он видел то, что видел человек, в теле которого он оказался, более того, он обнаружил, что остальные органы чувств тоже были в его распоряжении. Он даже способен был испытывать те же эмоции, которые испытывал тот, другой. В какой-то момент он вдруг ощутил страстное желание поскорей оказаться в этом белом городе Балусе; должно быть, именно такую щемящую тоску и томительную любовь к своему родному городу испытывает изгнанник.

Не сразу Смит понял, что тот человек чего-то боится, какой-то жуткий страх отравляет его сознание. Но в чем причина этого панического страха? Если бы не этот страх, не испытывал бы он столь мучительных страданий при виде очарования родного города, раскинувшегося перед ним, где был ему знаком каждый сияющий купол, каждый шпиль.

Терзаясь этим скрытым глубоко в подсознании страхом, человек медленно спускался вниз по склону холма. Вот перед ним выросла молочно-белая стена, окружавшая город. Она была невысока и украшена сверху кружевной резьбой, завитки которой отражали прозрачное серебристое сияние Земли. С тяжелым чувством, словно его поджидает неминуемая опасность, он прошел под остроконечной аркой. Страх становился все сильнее и сильнее, человека охватило полное смятение, спутавшее и без того сбивчивые мысли; теперь это был ужас, полностью подчинивший его себе. Душа его была полна горькой, отчаянной любовью к родному городу, ласкающий взор его медленно скользил по светлым крышам, по озаренным земным сиянием стенам, отделенным друг от друга мягкими перламутровыми тенями. Словно несчастный изгнанник, он не мог налюбоваться чудесной красотой Балуса, желая навсегда сохранить ее в своем сердце. В безысходной тоске он, не отрываясь, смотрел на город, и казалось, эта красота останется перед его глазами даже после смерти.

Он медленно шел вдоль светлых стен, мимо полупрозрачных куполов, прошел под арками. Ноги его бесшумно ступали по белому морскому песку, так что порой ему начинало казаться, будто он бредет во сне. Земля уже высоко поднялась над крышами, и огромный светящийся шар парил в темном небе, окаймленный радужными морями цвета опала. И Смит, глядя на родную планету глазами незнакомца, не узнавал очертаний зеленых континентов, видневшихся из-под прозрачной вуали колыхавшегося воздуха, и очертания морей также казались ему совсем незнакомыми. Перед его глазами в эту минуту открылось столь головокружительно далекое прошлое, что он не узнавал даже родную планету.

Незнакомец свернул с песчаной улицы и пошел по узкому, выложенному булыжником переулку, тускло освещенному зыбким светом Земли. В конце переулка виднелись решетчатые ворота. Мужчина прошел через них в сад, в глубине которого стоял белый дом, в чарующем земном сиянии казавшийся еще более светлым на фоне темных деревьев.

Недалеко от дома был пруд, и в его темных водах отражалась, переливаясь, Земля, как огромный сверкающий опал, и столь красивой была эта картина, что Смит невольно подумал, что на Земле он такой и представить себе не мог. И у пруда, словно наполненного не водой, а земным сиянием, склонилась женщина.

Серебристая копна волос обрамляла ее лицо, казавшееся еще более бледным, чем восходящая над горизонтом Земля. Черты ее лица поражали своим необыкновенно изысканным изяществом, которого не встретишь ни в одной земной красавице. Она была стройна и хрупка, как и все жители Луны; казалось, тело ее соткано из воздуха и света, она была похожа на некое существо, которое не подвержено смерти. Поистине ни одна из жительниц Земли не могла бы похвастаться такой тонкой талией и очаровательной хрупкостью.

Услышав стук калитки, она подняла голову, вскочила на ноги и пошла с такой неземной легкостью, что казалось, это волшебное бледное создание не идет, а плывет над густой травой, которой зарос этот очарованный лунный сад. Мужчина приблизился к ней, но как бы против желания. Смит чувствовал, что душа его рвется на части от боли и ему стоит большого труда заставить себя заговорить. Женщина подняла голову: свет уже довольно высокой Земли ясно освещал ее. Уж не из драгоценного ли камня вырезаны эти тонкие, изысканные черты лица — просто не верилось, что она тоже, как и Смит, создана из плоти и крови. В огромных темных глазах притаился неведомый страх.

— Что, уже пора? — проговорила она, и странная, легкая речь ее была схожа с журчанием покрытого легкой рябью ручейка.

Смит понял смысл ее слов только благодаря тому, что был сейчас почти одним целым с тем человеком и воспринимал мир его органами чувств и мыслил его мозгом.

Мужчина заговорил неожиданно громко, будто опасаясь, что проявит слабость и голос его задрожит:

— Да, время пришло.

Глаза женщины невольно закрылись, и ее прекрасное лицо исказила внезапная боль; казалось, это нежное создание не вынесет немыслимой тяжести обрушившегося на нее несчастья. Ее хрупкая, сломленная горем фигурка сгорбилась, словно надломленный колос. Но она не упала. Она только покачнулась, и руки мужчины тут же подхватили ее, отчаянно сжав в объятиях. И память давно умершего мужчины позволила Смиту ощутить всю нежность этой женщины, умершей тысячелетия назад, все тепло ее мягкого тела, ее тонкие, хрупкие косточки — словно в объятиях мужчина сжимал не женщину, а птичку. Он снова почувствовал свое бессилие при мысли о том, что женщина эта слишком хрупка, чтобы пережить такое страшное горе, и в душе Смита поднялась волна слепого гнева на неведомую силу, вселившую такой страх в этих двух милых существ, силу, разбившую их сердца.

Так стояли они довольно долго, и мужчина, а вместе с ним и Смит, каждой клеточкой своего существа ощущал мягкую хрупкость ее теплого тела; она молчала и только всхлипывала, и страдание ее было столь острым и отчаянным — непонятно было, почему она до сих пор еще жива. Мужчина тоже едва сдерживал слезы. Страх все более тяжелым грузом сдавливал ему сердце, пока он более уже ничего не чувствовал, кроме этого жуткого страха и боли.

Наконец он слегка разжал объятия.

— Ну, успокойся, успокойся, милая моя,— проговорил он, касаясь губами ее серебристых волос,— не мучай себя так. Мы ведь оба знали, что когда-нибудь это случится. Это происходит со всеми живыми существами. Теперь наступил и наш черед. Ну не плачь же...

Она еще раз всхлипнула, выпрямилась и откинула назад серебристые волосы.

— Я знаю,— проговорила она,— знаю.— Она подняла голову и посмотрела на таинственно мерцавшую Землю, которая плыла по небу, окруженная чарующей разноцветной пеленой. В глазах женщины отразилось сияние планеты.— Как бы мне хотелось, чтобы мы с тобой оказались там.

Он снова легонько прижал ее к себе.

— Нет, все, что угодно, только не жизнь в колониях, где зеленоватый свет планеты силсов будет лишь терзать наши сердца воспоминаниями о доме. Нет, только не это, любовь моя. Это была бы жизнь, полная тоски по дому. Мы были здесь счастливы, и теперь, в самом конце, придется немного пострадать. Это гораздо лучше.

Она склонила голову, прижавшись лбом к его плечу, спрятав лицо от восходящей Земли.

— Правда? — прошептала она глухим от слез голосом.— Лучше жизнь, полная тоски и страданий, но с тобой, чем рай без тебя, разве не так? Но выбор сделан. Я счастлива лишь оттого, что ты призван первым и тебе не придется переносить этот кошмар — жизнь в одиночестве. Уходи же быстрее — иначе еще минута, и я не выдержу и не отпущу тебя. Да, мы были к этому готовы, мы знали, что рано или поздно это кончится, что придет пора вызова. Прощай, любимый мой.

Она подняла мокрое от слез лицо, глаза ее были закрыты.

Смиту было очень тяжело смотреть на нее, но он не мог отвести глаз. Он не мог отделиться от того человека, чьей памятью и чувствами он жил теперь. Пришлось и ему пережить всю боль расставания наравне с этим человеком. Мужчина нежно сжал ее в объятиях и поцеловал в дрожащие, соленые от слез губы. Затем, не оборачиваясь, он вышел из калитки, тяжело ступая, как человек, обреченный на смерть.

Узкая тропинка привела его к широкой улице, залитой чарующим земным светом. Красота миллионы лет назад погибшего города не могла заглушить тупую боль в сердце, вызванную недавним прощанием. Губы его все еще ощущали соленый привкус слез его возлюбленной. Ему казалось, что даже смерть не способна облегчить его страдания. Он решительно шагал по улице все дальше и дальше.

Смит догадался, что он направлялся к центру Балуса Прекрасного. Улица, застроенная стройными рядами молочно-белых зданий, то и дело прерывалась широкими открытыми площадями. По ней шли в обе стороны хрупкие, как птицы, мужчины и женщины,— это Луна одарила их такими изящными и тонкими телами. Их серебристые волосы блестели в сиянии Земли, которая висела высоко в небе над городом, и все казалось призрачным в этом свете, кроме самой красавицы Земли. В центре города строения были гораздо выше и крупней; они тоже были красивы, но в них легко угадывались постройки промышленного назначения — все жилые дома были украшены куполами и узорчатыми оградами и находились на окраинах города.

На одной из площадей он увидел огромное сооружение, которое переливалось серебристым светом в лучах Земли. Смит догадался, что это корабль, космический корабль. Он должен был доставить людей, машины и продовольствие в колонии, расположенные на еще юной Земле с ее насыщенной парами атмосферой, где лунные жители осваивали непроходимые первобытные джунгли.

Вот последние пассажиры поднялись на корабль. Смит словно во сне видел, как медленно шли на него лунные жители, озаренные светом Земли. Стояла удивительная тишина. Вся огромная площадь и невероятных размеров корабль, занимавший почти всю ее, толпы народа, бесконечные вереницы поднимающихся на борт корабля — все это и правда казалось каким-то странным сном. Трудно было поверить, что это происходило на самом деле, а теперь их больше не существует. Но когда-то здесь стояли эти сооружения из камня и стали, и миллионы лет назад эти люди из плоти и крови жили своей жизнью под огромным, занимавшим полнеба шаром, переливающимся всеми цветами радуги.

Когда человек, чувствами которого он теперь жил, подошел поближе, Смиту удалось рассмотреть корабль подробнее, хотя он и не часто оборачивал свой невидящий взгляд в его сторону. Корабль был похож на огромный раздувшийся пузырь. Но убитый горем незнакомец не очень-то обращал внимание на то, что происходило на площади, и поэтому Смиту лишь изредка удавалось взглянуть на этот гигантский корабль, действительно похожий на огромный светящийся шар. Вот он легко и без единого звука оторвался от поверхности — не то что современные корабли, которые при взлете оглушительно ревут и выпускают столб пламени и клубы дыма. Смиту очень хотелось рассмотреть все как следует, но что он мог поделать? Он видел лишь то, что сохранилось в памяти незнакомца, который миллионы лет назад смотрел лишь на то, на что сам считал нужным смотреть. Наконец он миновал площадь.

Вдали, возвышаясь над светлыми крышами домов, показалось огромное здание черного цвета. Впервые Смит увидел черное сооружение на Луне. Этот дом вызвал в его груди притаившийся в глубине души незнакомца томительный страх. Но он даже не замедлил шага и решительно направился к черному зданию. Широкая улица упиралась прямо в мрачную стену, в которой были ворота, ведшие во двор здания. Казалось, за этими зловещими низкими воротами ждет его сама смерть.

Незнакомец остановился и бросил долгий взгляд на переливающийся перламутром прекрасный Балус. Бледный свет Земли заливал купола и остроконечные крыши города. Земля, окутанная опаловой переливчатой атмосферой, с серебристо-зелеными континентами и морями, сверкающими, как драгоценные камни, в последний раз смотрела на него. Он снова ощутил острое чувство любви к родному городу, к покинутой им девушке в саду, к родному, утопавшему в зелени спутнику Земли, так что казалось, сердце его разорвется от полноты жизни, с которой ему предстояло расстаться.

Но он взял себя в руки и решительно шагнул в темную арку ворот. Смит заметил, что его окружает полумрак,— так чувствуешь себя лунной ночью, когда землю окутывает туман и воздух кажется серым, полупрозрачным и будто светится. Охваченный страхом, незнакомец тем не менее твердым шагом шел вперед сквозь этот сероватый сумрак.

Постепенно становилось светлее. Смита очень удивило одно обстоятельство: этот лунный житель, похоже, оцепенел от страха и все же упорно шел вперед, и, что самое главное, не по принуждению, а по доброй воле. Незнакомец шел на верную смерть, теперь в этом не оставалось ни малейшего сомнения. Ведь сознание Смита было теперь сознанием этого незнакомца, и он чувствовал, как всеми фибрами своего существа тот инстинктивно сопротивляется неминуемой гибели. И продолжает идти вперед.

Сквозь тусклый туман в темноте стали просматриваться стены, гладкие и черные, даже без намека на какие-нибудь украшения или окна. Вообще внутренность этого огромного темного здания поражала своей поистине невероятной, наводящей ужас простотой. Казалось, ничего, кроме широкого черного коридора, стены которого убегали куда-то в высоту, в нем и не было вовсе. И эта суровая простота, так непохожая на богато украшенные дома Балуса, полностью подавляла и без того оцепеневшего от страха человека.

Тьма постепенно рассеялась, стало совсем светло. Коридор стал таким широким, что стен вообще почти не было видно. И по тусклому черному полу, освещенному слабым светом, человек шел навстречу своей смерти.

Наконец коридор стал таким широким, что его уже вовсе нельзя было назвать коридором: это был невероятно просторный, просто огромный зал. Смит решил, что этот зал, должно быть, занимает основную часть черного здания — довольно долго пришлось ступать по его темному полу, пока лунянин не достиг цели и не остановился.

Сквозь странную дымку, заполнявшую зал, Смит увидел какое-то мерцание — впереди что-то горело. Языки пламени так и плясали в тумане, словно там развели костер и порывы ветра раздували его: он то разгорался, то угасал, и казалось, это сам туман пульсирует, словно живое существо.

Лунянин подходил все ближе и наконец остановился перед стеной бледного огня, протянувшейся в тумане в обе стороны так далеко, насколько хватало глаз. Лунянин склонил голову и хотел было заговорить, но страх сковал его язык, и ему удалось произнести нечто членораздельное лишь с третьей попытки.

— Ты слышишь меня, о Могущественнейший?.. Я пришел,— медленно проговорил он хриплым голосом.

В полной тишине стена пульсирующего пламени раздвинулась, словно театральный занавес. За этим огненным занавесом сквозь дымку тускло сияла покрытая куполом сфера. Внутри она казалась такой же неосязаемой, как и сам туман. И в этой наполненной туманом сфере восседали три божества. Только поза их была какой-то странной — они не столько восседали, сколько скрючились в сидячем положении, с жадностью вытянув шеи по направлению к говорившему, словно испытывали животный голод. Одни только божества, не роняя своего достоинства, могли столь удивительным образом сочетать в своей осанке невероятное, вызывающее благоговейный ужас величие и нечто совершенно непристойное.

Смит лишь на мгновение получил возможность созерцать эти божества, ибо лунянин немедленно распростерся на черном полу, от непереносимого страха боясь даже вздохнуть, как человек, которого накрыло океанской волной. Но за то мгновение, пока человек еще не успел опустить глаза, не смея созерцать эти странные божества, Смиту удалось-таки подметить какую-то чудовищную тень на окутанной дымкой выпуклой стене; тень отбрасывали все три божества, но она была словно бы от одного. Вот оно что: значит, эти Трое — Одно.

И вот это Одно заговорило. Голос его, обжигающий, как пламя, неосязаемый, как туман, в котором он разносился эхом, был голосом самой смерти.

— Что за смертный посмел предстать перед нами, Бессмертными? — вопросило Одно.

— Тот, чей жизненный путь завершен,— задыхаясь, будто после быстрого бега, проговорил распростертый на полу человек.— Тот, кто пришел отдать свою часть долга своего народа Трем, которые есть Одно.

Голос Одного звучал сочно, выразительно, густо. Теперь же из тусклой сферы, где сидели, скорчившись, Трое, раздался тоненький, дрожащий, как язычок горящего пламени, голосок, гораздо менее сочный и выразительный.

— Да помнят вечно,— пропищал этот тонкий, резкий голосок,— что народ силсов обязан своим существованием нам. Только благодаря нашему могуществу на этой планете есть огонь, воздух и вода. Да помнят вечно, что только благодаря нам этот крохотный мирок наполнен жизнью. Да помнят вечно!

Распростертый на полу человек содрогнулся, выражая свое полное согласие. Смит, как и лунянин, прекрасно понимал, что это была правда. Даже в те давние времена лунное притяжение было слишком слабым, чтобы удержать атмосферу вокруг планеты без посторонней силы. Смит не знал, с какой целью Трое одарили этот крохотный мир своей энергией, но в голове у него забрезжила догадка.

И еще один тоненький голосок, жадный, как пламя, сменил предыдущий, едва тот умолк.

— Да помнят вечно, что мы не просто так даровали жизнь планете силсов: за это надо платить. Да помнят вечно о договоре, который праотцы этого народа в незапамятные времена заключили с Тремя, которые суть Одно, когда сами боги были молоды. Да не забывают о том, что каждый человек обязан внести свою долю долга, когда определенный ему жизненный путь подходит к концу. Да помнят, что лишь благодаря нашему божественному голоду человечеству позволено приблизиться к нам и выплатить свой долг. Все живое обязано своей жизнью нам, и по древнему договору, заключенному их предками, они должны приходить к нам, когда мы их призовем, под сень, которая дарует жизнь столь любимому ими миру.

И вновь по телу распростертого на полу человека пробежала сильная дрожь, словно в подтверждение того, что он признает все сказанное. И вот из туманной сферы донесся третий голос, дрожащий от нетерпения и голода.

— Да помнят вечно, что всякий, кто приходит оплатить долг своего народа, чтобы тот мог и дальше жить на этой планете, должен делать это по доброй воле, не противясь нашему божественному голоду. Они должны подчиниться безропотно. И да помнят вечно: если хоть один человек посмеет противиться нашей воле, мы немедленно лишим мир силсов поддержки и обрушим на них свой гнев. Если хоть один человек воспротивится нашему желанию, то мир силсов сгинет в пустоте и жизнь погибнет в одно мгновение. Да помнят вечно!

И вновь содрогнулся лунный человек. Душа его в последний раз наполнилась любовью к этому прекрасному миру. Настал его черед отдать свою жизнь, чтобы всегда зеленели просторы родных полей и лесов, освещаемых волшебным светом Земли. Умереть во имя своего народа не так уже трудно.

— Ты пришел к нам по доброй воле? — Голос Одного прогремел как раскаты грома.

— Я пришел по доброй воле, я хочу, чтоб мой народ мог жить и дальше,— раздался снизу хриплый голос лежавшего ничком человека.

Мощный голос Одного снова заполнил освещенное пламенем пространство, уши перестали что-либо слышать, и только биение сердца лунного человека подсказало смысл велений божества, прозвучавших как низкие раскаты грома.

— В таком случае подойди!

Человек шевельнулся, медленно, очень медленно поднялся на ноги и взглянул на божество. И тут впервые Смит не на шутку испугался за свою собственную жизнь. До сих пор он разделял благоговейный трепет и ужас с лунным человеком, но понимал, что это не его чувства. Но теперь ему вдруг показалось, что смерть грозит не только незнакомцу, но и ему самому. Ведь он не знал, как отделить свое сознание, наблюдающее за происходящим, от сознания лунного человека. А когда сознание его угаснет, разве не то же самое должно случиться и со Смитом? Скорей всего, именно это имел в виду жрец, когда говорил, что некоторые путешественники во времени так никогда и не возвращаются из прошлого. Какое бы обличье ни приняла смерть, она, должно быть, поглотила и их вместе с теми, чьими глазами они смотрели на мир прошлого. А вот теперь смерть и перед ним раскрыла свою пасть, и он непременно погибнет, если только не найдет способ перехитрить ее. И впервые за все это время он попытался сопротивляться, пытаясь отвоевать свою независимость, отделиться от сознания лунного человека. Но, увы, все его усилия ни к чему не привели.

Низко склонив голову, лунный человек шагнул сквозь огненный занавес. Пламя зашипело, обдало его со всех сторон жаром, и через мгновение огненный занавес остался позади. И вот он совсем близко подошел к этой тусклой адской сфере, где восседали Трое. В тумане за их спинами нависла страшная тень. В тусклом свете казалось, что Трое с нетерпением вытянули тела к нему, всем своим жутким видом выражая чувство голода, а тень за их спинами расширилась, словно огромная пасть, разинутая в ожидании пищи.

Затем с шипящим ревом огненный занавес за его спиной вновь закрылся, и сфера, где обитали Трое, погрузилась во мрак, и тьма эта казалась мраком самой смерти. Смит остро ощутил, как сознание человека, глазами которого он смотрел на мир, охватил нестерпимый ужас. Он почувствовал, как оно, словно оступившаяся лошадь под всадником, на мгновение замерло перед пропастью — и полетело вниз. Ужасным было это казавшееся бесконечным падение в бездну, в полную пустоту, разделяющую миры, где царил только ненасытный голод, способный пожрать саму пустоту.

Он даже не пытался сопротивляться, он просто не мог. Слишком жутким показалось ему происходящее. Но он и не сдался. Он ощущал себя лишь крохотной точкой сознания в бесконечности абсолютного голода; засасывающая пустота бушевала вокруг него — однако он был упрям, он не дрогнул перед этим ужасом. Перед всепоглощающим голодом Троих, должно быть, человек прежде выражал только покорность и готовность принести себя в жертву и тем самым оплатить долг человечества перед этими божествами. И теперь ярость ревела в голодной пустоте, и звук этот был столь страшен, что ни один смертный не мог его вынести. Но Смит стойко держался за ускользавшее от него сознание — это все, что он мог сделать, чтобы противостоять ненасытному голоду, который вот-вот должен был накинуться и на него, чтобы высосать из него жизнь.

Он сам едва сознавал, что делает. Что-то на периферии сознания ему подсказывало: если он станет противиться, то обречет мир силсов на гибель. Значит, на Луне не останется ни одной живой души. Погибнет и девушка в прекрасном саду, освещенном нежным светом Земли, и все обитатели Балуса, и сам прекрасный город, который теперь ничто не защитит от несущихся с бешеной скоростью метеоритов. И восхитительный зеленый лунный мир превратится в мертвую пустыню, усеянную гигантскими воронками.

Но инстинкт самосохранения оказался сильнее. При всем своем желании он не мог противопоставить все эти соображения жажде жизни, животному неприятию смерти, столь глубоко укоренившемуся в каждом человеке. Нет, он не хочет умирать, он не умрет, он не сдастся, какой бы высокой ни оказалась плата за жизнь. Он понимал, что сил, чтобы бороться с этой яростной силой, высасывающей его сознание, у него мало, но ведь он может просто не подчиниться ей. Против голода Троих он может противопоставить хотя бы пассивное упрямство, пусть зоны времен кружатся, сменяя друг друга, пускай время исчезнет, останется только он один, он один продолжит существовать, полный отчаянного стремления к жизни, бросивший вызов самой смерти.

Должно быть, путешественники по времени тоже сталкивались с подобным испытанием и безропотно подчинялись, повинуясь врожденному чувству любви к зеленому лунному миру. Но он не разделял этой любви. Для него ничто не могло сравниться с жизнью — с его жизнью здесь и сейчас. Нет, он не сдастся. В существе Смита под оболочкой цивилизованного человека таилась дикая, первобытная мощь, и ни в одном из миров еще никому, никакой силе не удавалось сломить его силу. Именно она помогла ему противостоять неистовству божества, именно этой силе был он обязан своей твердой решимостью ни за что не подчиниться этим божествам с их всепожирающим голодом. И вот сила неистового голода стала слабеть. Божества не могли пожрать то, что противостояло их алчности, и даже ее неукротимая ярость не смогла подчинить себе Смита. Так вот, значит, почему Трое так настойчиво требовали безропотного подчинения, добровольной жертвы. Они были не способны преодолеть непобедимую любовь к жизни и не хотели демонстрировать эту свою слабость перед истязаемым ими миром. На миг он увидел этого чудовищного вампира — это Тройное божество, разжиревшее за счет тех, кто не смог противостоять ему, ибо любил свою родину, свои прекрасные города, ясные дни в золотом сиянии Солнца и волшебные ночи в голубоватом свете Земли. Ценой собственной жизни они хотели спасти этот мир. Но теперь с этим было покончено.

В последний раз мощный порыв яростного голода обрушился на непоколебимого Смита. Но эти вампиры, эти Трое, которые были Одно, обитавшие некогда, миллионы лет назад, в местах, всеми давно позабытых, не могли сломить неукротимую, первобытную жажду жизни, глубоко сидящую в сознании, во всем существе Смита. И вот наконец последний порыв ярости — она ревела, носясь вокруг него, как алчный вихрь, осознавший свое окончательное поражение. И пустота прекратила существовать.

На миг невыносимый свет ослепил его. Он увидел ночной город силсов, погрузившийся в сон; покрытый зеленой растительностью лунный мир переливался в лучах восходившей Земли. Такой восхитительной, яркой ночи человеку больше нигде не дано увидеть. Огромный шар, плывущий в туманном воздухе, с его континентами, окутанными дымкой, с его перламутровыми морями. Балус Прекрасный спал, утопая в свете Земли, уже высоко поднявшейся над горизонтом. Последние секунды прекрасный лунный мир плыл в чарующем полумраке, мир, с красотой которого не сравнится ни одно другое место во всей Вселенной ни в прошлом, ни в будущем, мир, память о котором останется в сознании этого народа навсегда, где бы он ни жил.

И вдруг — катастрофа. Откуда-то издалека до Смита донесся пронзительный крик, он разрастался, он звучал все громче и громче. Казалось, от этого страшного крика вот-вот лопнут барабанные перепонки, он впивался в мозг, словно острые иголки. И на Балус, на его спящих жителей стал надвигаться кромешный мрак. Высоко поднявшаяся в небе Земля едва мерцала сквозь эту сгущающуюся тьму. С пологих зеленых холмов, пышных лугов и серебристых морей неведомой силой сорвало атмосферу. Длинными, переливающимися в свете Земли потоками покидал воздух планету силсов, которую он только что обволакивал, словно мягким покрывалом. За единый миг уничтожен был этот мир, словно те Трое протянули свои невидимые жадные руки и сорвали атмосферу с лунного шара.

Это было последнее, что видел Смит, потом его сознание погрузилось во тьму. Планета силсов, прекрасная и в своей гибели, этот маленький изумрудный драгоценный камень, ярко сиявший в Солнечной системе, исчез в пустоте — покров жизни был сорван с него, и длинными, развевающимися, сверкающими всеми цветами радуги лентами, постепенно тускнея, он растворился в черной бесконечности космоса.

Тьма накрыла его, и он впал в забытье, а вокруг него была лишь пустота... пустота...

Смит испуганно открыл глаза. Вокруг сверкали стальные башни Нью-Йорка, шум транспорта так и бил в уши. Глаза его сами собой поднялись к небу, где только что перед его взором сияла огромная, яркая, переливающаяся перламутром Земля. Медленно к нему вернулось чувство реальности, и он посмотрел на человека, сидящего напротив. Лицо маленького жреца народа силсов посерело от страха. Смит не мог поверить своим глазам. Казалось, силе постарел лет на десять за время путешествия в прошлое, продолжительность которого определить было невозможно. Невыносимое страдание исказило его и без того изборожденное глубокими морщинами лицо. Он смотрел на Смита глазами человека, только что очнувшегося от ночного кошмара.

— Значит, это сделал я,— прошептал он самому себе.— Из всего нашего народа был выбран именно я... я был причиной гибели нашего мира. О боги...

— Но ведь там был я, это я!..— прервал Смит его бессвязную речь — он нарушил свое обычное молчание, ибо хотел хоть как-то облегчить невыносимые душевные страдания этого человека.

— Нет, ты был лишь инструментом в моих руках. Это я привел тебя в прошлое. Я уничтожил Балус, и Ниал, и молочно-белую Ингалу, всю зелень и красоту нашего исчезнувшего мира. Как я теперь смогу смотреть по ночам на голый белый череп мира, который я уничтожил? И все это сделал я! Я!

— О чем вы, черт возьми, тут толкуете? — спросил Ярол, с удивлением глядя на них,— Я вообще ничего не видел, одну темноту и огни и что-то похожее на Луну...

— Ведь только мне,— испуганно прошептал жрец,— мне одному довелось увидеть Трех в их храме. Ни один человек из нашего народа не видел их, ибо никто из путешественников во времени не вернулся из этого храма живым. Вернуться мог только тот, кто не подчинился им. Одному лишь мне известна тайна катастрофы. В наших легендах говорится только о том, что увидели в небе перепуганные изгнанники сквозь густой воздух Земли,— и только я знаю, что было на самом деле! Ни один человек не в силах вынести это страшное знание — что он сам совершил ошибку и уничтожил мир, который любил больше всего на свете! О боги силсов, помогите мне!

Его бледные, как луна, руки нащупали на столе квадратный сверток, за который ему пришлось заплатить такую дорогую цену. Он неловко поднялся. Смит тоже встал, движимый каким-то необъяснимым чувством. Но лунный человек снова покачал головой.

— Нет,— сказал он, словно отвечая самому себе на вопрос,— ты не виноват в том, что случилось миллионы лет назад и что сейчас видел своими глазами. Это смещение времени и пространства, это бедствие, которое живущий ныне способен принести в мир, погибший зоны и зоны назад,— все это выше человеческого понимания. Именно мне суждено было обрушить на них это несчастье — и вина не только на мне, ибо все события в мире предопределены еще в самом начале времен. Если б даже я знал, чем все это кончится, я бы ничего не Смог изменить. Это не в моей власти... А теперь тебе придется умереть... но не потому, что ты что-то совершил или не совершил, но потому, что знаешь!

Еще не закончив говорить, он поднял свой сверток так, словно в руках у него было смертоносное оружие. Он приблизил сверток к лицу Смита, и в глазах его мелькнула тень смерти, омрачив его и без того измученное бледное лицо. На миг Смиту показалось, что из свертка вырвался невыносимо яркий пучок света, хотя на самом деле ничего такого не было — худые бледные пальцы жреца сжимали обычный сверток, больше ничего.

На мгновение, столь короткое, что оно даже не запечатлелось в сознании, смерть жадно коснулась Смита. Но в тот же миг, когда руки жреца угрожающе поднялись, за его спиной вспыхнуло голубое пламя и раздался знакомый звук выстрела. На миг лицо лунянина перекосилось от боли, но потом резкие черты его смягчились, словно на него нашло умиротворение и необыкновенный покой, и наполненные страданием глаза погасли. Он упал как подкошенный, и квадратная коробка выпала из его рук.

Ярол на секунду склонился над распростершимся на парапете телом, быстрым движением сунул бластер в кобуру и с опаской оглянулся по сторонам.

— Надо сматываться! — беспокойно шепнул он,— Давай-ка двигать отсюда, да поскорее!

Смит слышал, как за его спиной уже раздавались крики и чей-то торопливый топот. Он мельком бросил жадный взгляд на валяющийся рядом с телом квадратный пакет, но времени терять было нельзя; он мощным прыжком перескочил через труп и помчался по наклонному пандусу вслед за мелькающими пятками Ярола. Не прошло и минуты, как они уже были на нижнем ярусе и затерялись в толпе. Так Смит никогда и не узнал, что было в том пакете.

 

 

Джулхи

© Перевод В. Яковлевой.

Лучше и не начинать рассказывать про шрамы Смита — получится целая сага. Его смуглая, загорелая кожа с ног до головы была покрыта отметинами — следами минувших схваток. Опытный глаз знатока без труда узнал бы отчетливые следы ударов ножа и звериных когтей, ожогов бластера и глубокие раны от марсианского кринга, тонкие, но заметные шрамы венерианского стилета, крестообразные длинные полосы кнута, применяемого для наказаний на Земле. Но один или два шрама могли бы поставить в тупик даже самого опытного и проницательного наблюдателя. Вот этот, например, очень странный спиралевидный красный венчик, похожий на экзотический кровавый цветок, на левой стороне его груди, как раз в том самом месте, где билось его неукротимое сердце...

В беззвездном мраке беспросветной венерианской ночи взгляд бесцветных стальных глаз Нордуэста был остр и насторожен. Он застыл и не шевелился — двигались только его беспокойные глаза. Он прижался всем телом к стене, к каменной стене, о чем с уверенностью доложили ему его чувствительные пальцы,— каменной и холодной. Но он ничего не видел и понятия не имел, где находится и как попал сюда. Всего пять минут назад он открыл глаза и не увидел ничего, кроме мрака,— о да, он был сильно озадачен. Он с тревогой и беспокойством всматривался в эту непроницаемую мглу, тщетно пытаясь отыскать в ней хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться взгляду. Ничего. Полный мрак. Его окружала бесформенная, однородная темнота, и хотя органы чувств говорили ему, что он находится в замкнутом пространстве, в этом чувствовалось какое-то противоречие: воздух был свежим, и откуда-то тянуло ветерком.

Он настороженно пригнулся и застыл без движения, ощущая запах земли и холодного камня, и еще слабый запашок, и этот запашок был ему незнаком; он настороженно и бесшумно подобрал ноги, удерживая равновесие одной рукой, держась за прохладную каменную стену, напрягшись, как стальная пружина. В темноте не чувствовалось никакого движения. Он ничего не видел, ничего не слышал, но шестым чувством ощутил движение, будто кто-то или что-то осторожно подвинулось к нему ближе. Он протянул ногу, ощупывая почву вокруг себя: она была твердой, и он шагнул немного в сторону, потом сделал еще один бесшумный шаг, затаив дыхание. И оттуда, где он только что стоял, прислонившись к стене, он услышал тихий звук: будто чьи-то руки шарили по холодному камню, чьи-то липкие руки, таким был характер этого звука. И к нему прибавился еще один звук: будто кто-то нетерпеливо шептал что-то — или это было частое дыхание? Когда на мгновение ветерок стихал, Смит вполне отчетливо слышал, будто что-то трется о камень, но это не была ни подошва ноги, ни звериная лапа, ни змеиная кожа, а нечто похожее на все три звука вместе.

Рука Смита инстинктивно дернулась к бедру — но не нашла чего искала. Куда он попал, как он здесь оказался — об этом у него не было ни малейшего представления, но ясно было одно: оружие, которое всегда было при нем, исчезло, и он понимал, что это не случайно. Существо, которое теперь преследовало его, вздохнуло, потом еще раз, и снова звук этот показался Смиту странным; шорох по каменной стене раздался снова, на этот раз он был неожиданно, ужасающе быстрым, и вдруг что-то коснулось Смита и ударило словно электрическим разрядом. На него опустились чьи-то руки, но он уже не понял этого, не понял, что руки эти не принадлежали человеческому существу, ибо странный трепещущий удар погрузил его сознание во мрак.

Когда Смит снова открыл глаза, он почувствовал, что опять лежит на холодном камне и опять, как и тогда, когда он очнулся в первый раз, беспредельный мрак окружает его со всех сторон. Он лежал, должно быть, там же, где упал, когда преследователь настиг его, но он не был ранен. Он подождал немного, чутко вслушиваясь, пока уши его не заболели от напряжения и полной, абсолютной тишины. Насколько его острые, как лезвие бритвы, чувства говорили ему, он был здесь совершенно один. Ни единый звук не нарушал этого совершенного безмолвия и мрака, ни шороха, ни звука осторожного подкрадывания, ни даже постороннего запаха. Он снова с большими предосторожностями встал на ноги, опираясь на невидимые глазу камни, размял члены и ощупал себя со всех сторон, чтобы окончательно убедиться, что он не ранен.

