Глава 9

Надо было разработать план, а уж потом бежать из номера. Теперь я это понимаю. А тогда выскочить за дверь в объятья милой свободы само по себе казалось планом. Добрался я до вестибюля. Нет, вестибюль отличный, прямо как во дворце, но в смысле свободы маловат. Прежде чем Разиил втащил меня обратно в лифт, чуть не вывихнув мне плечо, я заметил в вестибюле чрезмерное количество стариков. Вообще-то, по сравнению с моим временем, стариков тут везде чрезмерное количество — ну, не в телевизоре, конечно, а во всех остальных местах — навалом. Народ, вы что, умирать разучились? Или всех молодых людей загнали в телевизоры и в мире не осталось ничего, кроме седин да морщин? Вот в мое время, если встретил сорок лет и зим, пора думать о том, как двигаться дальше, молодым место уступать. Если тянешь до пятидесяти, плакальщики на тебя уже гаденько косятся при встрече, словно ты их разорить надумал. Тора утверждает, что Моисей дожил до ста двадцати. Мне кажется, дети Израилевы шли за ним только ради того, чтоб посмотреть, где он свалится. И наверняка ставки делали.

Если мне удастся сбежать от ангела, зарабатывать на жизнь профессиональным плакальщиком я не смогу, раз публика тут настолько неучтива, что отказывается помирать. Да и в любом случае придется учить новые погребальные песни. Пробовал заставить ангела смотреть МТВ, чтобы я освежил свой музыкальный лексикон, но даже с даром языков научиться разговаривать на хип-хопе я не в состоянии. Почему, например, царапать и ломать может кто угодно, а читать чушь — нет? Почему «лять» всегда женского рода, «мамашка» — всегда мужского, а «сука» может быть всякого? Сколько челов бывает в тусе, что такое «пырбаба ёперный бабай», почему овца — отстой, бычье — отстой, а овцебы-чье вдруг бывает ништяк, и нужно ли мне быть глючным салом, чтобы стать бомбой, или для этого достаточно просто быть глупым? Не буду я отпевать ничьих дохлых мамашек, пока не пойму.

Путешествие. Странствие. Поиск волхвов.

Сначала мы отправились на побережье. Ни Джошуа, ни я раньше моря не видели, поэтому, как только мы перевалили гору у самой Птолемаиды и перед нами раскинулась безбрежная синь Средиземноморья, Джош упал на колени и вознес хвалы отцу своему.

— Отсюда край света можно увидеть, — сказал Джошуа.

Я прищурился от слепящего солнечного света и попробовал действительно высмотреть его край.

— Похоже, он закругляется, — сказал я.

— Чего? — Джош обшарил взглядом горизонт, но никакой кривизны, кажется, не заметил.

— Край света выглядит скругленным. Наверно, он и есть круглый.

— Кто круглый?

— Свет. Мне кажется, мир — круглый.

— Конечно, круглый. Как тарелка. Дойдешь до края — можно упасть. Это любой моряк знает, — изрек Джошуа с непререкаемым авторитетом.

— Да не как тарелка круглый, а как шар.

— Не говори глупостей. Если бы мир был круглый, как шар, мы бы с него соскальзывали.

— А если он липкий? — возразил я.

Джошуа поднял ногу и осмотрел подошву сандалии. Перевел взгляд на меня, потом — на землю.

— Липкий?

Я исследовал собственную подошву, надеясь, вероятно, обнаружить клейкие сопли, вроде плавленого сыра, что удерживали бы меня на земле. Когда твой лучший друг — Сын Божий, устаешь проигрывать ему все споры.

— Если этого не видно, еще не значит, что мир не липкий.

Джошуа закатил глаза.

— Лучше пошли купаться. — И он ринулся с горы вниз.

— А как же Бог? — спросил я. — Его же ты не видишь. Джош остановился на полпути и простер руки к сиянию аквамаринового моря:

— Правда, что ли?

— Паршивый аргумент, Джош. — И я побежал по склону за ним, крича на ходу: — Если не будешь стараться, я больше не буду с тобой спорить. А может, липкость — как Бог? Сам же знаешь, как он бросает наш народ и продает его в рабство каждый раз, когда мы перестаем в него верить. Может, и липкость такая же. Перестанешь верить, что она есть, — сразу в небо улетишь.

— Хорошо, что тебе есть во что верить, Шмяк. Я ныряю.

Джош побежал по пляжу, скидывая на ходу одежду, а потом голым прыгнул в волны прибоя.

Позже, до тошноты наглотавшись соленой воды, мы направились по берегу к Птолемаиде.

— Я не думал, что оно такое соленое, — сказал Джошуа.

— Ну да, — подтвердил я. — По виду и не скажешь.

— Ты еще сердишься на меня? Что мне твоя теория круглой и липкой земли не понравилась?

— Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — ответил я, стараясь, чтобы прозвучало солидно и по-взрослому. — Ты ведь у нас девственник и все такое.

Джош остановился, схватил меня за плечо и развернул к себе.

— Всю ночь, которую ты провел с Мэгги, я молился отцу своему, чтобы изгнать мысли о вас. И он не ответил мне. Это как засыпать на терновой постели. С тех пор как мы ушли оттуда, я пытался забыть, а ты снова и снова швыряешь мне это в лицо.

— Ты прав, — ответил я. — Я не учел, какие девственники чувствительные.

И тут еще раз — но далеко не последний — Князь Мира заехал мне в глаз. Костлявый кулак каменотеса рассек всю правую бровь. Ударил он гораздо сильнее, чем раньше. Помню белых чаек в небе надо мной, перышки облаков. Помню, как пена прибоя плескала мне в лицо, забивая уши песком. Помню, как думал: надо бы встать и двинуть Джоша по башке как следует. Помню, думал: но вот встану я и Джош ударит меня снова. А поэтому я еще немного полежал и подумал.

— Ну и чего ты хочешь? — наконец спросил я — распростертый перед ним, мокрый и весь в песке. Он возвышался надо мной, сжимая кулаки.

— Если ты постоянно будешь мне напоминать, то расскажи все в подробностях.

— Это можно.

— И ничего не упускай.

— Ничего?

— Я должен знать, смогу ли я понять грех.

— Ладно, только можно, я встану? У меня все уши песком забило.

Он помог мне подняться на ноги, и, входя в приморский город Птолемаиду, я обучал Джошуа сексу.

По узким каменным улочкам, меж высоких каменных стен.

— Ну, во-первых, все, чему учат нас ребе, не вполне точно.

Мимо людей, что сидели у своих домов и чинили сети. Детишки торговали померанцевым соком в чашках, женщины развешивали рыбу на просушку от одного окна к другому.

— Например, ты же помнишь ту часть, когда Лото-ва жена превращается в соляной столп, а его дочери напиваются пьяными и прелюбодействуют с ним?

— Ну да — это после уничтожения Содома и Гоморры.

— Ну так вот: там все не так плохо, как кажется, — сказал я.

Мимо финикиянок — они пели и толкли муку из сушеной рыбы. Мимо испарительных прудов, из которых детишки вышкрябывали соль и ссыпали ее в мешки.

— Но прелюбодеяние — грех, а прелюбодеяние со своими дочерьми… ну, это… не знаю, это двойной собачий грех.

— Да, но если на секундочку отставить это в сторону и сосредоточиться на двух молоденьких девчонках. .. В таком аспекте все выглядит совсем, совсем неплохо.

— А.

Мимо торговцев фруктами, хлебом и маслом, пряностями и благовониями — они громко расхваливали качество и волшебство своих товаров, причем с гарантией. В те дни волшебство на продажу выставлялось грудами.

— А Песнь Песней — это уже гораздо теплее. Можно понять, зачем ему понадобилась тысяча жен. Вообще-то, раз ты у нас Сын Божий и все такое, не думаю, что тебе трудно будет окучить столько девчонок. Ну, то есть, когда разберешься, что тебе делать.

— А много девчонок — это хорошо?

— Ну ты и простофиля, скажу я тебе.

— Я думал, ты будешь конкретнее. Какая связь между Мэгги и Лотом с Соломоном?

— Я не могу рассказать тебе о нас с Мэгги, Джош. Просто не могу — и все.

Мы как раз проходили мимо кучки продажных женщин, собравшихся у дверей постоялого двора. Лица их были размалеваны, юбки разрезаны с боков так, что видны блестящие от масла ноги. Девки призывали нас на разных языках и производили пальцами разные танцы, пока мы шли мимо.

— Что они, к чертовой матери, долдонят? — спросил я у Джоша. Ему языки давались легче. Мне показалось, говорили на греческом.

— Они говорят что-то о том, как им нравятся еврейские мальчики, потому что без крайней плоти мы лучше понимаем язык женщин.

И он посмотрел на меня так, словно ждал опровержения или подтверждения.

— Сколько у нас денег? — спросил я.

На постоялом дворе гостям для ночлега сдавали комнаты, стойла и закутки под самой крышей. Мы сняли два соседних стойла — роскошь, конечно, в нашем положении, но крайне важная для образования Джоша. В конце концов, мы и в странствие-то пустились разве не для того, чтобы он всему научился и занял свое законное место Мессии?

— Я не уверен, что мне можно смотреть, — сказал Джошуа. — Помнишь, как Давид бегал по крышам и вдруг засек Вирсавию в ванне? Оттуда весь клубок греха и размотался.

— Но слушать-то — не проблема.

— Мне кажется, все-таки это не одно и то же.

— А ты уверен, что сам не хочешь попробовать, Джош? То есть ангел же так ничего внятного и не сказал, можно тебе с женщиной или нет.

Честно говоря, я и сам немного боялся. Мой опыт соития с Мэгги — едва ли подходящая квалификация для общения со шлюхами.

— Нет, давай ты сам. Просто описывай, что творится и каково тебе при этом. Я должен понять грех.

— Ну ладно, если настаиваешь.

— Спасибо, что ты для меня так стараешься, Шмяк.

— Не просто для тебя, Джош. Для всего нашего народа.

Вот так у нас и оказалось два стойла. Джош будет в одном, а в другое я приведу продажную девку по собственному выбору и оттуда наставлю своего друга в тонком искусстве прелюбодеяния.

На улице я принялся выбирать ассистентку по педагогике. Постоялый двор оказался восьмишлюшеч-ным, если гостиницы вообще чем-то измеряются. (Я уже понял, что теперь постоялые дворы меряют звездами. Вот сейчас мы — в четырехзвездочной гостинице. Обменного курса шлюх на звезды я не знаю.) Как бы то ни было, у входа стояло восемь шлюх. По возрасту они колебались от чуть старше нас до гораздо старше наших матерей. Кроме того, на выбор предлагался ассортимент форм и размеров. Общим у них было одно: все крайне размалеваны и хорошо смазаны.

— Они все такие… гадкие на вид.

— Они — шлюхи, Шмяк. На вид они и должны быть гадкими. Выбирай.

— Пойдем-ка лучше поглядим на каких-нибудь других шлюх.

Мы стояли за несколько дверей от продажных женщин, но они прекрасно знали, что мы прицениваемся. Я подошел и остановился перед одной особенно высокой шлюхой и спросил:

— Прошу прощения, ты не знаешь, где тут можно найти какую-нибудь другую партию шлюх? Не принимай это на свой счет, но просто мы с моим другом…

И тут она расстегнула блузку, обнажив полные груди, блестевшие от масла и чешуек слюды, откинула полу юбки и подступила ко мне, длинной ногой скользнув мне за спину. Я почувствовал, как жесткие волосы у нее между ног трутся о мое бедро, нарумяненный сосок вжимается мне в щеку, — и в тот же миг крепчайший сухостой восстал из моего тела.

— Вот эта нам как раз подойдет, Джош.

Остальные шлюхи взвыли сиренами восторга, когда мы уводили от них свою добычу. (Как вы знаете, сирена — это звук, который издает «скорая помощь». Вам может показаться нездоровым, что у меня эрекция возникает всякий раз, когда такая машина проезжает под окнами, только если вы не знаете историю «Шмяк нанимает шлюху».) Звали ее Сефь. На полторы головы меня выше, кожа — цвета спелого финика, в карих глазах — золотистые искорки, а волосы такие черные, что в слабом свете стойла отливали синевой. Устроена она была для шлюхи идеально: широкая там, где шлюхам полагается ширина, и узкая там, где им надо быть узкими, лодыжки и шея тонкие, совесть прочная, сама — бестрепетна и целеустремленна, как только ей заплатят. Сефь родилась в Египте, но выучила греческий и немного латынь, дабы смазывать поршни своего ремесла. Наша ситуация требовала более творческого подхода, нежели она рассчитывала, но, тяжело вздохнув, она пробормотала что-то типа: « Ебешься с евреем , так подвинься, чтоб и его вине места хватило». А потом сама втащила меня в стойло и закрыла воротца. (Да, в стойлах держали настоящий скот. Напротив Джоша, например, жил осел.)

— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.

— Снимает с меня одежду.

— А теперь?

— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!

— Что? Вы уже прелюбодействуете?

— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.

— И как тебе?

— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.

— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?

— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.

— Врешь.

— Оу ай!

Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.

— Что она сказала? — спросил Джош.

— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.

— Я тоже. Я не понял, что она сказала.

— У нее рот занят. Она приподнялась.

— Уже нет, — сказала она по-гречески.

— Эй, а я понял!

— Она держала тебя во рту?

— Ага.

— Какая гнусность.

— Но ощущение вовсе не гнусное.

— Правда?

— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!

— Что? Что случилось?

— Она одевается.

— Вы уже нагрешились? И всё?

Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.

— Что она говорит? — спросил я.

— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.

— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?

— Не очень.

— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.

—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.

— Не стоит благодарности.

— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.

— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.

И тут заговорила шлюха:

— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.

(Это мне Джошуа потом перевел.)

— Что она сказала? — спросил я.

— Ей потребна плата за грех.

— И сколько?

— В данном случае — три шекеля.

— По рукам. Уплати же ей.

Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.

— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.

— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.

Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.

— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.

Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.

— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.

Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:

— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.

— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.

— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?

— Да, — ответил я.

— Нет, — ответил Джош.

— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.

Тит хохотнул.

— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.

— Сколько? — спросил Джош.

— А сколько у вас есть?

— Пять шекелей, — ответил я.

— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.

Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.

— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.

Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.

— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.

— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.

Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:

— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.

Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.

— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.

— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.

Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.

Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.

— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.

Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.

— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.

— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.

— Плавать умеешь? — спросил Тит.

— Нет, — ответил я.

— Умеет, — сказал Джошуа.

Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.

 

Глава 10

Мы с ангелом посмотрели кино про Моисея. Разнил рассвирепел, потому что в кино не показали ангелов. Ни один персонаж не походил на египтянина, а уж их-то я в жизни повидал.

— Моисей разве так выглядел? — спросил я Разнила, который отколупывал корочку от пиццы с козьим сыром в паузах между плевками ядом в экран.

— Нет, — ответил Разиил, — но вот тот другой парень сильно смахивает на фараона.

— Правда?

— Угу, — сказал Разиил. С непристойным звуком он высосал через соломинку остатки колы и швырнул картонный стаканчик через всю комнату в мусорную корзину.

— Так ты был там во время Исхода?

— До него. Я отвечал за саранчу.

— Ну и как?

— Паршиво. Мне хотелось жабью чуму. Мне жабы нравятся.

— Мне жабы тоже нравятся.

— А жабья чума бы не понравилась. Но за нее Стефан отвечал. Серафим. — Он покачал головой, будто я должен знать про серафимов какую-нибудь пакость. — Мы тогда много жаб потеряли… Хотя, наверное, все и к лучшему, — вздохнул он. — Нельзя же поручать жабью чуму тем, кому нравятся жабы. Если б я за нее отвечал, вышел бы дружеский лягушачий междусобойчик.

— И ничего бы не получилось, — поддакнул я.

— А что — так получилось, что ли? То есть это же все Моисей придумал. А он — еврей. Для евреев лягушки нечисты. Для евреев они — чума. А для египтян с неба вдруг — целое пиршество лягушачьих лапок. Тут Моисей обсчитался. Хорошо, что мы не послушались его насчет чумы из свинины.

— Вот как? Он такую хотел? Чтобы поросята с небес падали?

— Куски поросят. Ребра, окорока, ножки. И все кровавое — так ему хотелось. Понимаешь, да? Нечистая свинина и нечистая кровь. А египтяне бы всю эту свинину сожрали. Мы его убедили кровью ограничиться.

— Ты хочешь сказать, Моисей — придурок? — Я без иронии спросил: я же понимал, что задаю вопрос самому непреходящему из всех придурков. Но все же…

— Нет, просто его результат не волновал, — ответил ангел. — Господь ожесточил сердце фараона, и тот не хотел отпускать евреев. Хоть крупный рогатый скот с неба пуляй, ему все едино. Он бы не передумал.

— Хотелось бы мне на это взглянуть, — сказал я.

— Я предлагал устроить огненный ливень, — сказал ангел.

— И как прошло?

— Красиво. Мы его вылили только на каменные дворцы и памятники. Сжечь всех евреев в наши планы не входило. Гол в свои ворота.

— Дальновидно, — сказал я.

— У меня вообще с погодой неплохо, — сказал ангел.

— Да, я знаю.

Но тут подумал секунду и вспомнил, как Разиил до изнурения гонял туда-обратно нашего бедного Хесуса, заказывая все новые порции свиных ребрышек в тот день, когда они были блюдом дня.

— Но ты ведь не с самого начала огонь предлагал, да? Ты же, наверное, сначала хотел ливень жареной свинины?

— Этот парень вообще на Моисея не похож, — ответил ангел.

В тот день, бултыхаясь в море, стараясь нагнать торговое судно, пахавшее волны прочь от меня на всех парусах, я впервые убедился, что у Разнила действительно «неплохо с погодой». Джошуа перегибался через кормовой борт и что-то кричал то мне, то Титу. Мне уже стало совершенно ясно: даже с наилегчайшим бризом судно ни за что не догнать и за день, а посмотрев в сторону суши, я не увидел ничего, кроме воды. Странные же мысли приходят в голову в такие минуты. Первым делом я подумал: «Как невероятно глупо — помереть вот таким макаром». Дальше я подумал: «Джошу без меня ни за что не справиться».

И при этой мысли я начал молиться — не за собственное спасение, а за Джошуа. Я молился, чтобы Господь уберег его, потом молился за безопасность и счастье Мэгги. После чего стянул с себя рубаху и медленным кролем погреб к берегу, которого, как я прекрасно знал, мне никогда не достичь. И тут ветер стих. Остановился — и все. Море сплющилось, и над его гладью неслись только крики перепуганной команды с корабля. Судно стояло неподвижно, точно бросило якорь.

— Шмяк, сюда! — закричал Джошуа.

Я повернулся в воде: друг махал мне с кормы замершего судна. Рядом перепуганным дитятей трясся на коленях Тит. А на мачте над ними сидела крылатая фигура. Когда я дошлепал до борта и на палубу меня подняла испуганная кучка матросов, я признал в фигуре ангела Разнила. В отличие от прошлых наших встреч, на сей раз облачен он был во что-то черное как смоль, а оперение крыльев сияло, точно море в лунном свете. Я вскарабкался к Джошу на корму, и ангел аккуратно слетел с мачты и опустился перед нами на палубу. Тит прикрывал голову руками, будто ждал удара. Наверное, ему вообще хотелось просочиться сквозь щели палубного настила.

— Ты, — обратился Разиил к финикийцу, и Тит одним глазом глянул на него из-под скрещенных рук. — Да не причинишь ты вреда этим двоим.

Тит кивнул, попробовал что-то сказать, но голос его сломался под тяжестью страха. Я и сам немного перепугался. Весь в черном, ангел и впрямь выглядел грозно, хоть и выступал за нашу команду. Джош, напротив, казался совершенно в своей тарелке.

— Благодарю тебя, — сказал он ангелу. — Он, конечно, паразит, но все равно он мой лучший друг.

— У меня вообще неплохо с погодой, — ответил ангел. И, словно это все и объясняло, взмахнул массивными черными крылами и оторвался от палубы. Море оставалось мертвенно спокойным, пока его фигура не скрылась за горизонтом, затем повеял бриз, парус надулся, а волны заплескали о нос корабля. Тит осмелился выглянуть, затем разогнулся и медленно встал, цепляясь за румпель.

— Теперь вот новая рубаха нужна, — сказал я.

— Можешь взять мою, — сказал Тит.

— Нам стоит держать поближе к берегу, как ты считаешь?

— Уже идем, мой господин. Уже идем.

— Твоя мать жует плесень на ногах прокаженных, — сказал я.

— Я как раз собирался сделать ей замечание, — отозвался Тит.

— Значит, мы понимаем друг друга.

— Воистину, — сказал Тит.

— Блин, — сказал Джошуа. — Я опять забыл спросить у ангела насчет женщин.

Весь остаток перехода Тит был с нами очень мил. Даже странно — нам не пришлось ворочать тяжеленными веслами при заходах в порты, да и груз мы больше не таскали. Экипаж совершенно избегал нас, и даже за свиньями матросы ухаживали сами. Им и говорить ничего не пришлось. Через день мой страх мореплавания утих, бриз неизменно увлекал нас все дальше на север, и мы с Джошем любовались дельфинами, подплывавшими порезвиться в волнах, или по ночам лежали на палубе, принюхиваясь к запаху кедра от корабельных тимберсов, слушая скрип оснастки и пытаясь представить себе, как мы найдем Валтасара. Если б Джошуа не доставал меня расспросами о сексе, путешествие можно было бы считать приятным.

— Прелюбодеяние — не единственный грех, Джош, — пробовал я объяснить. — Я бы рад тебе помочь, но неужели ты заставишь меня воровать только ради того, чтобы понять, каково это? Или вынудишь кого-нибудь убить, чтоб лучше представлять себе убийство?

— Нет, вся разница в том, что я не хочу никого убивать.

— Ладно, еще раз. У тебя есть чресла, у нее есть чресла. И хотя они называются чреслами и там, и там, устроены они по-разному…

— Я понимаю механику. Я не понимаю ощущений.

— Ощущается хорошо, я тебе уже говорил.

— Но это же неправильно. Зачем тогда Господь наделил грех хорошими ощущениями, а потом человека за него осудил?

— Слушай, чего б тебе самому не попробовать, а? — сказал я. — Так дешевле выйдет. А еще лучше — женись, и тогда это даже грехом не будет считаться.

— Но тогда же получится совсем другое, разве нет? — спросил Джош.

— Откуда я знаю? Я ж не женат.

— А тебе всегда одинаково?

— Ну, в некотором смысле — да.

— В каком смысле?

— Ну, пока, во всяком случае, — влажно.

— Влажно?

— Да, но всегда ли так бывает, я сказать не могу. Это ж мой личный опыт. Может, нам шлюху лучше спросить?

— А еще лучше, — постановил Джошуа, озираясь, — спрошу у Тита. Он старше и, судя по виду, много грешил.

— Ну да, если считать и сброс евреев за борт, он, я бы сказал, — специалист. Однако это не значит…

Но Джошуа уже пробежал на корму и поднялся по трапу на верхнюю палубу, к маленькому шатру без одной стенки, служившему капитанской каютой. Под тентом на коврах возлежал Тит и пил из меха вино. Я заметил, как он протянул сосуд Джошу.

Когда я к ним присоединился, Тит говорил:

— Так тебе, значит, про еблю интересно? Что ж, сынок, ты обратился по адресу. Я перееб тысячу женщин, вполовину меньше — мальчиков, какое-то количество овец, свиней, несколько куриц и случайно попавшуюся мне черепаху. Так что же ты хочешь знать?

— Держись от него подальше, — сказал я, забирая у Джоша из рук мех и возвращая его Титу. Самого Джоша я тоже на всякий случай оттеснил. — Гнев Господень покарает его в любую минуту. Исусе, черепаха — вот уж где мерзость.

Тит вздрогнул, когда я помянул гнев Господень, — будто ангел в любую секунду мог слететь с небес и пристроиться у него на мачте, как на насесте. Но Джошуа стоял на своем:

— Давай пока ограничимся женщинами, если не возражаешь.

И он для успокоения похлопал Тита по руке. Я знал, как это действует: весь страх из Тита сейчас вытечет, как вода в канаву.

— Я еб всевозможных женщин, какие только бывают. Египтянок, гречанок, римлянок, евреек, эфиопок. .. А еще женщин из таких мест, которым и названий еще не придумали. Я еб жирных и костлявых, безногих и без…

— А ты женат? — перебил моряка Джош, пока тот не пустился перечислять, как он имел их и в гробу, и на бегу, и мышонком, и лягушкой…

— У меня есть жена в Риме.

— А тебе одинаково с женой и, скажем, со шлюхой?