Пол под ногами был очень неровный. Ему вдруг пришло в голову, что он находится, должно быть, в развалинах какой-то древней постройки, поскольку запах сырого камня, холод и заброшенность этого места не оставляли возможности думать иначе, а кроме того, сквозняки гуляли по всему помещению, значит, где-то есть большие щели, или проломы, или что-нибудь в этом роде. Он на ощупь стал пробираться вдоль неровной и кое-где разломанной стены, спотыкаясь о валяющиеся куски камня и напрягая все свои чувства, стараясь уловить хоть что-нибудь в этой абсолютной тьме вокруг. Тщетно Смит пытался вспомнить, как он попал сюда. В памяти всплывали лишь отрывочные и смутные видения: безымянная забегаловка, много, слишком много сегира, приглушенные голоса, шум, смятение... потом темнота, провал в памяти — и вот он очнулся здесь, в полном мраке. В виски наверняка что-то добавили, оправдывался он перед самим собой, но эта мысль уже начинала его потихоньку сердить: кто это такой смелый выискался, что не побоялся поднять руку на Нордуэста Смита?

И вдруг он застыл как камень, не успев опустить поднятую ногу: совсем близко что-то почти беззвучно зашевелилось в темноте. В голове у него одно за другим побежали смутные видения: кто же этот невидимка, который захватил его и держит тут? Что это за чудовище передвигается как змея, скользя по земле, а руки у него оснащены странным устройством, которое наносит оглушительные удары немыслимой силы. Он стоял, застыв на месте и размышляя: интересно, а оно само видит меня в этом мраке?

Рядом с ним по камню прошуршали чьи-то ноги, и кто-то быстро, торопливо задышал ему в ухо и провел рукой по его лицу. Раздался короткий вдох, а потом Смит выбросил обе руки вперед, чтобы схватить это невидимое существо. И тут же от удивления у него перехватило дыхание, а потом он не смог удержаться от сдавленного смеха: в его руках оказалась явно какая-то девица — вряд ли в данном случае осязание его обманывало.

Резким движением он притянул ее к себе, но увидеть ее лицо в этой темноте не было никакой возможности, зато по округлым и упругим формам он сразу понял, что девица молода и очень даже женственна. А по тому, как она дышала, он догадался, что от страха она вот-вот потеряет сознание.

— Шшш,— настойчиво зашипел он прямо ей в ухо, так близко, что душистые волосы щекотали ему щеку.— Не бойся. Где это мы?

От страха, да, скорей всего, от страха ее напряженное тело вдруг ослабело, стало в его руках мягким, провисло, и она почти перестала дышать — по крайней мере, ее дыхания он больше не слышал. Смит поднял девушку — она оказалась на удивление легкой, и от нее чем-то приятно пахло, чем-то волнующе-женственным. Он ощутил прикосновение бархатных одежд, скользящих по его обнаженным рукам. Он поднес ее поближе к стене — ему было спокойней, когда за спиной находилось что-то солидное и твердое,— и положил ее на землю, а сам присел на корточки рядом, вслушиваясь в темноту, пока она постепенно приходила в себя.

Наконец дыхание ее восстановилось, хотя все еще было частым. Ясно, она все еще боится, и он услышал, как она садится, опершись спиной о стену. Она что-то прошептала, и он подвинулся ближе, чтобы расслышать.

— Кто вы? — спросила она.

— Нордуэст Смит,— ответил он шепотом и улыбнулся.

— О-о-о! — услышал он в ответ.

Кто бы ни была эта девица, имя его ей знакомо, и это уже кое-что.

— Произошла ошибка,— прошептала она, словно размышляя вслух.— Рабы Джулхи никогда не хватают никого, кроме... космических крыс и всяких подонков,— я хочу сказать, не тащат их сюда. Скорей всего, они вас не узнали, и они заплатят за эту ошибку. Ни один человек не попадет сюда, если известно, что его станут искать.

Смит с минуту помолчал. Похоже, она, как и он сам, попала в беду, и ее страх был слишком искренен, чтобы можно было заподозрить ее в притворстве. Но, с другой стороны, ей известны тайны этого странного, абсолютно лишенного света места. Таинственного местечка, по правде говоря. Он должен быть предельно осторожен.

— А ты кто такая? — прошептал он.— И что тебя так напугало? И вообще, где мы находимся?

В темноте слышно было, как она задержала дыхание, потом судорожно вздохнула и задышала прерывисто.

— Мы в развалинах Воннга,— зашептала она,— Меня зовут Эпри, и меня приговорили к смерти. Вот я и подумала, что ты — смерть, которая пришла за мной, ведь она может появиться в любую минуту.— Последние слова она произнесла едва слышно, всхлипнула и судорожно вздохнула, словно страх схватил ее за горло и не давал ей дышать. Он почувствовал, как она дрожит, прижавшись к его руке.

В голове у него теснилось множество вопросов, и он задал, как ему казалось, самый важный:

— Какая еще смерть должна прийти за тобой? Что тебе угрожает?

— Призраки Воннга,— прошептала она, и в голосе ее звучал неподдельный страх.— Рабы Джулхи доставляют сюда людей, чтобы их кормить. А также тех, кто оказал непослушание, их тоже отдают в пищу призракам. Я попала к ней в немилость — и вот теперь я должна умереть.

— Да кто они такие, эти твои призраки? Знаешь, совсем недавно здесь кто-то дотронулся до меня, и это было как разряд тока, но он больше меня не тронул, оставил в покое. Может быть, это...

— Да-да, это один из них. Должно быть, мое появление обеспокоило их. Но кто они такие, я и сама не знаю, то есть что они собой... Они приходят в темноте. Они, я думаю, принадлежат к той же расе, что и сама Джулхи, но они не из плоти и крови в отличие от нее. Я... я не знаю, как это объяснить.

— А что ты скажешь про Джулхи?

— Кто она такая? Джулхи — это просто Джулхи. Разве ты не знаешь?

— Она женщина? Может, какая-нибудь королева? Не забывай, я ведь понятия не имею, куда попал.

— Нет, она не женщина. По крайней мере, она не такая, как я. И она куда больше, чем просто королева. Я думаю, она великая волшебница или даже богиня. Я и сама не знаю точно. Но здесь, в Воннге, я просто не могу ни о чем думать, мне сразу становится плохо. Мне сразу становится плохо, когда я... я... о-о-о, я просто не могу вынести этого! Мне кажется, я схожу с ума! Лучше умереть, чем сойти с ума, разве нет? Но я так боюсь...

Речь ее стала бессвязной, она задрожала всем телом и прижалась к нему.

Смит обнял ее, а сам тем временем внимательно вслушивался в темноту, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук в тишине, нарушаемой только ее захлебывающимся шепотом. Не переставая слушать, он постарался еще раз как следует обдумать все то, что она ему наговорила.

— Чего ты боишься? Что ты имеешь в виду? Что ты натворила?

— Существует такой... свет,— пробормотала Эпри.— Я всегда его вижу, до сих пор, с самого детства, как только закрою глаза и как следует постараюсь его увидеть. Свет и еще такие странные фигуры и тени, которые движутся сквозь него, будто чьи-то отражения, и они совершенно мне незнакомы, я таких раньше никогда не видела. И вот наступает момент, и все это перестает меня слушаться, а потом я начинаю ловить какие-то очень-очень странные... ну, как будто мысли и одновременно волны. Они пробиваются ко мне, а потом приходит Джулхи — она проходит через этот свет. Я не знаю... я просто ничего не понимаю. Но теперь она заставляет меня вызывать свет для нее, а потом у меня в голове происходят какие-то совершенно чудные вещи, я чувствую себя плохо, у меня кружится голова... и мне кажется... мне кажется, я схожу с ума. Но она заставляет меня делать это. И каждый раз мне все хуже и хуже, понимаете? Каждый раз все хуже и хуже, пока не становится совсем невыносимо. Потом она сердится, и лицо ее делается ужасным, каким-то неподвижным,— и на этот раз она отослала меня сюда. И скоро сюда придут эти призраки...

Смит обнял ее крепче и прижал к себе, пытаясь успокоить. Похоже, подумал он, она уже и в самом деле немного не в себе.

— А как можно отсюда выбраться? — спросил он и слегка потряс ее, стараясь вернуть к действительности.— Где мы находимся?

— В Воннге. Разве ты не понял? На острове, где находятся развалины Воннга.

И тут он вспомнил. Да-да, однажды он уже слышал про этот самый Воннг. Про развалины древнего города, затерянного в зарослях ползучих растений на маленьком островке в нескольких часах ходу от побережья Шанн. Ходили легенды о том, что когда-то давно это был огромный город, и не только огромный, но еще и очень необычный. Его построил царь, обладавший чудесной силой. Он заключил союз с существами, которых лучше не называть по имени,— такие ходили про это слухи. Добыча камня сопровождалась неведомыми ритуалами, названий которых нельзя произносить вслух, архитектура зданий была необычной, и неизвестно, для каких целей они строились. Некоторые их линии и формы противоречили всякой логике и были непонятны самим людям, которые их строили, а на улицах через определенные интервалы были установлены большие медальоны, рисунок на них следовал образцам, взятым явно из других миров, а зачем их установили, не знал никто... кроме самого царя. Смит вспомнил, что он слышал о странностях этого легендарного города под названием Воннг, и про ритуалы, которые сопровождали его строительство, и, наконец, о том, что на людей напала страшная эпидемия, от которой они сходили с ума... Рассказывали про привидения, которые бродили по улицам средь бела дня; поэтому в конце концов жители покинули город, и вот уже несколько веков он стоит здесь, постепенно разрушаясь. Никто теперь сюда не ходит, никто не посещает эти места, и цивилизация с тех пор покинула остров и передвинулась в глубь материка, и мало кто теперь вспоминает былые дни славы и могущества Боинга, только всякие темные и страшные истории ходят об этом месте и о странных вещах, которые здесь когда-то происходили.

— Джулхи живет в этих развалинах? — спросил он.

— Джулхи живет здесь, это правда, но не в развалинах этого города. Ее Воннг — это величественный, великолепный город. Я его видела, но мне так и не удалось войти в него.

Бедная девочка, она и впрямь не в своем уме, подумал Смит. И вслух добавил:

— Тут есть какие-нибудь корабли, лодки, на худой конец? Неужели отсюда никак нельзя выбраться?

И не успел он произнести последние слова, как в ушах у него что-то вдруг загудело, зазвенело, словно рой бесчисленных пчел влетел ему в голову... Гудение становилось все громче, нарастало и нарастало, пока вся его черепная коробка не заполнилась этим звуком, и в завываниях отчетливо прозвучали слова:

— Нет. Ни в коем случае. Нет. Джулхи запрещает.

Девушка в объятиях Смита вздрогнула и судорожно прижалась к нему.

— Это Джулхи! — выдохнула она.— Чувствуешь, это она поет у тебя в голове. Джулхи!

Смит действительно слышал, и голос нарастал, становился все громче, и теперь уже казалось, будто он заполнил всю эту беспросветную тьму своими непереносимыми завываниями.

— Да, да, моя маленькая Эпри. Это я. Ты теперь раскаиваешься в своем непослушании, моя Эпри?

Смит чувствовал, как девушка задрожала у него на груди. Он слышал, как колотится ее сердце, чувствовал на щеке ее неровное дыхание.

— Нет, нет... я не раскаиваюсь, нет...— услышал он ее тихое бормотание.— Позволь мне умереть, Джулхи.

Голос смягчился и замурлыкал ласково:

— Умереть, моя сладкая? Джулхи не будет столь жестока. О нет, маленькая Эпри, я всего лишь немного попугала тебя, в этом и состоит наказание. Теперь я тебя прощаю. Ты можешь вернуться и снова служить мне, моя Эпри. Я не дам тебе умереть.

Теперь голос звучал сладко до приторности.

И в ответ раздался голос Эпри, нарастая до истерики, и в нем звучали вызов и неповиновение:

— Нет! Нет! Я не буду больше служить тебе! Никогда, слышишь, Джулхи?! Я хочу умереть!

— Успокойся, тише, прошу тебя, моя маленькая.— Это бормотание гипнотизировало, завораживало своими успокаивающими интонациями.— Ты будешь служить мне. Да, ты станешь мне повиноваться, будешь слушаться меня, как и раньше, моя сладкая. Ты там нашла мужчину, не так ли, крошка? Иди же сюда и приведи его с собой.

Невидимые руки Эпри с силой вцепились Смиту в плечи, она пыталась оторваться от него, оттолкнуть его от себя.

— Беги, беги,— шептала она, задыхаясь.— Перелезь через стену и беги! Можно броситься со скалы в море, и тогда ты станешь свободным! Беги, говорю тебе, беги, пока не поздно! О-о, Шор, Шор, если б я была свободна, если б я могла умереть!

Смит накрыл вцепившиеся в него пальцы одной рукой, а другой потряс совершенно обезумевшую девушку.

— Успокойся! У тебя просто истерика. Успокойся! — крикнул он.

Он почувствовал, что она теперь дрожит не так сильно. Хватка ослабла, руки девушки опустились вниз. Постепенно и прерывистое дыхание выровнялось.

— Пошли,— наконец сказала она совершенно другим голосом.— Это приказ Джулхи. Пошли же!

Пальцы ее крепко сцепились с его пальцами, и без всяких колебаний она решительно шагнула вперед, в темноту. Он последовал за ней, спотыкаясь об обломки, больно стукаясь об острые выступы разрушенной стены. Далеко ли они ушли, он не знал, но им приходилось часто поворачивать то вправо, то влево. Порой ему даже казалось, будто они идут в обратную сторону. Ему в голову пришла странная мысль, что Эпри не просто ведет его по хорошо знакомым коридорам и галереям разрушенного здания, а под влиянием колдовства Джулхи выполняет ритуальный обход этих развалин, уверенно протаптывая между камнями некий символический узор — колдовской узор, и, когда он будет завершен, перед ними откроется невидимая дверь, запоров которой не касалась рука смертного.

Вероятно, именно Джулхи вложила в него эту мысль, более того, он был уверен, что это так и есть, поскольку девушка все шла своим запутанным, замысловатым путем, молча скользя, словно иголка между волокон ткани, среди невидимых руин и он нисколько не удивился, когда вдруг пол под ногами стал ровным и стены куда-то пропали, по крайней мере так ему показалось, и запах холодного камня, сопровождавший его всю дорогу, тоже куда-то исчез. Теперь он шагал в темноте по толстому ковру, и теплый, легкий ветерок доносил до него приятный запах. И в этом мраке его не оставляло странное чувство, будто на него постоянно смотрят чьи-то глаза. Причем не глаза в их физическом или биологическом смысле, но некий всепроникающий взор. Теперь он снова услышал давешний гул или жужжание, то усиливающееся, то затухающее и бьющее ему в уши приятными мерными модуляциями.

— Ммм... Ты привела ко мне человека с Земли, моя Эпри? Да-да, землянина, и такого красивого. Я довольна тобой, Эпри, за то, что ты приберегла для меня этого человека. Скоро я позову его. А пока пусть погуляет, ведь он никуда не денется, куда ему бежать отсюда?!

Снова все смолкло, и Смит заметил, что вокруг стало постепенно светлеть. Свет исходил из невидимого источника, тьма уже не была такой непроницаемой, чернота бледнела, теперь его окружала полутьма, и он стал различать какие-то висящие гобелены, сияющие колонны и силуэт девушки Эпри, стоящей рядом с ним. Сумрак становился все светлее, и вот уже стало светло как днем, и он увидел, что стоит в помещении с богатым и пышным убранством.

Он огляделся по сторонам, надеясь обнаружить вход, через который они проникли сюда, но ничего подобного не увидел. Он стоял на открытом месте, небольшом по размерам, и его окружал лес светящихся колонн, сделанных, по-видимому, из отполированного камня. Между некоторыми из них висели гобелены, которые он рассмотрел в полумраке. Они свисали до земли пышными складками. Насколько видел глаз, колонны расходились во все стороны ровными сужающимися рядами, и он был уверен, что шли они вовсе не между ними. Если бы это было так, он бы это почувствовал. Не-ет, на этот ковер, покрывающий небольшую открытую площадку, он ступил прямо из усыпанных камнями развалин Боинга, пройдя через невидимую дверь. Это точно.

Он обернулся к девушке. Она уже успела устроиться на одном из диванов, которые стояли среди колонн по краю круглой площадки. Лицо ее было бледней самого белого мрамора и очень красиво, как он и предполагал раньше. Глаза ее были глазами истинной венерианки: темные, продолговато-миндалевидные и ласковые; яркие коралловые губы и волосы, ниспадающие на плечи черными блестящими облаками, дополняли общую картину настоящей венерианской красавицы. Плотно облегающее, как это принято у венерианок, платье из светло-красного бархата подчеркивало прекрасные формы тела; одно плечо оно оставляло открытым, а снизу имело высокий разрез, обнажая красивую, стройную ногу. Таков был обычный наряд всех женщин Венеры, который наиболее выгодно подчеркивал женскую красоту, но, по правде говоря, Эпри не нуждалась в этом — она во всяком наряде была бы хороша. И Смит, внимательно рассмотрев ее, по достоинству оценил ее красоту.

Его откровенно оценивающий взгляд она приняла совершенно равнодушно. Казалось, вся энергия бунта, сопротивления покинула ее, и усталость отражалась в каждой черточке ее прекрасного лица. Эта усталость, похоже, стерла с него все естественные краски.

— Ну и где мы теперь? — спросил наконец Смит.

Она искоса посмотрела на него.

— Это место Джулхи использует в качестве тюрьмы,— пробормотала девушка безразлично.— Я думаю, сейчас по многочисленным залам ее дворца и вокруг нас снуют ее рабы. Я не могу тебе всего этого объяснить... но по приказу Джулхи может случиться все, что угодно. Мы можем находиться в самом центре ее дворца и даже не подозревать об этом, поскольку отсюда нет выхода и сбежать нет никакой возможности. Мы ничего не можем с этим поделать, нам остается только ждать.

— А зачем все это? — Смит кивнул в сторону колонн, которым, казалось, не было конца.— Что находится там, за ними?

— Ничего. Они уходят в бесконечность, но если ты пойдешь туда, то снова окажешься здесь.

Смит бросил на нее быстрый взгляд из-под опущенных век: интересно, насколько она все-таки не в своем уме? Но ее белое изможденное лицо ничего ему не сказало.

— Ну, тогда пошли,— сказал он наконец,— Я хочу все-таки попытаться.

Она покачала головой.

— Бесполезно. Джулхи отыщет нас в любой момент, когда захочет. От Джулхи нет спасения.

— И все-таки я попробую,— упрямо повторил он.— Ты идешь со мной?

— Нет. Я очень устала. Я подожду тебя здесь. Ты никуда не денешься. Ты скоро вернешься.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и шагнул в чащу колонн, окружавших это небольшое, устланное коврами пространство, не раздумывая, в каком направлении ему двигаться. Идти было почему-то скользко, его ноги, обутые в высокие ботинки, разъезжались на полу, который слабо светился. Колонны тоже светились ровным светом по всей своей полированной поверхности, и странным был этот свет, распространяющийся равномерно повсюду: предметы, освещенные им, не отбрасывали тени, поэтому создавалось впечатление, будто вокруг совсем мало пространства, и весь этот светящийся лес колонн казался каким-то плоским. Он решительным шагом пошел вперед, время от времени оглядываясь, чтобы не сбиться, идти все время прямо, прочь оттуда, где стояли диваны, на одном из которых он оставил изможденную девушку. И каждый раз, оглядываясь, он видел, как просвет между колоннами, где была открытая площадка, становился все меньше и меньше, пока наконец совсем не скрылся за частым лесом колонн, пропал, будто его и не бывало. А он все шел и шел сквозь эту бесконечную чащу, прислушиваясь только к быстрым ударам своего сердца и четким звукам собственных шагов, отдававшихся слабым эхом где-то вдали. Ничто не нарушало однообразия уходящих во все стороны тускло светящихся колонн, пока ему не показалось, будто далеко впереди мелькнул просвет и какие-то разноцветные гобелены. Он ускорил шаги, почти побежал, надеясь, вопреки всему увиденному здесь, что он наконец выберется из этой однообразной чащобы. Вот он все ближе и ближе, и перед ним висит гобелен, заслоняющий пространство; дрожащей от волнения рукой он отбросил его в сторону... На него смотрели в упор смеющиеся глаза Эпри.

Но Смит только с отвращением хмыкнул, развернулся и снова нырнул в чащу колонн. На этот раз его путешествие длилось несколько меньше: ему хватило не более десяти минут, чтобы вернуться туда, откуда он только что вышел. Он попробовал и в третий раз, но теперь ему не пришлось сделать и десятка шагов, как дорога под его ногами непостижимым образом сделала какой-то невероятный крюк и привела его прямо на то самое место, откуда он только что вышел. Эпри только улыбалась, глядя, как он плюхнулся на один из диванов и беспомощно уставился на нее из-под сдвинутых бровей.

— Отсюда не удерешь,— повторила она.— Я думаю, это место существует в каком-то ином мире, другом, не в таком, который известен нам. Это место, где мы сейчас отдыхаем,— центр, а все линии, все пути, отходящие от него, сделав петлю, возвращаются обратно. Петля — это круг, у круга есть границы, но нет конца, как и у этой чащи, которая нас окружает.

— Но кто такая эта Джулхи? — резко перебил ее Смит.— Что она собой представляет?

— Возможно, она богиня. Или дьяволица и живет в аду. Или и то и другое вместе. А приходит она откуда-то из-за света, из пространства по ту сторону света — это трудно объяснить. Именно я открыла для нее дверь, я так думаю, и через меня она смотрит на свет, который я должна вызывать для нее, когда она мне приказывает. И я сойду с ума, я просто сойду с ума!

Отчаяние вдруг вспыхнуло в ее глазах — вспыхнуло и погасло, и лицо ее побелело еще больше. Руки ее взметнулись вверх в жесте совершенной беспомощности и снова упали на колени. Она покачала головой.

— Нет, конечно, не совсем с ума. Она не позволит мне даже этого... бегства от нее, ибо тогда я уже не смогу вызывать для нее свет и таким образом как бы открывать для нее окно, чтобы она могла смотреть туда, откуда пришла. Эта страна...

— Смотри! — перебил ее Смит.— Свет...

Эпри подняла голову и равнодушно кивнула.

— Да. Снова темнеет. Мне кажется, сейчас Джулхи позовет тебя к себе.

Освещение постепенно, но достаточно быстро угасало, и лес колонн тускнел и тонул в сумерках, и темнота окутывала эти бесконечные, уходящие в неизвестность ряды, все вокруг сливалось и становилось бесформенным, и наконец снова опустилась черная ночь. На этот раз они не двигались, но Смит смутно догадывался: вокруг него что-то происходит, незаметно и таинственно — так в театре между действиями на погруженной во мрак сцене невидимо для зрителей меняются декорации. О том, что вокруг что-то меняется, можно было догадаться и по легкому движению воздуха. Да и пол под его ногами тоже перемещался, неотчетливо, совсем почти незаметно, но так, словно с ним происходит метаморфоза, суть которой он никак не мог уловить.

А потом мрак снова стал рассеиваться, забрезжил сумеречный свет, превращая полную темноту в полумрак; но совсем светло не стало, хотя света было достаточно, чтобы увидеть, что вся обстановка вокруг совершенно переменилась. Краем глаза он увидел Эпри, услышал совсем рядом ее учащенное дыхание... но головы в ее сторону он не повернул. Исчезли куда-то и бесконечные ряды светящихся колонн, среди которых он имел удовольствие попутешествовать, правда, без результата. Зато вместо них — а может, и закрывая их, вокруг него воздвиглись высоченные стены.

Он поднял глаза, чтобы посмотреть на потолок, но, когда сумрак рассеялся полностью и снова стало светло как днем, он увидел, что стены эти какие-то чудесные, если не сказать странные. Всю их поверхность украшал необычный волнообразный узор в виде широких лент, и, по мере того как он внимательно разглядывал его, Смит увидел, что ленты эти не были нарисованы на поверхности стен, но являлись их неотъемлемой составной частью, причем плотность каждой последующей ленты все уменьшалась. Те ленты, которые вились вдоль основания стен, были очень темными, но чем выше поднимались узоры, тем они становились светлее, как бы менее плотными, и уже посередине стены они были похожи на некие слои узорчатых, фигурных облаков, а еще выше эти полосы были едва различимы, почти совсем неуловимы, как легкий туман. А в вышине они сливались с чистым светом, таким ослепительно ярким, что глазам было больно на него смотреть.

В самом центре помещения, в котором он оказался, стояло низкое черное ложе, а на нем возлежала сама Джулхи. Смит понял это сразу, едва взглянув на нее, и красота ее была столь ослепительна, что он в эту минуту больше ни о чем другом и думать не мог. У него даже дыхание перехватило, когда он увидел эту поистине сияющую красоту: эти роскошные формы, эту гладкую, словно светящуюся кожу... Она, не мигая, спокойно смотрела на него. Уже потом он подумал, что это существо — вовсе не человек, и тогда по спине у него побежали мурашки. Она принадлежала к той самой древнейшей расе одноглазых существ, о которых до сих пор ходят в народе всякие слухи и легенды, хотя историческая наука про них молчит вот уже много веков. У нее был один глаз. Один ясный, бесцветный глаз прямо посередине чистого и высокого лба. Черты ее лица формировались не как у людей, по схематическому треугольнику, а ромбом — косые ноздри, отходящие от низко посаженной переносицы, были поставлены так далеко друг от друга, что казались отдельно существующими деталями лица, вылепленными с изящным совершенством. Но самым странным на этом исключительно необычном и вместе с тем очень красивом лице был рот. Губы были сложены сердечком, или даже в гиперболизированной форме лука купидона, но все-таки это был нечеловеческий рот. Он никогда не закрывался, никогда. Он представлял собой изящное отверстие в виде маленькой арки, обрамленной поразительно алыми, прямо-таки кроваво-алыми, застывшими в неподвижности губами над жестко закрепленной нижней челюстью. А через отверстие раскрытого рта виднелась красная плоть ротовой полости.

Над единственным ясным, опушенным длинными ресницами глазом прямо от брови изысканным штрихом отходило назад что-то такое, что отдаленно напоминало птичье перо, хотя вряд ли подобное оперение могло украшать живую птицу. Оно переливалось всеми цветами радуги, и каждый отдельный его волосок трепетал дрожащим сияющим цветом при малейшем движении воздуха, производимого ее дыханием.

Что касается всего остального... Что ж, если формы какой-нибудь комнатной собачки пародируют чистую, изящную грацию борзой собаки, то же можно было сказать в данном случае и о человеческой красоте — она казалась пародией на прямо-таки змеиное изящество и красоту ее тела. Несомненно, именно человеческая форма тела копировала изначальный образец — тот, который представляла собой женщина, которую он сейчас созерцал, а не наоборот. Так или иначе, но это чувствовалось в каждой мягкой и непринужденной линии, каждой округлости, столь безошибочно верно и непогрешимо они были сформированы с какой-то определенной целью, какой именно, он сказать не мог, хотя инстинктивно чувствовал, что именно этой цели и служила ее красота.

Движения ее были грациозны, плавны, все члены гибки и свободны, и в этой грации также было нечто не от теплокровных существ, а что-то змеиное. Она не была похожа ни на одно известное Смиту существо, все равно — теплокровное или холоднокровное; такого он никогда не видел, да и представить себе раньше не мог. От талии и выше формы были вполне человеческие, но ниже — никакого сходства. И тем не менее от ее красоты просто дух захватывало. Любая попытка описать изящество нижней половины ее тела, совершенно чуждое человеческому представлению о красоте, могла бы показаться абсурдной, гротескной, но на самом деле, даже при совершенно фантастичной причудливости ее лица, не было ничего ни абсурдного, ни гротескного в этой не поддающейся описанию форме.

И этот ясный немигающий глаз не отрываясь, внимательно рассматривал Смита. Она лежала на черном ложе, видимо наслаждаясь, с грацией и изяществом змеи, лениво раскинувшись на подушках, и на черном фоне тело ее казалось бледным, как слоновая кость, и таким неописуемо странным. Он чувствовал, как взгляд ее единственного глаза пронзает его насквозь, словно обшаривая все закоулки, все тайники его мозга и будто ненароком просматривая всю его жизнь, все годы, которые стояли за его плечами. Хохолок из перышек над ее головой чуть подрагивал.

Он твердо встретил ее взгляд. На ее застывшем лице нельзя было ничего прочитать, она не могла улыбаться, и ее взгляд не говорил ему совершенно ни о чем. Он представления не имел и даже не догадывался, какие чувства, какие эмоции скрывались за этой чуждой маской. Раньше он и не думал, насколько важную роль играет в человеческом лице подвижность губ для выражения внутреннего состояния, а ее раскрытый рот сердечком застыл в совершенной неподвижности, казалось, навечно. «Как лира»,— подумал он, но всегда немая лира, поскольку такой рот, как у нее, расположенный на неподвижной, жестко закрепленной нижней челюсти, никогда бы не смог произнести ни одного человеческого слова.

И тут она заговорила. От неожиданности он даже заморгал, но через мгновение понял, как ей удается делать то, что, казалось бы, сделать совершенно невозможно. Мягкие ткани ее раскрытой ротовой полости принялась вибрировать, словно струны арфы, и в воздухе послышалось то же гудение, какое он уже слышал раньше. Эпри, стоявшая рядом с ним, невольно задрожала. Он почувствовал это, особенно когда гудение стало усиливаться и шириться, но он слушал слишком напряженно и внимательно, чтобы обращать на это внимание. В этом гудении было нечто такое, что... да-да, именно, гудение превращалось в различимую речь, фразы, которые никогда еще в его присутствии не произносились таким совершенно необычным способом: это была в некотором роде мелодия, невыразимо приятная и исполняемая на одной высокой ноте,— это можно было сравнить со звучанием скрипки. Она не могла артикулировать звуки, поскольку губы ее не двигались, и речь ее была членораздельной лишь благодаря тому, что она варьировала интенсивность одной-единственной музыкальной ноты. Так можно говорить далеко не на всех языках, но верхне-венерианское музыкальное наречие по тону очень близко к этому, где каждый звук, одновременно являющийся отдельным словом, имеет столько значений, сколькими степенями интенсивности он обладает. Изысканно и тонко модулированные ноты, которые, журча, выходили из ее рта, имели точное и ясное значение, словно она произносила отдельные слова.

И мелодия ее была куда более красочна, чем простая речь. Так или иначе, эти певучие фразы воспринимались не только слухом. По первой же высокой ноте он сразу понял, какую опасность таит в себе этот голос. Он вибрировал, он дрожал, он ласкал того, кто его слышал. Он пробегал вверх и вниз по его нервным окончаниям, словно пальцы музыканта по струнам арфы.

— Кто ты, землянин? — вопрошал этот ленивый, задевающий самые чувствительные нервы голос. А он, отвечая, уже знал заранее, что ей известно не только его имя, но гораздо больше, может быть, даже больше, чем он сам знал о себе. В глазу ее, безмятежном и всепроникающем, светилось знание.

— Нордуэст Смит,— угрюмо ответил он.— Зачем ты притащила меня сюда?

— Опасный человек.

В мелодии этих слов слышалась нотка насмешки.

— Тебя, как ты говоришь, притащили сюда, чтобы напитать обитателей Воннга человеческой кровью, но я думаю... да, я думаю, я оставлю тебя для себя. Тебе много известно о чувствах, которые мне незнакомы, и я вполне смогу разделить их с тобой, соединившись в одно с твоим сильным телом, в котором течет горячая кровь, Нордуэст Смит. Эи-и-и...

Мелодическое гудение перешло в экстатический вой на высокой ноте, отчего по спине Смита прошел трепет.

— И какой сладкой, какой горячей будет твоя кровь, мой землянин! Ты разделишь со мной мой экстаз, когда я стану пить ее! Обещаю тебе... но подожди немного. Сначала ты должен понять. Слушай же, землянин.

Гудение стало нарастать, пока не перешло в нечленораздельный рев в его ушах, и странным образом его сознание расслабилось под влиянием этого звука, как-то разгладилось и расправилось, стало мягким и податливым, как воск, чтобы лучше воспринимать ее голос. В этом странном, смиренном и покорном состоянии он слушал ее пение.

— Жизнь существует во множестве взаимоперекрывающихся, взаимопересекающихся миров, мой землянин, даже я сама способна воспринимать только часть из них. Мой мир очень близко соприкасается с твоим, это родственные миры, и в некоторых точках они подходят один к другому так близко, что проникнуть из одного в другой нетрудно, для этого не надо делать слишком больших усилий, главное — найти слабую точку. Этот город, который называется Воннг, одна из таких точек, это область, которая существует одновременно в обоих мирах. Ты способен понять это? Он был спланирован по определенному, .скрытому для непосвященных образцу и построен таким образом и для таких целей, говорить о которых надо особо,— это отдельная история; так вот, стены, улицы и дома Воннга проявлены материально и в моем мире, и здесь, в твоем. Но в наших двух мирах время течет по-разному. Здесь оно движется гораздо быстрей. Стараниями двух чародеев наши чуждые один другому миры соединились, и возник странный, весьма необычный союз между твоим миром и моим. Воннг был воздвигнут людьми твоего мира, его строили тщательно, не торопясь, камень за камнем. Но нам казалось, что заклинаниями нашего чародея этот город возник сразу, внезапно, по его команде. Это потому, что ваше время движется намного быстрей, чем наше.

И несмотря на то что город строился с помощью заклинаний двух магов, странным образом встретившихся друг с другом, и камень, из которого строился Воннг, существовал в обоих мирах одновременно, ничто не могло помочь тому, чтобы люди, которые обитали в Воннге, стали для нас доступными. В городе обитали одновременно две расы. Но для людей город казался населенным призраками, неясными, почти неощутимыми духами. А мы воспринимали вас в виде мгновенных вспышек, однако мы никак не могли пробиться к вам. А нам очень, очень этого хотелось. Мысленно мы порой могли соприкоснуться с вами, но физически — никогда.

И так длилось довольно долго. Но время бежало здесь быстрее, и, хотя ваш город превратился в развалины и был покинут людьми на многие годы, для нас он продолжает существовать, для нас он все еще великий и процветающий город. И скоро я тебе его покажу.

Чтобы понять, почему я сейчас здесь, тебе надо знать кое-что, касающееся нашей жизни. Цель жизни каждого существа вашей расы — искать и обрести счастье, разве не так? Но жизнь существ нашей расы целиком посвящена тому, чтобы как можно больше и глубже испытывать разнообразные ощущения и наслаждаться ими. Для нас это и еда, и питье, и счастье. Без этого мы ощущаем страшный голод. Чтобы питать наши тела, мы должны пить кровь живых созданий, впитывая и их ощущения, эмоции. Мы в намного большей степени, чем вы, способны испытывать самые разнообразные чувства, как физические, так и душевные. Спектр наших ощущений неизмеримо шире вашего, он выходит за пределы вашего понимания, но для нас это в порядке вещей, а кроме того, мы постоянно ищем новых ощущений, новых и незнакомых эмоций. Мы вторгаемся в самые разные миры, в самые разные измерения в поисках чего-нибудь нового. И наконец совсем недавно с помощью Эпри нам удалось пробиться в ваш мир.

Ты должен понять, мы не пришли бы сюда, если бы не существовало входа. С того самого времени, когда был построен Воннг, мысленно, духовно, так сказать, мы были способны входить к вам, но, для того чтобы испытывать эмоции, которых мы жаждем, нам нужен физический контакт, временное физическое единение, которое происходит, когда мы пьем кровь. Но войти к вам не было никакой возможности, пока мы не нашли Эпри. Пойми, мы давно знаем, что некоторые люди рождаются с более широким спектром ощущений и более широкой способностью восприятия, чем даже способны понять окружающие. Порой таких людей называют сумасшедшими. И в своем безумии они иногда представляют даже большую опасность, чем сами думают. Эпри родилась с врожденной способностью видеть наш мир, и, хотя она сама этого не знала и не понимала, что означает тот свет, который она могла вызывать по собственному желанию, она нечаянно, сама не подозревая об этом, открыла для нас вход сюда, в ваш мир.

Я явилась сюда именно с ее помощью, и с ее помощью мне удается существовать здесь и приводить сюда других во мраке ночи, чтобы они также могли питаться кровью человеческих существ. Наше положение в вашем мире непрочно, мы пока не осмеливаемся заявить о себе открыто. И мы начали свое существование здесь, захватывая самых низких представителей вашей расы, чтобы привыкнуть к пище и укрепить нашу власть над человеческим родом, чтобы, когда мы будем готовы идти дальше не скрываясь, у нас было достаточно сил подавить ваше сопротивление. И это время уже не за горами.

Длинное, неописуемо красивое тело, лежавшее на ложе, повернулось к нему, и по всем его членам, словно рябь по воде, пробежала дрожь. Пронизывающий и вместе с тем спокойный взгляд ее глаза сверлил его насквозь, голос пульсировал.

— Тебя ожидают потрясающие впечатления, землянин... перед тем как ты умрешь. Мы с тобой станем одним целым, но только на какое-то время. Я буду наслаждаться всеми твоими чувствами, я стану смаковать их, я получу все, что могут дать твои органы восприятия, я впитаю в себя все ощущения, которые ты когда-либо испытывал. А для тебя я открою новые области и сама увижу их через твои органы чувств, через твое сознание, они станут обладать новым привкусом, новым ароматом, и ты разделишь со мной весь восторг, и всю боль, и множество иных ощущений и эмоций, таких, для которых на ваших языках нет даже названия...

Музыка ее голоса мягко пронзала его мозг насквозь, пропитывала его, словно губку. Но странно, то, что она говорила, не казалось ему чем-то очень важным. Она как будто рассказывала легенду о чем-то таком, что происходило очень давно с другим человеком. Смит спокойно и серьезно ждал, когда она продолжит... И она продолжила, словно во сне, но в голосе ее чувствовалось злорадство.

— Ты познал много опасностей, о странник. Ты видел много удивительных вещей, и жизнь твоя была полна, и смерть тебе была как старый товарищ, а любовь... о, любовь — эти руки обнимали многих женщин, не так ли? Не так ли?

Непереносимо сладкозвучный, трепещущий голос ее продолжал бормотать, все повторяя свой последний вопрос, и в его странном звенящем тоне было нечто потрясающе убедительное, неотразимое. И совершенно непроизвольно на него вдруг нахлынули воспоминания.

Девушки с Венеры с их молочно-белой кожей так красивы: какие у них большие глаза с косым разрезом... а какие теплые губы... и голоса... о, эти голоса... только такими голосами можно говорить о любви. А марсианки из страны каналов, с кожей розовой, словно кораллы, сладкие, как мед... они так нежно воркуют, когда говорят о любви, когда их ласкает мужская рука под неярким светом двух марсианских лун. А женщины с планеты Земля — живые и темпераментные, горячие в любви, их поцелуи порой поражают тебя, как удар сабли, пьянят, как крепкий ром... а смех их заставляет закипать кровь в жилах. Были у него и другие. Он вспомнил одну очаровательную, ласковую дикарку с затерянного в пространстве астероида и душную, напоенную ароматами благовоний ночь, проведенную с ней... О, эта ночь, которая промчалась как одно мгновение под небом, усеянным огромными мерцающими звездами. А была еще девица, которую он увел у космических пиратов, вся увешанная ворованными драгоценностями, с ручным огнеметом на поясе, стягивавшем ее крутые бедра... Это было в палаточном городке на самой границе марсианской цивилизации, где начинаются безводные марсианские пустыни. Или та румяная, цветущая юная марсианка во дворце, окруженном садом, на берегу канала, над которым ходили две марсианские луны... А однажды... о как давно это было! — в земном саду, дома... Он закрыл глаза и снова увидел прелестную девичью головку, копну волос, посеребренных лунным сиянием, глаза... да, этот спокойный и твердый взгляд огромных глаз и дрожащие губы, которые шептали...

Он глубоко и судорожно вздохнул и снова открыл свои серые, цвета стали глаза. Они ничего не выражали... но это последнее, глубоко похороненное в тайниках души воспоминание жгло его, и он понимал, что Джулхи отведала его боли, она получила огромное удовольствие, она наслаждалась его болью, она торжествовала. Перистый хохолок на ее лбу откинулся назад и ритмически подрагивал, и интенсивность радужной расцветки его стала еще глубже, хохолок так и переливался, меняя цвета с поразительной быстротой. Но ее застывшее лицо не изменилось, хотя сверкающий глаз этого создания сиял уже не так ярко, он слегка затуманился, словно она тоже вспоминала вместе с ним.

Когда она заговорила, ее монотонный, словно звук флейты, голос был похож на шепот, и Смит еще раз убедился, насколько более богат и выразителен он был по сравнению с любой речью, выраженной словами. Она обогащала его живые переливы такой энергией, которая заставляла сердце стучать сильнее, которая волновала душу. Этот голос, мягкий и вместе с тем бесконечно богатый интонациями, гладил его напряженные нервы, словно бархат. Он отзывался на эти потрясающие звуки всем своим телом, всем своим существом. Для нее он был сейчас как некий живой музыкальный инструмент, в игре на котором она знала толк, касаясь самых тонких, самых сокровенных струн его души, извлекая аккорды памяти, вызывая глубочайшее волнение, пронзительную нервную дрожь, заставляя кровь вскипать в жилах,— столь богаты, столь глубоки были интонации этого голоса. Она играла на струнах его ума и души. Все, что составляло его сущность, было подвластно ей, отвечало ее ласковым касаниям; она пробуждала в нем такие мысли и образы, какие хотела ощутить и прочувствовать сама. Голос ее был чистейшее очарование, магия в ее чистом виде, и у него не было и тени желания противостоять его мощному воздействию.

— Сладкие воспоминания, скажи, сладкие? — ласково вопрошала она своим мурлычущим голосом.— Женщины, которых ты знал, женщины, лежавшие в твоих объятиях, губы, которые прижимались к твоим,— помнишь? Помнишь?

Голос этот гипнотизировал, его трепещущие волны омывали Смита, словно ласковые волны теплого моря, они касались его, словно ласковые женские пальцы (он еще раз подумал, что так, наверно, касаются женские пальцы струн арфы), извлекая нужные ей мелодии. Она вызывала воспоминания, которых желала, сама произнося слова, горячие и нежные, словно язычки пламени. Туман застилал его глаза, а голос все звучал, все пел, и его музыка пронзала пространство и время и казалась вечной. Теперь он говорил не словами, не фразами, а музыкой, ее ритмом, и тело его было всего лишь резонатором для мелодий, которые она напевала.

Теперь ее интонации изменились. Мурлыкающее гудение опять стало членораздельным, он снова слышал слова, которые, трепеща, проходили сквозь него, облекаясь в смысл.

— И во всех этих женщинах, о которых ты вспоминаешь с такой нежностью,— пела она,— во всех этих женщинах ты видишь меня, ты помнишь обо мне... Ведь в каждой из них была я, в каждой, которую ты вспоминаешь теперь, в каждой горела маленькая искорка — и это была я, и я — это все женщины, которые любят и которых любят... это мои руки обнимали тебя, разве ты не помнишь этого?

И, окруженный этим гипнотическим пением, как облаком, он действительно вспомнил и узнал, даже не разумом, но неким глубинным и неясным бормотанием крови, эту великую и скрытую истину, которой он прежде не мог понять.

Хохолок на ее лбу все трепетал, теперь в медленном, томном ритме, и по нему пробегали сочные цвета, которые ласкали взгляд — бархатно-пурпурные оттенки, алые, как горящие угли, как язычки пламени, как все оттенки солнечного заката. Когда она легким, не поддающимся описанию движением поднялась со своего ложа и протянула руки, он, сам не понимая и не осознавая, что делает, вдруг оказался рядом с ней, ее руки обвились вокруг него, как две змеи, а сердцеобразное отверстие, обрамленное алыми губами, прижалось к его рту.

И вдруг случилось нечто странное. Прикосновение было легким и нежным, словно чуть дрогнула мембрана, которая закрывала изогнутое и жесткое отверстие ее губ, и столь быстрым и невесомым, будто по его губам провела своим нежным крылом крохотная колибри. Это было не потрясение, не шок... но, так или иначе, с этим прикосновением душевное волнение его улеглось и стихло. Он почти потерял ощущение собственного тела. Он опустился на колени у края ложа Джулхи — руки ее все еще обвивали его, словно змеи, а странное, фантастическое и вместе с тем удивительно красивое лицо ее было совсем близко. Какое-то смутное, невыраженное сопротивление проснулось было в его душе, но сразу рассеялось, как легкое облачко,— ее единственный глаз притягивал его взгляд, все его внимание, как магнит, и сопротивляться ему не было сил.

И странное дело, казалось, глаз этот не видит его. Взгляд Джулхи был прикован к чему-то неизмеримо далекому, был устремлен в далекое прошлое, что-то там напряженно разглядывал, столь напряженно, словно не было вокруг них высоких стен, будто ничего, что их окружало, не существовало на свете. Он смотрел в светозарные глубины, где шевелились неясные, туманные отражения, странные формы и тени, образы, каких он в жизни никогда не видывал.

Он словно наклонился над бездной, напряженно вглядываясь в эти движущиеся тени в ее глазу. Из ее рта неслись тонкие высокие звуки, будто кто-то играл на флейте однообразную мелодию, которая вынуждала все его существо, как поток воды, устремиться в одно русло, и этим руслом был ее бездонный глаз. И теперь в нем образы прошлого вставали все с большей ясностью и чистотой, и он мог видеть вещи, которым не было названия, потому что они смешивались и двигались, а за ними скрывались другие, из еще более далекого прошлого.

И потом вдруг все эти формы и тени слились в одно черное пятно, подобное пустоте, и глаз ее уже не был ясным и лучезарным, но стал черным, как космос, лишенный солнечного света, и таким же бездонным... о, эта глубина, как кружит она голову и приводит все чувства в полное смятение! Головокружение захлестнуло его, ошеломило, и он покатился куда-то и потерял ощущение действительности, он тонул, кувыркаясь и вращаясь, проваливался в бездонную тьму.

Вокруг него вращались мириады звезд, они проносились мимо, оставляя после себя светящийся след на бархатном фоне абсолютной черноты, такой черной, что казалось, ее можно потрогать рукой. Но вот постепенно звезды перестали вращаться и застыли на месте как прикованные. Головокружение прекратилось, хотя ощущение движения осталось. Быстрее ветра его несло сквозь пылающую тьму, усеянную неподвижными, немигающими звездами. Постепенно он приходил в себя и уже не удивлялся, что теперь он состоит не из плоти и крови. У него больше не было тела, к которому можно прикоснуться. Он больше не был человеком, каким был создан, он представлял собой нечто неопределенное, туманное и легкое, как дым,— и тем не менее он обладал определенными размерами, хотя и более подвижными и изменчивыми, чем человеческая оболочка.

Он летел сквозь звездную тьму, его несло на себе нечто невидимое даже для его нового, необыкновенно острого зрения. И тьма не окружала его плотной завесой, как обычного человека, эта тьма не ослепляла его. Он все видел, ибо глазам его не нужен был свет, чтобы воспринимать окружающее. Но то неясное нечто, на котором он летел, было для него всего лишь черным пятном, невидимым даже для него.

Смутные очертания этого нечто — вот все, что он мог заметить своим новым зрением. Они становились то более отчетливыми, то снова расплывались и опять обретали некую форму, причем она всякий раз менялась снова и снова,— но это нечто чаще всего напоминало некое сказочное чудовище, раскинувшее гигантские крылья на полнеба, существо с длинным, волнообразным, извилистым телом невероятной длины. И тем не менее он понимал, что таких существ в действительности не бывает, скорее, это почти невидимое проявление некоей безымянной силы, которая теперь струилась сквозь звездную тьму, извиваясь длинными волнообразными движениями, принимая самые разные фантастические формы. И формы эти возникали не сами по себе, а управлялись сознанием наблюдателя, поэтому он видел только то, что ожидал увидеть в неясных очертаниях тьмы.

Сила эта поддерживала в нем состояние хмельного возбуждения, более опьяняющего, чем вино. То вздымаясь высоко, то ныряя в бездну, он летел сквозь эту звездную ночь и понимал, что способен сам выбирать направление,— хотя каким образом ему это удастся, еще не знал. Но у него было такое чувство, будто он сам распростер в стороны огромные крылья и ловил ими некие течения в пространстве, то паря свободно, как орел, то взмахивая ими, и для него это не составляло никакого труда, он действительно чувствовал себя свободнее, чем птица,— но, с другой стороны, он понимал, что его новое тело не имело никаких крыльев.

Довольно долго он кружил так в бесконечном пространстве, то взлетая, то планируя, следуя потокам этой силы, которая невидимо струилась сквозь тьму, возбужденный пьянящей радостью полета. В этой звездной пустоте для него не было ни верха, ни низа. Он был невесом, развоплощен, он был радостным духом, открытой грудью встречающим потоки, несущие его на несуществующих крыльях. А те точки света, которые усеивали черноту, сгруппировались в гроздья, в длинные косы, в странные созвездия. В отличие от обычных звезд, они казались совсем близкими. Они и на самом деле были рядом, ибо порой он нырял прямо в их рой и выныривал обратно с захватывающим дыхание чувством, будто он только что нырнул в пенистую морскую волну, хотя эти огни были неосязаемы, неощутимы для него. Это живительное, освежающее чувство не имело ничего общего с физическими ощущениями — как не были реальны и те звездные светящиеся точки. Он просто видел их — но не более. Они были подобны отражениям чего-то другого, того, что находится далеко, возможно, в ином измерении, и, хотя он продолжал свой путь прямо сквозь мириады светящихся точек, целые их галактики, он не сдвинул с места ни одной из них. Наоборот, его нынешнее тело проходило сквозь них... или нет, скорее, они проходили сквозь его тело, подобное облаку дыма, и ему оставалось только изумляться и с новыми, свежими силами продолжать свой путь.

Скользя сквозь тьму, он постепенно стал узнавать многие сочетания звездных групп: они казались ему удивительно и мучительно знакомыми. Ну да, многие созвездия он знал раньше: вот перед ним созвездие Ориона, ошибки быть не может, это Орион шагает широким шагом по небу. Он видел пылающее красным светом око Бетельгейзе и холодное голубое свечение Ригеля. А за ними, в бесконечных просторах тьмы, мерцала двойная звезда Сириуса, бело-голубая на черном фоне. Красноватое сияние в самой середине этой широкой полосы из миллионов крохотных звездочек — это, должно быть, Антарес, а эта огромная река — не что иное, как Млечный Путь! Он отклонился немного в сторону против течения, которое поддерживало его в полете, широко расправил свои невидимые крылья, потом сложил их и нырнул прямо в искрящуюся звездную пену этой гигантской галактики, опьяненный ощущением громадности пространства, которое он минует во время полета. Он словно нырнул с огромной высоты и сразу покрыл миллиарды световых лет, и теперь плавно парил, планируя по огромной дуге по Вселенной. Он поискал взглядом крошечное солнце, вокруг которого вращались родные ему планеты, и не смог найти его во всем этом блеске и сиянии, сквозь которое он проносился. Какое пьянящее, какое радостное чувство знать, что твое тело обитает где-то возле одной из таких светящихся точек, столь малой, что ее даже не видно, а здесь, в беспредельной темноте, он беспечно парит, проходя через мириады созвездий, бросая вызов времени, пространству и самой материи. Должно быть, он мчался сквозь некий особый мир, где расстояние и другие величины не измерялись в терминах, которые были ему известны,— и все-таки сквозь тьму этого мира доходили к нему отражения знакомых ему созвездий и галактик.

И он летел, он мчался все дальше и уже больше не видел знакомых звезд, он летел через промежуточное пустое и черное пространство, бездну тьмы, и снова оказался в сверкающей звездами Вселенной, чьи созвездия оставляли странные следы и узоры на черном небе. Вдруг до его сознания дошло, что он здесь не один. Как некие духи, очертания которых смутно вырисовывались на черном фоне, какие-то иные фигуры парили вокруг него, и ныряли в сверкающую звездную пену, и кружили, делая гигантские виражи, их тоже несли течения космической силы.

Наконец он с неудовольствием заметил, что возбуждение его стало стихать. Он стал бороться с силой, которая увлекала его обратно, упорно цепляясь сознанием за это новое для него, пьянящее удовольствие, но видение бледнело, созвездия тускнели и исчезали. Тьма неожиданно, словно занавес, свернулась и исчезла, и, вздрогнув, он снова оказался там, где и был, в странной комнате Джулхи с высокими стенами, у него опять было плотное человеческое тело, а неслыханно красивая Джулхи прижималась к нему, а в голове его опять пел ее волшебный голос.

Теперь она пела совсем без слов, но она безошибочно нашла верный тон, чтобы затронуть особые струны его души, и сердце его бешено заколотилось, он глубоко и часто задышал, а в ушах его раздались громкие звуки битвы. Это была воинственная песня валькирий, и он услышал лязг оружия и крики атакующих и отбивающихся людей, в ноздри ему ударил запах паленого мяса, он почувствовал, как дергается в руке рукоятка его бластера. Все ощущения, которые может дать битва, нахлынули на него без всякой связи, в хаотическом беспорядке. Он ощущал запах дыма и пыли, запах крови, чувствовал боль ожогов, полученных от метких выстрелов, и укусы острых клинков, он ощущал вкус соленого пота на губах и вкус соленой крови. Он еще раз почувствовал тяжесть своих кулаков, когда они сокрушают лицо врага, еще раз ощутил пьянящую волну энергии и силы, захлестывающую все его высокое и крепкое тело. Дикое упоение битвой, как вспышка, озарило все его существо, трепещущими волнами прошло по нему под колдовскую песню Джулхи.

А интенсивность и сила ее пения все нарастали, пока полностью не исчезло физическое ощущение собственного тела. Ничего не осталось, кроме всепоглощающего и исступленного восторга, который только усиливался, и Смит совершенно потерял ощущение твердой почвы под ногами — он снова плыл сквозь пустоту, он снова был чистой эмоцией, разъединенной со своей плотью. Потом, уже в самой высокой, почти невыносимой степени его исступленного восторга, пустота вокруг него приняла какие-то неопределенные очертания, и он вступил в некие высшие области, лежащие за пределами всяких чувств. Он плыл куда-то, и вокруг него теснились туманные фигуры, формы которых были совершенно чужды его пониманию. Когда он слегка касался этих туманных сущностей, населяющих поистине феерические области, куда его занесло, по невозмутимой глади его чувств проходил легкий трепет — он словно начинал что-то понимать. Они двигались все быстрей и быстрей, пока прежнее невозмутимое спокойствие окружающего не наполнилось волнением противоборствующих колебаний,— словно волны восторга бежали противоположными или пересекающимися потоками и, сталкиваясь друг с другом, возбуждали мелкую рябь...

Все вокруг завертелось, голова у него закружилась... и вдруг неожиданно, мгновенно, так что дух захватило, он снова оказался в объятиях Джулхи. И голос ее продолжал звучать, пронзая ему мозг.

— О, это было что-то совсем новое! Я еще никогда не поднималась так высоко, я даже и не подозревала, что существуют такие сферы. Но ты бы не выдержал столь высокого напряжения восторга, а я еще не собираюсь дать тебе умереть, я к этому не готова. Давай-ка споем теперь о страхе...

И новые мелодии волнами прошли через его сознание, и вслед за ними смутные, неясные страхи, которые дремали в самых глубинах его сознания, зашевелились, подняли свои призрачные головы навстречу пробуждающему зову музыки, и страх пробежал по его жилам. Воздух вокруг него снова потускнел, и вот он уже спасается бегством... от кого — он и сам не знает, у них нет имени... Он бежит по бесконечным коридорам безумия, и гудящее пение преследует его по пятам.

Казалось, этому не будет конца. Снова и снова им овладевали разнообразнейшие виды страха. Он испытывал чувства таких существ, о существовании которых и не подозревал, которые не могут присниться в самом страшном сне. Но были и такие, которых он знал и узнавал их в своих ощущениях, но их было не много. Чаще всего он не мог даже представить себе, из каких миров эти эмоции, эти переживания были похищены Джулхи и лежали, как на складе, у нее глубоко в сознании, пока она снова не пробудила их к жизни.

Страхи сменяли друг друга все быстрей, все быстрей и быстрей. Мимо него вереницей проходили знакомые и неведомые ему прежде чувства и переживания, странные, необычные, совершенно чуждые, от которых кровь стыла в жилах. Все они, одно за другим, торопясь, проходили через его сознание и вот уже пошли толпой, в полном беспорядке, толкаясь и вытесняя друг друга, сливаясь одно с другим и с третьим, сверля и сотрясая его существо. И так до тех пор, пока это безумное возбуждение не достигло такой дикой силы, что еще немного — и это будет слишком, и его тело просто не вынесет этого и разрушится. Он чувствовал, что уже теряет ощущение реальности и полностью находится во власти сил, которые сейчас уничтожат его сознание, и он погрузится в небытие черной нирваны, которая поглотит все его тревоги.

Неизвестно, сколько прошло времени, когда он почувствовал, что пробуждается вновь — ему не хочется, он сопротивляется, но силы слишком слабы. В полном мраке, который излечил все его страхи, появился свет, и этого не могло предотвратить даже его отчаянное упрямство. Физического пробуждения он не испытывал, но и не открывая глаз увидел ту же самую комнату, причем еще более ясно, как никогда до этого не видел,— вокруг всех необычных, странных предметов, находящихся там, сияли радужные огоньки, и Эпри...

До этого момента он о ней и не вспоминал, будто ее и не существовало на свете, но теперь он странным образом сознавал ее присутствие, видел не глазами или не только глазами, как она стоит возле ложа, на котором он лежит в объятиях Джулхи. Эпри стояла неподвижно, какая-то суровость была в ее позе, лицо ее превратилось в маску, выражавшую отчаяние, возмущение, неповиновение и бунт одновременно, а в глазах ярким пламенем горело неподдельное страдание. И вся ее фигура излучала свет, вокруг нее сиял яркий радужный нимб. Она словно вся раскалилась добела, она горела, как факел, сияние которого все усиливалось, пока не стало казаться, будто каждый луч, исходящий от нее, можно потрогать рукой.

Джулхи крепко, всем телом прижималось к нему, и он чувствовал, как где-то в самой глубине ее существа зашевелилась и постепенно разгорается радость, ликование, и причина этой радости — свет, разливающийся вокруг нее. Она наслаждалась им, она испытывала настоящее блаженство, она пила этот свет, как вино. Он чувствовал, что для нее этот свет был и в самом деле вещественным, по-настоящему осязаемым, и еще он чувствовал, что и сам он смотрит на этот свет сквозь призму ее ощущений. И теперь он был уверен, что для обычного зрения он был бы невидим.

Он смутно вспоминал, что было сказано ему про свет, который открывает вход в чуждый мир Джулхи. И он вовсе не удивился, когда вдруг ясно понял, что ложе, на котором он лежит, больше не поддерживает его тело, что у него вовсе нет тела, что он невесом и легко парит над землей. Руки Джулхи все еще обнимают его, но и объятие это необычное, нематериальное, а расписанные странными узорами стены все разом уходят куда-то вниз. Сам он никакого движения не ощущал, но ему казалось, что стены опускаются, как бы тонут, а он свободно плывет, минуя их странные туманные узоры, которые то бледнеют, то становятся яркими, меняя свою интенсивность с удивительной частотой,— и вот он уже купается в ослепительном свете на самом верху.

А потолка не было вообще. Вокруг него сверкало ослепительное пламя, и из этого пламени очень медленно, постепенно, еще совсем неотчетливо проступали улицы Воннга. Но это был совсем не тот Воннг, который когда-то стоял посреди небольшого острова на Венере. Здания были те же самые, которые, вероятно, когда-то возвышались там. Но теперь от них остались одни руины, а что касается перспективы, в ней явно было какое-то искажение, которое он бы наверняка заметил, даже если бы и не знал, что этот город стоит совсем в другом мире, на ином плане существования, отличном от того, в котором жил он сам. Порой ему казалось, что посреди всего этого великолепия и пышности он улавливает проблески заросших ползучими растениями развалин. На какое-то мгновение вдруг какая-нибудь стена осветится тусклым мерцанием и перед его глазами предстанут только разрушенные останки и полуразвалившиеся блоки, а вместо прочной мостовой — разбросанные здесь и там, покрытые мхом обломки. Но через мгновение видение исчезает, и он снова видит целую и крепкую стену. Но он понимал что смотрит сквозь завесу, которая разделяет два мира, и эта завеса столь тонка, что ему дано время от времени видеть развалины древнего Воннга, который существовал когда-то в его мире.

Этот Воннг был построен для нужд двух миров сразу. Он видел, но и сам не понимал до конца, как получилось, что некоторые здания, углы которых выглядели довольно странно, и эти кривые, словно вывихнутые улочки, которые могли показаться безумными и бессмысленными на взгляд человека его мира, были построены так, чтобы они могли удовлетворять нужды этих плавно движущихся, словно скользящих людей. На мостовых он видел любопытные медальоны, установленные давно умершими чародеями для того, чтобы скрепить два столь разных мира в этих точках их пересечения.

На этих зыбких, мерцающих улицах он впервые при полном свете увидел фигуры существ, которые, должно быть, были подобны той твари, которая схватила его тогда в темноте. Они принадлежали к расе Джулхи, в этом сомнения быть не могло, но теперь он видел: несмотря на то что она приняла облик, похожий на обитателей его мира, она волей-неволей оставила себе неуловимые, но осязаемые черты представителей собственной расы. Ни одно из существ, которые скользили по странно измененным улицам Воннга, даже с первого взгляда нельзя было спутать с человеком. И все же, глядя на них, трудно было избавиться от впечатления, будто эти существа созданы для некой высшей цели,— правда, он не мог догадаться, какой именно. Пропорции их тел были столь совершенны, что невольно приходила в голову мысль о том, что человечество, возможно, в своем развитии также имело в виду эту цель, но, увы, так ее и не достигло. Как в человеке ощущалось сильное звериное начало, так и в этих существах чувствовалось начало человеческое. В своем объяснении Джулхи представила их как пожирателей ощущений, смысл жизни которых заключался лишь в удовлетворении собственного голода. Но, глядя на эти неописуемо совершенные тела, он не мог поверить, что целью и смыслом существования столь прекрасных созданий может быть только это и ничего больше. Ему так и не суждено было узнать, какова была эта конечная цель, но он был убежден, что не только в удовлетворении и насыщении своих чувств.

Светящиеся толпы текли мимо него по улицам, но видение было столь зыбким, что в этой картине то и дело возникали большие разрывы, сквозь которые перед его глазами снова представали развалины того, другого Воннга. И, глядя на эти прекрасные в своем непостоянстве картины, он вспоминал вдруг про Эпри, застывшую в позе страдания, как живой факел, освещающий ему путь. Она пребывала не в Боинге, где обитали эти странные и прекрасные существа, не в Боинге, от которого остались одни развалины, но как бы висела в каком-то собственном измерении, между двумя мирами, раздираемая ими и тем самым дающая ему энергию. И двигался ли он или оставался на месте, она всегда была рядом, присутствовала тайно, сияющая и непокорная, словно тень странного, вынужденного безумия, пылающего в ее страдающих глазах.

Глядя на удивительные и странные картины, проходящие перед его глазами, Смит почти забыл про нее. Хотя он и чувствовал ее присутствие, но его внимание было обращено совсем на другое, тем не менее он отдавал себе отчет, что, когда он не думал непосредственно об этой девушке, она маячила где-то на периферии его сознания. Вообще-то говоря, от созерцания этих двух взаимопересекающихся миров вполне можно было свихнуться. Чувство было такое, будто ум за разум заходит. Иногда, в отдельные моменты, разум его отказывался повиноваться, и это было как вспышка, когда все, что он видел и сознавал, ускользало, становилось бессмысленным, и ему после этого стоило большого труда снова сосредоточиться.

Джулхи все время была рядом. Он видел ее постоянно, ему даже не нужно было оборачиваться. Здесь он видел множество самых странных вещей, которые представали перед ним в самых невероятных, загадочных и непонятных ракурсах и положениях. И несмотря на то что он сам ощущал себя словно в некоем зыбком сне, она оставалась все такой же реальной, но словно наполняла свое существо разным содержанием — теперь оно было иным, нежели то, что он видел в другом Боинге. И внешний вид ее также изменился. Как и у других ее соплеменников, в ней теперь было гораздо меньше человеческого, ее гораздо трудней было описать словами человеческого языка, но она была еще прекрасней, чем раньше. Ее чистый бездонный глаз не мигая смотрел на него.

— Это и есть мой Боинг,— сказала она.

Ему показалось, что, хотя ее поющий голос легко, как горячий нож сквозь масло, прошел сквозь туманное, нематериальное образование, которое он теперь называл собой, он по-другому воспринял ее слова, словно они передавались непосредственно от сознания к сознанию, без использования обычной речи для того, чтобы он мог ее понять. И тогда он сообразил, что ее голос изначально служил ей не для общения, не для коммуникации, а для гипнотического воздействия — а это оружие куда более могущественное, нежели клинок или пламя.

Она повернулась и двинулась прочь по мощенной плитами улице, и походка ее на незаметно передвигающихся, поразительных нижних конечностях была удивительно грациозна — так бежит вода в ручейке, так скользит облако по синему небу. Смит вдруг почувствовал, что его влечет к ней сила, противостоять которой он был не в состоянии. Он был неосязаем, как туман, у него не было никаких особых средств передвижения, которыми он мог бы воспользоваться, чтобы хоть как-то сопротивляться,— и он последовал за ней так же безропотно, как следует за нами наша тень.

Впереди, на углу улицы, стояла группа безымянных существ — казалось, они только на минутку остановились, их что-то задержало, но вот сейчас они снова отправятся дальше, заскользят вдоль улицы по своим неведомым делам. Когда Джулхи приблизилась к ним, они разом, как один, повернулись в ее сторону, и глаза их, как по команде, уставились на тень — или дух — за ее спиной, то есть на Смита. Они не обменялись ни звуком, но он сразу почувствовал, как между ними пробежали едва уловимые, слабые вспышки. Это его озадачило, но только на минуту: он быстро догадался, что так они общаются друг с другом, с помощью этих изящных хохолков, украшавших их лбы в виде тонкого перышка.

Это был язык цвета. Хохолки у них постоянно находились в движении, они непрерывно трепетали, и по ним в самых странных и невероятных сочетаниях пробегали многочисленные оттенки цвета, причем спектр его был намного более широким, нежели он мог воспринимать, когда был человеком. И в этой игре цвета существовал особый ритм, который он постепенно научился замечать, хотя понять его смысл ему не удавалось. Благодаря блуждающим от одного к другому волнам их мыслей, которые он мог улавливать, он понял, что гармония различных оттенков отражала гармонию сознаний, которые их производили. Он увидел, как хохолок Джулхи вспыхнул золотым сиянием и задрожал, и сразу же хохолки всех остальных загорелись в ответ великолепным пурпурным цветом. Зеленый струился сквозь золотой, и роскошный радужный тон проступал сквозь пурпурный. Все это произошло гораздо быстрей, чем он смог сообразить, что именно происходит; в сознании его зазвучал какой-то диссонанс между отдельными мыслями, которые он воспринимал, и он увидел, что хохолок Джулхи запылал оранжевым цветом, тогда как у других хохолки гневно вспыхнули ярко-красным.

Неожиданно между ними возник раздор, причину которого он не совсем понимал, хотя отдельные отрывки их ссоры проносились через его сознание. Каждый участник ссоры настаивал на своем, и необузданные противоречащие гармонии цвета пробегали по их хохолкам. По хохолку Джулхи пробежала целая гамма из более чем десятка ярких цветов таких оттенков, которые явно говорили о том, что она в ярости. Когда она резко повернулась и пошла прочь, таща его за собой, за ней дрожал воздух. Ему так и не удалось понять причину столь неожиданной ярости, охватившей все ее существо, но он смог уловить волны этой ярости своим сознанием. Она понеслась по улице с такой быстротой, что он, следуя за ней, уже не видел ничего: очертания всех предметов размылись перед его взором, и только ее хохолок впереди дрожал мелкой дрожью, как маленький язычок пламени.

Должно быть, ярость ее была слишком велика, чтобы она замечала, куда несется: она смешалась с толпой, текущей по улицам, и не успела выбраться из нее, как сила этой толпы полностью поглотила ее. У нее не было никакого желания вливаться в этот стремительный поток, и Смит чувствовал, как она отчаянно борется с ним и ярость ее все растет из-за тщетных попыток выбраться. Хохолок ее продолжал трепетать, и цвета на нем менялись в изощренных сочетаниях, словно изысканные ругательства.

Но течение толпы было слишком сильно. Их влекло мимо зданий со странными углами, по украшенным узорами мостовым к открытому пространству, которое все приближалось, все ясней вырисовывалось впереди за домами. Когда они наконец вышли на площадь, на ней уже было полно народу. Вся площадь была заполнена рядами этих созданий с хохолками на лбу, со скользящими движениями, одноглазые лица которых и неподвижные сердцевидные рты были подняты к фигуре, стоящей на возвышении в самом центре. Смит почувствовал ненависть, которая мелькнула в сознании Джулхи в тот момент, когда она увидела, что он тоже заметил эту фигуру, которая, как ему показалось, была само спокойствие и величие, чего не было даже в неописуемо прекрасной внешности самой Джулхи. Плотная толпа из сотен и сотен существ чего-то ждала; глаза их были устремлены в одну сторону, и хохолки напряженно дрожали.

Когда вся площадь была заполнена, он увидел, как существо, стоящее на возвышении, подняло руки, призывая к тишине, и по толпе пробежала волна облегчения. Хохолки на головах, выражающих полное внимание, перестали дрожать и застыли. И тогда начал вибрировать хохолок на голове лидера, причем с очень странным ритмом, и над всей толпой гребешки-антенны задрожали ему в унисон. Толпа отвечала на малейшее дрожание его хохолка. Что-то бесконечно волнующее было в этом ритме. Отдаленно это напоминало дружный шаг марширующих ног или согласованность движений танцоров. Они двигались все быстрее и быстрее, и палитра цветов, которые пробегали по хохолку лидера, тут же находила согласованный отклик у внимающих ему. Не чувствовалось никаких противоречий, не было ни единого движения, которое шло бы вразрез с движениями лидера; стройные ряды «слушателей» следовали за ним с абсолютной точностью. Его мысли были их мыслями.

Смит видел, как по гребешку лидера прошла мелкая дрожь и он окрасился в нежнейший оттенок розового цвета, потом стал темнеть, пока не превратился в малиновый, а затем — в ярко-красный. Цвет становился все более интенсивным, пока не потряс все существо Смита, хотя он и не понимал почему. Он понял только, что эмоция, выражаемая этим цветом, достигла пика своей интенсивности и это совершенно покорило всю толпу — красноречие лидера было столь совершенно, что душа каждого внимавшего ему трепетала при малейшем дрожании его хохолка.