— Что — ебстись? Совершенно по-разному.

— Ну влажно же, — сказал я. — Правда?

— Ну да, влажно. Но не в этом же…

Я схватил Джоша за тунику и поволок за собой.

— Ну все, пошли, Джош. Теперь ты знаешь: грех — он влажный. Заруби себе на носу. Пошли ужинать.

Тит захохотал:

— Ну вы, евреи, даете со своим грехом. Знаете, если б у вас побольше богов было, вы бы так не парились, что разозлите кого-нибудь одного.

— Это точно, — ответил я. — Сейчас я буду выслушивать духовные наставления человека, который ебется с черепахами.

— А ты не суди, Шмяк, — сказал Джошуа. — Ты и сам не без греха.

— О, еще и ты со своим ханжеством. Подумаешь, святоша выискался. Раз ты так, можешь отныне сам грешить сколько влезет. Думаешь, мне нравится каждую ночь со шлюхами кувыркаться и весь процесс тебе снова и снова в красках расписывать?

— Думаю, нравится, — ответил Джош.

— Дело не в этом. А дело в том, что… мнэ-э… дело в том… это. В вине. В смысле — в черепахах. То есть…

В общем, сбили меня с панталыку. Ну подайте на меня за это в суд. Да я с тех пор чуть увижу черепаху, сразу воображаю — к ней клеится заскорузлый финикийский капитан. А вас это не беспокоит? Ну вот представьте себе это прямо сейчас. Я подожду. Теперь поняли?

— Он рехнулся, — сказал Тит.

— А ты умолкни, цинготная гадюка, — сказал Джошуа.

— Как там насчет не судить? — осведомился Тит.

— Это его касается. — Джош посмотрел на меня. — А со мной все по-другому.

И вдруг, произнеся эти слова, Джошуа опечалился — таким я его раньше не видел. Шаркая ногами, он направился к загону со свиньями, уселся рядом и стиснул голову руками. Будто его короновали всем бременем скорбей человеческих. И пока мы не сошли с корабля, Джош держался особняком.

Шелковый путь — основная торговая артерия, по которой обычаи и культура экспортировались из римского мира на Дальний Восток, — заканчивался у моря, в порту Селевкия, гавани и крепости, кормившей и защищавшей Антиохию со времен Александра. Мы сошли на берег с остальной командой. Капитан Тит остановил нас на трапе и протянул руки ладонями вниз. Мы с Джошем подставили свои, и Тит опустил в них монеты, которые мы уплатили ему за переход.

— У меня там могла быть пара скорпионов, а вы раскрыли ладони, даже не подумав.

— Это была честная цена, — сказал Джошуа. — Мог бы и не возвращать.

— Я чуть не утопил твоего друга. Извините меня.

— Но ты же сначала спросил, умеет ли он плавать. У него был шанс.

Я заглянул в глаза Джошу — проверить, не шутит ли он. Он, совершенно очевидно, не шутил.

— И все равно, — сказал Тит.

— Так, может, и тебе однажды выпадет шанс, — сказал Джошуа.

— Ага, хиленький ебический шанс, — добавил я. Тит ухмыльнулся.

— Идите, пока гавань не станет рекой. Это будет Онронт. Ступайте по левому берегу, и к ночи окажетесь в Антиохии. Там на рынке есть одна старуха — торгует травами и талисманами. Не помню, как ее зовут, но у нее только один глаз и туника тирского пурпура. Всех волхвов в Антиохии знает.

— А ты сам откуда знаешь эту старуху? — спросил я.

— Однажды покупал у нее пудру тигрового пениса. Джошуа недоуменно посмотрел на меня.

— Что? — спросил я. — Я же сношался со шлюхами, а не рецепты выпытывал. — Потом я взглянул на Тита: — Или надо было?

— Это мне для коленей, — ответил моряк. — Болят на дождь.

Джошуа взял меня за плечо и повел по берегу.

— Ступай с Богом, Тит, — сказал он.

— Ты там замолви за меня словечко перед чернокрылым, — попросил Тит.

Как только мы окунулись в припортовую толчею, я сказал:

— Он вернул нам деньги, потому что его ангел напугал. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Значит, доброта его утишила страх, равно как и принесла пользу нам, — ответил Джошуа. — Тем лучше. Думаешь, священники приносят в жертву агнцев на Песах по какой-то другой причине?

— А, ну да. — Я, правда, так и не понял, какая связь. Мне по-прежнему было интересно, не возражают ли тигры против того, чтоб им пудрили пенисы. (Наверное, от ссадин предохраняет, но все равно работенка — не приведи господь.) — Пошли эту старую ведьму искать.

Берег Онронта представлял собой густой поток жизни и цвета, запахов и тканей — от гавани до самого антиохийского рынка. Там толокся народ любых размеров и цветов, какие только можно вообразить, некоторые люди — босиком и в тряпье, иные — в дорогих шелках и пурпурном льне из Тира (говорят, его красят кровью ядовитой улитки). Тащились повозки, запряженные волами, носилки и паланкины, которые несли аж по восемь рабов. Толпу патрулировали римские солдаты — кто верхом, кто пешком, — а моряки из десятков стран наслаждались выпивкой и твердой землей под ногами. Торговцы, попрошайки, спекулянты и шлюхи — все старались поймать за хвост монету, а самозваные пророки возглашали догмы с кнехтов, к которым найтовили суда на реке: святые стояли в ряд и проповедовали, точно шеренга болтливых греческих колонн. Над распаренной толпой поднимался душистый синеватый дымок, неся ароматы специй и жира от жаровен и ларьков, где мужчины и женщины нахваливали свою снедь ритмичными и навязчивыми песенками. Пока мы с Джошем шли мимо, все мешалось в единый хор, будто один певец передавал свою песню другому, чтобы нам не выпадало ни секунды тишины.

Я помнил только одну похожую толпу — череду паломников, стремившихся в Иерусалим на празднества, но там и близко не было такого буйства красок, такого оглушительного шума, такого заразного возбуждения.

Мы остановились у одного прилавка и купили у сморщенного старика некий горячий черный напиток. Вместо шляпы старик носил выдубленную птичью тушку. Он показал нам, как готовит свой напиток из семян — их сначала жарят, а потом мелют в порошок и заливают кипятком. Все это старик рассказал жестами — он не говорил ни на одном языке из тех, что знали мы. В напиток он добавил меду и дал нам пиалы. Я попробовал — все равно чего-то не хватало. Мне показалось — не знаю, — что напиток очень черный. Тут мимо нас какая-то женщина провела козу, я взял у Джоша его пиалу и кинулся за женщиной вдогонку. Испросив позволения, я брызнул козьим молоком прямо из вымени к нам в пиалы. Старик начал было возмущаться, будто мы совершили святотатство, но молоко было теплым, пенистым, и горечь исчезла. Джошуа выпил все залпом, а затем попросил у старика еще две пиалы. Женщине с козой он дал медную монетку — за хлопоты. Вторую пиалу Джош протянул старику, и тот, какое-то время покривившись, в конце концов сделал глоток. Беззубый рот расплылся улыбкой, и не успели мы отойти, как старик с женщиной и козой, судя по всему, заключили сделку. Я видел, как старик мелет зерна в медном цилиндре, а женщина доит козу в глубокую глиняную миску. Рядом торговали специями, они были навалены в огромные корзины, стоявшие прямо на земле, — я чуял корицу, гвоздику и душистый перец.

— Знаешь, — обратился я к женщине по-латыни, — когда вы обо всем договоритесь, попробуй сверху посыпать толченой корицей. Сочетание может оказаться идеальным.

— Твоего друга уже вон куда понесло, — ответила мне хозяйка козы.

Я обернулся как раз вовремя: голова Джоша в толпе сворачивала за угол, на рынок Антиохии, в новую толчею. Я кинулся следом.

На ходу Джош толкал всех подряд, — судя по всему, намеренно. Задевая кого-нибудь плечом или локтем, он бормотал — негромко, но я слышал:

— Этого парня исцелил. Эту исцелил. Этой прекратил муки. Этого исцелил. Этого утешил. У-уу, от этого просто смердит. Эту исцелил. Блин, промазал. Исцелил. Исцелил. Утешил. Успокоил.

Люди оборачивались Джошу вслед — так бывает, когда кто-то в толкучке наступает на ногу, — да только все они, казалось, улыбаются либо недоумевают. А вовсе не злятся, как я ожидал.

— Ты чего делаешь? — спросил я.

— Тренируюсь, — ответил Джош. — В-во, как ему большой палец-то на ноге вывернуло. — Он резко развернулся — так, что чуть сандалию не потерял, — и шлепнул лысого коротышку по затылку. — Так-то лучше.

Лысый обернулся посмотреть, кто его стукнул. Джош немного попятился.

— Как твой палец? — спросил он на латыни.

— Хорошо, — ответил лысый и улыбнулся — этак глупо и мечтательно, точно большой палец сообщил ему, что с миром все в порядке.

— Ступай тогда с Богом, и… — Джошуа развернулся в другую сторону и хлопнул по плечам еще двух незнакомцев. — Ага! — крикнул он. — Двойное исцеление! Ступайте с Богом, друзья, дважды!

Мне стало как-то неловко. За нами через рынок потянулись люди — не вся толпа, конечно, но кучка. Человек пять-шесть, но у всех на лицах играла та же мечтательная улыбка.

— Джошуа, может, тебе это… потише немного?

— Невероятно, да? Им всем лечиться нужно. Этого исцелил. — Джош нагнулся поближе и прошептал: — У парня был сифилис. Впервые за много лет ему не будет больно писать. Извини. — И он снова повернулся к толпе. — Исцелил, исцелил, успокоил, утешил.

— Мы же тут посторонние, Джош. А ты привлекаешь внимание. Может быть небезопасно…

— И ведь не слепые они, не инвалиды без рук или ног. Если нам попадется что-то посерьезнее, наверное, придется остановиться. Исцелил! Благослови тебя Господи. Ой, ты по-латински ни бельмеса? Э-э… греческий? Иврит? Никак?

— Он разберется, Джош, — сказал я. — Пошли старуху искать.

— А, ну да. Исцелил! — Джошуа вкатил довольно сильную пощечину хорошенькой дамочке. Ее мужу — бугаю в кожаной тунике — это не понравилось. Из-за пояса он выхватил кинжал и принялся надвигаться на Джоша. — Извини, господин, — сказал Джош, не отступая ни на шаг. — Иначе бы не получилось. Бесенок завелся, надо было изгнать. Я отправил его вон в ту собаку. Ступай с Богом. Спасибо, большое спасибо. Дамочка схватила мужа за руку и развернула к себе. У нее на щеке по-прежнему алела пятерня Джоша, но она улыбалась.

— Я вернулась! — провозгласила она. — Я вернулась. Она вцепилась в мужика, и весь гнев его, похоже, схлынул. Он перевел взгляд на Джоша — в нем читалось такое смятение, что я думал, мужик сейчас рухнет без сил. Он выронил кинжал и обнял жену. Джошуа подскочил к ним и обхватил обоих руками.

— Ну может, хватит уже, а? — взмолился я.

— Но я же люблю этих людей.

— Любишь, значит, да?

— Ага.

— Он только что собирался тебя прирезать.

— Бывает. Он просто не понял. А теперь понимает.

— Хорошо, что сообразительный попался. Пойдем искать уже старуху.

— Ладно, только потом вернемся и купим еще того напитка.

Ведьму мы нашли — она как раз продавала букетик мартышечьих лапок жирному оптовику, выряженному в полосатые шелка и широкую коническую шляпу, сплетенную из какой-то жесткой травы.

— Но это же все задние лапки, — возмущался оптовик.

— Волшебство то же, а цена лучше, — ответствовала ведьма, отгибая край шали, которая прикрывала половину лица, и являя миру молочное бельмо на глазу. Очевидно, так она запугивала несговорчивых покупателей.

Но торговец не велся.

— Всем отлично известно, что передняя лапа мартышки — лучшее средство предсказания будущего, в то время как задняя…

— Можно подумать, мартышка умеет что-то предсказывать, — встрял я, и они оба посмотрели на меня так, словно я только что чихнул им в фалафель. Старуха откинулась назад — то ли порчу на меня наведет, то ли камнем швырнет. Но меня несло. — Если бы это было так, — продолжал я, — ну то есть, насчет предсказания будущего по мартышечьей лапке… в смысле — поскольку у мартышки их четыре — лапы, то есть… и, э-ээ… в общем, ладно.