Смит не мог разделять этих эмоций вместе со всеми. Он не понимал и части того, что тут происходило, но, по мере того как он внимательно следил за происходящим, кое-что постепенно для него прояснялось. Они торжествовали, они радовались, они купались в блаженстве. И эти существа вовсе не были прирожденными ненасытными вампирами, которые питаются ощущениями и эмоциями, как их описывала ему Джулхи. Его инстинкт и на этот раз не подвел его. Разве можно было, наблюдая эту согласованную гармонию чувств, не заметить энтузиазма, который охватил их всех сейчас? Это Джулхи была такой, как она их описывала, она оказалась выродком среди них. Она и ее единомышленники, скорей всего, представляют только одну группу, и то не очень многочисленную, среди этих непостижимых существ, группу, представителями которых движут гораздо более низменные побуждения и мотивы, и они не способны обрести силу среди большинства. Смит ясно видел, что собравшимися здесь на площади владеют величественные, возвышенные чувства. Его изумленное сознание трепетало, глядя на эту благоговейную толпу.

И когда он это осознал, в нем поднялся дух неповиновения, бунта и он весь напрягся, чувствуя, как в нем пробуждается гнев, гнев на свое бессилие, гнев на неопределенность своего положения, которое делало его бессильным. И Джулхи почувствовала это. Он увидел, как она разворачивается, он увидел, что ярость все еще горит на ее хохолке, а ее единственный глаз пылает, как раскаленный красный уголь. Из ее жестких губ вылетело яростное шипение, а по ее хохолку пробежали цвета, названий которых он не знал, но ясно было и без всяких слов, что она вне себя от злости, которая жгла ее, как луч бластера. Вероятно, единодушие толпы и слова оратора лишь раздули пламя ее гнева — при первой же слабой попытке бунта своего пленника она резко повернулась и, расталкивая тесно стоящих соплеменников, стала выбираться вон.

А они, похоже, и не заметили ее присутствия и не почувствовали, как она с силой проталкивается сквозь их ряды. Все глаза были устремлены на вождя, все перистые хохолки трепетали в совершенной гармонии с его собственным. Благодаря энергии его красноречия все они теперь составляли единое целое. А Джулхи бежала прочь, куда-нибудь подальше от этой запруженной толпой площади, и на нее совершенно никто не обращал внимания.

Смит следовал за ней как тень, непокорный, но совершенно бессильный что-либо сделать. Она мчалась по ломаным, угловатым улицам подобно яростному ураганному ветру. Ему так и не удалось до конца понять причины всепожирающей ярости, которая с каждой минутой разгоралась в ней все ярче. Впрочем, у него все-таки были смутные подозрения, что его догадка оказалась верной. Когда он наблюдал, какой эффект произвела речь оратора на собравшихся на площади, он понял, что Джулхи и в самом деле выродок, что она противопоставила себя всем остальным, что ее не понимают и не принимают в этом обществе и за это она ненавидит всех еще больше.

Она притащила его на одну из пустынных улиц, стены домов на которой время от времени превращались в обросшие зеленым мхом руины, и опять воплотилась в ту форму, в которой явилась ему в самом начале. На этой улице сами руины, казалось, странным образом мерцают, то вспыхивая светом, то угасая и погружаясь во мрак, что производило впечатление последовательных ритмичных волн, которые омывали их обоих, и вдруг он понял, что время здесь течет гораздо медленней, чем в его мире. Он понял, что эти волны света и тьмы — смена дня и ночи в том древнем, давно успевшем разрушиться городе.

Теперь они входили во внутренний дворик очень странной, угловатой формы. Когда они вошли, полузабытая, неясно маячившая где-то на периферии его сознания тень — это была, конечно, Эпри — внезапно вспыхнула ярким светом, и он увидел, что струящийся от нее светлый поток омывает дворик таким сиянием, которое было много ярче, чем свет снаружи, на улице. Он воспринимал ее не совсем отчетливо, но все-таки достаточно хорошо, чтобы увидеть, что она словно парит в воздухе в самом центре дворика и что она пребывает в ее собственном измерении, глядя прямо перед собой безумными, полными муки глазами, словно всматриваясь сквозь завесу миров, которые отделяют ее от них. Внутри дворика медленно и лениво передвигались какие-то фигуры, похожие на Джулхи, на хохолках у них расцветка была тусклой, а полузакрытые глаза мутны. И теперь он ясно увидел, что подозрение его о том, что красота самой Джулхи не столь чиста и совершенна, как у тех, кто собрался на площади, полностью подтвердилось.

В ней явно не хватало их внутреннего сияния и чистоты, какая-то неясная тусклость бросалась в глаза, когда он смотрел на нее.

Когда она вместе со своим призрачным пленником вошла во дворик, бесцельно слоняющиеся существа неожиданно оживились. По хохолку Джулхи побежали ярко-алые волны — цвета свежей крови, и все другие откликнулись на это страстным трепетом своих гребешков. В них ясно читалась отвратительная и непристойная алчность. И в первый раз за все это время сознание Смита, до сих пор пребывавшее в состоянии некоей притупленности, прояснилось: он ощутил самый настоящий страх, его рассудок словно беспомощно скорчился, и он рванулся было прочь от этих ненасытных, голодных тварей. Но те всей толпой, с отвратительно трепещущими и мерцающими хохолками, ринулись вперед, рты их были широко разинуты и горели ярким алым огнем, как бы предвкушая удовольствие. Несмотря на всю их необычность, на их извивающиеся фигуры, на их лица существ из иного мира, они были похожи на волков, стаей набрасывающихся на свою жертву.

Но не успели они схватить его, как случилось нечто неожиданное. Джулхи с быстротой молнии бросилась наперерез и перед самым носом обескураженных тварей схватила Смита сама. Вдруг стены вокруг них задрожали, стали расплываться, мерцая, и наконец совсем исчезли, будто их никогда и не было. Исчезла и Эпри, свет ее вспыхнул ярким, ослепительным сиянием, и он почувствовал, как мир вокруг него непредсказуемо смещается. Вспыхивали, бледнели и гасли одна за другой знакомые картины: черные развалины, среди которых он проснулся, комната Джулхи с ее облачными стенами, непроходимая чаща белоснежных колонн, этот странной формы дворик — все смешалось в каком-то вихре, слилось в одно темное пятно и пропало. Но всего за секунду до этого он ощутил, как словно издалека к нему, бесплотному и туманному, прикоснулись чьи-то руки, чьи-то нечеловеческие руки, и прикосновение это пронзило его, как удар молнии.

И в это короткое мгновение он каким-то непостижимым образом понял, что кто-то, непонятно с какой целью, схватил его и мгновенно унес от этой стаи голодных тварей. И еще он понял одну вещь: то, что говорила ему когда-то Эпри, было правдой, хотя в то время он считал ее совершенно безумной. Все, что с ним случилось, происходило в одном и том же месте и в одно и то же время. И Воннг его мира, лежащий в развалинах, и Воннг Джулхи с его странными обитателями, и все те места, где он успел побывать с тех пор, как очнулся в полном мраке и познакомился с Эпри,— все это были различные взаимопересекающиеся миры, через которые, как через раскрытые двери, тащила его за собой Джулхи.

Где-то глубоко внутри у него появилось странное, незнакомое до сих пор ощущение. Призрачное состояние, которое не отпускало его вот уже столько времени, вдруг стало исчезать, уступая возвращающейся к нему силе его нормального тела, состоящего из плоти и крови. Он открыл глаза. Что-то тяжелыми кольцами обвивало его по рукам и ногам, и боль терзала его сердце, но он был слишком ошеломлен, чтобы обратить на это внимание, когда увидел, куда он попал.

Он стоял посреди развалин дворика, который, должно быть, когда-то давно и был тем самым двориком, где он только что побывал и который только что покинул... но покинул ли? Потому что он видел и тот дворик, он мерцал сквозь руины проблесками исчезнувшего великолепия. Совершенно сбитый с толку, он осмотрелся. Да, сквозь разрушенные стены и сквозь стены, не тронутые временем, которые были, собственно, одними и теми же стенами, он улавливал иные проблески: там сияла чаща из белоснежных колонн, по которой он блуждал еще совсем недавно. А над всем этим, составляя с ним одно целое, вздымались туманные стены того самого зала, где он познакомился с Джулхи. И все это находилось в одном и том же месте и в одно и то же время. Вселенная, оказывается, это хаос, состоящий из самых разных, находящихся в постоянном противоборстве миров, существующих одновременно и в одном и том же месте. Наряду с этими он видел и другие места, доселе ему незнакомые. И Эпри, сияющая и страдающая, безумными глазами всматривалась куда-то сквозь путаницу и хаос этих миров. Он чувствовал, что скоро просто свихнется,— с ним вот уже сколько времени творятся какие-то невероятные вещи, подлинный смысл которых постичь он был не в состоянии.

И странные фигуры бродили вокруг него, скитаясь сквозь хаотическую запутанность более чем десятка самых разных миров. Они были похожи на Джулхи — но и отличались от нее. Они были похожи на тех, кто бросился на него во дворике того, другого Воннга, однако чем-то отличались и от них. Они, если можно так сказать, оскотинились. Сияющая их красота померкла. Ни с чем не сравнимая грация превратилась в движения животных, которые постоянно рыщут в поисках пищи. Хохолки на их лбах горели отвратительным цветом темной крови, чистота их глаз затуманилась, и в них нельзя было прочитать ничего, кроме слепого и ненасытного голода. И они незаметно окружали его.

Все это он понял в одно мгновение, стоило только ему открыть глаза. А теперь он опустил взгляд: до его сознания наконец дошло — его терзала боль, гложущая сердце. И вдруг эта боль пронзила все его существо, как пронзает луч бластера, и еще он увидел нечто такое, отчего ему стало тошно. Это Джулхи обвила его всеми своими жадными членами. Глаз ее был закрыт, а рот присосался к левой части груди, как раз напротив сердца Смита. Хохолок над ее головой трепетал от корня до самого кончика, и по нему пробегали все оттенки от темно-красного до ярко-алого и кровавого цветов, какие существуют на свете.

Смит заорал что-то нечленораздельное, нечто среднее между ругательством и молитвой, и трясущимися руками принялся расцеплять ее судорожно вцепившиеся в него пальцы, уперся ей в плечи и, чуть не ослепнув от отчаяния, попытался оторвать от себя ее жадный, безжалостный рот. Как только ему это удалось, из груди его хлынула струя крови. Огромный глаз открылся, и Джулхи посмотрела прямо на него мутным, остекленевшим взором. Но это быстро прошло: глаз прояснился и запылал убийственным адским пламенем. Хохолок ее выпрямился, напрягся и гневно покраснел. Из отверстия ее влажного, окровавленного рта раздался пронзительно тонкий, мучительно бьющий по нервам визг.

Этот визг был подобен хлесткому удару проволочного кнута по свежей ране. Он ударил в самый центр его мозга, словно острая пила, он прошелся по его трепещущим нервам — и это было мучительно, невыносимо. Этот голос, словно удары бича, заставил Смита отпрянуть, он вывернулся из ее цепких рук и, спотыкаясь о камни, натыкаясь на обломки стен, заковылял прочь, подальше от этого пронзительного визга. Вокруг него бушевал настоящий хаос: одна картина сменялась другой, они сливались в сумасшедшем ритме. По груди его текла кровь.

Ослепленный страданием, в совершенном отчаянии, видя, что весь его мир тонет в невыносимой боли, он теперь ясно воспринимал только ярко пылающий свет. Это постоянно горящее пламя — Эпри. Он совершенно беспрепятственно проходил сквозь все прочные стены, колонны, здания из взаимопересекаюгцихся миров, перемешавшихся друг с другом, но, когда он добрался до нее, она была вполне осязаемой, она была настоящей. И, ощутив в руках ее плотное, упругое тело, он с радостью почувствовал, как в бездне этой пронзительной муки, сотрясавшей все его нервы, пробудилась частичка здравого ума. Хотя еще смутно, но он все-таки понял, что с помощью Эпри все возможно. Эпри — источник света, дверь между двумя мирами. И он сжал свои пальцы у нее на горле.

О радость, о блаженство: терзающие все его существо звуки этой песни стихают. Только это одно он и был способен сейчас понимать. Он даже почти не отдавал себе отчета, что пальцы его погрузились в мягкую плоть женского горла. Хаос вокруг него постепенно уходил, безумные миры выпрямлялись, бледнели и исчезали в бесконечности. Сквозь их фрагменты видно было, как проступают твердые глыбы развалин Воннга. Мучительная песня Джулхи превратилась в далекое и слабенькое повизгивание. В воздухе вокруг себя он ощущал бешеную борьбу, кто-то с отчаянным усилием пытался утащить его куда-то, как если бы в него вцепились неосязаемые, невидимые пальцы и призрачные руки безуспешно тянули его к себе. Он нерешительно поднял полные изумления глаза.

Там, где только что среди смешавшихся миров стояла Джулхи, теперь повисло облако, очертания которого все еще напоминали ее прелестную фигуру, но оно постепенно расширялось и рассеивалось, становилось все более прозрачным и вот уже превратилось в туманную дымку — дверь между двумя мирами захлопнулась. Теперь Джулхи была просто тенью, которая бледнела с каждой секундой, но она все еще с мучительной страстностью тянулась к нему своими туманными руками, из последних сил, но тщетно пытаясь сохранить врата, ведущие в мир, способный напитать ее алчность. Как она ни старалась вцепиться в него, ничего не выходило — она исчезала. Ее очертания размывались, бледнели, как дым. Теперь она была просто темным пятном в воздухе, неуловимым, почти неразличимым. И наконец дымка, которая когда-то была могущественной Джулхи, превратилась в ничто — воздух был совершенно чист.

Смит опустил глаза, потряс головой, которая все еще слегка кружилась от всего пережитого, и наклонился к тому, что до сих пор продолжал держать в руках. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что случилось. Он разжал руки, и жалость на мгновение затуманила его взор. Сомнений не было: Эпри теперь свободна, она наконец обрела ту свободу, которой страстно желала, безумие ее кончилось, страшная опасность, которую она представляла собой, исчезла. Никогда больше Джулхи и ее сторонники не войдут сюда через эти врата. Они закрылись навсегда.

 

 

Холодный серый бог

© Перевод В. Яковлевой.

Снег мел по улицам города, который носил название Ригха и раскинулся на одном из полюсов Марса. Неприятный снег, состоящий из твердых, как маленькие кусочки льда, частичек; и ветер, который, похоже, никогда не прекращал шнырять по улицам этого города, носил эти острые частички взад и вперед, то и дело образуя маленькие смерчи. Улицы города, мощенные булыжником, сегодня были почти пусты. Низенькие каменные дома под ударами ураганных порывов ветра казались еще ниже, и на главной и самой широкой улице города, получившей название Лакклан, сухие снежинки совсем распоясались, выплясывая дикую пляску. Всего несколько одиноких пешеходов двигались торопливой трусцой по улице, спрятав уши в высоко поднятые воротники и глядя себе под ноги, на булыжники мостовой.

Только один человек на этой улице никуда не торопился. Судя по фигуре, это была женщина, и по походке и высоко поднятой голове можно была без труда догадаться, что женщина эта молода, но это была бы не более чем просто догадка, поскольку меховое пальто, в которое она закуталась, скрывало линии ее тела, а остроконечный капюшон прятал ее лицо. Пальто было сшито из выделанной шкуры почти уже исчезнувшего животного — снежной кошки, водившейся на соляных равнинах планеты, гладкий лоснящийся мех которой был безупречно белым, поэтому можно было предположить, что женщина эта далеко не бедна. Она шла грациозной покачивающейся походкой — такую походку нечасто можно встретить на улицах Ригхи. Ведь Ригха — город преступников и изгоев, и молодые женщины, богатые и красивые, и вдобавок без сопровождения,— зрелище здесь крайне редкое.

Она медленно шагала по широкой неровной мостовой, и ее длинное пальто с капюшоном придавало ей весьма загадочный вид. Она казалась существом совершенно чужеродным на фоне унылого, безрадостного городского пейзажа. Эта гибкость, упругость каждого ее движения, красноречивость которого не могли скрыть даже складки ее богатой шубы из меха столь дорогого животного, говорили о том, что женщина эта не марсианского происхождения: марсианки выглядят совсем иначе, даже розовые красавицы с каналов.

Из-под капюшона, скрывающего ее лицо, напряженный, ищущий взгляд обшаривал улицу и жадно всматривался в лица редких прохожих. По большей части лица эти обладали резкими, грубыми чертами и были унылы и неприветливы... впрочем, в этом сером, мрачном городе было бы странно встретить иное лицо. И глаза, с которыми она встречалась взглядом, дерзкие или проказливые, в зависимости от характера прохожего, были странным образом похожи друг на друга какой-то своей хитрецой или даже вороватостью, в них мелькала тень некоей настороженности и тревоги. Они смотрели на тебя так, будто либо что-то украли, либо потеряли и хотели бы спросить, не нашел ли ты их потерю. Мужчины прибывали в Ригху чаще всего потихоньку, окольными путями и старались жить уединенно и тихо, особенно не демонстрируя здесь свое присутствие. И в глазах их всегда таилась настороженность.

Взгляд девушки не задерживался на них: скользнет — и порхнул дальше. А если кто из них останавливался, оборачивался и смотрел ей вслед, она, похоже, и не догадывалась об этом. Да ее это не очень-то и беспокоило. Она неторопливо продолжала свой путь по булыжной мостовой.

Вдруг впереди в одном из домов распахнулась широкая низенькая дверь и изнутри вырвался шум голосов, звуки музыки; мягкий свет струился из помещения, окрашивая серый день в более веселые оттенки. Какой-то человек шагнул через порог и с треском захлопнул дверь за собой. Краем глаза она наблюдала, как он стал затягивать пояс на своей шубе из шкуры полярного оленя, а потом быстро зашагал по улице. Он был высок, смугл, как выделанная кожа, под шапкой, сшитой также из шкуры полярного оленя и надвинутой на самые глаза, были видны резкие черты его лица. А глаза, о, эти глаза были просто замечательные: холодные и твердые, как лед, и бездонные, словно космическая ночь. Скорей всего, это был землянин. Его смуглое, изрезанное шрамами лицо заставляло смутно вспомнить прочитанные в детстве книжки про пиратов; он был по-волчьи поджар, кожаные одежды говорили о том, что он имеет отношение к службе межпланетных сообщений. Он легкой походкой вышагивал по Лакклану, одной рукой придерживая меховой воротник, чтобы он прикрывал уши, а другую положив в карман шубы.

Девушка, увидев его, уверенно двинулась навстречу. Он смотрел, как она покачивающейся, упругой походкой приближается к нему, и лицо его даже не дрогнуло. Но когда она положила свою молочно-белую ладонь на его руку, он слегка вздрогнул от неожиданности, но быстро унял невольную дрожь. Волна раздражения пробежала по его лицу, но быстро исчезла, словно едва заметное сокращение лицевых мышц смутило его. Он повернул к ней совершенно бесстрастное лицо. Глядя на нее холодным взглядом, он ждал.

— Кто вы? — прозвучал воркующий бархатный голос из глубины капюшона.

— Нордуэст Смит,— твердо ответил он, и губы его снова крепко сжались.

Он слегка от нее отстранился — ладонь ее все еще покоилась на его правой руке, кисть которой он держал в кармане пальто. Он отодвинулся достаточно для того, чтобы освободить свою руку, и продолжал ждать, что будет дальше.

— Не хотите ли пойти со мной? — Голос ее под капюшоном и в самом деле звучал словно воркование голубя.

На короткое мгновение глаза его остановились на ней оценивающим взглядом: в груди его боролись два чувства — осторожность и любопытство. Смит был человеком осмотрительным, он привык к опасностям, которые подстерегают пилотов космических кораблей на каждом шагу, и всегда старался вести себя благоразумно. Он ни на минуту не впал в заблуждение относительно ее намерений. Перед ним стояла не простая уличная женщина. Женщине в такой дорогой шубе из меха полярной кошки нет нужды приставать к незнакомым мужчинам на улице, даже если это и главная улица города.

— Что вам нужно? — спросил он.

Голос его был низким и грубым, и слова звучали отчетливо и с некоторой долей сарказма.

— Пойдемте,— снова проворковала она, подвинулась к нему поближе и просунула ладонь ему под руку,— Я скажу вам об этом, когда мы придем ко мне домой. У меня тут есть дом, а на улице так холодно.

Смит покорился и позволил ей увлечь себя вперед по улицам Лакклана; он был так озадачен и удивлен, что не стал сопротивляться. Этот, казалось бы, ничем не примечательный ее поступок поразил его до крайности. Шагая бок о бок с ней по булыжной мостовой Лакклана, он уже подумывал, что его первое суждение о ней было не совсем верным. Пожалуй, если судить по этому глубокому гортанному звуку ее голоса, который и в самом деле напоминал сочное голубиное воркование, по молочной белизне ее кисти, лежавшей на его руке, и по легкой покачивающейся походке, он мог совершенно не сомневаться, что она родом с Венеры. Никакая иная планета не порождает такую красоту, нигде больше женщины не рождаются с таким мощным инстинктом обольщения в крови, как на Венере. И еще ему смутно показалось, что голос ее ему знаком, кого-то ему напоминает.

Но нет, если бы она родилась на Венере, она бы никогда не взяла его под руку жестом, так мало похожим на интимный, она старалась бы переломить его колебание просто одной силой собственного обаяния. Одно его движение, когда он попытался убрать ее руку со своей, предостерегло бы истинную венерианку от дальнейших шагов к сближению. Она бы поняла по одному лишь взгляду его неподвижных глаз, по волчьему, покрытому шрамами лицу, по плотно сжатым губам, что если у него и есть слабые места, то они ей просто не по зубам. И если б она была той женщиной, какую он в ней подозревал, все это было бы вдвойне правдой. Нет, она не могла быть венерианкой, как не могла быть и женщиной, о которой напомнил ему ее голос.

Исходя из всего этого он и позволил ей повести себя, как теленка на веревочке, по главной улице города. Нечасто он допускал, чтобы любопытство возобладало над его природной осторожностью, иначе он никогда бы не смог пережить все те бури, через которые провела .его жизнь. Но в этой женщине было нечто неуловимо странное, необычное, нечто противоречащее его устоявшимся и предвзятым суждениям. Для Смита очень много значила его способность быстро судить о людях, и, когда поведение человека расходилось с тем, что он интуитивно от него ожидал, ему, опять же интуитивно, хотелось узнать причину. Он шел рядом с ней, стараясь сделать свои большие шаги короче, чтобы попасть в такт скользящей походке женщины, держащей его под руку. Ему не очень нравилось ощущение прикосновения ее руки, хотя он и сам не знал почему.

Они больше не сказали друг другу ни слова, пока не дошли до низкого каменного строения примерно в десяти минутах ходьбы от того места, где встретились. Она энергично и размеренно постучала в тяжелую дверь, и та широко раскрылась. Ее обнаженная белая ручка, продетая через руку Смита, повлекла его вовнутрь.

Слуга, двигающийся совершенно бесшумно, принял у него шубу и меховую шапку. Когда он освободился от своей шубы, он незаметно вытащил из правого кармана бластер, рукоятку которого сжимала его рука все время, пока он находился на улице. Он сунул его в карман своей кожаной куртки и только тогда последовал за все еще одетой женщиной по недлинному коридору, заканчивающемуся низенькой аркой, проходя под которой ему пришлось наклонить голову. Комната, в которую они вошли, была очень старой, в неизменном марсианском стиле. Темный каменный пол, отполированный ступнями и подошвами бесчисленных поколений, был устлан шкурами самых разных зверей соляной земли, а также густошерстных полярных животных. Каменные стены были изрезаны теми неизменными таинственными символами, которые в наше время уже ничего не значат и служат просто элементом убранства, хотя миллион лет назад они несли в себе глубокий смысл. Ни один марсианский дом, неважно, старый или новый, не может обойтись без них, но смысла этих знаков не знает уже ни один живой марсианин.

Знаки эти, должно быть, отдаленно связаны с той странной религией, холодной и мрачной, которая когда-то правила жизнью на Марсе и которая и до сих пор живет в сердце каждого истинного марсианина, несмотря на то что святыни ее пребывают в неизвестности, а жрецы обесчещены и лишены доверия. Может быть, если бы кто-либо смог прочитать эти символы, он мог бы назвать имя холодного бога, которому до сих пор поклоняется Марс в самой сокровенной глубине своей души, несмотря на то что имя его никогда не произносится.

Комната была неправильной формы и наполнена ароматами благовоний, исходящих из специальных курильниц, которыми она была уставлена, и производила немного таинственное впечатление; низкий потолок не позволял рассеиваться дыму, и он стлался тонкими слоями в сладковатом тяжелом воздухе.

— Присаживайтесь,— проворковала женщина из глубины своего капюшона.

Смит с неприязнью огляделся. Комната была меблирована в роскошном стиле, столь не соответствующем суровому характеру марсиан. Он выбрал кресло, которое выглядело наименее роскошно, и уселся, не спуская с женщины косого взгляда.

Слегка отвернувшись от него, она не торопясь расстегивала пуговицы шубы, потом одним грациозным движением плеч сбросила ее на пол.

У Смита невольно перехватило дыхание и по телу пробежала мелкая дрожь — он испытал тот же странный шок, что и на улице, сильно поколебавший его обычное железное самообладание. Сказать с точностью, что это было, восхищение или неприязнь, он не мог, оба чувства он испытывал в равной степени. И все это несмотря на ее потрясающую, поистине захватывающую красоту. Он не мог оторвать от нее взгляд.

Да, она была венерианкой. Нигде, кроме этой лишенной солнечных лучей, окутанной плотным туманом планеты, не рождаются женщины со столь ослепительно белоснежной кожей. Она была чувственно-роскошной и при этом очень тоненькой в парадоксальной венецианской манере, и прелестные изгибы ее тела, едва прикрытые бархатным платьем, говорили более красноречиво, нежели любая любовная серенада. Ее темно-красное платье плотно облегало фигуру, как это и принято у венерианок, ее соблазнительное тело — одна рука и нежное, как лепесток белой розы, плечико были обнажены, в подоле был высокий разрез, и при каждом шаге открывалась ослепительной белизны нога. Она снова повернулась к нему: глаза ее были полуприкрыты тяжелыми веками. Сомнений не было, она была венерианкой, совершенной венерианкой, венерианкой до кончиков ногтей, и такой прелестной, что у Смита даже невольно забилось сердце.

Он наклонился, не отрывая восхищенного взгляда от ее прекрасного лица. Черты его были поистине безукоризненны: слегка раскосые, миндалевидные глаза очаровывали, форма щек и подбородка красноречиво говорила о такой красоте, которая прямо светилась в каждой его черточке,— казалось, возьми ее голый череп, и он будет прекрасен. Смит перевел дыхание и признался самому себе, что это была и в самом деле та женщина, которую он знал когда-то. Он не мог спутать этот воркующий глубокий голос ни с каким другим. Но... он присмотрелся внимательней и подумал, в самом ли деле это так?.. Мысль о возможной ошибке промелькнула у него в голове... Нечто неуловимое было в ее тонко подкрашенном лице, в странно скошенных, избегающих его взгляда глазах. На какое-то мгновение он вернулся в прошлое, мучительно пытаясь вспомнить.

Несколько лет назад Джудаи Венерианская была кумиром трех планет. Ее дивная красота, ее голос, низкий, воркующий, вызывающий душевный трепет у каждого, кто его только услышит, ее обаяние — все это пленяло сердца всех ее слушателей. Пела она и в самом деле прекрасно. Ее знали в самых отдаленных уголках цивилизации. Ее богатый гортанный голос звучал и на спутниках Юпитера, мелодия хита под названием «Беззвездная ночь» звенела и над голыми скалами астероидов, и в беспросветной тьме космического пространства.

А потом она исчезла. Люди какое-то время гадали о том, куда она подевалась, ее искали, случился порядочный скандал, но она как в воду канула. С тех пор прошло много времени. Никто больше не пел «Беззвездной ночи», теперь голос рожденной на Земле певицы по имени Роза Робертсон звенел по всей Солнечной системе, вовсю распевая веселенькую песенку под названием «Зеленые холмы Земли», а о Джудаи уже многие годы никто и не вспоминал.

Смит узнал ее с первого взгляда, стоило ему только увидеть это слегка скуластое лицо с румянцем во всю щеку. А еще раньше, чем он увидел это лицо, он сразу понял, что голоса с таким богатым тембром, голоса столь волнующе-прекрасного и заставляющего учащенно биться всякое сердце, нет больше ни у одной женщины ее возраста. И тем не менее в богатых тонах ее голоса было нечто... чуждое, не свойственное ему, а в ее незабываемом лице появилось нечто неуловимо искаженное, даже извращенное,— нечто такое, что при первом же мимолетном взгляде на ее красивое лицо породило в нем мгновенную неприязнь.

Да, и глаза его, и уши говорили ему, что перед ним стоит сама Джудаи, но чисто животный инстинкт, который никогда еще его не подводил, который не раз и не два спасал его в, казалось бы, безнадежных ситуациях, когда вроде бы ничто не говорило ему об опасности,— так вот, этот самый инстинкт настойчиво нашептывал ему, что это не она, что эта женщина ни в коей мере не может быть той самой Джудаи. Кто-кто, а Джудаи, обладая интуицией венерианки, не могла допустить столь странной оплошности! Чувствуя, что у него слегка кружится голова, он откинулся на спинку стула и выжидающе молчал.

Скользящей походкой она приблизилась к нему. Покачивание ее тела таило в себе едва уловимый вызов,— именно такие движения были присущи всякой венерианке,— но она подошла слишком близко и позволила своему телу легонько коснуться Смита, что вызвало в нем невольную дрожь, несмотря на то что он сразу же отстранился. Нет, Джудаи никогда бы так не поступила. Она все прекрасно понимала и была крайне осторожна.

— Вы знаете, кто я такая, правда? — спросила она приглушенным бархатистым голосом.

— Мы с вами никогда не встречались,— уклончиво ответил он.

— Но вам же известно, кто такая Джудаи. Вы должны помнить. Я узнала это по вашим глазам. Но вы должны хранить мою тайну, Нордуэст Смит. Могу я вам доверять?

— Как сказать! — Голос его звучал сухо и холодно.

— Я оставила все в ту нью-йоркскую ночь, меня позвала за собой сила, которая была сильней меня. Нет, не любовь. Сильней, чем сама любовь, Нордуэст Смит. Я не могла противиться ей.

В голосе ее звучала неуловимая насмешка, будто ее что-то забавляло, словно она рассказывала о тайной шутке, которая была понятна только ей одной. Смит незаметно отодвинулся на диване подальше от нее.

— Я долго искала,— продолжала она своим низким, глубоким голосом,— такого человека, как вы, человека, которому можно доверить опасное поручение.

Она немного помедлила.

— Какое поручение?

— В Ригхе живет человек, у него есть одна вещь, которую я очень хочу. Он живет на Лакклане, возле питейного заведения, которое называется «Приют астронавта».

Она снова замолчала. Смит хорошо знал это место — темная нора с низким потолком, где собирались всякие подозрительные мигранты, кочующие с планеты на планету по всей Солнечной системе, случайно застрявшие в Ригхе. «Приют астронавта» принадлежал Мхичи, человеку с мощными челюстями и крутым нравом, о котором поговаривали, что он имеет большое влияние на власти Ригхи; поэтому выпивать в «Приюте астронавта» можно было без опасения, что тебя прервут за этим приятным занятием. Смит был хорошо знаком и с самим хозяином. Он обратил свой спокойный, вопрошающий взгляд на Джудаи, ожидая продолжения.

Глаза ее были опущены, но было похоже, что она чувствует его требовательный взгляд, потому что немедленно продолжила свой рассказ, не поднимая ресниц.

— Я не знаю, как зовут этого человека, но он уроженец Марса, из мест, где проложены каналы, и еще я знаю, что лицо его... обе щеки покрыты глубокими шрамами. Он прячет то, что мне нужно, в маленькой шкатулке из слоновой кости резной работы местных мастеров. Если вы сможете достать для меня эту шкатулку, получите такую награду, какую назовете.

Серые глаза Смита против желания снова обратились на сидящую рядом женщину. В голове у него мелькнула мысль: с чего бы это ему было неприятно даже смотреть на нее, ведь с каждым разом, когда взгляд его останавливался на ее тщательно накрашенном лице, она казалась еще милей, еще красивей. Он видел, что глаза ее все еще опущены, густые длинные ресницы касались ее щек.

— Все, что я попрошу? — переспросил он.

— Деньги или золото — словом, все, что захотите,— кивнула она, не поднимая ресниц.

— Десять тысяч долларов золотом на мое имя в Большом Банке в Лаккджурне с подтверждением по визифону в тот момент, когда я вручу вам шкатулку.

Если он и ожидал, что заметит хотя бы тень неудовольствия на ее лице оттого, что она услышала столь прозаическое предложение, то он был разочарован. Она медленно, как бы единым плавным движением поднялась с дивана и спокойно встала напротив. Мягко, не поднимая глаз, она сказала:

— В таком случае решено. Жду вас здесь завтра в этот же час.

Она понизила голос, намекая тем самым, что разговор закончен и он может уходить. Смит заглянул ей в лицо и увидел такое, от чего невольно вскочил на ноги, изумленно глядя на нее во все глаза. Она стояла спокойно, опустив голову, и вся живость и привлекательность исчезала с ее лица. Не понимая, в чем дело, он увидел, как таяли на нем человеческие черты, словно некая сияющая изнутри волна отступала, оставляя после себя лишь оболочку неодушевленной плоти... Невозможно было поверить, что еще минуту назад перед ним стояла Джудаи, сияя своей красотой.

По спине его пробежал неприятный холодок. Не зная, что делать, он бросил взгляд на дверь, еще сильней ощущая необъяснимую антипатию к этому странному существу, внутренняя сущность которого, как ему показалось, столь противоречила внешней яркости и красоте.

— Ступайте, ступайте! — раздался нетерпеливый голос, который, казалось, выходил из плотно сжатых, неподвижных губ.

Он как-то сразу нелепо заторопился и направился к двери. Уже выходя, он обернулся, словно кто-то чужой заставил его повернуть голову, и увидел, что Джудаи стоит неподвижно на том же самом месте, где он ее оставил: застывший силуэт в виде красно-белого пятна на фоне стены, разрисованной старинными непонятными знаками. И еще ему показалось нечто странное: будто некое облачко серого тумана обволокло ее тело необъяснимо неприятным ореолом.

Когда он снова оказался на улице, уже опустились сумерки. На выходе мрачный слуга подал ему шубу, и Смит выскочил так быстро, что, уже стоя на улице, он все еще не мог попасть рукой в рукав шубы. Справившись наконец, он облегченно вдохнул свежий, морозный воздух. Он не мог себе объяснить, почему Джудаи и его дом вызвали у него такую неприязнь... не только облегчение, но и радость охватила его, когда он оказался на свободе, на пустой улице, вне этого странного дома с его хозяйкой.

Он поплотней закутался в теплую шубу и быстрым широким шагом пошел по улице. А направлялся он в сторону «Приюта астронавта». Старина Мхичи, если только Смит найдет его в надлежащем настроении и сумеет умело подъехать к нему со своими вопросами не прямо, а окольными путями, наверняка знает, что рассказать про симпатичную пропавшую певичку и ее странный дом. А также и про состояние ее банковского счета в Большом Банке Лаккджурны. У Смита не было причин подвергать сомнению ее благосостояние, но он не упускал и такой возможности — он никогда не предпринимал бесполезных шагов.

«Приют астронавта» был переполнен. Смит пробрался через лабиринт столиков к бару в самом дальнем конце помещения. Ему пришлось проталкиваться сквозь толпу суровых мужчин самых разнообразных рас и народностей Солнечной системы, что, однако, было не очень заметно из-за того, что на всех лицах было написано примерно одно и то же выражение. Они были спокойны, и только настороженные взгляды говорили о том, что лица эта принадлежат людям, которые привыкли полагаться в жизни лишь на свой собственный ум и свой собственный бластер. Под низким потолком плавали клубы едкого дыма нуари, который курили здесь все или почти все, и это само по себе говорило о том, что в заведении Мхичи они чувствовали себя в полной безопасности, поскольку нуари был наркотиком умеренного действия.

Старина Мхичи, тотчас заметив безмолвный, но красноречивый взгляд выцветших глаз Смита, сам подошел к нему. Землянин заказал порцию красного сегира, но сразу пить не стал.

— Я никого здесь не знаю,— сказал он, употребив местную идиому, которая на самом деле означала, что говорящий — чужестранец, а по старинным законам гостеприимства хозяин заведения должен обязательно выпить с каждым инопланетным гостем, который заглянул к нему на огонек.

Этот обычай соблюдался еще с тех дней, когда чужестранцы были здесь редкостью, а теперь о нем не часто вспоминают в таких густонаселенных городах, как Ригха, но Мхичи сразу все понял. Он не произнес ни слова, но вместо этого молча взял за горлышко черную венерианскую бутылку сегира и жестом пригласил Смита за пустой столик в углу.

Когда они оба уселись и Мхичи налил себе порцию спиртного, Смит отхлебнул из своего стакана и промурлыкал первые такты мелодии песенки «Беззвездная ночь», разглядывая острые, грубые черты старого пирата. Одна из бровей Мхичи полезла вверх, что означало некоторую степень любопытства: к чему, мол, ты клонишь, незнакомец?

— Беззвездные ночи,— заметил он,— полны опасностей, Смит.

— А порой и удовольствий, верно?

— Кхе-кхе... Только не эта ночь.

— Да?

— Да. А я привык держаться подальше от тех мест, которые мне незнакомы.

— Хочется узнать, в чем дело?

— Сгораю от нетерпения. Так в чем дело?

Смит вкратце, опуская подробности, рассказал ему все. Он знал, что существует поговорка: никогда не доверяй драйлендеру, но у него было такое чувство, будто Мхичи — исключение. А по тому, как старик выразил готовность понять самую суть этого курьезного случая, используя минимум речевых средств и околичностей, он сразу сообразил, что тот наверняка обеспокоен присутствием Джудаи в Ригхе. Старому Мхичи терять было почти нечего, и если уж он озадачен ее присутствием здесь, значит, странные чувства, которые испытал Смит, глядя на красавицу венерианку, имели под собой серьезные основания.

— Я знаю, о какой шкатулке она говорит,— сообщил Мхичи, когда Смит закончил свой рассказ.— Этот человек здесь, вон он сидит возле стенки, видишь?

Смит посмотрел в ту сторону и принялся исподлобья изучать худого, высокого уроженца каналов с выражением тревожного беспокойства на изрезанном шрамами лице. Он пил какую-то бурду ядовито-зеленого цвета и так часто затягивался нуари, что вокруг него клубились тучи дыма, в которых время от времени тонула его голова.

— Если шкатулка действительно представляет собой такую ценность, что-то непохоже, чтобы он принимал какие-то меры обезопасить ее,— сказал Смит.— Он же через полчаса будет спать мертвым сном, если станет продолжать в том же духе.

— Взгляни-ка еще раз, да повнимательней,— пробормотал Мхичи.

Смит, слегка озадаченный холодностью его голоса, снова повернул голову и посмотрел на уроженца каналов.

На этот раз он увидел то, что не сумел рассмотреть в первый раз. Человек выглядел напуганным, да так сильно, что на него, похоже, никакого эффекта не оказывал нуари, которым он дымил как паровоз. Его бегающие глазки светились тревогой, а сидел он спиной к стене, чтобы держать под контролем все, что происходит в помещении. Это само по себе здесь, в заведении Мхичи, выглядело очень странно. Еще много лет назад стальной кулак Мхичи и его всегда готовый к действию бластер установили в «Приюте астронавтов» железный порядок, нарушить который ни один человек в здравом уме не решался все эти годы. Мхичи уважали и побаивались не только за его физическую силу, но также и за, так сказать, душевные качества, поскольку местные власти оказывали ему покровительство, предоставляя не только иммунитет его гостям, но и право наказывать нарушителей спокойствия. «Приют астронавта» считался местом святым и неприкосновенным. Впрочем, не совсем так, поскольку человек, подпиравший спиной стенку в том углу, всем своим видом явно демонстрировал страх перед чем-то гораздо более ужасным, чем бластер.

— За ним следят,— снова пробормотал Мхичи, низко склонившись над своим стаканом.— Эту шкатулку он стащил где-то в краю каналов и сейчас боится даже собственной тени. Не знаю, что там внутри, но кое для кого это представляет немалую ценность, и эти люди хотят получить ее назад любой ценой. Ну как, тебе все еще хочется освободить его от этой штуковины?

Смит, прищурившись, посмотрел на драйлендера. Как ему удавалось узнавать то, что было тайной,— неизвестно, но явным было то, что никто на свете еще не уличал его в ошибке. И у Смита было мало желания искать приключений на свою голову, хотя он и не хотел показаться трусом в глазах старого уроженца каналов. И все же его одолевало жгучее любопытство. Загадка Джудаи была так таинственна и так мучительна, что ему не терпелось разгадать ее.

— Да,— медленно произнес он,— тут надо подумать.

— Я достану тебе эту чертову шкатулку,— ни с того ни с сего вдруг сказал Мхичи.— Мне известно, где он ее прячет, а отсюда в соседний дом есть ход, так что мне надо всего минут пять, чтобы добраться до этой штуковины. Жди здесь.

— Нет,— быстро отозвался Смит.— Это будет несправедливо по отношению к тебе. Я сам достану ее.

Широкий рот Мхичи искривился.

— Для меня это почти не представляет никакой опасности,— сказал он.— Ни один человек в Ригхе не осмелится... а кроме того, этот проход я держу в секрете. Поэтому сиди и жди.

Смит только пожал плечами. В конце концов, Мхичи знает, что делает. Он остался сидеть и ждать, время от времени отхлебывая из стакана свой сегир и наблюдая за человеком в другом конце помещения. На его изрезанном шрамами лице был написан самый неподдельный страх.

Когда Мхичи снова появился, в руках у него был маленький деревянный ящичек, на котором красовались венерианские иероглифы. Смит перевел: «Сегир, шесть пинт. Дистиллировано в Ванде, Эднес, Венера».

— Это тут,— пробормотал Мхичи, кладя перед ним шкатулку.— Нынче ночью тебе лучше оставаться здесь. Переночуешь в дальней комнате, окна которой выходят в переулок.

— Спасибо,— ответил Смит немного смущенно.

Он ломал себе голову, с чего это старый драйлендер так для него старается. От него он не ждал ничего, кроме нескольких советов и предостережений.

— Деньги, само собой, пополам.

Мхичи помотал головой.

— Не думаю, что ты их получишь,— откровенно заявил он.— Да и вообще, мне кажется, не коробка эта нужна ей. Ей больше нужен ты сам, а потом уже коробка, вот что я думаю. Она могла нанять кого угодно, чтобы добыть этот ящик. Помнишь, она говорила, мол, она долго искала кого-нибудь типа тебя. Так что нет, ей нужна не коробка, ей нужен человек. А вот зачем — не пойму.

Смит нахмурил брови и стал рисовать что-то пальцем на столе, окунув его в пролитый сегир.

— Я это обязательно узнаю,— упрямо промычал он.

— Однажды я видел ее на улице. И почувствовал такую же антипатию, сам не знаю почему. Не нравится мне все это, Смит. Но если ты считаешь, будто тебе надо разобраться, что к чему, дело твое. Я помогу тебе, если смогу. Давай-ка сменим пластинку. Что собираешься делать вечером? До меня дошел слух, якобы в Лакктале появилась новая танцовщица...

Много позже, в неверном свете быстро бегущих лун Марса, Смит доковылял до узенького переулка позади «Приюта астронавта» и вошел в дверь бара с черного хода. Голова у него была необыкновенно легкой, словно рвущийся вверх воздушный шарик: сказывался выпитый в изрядном количестве сегир. Там еще звучали музыка, и смех, и шарканье множества танцующих ног — вечер он провел в Лакктале. Путаясь в темноте в пуговицах и рукавах, он кое-как разделся и с тяжелым вздохом растянулся на кожаном диване — обычном марсианском ложе.

И перед тем как погрузиться в глубокий сон, он вдруг вспомнил, как со странной, насмешливой улыбкой на губах Джудаи говорила ему: «Я покинула Нью-Йорк потому, что меня позвала за собой... это было сильней, чем любовь...» И, уже засыпая, он подумал: «Что же это такое, что сильней, чем любовь?..» Ответ пришел к нему в голову как раз в тот момент, когда он провалился в сон: «Это смерть».

Проснулся Смит на следующий день поздно. Часы, показывающие три планетных времени, сообщали, что уже полдень по-марсиански, когда старина Мхичи собственной персоной толкнул дверь и вкатил в комнату тележку с завтраком.

— Нынче утром был переполох,— заявил он, останавливая тележку перед Смитом.

Смит сел на диване и с наслаждением потянулся.

— Что ты сказал?

— Тот самый мужик, с каналов, застрелился.

Бесцветные глаза Смита обежали комнату в поисках коробки, на которой по-венериански было написано «Сегир, шесть пинт». Коробка преспокойно стояла в углу. Тогда брови его от удивления полезли вверх.

— Неужели это такая дорогая штуковина? — пробормотал он.— Давай посмотрим, что там внутри.

Мхичи задвинул засовы на обеих дверях, а Смит встал со своей кожаной лежанки и вытащил коробку на середину комнаты. Он подцепил крышку из тоненькой доски, вскрыл этот дважды украденный ящичек и вытащил из него какой-то предмет, завернутый в тряпицу коричневатого цвета. Старый драйлендер с любопытством смотрел через его плечо, когда он принялся разматывать тряпицу. Когда дело было закончено, он целую минуту не вставал с корточек, озадаченно глядя на вещицу в своих руках. А в руках у него оказалась небольшая шкатулочка из слоновой кости, не больше десяти дюймов в длину и четырех в ширину, да и в высоту не больше четырех. Шкатулка была резная, и ее сложная, замысловатая резьба в драйлендерском стиле показалась поразительно знакомой, но ему понадобилось несколько секунд, чтобы, глядя на нее во все глаза, вспомнить, где он мог видеть эти необычные спирали, эти странные переплетающиеся линии иероглифов. Наконец он вспомнил. Неудивительно, что они показались ему знакомыми, поскольку те же самые загадочные знаки он видел всякий раз, когда входил в марсианское жилище и смотрел на стены. Он поднял глаза и увидел те же самые знаки, только гораздо крупней, вьющиеся по стене комнаты. А на шкатулке они были совсем крохотные и казались просто запутанным переплетением линий, искусно вырезанной вязью, покрывающей всю поверхность шкатулки.

И только внимательно рассмотрев шкатулку с гравировкой со всех сторон, он увидел, что она никак не открывается. По всему было видно, что это и не шкатулка вовсе, а просто кусок резной слоновой кости. Он потряс ее над ухом, и ему показалось, будто внутри что-то шевельнулось, словно какой-то неплотно завернутый предмет. Но нигде не было видно и следа крышки или замка. Он вертел ее в руках так и сяк, разглядывая со всех сторон, но все без толку. В конце концов Смиту оставалось только пожать плечами и опять завернуть загадочную штуковину в тряпку.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил он.

Мхичи покачал головой.

— На это может ответить только Великий Шор,— пробормотал он, слегка усмехнувшись, поскольку Шор — венерианский бог, доброе божество, чье имя постоянно звучит на устах обитателей Горячей Планеты. Имя же бога, которому поклоняются марсиане открыто или втайне, никогда не произносится вслух.

Остаток дня они провели за разговорами об этой таинственной шкатулке. Время тянулось для Смита долго, поскольку в ожидании скорого свидания он не решился ни курить нуари, ни пить, разве что самую малость. Когда тени домов на Лак-клане стали совсем длинными, он натянул свою оленью шубу и сунул резную коробочку во внутренний карман. Она едва туда поместилась, но это было не слишком заметно. Кроме того, он проверил, на месте ли и заряжен ли его бластер.

Ранним вечером, когда солнце еще ослепительно сверкало в кристалликах снега, которые гонял по тротуару холодный ветер, он снова отправился бродить по Лакклану, сунув правую руку в карман и внимательно изучая улицу взглядом из-под низко нахлобученной шапки. Скорей всего, те, кто охотился за шкатулкой, потеряли ее след, поскольку никакого хвоста за собой он не заметил.

Дом Джудаи, широкий и приземистый, стоял в самом конце улицы. Смит усилием воли подавил поднимающееся отвращение, когда ему понадобилось поднять руку, чтобы постучать в дверь, но она отворилась еще до того, как костяшки его пальцев коснулись ее поверхности. Все тот же угрюмый слуга с поклоном пригласил его войти. На этот раз Смит не стал прятать свой бластер, вынув его из кармана шубы. В одну руку он взял обернутую в тряпку коробочку, в другой держал свою верную лучевую пушку. Слуга отворил перед ним дверь, через которую он прошлым вечером вошел в комнату. Джудаи его ждала.

Она стояла на том же самом месте и в точно такой же позе, как он ее и оставил, то есть посередине комнаты, и глаза ее были опущены. Ее красно-белая фигура красиво смотрелась на фоне странных узоров на стене за ее спиной. Он поймал себя на дикой мысли, что она так и стояла туг без движения с тех пор, как он прошлым вечером оставил ее. Она медленно, как бы лениво шевельнулась, повернув к нему голову, в ее движении чувствовалась какая-то вялость, но, увидев его, она взяла себя в руки. Она жестом указала ему на диван, а когда он сел, уселась рядом с кошачьей грацией, присущей каждой истинной венерианке. И так же, как и в первый раз, он невольно внутренне сжался и слегка отодвинулся, чтобы не прикасаться к этому затянутому в алый бархат телу,— снова он почувствовал неприязнь, понять которую и сам не мог.

Она молчала, но вместо слов протянула вперед свои ладони и сложила их в мольбе. Глаз она так и не подняла. Он положил шкатулку ей на колени. И в эту минуту впервые ему пришло в голову, что ведь он еще ни разу не встретил ее взгляда. Ни разу она не подняла своих густых ресниц и не посмотрела ему прямо в глаза. Он ждал, что будет дальше.

Она разворачивала тряпицу быстрыми, изящными движениями своих белоснежных рук, украшенных розовыми ноготками. Увидев шкатулку, она некоторое время сидела неподвижно, не отрывая взгляда от украшенного витиеватой резьбой куска слоновой кости, стоившего уже как минимум одной жизни. И неподвижность ее была какой-то ненатуральной, похожей на состояние некоего транса. Ему показалось, будто она даже больше не дышит. Не дрожали ресницы, на запястьях не видно было бьющейся жилки пульса... Было нечто неописуемо отталкивающее в ее неподвижности, в том, как она сидела, уставившись на шкатулку, словно для нее не существовало больше ничего в мире, кроме этой резной вещицы.

Потом раздался такой глубокий вздох, воздух с таким шумом вышел через ее ноздри, что казалось, сама жизнь выходит, покидая это тело; вздох, который постепенно превратился в тонкое, трепещущее гудение, словно ветер прогудел в проводах. Такой звук не могло произвести ни одно человеческое существо.

Сам не понимая, что он делает, Смит мгновенно сделал прыжок. Мышцы его по собственной воле напряглись и разжались, как стальная пружина, в некоем животном инстинктивном страхе, отбросив его тело подальше от этого воющего на высокой ноте существа. Когда он опомнился, то стоял уже, пригнувшись, на полусогнутых в боевой стойке ногах шагах в десяти, с бластером наготове, но, когда он снова посмотрел на нее, волосы у него на голове встали дыбом. Слушая этот тонкий, высокий, дрожащий звук, исходящий от нее, он уже понял, что перед ним не человеческое существо.

Миг он стоял, изготовившись, напрягшись, словно пружина, чувствуя, как холодок страха бежит по его спине, пощипывая кожу, а в это время глаза его шарили в поисках причины охватившего их обоих безумия. Она все еще сидела в полной неподвижности, опустив глаза. Однако, несмотря на то что она даже ни разу не пошевельнулась, он безошибочно понял: его инстинкт оказался прав. Когда он впервые отстранился, увидев ее руку лежащей на своей, он, наверно, почувствовал — нет, она не человек. Теплая белая плоть, и благоухающие волосы, и эти соблазнительные округлости ее обворожительного тела, скрытого бархатом,— все это было лишь маскировкой, за которой пряталось... пряталось... он и сам не знал, что там пряталось, но вся ее красота лгала ему, а по спине его бегали мурашки животного страха перед неизведанным.

Она наконец встала. Как ребенка, прижав коробочку слоновой кости к своей высокой, прекрасной груди, она медленно двинулась вперед, и ресницы ее лежали, как два полумесяца, на ее изысканно накрашенных щеках. Он еще никогда не видел ее такой красивой или столь ужасно отталкивающей. Где-то в глубине души или какой-то глубинной частью своего мозга он понимал, что она уже постепенно сбрасывает с себя, как сбрасывают пальто, или плащ, или платье, все то человеческое, которым она до сих пор прикрывалась. Через мгновение она остановилась перед ним очень близко, так близко, что ствол его бластера, про который он и сам чуть не забыл, прижался к бархату, прикрывавшему ее тело, благоухание которого, словно густое облако, окутало его ноздри. Так стояли они всего мгновение, напряженное мгновение: она — с опущенными ресницами, прижимая к себе шкатулку, а он — напружинив мышцы, испытывая острое отвращение, с бластером, упершимся ей в бок, и с бесцветными прищуренными глазами. Весь дрожа, он ждал, что же за всем этим последует. За какую-то долю секунды перед тем, как ее веки поднялись, ему ужасно захотелось выбросить вперед руку и заслониться, чтобы не видеть их, захотелось бежать вон из этой комнаты и из этого дома, бежать и не останавливаться до тех пор, пока за его спиной не захлопнутся спасительные двери «Приюта астронавта». Но он не смог и пошевелиться. Ресницы ее затрепетали. И медленно, о, как медленно, веки ее поднялись.

Шок был настолько сильным, что он просто не поверил своим глазам, и тем не менее он навсегда запомнил все мельчайшие подробности картины, которая ясно открылась перед его взором, настолько ярким было то, что открылось ему в глазах Джудаи. Почти целую бесконечную минуту он и сам не понимал того, что видел. Слишком невероятным было зрелище для слабого человеческого рассудка. С бешено бьющимся сердцем он стоял без движения, глядя в это лицо, которое не может присниться даже в самом кошмарном сне.

Из-под ее длинных изогнутых ресниц на него смотрело... нет, вовсе не бездонный мрак, как он ожидал увидеть вначале. Там, за этими мягкими веками Джудаи, вообще не было никаких глаз. Он смотрел в два обрамленных ресницами миндалевидных провала, в которых клубился серый дым, даже нет, не клубился, а кипел, бушевал, носился, словно дым, поднимающийся от огней самого ада. И тогда он понял, что в этом белом и пышном женском теле, которое называет себя Джудаи, обитает нечто более зловещее, нежели может породить адское пламя. Как это могло оказаться в столь прелестном теле, ему было неведомо, но он знал наверняка, что настоящей Джудаи больше нет. Изучив этот безостановочно клубящийся мрак, он почувствовал, что отвращение наполнило все его существо. Он напрягся всем телом, он почувствовал непреодолимое желание взорвать эту оккупированную адом красоту, уничтожить ее навсегда... и не мог пошевелиться. Охваченный жесткой, ледяной рукой ужаса, он стоял и смотрел.

Она... нет, оно стояло прямо перед ним, слепо глядя на него. И он сознавал, что из его так называемых глаз что-то медленно истекает, что-то сочится из этих серых, дымных провалов. Дым, клубясь, заполнял комнату тонкими струйками и спиралями. Когда до Смита дошло, что происходит, к его горлу подступила тошнота и его охватил панический страх, поскольку запах этого дыма не имел ничего общего с дымом ароматических смол или даже дымом обыкновенного пламени. В нем вообще не было физически воспринимаемого запаха, но сама душа его содрогнулась от этого невыразимого зловония. Он обонял само зло, чувствовал его на вкус, воспринимал всеми другими органами чувств, которыми обладал в этой жизни. Несмотря на неосязаемость этой кружащейся субстанции, она теперь вздымалась волнами, которые становились все выше, накатывая из-под обрамленных ресницами век, из дыр, которые когда-то были глазами Джудаи. Однажды он уже смутно ощущал это, когда, покидая эту комнату прошлой ночью, он оглянулся назад и увидел в полумраке нечто вроде прозрачной вуали серого дыма, окутавшей фигуру этой женщины с белоснежной кожей. И это почему-то показалось ему неприятным. Даже тогда тот слабый намек на то, что явилось его взору теперь во всей своей красе (или безобразии?), бросил его в дрожь — о да, уже это можно было считать предостережением. Но теперь — теперь это вздымалось перед ним, открывая ему бездонные, жуткие глубины, сквозь которые он уже едва мог разглядеть бледную фигуру стоящего напротив существа. Серость, сумрачность сочилась сквозь его тело, его разум и его душу, заставляя Смита ощущать прикосновение всего самого безобразного, что только существует в мироздании. Это было неосязаемо, но тем не менее мерзко и грязно, куда более мерзко и грязно, чем он только мог вообразить. Эта мерзость и грязь обволакивали и покрывали не плоть его, а душу.

И сквозь эти вихри злобного мрака он вдруг увидел, как шевельнулись губы на лице Джудаи. И в обволакивающей все серости и мраке раздался голос, красивый, богатый, бархатистый голос, словно звучание натянутой золотой струны. Столь прекрасен был этот голос, голос Джудаи, что даже ужас, вложенный в ее слова, не смог вызвать неблагозвучие из гортани, в которой никогда не звучало ничего, кроме музыки.

— Теперь я готова взять тебя, Нордуэст Смит. Время пришло сбросить это тело, а вместе с ним и способы обольщений и облачиться в мужскую силу, прямоту и откровенность, чтобы я могла закончить то, зачем пришла. Это не продлится долго. Твоя сила и жизнестойкость будут нужны мне лишь до тех пор, пока я не подчиню... А потом я смогу пойти дальше в моей истинной форме, чтобы подчинить миры его власти.

Смит только глазами моргал. В речи ее была какая-то пауза, провал, где должно было прозвучать имя, но это была пауза не молчания или тишины. Губы ее продолжали двигаться, хотя и беззвучно, но воздух все-таки сотрясался от бессловесной модуляции, проникающей в мозг столь глубоко, что он ощутил невольный трепет — если только возможно ощущать трепет, когда произносится слово без звука.

Этот сладкозвучный, воркующий, журчащий голос шептал сквозь туман, который становился все гуще, и теперь он едва различал очертания фигуры, стоящей перед ним.

— Я так долго ждала тебя, Нордуэст Смит, человека с таким телом, как у тебя, с таким умом, как у тебя, именно такой человек должен служить мне, исполнять мою волю. Я беру тебя немедленно, от имени великого... Именем великого... приказываю тебе отказаться от твоего тела. Ну!

Последнее слово прорвалось сквозь туман, и Смит вдруг перестал видеть, слепота поразила его, как удар молнии. Ноги его больше не упирались в пол. Он барахтался в тумане столь отвратительного ужаса, что сама душа его корчилась в нем, не находя избавления от этой боли. Какая-то липкая, мерзкая, серая дрянь просачивалась сквозь все его существо, обволакивала, наползала, сочилась, и мозгом своим он ощущал ее прикосновение, доводящее до безумия, так что душа его, содрогаясь от неописуемого ужаса, чтобы избавиться от него, готова была укрыться хоть в самом аду.

Он уже едва понимал, что происходит. Тело его подвергалось переделке, чтобы лишить его способности защищаться и заставить сознание покинуть его. И, понимая это, понимая, что спасти может только чудо, он продолжал отчаянно бороться. Наползающая слизь уже обволакивала душу. Реальность предстала перед ним во всей своей отвратительной, тошнотворной наготе, и он больше не видел способа, как избавиться от этого. В судорожных попытках бежать от этого ужаса, обволакивающего его, сквозило безумие. Но он продолжал яростно сопротивляться.

Это случилось внезапно. Он услышал отчетливый щелчок — и почувствовал освобождение. В какое-то мгновение эти серые, ползущие приступы отвращения прекратились. Он плыл, свободный, легкий и неосязаемый, в пустоте, где не было ни света, ни темноты, не сознавая ничего, кроме блаженного чувства освобождения от мучений.

Постепенно сознание снова вернулось к нему. Теперь он не имел формы, он не состоял из материи, но все чувствовал и все понимал. И он знал, что должен снова найти свое тело. Как — он и сам не знал, но мысль об этом превратилась в мучительное желание, и все его неосязаемое существо так сильно сосредоточилось на этой мысли, что через мгновение комната, которую он покинул, появилась снова и его собственная высокая фигура поплыла через вуаль дыма. С огромным усилием он направил все свои мысли к этой фигуре и наконец начал понимать, что происходит.

Теперь он обладал способностью совершенно ясно и отчетливо видеть одновременно все стороны света. Плавая в пустоте, он осматривал эту комнату. Сначала было немного трудно смотреть на каждую вещь в отдельности, поскольку глаза его теперь никак не могли сосредоточиться на чем-то одном и комнату он видел как широкую панораму, не имеющую центра. Но через некоторое время он научился пользоваться особым приемом концентрации и сначала ясно увидел самого себя, широкоплечего, высокого мужчину с загорелым, жестким лицом, который неподвижно стоял, окруженный медленно клубящимся туманом, окутывающим его густым, отвратительно-липким облаком, и это заставило его с тошнотворным чувством вспомнить, что, собственно, произошло. В ногах у него лежало тело Джудаи. Необыкновенно привлекательное, тело ее вытянулось светящимся двухцветным пятном алого с белым на темном фоне каменного пола. Смит понял, что она умерла. Чуждую жизнь, которую вдохнули в нее, теперь взяли обратно. В прекрасном теле, округлые формы которого были едва прикрыты бархатным одеянием, красноречиво и прямо заявляла о себе сама смерть. С ней все было кончено.

Он снова обратил внимание на собственное тело. Этот омерзительно и ужасающе живой туман еще более сгустился, превратившись в тяжелые и вполне ощутимые одежды из противной липкой субстанции, которые постепенно обволакивали высокую фигуру стоящего человека. Но эта субстанция исчезала. Она медленно и неуклонно просачивалась в плоть, которую он покинул. Вот уже почти половина этого липкого тумана ушла, и в это замороженное тело проникало некое подобие жизни. Он видел, как остатки серой дряни, которая и была этим Нечто, завладели его покинутой личностью, пробудив в ней холодную и чуждую жизнь. Он видел, как Нечто берет под контроль его нервную систему, его тренированные мышцы, и первое его движение было столь знакомым: быстрым жестом он сунул бластер в кобуру под мышкой. Он видел, как фигура, которая только что была им самим, передернула плечами, чтобы убедиться, что ремешок на месте. Он видел, как он длинными, легкими шагами пересек комнату — точно так же и он ходил совсем недавно. Он видел, как его собственные руки берут из тонких пальцев с розовыми ногтями резную шкатулку слоновой кости.

И только тогда до него дошло, что он может читать чужие мысли, они были для него как открытая книга, он понимал их, как прежде понимал человеческую речь. Но в комнате были только чуждые мысли — так думало Нечто, и раньше эти мысли не были доступны пониманию человеческого существа и не имели для него никакого смысла. Но теперь он начал понимать многое, и в его сознании появилось множество еще не совсем непонятных, неясных, странных понятий и идей.

И вдруг сквозь нагромождение этих неясных мыслей, как молния, сверкнуло имя, и энергия его ударила с такой силой, что на мгновение Смит потерял способность видеть окружающее и его швырнуло обратно в пустоту, где не существовало ни света, ни темноты. Он стал пробиваться обратно в комнату, в то время как его развоплощенный разум пытался собрать воедино кусочки нового полученного им знания, в котором это имя пылало подобно маяку, став центром и средоточием всех отдельных кусочков знания.

Это и было то самое имя, которое уши его не смогли услышать, когда губы Джудаи произносили его. Теперь он знал: несмотря на то что человеческие губы могли произнести его по слогам, человеческий разум не мог его понять, охватить целиком. Таким образом, оно никогда не могло быть произнесено человеком в здравом уме и рассудке, а также не могло быть услышано им или понято. И даже в этом случае его бессловесная вибрация пронизала мозг волнами мистического ужаса. А теперь, когда его сила со всей своей мощью ударила по его незащищенному сознанию, могущества этого имени оказалось достаточно, чтобы выбить его из состояния сосредоточенности и контроля.

Это было имя некоей сущности, столь могущественной, что даже в его теперешней нереальности он содрогнулся. Это было нечто, чью полную мощь неспособно постигнуть сознание, облеченное в плоть. Только в своем развоплощенном состоянии сознания он мог постигнуть его. И его разум отвернулся от этого ужасного имени в тот момент, когда он погружался все глубже в чуждые мысли, которые возникали в существе, имевшем его тело.

Теперь он знал, зачем Нечто явилось. Он знал, какова цель сущности, которая носила это имя. И он знал, почему люди Марса никогда не произносили имя своего холодного бога. Они не могли. Нельзя было. Человеческое сознание не способно постигнуть это имя, а человеческие губы — произнести его без принуждения извне. Постепенно истоки этой странной религии становились ему понятными, обретали свою истинную форму.

Это имя пребывало как некая огромная нависшая тень среди далеких предков марсиан миллионы миллионов лет тому назад. Оно пришло из своего логова за пределами этого мира и обитало во всей своей ужасающей сущности среди людей, высасывая жизни тех, кто стал ему поклоняться и править миром, наводя такой ужас, благоговение и страх, что даже теперь, когда прошло несчетное количество эонов, несмотря на то что было забыто даже о его существовании, благоговение и страх все еще продолжали жить в умах отдаленных потомков первых его почитателей.

И это имя даже теперь не ушло из мира целиком. Оно отступило, удалилось, и причины этого слишком значимы, чтобы можно было постигнуть их человеческим разумом. Но оно оставило после себя капища и храмы, и каждое из этих сооружений или мест было маленьким входом, поэтому жрецы, которые посвятили себя служению ему, постоянно приносили ему подношения. Иногда они были одержимы силой своего божества и произносили его имя, которого их приверженцы слышать не могли, и тем не менее ужасное его звучание сотрясало все вокруг, как удары урагана. И это и породило ту странную, темную религию, которая на Марсе уже давно потеряла всякое доверие и силу, хотя так до конца и не умерла в душах людей.

Теперь Смит понимал, что Нечто, которое теперь обитает в его теле (хотя он никак не мог до конца понять, для чего именно и зачем), было посланником из Запредельного мира. Оно могло быть частью той огромной сложной энергии, которая и носила это имя. Он так и не узнал этого. Мысли, которые оно порождало, были слишком чужды, чтобы значить что-нибудь реальное для его рассудка. Когда оно даже мысленно возвращалось к своему истоку и по нему пробегал отсвет могущества этого имени, Смит быстро научился съеживаться внутри себя, пряча, уводя подальше свое сознание, пока эта мысль не пройдет мимо. Это было подобно тому, словно он через открытую дверь смотрел, как пылают адские топки.

Он видел, как тот Смит медленно вертит в руках шкатулку, как его бесцветные глаза изучают ее поверхность. Но его ли это были глаза? Или под его веками теперь обитал мрак этого Нечто? Он и сам не знал, не мог сказать точно, поскольку не мог заставить себя сосредоточиться на этом туманном, темном обитателе его собственного тела. Его особенности, характерные черты были такие чуждые, такие отталкивающие.

Ага, вот его пальцы нащупали тщательно замаскированное место, надавив на которое шкатулку можно открыть. Он не мог в точности определить, что произошло, но внезапно увидел, как дергает шкатулку, пытаясь ее открыть, крутит ее и так и этак, пытается подцепить что-то, и вот шкатулка распадается на две половинки по неровной линии. И из нее стал выходить густой туман, тяжелая, почти неощутимая дрянь, в которой шарили его руки, словно в складках одежды.

Этот туман медленно потек вниз, на пол, в то время как на его глазах он сам, стоящий там, в тумане, вытащил какую-то штуковину, немного приоткрывшую завесу тайны, которая до сих пор скрывала все происходящее. Смит узнал этот странный символ, лежавший в заполненной туманом шкатулке. Он был сделан из вещества, которое не встречалось ни в одном из трех миров,— это был полупрозрачный металл, сквозь глубины которого тусклый дым распространялся неясными завитками, кольцами и струйками. И форма его повторяла форму символического изображения, часто повторяющегося в резьбе, украшающей стены каждого марсианского дома. Смит уже слышал толки об этом талисмане, повторяющиеся из уст в уста на тайных сходках космических пиратов. Само существование его было для всех тайной, кроме тех флибустьеров космических трасс, от которых ничто не может укрыться.

Этот символ, говорила молва, был талисманом, оставшимся от древней религии, который использовали для обрядов поклонения безымянному богу еще в старые времена, пока упадок веры не вынудил совершать богослужения втайне; он обладал колоссальной энергией, но как ее использовать, вряд ли знал кто-либо из живущих. Говорили, якобы талисман хранится в тайном, никому не известном месте в одном из городов на каналах. Теперь он понимал, какой страх и ужас пережил тот уроженец каналов с обезображенным шрамами лицом, почему он так боялся столкнуться лицом к лицу с последствиями, которые может вызвать его кража.

Ему никогда не узнать, что стояло за этой кражей. Достаточно было знать, что Нечто обладало теперь этим бесценным талисманом. Его собственными усилиями этот древний символ попал в те самые руки, которые уж точно знают, как с ним обращаться: причем, как это ни парадоксально, эти руки когда-то были его собственными руками. А ему оставалась лишь роль беспомощного наблюдателя.

Вот его бывшие пальцы уверенно, зная, что они делают, подняли талисман. В длину он был не более двенадцати дюймов и представлял собой вещицу, состоящую из замысловатых кривых и дугообразных поверхностей. И вдруг он понял, что именно означает этот символ. Сквозь туманную чуждость разума, который обитал теперь там, где раньше хозяином был его разум, он обрел уверенность в том, что талисман был сделан таким образом, что представлял собой изображение написанного имени: то самое невысказанное слово, вылившееся в форму безымянного металла. И Нечто, вселившееся в его тело, держало талисман в руках с видом некоего нечеловеческого благоговейного трепета.

Смит видел, как его тело медленно обернулось кругом, словно пытаясь сориентироваться на какую-то неизвестную точку, находящуюся неизмеримо далеко. Рука, в которой был зажат талисман, высоко поднялась. В комнате царила атмосфера напряженного, торжественного молчания, словно наконец-то был достигнут столь долго и с таким трепетным благоговением ожидаемый момент, когда должно совершиться чудо. Медленно, на негнущихся ногах его тело сделало несколько шагов в сторону восточной стены, крепко сжимая в руке символ, который оно несло перед собой.

Оно остановилось возле украшенной гравировкой стены и медленным ритуальным жестом подняло талисман и установило его украшенный изысканной резьбой наконечник напротив похожего символа на стене — вырезанной копии имени. Оно провело талисманом вниз и потом крест-накрест, словно писало на стене невидимую кривую. Внимательно наблюдая за этими пассами, Смит понял, что происходит. С помощью этого талисмана, который следовал за линиями загадочных символов, изображенных на стене, Нечто воспроизводило невидимое имя. И этот обряд обладал глубинной энергией и являл собой некое неясное предзнаменование, которое повергло его в ужас, заставивший трепетать все его существо. Но в чем заключался смысл всего этого?