— Эти почем? — спросил Джошуа, вытаскивая из одной корзины горсть сушеных тритонов.

Старуха повернулась к нему.

— Тебе столько незачем, — сказала она.

— Точно? — переспросил Джош.

— Эти никуда не годятся, — сказал торговец, потрясая задними лапками двух с половиной бывших мартышек. В точности как человечьи ноги, только мохнатые и пальцы длиннее.

— Если б ты был мартышкой, спорить готов — они бы пригодились. К примеру, чтоб задница по земле не волоклась, — сказал я. Миротворец, что там говорить.

— Ну так а сколько мне зачем? — настаивал Джош, видимо сам толком не понимая, как его отвлекающий маневр превратился в торг насчет тритоновых сухариков.

— Это смотря у скольких твоих верблюдов запор, — отвечала ведьма.

Джошуа уронил тритонов обратно в корзину. — Ну, э-э…

— А помогают? — спросил торговец. — Закупоренным верблюдам, в смысле?

— Ни разу не подводили.

Торговец почесал клинышек бородки мартышечьей лапкой.

— Я, пожалуй, соглашусь на цену за твои никудышные лапки, если ты мне еще добавишь горсть тритонов.

— Договорились, — ответила карга.

Торговец развязал кошель, висевший на плече, и кинул туда связку лапок, а сверху добавил щедрую горсть тритонов.

— И как они действуют? Из них чай заваривать и поить верблюда?

— С другого конца, — сказала карга. — Суешь целиком. Считаешь до ста и отходишь в сторону.

Глаза у торговца вылезли на лоб, затем сощурились, и он повернулся ко мне.

— Малец, — сказал он. — Если умеешь считать до ста, у меня для тебя найдется работа.

— Он бы с удовольствием нанялся к тебе, господин, — ответил за меня Джошуа, — но только нам нужно найти волхва Валтасара.

Карга зашипела и отползла в самый дальний угол палатки, прикрыв шалью все лицо. Кроме молочного глаза.

— Откуда про Валтасара знаешь?

Руки она выставила перед собой, точно когти, и я видел, как они трясутся.

— Валтасар! — заорал я, и старуха чуть стенку горбом не пробила. Я хихикнул и уже совсем был готов обвалтасарить ее снова, но меня перебил Джош.

— Валтасар пришел отсюда в Вифлеем, чтобы засвидетельствовать мое рождение, — объяснил он. — Теперь я ищу его совета. Мне нужна его мудрость.

— Ты хочешь объять тьму, повенчаться с демонами и улететь со злым джинном Валтасаром? Тебе не место у моей палатки. Изыди! — И старуха начертила в воздухе знак от дурного глаза, что в ее случае было вовсе ни к чему.

— Нет-нет-нет, — сказал я. — Ничего такого мы делать не будем. Волхв просто оставил немножко… э-э… ладана у Джошуа в доме. Нужно вернуть.

Старуха окатила меня презрением из своего здорового глаза.

— Ты лжешь.

— Лжет, — подтвердил Джошуа.

— ВАЛТАСАР! — заорал я ей прямо в лицо. Но, как в первый раз, не подействовало, и я несколько сник.

— Прекрати, — сказала она.

Джошуа потянулся к ней и взял ее за морщинистую лапу.

— Бабушка, — сказал он, — наш капитан Тит Инвенций сказал нам, что ты знаешь, где найти Валтасара. Помоги нам, пожалуйста.

Старуха, казалось, успокоилась, но только я решил, что она сейчас улыбнется, как она проехалась когтями Джошу по руке и отскочила.

— Тит Инвенций — шельма! — крикнула она. Джошуа вытаращился на кровь, выступившую из глубоких царапин, и мне показалось, что он сейчас лишится чувств. Насилие или злоба других всегда приводили его в недоумение. Наверное, мне придется еще полдня объяснять, зачем старуха его поцарапала, но в тот момент я просто рассвирепел.

— Знаешь что? Знаешь что? Знаешь что? — замахал я пальцем у нее перед самым носом. — Ты поцарапала Сына Божьего. В жопу тебя, вот куда.

— Волхв ушел из Антиохии, и скатертью дорога, — проскрежетала ведьма.

Жирный торговец наблюдал за нашей перепалкой, не произнося ни слова, но теперь вдруг расхохотался — да так раскатисто, что я едва мог расслышать проклятья старой карги.

— Значит, ты ищешь Валтасара, Божий Сын? Джошуа прекратил ошеломленно созерцать собственные раны.

— Да, господин. А ты его знаешь?

— А кому, по-твоему, мартышечьи лапки понадобились? Идите за мной. — Торговец развернулся и без лишних слов двинулся прочь.

Когда мы с торговцем зашли в проулок — такой узкий, что плечи караванщика задевали обе стены сразу, — я обернулся и снова заорал:

— В жопу тебя, ведьма! Попомни мои слова.

Она зашипела и снова начертила в воздухе что-то от сглаза.

— Жутковатая она, — сказал Джошуа, снова поглядев на царапины.

— Не суди, Джош. В тебе самом жути хватает.

— Как ты думаешь, куда этот дядька нас ведет?

— Вероятно, туда, где нас можно убить и зарезать.

— Ну да. По крайней мере, одно из двух.

 

Глава 11

После неудавшегося побега я вообще не могу заставить ангела выйти из номера. Даже за его драгоценным «Дайджестом мыльных опер». (Ну да, можно было сбежать, когда он за первым ходил, но я в тот раз до побега еще не додумался, отвяньте.) Сегодня я попробовал услать его за картой.

— Никто все равно не знает тех мест, о которых я пишу, — вот зачем, — сказал я. — Ты ведь хочешь, чтоб я описывал все таким манером и люди понимали, о чем я, правда? К чему тогда называть места именами, которыми никто не пользуется уже тысячи лет? Мне карта нужна.

— Нет, — ответил ангел.

— Когда я говорю, что путешествие длилось два месяца верблюдами, — что это значит для людей, которые пересекают океан за несколько часов? Я должен знать современные расстояния.

— Нет, — ответил ангел.

(А вам известно, что в отелях лампы привинчивают к тумбочкам и лампы эти потому не могут служить эффективным инструментом убеждения, если пытаешься склонить упрямого ангела разделить твою точку зрения? Я так и думал, что известно. Жалко — лампа на вид солидная.)

— Но как же мне описывать подвиги архангела Разнила, если я не могу назвать места его героических деяний? Ты что — хочешь, чтобы я написал: «О, ну где-то, в общем, слева от Великой стены появился этот крысеныш Разиил, и выглядел он при этом черт знает как, если учитывать, что дорожка ему выпала недлинная»? Ты этого хочешь? Или там должно стоять: «И тогда, всего в миле от порта Птолемаида, нас вновь почтил своим сияющим присутствием архангел Разиил»? Ну что — как тебе больше нравится?

(Я знаю, о чем вы думаете: ангел все-таки спас мне жизнь, когда Тит смайнал меня за борт, поэтому я должен быть к нему терпимее, правда? Что не следует так беззастенчиво манипулировать бедной тварью, которую Господь наделил эго, но не дал ни свободы воли, ни способностей к творческому мышлению, да? Ладно, будь по-вашему. Но только, пожалуйста, не забывайте, что ангел вмешался лишь потому, что о моем спасении молился Джошуа. И еще будьте добры помнить, что за все те годы он мог избавить нас от множества трудностей, если бы чаще приходил на выручку. А также прошу иметь в виду: несмотря на тот факт, что Разиил, вероятно, — самое симпатичное создание, в какое только упирался мой взор, тупица он непроходимый. Тем не менее массаж эго удался.)

— Я достану тебе карту.

И достал. К сожалению, портье отыскал только ту, какие печатают авиакомпании, с которыми у отелей партнерские отношения. Поэтому кто знает, насколько она точна. Там следующий отрезок нашего путешествия занимает примерно шесть дюймов и соответствует тридцати тысячам Дружелюбных Миль Постоянного Авиапутешественника. Надеюсь, вам стало понятнее.

Торговца звали Ахмад Махадд Убайдуллаганджи, но он сказал, что мы можем называть его Хозяин. Мы назвали его Ахмад. Он провел нас через весь город до холма, на котором лагерем стоял его караван. Ахмаду принадлежала сотня верблюдов, которых он водил по Шелковому пути — вместе с дюжиной погонщиков, двумя козами, тремя лошадьми и поразительно невзрачной женщиной по имени Кануни. Ахмад привел нас к себе в шатер, который был гораздо больше тех домов, где выросли мы с Джошем. Мы уселись на богатые ковры, и Кануни поднесла нам фаршированные финики и вино в кувшине, отлитом в форме дракона.

— Так чего Сыну Божьему надо от моего друга Валтасара? — спросил Ахмад. Не успели мы ответить, как он фыркнул и зашелся хохотом так, что затряслись плечи, и он едва не расплескал вино. У него было круглое лицо, высокие скулы и узкие черные глаза, их уголки от смеха и пустынных ветров лучились морщинками. — Простите, друзья мои, мне раньше не доводилось оказаться в присутствии божьего сына. А какой из богов твой отец, кстати сказать?

— Ну, тот самый Бог, — ответил я.

— Ага, — подтвердил Джошуа. — Он самый.

— И как же зовут этого самого Бога?

— Папа, — сказал Джош.

— Мы не должны называть его по имени.

— Папа! — повторил Ахмад. — Мне нравится. — И снова захихикал. — Я понял, что вы евреи, и знаю, что вам запрещено поминать имя своего Бога. Я просто хотел проверить, правда ли вы не станете этого делать. Папа. Прелестно.

— Мне бы не хотелось показаться невежливым, — сказал я, — и угощение твое нам очень нравится, но уже поздно, а ты сказал, что отведешь нас к Валтасару.

— Сказал — значит, отведу. Выходим утром.

— Куда выходим? — спросил Джошуа.

— В Кабул. Город, где сейчас живет Валтасар.

Я никогда раньше не слышал о Кабуле, но сразу почувствовал, что это не очень хорошо.

— А далеко? — спросил я.

— Верблюдами должны добраться меньше чем за два месяца, — ответил Ахмад.

Если б я знал тогда то, что знаю сейчас, я бы встал и воскликнул: «Дьявол тебя задери, мужик, но это же больше шести дюймов и тридцати тысяч Дружелюбных Миль Постоянного Авиапутешественника!»

Но поскольку я этого еще не знал, то сказал просто:

— Ёпть.

— Я отведу вас в Кабул, — продолжал Ахмад, — но чем вы оплатите свою доставку?

— Я знаю плотницкое дело, — сказал Джошуа. — Отчим научил меня чинить верблюжьи седла.

— А ты? — Ахмад посмотрел на меня. — Ты что умеешь?

Я подумал было о своем трудовом опыте каменотеса и немедленно отверг такую мысль. Моя подготовка к карьере деревенского дурачка, на которую, как я полагал, всегда можно было рассчитывать, тут тоже не особенно поможет. Конечно, еще имелось новооб-ретенное ремесло методиста по сексу, но мне почему-то казалось, что в двухмесячном путешествии на верблюдах в компании четырнадцати мужчин и невзрачной женщины оно не пригодится. Так что же я могу? Как мне облегчить свой путь в Кабул?

— Если кто-то в караване вдруг откинет копыта, из меня выйдет отличный плакальщик, — сказал я. — Хочешь панихиду послушать?

Ахмад захохотал так, что весь затрясся, а потом позвал Кануни и велел принести свой кошель. Из него он выудил сушеных тритонов, купленных у старой карги.

— Вот, — сказал он. — Они тебе пригодятся.

Верблюды кусаются. Без всякой на то причины верблюд может на тебя плюнуть, наступить, зареветь, рыгнуть, перднуть и в придачу тебя лягнуть. В лучшем случае, верблюды упрямы, в худшем — капризны до невероятия. А если их дразнить, они кусаются. Если им в задницу по локоть совать сушеное земноводное, они считают себя глубоко оскорбленными. А если осуществлять процедуру, когда они спят, — оскорбленными вдвойне. Верблюдов на кривой козе не объедешь. Они кусаются.

— Я могу это исцелить, — сказал Джошуа, разглядывая отметины огромных зубов у меня на лбу. Мы шли с караваном Ахмада по Шелковому пути, который оказался далеко не путем, и уж конечно не выстеленным шелком. На самом деле это была довольно узенькая тропка по скалистому неприветливому плоскогорью в той пустыне, что сейчас зовется Сирией. Тропка вела вниз — в неприветливую пустыню, что сейчас зовется Ираком.