Он буквально похолодел, если так можно назвать его состояние: ведь он был лишен физического тела. Он похолодел от дурного предчувствия, но решил досмотреть весь этот зловещий ритуал до конца. Нечто провело талисманом по последним линиям символов, изображенных на стене, полностью очертив площадь приблизительно в шесть квадратных футов, которые покрывал таинственный узор. А потом высокая фигура взмахнула и потрясла металлическим символом, как человек, который приветствует гостя через открытую дверь, и упала на колени перед знаками на стене.

В течение минуты-двух ничего не происходило. Потом, глядя на стену, Смит подумал, что он разгадал значение символа, который был там начертан. Он стал четче выделяться среди нарисованных знаков. Непонятным образом внутри контуров, которые, как он видел сам, были проведены его собственными руками, стала распространяться какая-то серость, сумрачность, некий туман, который усиливался и становился все плотней и плотней, и наконец узор стал неразличим, а великий туманный символ отчетливо проявился на стене.

Сначала он ничего не понял. Он видел, как серый мрак становится все гуще, но ничего не понимал до тех пор, пока длинный завиток тумана как бы с ленцой выплыл из стены в комнату и серый мрак начал переливаться через края, и клубиться, и ходить волнами, словно вся стена была охвачена огнем. И откуда-то издалека, очень издалека, из-за неизмеримого и бесчисленного количества миров и пустых пространств, он почувствовал первый слабый толчок, импульс энергии такой мощности, что он в один миг осознал весь ужас того, что увидел.

Имя, начертанное на стене копией, выполненной из металла, открывало путь для того Нечто, которое носило это имя: теперь эта сущность могла войти в мир. И эта сущность входила в мир, который она покинула миллионы лет назад. Она медленно протекала через открытую дверь, и Смит не в силах был остановить ее.

Он представлял собой чистое, бесплотное сознание, плавающее в пустоте, где не было ни мрака, ни света — он сам был ничто, и он должен был наблюдать, как его собственная плоть принесла в мир, где он жил, смерть и разрушение, и у него не было сил, чтобы противостоять этому. У него даже не было сил сдвинуть с места легчайшее перышко.

В отчаянии он наблюдал, как длинный шлейф зарождающегося ужаса накрывает склоненную голову того, кто еще недавно был им. Почувствовав это прикосновение, тело его неловко и чопорно выпрямилось, будто в ответ на приказание, и медленно стало отступать через всю комнату туда, где на полу распростерлось тело Джудаи. Словно автомат, тело его остановилось, наклонилось и подняло ее на руки. Оно снова пошло вперед, шагая так, будто это был не живой человек, а механизм, и положило ее под вздымающийся символ, который был входом в глубины еще более бездонные, чем сам ад. Дым жадно потянулся к ней, обвился вокруг ее тела и скрыл его из виду.

На месте, где она только что лежала и где ее поглотила волна, дым вскипел, забурлил, и в сознание Смита ворвался еще один мощный удар, куда мощней и сокрушительней, чем это было в первый раз. Откуда-то из бесконечной бездны приближался импульс энергии того самого имени. И остатки энергии, которые он поглотил из тела Джудаи, помогли ему приблизиться скачками, так что теперь мощь его шагов, подобно ударам барабанов, эхом раздавалась вокруг, еще и еще повторяясь в комнате, стены которой были исписаны символами. И в этом ритме слышалось торжество победы. И в повторяющихся волнах громовой энергии он понял наконец назначение этих символов.

Все это было задумано и спланировано миллионы лет тому назад, когда Не-Могущий-Быть-Названным покинул Марс. Возможно, века для него, для его вневременного могущества и мощи, были все равно что одно мгновение. Но Он ушел не навсегда, Он ушел, намереваясь вернуться, поэтому и дал своим почитателям нечто большее, чем то, что можно было стереть из их сознания спустя века, а именно — потребность иметь на стенах своих домов эти символы. Но лишь потребность, а не понимание их. Они были предназначены для того, чтобы обеспечить ему возможность свободного доступа в этот мир. Контакт со своими жрецами Он сохранял через храмы и капища, и для Безымянного они были подобны крохотным окошкам. Там, спрятанный среди таинственных рисунков и узоров, находился широкий вход, через который вся эта неизмеримая энергия могла беспрепятственно хлынуть, когда придет ее час. И этот час настал.

Он заметил неясный знак торжества этого Нечто, вселившегося в его тело, которое застыло перед волнующейся стеной. Он увидел иные миры, в которых такие символы тоже существовали, и через них, как через широко распахнутые двери, в эти миры хлынули огромные волны серости. Он увидел миры, поглощенные и погруженные в единую бурлящую, кипящую стихию, которая крутилась в бешеных водоворотах, клубилась и жадно всасывала в себя людские тела и души.

Сознание Смита содрогнулось в пустоте, в которой оно плавало, взбешенное собственной беспомощностью, захваченное ужасающим зрелищем того, как волны клубящейся серости медленно катятся одна за другой в комнату. Тело Джудаи уже полностью исчезло. И длинные, скрученные завитки тумана, словно пальцы, слепо ощупывали помещение, будто в поисках свежей пищи. В ужасе он видел, как его собственное тело, его высокая фигура, спотыкаясь, неуклюже шагнула вперед, упала на колени и исчезла в жадных вихрях серости.

Очевидная безысходность этого момента была столь сильна, что Смиту захотелось сделать так, чтобы это не было доведено до конца. Перспектива разрушения мира явилась перед ним во всей своей наготе, и ему было больно глядеть на это, его охватил ужас безнадежности. Но он подумал о собственном теле, отданном в жертву всепоглощающей серости, в то время как он сам дрейфовал по бесконечности, по бесчисленным мирам абсолютной пустоты. Эта мысль отозвалась в его сознании, как жгучий удар плетки, и теперь ему было не до сцены, которую он наблюдал: он был слишком возмущен. Решительное и злое чувство протеста захлестнуло его, он просто возмутился против этого загадочного Нечто и против его чудовищной силы.

Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг он почувствовал, что уже не плавает в пустоте. Неожиданно для самого себя он разорвал узы, которые отделяли его от реальности, и внезапно снова вернулся в тот мир, из которого был выброшен. В паническом страхе он изо всех сил старался пробиться в собственное тело и изгнать оттуда густую, липкую серость, которая обитала там теперь. Бороться было противно, ибо он оказался слишком близко к липкой, гнусной и мерзкой сущности этого Нечто. Но он не обращал внимания на всю эту мерзость в неистовом желании спасти тело, которое когда-то принадлежало ему.

Какое-то время он дрался с враждебной силой не за полное обладание телом; он бился, неистовствовал, прилагал всю свою ярость, чтобы хоть как-то ухватиться за собственные мышцы и оттащить свое тело подальше от жадных, накатывающихся на него волн. Борьба была намного более отчаянной, нежели любой самый яростный и свирепый рукопашный бой, борьба двух нематериальных сущностей за обладание единственным телом.

Нечто, которое было его противником, было сильной сущностью, оно крепко защищало свои позиции в нервных центрах и мозговых клетках, которыми некогда обладал Смит, а он дрался еще более яростно, поскольку поле битвы было ему знакомым. И так, шаг за шагом он все-таки одержал победу и вошел на освобожденную территорию. Возможно, это случилось еще и потому, что с самого начала он вовсе не стремился к полному обладанию своим телом. В своем желании крепко уцепиться за то, чем оно уже владело, Нечто не могло противостоять его незаметному вползанию в тело, в центры, которые управляют движением. И постепенно, рывок за рывком, он ухитрился поставить собственное тело на ноги и заставил его шаг за шагом отступать подальше от бурлящей стены, из которой истекала серость. И он продолжал драться, несмотря на то что близость к этой тошнотворной сущности причиняла ему нестерпимые страдания и душевную боль.

Теперь он стремился полностью вытеснить эту поистине дьявольскую сущность, и если это ему не удавалось, то, по крайней мере, он с успехом удерживал свои позиции. В его сознании случались мгновенные вспышки просветления, когда он мог снова видеть комнату собственными глазами и ощущать силу собственного тела, которое он чувствовал, словно теплое одеяние, покрывающее его обнаженную личность. Он боролся за свою собственность — и все-таки его тело еще затоплял этот тошнотворный жидкий, тягучий туман, который уже покрывал своей отвратительной слизью саму его душу.

Но Нечто было сильно. Оно глубоко укоренило свои щупальца в теле, за которое вело бой, и не собиралось легко сдавать свои позиции. А через комнату ритмически повторяющимися громовыми ударами приближалось имя во всей своей мощи, нетерпеливое, настойчивое, требующее поддержки, требующее пищи, которая могла поступать к нему через открытый вход. Его длинные кривые пальцы-щупальца тумана протянулись внутрь комнаты, жадно ища, за что бы ухватиться. И в душе Смита росла слабая надежда, что, прежде чем они протянутся дальше, они встретят на своем пути его тело. И если он помешает этому... значит, еще не все потеряно. Но Нечто, с которым он отчаянно бьется, такое сильное...

Время перестало для него что-либо значить. Словно в кошмарном, страшном сне, он барахтался в густой и тошнотворной слизи — и это был его враг; он бился с ним за то, что было гораздо ценней, чем его собственная жизнь. Он бился даже не за жизнь — он бился за Смерть. Ведь если он победит, входить в собственное тело нужно достаточно долго, чтобы умереть, умереть от собственной руки, чисто и целомудренно. Иначе он вечно будет дрейфовать по бесконечности пустоты, где нет ни света, ни тьмы. Он так и не узнал, долго ли это все продолжалось. Но в одно из тех мгновений, когда он снова отвоевал какое-то место в своем теле и овладел его органами чувств, он вдруг услышал скрип открываемой двери.

Приложив поистине невероятное, нечеловеческое усилие, он обернулся. На пороге стоял старый Мхичи с бластером в руке; он ошарашенно щурился и моргал глазами, всматриваясь в заполненное туманом пространство комнаты. В глазах его светился ужас, ужас закоренелый, вековой, доставшийся ему в наследство от бесчисленного количества предков, тех самых, в сознании которых тайное имя запечатлелось слишком глубоко, чтобы оно могло быть изглажено временем. Еще не вполне понимая, что происходит, он стоял перед богом своих отцов, и Смит видел, как благоговейный трепет медленно проступал на его застывшем от изумления лице. Глядя на эту сочащуюся странным туманом стену, он не мог знать, что, собственно, он видит, что происходит на его глазах, но подсознание, унаследованное им от предков, подсказывало, что в комнате в данный момент присутствует Нечто, которое обладает тем самым именем. И оно, должно быть, поняло, что теперь в помещении находится Мхичи, поскольку по стенам загрохотало громовое эхо ужасных ударов — это давала повеления далекая могущественная сила, снова жаждущая напитаться энергией человека. И глаза старого Мхичи остекленели, выражая полную покорность. Словно бездушный автомат, он скованно и неловко шагнул вперед.

В сознании Смита что-то щелкнуло. Если Мхичи подойдет к стене, вся его мучительная борьба пойдет насмарку. С такой подпиткой проклятое имя с успехом может и войти. Что ж, во всяком случае, он может спасти самого себя — не исключается такая возможность. Но до того, как это произойдет, он должен умереть. И всю энергию, всю силу, которую он мог собрать, он зажал в кулак и обрушил его на Нечто, которое обитало в нем, лишил власти над собой и упал на Мхичи, вцепившись ему в глотку.

Понял ли старый драйлендер или нет, видел ли он в бесцветных глазах своего друга медленные корчи Нечто, Смит не знал и даже не догадывался. В своем стремительном броске он успел заметить только страх и недоверие в изборожденном морщинами лице старого марсианина, а потом с глубоким облегчением почувствовал жилистые пальцы на собственном горле.

Но потом пальцы отпустили его, и он впал в забытье.

Откуда-то издалека хриплый голос позвал его по имени, раз, и еще раз, и еще, каждый раз как бы вытаскивая Смита от одного слоя облачного нечто в другой. Он открыл тяжелые веки и уставился перед собой. Склонившееся над ним тревожное лицо Мхичи приняло резкие очертания. Рот Смита горел — видимо, Мхичи влил ему порцию сегира. Он машинально проглотил напиток и почувствовал такую резкую боль в израненном горле, по которому волной прошла огненная жидкость, что сразу пришел в себя. Он попытался принять сидячее положение, одной рукой обхватив голову, в которой все шло кругом, и ошарашенно оглядываясь.

Он лежал на темном каменном полу, где и потерял сознание. Перед его глазами маячили разрисованные загадочными узорами стены. Сердце его вдруг учащенно забилось. Он резко обернулся, стараясь отыскать ту самую стену, которая выделяла серость через дверь, открывшуюся в Иной мир. Облегчение, которое он почувствовал, было столь велико, что он неожиданно ослабел и упал на плечо Мхичи: Не-Могущий-Быть-Названным больше не заполнял своими мутными волнами комнату. А сама стена представляла собой потрескавшуюся и обуглившуюся руину, по которой стекали и медленно застывали длинные струи расплавленного камня. В комнате стоял густой и резкий запах, который обычно бывает после выстрела из бластера.

Он вопрошающе посмотрел на Мхичи, и из его распухшего горла раздался совершенно нечленораздельный хрип.

— Я... я взял и сжег тут все к чертовой матери,— сказал Мхичи, и в голосе его послышалась странная досада и смущение.

Смит еще раз резко обернулся и уставился на разрушенную стену, и его окатила волна горького разочарования. Конечно, если бы рисунок был уничтожен, та дверь, через которую входит Тот, который носил свое имя, закрылась бы. Но, как ни странно, это не пришло ему в голову. Он совершенно забыл, что у него самого в кобуре под мышкой торчал этот чертов бластер — в течение всей этой ужасной и долгой борьбы, когда в его собственном теле обитал не только он сам, но и это чертово Нечто. Но буквально через минуту он понял почему. Ужасная сила, которая в его бестелесном состоянии грохотала вокруг него из той безграничности могущества, которая обладала именем, была столь беспредельна, что сама мысль о бластере казалась смешной, суетной и тщетной. Но вот Мхичи этого не знал. Он так и не почувствовал, какая мощная сила бушевала вокруг него. И он поступил очень просто: нажал на курок, и одна-единственная вспышка его бластера захлопнула дверь в Иной мир.

Голос его настойчиво жужжал и хрипел в ушах Смита, дрожа от возбуждения и желания знать, что здесь произошло,— это был голос старика, надтреснутый и скрипуний. Впервые в жизни Мхичи не скрывал своего возраста.

— Что тут было? Что тут произошло, во имя всех богов, и твоего тоже? Но нет, пока не говори. Тебе вредно говорить. И не пытайся. Я... я... в общем, расскажешь после,— И потом залопотал быстро, обрывочными фразами, словно он говорил лишь для того, чтобы заглушить свои мысли: — Может, я и сам Догадаюсь — ничего, не беда. Надеюсь, я тебя не очень зашиб. Должно быть, ты просто сошел с ума, Смит. Ну, просто на некоторое время, на минутку. Так бывает. Тебе теперь лучше? После того как ты... ты... в общем, когда я увидел тебя на полу, туг был какой-то... ммм... туман, да, наверное, что-то вроде тумана, густой, как тина, который выкатывался из тебя, как... не знаю, как сказать, как черт знает что. И вдруг я тоже сошел с ума. Эта жуткая серость, которая вылезала из стены клубами,— я не знаю, что случилось. Перво-наперво я понял, что палю в него, в самую его глубину... или середину, неважно, а потом стена треснула и стала плавиться, а весь этот проклятый туман стал куда-то исчезать. Не знаю почему. И потом не знаю, что случилось. Должно быть, я на какое-то время... ну да, сам отключился. Сейчас это прошло. Не знаю почему, но вот взяло и прошло... Вот, выпей еще немного сегира.

Смит смотрел на него не отрываясь, невидящим взглядом. Какое-то неясное чувство удивления не давало ему покоя: почему это Нечто, которое захватило его тело, в конце концов сдалось? Может быть, Мхичи задушил это тело, поэтому Нечто и покинуло его, а потом его сознание смогло вернуться обратно в тело, не встречая сопротивления. Возможно... но ему надоело об этом думать. Он слишком устал от всего этого. Он вообще устал думать о чем бы то ни было. Он глубоко вздохнул и схватил бутылку.

 

 

Ивала

© Перевод В. Яковлевой.

Был ясный марсианский день. Нордуэст Смит облокотился на кучу пеньковых тюков, присланных из марсианских пустынь. Глаза его, в которых было ничего невозможно прочитать, совершенно бесстрастные, бесцветные, как сталь, глядели на суету космопорта Лаккдарол, раскинувшегося перед ним. Кожаное одеяние астронавта превратилось в лохмотья, местами прожженное бластером, местами пострадавшее в ходе сотен случайных драк. С первого взгляда было видно, что для Смита наступили не самые лучшие дни. По его изодранной одежде можно было сразу догадаться, что в карманах у него пусто, а бластер практически не заряжен.

Сидя на корточках возле лениво развалившегося землянина, венерианин Ярол с отсутствующим видом склонил свою желтую голову над кинжалом с тонким лезвием. Он бросал его в землю, играя в одну из странных венерианских игр, в которые можно играть бесконечно и которые чужакам всегда казались совершенно бессмысленными. Он тоже выглядел неважно; казалось, и над ним сгустились тучи, и он переживает не лучшую полосу в своей жизни. Об этом, например, весьма красноречиво говорила его изношенная и местами рваная одежда и его пустая кобура. Но беззаботное лицо его, которое он то и дело поворачивал в сторону Смита, было, как всегда, беспечно, и в раскосых глазах было не больше усталости, или скуки, или озабоченности, или свирепости дикой кошки, чем всегда. Лицо Ярола было поистине лицом серафима, как и у многих других жителей Венеры, но линия рта говорила о распущенности и бездумной жестокости, что искажало обычно красивые черты представителей его расы.

— Еще полчасика, и мы чего-нибудь перекусим,— процедил он с кривой улыбкой, глядя на товарища.

Смит посмотрел на свои часы, показывающие время на всех трех планетах.

— Если тебе это не приснилось после очередного косяка,— проворчал он.— В последнее время нам почему-то дико не везет, и это продолжается так долго, что я теперь не верю ни в какие твои пророчества.

— Клянусь Фаролом,— улыбнулся Ярол.— Повторяю еще раз: вчера вечером в «Нью-Чикаго» ко мне подошел этот тип, так вот он очень долго втолковывал мне: если мы встретимся с ним здесь в полдень, нас ждет такая куча денег, что тебе и не снилось.

Смит снова что-то проворчал и лениво нанес еще одну зарубку на пояс, опоясывающий его тонкую талию. Ярол тихонько засмеялся, и смех его был приятен на слух, словно звенел серебряный колокольчик,— так смеется всякий истинный венерианин, — и снова склонился, продолжая баловаться с ножом. А Смит смотрел поверх его склоненной головы на шумный, суетливый порт.

Лаккдарол — это город, построенный на Марсе землянами, здесь жили наиболее отчаянные и горячие головы обоих миров из самых низов и отбросов, и сцена, которую он наблюдал, была непростой, со многими подводными течениями, которые мог с достоинством оценить и понять только такой космический бродяга, как Смит. Здесь поддерживалась видимость некоей дисциплины и порядка, но только тот, кто достаточно побороздил космические пути, знал, что так только кажется на первый взгляд. Смит ухмыльнулся сам себе, ведь он-то знал, что тюки, которые сейчас сгружают по трапам марсианского лайнера «Ингти», наполнены одним из самых дорогих товаров, который называется на Марсе «ягнячья шерсть». На него такие высокие пошлины, что голова кружится. А когда они вчера вечером сидели и попивали свой виски — сегир, по «Нью-Чикаго» пробежал слух, якобы груз зерна из Денвера, прибытия которого ожидают в полдень на «Фридленде», будет содержать огромное количество опиумного сырья. Какими-то окольными путями, под большим секретом, передаваемым из уст в уста в тех забегаловках, где обычно сходятся пилоты космических кораблей,— тс-с! только никому! могила! — всякого рода преступные элементы, воры и контрабандисты, флибустьеры космических трасс, собирали куда больше сведений, нежели патрульные службы — им о таком и мечтать не приходилось.

Сейчас Смит смотрел на небольшое грузовое судно, едва ли в четверть величины чудовищных монстров — космических лайнеров, которое медленно выкатывали из муниципального ангара, стоявшего в дальнем углу площади, и слегка хмурился. Номера на этом корабле были не торговой серии, которой нумеровались только грузовые суда, чтобы сразу можно было определить, к какому классу они принадлежали, но серия этого корабля была известна посвященным. Судно перевозило рабов.

Такого рода грузоперевозки получили большое распространение с развитием космических путешествий, когда соблазн пощипать дикие племена на других планетах был слишком велик, чтобы от него можно было просто так отмахнуться не слишком разборчивым в средствах землянам, которые видели в этом для себя огромные возможности и широкое поле деятельности. Ведь даже на самой Земле рабство как общественный институт в скрытой или в открытой форме так до конца и не умерло. А Марс и Венера знали маленькие и вполне законные пути для торговли живым товаром, пока Джон Уиллард со своей бандой сорвиголов не сделали само слово «работорговля» проклятием всех трех миров. Уиллард все еще оставался владельцем пиратских конвоев, контролируя их движение по основным космическим трассам еще целых три поколения. Смит знал, что сейчас перед ним находится один из этих конвоев с контрабандным грузом страдания, вывозимого из Лаккдарола, чтобы распределить его по тайным рынкам рабов по всему Марсу.

Дальнейшие его размышления были прерваны: Ярол вдруг резко вскочил на ноги. Смит лениво повернул голову и совсем рядом увидел маленького кругленького человечка, чьи округлые формы были прикрыты длинным плащом — любимой одеждой низших слоев марсианского общества, вроде хозяев мелких магазинчиков и лавочек, когда у них вдруг возникала необходимость зачем-то отправиться за границу. Однако человек, который внимательно на него смотрел, имел явно кельтские черты. Невозмутимое выражение лица Смита неожиданно для него самого против его желания сменилось улыбкой, едва он увидел на этой толстой ирландской физиономии, напомнившей ему о доме, выражение безграничного добродушия. Нога его не ступала на почву родной матушки-Земли уже более года — цена за его голову была слишком высока на родине,— и странные приступы ностальгии случались с ним в самые неподходящие моменты. Даже закоренелые космические бродяги знают такие минуты. Привязанность к родной планете сильна, ее не так-то легко забыть навсегда.

— Смит? — без обиняков задал свой вопрос коротышка густым и сочным голосом с ирландским акцентом.

Смит некоторое время молча смотрел на него сверху вниз холодным взглядом. В вопросе коротышки содержалось гораздо больше, чем в одном коротком и таком знакомом слове, достигнувшем его ушей. Имя Нордуэста Смита в полицейских анналах и архивах было слишком хорошо известно, поэтому он сразу насторожился. Но прямой вопрос ирландца подразумевал только одно: если он признает это имя за свое, значит, перед ним стоит человек, не уважающий законы. А это означало, что в перспективе его ожидает работа, мягко говоря, не совсем согласующаяся с действующим законодательством, как он и предполагал заранее.

На Смита смотрели, слегка прищурившись, веселые голубенькие глазки. Человечек, казалось, посмеивался про себя над чисто кельтской утонченностью, с которой он приступал к предмету разговора. И рот Смита снова невольно расплылся в улыбке.

— Да,— ответил он.

— А я вас искал. Для вас есть работа, непростая, надо признаться, но, если вы захотите рискнуть, она будет хорошо оплачена.

Бесцветные глаза Смита осторожно обозрели округу. В пределах слышимости вроде никого не было. Местечко казалось вполне подходящим для того, чтобы обсудить детали сделки, выходящей за пределы законности.

— Что за работа? — спросил он.

Коротышка бросил взгляд на Ярола, который снова опустился на одно колено и продолжал без устали бросать свой ножичек, следуя сложным правилам своей дурацкой игры. Он, похоже, потерял всякий интерес к тому, что происходит рядом с ним.

— Для работы нужны вы оба,— продолжил ирландец все тем же жизнерадостным, сочным голосом.— Видите, там идет погрузка? — И он кивнул в сторону невольничьего судна.

Смит молча кивнул.

— Это корабль Уилларда... впрочем, я полагаю, вам это и без меня известно. Но должен признаться, сейчас дела идут довольно вяло. Погода стоит жаркая, перевозить грузы становится все трудней. Патрульная служба землю роет, за последний год доходы просто ни к черту. Полагаю, и это вам известно.

Смит снова молча кивнул. Да, он слышал об этом.

— Так вот, все, что мы потеряли в количестве, должны наверстать в качестве. Помните, какие деньги приносили девочки с Минги?

Лицо Смита оставалось непроницаемым. Конечно, он все это помнил и знал, но ничего не сказал в ответ.

— Что касается последнего, короли вряд ли заплатят цену, которую они просили за тех девочек. Если ты хочешь войти в торговлю, так сказать, «слоновой костью», лучшего рынка не найти. Женщины, понимаете? А тут как раз это дело. Вы слышали что-нибудь про Сэмбре?

Смит только покачал головой, глаза его абсолютно ничего не выражали. Впервые он услышал имя, которое ни разу не звучало ни в одном из пьяных разговоров в барах или тавернах.

— Понимаете, на одном из спутников Юпитера — на котором именно, я сообщу вам после, если вы решите принять предложение,— год назад потерпел аварию один венерианин, его-то и звали Сэмбре. Каким-то чудом ему удалось спастись и остаться живым, но ему пришлось пережить такое, что он слегка повредился в уме и только и бредил о каких-то красавицах сиренах, которых он там видел, когда бродил по джунглям. Никто ему не верил — или просто не обращали внимания: мало ли что пригрезится сумасшедшему,— пока не произошел еще один точно такой же случай, на этот раз всего месяц назад. Оттуда вернулся еще один чудак, совсем почти чокнулся, бедняга, после того как проплутал по джунглям несколько недель. Так вот, он только и балабонил про таких красавиц, что любой мужик, стоит ему глянуть одним глазком, сразу шалеет, как полоумный. Ну, значит, Уиллард тоже об этом как-то узнал. Звучит все это, конечно, малоубедительно, бред сумасшедшего или наглотавшегося наркоты, но он подумал, что стоит все-таки проверить. А они могут себе позволить удовлетворить свои прихоти и причуды, верно? Ну так вот, они отправляют туда небольшую такую экспедицию, чтобы посмотреть, есть ли какие основания верить в то, что там наболтал Сэмбре про своих красавиц сирен. Если хотите принять участие, считайте, что с этой минуты вы у нас работаете.

Смит на секунду скосил ничего не выражающие глаза на сидящего Ярола, взгляд которого так и пылал черным пламенем. Оба молчали.

— Возможно, вам надо обсудить это между собой,— сказал маленький ирландец понимающим тоном.— Давайте встретимся на закате в «Нью-Чикаго», и вы сообщите мне, о чем вы договорились. Идет?

— Пожалуй...— проворчал Смит.

Толстый кельт снова ощерился и отчалил, весь так и сияя своим ирландским весельем и жизнерадостностью, окутанный таинственным черным плащом.

— Скотина,— пробормотал Смит вслед удаляющемуся землянину,— Бизнес-то... сдается мне, дурно пахнет.

— Зато денежки чистые,— беспечно парировал Ярол.— И посмотри на меня. Разве я похож на человека, у которого совесть становится поперек дороги, ведущей туда, где можно хорошо пожрать? Надо соглашаться, вот мое мнение. Кто-то ведь полетит туда, почему же не мы?

Смит только пожал плечами.

— Надо пойти перекусить.

— Вот это,— пробормотал Ярол, стоя на карачках и глядя вниз, на край площадки космопорта,— вот это и есть то самое черт знает что, хорошенькое такое, что я всегда надеюсь увидеть.

Корабль по длинной дуге подлетал к спутнику Юпитера, огибая его и слегка притормаживая по команде пилота, чтобы начать медленный спуск, и перед иллюминатором проплывала панорама густых, непроходимых джунглей, вплотную подступивших к посадочной площадке. Казалось, в этой первозданной и дикой местности никогда не было и не могло быть никаких следов цивилизации.

Их присутствие здесь, скользящих в верхних слоях атмосферы этого совершенно неосвоенного спутника, было завершением длинной серии легких разведывательных набегов, в общем-то державшихся в тайне. Уиллард создал в свое время превосходную сеть, связывающую все три населенные планеты, а также освоенные спутники, и корабли его компании активно курсировали по всем известным космическим трассам. А это маленькое изящное исследовательское судно, команду которого составляли трое угрюмых работорговцев с грубыми лицами, ждало их прибытия из Лаккдарола, забитое до отказа всяческими припасами и прибамбасами, о которых может только мечтать любой современный искатель приключений. В нем даже была шикарная камера, приготовленная для содержания гипотетических сирен, которых они должны были отловить и доставить пред ясные очи Уилларда, чтобы он мог их или одобрить, или забраковать, и если первое, то немедленно отправить на один из невольничьих рынков, принадлежащих Уилларду.

— До сих пор все было легко,— заметил Смит, заглядывая через плечо маленького венерианина.— Ожидали всего, что угодно, сам понимаешь. Но это место мне что-то не нравится. Что-то тут не так.

Пилот с тупым, как у обезьяны, лицом, сидящий перед панелью управления, что-то хрюкнул, что, должно быть, означало его горячее согласие с вышесказанным, и выгнул шею, желая тоже полюбоваться на проплывающие перед иллюминатором далеко внизу джунгли.

— Черт меня подери, если я не рад, что мне не надо выползать туда с вами,— промычал он нечленораздельно с полным ртом жевательного табака.

В ответ Ярол бросил ему полное жизнеутверждающей силы венерианское проклятие. Смит промолчал. Ему вообще не нравилась эта угрюмая и неразговорчивая команда, а доверял он ей еще меньше. И если он не ошибался — а он редко ошибался в своих оценках живых существ,— с этими тремя у них еще будут неприятности, пока они не вернутся в лоно цивилизации. А теперь он просто повернулся своей широкой спиной к пилоту и стал внимательно разглядывать, что там виднелось внизу.

Сверху этот спутник Юпитера казался сплошь покрытым наихудшим из всех известных типов полуживых и прожорливых тропических джунглей, полных густых испарений, порождаемых быстрыми циклами рождений и смертей в немыслимо жарком климате под мертвенно-бледным пылающим диском Юпитера. Ни признака, ни намека на какое-либо присутствие цивилизации в этих диких и жадных джунглях видно не было — по крайней мере, они ничего не заметили, пока корабль скользил по кривой траектории над непроходимыми зарослями. Высокие деревья сплошным ковром покрывали всю поверхность спутника. Ярол, глядя вниз, пробормотал сквозь зубы:

— Нигде никаких признаков воды. А я почему-то всегда представлял себе сирен с рыбьими хвостами.

Откуда-то из подсознания, словно морское древнее чудище, в голове Смита всплыла строка из старинного стихотворения: «...зачарованные заливы, где сирены поют...»

— Считается, будто они умеют хорошо петь. В конце концов все это обернется кучкой уродливых дикарей, если во всей этой истории есть что-то, кроме бреда сумасшедшего.

Теперь корабль снижался по спирали, и джунгли мчались им навстречу со скоростью курьерского поезда. Маленький спутник, украшенный гирляндами цветущих лиан, зеленый от изобильной растительности, весь опутанный густой порослью, совершил еще одно вращение под их испытующим взором. Руки пилота крепко сжали рычаги управления, послышался тонкий визг атмосферы, словно протестующей против их вторжения, и маленький корабль заскользил туда, где можно было безопасно опуститься на твердую почву.

С оглушительным треском и грохотом они продрались сквозь густую листву, ломая толстые ветки и стволы, которые почти поглотили взлетно-посадочную площадку, и внутренние помещения корабля погрузились в зеленые сумерки. Посадка оказалась довольно жесткой, но тем не менее земля этого странного спутника приняла-таки непрошеных пришельцев. Пилот откинулся в кресле и глубоко вздохнул, окутав помещение густым запахом жеваного табака. Он свое дело сделал. Равнодушным взглядом он окинул так называемую посадочную площадку.

Ярол оторвался от прозрачного пола, сквозь который ничего особенного не было видно, если не считать изодранных лиан и изломанных веток да вонючей грязи, покрывающей поверхность этого чертова спутника. Он догнал Смита и пилота возле люка, ожидая момента, когда можно будет спуститься на поверхность.

Со всех сторон они были окружены джунглями — такое ощущение, будто их корабль погрузился на дно океана. Толстенные, сломанные при посадке извилистые ветки и оборванные лианы, словно многожильные электрические кабели, свисали вниз, многие деревья были повалены вокруг места приземления. Эти джунгли были живыми, они кишмя кишели всякими тварями, голодными и требовательными, которых породила эта влажная болотистая почва. И существуют они здесь как единый, переплетенный дикий клубок живности, готовый поглотить все, что попадется в их алчные глотки. Цветы ярких, резких расцветок, порой диаметром в несколько ярдов, то там, то здесь жадно поворачивали свои сосущие, чмокающие устья, слепо нащупывая усиками отбрасывающее свет стекло корабля, струйки зеленого сока сочились по чистой поверхности их кабины — скорей всего, так выражался их дикий голод. Ползучие и вьющиеся растения с шипами, больше похожими на клыки свирепых зверей, вдруг, напружинясь, резко бросались в их сторону, но скользили по сверхпрочному стеклу кабины, не нанося ему никакого вреда. Они снова и снова без устали отчаянно бросались на стекло, пока не затупились острые шипы и зеленая кровь не потекла из их израненных стеблей.

— Черт побери, в конце концов, устроим им тут небольшой фейерверк, подпалим им хвосты...— пробормотал Смит, вглядываясь в слишком прожорливые джунгли.— Неудивительно, что оба эти бедняги вернулись отсюда слегка пришибленными. Как им только удалось остаться в живых да еще и выбраться — вот чего я не понимаю... Это же...

— Эй! Фарол меня подери! — зашептал Ярол с таким благоговейным ужасом в голосе, что Смит замолчал на полуслове, резко обернулся и его рука автоматически дернулась к бластеру.

Он увидел, что маленький венерианин внимательно смотрит на что-то такое снаружи через левый кормовой люк.

— Это же дорога! — С разинутым ртом он тыкал пальцем в пространство.— Чтоб я попал на ужин Черному Фаролу, если это не дорога, вон там, видите?!

Пилот достал термоядерную марсианскую сигарету и с наслаждением затянулся — его все это мало интересовало. Но Смит тут же встал рядом с венерианином, не успел тот и договорить,— и оба они молча уставились на нечто совершенно удивительное, открывшееся перед ними через стекло люка. А там и правда, кто бы мог поверить, сумрак джунглей прорезала широкая, прямая как стрела дорога. И как ни странно, алчные растительные твари почему-то не смели вторгаться в пределы этой неизвестно откуда взявшейся дороги даже усиком, даже крохотным листиком, словно их там поджидала лютая смерть. Даже наверху, над дорогой, пространство было чистым, словно ненасытным джунглям вторгаться в него тоже было запрещено. Лишь на достаточно большой высоте их лианы сплетались над дорогой в зеленую арку. Было такое впечатление, будто сквозь джунгли проходит некий прямой и мощный луч, убивающий всякую жизнь на своем пути. Даже вязкая грязь в этом месте затвердела и превратилась в прочную мостовую. Эта загадочная, совершенно пустая и чистая и абсолютно прямая дорога прорезала клубящиеся буйной растительностью джунгли и терялась где-то вдали.

— Н-да,— прервал наконец молчание Ярол,— неплохое начало. И делать ничего не надо: топай себе по чистой дорожке, наверняка наткнешься на каких-нибудь местных красоток. Голову даю на отсечение, никаких красавиц там в джунглях не водится. Судя по этой дороге, на этой луне есть цивилизация.