— Он сказал — шестьдесят дней на верблюдах. Это разве не значит, что мы должны на них ехать? А не идти рядом?

— По своим горбатым приятелям соскучился? — Джош нахально ухмыльнулся, как и полагается Сыну Божьему. А может, и просто так ухмыльнулся.

— Я устал. Полночи к этим парням подбирался.

— Понимаю, — сказал он. — Мне нужно было на рассвете еще до выхода седло починить. А инструменты Ахмада оставляют желать лучшего.

— Давай, Джош, ты ж у нас страдалец, каких мало. Не стоит вообще вспоминать, чем я всю ночь занимался. Я просто хочу сказать, что нам полагается ехать, а не идти.

— Мы и поедем, — ответил Джош. — Только не сразу.

Все мужчины каравана ехали верхом, хотя несколько человек, и среди них — Кануни передвигались на лошадях. На верблюдов были навалены огромные тюки с железными инструментами, красящими порошками и сандаловым деревом, которые следовало доставить на Восток. В первом оазисе на плоскогорье, куда мы пришли, Ахмад обменял лошадей еще на четырех верблюдов, и нам с Джошуа разрешили ехать верхом. По вечерам мы ели с остальными мужчинами: вареное зерно или хлеб с кунжутной пастой, время от времени — кусок сыра, толченый нут с чесноком, иногда — козлятину и периодически — тот черный горячий напиток, который мы открыли для себя в Антиохии (в него мешали финиковый сахар и по моему совету добавляли пенистое козье молоко и корицу). Ахмад трапезничал один в своем шатре, а остальные питались под навесом, который сооружали, чтобы уберечься от солнца в самое жаркое время дня. В пустыне днем — чем позже, тем теплее, поэтому самое жаркое время приходилось на вечер, перед самым закатом, когда налетают сухие ветры и высасывают из кожи все остатки влаги.

Никто из людей Ахмада не говорил ни по-арамейски, ни на иврите, но они достаточно функционально владели греческим и латынью, чтобы дразнить нас с Джошем по разнообразным поводам. Любимой темой у них, конечно, была моя должность главной верблюжьей клизмы. Родом эти люди были из полудюжины разных стран — о многих мы и слыхом не слыхивали. Некоторые чернокожие, будто эфиопы, с огромными лбами и длинными изящными конечностями, другие — приземистые и кривоногие, с мощными плечами, высокими скулами и длинными тонкими усами, как у Ахмада. Толстых, слабых или медлительных среди них не было. Не успели мы и недели провести в пути, как сообразили, что вести караван и ухаживать за верблюдами вполне могут и два человека. Непонятно, зачем такому проницательному караванщику, как Ахмад, понадобилось столько избыточной рабочей силы.

— Разбойники, — объяснил он, поудобнее устраивая свою массу на верхушке верблюда. — Если бы заботиться нужно было только о верблюдах, мне потребовалась бы парочка балбесов вроде вас. А все остальные — охрана. Зачем, по-вашему, у всех тут луки и копья?

— Ну да, — сказал я, метнув в Джоша злобный взгляд. — Ты разве не заметил копий? Они — охрана. Э-э, Ахмад, а разве нам с Джошем копья не полагаются? Ну, то есть, когда мы вступим на разбойничью территорию?

— Разбойники идут за нами уже пять дней, — безмятежно отозвался Ахмад.

— Нам не нужны копья, — сказал Джошуа. — Я не заставлю человека согрешить воровством. Если человеку что-то нужно, достаточно попросить, и я ему все отдам.

— Отдай мне все свои деньги, — сказал я.

— Еще чего.

— Но ты же сам только что сказал…

— К тебе это не относится.

Большинство ночей мы с Джошем спали под открытым небом, у шатра Ахмада, а если становилось особенно холодно, то среди верблюдов, где за укрытие приходилось платить выслушиванием их хрюков и фырчков. Охрана спала в палатках на двоих, за исключением тех, кто действительно охранял. Часто выпадали такие ночи, когда весь лагерь затихал, а мы с Джошем еще долго лежали, смотрели на звезды и размышляли о великих вопросах бытия.

— Джош, как ты думаешь, разбойники нас ограбят и убьют или просто ограбят?

— Сначала ограбят, потом убьют, я бы сказал. А на всякий случай — вдруг они упустили из виду что-нибудь припрятанное — еще и пытать станут.

— Это ты хорошо выразился.

— А как думаешь, Ахмад занимается сексом с Кану-ни? — спросил Джошуа.

— Я знаю, что да. Он мне сам говорил.

— А ты думаешь, это как? У них, в смысле? Он же такой толстый, а она… сам понимаешь.

— Если честно, Джошуа, лучше об этом вообще не думать. Но спасибо тебе, что вызвал у меня в уме эту картинку.

— Ты хочешь сказать, что можешь представить их вместе?

— Прекрати, Джошуа. Я не могу растолковать тебе, что такое грех. Ты сам его должен совершить. А дальше-то что? Мне нужно убить, чтоб объяснить тебе, как убивать?

— Нет, убивать я не хочу.

— А ведь придется, Джош. Мне кажется, римляне так просто не уйдут, если ты их вежливо попросишь.

— Я отыщу способ. Просто я пока его не знаю.

— А смешно будет, если ты вдруг не Мессия, а? Ну, то есть, всю жизнь воздерживался от женщин, а выяснилось, что ты просто второстепенный пророк.

— Да, это будет смешно, — ответил Джош. Но при этом не улыбнулся.

— Как бы смешно, да?

Путешествие пошло на удивление быстро, едва мы узнали, что за нами следят разбойники. У нас появилась тема для разговоров, а спины стали гибче — мы постоянно вертелись в седлах и осматривали горизонт. Мне даже взгрустнулось, когда десять дней спустя разбойники наконец решили атаковать.

Ахмад, обычно ехавший в голове каравана, отстал и поравнялся с нами.

— Разбойники нападут на нас вон в том горном проходе впереди, — сказал он.

Тропа, извиваясь, сворачивала в каньон с отвесными стенами, по гребню которых торчали огромные валуны и изъеденные эрозией каменные башни.

— Они прячутся вон за теми камнями по обе стороны, — сказал Ахмад. — Не смотрите туда, чтобы нас не выдать.

— Но если ты знаешь, что они на нас кинутся, почему не собраться и не организовать оборону? — спросил Джошуа.

— Они все равно нападут. Лучше известная засада, чем неизвестная. А им неизвестно, что нам известно.

Я заметил, как приземистые усатые охранники вынули из чехлов на седлах короткие луки и бережно — так человек смахивает паутинку с ресницы — их натянули. Издалека не скажешь, что они вообще шевельнулись.

— А нам что делать? — спросил я Ахмада.

— Попробуйте остаться в живых. Особенно ты, Джошуа. Валтасар очень рассердится, если я привезу ему покойника.

— Постой, — сказал Джошуа. — Валтасар знает, что мы к нему едем?

— Ну разумеется, — хохотнул Ахмад. — Он мне и велел вас поискать. А вы что думаете — стану я помогать всяким недомеркам с антиохийского рынка.

— Недомеркам? — Я моментально забыл и про засаду, и про бандитов.

— И давно он велел тебе нас искать?

— Ну, не знаю. Сразу, как из Антиохии в Кабул переехал. Может, лет десять назад. Теперь уже неважно. Мне нужно успокоить Кануни, она пугается разбойников.

— Дай им хорошенько ее рассмотреть, — сказал я. — Еще неизвестно, кто кого испугается.

— Вы, главное, на горы не смотрите, — на прощанье сказал Ахмад.

Разбойники ринулись со стен каньона одновременными лавинами: они погоняли верблюдов так, что те спотыкались и гнали перед собой потоки песка и камней. Человек двадцать пять, может, тридцать, все в черном, половина — верхами, размахивая короткими саблями, другая половина — пешая, с длинными копьями, чтобы сподручнее потрошить всадников.

Когда они бросились на нас, охранники быстро разделили караван надвое, и в середине, где должны были встретиться оба потока нападавших, на дороге образовалась пустота. Бандиты набрали такую скорость, что свернуть в сторону уже не могли. Три верблюда рухнули, когда попытались затормозить.

Охранники тоже разделились на две группы: по трое впереди с длинными копьями, за ними — лучники. Взяв луки наизготовку, они выпустили первый залп стрел, и каждый подбитый разбойник в падении увлек за собой двух-трех своих соратников. Атака превратилась в реальную лавину камней, верблюдов и людей. Верблюды ревели, кости трещали, а люди орали, кровавой массой обваливаясь на Шелковый путь. Стоило кому-нибудь подняться и кинуться на наших, стрела намертво останавливала его рывок. Одному удалось прорваться на верблюде к арьергарду каравана, и там трое наших копейщиков скинули его с седла — из разбойника били фонтаны крови. Стоило кому-нибудь в каньоне шевельнуться — и в него летела стрела. Один бандит со сломанной ногой попробовал было уползти вверх по обрыву, но стрела впилась ему в затылок.

Позади я услышал вой, но не успел обернуться, как мимо галопом пронесся Джошуа — он выскочил за линию лучников и копейщиков с нашей стороны каравана и направился прямиком к груде мертвых и умирающих разбойников. Соскочив с верблюда, он побежал среди трупов, точно помешанный, размахивая руками и вопя так, что сразу охрип:

— Перестаньте! Перестаньте!

Один шевельнулся, собираясь подняться на ноги, и наш охранник вскинул лук. Джошуа кинулся на разбойника, прикрыв его своим телом, и свалил на землю. Я услышал, как Ахмад скомандовал прекратить стрельбу.

Из каньона плыла пыльная туча. Дул легкий ветерок пустыни. Верблюд с переломанными ногами взревел, и стрела ударила животное в глаз, прекратив его мучения. Ахмад выхватил из рук охранника копье и подъехал туда, где Джош прикрывал собой раненого бандита.

— Подвинься, Джошуа, — сказал караванщик, целя копьем. — Пора заканчивать.

Джошуа огляделся. Все разбойники и все их верблюды были мертвы. Пыль пропиталась потоками крови. Мухи уже слетались на пиршество. Джошуа шагнул по мертвому полю боя и грудью уперся в острие Ахма-дова копья. По лицу моего друга струились слезы.

— Это неправильно! — прохрипел он.

— Они разбойники. Они бы убили нас и забрали все, что у нас есть, если бы их не убили мы. Разве твой Бог, твой отец не уничтожает тех, кто грешит? Подвинься, Джошуа. Дай мне покончить с этим.

— Я — не мой отец, да и ты — не он. Ты не убьешь этого человека.

Ахмад опустил копье и мрачно покачал головой.

— Он все равно умрет, Джошуа.

Я чувствовал, как охранники заерзали — не понимали, что им делать.

— Дай мне курдюк с водой, — сказал Джошуа.

Ахмад кинул ему мех, развернул верблюда и направился к охранникам. Джош поднес курдюк к губам раненого и поддержал ему голову. Из бандитского живота торчала стрела, а черная туника блестела от крови. Джошуа мягко возложил руку ему на глаза, словно убаюкивал, а другой рукой выдернул стрелу и отбросил в сторону. Разбойник даже не дернулся. Джошуа накрыл рану ладонью.

Ни один охранник не пошевельнулся после того, как Ахмад приказал им остановиться. Они смотрели. Через несколько минут разбойник сел, а Джошуа шагнул в сторону и улыбнулся. В ту же секунду в лоб бандиту ударила стрела, и он снова рухнул, уже окончательно мертвый.

— Нет! — Джош развернулся к Ахмаду и его половине каравана.

Стрелявший охранник еще не успел опустить лук, словно готовился сделать контрольный выстрел. Взвыв от ярости, Джошуа взмахнул рукой так, словно хлестнул сам воздух открытой ладонью, и охранника подбросило в седле и швырнуло оземь.

— Хватит! — заорал Джошуа.

Когда охранник сел в пыли, глаза его были как серебряные луны. Он ослеп.

После этого мы не разговаривали два дня и нас вообще сослали в хвост каравана — охранники боялись Джошуа. Потом как-то раз я глотнул воды и передал курдюк своему корешу. Он тоже сделал глоток и вернул мех.

— Спасибо, — сказал он и улыбнулся. Я понял, что с ним все в порядке.

— Эй, Джош, окажи мне милость.

— Какую?

— Напоминай мне, чтобы я тебя не злил, ладно?

Кабул выстроили на пяти неровных склонах, и улочки там скакали террасами, а задние стены домов уходили в глубь гор. В архитектуре — ни греческого, ни римского влияния, но у зданий побольше были черепичные крыши, углы которых загибались кверху. Этот стиль мы с Джошем потом видели по всей Азии. Люди тоже были грубы, шершавы и жилисты — похожи на арабов, но кожа не сияет от оливкового масла. Лица их казались костлявее, точно холодный сухой ветер нагорий натягивал им кожу прямо на черепа. На рынке мы видели торговцев и караванщиков из Китая, а также людей, похожих на Ахмада и его охранников, — его расу китайцы называли просто варварами.

— Китайцы так боятся моего народа, что выстроили огромную стену — высокую, как дворец, широкую, как проспект в Риме, и длинную, насколько хватает глаз и еще в десять раз больше, — сообщил Ахмад.

— Ага, — ответил я, а про себя подумал: брехливый мешок требухи.

Джошуа не разговаривал с Ахмадом с самой разбойничьей засады, но и он ухмыльнулся от этой байки о великой стене.

— Значит, так, — сказал Ахмад. — Сегодня ночуем на постоялом дворе. Завтра я отведу вас к Валтасару. Если выйдем рано, к полудню доберемся, а там уж пускай у него от вас голова болит. Встретимся у входа на рассвете.

В тот вечер трактирщик и его жена подали нам ужин: пряная баранина с рисом и какое-то рисовое пиво. Напиток вымыл из наших глоток два месяца пыли и песка и приятно затуманил головы. Чтобы сэкономить, мы заплатили только за тюфяки под скошенным потолком гостиницы, и хотя приятно было чувствовать крышу над головой впервые за несколько месяцев, я понял, что мне не хватает звезд. Без них я долго не мог уснуть и лежал, окосев от выпитого. Джошуа заснул невинным сном сразу же.

На следующее утро Ахмад встретил нас перед входом с двумя своими охранниками-африканцами и двумя верблюдами в поводу.

— Поехали. Ваш путь, может, и окончен, а для меня это просто лишний крюк.

Он швырнул нам по корке хлеба и куску сыра, и я понял, что завтракать нам предстоит всухомятку и на ходу.

Мы выехали из Кабула и углубились в горы, пока не вступили в лабиринт каньонов: те петляли среди обветренных скал так, будто Господь ляпнул сюда огромную глиняную лепешку и оставил сохнуть и трескаться. Глина прожарилась до глубоко золотистого цвета, который отражал солнечные лучи такими фейерверками, что тени сгорали, а тень испарялась. К полудню я совершенно не понимал, куда мы едем, и мог поклясться, что мы снова и снова проезжаем по тем же каньонам. Но черные охранники Ахмада явно дорогу знали. В конечном итоге они свернули за угол и вывели нас к отвесной стене высотой футов двести. От прочих обрывов она отличалась тем, что в ней имелись окна и торчали вытесанные из камня балкончики. Дворец, вырубленный в самой скале. В подножии — окованная железом дверь, которую, судя по виду, не под силу сдвинуть и двадцати мужчинам.

— Дом Валтасара, — сказал Ахмад, тыча верблюда, чтобы он опустился на колени.

Джошуа пихнул меня палкой погонщика:

— Эй, ты этого ждал? Я покачал головой:

— Сам не знаю, чего я ждал. Может, что-нибудь немного… не знаю… поменьше.

— А ты бы отсюда сам выбрался, если бы пришлось?

— Не-а. А ты?

— Ни за что в жизни.

Ахмад вперевалку подошел к огромной двери и потянул за шнур, свисавший из дырки в стене. Где-то внутри загудел огромный колокол. (Гораздо позже мы узнали, что так звучит гонг.) В большой двери открылась маленькая дверка, и наружу высунулась девичья голова.

— Чего? — Лицо круглое, высокие восточные скулы, а над глазами нарисованы большие синие крылья.

— Это Ахмад. Ахмад Махадд Убайдуллаганджи. Я привел Валтасару мальчишку, которого он ждал. — И Ахмад ткнул рукой в нас.

Девушка скептически нас осмотрела.

— Тощенький. Ты уверен, что это он?

— Он. Скажи Валтасару, что он мне должен.

— А с ним кто?

— Это его глупый друг. За него платить не надо.

— Мартышечьи лапки принес? — спросила девушка.

— Да, и остальные травы и минералы, о которых просил Валтасар.

— Ладно, подожди тут. — Она закрыла дверь, а через секунду вернулась. — Пускай эти двое зайдут сами. Валтасар должен их осмотреть, а потом займется тобой.

— К чему такая таинственность, женщина, я бывал у Валтасара в доме сто раз. Хватит мне тут мозги су-ричить, открывай дверь.

— Молчать! — крикнула девушка. — Великий Валтасар не потерпит насмешек. Пусть эти двое войдут.

Она захлопнула дверку, и эхо закашляло из окон в каменной стене. Ахмад с отвращением покачал головой и махнул нам, чтобы шли к двери.

— Идите. Не знаю я, чего он там задумал, идите, и всё.

Мы с Джошем спешились, сняли с верблюдов котомки и осторожно двинулись к огромной двери. Джошуа посмотрел на меня так, словно спрашивал, что ему теперь делать, а потом протянул руку к шнуру, но дверь тут же со скрипом приоткрылась — настолько, что внутрь протиснуться мы могли по одному, да и то боком. Внутри разливалась чернильная тьма, если не считать узкой полоски света, которая ничего нового нам не сообщила. Джош снова посмотрел на меня и удивленно поднял брови.

— Я просто глупый друг в нагрузку, — поклонился я. — После тебя.

Джошуа втиснулся в щель, и я последовал за ним. Сделав несколько шагов, мы оказались в полной темноте; дверь за нами захлопнулась с гулким раскатом грома. У моих ног определенно шебуршились какие-то твари.

Перед нами что-то ослепительно полыхнуло и восстал огромный столб красного дыма, освещенный откуда-то сверху. Серой запахло так, что у меня засвербело в носу. Джошуа кашлянул, и мы прижались к двери. Из дыма выступила фигура. Она… он… оно… ростом было с двух обычных людей, но тощее. В длинной пурпурной хламиде, расшитой странными золотыми и серебряными символами, в капюшоне — так, что лица не разглядеть, зато во мраке сияли два рубиновых глаза. Фигура протянула к нам яркую лампу, словно собиралась пристальнее в нас всмотреться.

— Сатана, — шепнул я Джошу, вжимаясь спиной в окованную железом дверь так крепко, что чешуйки ржавчины впились мне в кожу через тунику.

— Это не Сатана, — ответил Джошуа.

— Кто осмелился потревожить святость моей твердыни? — загромыхала фигура. При звуках этого голоса я едва не обмочился.

— Я Джошуа из Назарета. — Джош старался говорить ровно и спокойно, однако на слове «Назарет» голос его дрогнул. — А это Шмяк, он тоже из Назарета. Мы ищем Валтасара. Много лет назад он приходил в Вифлеем, где я родился, и искал меня. Теперь я хочу задать ему несколько вопросов.

— Валтасара нет больше в этом мире.

Темная фигура сунула руку в складки хламиды, извлекла раскаленный докрасна кинжал, воздела его повыше и вонзила в собственную грудь. Громыхнул взрыв, что-то ярко вспыхнуло, раздался рев боли, словно кто-то ранил льва. Мы с Джошем повернулись и кинулись на дверь, царапая железо ногтями и стараясь нащупать задвижку. Из наших ртов вырывались бессвязные звуки ужаса — описать их я могу лишь как вербальный эквивалент бега на длинную дистанцию: долгий ритмичный вой, что прервался, когда из легких, взвизгнув, выскочил последний глоток воздуха.

И тут я услышал хохот. Джошуа схватил меня за руку. Хохот стал громче. Джош развернул меня лицом к смерти в пурпуре. Я оглянулся и увидел, как фигура откинула капюшон: под ним оказалась черная физиономия и бритая голова ухмыляющегося человека — очень высокого, но тем не менее — человека. Он распахнул хламиду, и я убедился: действительно человек. Мужчина, стоящий на плечах двух молодых азиаток, которые прятались под складками хламиды.

— Я просто мозги вам трахал, — пояснил человек. И хихикнул.

Он соскочил с плеч женщин, набрал в грудь побольше воздуху, а потом согнулся пополам от хохота и обхватил себя руками. Из его огромных карих глаз текли слезы.

— Видели б вы свои рожи. Девочки, вы заметили? Женщин, одетых в простые льняные мантии, похоже, все это не так сильно развеселило. Судя по лицам, им было неловко и не терпелось оказаться где-нибудь в другом месте, да и заняться чем-нибудь подостойнее.

— Валтасар? — спросил Джошуа.

— Ага, — ответил Валтасар. Он уже выпрямился, и оказалось, что ростом он чуть выше меня. — Простите — ко мне гости заглядывают не так часто. Так ты и есть Джошуа?

— Да, — ответил Джош. По-моему — резковато.

— Я не узнал тебя без свивальников. А это твой слуга?

— Мой друг, Шмяк.

— Без разницы. Тащи сюда своего друга. Заходите. А девчонки пока займутся Ахмадом.

Он зашагал по коридору в глубь горы, и длинная пурпурная хламида драконьим хвостом волоклась за ним по полу.

Мы постояли у двери, не двигаясь, пока не поняли, что стоит Валтасару с лампой свернуть за угол, и мы снова окажемся в непроглядной тьме. Поэтому мы бросились за ним.

Спеша по коридору, я думал о том, в какую даль мы забрались и что оставили за спиной, и вдруг понял, что меня сейчас вырвет.

— Мудрец, говоришь? — сказал я Джошу.

— Мама никогда меня не обманывала.

— Насколько тебе известно.

 

Глава 12

В общем, сделав вид, что у меня сверхактивный мочевой пузырь, я умудрился выкроить себе достаточно времени в туалете, чтобы дочитать это самое Евангелие от Матфея. Не знаю, что за Матфей его написал, — но уж точно не наш Матфей. Наш щелкал цифирь, как семечки (чего еще ожидать от мытаря), но имя свое на-корябать на песке без трех ошибок был не способен. Тот же, кто сочинил это евангелие, информацию получал явно из вторых, если не третьих рук. Нет, я, конечно, не критикую, но я вас умоляю — он нигде не упоминает обо мне. Ни разу. Я знаю, мое возмущение противоречит смирению, которое проповедовал Джошуа, но ради бога — ведь я был его лучшим другом. Не говоря уже о том, что этот самый Матфей (если это его реальное имя) с великим тщанием описывает всю родословную Джоша вплоть до царя Давида, зато после рождения и появления трех мудрецов в вифлеемском хлеву о Джоше не слышно ничего вплоть до его тридцатилетия. До тридцатника! Как будто от яслей до нашего крещения Иоанном ничего не происходило. Х-хоссподи!

Как бы там ни было, теперь я знаю, зачем меня подняли из мертвых и посадили сочинять это евангелие. Если весь остальной, с позволения сказать, «Новый Завет» — такая же писанина, как Матфеева, о жизни Джоша явно должен рассказать тот, кто был рядом, — я.

До сих пор не могу поверить, что меня там нет. А что тут сделаешь — не спрашивать же Рази-ила, что, к чертям собачьим, там произошло. Видимо, он опять опоздал лет на сто, чтобы наставить этого самого Матфея на путь истинный. Ой, мама, вот уж действительно жуть: ангел-недоумок вместо редактора. Нет, я не могу этого допустить. А конец? Откуда он это выкопал? Посмотрим, что пишет следующий парняга, Марк. Но я бы ни на что особо не рассчитывал.

В крепости Валтасара мы первым делом заметили одно: там нет прямых углов. Вообще никаких углов там нет, и точка. Одни изгибы. Следуя за волхвом по коридорам, с одного уровня на другой, мы даже не увидели ни единой прямоугольной ступеньки. На этажи вели спиральные пандусы, а крепость кляксой растекалась по всей стене, и от любой комнаты до окна — не больше одного дверного проема. Как только мы поднялись выше входа, из окон полился свет, и тот ужас, который мы пережили внизу, быстро испарился. Камень желтее, чем иерусалимский известняк, но на ощупь — такой же гладкий. В общем, полное впечатление, что мы передвигались по отполированным кишкам какой-то живой твари.

— Ты этот дворец сам выстроил, Валтасар? — спросил я.

— О нет, — ответил волхв, не оборачиваясь. — Это место здесь всегда было. Мне просто пришлось выдолбить камень, который его занимал.