— Знать бы только, кто соорудил ее,— ей-богу, на душе у меня было бы легче,— сказал Смит.— Да, на некоторых астероидах или спутниках порой попадаются смешные штуки.

Кошачьи глаза Ярола так и сияли.

— Вот за это я и люблю такую жизнь,— ухмыльнулся он.— Скучать не приходится. Ну а что там говорят твои приборы?

Пилот, не вставая со своего кресла у панели управления, бросил взгляд на приборную доску, показывающую состояние атмосферы и силу планетного притяжения за бортом.

— Нормально,— пробормотал он.— Не забудьте прихватить бластеры.

Смит стряхнул с себя неожиданное волнение и подошел к оружейной стойке.

— И зарядов побольше,— сказал он,— Неизвестно еще, во что мы там можем вляпаться.

Пилот сдвинул ядовитую сигарету из угла в угол толстых губ и промычал:

— Удачи. Вот что вам понадобится больше всего...

Но Смит и его напарник с кошачьими глазами уже топали к выходному люку.

Пилот относился к той породе людей, которым наплевать на все, кроме собственного удобства и комфорта. Они привыкли выполнять свою работу «от и до» с минимальными затратами энергии, а что больше того — то от лукавого, поэтому он даже не потрудился посмотреть вслед этим двоим, уже распахнувшим двери, чтобы шагнуть в густую, горячую атмосферу, благоухание зеленой растительности которой смешалось с отвратительным зловонием гниения.

Едва Смит и Ярол остановились, оглядываясь и не успев даже закрыть дверь, как конец лианы так и хлестнул по ней. Ярол выругался по-венериански и быстро отпрянул назад, выхватив свой бластер. Через мгновение его ослепительный луч проделал свой разрушительный путь сквозь заросли плотоядных растений прямо к полого идущей дороге, которая находилась в десятке футов от них. Уничтоженные зеленые твари издали чудовищное предсмертное шипение и клокотание, и перед ними открылась чистая тропа, ведущая через джунгли прямо от выходного люка корабля до дороги. Ярол первым ступил в зловонную грязь, которая запузырилась вокруг его сапог. Он снова выругался, утонув по колено в черной жиже. Смит, с кривой усмешкой на лице, последовал за ним. Не отставая друг от друга, они побрели по направлению к дороге.

Хотя расстояние было совсем небольшим, они потратили не менее десяти минут, чтобы преодолеть его. Зеленые твари то и дело бросались на них с обеих сторон выжженного коридора, оба приятеля уже успели получить не менее дюжины глубоких кровоточащих царапин, они задыхались и были с ног до головы в грязи. Наконец, злые как черти, они добрались до цели и поставили ноги на твердое основание дороги.

— Фьють! — присвистнул Ярол, изо всех сил топая ногами, чтобы стряхнуть грязь с сапог.— Фарол меня подери, если я хоть на шаг сойду с этой дороги. Нет в мире такой сирены, которая сможет меня соблазнить шагнуть обратно в эту помойку. Бедняга Сэмбре!

— Да ладно тебе... Скажи лучше, куда направимся?

Ярол вытер пот со лба, глубоко вздохнул, с отвращением сморщив нос.

— Если хочешь знать мое мнение, то идти надо против ветра. Ты хоть когда-нибудь в жизни обонял такую вонь? А жара! О боги! Я уже насквозь мокрый.

Ничего не говоря, Смит кивнул и повернул направо, откуда легкий ветерок нес навстречу густой, влажный воздух. Смит был сухопарым и вообще-то невосприимчивым к резким переменам климата, но сейчас продубленная кожа на его лице блестела, рубаха прилипла к спине и покрылась темными пятнами пота, а с Ярола, родившегося на Горячей Планете, пот тек ручьями.

Прохладный ветерок, однако, стал приятно обвевать им лица, стоило им пойти в сторону, откуда он дул. Молча и тяжело дыша, они плелись по дороге, и чем дальше они продвигались, тем большее удивление охватывало их. С каждым шагом дорога казалась им все более загадочной. Никаких следов транспортных средств, никаких следов вообще. И таинственный лес нигде, ни в одном месте даже на волосок не заходил за границу, обозначенную этой дорогой.

По обеим сторонам, за пределами этих строго обозначенных границ, продолжалась буйная каннибальская жизнь растительности. Ползучие растения болтали огромными дисками, которые всасывали все, что им попадалось, и то и дело выбрасывали лианы или щупальца, колючки на которых больше напоминали острые клыки хищников; они всегда были наготове к смертельному броску на любой движущийся объект в пределах досягаемости. Какие-то земноводные твари сновали и бултыхались в тинистой болотной жиже, время от времени попискивая или повизгивая, когда попадались в усеянную колючками ловушку, и изо всех сил стараясь из нее высвободиться. А пару раз до слуха их донесся даже голодный рев невидимого чудовища. Их окружала грубая, первобытная жизнь: везде была непрерывная возня, борьба за выживание, поедание всех всеми — это была планета, в муках рождающая новую жизнь.

Но отсюда, с этой дороги, которая могла быть построена только вполне развитой цивилизацией, джунгли с их алчными и ненасытными тварями казались где-то совсем далеко, словно были каким-то нереальным миром из учебно-познавательного фильма, правда без комментариев высоколобого ученого и музыкального сопровождения. Пока приятели ушли еще не слишком далеко, они уделяли не очень много внимания этому миру, и все эти хриплые крики, и резкие броски живых и голодных лиан, и жадная лесная поросль — все это теперь не казалось им столь важным, можно сказать, они почти забыли про страшные вонючие джунгли. Из того мира на дорогу ничто не попадало и, похоже, не смело попасть.

По мере того как они уходили все дальше и дальше, зной постепенно ослабевал; легкий ветерок все так же дул им в лица, облегчая путь. И ноздри их ощущали в нем слабый запах, приятный и тонкий, запах явно чуждый тому зловонию, которое исходило от болота, окружающего дорогу. Наполненные ароматом порывы этого ветерка ласково обвевали их горячие лица.

Смит не забывал регулярно посматривать через плечо на своего товарища, и брови его были сдвинуты, как всегда, когда он чувствовал тревогу.

— Если у нас не будет никаких проблем с этой нашей долбаной командой, пока мы все тут не закончим, поставлю тебе ящик сегира.

— Идет,— весело согласился Ярол, сверкнув в сторону Смита своими раскосыми кошачьими глазами так же беззаботно и дико, как местная плотоядная лиана.— Это еще та троица,— добавил он вполголоса.

— Таким ничего не стоит взять и подумать, а почему бы не оставить нас тут, а нашу долю поделить между собой,— сказал Смит.— Мы приведем девочек, а они нас просто кинут. Если это им еще не пришло в голову, где гарантия, что не придет через минуту?

— А там их не ждет ничего хорошего,— усмехнулся Ярол.— Они... они...

Он вдруг запнулся и замолчал. Ветерок донес до их слуха какой-то звук. Смит так и замер на месте, насторожив уши, чтобы поймать хотя бы эхо этого странного бормотания, которое прилетело к ним вместе с ветром. Такой звук, ей-богу, мог случайно перелететь через стены рая.

Они стояли молча, затаив дыхание — и звук раздался снова... будто колокольчик зазвенел. Это был мягкий, восхитительный, едва уловимый смех. Он достиг их ушей издалека, этот прекраснейший из прекрасных — смех женщины. Ласка звучала в нем, ласка благоуханного, свежего и сладостного поцелуя. Он прошелся по нервам Смита, словно нежные пальцы юной девы, и замер в тишине, которая, казалось, неохотно приняла в себя этот тонкий и изысканный звук, раздробила его на осколки эха и поглотила совсем, и теперь в ушах Смита стучала только кровь.

Мужчины смотрели друг на друга в восторженном изумлении. Наконец Ярол обрел дар речи.

— Сирены! — прошептал он.— Зачем им петь, если они умеют так смеяться! Пошли скорее!

Быстрым шагом они отправились дальше. Благоухающий ветерок освежал их лица своими ароматами. Через некоторое время его свежее, благовонное дыхание донесло до их ушей еще одно далекое и едва слышное эхо этого божественного смеха, сладостного, словно нектар, которым питаются обитатели небес. Он плыл по ветру постепенно слабеющими раскатами, которые замирали и все же были слышны. Пока было не понять, смех ли это, или сердца их бьются все быстрей и быстрей.

Но дорога перед ними оставалась пустой. Она уходила вдаль, и ничто не говорило о какой-то жизни в этом сумеречно-зеленом мире под высокой аркой сомкнувшихся над их головами веток деревьев. И еще им казалось, будто в воздухе висел легкий туман, ибо, несмотря на то что дорога была прямой, как стрела, впереди все скрывала зеленоватая дымка. А они продолжали идти в настороженном молчании по этой странной дороге, прорезавшей ненасытные джунгли. Их вид и звуки, которые раздавались оттуда, казалось, принадлежали совсем другому миру. Друзья превратились в слух, стараясь уловить повторение этого тихого и такого прекрасного смеха, и состояние напряженного ожидания охватило их так, будто они подпали под некие чары, которые заставили их не слышать ничего, кроме тех чудесных отголосков.

Ни один из них не мог точно сказать, когда они в первый раз заметили бледное мерцание в зеленоватом сумраке впереди. Но как ни странно, ни тот ни другой нисколько не удивились, когда увидели, что по дороге навстречу им не торопясь шагает девушка. Пока разглядеть ее как следует было нелегко: сумрак скрывал от них ее черты.

Смиту показалось, будто это небесное создание вышло прямо из его грез. Даже на таком расстоянии красота ее обладала неким спокойным очарованием, которое подавило его удивление, превратив его в странный и волшебный покой. Красота, казалось, плескалась в каждом углублении, каждой выпуклости ее тонкого, стройного тела, прикрытого пышными длинными волосами, ниспадавшими волнистым потоком почти до земли, и слепила им глаза, когда ветерок отбрасывал волосы в сторону. Неторопливая, ритмичная грация ее чарующей походки обладала таким сильным воздействием, что он почувствовал перед силой этой красоты свою полную беспомощность — словно его околдовали.

Потом он вдруг заметил, как вдали на дороге что-то снова замерцало в туманной дымке, и, несмотря на то что он, как зачарованный, не мог глаз отвести от первой девушки, от него не ускользнуло, что навстречу им так же спокойно и не торопясь идет еще одна красавица. Ее густые волосы раскачивались из стороны в сторону в такт неторопливой походке, то полностью закрывая, то обнажая прекрасное тело, не менее изумительное, чем тело первой. А эта первая была уже совсем близко. Он видел, как прекрасно ее лицо бледно-золотистого цвета — и во сне такое не приснится! Какая гладкая кожа, как изящны слегка выступающие скулы, плавно переходящие в широкий низкий лоб. Густые, роскошные волосы крупными локонами ниспадали вниз, вдоль тела, извиваясь и лаская его, словно языки пламени. В ее золотистом, как мед, лице были слегка заметны славянские черты, выражавшиеся в широких скулах, очаровательном прямом носике и пухлых губках, пылающих, словно горячие угольки. Девушка улыбалась, суля райское блаженство.

Она была уже почти рядом. Он видел румянец цвета персика на бледно-золотистых щеках, он видел упругое биение пульса на ее округлой шее, он видел, как ее глаза с поволокой ищут его взгляда. Но вслед за ней приближалась та, вторая девушка, столь же прекрасная, как и первая, и красота ее притягивала его глаза как магнит. Она была подобна ручейку в жаркий полдень, в дрожащие воды которого так и тянуло окунуться. А вслед за ней, там, впереди — да, там шла еще одна, а за ней четвертая! И в этом зеленоватом сумеречном свете вдали появлялись все новые мерцания, которые говорили о появлении все новых и новых красавиц.

И все они были совершенно одинаковые. Идентичные. Пораженный Смит смотрел то на одно лицо, то на другое, ища хоть какое-нибудь различие, и не верил собственным глазам. Да, в каждой черточке этих прекрасных лиц, в каждом завитке роскошных волос — все они были как зеркальные отражения друг друга. Пять, шесть, семь смугло-золотистых тел, наполовину закрытых роскошными волосами, упруго покачивая бедрами, шли ему навстречу. Семь, восемь, девять божественных лиц улыбались ему, обещая исступленные восторги. Потрясенный и вместе с тем недоверчивый, он смотрел во все глаза... и тут почувствовал, как на плечо ему опустилась чья-то рука. Голос Ярола, потрясенный и смущенный одновременно, жарко шепнул ему в ухо:

— Мы где, в раю? Или мы оба сошли с ума?

Звук его голоса вывел Смита из гипнотического состояния. Он резко тряхнул головой, как человек, который хочет проснуться и сбросить с себя остатки сна, и сказал:

— Ты тоже видишь, что они похожи одна на другую как капли воды?

— Все как одна. Они совершенны... Ты когда-нибудь видел такие атласные черные волосы?

— Что ты сказал? Черные? Черные? — Смит повторял это слово, как попугай, сам не понимая, что такое ему привиделось. А когда до него наконец дошло, потрясение было настолько сильным, что взгляд его оторвался от дивной красоты девушек и обратился на восхищенного венерианина.

Лицо его являло собой маску почти благоговейного изумления. Даже мудрость, даже усталость, даже присущая ему свирепость его черных глаз — все исчезло перед волшебным обаянием тех, кого видел его взор. Он только бормотал, обращаясь словно к самому себе:

— И белые... такие белые... как лилии... смотри, смотри, видишь? Чернее и белее, чем...

— Ты что, с ума сошел?

Смит резко оборвал исступленный восторг венерианина. С лица его сразу сползла маска, не выражавшая ничего, кроме безумного экстаза. Подобно человеку, внезапно пробудившемуся ото сна, Ярол смотрел на друга, выпучив раскосые глаза и часто моргая.

— С ума? Но почему... почему я... я один... разве мы оба не сошли с ума? Как еще можно объяснить то, что мы сейчас видим?

— Один из нас сумасшедший — это уж точно,— угрюмо пробормотал Смит.— Передо мной, например, рыжеволосые девицы, и кожа у них цвета персика.

Ярол снова заморгал — на этот раз удивленно. Он еще раз внимательно оглядел группу обворожительных девушек, стоящих перед ними на дороге. Помолчав, он сказал:

— Тогда это ты сумасшедший. У них иссиня-черные волосы, у каждой без исключения, блестящие и гладкие, атласные, словно черные змейки, и в мире нет ничего белее их белоснежной кожи.

Смит еще раз окинул дорогу своими бесцветными глазами. И снова увидел обворожительные выпуклости и округлости прекрасных тел, их бархатистую персиковую кожу, полуприкрытую вьющимися, словно языки рыжего пламени, прядями роскошных волос. В оцепенении он еще раз потряс головой.

Девушки словно парили перед ним в зеленоватой дымке, двигая своими нетерпеливыми маленькими ножками то вперед, то назад, словно беспокойные лошадки. Ножки их грациозно и весело порхали, будто легкие цветочные лепестки на ветру, волосы их волной прикрывали выпуклости их прекрасных тел, ни на минуту не останавливая этого ритмичного и захватывающего движения. Их глаза не отрываясь смотрели на двух мужчин, но они не говорили ни слова.

И потом вдруг ветерок снова донес до их ушей эхо тончайшего, нежнейшего, мелодичного жизнерадостного смеха. Очарование его было таким сильным, что сам ветерок, казалось, обвевал их лица нежнее и ласковее. В нем звучала не только ласка, но и обещание, и призыв, сопротивляться которому не было почти никакой возможности и желания, он проплыл мимо них тихими, как бы отдаленными раскатами, которые еще долго звенели у них в ушах, даже когда эта сладчайшая музыка уже стихла.

Звучание этого смеха пробудило Смита из зачарованного оцепенения, и он резко обратился к ближайшей девушке.

— Кто ты?

По танцующей перед ним группе красавиц пробежала волна трепета. Прекрасные и совершенно одинаковые лица обернулись к нему одновременно, и одна из них, смущенно улыбаясь, ответила:

— Меня зовут Ивала.— Голос ее звучал нежно, словно касание шелка, он ласкал ухо, он, казалось, касался его самых тонких и чувствительных нервных окончаний, как бы омывая их нежной и успокаивающей свежестью.

И она говорила по-английски! О, как давно Смит не слышал своего родного языка! Звук его затронул самые потаенные струны его души, он звучал сладко, почти мучительно — о, как чудесно было слышать родной язык в устах столь прекрасных девушек, говоривших голосом таким нежным и музыкальным! На мгновение у него перехватило дыхание, и он не смог произнести ни слова.

Молчание прервал Ярол: он так и присвистнул от удивления.

— Мы оба с ума сошли, теперь я это точно знаю,— пробормотал он.— Как еще объяснить, почему она говорит на чистейшем верхне-венерианском диалекте? Почему у нее совсем нет акц...

— Верхне-венерианском?! — воскликнул Смит, выведенный из ступора этим замечанием.— Да она говорит на чистейшем английском!

Они уставились друг на друга, и в глазах обоих явно читались самые дикие подозрения. Смит в отчаянии обернулся и повторил свой вопрос другой красавице из этой прелестной компании и, затаив дыхание, ждал ответа, чтобы быть уверенным до конца, что его собственные уши не обманывают его.

— Ивала... меня зовут Ивала,— ответила она точно таким же нежным голосом, каким отвечала и первая.

И это был, без сомнения, чистый английский язык, родной ему язык, принесший ему самые сладкие воспоминания о доме.

И позади нее в группе девушек со столь изысканно-пышными, гладкокожими телами цвета спелого персика, с густыми гривами прекрасных огненно-рыжих волос, как по команде, раскрылись полные алые губки и бархатистые, мягкие голоса вторили один другому: «Ивала... Ивала, меня зовут Ивала»,— словно замирающее эхо плыло от уст к устам, пока последний звук этого странного и прелестного имени не замер в воздухе.

Наступила оглушительная тишина. Она буквально обрушилась, как только замерли их голоса. Снова подул ветерок, и опять тот же обворожительный тихий смех зазвенел в их ушах, словно ветерок принес его откуда-то издалека. Он звучал то громче, то тише, и в ответ ему в груди друзей стучали взволнованные сердца. Смех снова замирал, уходил куда-то в пространство, пропадал — но будто бы с неохотой, оставляя им только благоухающий ветер.

— Что... Кто это?..— тихо спросил Смит у девушек, которым, казалось, не стоится на месте, когда последнее, далекое эхо замерло.

— Ивала,— ответили они хором ласковыми голосками, словно множественное эхо пробежало по ним и неохотно умолкло.— Ивала смеется... Ивала зовет... Пойдемте с нами к Ивале...

И тут Ярол неожиданно не то чтобы произнес, а пропел на своем музыкальном наречии:

— Гетх норри а «Ивала»?

А Смит одновременно с ним:

— Да кто такая, эта ваша Ивала?

Но ответа они не получили, девушки только манили их за собой ласковыми жестами и бормотали, повторяя одно и то же имя: «Ивала, Ивала, Ивала...», и улыбались так, что сердца приятелей то замирали, то начинали учащенно биться. Ярол попробовал было протянуть руку и обнять ближайшую из них, но она легко ускользнула от него, как дым, так что ему пришлось удовольствоваться лишь легким прикосновением к бархатистой коже ее плеча, отчего кончики пальцев его так и затрепетали от возбуждения. Она обернулась и послала ему пылкую улыбку. Ярол схватил Смита за руку.

— Пошли, пойдем же,— возбужденно проговорил он.

И словно в каком-то волшебном сне, окруженные прекрасными теплыми женскими телами, находящимися от них на расстоянии лишь вытянутой руки, они отправились по дороге, и благоуханный ветерок обвевал им лица, и мучительно прекрасный смех звенел у них в ушах и звал за собой, и эти девушки, их быстро мелькающие ножки, их густые волосы, развевающиеся по ветру, то открывая, то закрывая эти, что называется, кровь с молоком, упругие тела, постоянно повторяющееся эхо простого и вместе с тем обворожительного имени, в котором звучало что-то необъяснимо ласковое, словно прикосновение и шепот теплой морской волны. Ивала... Ивала... Ивала...— это звучало словно магическое заклинание, которое подгоняло их, заставляя идти все быстрее.

Они не знали, как долго шли. Все те же однообразные джунгли скользили мимо и уходили за горизонт за их спинами, и они уже просто перестали их замечать; широкая и загадочная дорога, прямая как стрела, пропадала в зеленоватой дымке впереди, и странный, непостижимый, загадочный зеленый полумрак был теперь полон этого чарующего, влекущего, головокружительного смеха. Теперь все, что выходило за пределы круга щебечущих девушек, кольца их гибких, грациозных тел и вьющихся волос, покачивающихся на каждом шагу, их голосов, звучащих словно в зачарованном сне, не имело для них никакого значения. Теперь последние остатки изумления и недоверия куда-то пропали, исчезли, утонули в облаке их аромата.

Наконец, почти обессиленные, но не от усталости, а от восхищения, они добрались туда, где дорога кончалась. Смит мечтательно поднял свои бесцветные глаза и, словно сквозь какую-то завесу, увидел очень далеко, так далеко, что почти ничего не разобрал, огромное пространство, похожее на парк. Оно простиралось перед ними, а мрачные стены джунглей по обеим сторонам пропали. Первобытные болота и живые плотоядные джунгли кончились, уступив место пейзажу, который мог возникнуть не раньше чем через миллионы лет. На этом пространстве росли прямые, как колонны, огромные первобытные деревья, отодвинутые по эволюционной лестнице от змееобразных растительных тварей, росших в тех алчных джунглях, на века и века. Их листья образовали крышу над землей, крышу из постоянно находящейся в движении зелени, сквозь которую мягкий сумеречный свет сочился на ковер из украшенного многочисленными звездочками цветов мха. Сделав всего один шаг, они перенеслись через века эволюции и попали в очаровательное место, чистое и красивое, которое, возможно, было отдалено по времени от того страшного мира джунглей, которые бессильно бесновались на его границах, на миллионы лет.

Под их ногами лежал сплошной ковер бархатистого мха. Едва осознавая, что он видит, не веря собственным глазам, Смит озирался вокруг, всматриваясь в зеленый полумрак под деревьями. Кругом царила полная, абсолютная, какая-то даже мистическая тишина. Порой ему казалось, будто в листве над головой происходит какое-то шевеление. Там была жизнь: то ли маленькие зверьки резвились на ветках, то ли птицы порхали в листве, но он и сам не знал, чудится ли ему это или нет. Пару раз ему показалось, будто он услышал отголосок птичьей трели, но она оставила какое-то странное впечатление: словно мелодия сначала зазвучала у него в ушах, и, лишь когда она замерла, это дошло до его сознания. И не раз и не два он слышал подобное пение или замечал чье-то суетливое шевеление в ветвях, но, видно, жизнь здесь, в этом зеленом сумраке, не отличалась изобилием.

Они неторопливо продолжали свой путь. Он мог поклясться, что один раз видел молодого пятнистого оленя, смотревшего прямо на него широко раскрытыми печальными глазами из своего укрытия в зарослях ветвей, но когда он всмотрелся внимательно, то уже ничего не увидел, кроме дрожащих листьев. А однажды ухо его уловило эхо далекого звука, который он тоже не сразу услышал, а воспринял только тогда, когда все уже стихло: ему показалось, что это было звонкое ржание жеребца. Впрочем, все это не имело большого значения. Девушки все вели их за собой по мягкому ковру цветущих мхов, кружа вокруг них, словно воркующие голубки, и напевали всего одну мелодию: «Ивала... Ивала... Ивала...» — в бесконечной гармонии высоких и низких нот.

Они продолжали шагать, как во сне; мимо них, словно в кино, плавно скользили стволы деревьев, устланные цветущим мхом поляны,— а вокруг царила тишина, как и прежде. И Смита все больше и больше мучила мысль, что где-то рядом, за деревьями, прячется жизнь. «Уж не начинаются ли у меня галлюцинации»,— думал он, поскольку никаким сочетанием веток, листьев и теней нельзя было объяснить, что морда дикого кабана, которая — он готов был в этом поклясться — вдруг высунулась из зарослей и уставилась на него своими маленькими бесстыдными глазками, через мгновение скрылась, растворившись в тени.

Он заморгал и протер глаза — его охватил страх: уж не теряет ли он рассудок. Однако уже через минуту он опять неуверенно всматривался в просвет между двумя деревьями, низко опустившими свои густые ветви. Только что, как ему показалось, он видел великолепного белого оленя, который замер на миг, настороженно вздернув голову, и странным, очень странным был взгляд его испуганных глаз, в которых читалось желание, предостережение, страх... и какой-то... стыд, что ли. Но он тут же пропал в тени густой листвы, стоило Смиту обернуться.

Другой раз он споткнулся обо что-то. Оказалось, это всего лишь ветка, густо покрытая листьями, лежавшая поперек тропинки. Но сначала ему показалось, будто это какой-то маленький зверек из семейства кошачьих, который осторожно крался по густому мху, и глазки его сердито сверкали — зверек смотрел на него снизу вверх: ненависть, предостережение и страдание — вот что одновременно выражал его взгляд.

Странные это были животные, очень странные, они вызывали в нем какое-то смутное беспокойство. В их взглядах таилось что-то такое, словно они хотели сообщить ему нечто важное, предупредить о чем-то. В их глазах было отчаяние, а еще в них светился разум, не присущий диким зверям. Кроме того, нечто необычное, пугающее и в то же время знакомое было в посадке их головы, и походка у них была иная, чем у четвероногих.

Вот еще один грациозный зверь выскочил из зарослей, помедлил секунду и мгновенно исчез, бросив на него полный страдания взгляд широко раскрытых глаз, который говорил больше, чем любой вопль. Смит остановился и замер как вкопанный. Уж слишком сильное беспокойство охватило его, чтобы его могли затмить эти то ли поющие, то ли что-то бормочущие девицы. А уж если он начинал беспокоиться, значит, наверняка его подстерегает неведомая опасность. Он неуверенно огляделся вокруг. Зверь растворился в чаще среди трепещущих листьев и теней, мелькающих на поверхности земли, покрытой мхом, но он очень хорошо запомнил выражение его глаз, в которых застыли стыд и предостережение.

Он внимательно посмотрел на тонущую в зеленоватом полумраке поляну: огромные деревья своими ветвями, будто крышей, закрывали небо над головой. Может, ему все это грезится, словно некоему лотофагу, вкусившему волшебного лотоса и забывшему свое прошлое? А может, это последствие настигнувшей его болотной лихорадки, которой он заболел, пробираясь по первобытным джунглям? Или он сходит с ума? Может, все эти звери с их страдальческими глазами и с их до ужаса знакомыми очертаниями головы и шеи, посаженных на тела четвероногих животных, ему просто мерещатся? Насколько все это вообще реально?

Он вдруг резко рванулся и схватил ближайшую к нему золотокожую девицу, чтобы увериться, что все это не сон. Да, она действительно состояла из плоти и крови. Его пальцы сомкнулись на ее крепкой округлой руке, покрытой мягкой и гладкой кожей, похожей на бархатистый персик. Девушка не сопротивлялась. Едва он схватил ее, она застыла как статуя, потом медленно обернулась к нему, лениво и непринужденно, словно она о чем-то думала или грезила, закинула подбородок так высоко, что кожа на ее упругом горле туго натянулась и он увидел, как бьется пульс под ее бархатистой кожей. Губы ее раскрылись и протянулись навстречу его губам.

Он властно прижал ее к себе. Руки ее обхватили его голову, пальцы запутались в волосах, и все его беспокойство, все его мучения, скрытые страхи — все-все испарилось, исчезло, сгинуло, как только он ощутил сладкий поцелуй ее губ.

Потом он пришел в себя и понял, что шагает среди деревьев и девушка идет рядом, тесно прижавшись к нему, а его рука обнимает ее за плечо. Сама ее близость была для него счастьем и блаженством, все чувства у него смешались в одно, голова шла кругом от наслаждения, и все остальное казалось нереальным, будто в сновидении, а единственной реальностью была эта прелестная девушка с золотистой кожей.

Он смутно чувствовал, что Ярол где-то рядом, совсем недалеко, скрытый от них густой листвой. Он порой видел его и ярко-рыжую головку на его плече: в своих объятиях он держал другую золотоволосую красавицу с бархатистой кожей. И она была столь совершенной копией милой пленницы, которая шла рядом с ним, что можно было подумать, будто одна из них — отражение другой в каком-то волшебном зеркале. И в сознании Смита всплыло тревожное воспоминание. А что думает Ярол про свою пленницу? Какой она ему кажется, тоже рыжеволосой или знойной красавицей с белоснежной кожей и черными как вороново крыло густыми волосами? Поддался ли разум маленького венерианина колдовским чарам этого места, или он сохранил его ясным? И что это за язык такой, который в его, Смита, ушах звучал пленительной английской речью, а в ушах Ярола — музыкальным верхне-венерианским наречием? Может, они и вправду оба сошли с ума?

Потом податливое, гибкое тело в его руках шевельнулось и прекрасное личико обернулось к нему. И сразу лесистая местность исчезла для него, словно дым, как по волшебству ее упоительных губок.

Среди леса довольно часто попадались полянки, на которых Смит смутно видел белокаменные развалины каких-то строений, но они не оставляли в его сознании ничего, кроме каких-то обрывков далеких воспоминаний. Иногда он лениво думал, что же было на месте этих развалин, какая исчезнувшая раса отвоевала у леса эти открытые пространства, а потом сгинула, не оставив ни одного следа, кроме этого. Но ему было не до того, для него это уже не имело никакого значения. Он еще замечал зверей, глаза которых теперь были полны скорее жалости и отчаяния, нежели предостережения, желания о чем-то сообщить, но его зачарованный рассудок не желал вникать в смысл их посланий. Он совершенно забыл и себя, и место, где находится, и свое прошлое — он был подобен лотофагу, которого интересовало лишь то наслаждение, которое дает ему настоящее. И в этом состоянии бездумно и безмятежно он покорно брел туда, куда его влекли мечты. Как прекрасно, как сладко было шагать вот так в этом зеленоватом полумраке, обнимая рукой чудную красавицу.

Они проходили мимо белокаменных руин каких-то зданий, мимо огромных изогнутых деревьев, которые скрывали их в своей тени. Мягкий мох пружинил под их ногами, такой мягкий, мягче самых дорогих и искусно сотканных ковров. Невидимые звери крались за ними, и время от времени краем глаза Смит замечал что-то напоминающее человека в очертаниях их тел, в посадке головы на плечах животного, в чистоте и разумности их настойчивых взглядов. Но, правду говоря, он этого уже не сознавал.

О как сладко, невыносимо сладко звенел тихий смех по всему лесу. Смит держал свою голову высоко, как испуганный или настороженный олень. А смех звучал все громче и громче, он был уже близко, совсем близко, рядом, вот за этими густо разросшимися кустами. Ему казалось, что это голос прекрасной, горячей и пылкой гурии, ожидающей его у ворот рая, что он проделал столь долгий и опасный путь, чтобы найти ее, и теперь весь трепетал, предчувствуя окончание своего путешествия. Отзвуки этого смеха раздавались среди зелени, звеня колокольчиком в полумраке леса, заставляя трепетать листья деревьев. Смех был везде одновременно, это был маленький мир музыки, пронизывающей материю, будто магическое заклинание, которое охватывало все вокруг и отзывалось в сознании Смита с такой же остротой, с какой острый меч вонзается в плоть. Смех звал его голосами, пронизавшими весь лес, и это было непереносимо.

Потом они вышли из зарослей на поросшую мхом поляну, посередине которой возвышалось небольшое сооружение, очень похожее на храм. Ярол тоже оказался там, но почему-то теперь они были одни. Девушки, роскошные девушки, которых они только что обнимали с таким упоением, куда-то исчезли, и они туг же забыли про них. Смит и Ярол стояли не шевелясь и с изумлением смотрели перед собой. Это сооружение было единственным из всех, которые они видели здесь, колонны которого не рассыпались, а стояли прочно и твердо. Глядя на это здание, им вдруг стало ясно, что архитектура тех сооружений, развалины которых они встречали почти на каждой лесной поляне, была совершенно не похожа на ту, что им приходилось видеть в известных им мирах. Но у них не было никакого желания размышлять обо всех этих тайнах и загадках. Они вообще ни о чем не могли думать — только о той женщине, которая скрывалась там, внутри, за этими стройными колоннами, только о ней мечтал их помраченный разум.

А она уже стояла, ожидая их, посередине своего крошечного храма. Кожа ее тела, чуть прикрытого длинными пышными вьющимися волосами бледно-золотистого цвета, так и светилась. И если девушки-сирены были красивы, даже очень красивы, здесь перед ними находилась сама воплощенная красота, само очарование. И лица, и формы девушек повторяли лицо и формы своей богини. Ее же тело было совершеннейшей формы, оно светилось, словно прозрачный мед, и было слегка прикрыто прядями волос, которые льнули к нему, лизали его, словно прихотливые язычки пламени. Те девушки, которые были способны привести в восторг любого мужчину... о, теперь их красота казалась лишь отголоском этого совершенства. Смит стоял как вкопанный, и в его бесцветных глазах бушевало пламя.

Перед ним была сама Лилит... сама Елена Прекрасная... сама Цирцея, вся красота всех легенд и мифов человечества, воплощенная в одном образе. Она стояла перед ним на мраморном полу, со спокойным и даже серьезным и важным лицом, без тени улыбки. Их встречала здесь таинственная богиня. В первый раз в своей жизни он смотрел в глаза, которые освещали это прекрасное, точеное лицо, и душу его переполнял восторг. Голубые глаза ее очаровывали не яркостью, не блеском, но мощью, силой, энергией, глубиной — да что там, для описания их не было слов в человеческом языке. В этой голубизне человек был готов с радостью утонуть, но ему не удалось бы достичь дна, ибо она была бездонной, спокойной и могучей, ее не тревожили ни волнения, ни подводные течения. Хотелось погрузиться в ее глаза и оставаться там вечно, опускаясь все ниже и ниже в окружении бесконечного, абсолютного света.

И когда он с головой погрузился в этот иссиня-голубой взгляд, он с изумлением увидел окружающий его реальный мир. До этого момента он его не замечал, но миг восторга при погружении в голубые глубины ее глаз, должно быть, открыл в его сознании какую-то дверь к новому знанию, и перед его изумленным взором предстало новое, необычное свойство сияющей перед ним красоты.

Да, здесь обитала красота осязаемая, облеченная в человеческую плоть,— как человек облекает свое тело в прекрасные одежды. Но было в ней нечто большее, нежели просто плотская красота, большее, чем просто гармония и соразмерность лица и тела. Словно некое сияние струилось по поверхности ее кожи, бархатистой, как персик, по округлостям и впадинам ее тела, лаская и высоко поднятые груди, еще больше подчеркивая их неземную красоту, и стройные, изящные бедра, и изысканные линии плеч. А волосы, пышные и густые, наполовину скрывали всю эту роскошь, но при этом еще более подчеркивали ее.

Ее красота мерцала перед ним лишь одно мгновение, поскольку человеческие чувства не могли выдержать всего этого сияния и великолепия поистине невыносимой для человеческих глаз и человеческого сознания прелести. Инстинктивно он поднял руки и закрыл ладонями глаза, чтобы не видеть этого лучезарного великолепия. Но ее красота сияла столь мощно, что пронизывала насквозь его земную плоть. Она проникала в каждую клеточку, в каждый нерв его существа, пока все до последнего атомы его тела, все до последней частички его души не были омыты этим поразительным светом.

И вдруг сияние прекратилось. Он опустил дрожащие руки и увидел, как на этом прекрасном лице медленно расплывается улыбка, которая сулила столько блаженства, что на миг он снова едва не потерял способность чувствовать и соображать. Казалось, весь мир теперь сосредоточился в этом прекрасном лице, в этих нежных улыбающихся губах.