— А-а, — сказал я, не поумнев от этих сведений ни на гран.

Ни в какие двери мы не проходили — там были только арки и круглые порталы, открывавшиеся в покои разнообразных форм и размеров. Минуя один яйцевидный проем, задернутый бисерным пологом, Валтасар бормотнул:

— А тут девчонки живут.

— Девчонки? — переспросил я.

— Девчонки? — переспросил Джошуа.

— Да, девчонки, лопухи. Такие же люди, как и вы, только умнее и лучше пахнут.

Вот, я так и думал. Ну, мы ведь парочку тут видели, правда? Я уже знал, что такое девчонки.

Валтасар шагал дальше, пока мы не достигли единственной двери — после входной то есть. Эта была огромна и окована железом — просто монстр, а не дверь, запертая на три железных засова толщиной с мою руку и тяжелый медный замок со странными награвированными письменами. Волхв остановился и вслушался, едва не касаясь ее головой. Его тяжелая золотая серьга блямкнула о засов. Потом повернулся к нам и прошептал — и тут я впервые заметил, что человек этот очень стар, несмотря на звучность смеха и упругость шага.

— Пока вы здесь, можете ходить куда угодно, — сказал он. — Но эту дверь ни за что не открывать. Сюн-цзай.

— Сёнъ-цай, — повторил я Джошу на тот случай, если он что-то пропустил.

— Сёнъ-цай, — кивнул он с полным отсутствием понимания.

Человечество, видимо, по замыслу должно приводиться в действие — мотивироваться то есть — соблазном. Если прогресс — добродетель, то соблазн и есть наш величайший дар. (Ибо что есть любопытство, как не интеллектуальный соблазн? А какой прогресс бывает без любопытства?) С другой стороны, можно ли такую основательную слабость считать даром — или же это продрочка в самом замысле? Соблазн ли виновен в несчастьях человеческих или просто недостаток здравого смысла в ответ на соблазн? Иными словами: кто виноват? Человечество или плохой разработчик? Потому что я не могу не думать, что если бы Господь не запрещал Адаму и Еве приближаться к плодам древа мудрости, человечество по сию пору носилось бы голышом, танцевало от восторга и изумления и блаженно давало бы имена всякой хрени в паузах между харчем, дрыхом и трахом. Таким же макаром, если бы Валтасар прошел в тот день мимо монструозной железной двери и не сказал ни слова, я бы на нее даже не взглянул и, опять-таки, мы бы избежали больших неприятностей. Так меня ли винить за то, что случилось, или все же разработчика соблазна — Господа Бога Самочинного?

Валтасар привел нас в огромный чертог, где со сводов гирляндами висели шелка, а пол устилали нарядные ковры и подушки. На низких столиках были выставлены вина, фрукты, сыры и хлеба.

— Отдыхайте, освежайтесь, — сказал Валтасар, — а я вернусь, когда закончу дела с Ахмадом.

И он поспешил прочь, оставив нас одних.

— Ну, — сказал я. — Узнай у этого парня все, что тебе нужно, и двинем дальше.

— Я не уверен, что все получится так быстро. На самом деле мы тут можем на некоторое время застрять. Может, даже на несколько лет.

— Лет? Джошуа, да мы забрались к черту на кулички, мы не можем торчать тут целую вечность.

— Шмяк, мы с тобой родились у черта на куличках. Какая разница?

— Девчонки, — сказал я.

— Что девчонки? — спросил Джошуа.

— Вот только не надо, а?

Из коридора в комнату вкатился смех, и за его раскатами вскоре последовали Валтасар и Ахмад. Они растянулись на подушках и принялись за сыры и фрукты.

— Ну что, — произнес Валтасар, — Ахмад мне тут рассказывает, что ты попытался спасти разбойника и по ходу дела ослепил одного охранника, даже к нему не притронувшись. Впечатляет.

Джош повесил голову.

— Это было избиение младенцев, — сказал он.

— Сожалей, — ответил Валтасар, — но поразмысли над словами учителя Лао-цзы: «Оружие — орудие бедствия. Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью».

— Ахмад, — сказал Джошуа, — а что станет с тем охранником, которого я…

— Он мне теперь без надобности, — ответил караванщик. — Жалко: он лучше всех из лука стрелял. Оставлю его в Кабуле. Он попросил отдать его жалованье жене в Антиохии и другой жене — в Дуньхуане. Наверное, теперь станет попрошайкой.

— А Лао-цзы — это кто? — спросил я.

— У вас будет довольно времени узнать об учителе Лао-цзы, — сказал Валтасар. — Завтра я выделю вам наставника, чтобы учил вас Ци — пути Дыхания Дракона, но теперь — ешьте и отдыхайте.

— Вы где-нибудь видали таких смуглых китайцев? — рассмеялся Ахмад. — Где это вообще такое видано?

— Я носил леопардовую шкуру шамана, когда твой отец был гнилушкой в великой звездной реке, Ахмад. Я овладел магией животных, когда ты еще и пешком под стол не ходил, а все таинства священных египетских свитков выучил, когда у тебя еще не успела пробиться бороденка. Если бессмертие можно обрести в мудрости китайских учителей, я буду китайцем столько, сколько мне заблагорассудится. Какого бы цвета ни была моя кожа, и где бы я ни родился.

Я попробовал угадать возраст Валтасара. Из его утверждений вытекало, что он и в самом деле древен, поскольку и Ахмад не первой молодости. Но двигался Валтасар проворно, и, насколько я видел, все зубы у него были на месте и в идеальной сохранности. Ни следа того маразма, что я наблюдал у наших старцев.

— Как ты умудряешься оставаться таким сильным, Валтасар? — спросил я.

— Волшебство, — ухмыльнулся он.

— Нет волшебства, кроме Господня, — сказал Джошуа.

Валтасар почесал подбородок и спокойно ответил:

— Выходит, не без его соизволения, а, Джошуа? Друг мой ссутулился и уставился в пол. Ахмад расхохотался:

— В его магии нет никакой тайны, парни. У Валтасара — восемь юных наложниц, которые высасывают из его старческого тела все яды. Вот он и остается молодым.

— Ё-моё! Восемь? — Я поразился. Возбудился. Обза-видовался.

— А к твоему волшебству имеет отношение комната за железной дверью? — сурово поинтересовался Джошуа.

Улыбка сошла с лица Валтасара. Ахмад переводил изумленный взгляд с Джоша на волхва и обратно.

— Давайте я проведу вас в ваши покои, — сказал Валтасар. — Вам следует омыться и отдохнуть. Уроки начнутся завтра. Попрощайтесь с Ахмадом — вы не скоро с ним увидитесь.

Покои наши оказались просторными — всяко больше тех домишек, где прошло наше детство, — на полах лежали ковры, кресла в форме драконов и львов были выточены из экзотической твердой древесины, а на комоде стояли кувшин и чаша для омовений. В каждой комнате имелся стол и шкафчик с принадлежностями для рисования и письма, а также штука, которой мы никогда раньше не видели, — кровать. Комнату Джоша от моей отделяла низкая перегородка, так что можно было лежать на кроватях и беседовать, пока не уснем, — как мы делали в пустыне. В тот вечер я понимал, что Джошуа чем-то глубоко обеспокоен.

— Ты, кажется… ну, не знаю… чем-то глубоко обеспокоен, Джош.

— Разбойниками. Я мог бы их воскресить?

— Всех сразу? Фиг его ведает. А мог бы?

— Я думал об этом. Думал, смогу заставить их всех снова ходить и дышать. Думал, смогу их оживить. Но даже не попытался.

— Почему?

— Потому что боялся, что, если я их оживлю, они убьют нас и ограбят. Как сказал Валтасар: «Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью».

— В Торе говорится проще: глаз за глаз и зуб за зуб. Они были разбойники.

— Но всегда ли они были разбойники? И останутся ли они разбойниками потом?

— Еще бы. Однажды разбойник — бандит навсегда. Они присягу принимают или что-то вроде. А кроме того, это ж не ты их убил.

— Но я их и не спас, больше того — я ослепил того лучника. А это было неправильно.

— Ты рассердился.

— Это не оправдание.

— Что ты мелешь — «не оправдание»? Ты — Сын Божий. А Бог смыл всех с лица земли потопом, только потому что рассердился.

— Я не уверен, что он поступил правильно.

— Прошу прощенья?

— Нам следует вернуться в Кабул. Я должен восстановить зрение этому человеку, если смогу.

— Джошуа, вот эта кровать — самое удобное место, где я бывал в жизни. Может, Кабул немного подождет?

— Может.

Джошуа надолго замолчал, и я уже было подумал, что он уснул. Мне спать не хотелось, но беседовать о мертвых разбойниках — тоже мало удовольствия.

— Эй, Джош?

— Чего?

— Как ты думаешь, что в той комнате за железной дверью? Как он ее назвал?

— Сёнь-цай.

— Ага, оно. Как ты считаешь, что там?

— Не знаю, Шмяк. Может, спросишь наставника?

— Сюн-цзай в наречии фэнь-шуй означает «дом рока», — объяснила Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма. Она стояла на коленях перед низким каменным столиком с глиняным чайником и чашками. На ней был красный шелковый халат, разукрашенный золотыми драконами и перехваченный черным кушаком. Волосы — черные, прямые и такие длинные, что она завязала их в узел, чтобы не таскались по полу, когда она подает чай. Лицо ее было в форме сердца, кожа — гладкая, точно отполированный алебастр, а если девушка и подставлялась когда-нибудь солнечным лучам, все следы ее пребывания на солнце давно выцвели. На ногах она носила деревянные сандалии на шелковых ленточках, и ноги эти, как можно догадаться по ее имени, были крохотными. Потребовалось три дня уроков, чтобы я набрался мужества и спросил ее о комнате за железной дверью.

Она изысканно, но без церемоний разлила чай, как делала это все три дня. Однако на сей раз, передавая мне чашку, капнула в нее чего-то из малюсенького фарфорового пузырька, висевшего у нее на шее на цепочке.

— Что в пузырьке, Радость? — спросил я. Полное имя девушки было слишком нескладным для бесед, а когда я пробовал иные уменьшительно-ласкательные его разновидности (Ножульки, Божественный Танец и Оргазм), она реагировала без воодушевления.

— Яд, — улыбнулась Радость. Губы ее улыбки — робкие и девичьи, но глаза ухмылялись тысячелетним коварством.

— А-а, — сказал я и отхлебнул чаю. Густого и душистого, как и прежде, только теперь в нем ощущался намек на горечь.

— Шмяк, ты можешь угадать тему нашего сегодняшнего урока? — спросила Радость.

— Я думал, ты мне расскажешь, что находится в той комнате «дома рока».

— Нет, сегодняшний урок не об этом. Валтасар не хочет, чтобы ты знал, что в этой комнате. Попробуй еще раз.

В кончиках пальцев на руках и ногах у меня начало покалывать, и я вдруг понял, что мой череп онемел.

— Ты научишь меня, как делать огненную пудру, которой Валтасар пользовался, когда мы приехали?

— Нет, глупенький. — Смех Радости звенел чистым ручейком по камням. Она легонько толкнула меня в грудь, и я повалился на спину, не способный пошевельнуться. — Наш сегодняшний урок… ты готов?

Я хрюкнул. Больше я ничего сделать не смог. Рот свело.

— Сегодняшний урок таков: если тебе в чай наливают яд — не пей.

— Умгу, — как бы вымолвил я.

— Ну что, — сказал Валтасар, — я вижу, Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма приоткрыла тебе, что хранит в пузырьке у себя на шее. — И волхв от всей души расхохотался, откинувшись на подушки.

— Он умер? — спросил Джошуа.

Девушки положили мое парализованное тело рядом с Джошем и подперли, чтобы я мог смотреть на Валтасара. Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер Шесть, с которой я успел лишь познакомиться и пока не придумал ей кличку, капнула мне чем-то в глаза, чтобы не пересыхали, поскольку моргать я, кажется, тоже разучился.

— Нет, — ответил Валтасар. — Он не умер. Он просто расслабился.

Джошуа ткнул меня под ребра, и я, конечно, даже не дрыгнулся.

— И правда расслабился, — подтвердил Джош. Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер Шесть вручила Джошу бутылек с глазными каплями и откланялась. Все девушки вышли.

— А он может нас видеть и слышать? — спросил Джошуа.

— О да, он при полной памяти.

— Эй, Шмяк, я учусь Ци, — заорал мне в ухо Джош. — Оно нас обтекает. Его не видно, не слышно, оно не пахнет, но оно есть.