— Добро пожаловать, чужестранцы,— прозвучал низкий глухой голос.

Он был похож на шелест тончайшего шелка, слаще меда был этот голос, он ласкал, словно прикосновение ласковых губ. И она тоже говорила на чистейшем английском языке. Наконец Смит обрел дар речи.

— Кто... кто ты? — спросил он, задыхаясь от восторга.

Но не успела она ответить, как вдруг раздался голос Ярола, он весь дрожал от ярости.

— А ты не мог бы говорить на том языке, на каком к тебе обращаются? — заявил он со злостью,— Что, тебе так трудно спросить, как ее зовут, на верхне-венерианском? С чего ты решил, будто она знает английский?

Онемев от изумления, Смит тупо посмотрел на своего товарища. Он увидел, как вспышка раздражения сразу погасла в черных глазах Ярола, едва он понял, где он находится и что за неземная красота и сияние окружают его в этом храме. И тогда он сказал на своем прекрасном, ясном и светлом, удивительно мелодичном родном языке, столь богатом метафорами, преувеличениями и символическими выражениями:

— О прекраснейшая госпожа, черноволосая, словно июльская ночь! Скажи, какое имя ты носишь, чтобы я мог обратиться к тебе и сказать, что лицо твое белее морской пены, а сама ты прелестна и очаровательна!

Смит, слушая эту изысканную, витиеватую речь, эти мелодичные звуки верхне-венерианского наречия, не верил своим ушам. Несмотря на то что она говорила по-английски, подобная речь казалась более уместной в устах этой богини. Такие уста, думал он, не способны произносить ничего, кроме чистой музыки, а вот английский — язык вовсе не музыкальный и звучит грубо и варварски.

Но объяснить самому себе иллюзию Ярола он не мог. Его глаза по-прежнему видели огненно-рыжие волосы красавицы и ее золотистое тело. И никакое даже самое изощренное воображение не могло превратить его в белоснежное тело с черной гривой волос, как утверждал его товарищ.

Улыбка тронула нежные губы хозяйки, когда она услышала речь Ярола. Она отвечала им обоим одновременно, но Смит слышал ее слова на английском, в то время как в ушах Ярола, как он теперь догадывался, слова ее звучали на ритмичном и музыкальном верхне-венерианском.

— Я — Красота,— сказала она ясно и безмятежно.— Да-да, я и есть воплощенная Красота. Меня зовут Ивала. И пусть не возникнет между вами раздор, поскольку каждый человек слышит меня на том языке, на котором говорит его сердце, и видит меня в том образе, который близок его душе. Ведь я — то, что желает всякий, воплощенное в едином существе, и нет другой красоты, кроме меня.

— А те... другие?

— Я — единственный обитатель здешних мест, а вы видели только мои тени, которые вели вас окольными путями сюда, чтобы вы могли предстать пред очами Ивалы. Если б сначала вы не увидели эти отражения моей красоты, полнота ее, которую вы созерцаете теперь, ослепила и убила бы вас. Возможно, чуть позднее вам удастся увидеть меня еще более ясно. Я живу здесь одна. Кроме вас, ни одного живого существа нет в моем лесу. Все, все — иллюзия, все, кроме меня. Но разве этого не достаточно? Можете ли вы еще чего-нибудь желать от жизни или смерти, кроме того, что вы созерцаете теперь?

Вопрос этот сопровождало дрожащее эхо, словно завершающий музыкальный аккорд, и им обоим было совершенно ясно, что нет, большего желать они не могли. Этот сладостный, божественный, негромкий голос, почти шепот, звучал в их ушах чистейшей, волшебной музыкой, и, слушая его, они не испытывали никаких чувств, кроме благоговения перед красотой, которую они созерцали. Она обрушивалась на них, словно жаркие волны, испускаемые этим воплощенным совершенством, обволакивала их, и ничто в целой Вселенной для них теперь не существовало, кроме Ивалы.

Созерцая эту неземную красоту, Смит ощущал благоговение, обожание, это чувство изливалось из него, как изливается кровь из вскрытой тугой артерии. Но странно, это чувство делало его все слабее и слабее.

Где-то в глубинах подсознания Смита все-таки шевелилось легкое беспокойство. Он пытался бороться с ним, чтобы не расплескать то экстатическое обожание, которое он чувствовал сейчас, но никак не мог подавить его. Постепенно эта тревога пробивалась сквозь многочисленные слои его подсознания, пока не пробилась в сознание, и легкая дрожь беспокойства пробежала по нему, нарушая то совершенно безмятежное состояние транса, в котором он пребывал. Это было безотчетное беспокойство, но оно как-то было связано с теми животными, которые мелькали перед его взором в лесу на пути к храму. Но действительно ли он их видел, или их образы были порождены его воображением? А еще он вспомнил старую легенду, широко известную на его родной старушке Земле. И как он ни старался избавиться от этого воспоминания, изгнать его из памяти, ему это не удавалось: легенда о какой-то очень красивой женщине и мужчинах, превращенных в животных. Он никак не мог связать все это в единое целое и одновременно, как ни хотел, не мог избавиться от этого навязчивого воспоминания; оно беспокоило его, но все время ускользало, и он никак не мог сосредоточиться на нем, и это терзало его, крича об опасности столь настойчиво, что с бесконечным отвращением и неохотой разум его все-таки вернулся к тому, для чего и был предназначен изначально: к умственной деятельности. Смит стал думать.

Ивала почувствовала это. Она почувствовала ослабление потока жизненной энергии восторженного обожания, изливавшегося на нее. Ее бездонные глаза заглянули в его глаза, ослепив его вспышкой необыкновенной голубизны, и лес вокруг него покачнулся от мощного удара этого света. Но где-то в глубине сознания Смита, там, где находились его рефлексы, где было хранилище его чисто животных инстинктов, был спрятан мощный фундамент: дикая и свирепая мощь, которую не могла одолеть ни одна противоборствующая сила, с которой он когда-либо встречался на своем пути. То же случилось и с самой Ивалой. Настойчивый шепот тревоги, которая своими корнями уходила глубоко в это незыблемое основание, не прекращался. «Что-то здесь не так. Я не должен позволить ей так просто поглотить меня еще раз. Я должен знать, что все это значит...»

Он прекрасно осознавал необходимость этого. И вдруг Ивала подняла свои прекрасные, нежные руки и отбросила назад густые пряди волос, которые завесой прикрывали ее золотистое тело. И все, что было вокруг нее, торжествуя перед этой дивной красотой, засверкало, засияло с ужасающей силой. Сознание Смита не выдержало этого напора и погасло, как гаснет свеча от порыва ветра.

Казалось, прошла целая вечность, когда сознание внезапно снова вернулось к нему, но это было не его прежнее сознание, а нечто такое, что можно было назвать притупленным, слепым знанием того, что происходит вокруг него и в нем самом. Так животное может сознавать мир, но ни на йоту не обладать самосознанием. И в центре его вселенной теперь жарче всех сияло только одно солнце — его чувство благоговения перед чистой красотой. Оно горело в нем и поглощало его, как пламя поглощает топливо, истощая всю его энергию. Беспомощный, лишенный тела, он изливал свое благоговение, поглощаемое ненасытным сиянием, и, изливая свое чувство, он понимал, что увядает, слабеет и постепенно исчезает, погружаясь все ниже и ниже уровня человеческого существа. В своем притупленном сознании он не делал никаких попыток понять, что происходит, он только чувствовал, как постепенно вырождается, словно ненасытное желание непрерывно чувствовать восхищение, которое поглотило Ивалу и теперь поглощало его, высасывало из него все, что оставалось в нем человеческого. Даже мысли его она высасывала, и, по мере того как она опустошала его, он уже не мог подобрать слов, чтобы обозначить свои ощущения, и разум его воспринимал и представлял себе формы и картины на уровне гораздо ниже уровня человеческого мышления.

Он стал неосязаем. Он стал темным, невыразительным воспоминанием, бестелесным, неразумным, зато полным странных, алчных ощущений... Он помнил бег. Он помнил темную землю, упруго отскакивающую назад от его летящих ног, резкий ветер в ноздрях, насыщенный множеством запахов, тысяч и тысяч ароматов самых разнообразных вещей. Он помнил стаю, лающую и рычащую вокруг, воющую на морозные звезды, и свой голос, вплетающийся в голоса остальных в восторге, переполняющем его горло. Он помнил сладость теплого свежего мяса, рвущиеся под его острыми клыками ткани, горячую кровь на языке. Он помнил еще кое-что, но не так уж много. Горячее, жадное желание, восторг погони и чувство удовлетворения — все эти воспоминания всплывали, и снова тонули, и опять всплывали в его памяти, почти не оставляя места ни для чего другого.

Но постепенно его сознание наполнилось смутными и беспокойными отголосками чего-то другого, кроме мыслей о голоде и насыщении. Это было неосязаемое, тусклое и расплывчатое знание о том, что в каком-то отдаленном мире он был... другим. Теперь он стал кем-то, кто больше его воспоминаний, больше, чем просто память о таких понятиях, как охота, гон, убийство и насыщение, простые действия, которые выполняло его давным-давно потерянное тело. Пусть так — но все-таки когда-то он был другим. Он был...

Внезапно сквозь этот порочный круг воспоминаний прорвалось знание о тех таинственных силах, которые сейчас были рядом с ним. Он сознавал присутствие этих сил, не обладая никакими физическими ощущениями, у него их просто не было и быть не могло. Но его оцепеневший, неповоротливый и притупленный разум понимал, что они здесь — и знал, что они такое. В своей памяти он нашел то неприятное, даже противное и вместе с тем волнующее кровь ощущение человеческого запаха, он чувствовал, как высунулся его язык между клыками, с которых капала слюна; он вспомнил чувство голода, подавляющее все остальные ощущения.

Сейчас он был слеп и не имел никакой формы. Он существовал в этой бесформенной пустоте и ощущал присутствие этих сил только тогда, когда они сталкивались с его ощущениями, вторгались в его память. Но тут он почувствовал присутствие неких других сил, нет, не сил, а людей. От них к нему протянулась ниточка понимания, протянулась и коснулась его, словно этот кто-то знал, что он здесь, словно кто-то понимал, что он близко. Они тоже ощущали его присутствие, алчные и голодные, они затаились, они крались за ним, они выслеживали его. И вдруг откуда-то из-за пределов серой пустоты, где он теперь существовал, голос отчетливо произнес:

— Смотри-смотри! Нет, уже пропал, но мне только что показалось... да нет, не показалось, я точно видел волка...

Эти слова взрывались у него в сознании с силой разрывной пули, поскольку в этот момент он понимал. Он понимал то, что говорил этот человек, он помнил, что когда-то это был и его язык,— и он понял, чем он стал теперь. Он также знал, что эти люди, кто бы они ни были, идут туда, где их ждет страшная опасность, которой он сам не смог избежать, и страстное желание предостеречь их нахлынуло на него, как огромная волна. И только тогда он ясно понял, и это понимание оформилось словами человеческой речи, что его не существует, что он представляет собой всего лишь воспоминание некоего волка. Он был когда-то человеком. Теперь он лишь идея волка — зверя, душа его ободрана слой за слоем, лишена всего человеческого, и в ней теперь осталась только самая сердцевина дикого животного, которая живет в каждом человеке. Его захлестнула волна стыда. Он забыл о людях, он забыл человеческую речь. Он растворился в волчьей памяти и теперь испытывал самый обычный человеческий стыд.

Но сквозь помутившееся сознание стал пробиваться еще более сильный импульс. Где-то в пустоте прозвучал зов, который беспрепятственно достиг его. Кто-то звал его так громко, что все его неопределенное, тусклое существо стремительно развернулось и понеслось туда, откуда слышался этот зов.

А яркий свет все сиял и сиял. В самом центре вселенской пустоты он пылал, он звал его, он повелевал, обольщал. И всем своим существом он отзывался на этот зов, ибо в этом сиянии было нечто такое, что пробуждало его самые сокровенные желания. На память ему пришла мысль о еде — горячая струя крови, кости, хрустящие в его крепких зубах, сладость теплого, жесткого мяса, в которое вонзились его клыки. Желание еще раз ощутить все это мощным потоком захлестнуло его, оставив совершенно опустошенным... Он продолжал погружаться в глубины подсознательного, он уже миновал уровень волка и опускался все ниже, все ниже...

И вдруг, словно резкий удар кинжала, пробивая обволакивающее его забвение, его пронзил ужас. Понимание происходящего осветило его разум, словно вспышка молнии, которая прорвалась откуда-то из давно потерянной человечности. Это был последний трепет его существа, осветивший мрак, в который он погрузился. И из самой основы его существа, незыблемой, как скала, основы его сущности, составлявшей его силу, из самой сердцевины его сути, из основания, которое залегало даже ниже, чем уровень волка, даже ниже, чем то состояние забвения, куда его сейчас постепенно засасывало,— оттуда возгорелась искра непокорности, возмущения и желания дать отпор.

До этого момента он беспомощно барахтался и нигде не мог обрести точку опоры, чтобы начать борьбу. Но теперь, когда его ситуация быта почти безнадежна, когда последние остатки сознания улетучивались из него и незыблемая скала его существа была обнажена, лежала голая, из-под нее вдруг забили свежие ключи его силы, его первозданной дикости, и, опершись на эту последнюю твердыню его самости, которая звалась Смитом, он сделал прыжок. Он поднял мятеж и всей своей волчьей натурой, которая была той почвой, где коренилась его душа мужчины, он принял бой. Он дрался, как волк, с жестокостью и яростью зверя и силой мужчины, обретя опору и поддержку в крепости его сути, которая составляла основу обоих сторон его существа: животного и человеческого. Пространство вертелось вокруг него, пылая алчными огнями, ослепляя чернотой забвения, яростное и жадное, и присутствие Ивалы подогревало эту ярость.

Но победа склонялась на его сторону. Он знал это и дрался еще яростнее — и вдруг почувствовал, как его противник стал отступать, сдавать позиции. И еще он почувствовал, что он снова обладает сознанием, слепым сознанием, но все же сознанием,— он снова почувствовал себя человеком. Он лежал на мягком ковре мхов, как лежит мертвый, все его тело, каждый член, каждая мышца были ужасно слабы. Но жизнь возвращалась к нему, она текла в него и заполняла его тело, как пустой сосуд заполняет вино, и человеческая природа вливалась обратно в его иссушенное сознание, в его иссушенную душу. Какое-то время он лежал не шевелясь, собираясь с силами. Его власть над собственным телом была столь слаба, что порой ему казалось, будто он плывет по течению и должен изо всех сил бороться, чтобы вернуться обратно. Наконец, с безмерным усилием, ему удалось поднять веки: он лежал с открытыми глазами, неподвижно, как мертвый, и смотрел прямо перед собой.

Перед ним стоял храм из белого мрамора, в котором обитала сама Красота. Но не в безумную красоту Ивалы он вглядывался столь пристально. Он прошел сквозь пламя опасностей, которым она подвергла его, и теперь видел ее такой, какова она была на самом деле,— монстром, который принимал любое обличье, приятное каждому существу, которое созерцало ее, все равно — человек это или зверь. Нет, сейчас она вообще не имела никакого обличья, она явилась ему в виде яркого алчного пламени, пылающего внутри храма. Пламя было живым, оно дрожало, оно трепетало, оно жило, но в этом божестве не осталось и следа человеческого облика. Оно вообще не имело в себе ничего человеческого. Это была столь чуждая жизнь, что он удивлялся, как же это глаза его могли увидеть в ней воплощенную красоту Ивалы. И даже в самых глубинах своего падения, в минуты наибольшей опасности для его существования, он нашел время для того, чтобы сожалеть о том, что эта красота уходит от него,— эта совершенная во всех отношениях иллюзия, которой никогда и нигде не существовало на самом деле, кроме как в его мозге. И он знал, что, пока горит в нем жизнь, он никогда не забудет ее улыбку.

Там светилось нечто, исток чего был столь ужасно далек. Он подумал, что сила этого нечто вступила в контакт с его мозгом, буквально вцепилась в него сразу же, как только он попал в поле его действия, отдав ему приказ видеть его в столь привлекательной форме, которая для него означала одно: желание его сердца. Должно быть, эта сила проделывала подобные штуки с бесчисленным количеством других существ — он вспомнил видения, преследовавшие его в лесу, когда ему казалось, будто он видит различных зверей, исчезавших сразу, как только он обращал на них внимание. Ну что ж, он тоже получил возможность стать одним из них, он это уже знал. И теперь он понимал, почему в глазах этих животных мелькали предостережение и мука. Он вспомнил и развалины, которые встречались им на пути к храму. Какая раса обитала здесь когда-то, внедряя достижения своей цивилизации, культивируя эти тихие, чистые леса и светлые поляны в окружении диких и алчных первобытных джунглей? Возможно, это была человеческая раса, обитавшая вдали от остальной Солнечной системы под этими тихими деревьями, пока не пришла Ивала Разрушительница. А может, и какая-нибудь другая, не человеческая раса ведь он знал теперь, что для любого живого существа, любого создания у нее было свое обличье: воплощение мечты каждого отдельно взятого существа.

Потом он услышал голоса, и после многих безуспешных попыток ему удалось повернуть голову, лежавшую на подушке из мягкого мха, чтобы посмотреть, кому они принадлежат. Если бы он только мог, он бы немедленно встал, когда увидел, кто это, но жуткая слабость сковала все его члены, лежала на нем страшным грузом и не давала даже пошевелиться. Перед ним стояли те самые люди, которых он видел (или только слышал? Или всего лишь ощущал их присутствие?), когда находился в обличье зверя,— это были трое работорговцев с их корабля. Должно быть, они пошли вслед за ним и маленьким венерианином вскоре после их ухода, и теперь никто не может сказать, какие темные побуждения руководили ими, поскольку чары Ивалы настигли их и для них уже через несколько минут закончится человеческое существование. Они стояли перед храмом один подле другого, и на лицах их сиял исступленный, почти священный восторг. Все ясно, на их лицах сияло отраженное великолепие неземной красоты Ивалы — хотя сам он видел лишь пламя.

Тогда-то он и догадался, почему Ивала отпустила его так неожиданно во время их отчаянной схватки. Приближался свежий корм для ее бездонной утробы, новая, свежая струя благоговения, чтобы утолить ее ненасытную жажду. Она отвернулась от уже опустошенного, высосанного почти без остатка Смита, от его иссякших источников, чтобы припасть к новым, еще полным энергии. Он смотрел, как они стоят там, опьяненные ее красотой: они ведь видели перед собой прекрасную женщину, дивное тело которой было слегка прикрыто густыми прядями длинных, сбегающих вдоль ее обворожительных форм волос... а для него это были всего лишь чистые языки пламени, вот и все.

Но он видел кое-что еще. Возле этих трех восхищенных, восторженных фигур, стоящих перед храмом, он смутно видел... что же это? Да это отраженные образы их самих, пляшущие в воздухе! Размытые очертания колыхались... После того, через что он только что прошел, он стал обладать особым зрением и теперь мог видеть сквозь живую плоть, и он смотрел на это пляшущее в воздухе мерцание и понял наверное: это образы сущностей всех троих, ставшие теперь каким-то странным образом видимыми, стоило ему только воскресить в памяти зов Ивалы.

Да, это сущности, имеющие форму людей. Они тянулись к Ивале, пытаясь оторваться от своих тел, своего жилища, в страстной жажде покинуть его, будто они теперь отрекались от самих себя, обрывали все корни, связывающие их с собственной плотью, и желали только одного: слиться с воплощенной красотой, которая звала их к себе, и зову ее противостоять было невозможно. Все трое стояли неподвижно, на лицах читался неописуемый восторг, они совершенно не сознавали, что к душам их уже прикован прочный якорь, что их тащат, как бычков на веревочке, все ближе к неминуемой пропасти.

Потом Смит увидел, что человек, который стоял к нему ближе всех, упал на колени, задрожал и повалился на мох. Какую-то минуту он лежал неподвижно, а в это время от его тела, дергаясь и извиваясь, пытался оторваться полупрозрачный дубликат — его сущность, и вот последним мощным рывком он освободился и поплыл по воздуху, подобно клубу дыма, прямо в раскаленную добела внутренность храма. Сияние, исходящее изнутри, жадно засосало его, вспыхнув при этом еще ярче, будто туда кто-то подбросил топлива.

Когда вспышка угасла, облачко выплыло обратно из храма; оно проплыло между колоннами, и форма его даже дня затуманенных слабостью глаз Смита показалась странно искаженной. Это не была больше душа человека. Все человеческое было выжжено из нее, оно послужило пищей этому сиянию, то есть Ивале: И то, что осталось от человека, та звериная его основа, которая так близко лежит под слоем, созданным цивилизацией, под человечностью всякого человеческого создания, теперь могла быть свободна. Понимая, что происходит, Смит совершенно хладнокровно наблюдал, как из храма появился не человек, а его звериное нутро, самая сердцевина животного инстинкта — все, что осталось теперь от существа, бывшего человеком, существа, с которого живьем содрали его человеческую сущность. Это было самое ядро его животных воспоминаний, глубоко коренящееся в самом отдаленном прошлом, исчисляемом миллионами лет, когда еще все предки человека бегали на четвереньках.

Это был хитроумный и коварный зверь, он обладал инстинктом и всеми достоинствами лисицы. Смит видел, как эта полупрозрачная, словно сотканная из тончайшего тумана сущность скользнула, крадучись, прочь, в зеленый полумрак леса. И он снова вспомнил, что он видел мелькающие, почти неуловимые образы животных в лесу, по дороге сюда, животных, похожих на человека посадкой головы, линией плеча и шеи, что указывало на то, что перед ним не истинно четвероногие существа. Должно быть, они были такими же духами, как и этот плывущий теперь меж стволов дух зверя, который имел в себе жалкие остатки и обрывки сброшенной человечности. Они легко касались его сознания своим, и он начинал действительно видеть их во плоти, покрытых шерстью, с глазами, полными отчаяния и боли; но видел он их всего лишь короткое мгновение — они тут же исчезали, растворяясь среди реальных теней. И от мысли о том, как, должно быть, много людей ушло из жизни, чтобы накормить ненасытное пламя в храме, со скольких была живьем содрана их человеческая сущность, сколько их теперь бегает по этому заколдованному лесу в виде призрачных зверей,— от этой мысли у него мороз пошел по коже.

Здесь обитает сама Цирцея. Когда он понял это, мурашки побежали у него по спине от страха и благоговейного трепета. Сама Цирцея-волшебница, о которой в древнегреческой легенде говорится, что она превращала людей в животных. И какая же глубочайшая подоплека, подкрепленная мифом и реальностью, вырисовывалась за этими событиями, которые происходили не только перед его глазами, но и с ним самим! Волшебница Цирцея — древняя легенда о ней, возникшая на Земле, воплотилась на далеком спутнике Юпитера, отделенном от Земли огромными пустыми пространствами. Величие этой мысли повергло его в трепет, потрясло все его существо до самого основания. Цирцея и Ивала... выходит, обе они воплотили в себе некую инопланетную сущность, которая тысячелетиями скиталась по Вселенной, оставляя после себя смутные и неясные намеки. Прекрасная Цирцея на своем голубом острове где-то в Эгейском море — и Ивала на спутнике далекой планеты, населенном призраками и. озаренном сиянием Юпитера... прошлое и настоящее слились здесь в одно сияющее целое.

Это было поистине чудо, и оно привело его в такой восторг, что, когда он снова вернулся к реальности, двое оставшихся работорговцев лежали, распростершись на земле,— это были их покинутые тела, из которых пламя Ивалы успело высосать всю жизненную энергию. Пламя полыхало теперь ярко-розовым цветом, гораздо ярче, чем в первый раз, и он видел, как вылетел, торопясь, сопровождаемый жадной пульсацией Ивалы, последний тусклый дух из этих троих несчастных, только что проглоченных страшной богиней. Этот дух чем-то напоминал свинью: можно было различить криво торчащие клыки и толстую щетину,— с почти слышимым хрюканьем и храпом животное мгновенно скрылось между деревьев.

И пламя вновь сделалось ровным и ясным, время от времени вспыхивая ярко-розовым цветом; ритмичные вспышки эти были подобны биению сердца. И он понял, что Ивала насытилась и теперь ее внимание обращено на себя. Сейчас она не видит мира, над которым господствует, она дремлет и переваривает пищу, которую пожрала таким поистине вампирским способом.

Смит слегка пошевелился. Теперь или никогда он должен предпринять попытку спастись, пока эта тварь в храме не обращает внимания на окружающий мир. Он лежал, потрясенный и изможденный всем пережитым и пытаясь как можно быстрей собраться с силами: он уговаривал себя не поддаваться слабости, во что бы то ни стало встать, отыскать Ярола и как-нибудь добраться до покинутого корабля. И понемногу ему это удалось. Он потратил на это довольно много времени, но в конце концов, цепляясь за ствол ближайшего дерева, он поднялся и стоял, шатаясь, преодолевая головокружение. Он принялся внимательно оглядываться, пытаясь отыскать глазами своего товарища.

Маленький венерианин лежал в нескольких шагах от него на боку, прижавшись щекой к земле, и соломенно-желтые кудри его ярко выделялись на фоне зеленых мхов. Глаза его были закрыты, и это делало его похожим на спящего серафима: морщины, оставленные нелегкой жизнью, полной борьбы и тревог, разгладились, не видно было чуть диковатого взгляда его черных глаз. Смит понимал, что подвергается сейчас смертельной опасности, но все-таки не мог подавить легкой довольной усмешки: ему удалось-таки проковылять эти шесть шагов, которые их разделяли. Он опустился на колени рядом со своим другом.

Движение отняло у него почти все силы, и он снова чуть было не потерял сознание, но усилием воли взял себя в руки, опустил ладонь на плечо Ярола и потряс его. Он не осмеливался говорить, но продолжал яростно трясти маленького венерианина и мысленно звать его, не зная, где среди этих деревьев теперь бродит его обнаженная душа и в образе какого зверя. Он наклонился над неподвижной златовласой головой друга и все звал и звал его, вкладывая всю энергию своего существа в этот зов, пока его снова не накрыло тошнотворной волной слабости.

Прошло много времени, пока ему не показалось, будто он услышал откуда-то издалека слабый отклик. Он снова принялся звать, еще сильней, еще энергичней, с опаской глядя в сторону пульсирующего пламени внутри храма; он боялся, что его безмолвные призывы могут быть услышаны тварью так же, как обычная речь. Но Ивала, видно, пресытилась и погрузилась в глубокий сон: интенсивность и ритм пульсаций оставались все такими же.

Вот ответный отклик снова коснулся его сознания, на этот раз он был гораздо более ясным. Он ощущал его, как рыбак ощущает рывки рыбы на другом конце лески, которая сначала сопротивляется, но наконец уступает и дает подтянуть себя все ближе. И вот среди зарослей леса показался полупрозрачный дух, словно облачко легчайшего дыма,— он подплывал все ближе и ближе, двигаясь крадучись, словно дикая кошка. Он мог поклясться, что в какую-то долю секунды увидел очертания осторожно ступающей по мху пантеры — словно облачко тумана, стелющееся низко над землей. Она повернула голову и посмотрела своими мудрыми черными глазами прямо на Смита. Это были глаза Ярола, да, совершенно точно, глаза его друга... и взгляд его нисколько не утратил своей человечности. Но было еще что-то в этом взгляде, и Смит почувствовал, как у него по спине пробежали мурашки. Могло ли такое быть, возможно ли такое вообще?.. Неужели слой человечности в сознании Ярола над его подлинной кошачьей натурой был таким тонким, что, даже когда он был содран, взгляд его оставался таким же, каким был всегда?

Но вот облачко зависло над распростертым телом венерианина. На мгновение оно обволокло его плечи, потом побледнело и исчезло, как бы всосалось в неподвижное тело. Ярол пошевелился. Трясущейся рукой Смит перевернул его. Длинные ресницы венерианина задрожали, он открыл черные раскосые глаза и уставился на Смита. И Смит смотрел на него, не уверенный в том, вернулась ли в тело друга его человечность, уж не пантера ли смотрит теперь на него, ибо взгляд Ярола всегда был таким.

— Как себя чувствуешь? — спросил он задыхающимся шепотом.

Ярол поморгал глазами, а потом улыбнулся. В глазах его мелькнул лукавый огонек. Он кивнул и сделал слабую попытку приподняться. Смит помог ему принять сидячее положение. Венерианин оказался орешком покрепче землянина. Он энергично задышал и скоро уже нашел в себе силы встать на ноги, да еще и Смиту помог, всем своим поведением демонстрируя глубокое и правильное понимание ситуации: как только он бросил взгляд на храм и увидел там белое пламя, ему стало все ясно. Он решительно мотнул головой.

— Сваливаем отсюда, и побыстрей!

Смит не услышал его, но догадался по губам. Повторять дважды ему было не надо: он повернулся в указанном направлении, надеясь, что Ярол знает, куда идти. Сам он был слишком изможден, ему просто ничего не оставалось, как только соглашаться.

Они пошли через лес, направление выбирал Ярол, он словно чуял, как надо выйти прямо к дороге, с которой они свернули, казалось, так давно. Через какое-то время, когда храм с его пламенем внутри скрылся позади, за деревьями, Смит услышал тихий голос венерианина; тот бормотал, словно про себя:

— Какого черта он позвал меня обратно... В лесу так здорово, прохладно и тихо... И помнишь всякое такое... отлично просто... убиваешь и ешь... ешь, а потом снова убиваешь... какого черта...

Он замолчал. Но Смит, ковыляя рядом со своим верным другом, все понял. Он понял, почему лес казался Яролу таким близким и знакомым, настолько знакомым, что он мог безошибочно определить правильную дорогу. Он понял, почему Ивала, пресытившись, даже не проснулась, когда у нее забирали обратно энергию, составляющую человеческую часть сущности Ярола,— она оказалась столь мала, что для нее это почти ничего не значило. В тот момент он еще глубже понял натуру венериан и помнил это с тех пор до самой своей смерти.

В чаще деревьев впереди показался просвет. Опираясь на плечо Ярола, Смит с облегчением увидел утонувшую в зеленоватом полумраке дорогу, дорогу к спасению, осененную сомкнувшимися высоко над ней кронами деревьев.

 

 

Песенка в минорном ключе

© Перевод В. Яковлевой.

Склон холма под ним, сплошь покрытый клевером, казался таким теплым в лучах солнца. Лежа на спине, Нордуэст Смит потерся спиной о землю и закрыл глаза, дыша так глубоко, что ремень наплечной кобуры с бластером сдавливал ему грудь; он всем существом своим впивал благоухание Земли и запах клевера под жарким солнцем. Здесь, на этих холмах, лежа в тени ивы и опустив голову на густой ковер клевера, словно на колени Земли, он дышал глубоко и свободно, правой рукой гладя траву с таким чувством, с каким ласкают возлюбленную.

Сколько времени — сколько долгих месяцев, бесконечно долгих лет — он ждал этого момента? Нет, не надо думать об этом сейчас. Не надо вспоминать темные пространства космоса с его космическими трассами, или красноватые шлаки марсианских пустынь, или серые сумерки сплошь покрытой туманом Венеры, когда он мечтал о Земле, которая изгнала его из своих пределов. И он лежал с закрытыми глазами, и солнечный свет, казалось, пропитывал его насквозь, и стояла полная тишина, разве что ветерок шуршал листьями травы да какое-нибудь насекомое шебуршилось поблизости. О, эти жестокие, пропахшие кровью и потом годы за его плечами, ведь судьба могла сложиться и так, что он никогда бы не знал их. Если б не бластер, врезавшийся теперь ему в ребра, он снова почувствовал бы себя ребенком, он был бы чист, он был бы таким же, как и много лет назад, когда он еще не нарушил закон в первый раз, когда он еще никого не убил.

Никто из ныне живущих не знал, кем был тогда этот мальчик, каким он был. Даже всезнающая и вездесущная Патрульная служба. Даже Ярол, венерианин, который был его самым близким другом в течение всех этих долгих и буйных лет. Да, этого теперь никто не знает. Как и не знает никто ни его настоящего имени (он ведь не всегда носил свое нынешнее имя — Смит), ни места, где он родился и рос, ни его первого страшного проступка, в результате которого он оказался так далеко от Земли, так долго блуждал окольными путями, которые в конце концов привели его сюда, в эту холмистую местность, в эту долину, сплошь покрытую клевером, на Землю, на которую ему было навсегда запрещено ступать.

Он расцепил руки, сведенные под головой, перевернулся, положил изуродованную шрамом щеку на ладонь и улыбнулся. Да, он лежит теперь на Земле. Теперь для него это не далекая зеленоватая звездочка в черном небе, но теплая почва, и молодые побеги клевера касаются его щеки, они так близко, что ему видны и его тоненькие зеленые стебельки, и листочки в виде трилистника, и влажные зернышки земляного покрова. Вот пробежал муравьишка, покачивая антеннами усиков, совсем рядом возле щеки. Нет, лучше даже не смотреть, лучше просто лежать, словно дикое животное, впитывать в себя лучи солнца и ощущать тепло земли слепо, без слов, без мыслей.

Теперь он не Нордуэст Смит, изгой с израненным лицом, с израненной душой, флибустьер космических трасс. Теперь он снова маленький мальчик, и вся жизнь для него еще впереди. Там, на самой вершине холма, стоит дом с белыми колоннами, с прохладными верандами и белыми занавесками, которые слегка шевелятся от порывов ласкового ветерка. Из дома слышны такие знакомые, такие милые голоса. И среди них голос девочки, волосы которой как эти солнечные лучи. Она стоит там, за дверью. Она смотрит на него, и глаза ее полны слез. Он лежит тихо, не шевелясь, он весь там, в прошлом.

Это так странно, он так ясно все это видит... а ведь от дома вот уже двадцать лет как не осталось даже пепла, а девочка... девочка...

Он снова резко перевернулся и открыл глаза. Что толку теперь вспоминать о ней. С самого начала он совершил роковую ошибку, теперь он знал это. Если бы случилось чудо и он действительно снова стал тем мальчиком, но знал все, что знает теперь, он все равно совершил бы ту же самую ошибку и рано или поздно случилось бы то, что случилось двадцать лет назад. Он родился в жестокий век, когда мужчины силой брали все, что им хотелось, не обращая внимания ни на какие законы. Повиновение было не для него, это было противно его природе, поэтому...

Все так же ясно, как и тогда, в тот роковой день, когда это случилось, он почувствовал все ту же волну гнева и отчаяния, захлестнувшую его, он увидел, как дергается в неопытной руке его бластер, услышал шипение смертельного заряда, устремившегося прямо в ненавистное ему лицо. Он не испытывал никакого сожаления даже теперь, ему было нисколько не жаль того человека, первого человека, которого он убил. Но вместе с дымом этого рокового выстрела уплыл из его жизни и дом с колоннами, и счастье, которое он мог бы иметь в будущем, и сам этот мальчик — он погрузился в пучину несчастий, как Атлантида в океанские пучины,— и девочка с золотистыми, как солнечные лучи, волосами, и многое, многое другое. Это должно было случиться, он знал это. С таким человеком, как он, с таким характером, это должно было случиться непременно. Если бы даже он сумел вернуться назад и начать все сначала, история его жизни была бы в точности той же самой.

А теперь все это осталось в далеком прошлом, и никто уже ничего не помнит, ни одна живая душа, кроме него самого. И нужно быть совершенным глупцом, чтобы лежать здесь теперь и думать обо всем этом.

Смит глубоко вздохнул, проворчал что-то, поднялся и сел, расправляя плечи и прилаживая поудобней свой бластер под мышкой.