— Орать необязательно, — сказал Валтасар. Я бы сказал то же самое, если бы мог говорить.

Джошуа капнул мне в глаза.

— Извини. — И повернулся к Валтасару: — А этот яд — откуда он взялся?

— Я учился у одного мудреца в Китае — он служил главным отравителем императора. Он и научил, как и массе другого волшебства пяти стихий.

— А зачем императору отравитель?

— Такой вопрос приличествует только крестьянину.

— Такой ответ приличествует только ишаку, — ответил Джошуа.

Валтасар расхохотался.

— Да будет так, дитя звезды. Вопрос, заданный всерьез, требует и ответа всерьез. У императора много врагов, от которых следует избавляться, но гораздо важнее, что у него много врагов, желающих избавиться от него. Большую часть времени мудрец составлял противоядия.

— Значит, у этого яда есть противоядие, — сказал Джош и опять ткнул меня под ребра.

— Всему свое время. Всему свое время. А пока выпей вина, Джошуа. Мне бы хотелось обсудить с тобой три алмаза Дао. Три алмаза Дао таковы: сострадание, умеренность и смирение…

Через час вернулись четыре китаянки, подняли меня, вытерли с пола слюни, которые я напустил, и унесли меня в наши покои. Проплывая мимо огромной железной двери, я услышал с той стороны какое-то царапанье, и голос у меня в голове произнес: «Эй, пацан, открой дверь, а?» — но девчонки ничего не заметили. В покоях они обмыли меня, влили в рот какой-то густой бульон, уложили на кровать и закрыли мне глаза.

Я слышал, как в комнату вошел Джошуа и заше-буршал, готовясь ко сну.

— Валтасар говорит, что скоро велит Радости дать тебе противоядие, но сперва ты должен усвоить урок. Говорит, так у китайцев принято учить. Странный способ, правда?

Если б я мог издавать какие-то звуки, я бы согласился, что да, способ и впрямь очень странный.

Итак, теперь вы знаете:

У Валтасара были наложницы, числом восемь, и звали их:

Крохотные Ножки Божественного Танца

Радостного Оргазма,

Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер

Шесть,

Соблазнительница Золотого Света

Урожайного Полнолуния,

Изысканное Воплощение Двух Фуских Псов,

Борющихся Под Одеялом,

Женственная Хранительница Трех Штолен

Непомерного Дружелюбия,

Шелковые Подушки Райской Мягкости Облаков,

Стручки Гороха В Утином Соусе С Хрустящей

Лапшой

и Съю.

И вот я стал ловить себя на мыслях — как и любой мужчина на моем месте — о происхождении наложниц, их мотивации и тому подобном, ибо каждая была красивее предыдущей, в каком порядке их ни выстраивай, и это казалось дикостью, поэтому через несколько недель я уже не в силах был выносить любопытства, что исцарапало мне весь мозг, точно кошка свою корзинку, и, дождавшись редкого мгновения, когда мы остались с Валтасаром наедине, спросил:

— Почему Сью?

— Сокращение от Сусанны. Вот и приехали.

Полные имена их были несколько неуклюжи, а если произносить их по-китайски, звучало так, будто с лестницы скидывали мешок ножей и вилок (тинь, тонь, янь, винь и т. д.), поэтому мы с Джошем звали их так:

Радость,

Шестерочка,

Луна,

Песик Фу,

Штоленка,

Подушечка,

Горошинка

и, разумеется,

Сью,

которую мы все равно не придумали, как сократить. Если не считать группы мужчин, каждую пару недель привозивших из Кабула провиант (лишь тогда нам приходилось таскать какие-то тяжести), восемь наложниц делали в крепости все. Несмотря на удаленность от всего на свете и очевидное богатство хозяйства, охраны во дворце не было. Весьма любопытно.

Всю следующую неделю Радость натаскивала меня в иероглифах, которые мне следовало знать, чтобы понимать «Книгу Божественных Эликсиров, или Девять Треножников Желтого Императора» и «Книгу Жидкой Жемчужины в Девяти Циклах и Девяти Эликсиров Божественных Бессмертных». План был таков: как только два эти древних трактата начнут отскакивать у меня от зубов, я стану помогать Валтасару искать бессмертие. Потому-то, кстати, Валтасар и отправился вслед за звездой в Вифлеем засвидетельствовать рождение Джошуа и проинструктировал Ахмада не упустить еврея, который придет искать африканского волхва. Валтасар стремился к бессмертию и полагал, что у Джоша есть к нему ключ. Мы в то время этого, конечно, не знали.

Усидчивость моя на занятиях грамматикой была предельно обострена: сосредоточиться помогало то, что я не мог пошевельнуть ни мускулом. Каждое утро Песик Фу и Подушечка (названные так за сладострастие, к коему явно прилагалась немалая сила) выволакивали меня из постели, выдавливали над очком, омывали, вливали в меня бульон, относили в библиотеку и подпирали подушками, а Радость читала лекции о китайских иероглифах, которые рисовала влажной кистью на больших грифельных досках с подставками. Иногда с нами оставались и другие девчонки: они складывали мое тело в разные позы, неимоверно их развлекавшие, и сколь ни должно было раздражать меня подобное унижение, по правде говоря, наблюдение за тем, как Подушечка и Песик Фу заходятся в пароксизмах девчачьего хохота, быстро превратилось в отраду моих парализованных дней.

В полдень Радость устраивала перерыв, а девушки — две или больше — опять выдавливали меня в очко, вливали в меня еще бульона, а затем нещадно издевались надо мной до самого возвращения Радости. Она хлопала в ладоши и отсылала их прочь, хорошенько выбранив. (Радость, несмотря на крохотные ножки, была из всех наложниц самого бычьего телосложения.)

Иногда на таких переменках меня в библиотеке навещал Джошуа, который занимался где-то в другом месте.

— Зачем его покрасили синим? — спрашивал он.

— Синий ему к лицу, — отвечала Горошинка. Песик Фу и Штоленка стояли рядом с кисточками в руках и любовались своим шедевром.

— Ну, я могу вам сразу сказать — когда ему дадут противоядие, он не очень обрадуется. — И Джошуа повернулся ко мне: — Шмяк, знаешь, а синенький ты ничего. Радости я замолвил за тебя словечко, но ей кажется, что ты еще не усвоил урок. Но ты ведь усвоил, правда? Перестань дышать на секунду, если да.

Я перестал.

— Я так и думал. — Джошуа нагнулся и зашептал мне прямо в ухо: — Дело в той комнате за железной дверью. Вот урок, который ты должен был усвоить. У меня такое чувство, что, если бы я ею заинтересовался, сидел бы сейчас подпертый подушками рядом с тобой. — Он выпрямился. — Мне пора. Изучать три алмаза, сам понимаешь. Сейчас я завис на сострадании. Это не так трудно, как называется.

Два дня спустя Радость зашла ко мне в комнату с чаем. Из складок халата с драконами она вытащила крохотный пузырек и поднесла мне к самому носу.

— Видишь две пробки? Белую с одной стороны и черную с другой? Черная — от яда, который я тебе дала. Белая — от противоядия. Мне кажется, ты усвоил урок.

В ответ я пустил струйку слюны, искренне надеясь, что пробки она не перепутала.

Радость наклонила пузырек над чашкой, а потом влила чай мне в рот. Половина досталась и рубахе.

— Подействует через некоторое время. Пока яд выветривается, ты можешь почувствовать легкое недомогание.

Радость закинула пузырек обратно в китайское декольте, чмокнула меня в лоб и ушла. Если бы я мог, непременно бы хихикнул — у нее на губах осталась синяя краска. Хех!

«Легкое недомогание», ага. Почти десять дней я вообще не ощущал своего тела, а тут вдруг все заработало снова. Представьте, как утром, в своей теплой постели вы поворачиваетесь на другой бок и — ну, не знаю — плюхаетесь в озеро горящего масла.

— Ёхарный Ёсафат, Джошуа, да я сейчас из собственной шкуры выползу!

Мы сидели в покоях. Прошел примерно час после того, как я принял противоядие. Валтасар отправил Джоша за мной, а сам ждал в библиотеке — якобы взглянуть, как у меня дела.

Джош возложил длань мне на чело, но обычного спокойствия не разлилось: чувство было такое, будто он припечатал мне лоб раскаленным утюгом. Я оттолкнул его руку.

— Спасибо, только не помогает.

— Может, омыться? — предложил Джошуа.

— Уже пробовал. Есусе, да я просто с ума свернусь! И я запрыгал по кругу на одной ноге, поскольку не знал, чем еще заняться.

— Может, у Валтасара есть другое средство?

— Веди меня к нему, — сказал я. — Не могу я больше тут сидеть.

Мы прошли коридор и спустились на несколько уровней в библиотеку. На одном спиральном пандусе я схватил Джоша за руку:

— Джош, глянь. Ты ничего не замечаешь?

Он вгляделся в стену, посмотрел вверх и вниз по проходу.

— Нет. А надо?

— Стены, потолок, пол. Ничего не заметил? Джошуа повертел головой.

— Твердая скала?

— Да, но не только. Присмотрись. Вспомни дома, которые мы строили в Сефорисе. Теперь заметил?

— Нет следов обработки?

— Вот именно. Я последние две недели только и делал, что разглядывал стены и потолок, — все равно больше не на что было смотреть. Ни малейшей царапины от зубила, кайла или молотка. Будто все эти палаты ветер выдувал тысячу лет. Только, знаешь, мне так почему-то не кажется.

— Ты к чему клонишь? — спросил Джошуа.

— А к тому, что у Валтасара с девчонками тут какая-то еще каша варится, и все о ней молчат.

— Так надо спросить.

— Нет, не надо, Джош. Ты что, не понял? Мы должны разведать, что тут происходит, но так, чтобы они не знали, что мы знаем.

— Почему?

— Почему-почему… Потому что, когда я в последний раз что-то спросил, меня отравили — вот почему. И мне сдается, если б Валтасар не думал, что у тебя есть что-то ему нужное, не видать мне противоядия как своих ушей.

— Но у меня ничего нет, — искренне удивился Джошуа.

— У тебя может быть то, о чем ты понятия не имеешь. Но ты ж не пойдешь никого расспрашивать, что это такое. Надо быть изобретательными. Хитрить. Изворачиваться.

— Как раз это у меня не очень получается. Я приобнял друга за плечи.

— Не всегда, значит, клево быть Мессией, а?

 

Глава 13

— Я мог бы надрать подонистую задницу этому подонку! — заорал ангел, спрыгивая с кровати и потрясая кулаком перед экраном.

— Разиил, — сказал я. — Ты — Ангел Господень, а он — профессиональный борец. Мне кажется, и так очевидно, что ты мог бы надрать подонистую задницу этому подонку.

Такое продолжалось уже два дня. Ангел обрел новую страсть. От портье уже десяток раз звонили и присылали коридорного — утихомирить ангела.

— А кроме того, все это понарошку. Разиил глянул на меня так, словно я влепил ему пощечину.

— Вот только не надо опять, а? Это — не актеры. — И ангел сделал бэк-флип на кровать. — Ууу, ууу, тока гля! Сука вмаза ему тубарета! Да-ва, девка, дава! Во гадина!

Вот так вот у нас нынче. Ток-шоу, где вопят какие-то вульгарные невежи, мыльные оперы и реслинг. А телевизионный пульт ангел охраняет, как ковчег Завета.

— Вот потому-то, — назидательно сказал я, — ангелам и не дали свободы воли. Из-за вот этого, у тебя перед носом. Потому что ангелы не отлипали бы от телика.

— Так, да? — И Разиил приглушил звук, — кажется, впервые за много дней. — Тогда скажи мне, левит по прозванью Шмяк, если, глядя вот на это, я злоупотребляю той капелькой свободы, что получил для выполнения своего задания, что же говорить о твоем народе?

— Под моим народом ты имеешь в виду все человечество? — Я забуксовал. Я не помнил, чтобы ангел прежде изрекал что-либо внятное, и к дискуссии оказался не готов. — Эй, а при чем тут я? Я уже две тыщи лет как умер. Я бы такого точно не позволил.

— Ага, — ответил ангел, скрестил на груди руки и принял скептическую позу, которую перенял у какого-то гангста-рэпера с МТВ.

Уроки Иоанна Крестителя пошли впрок: чем быстрее признаешь свою ошибку, тем скорее можно понаделать новых и получше. А, ну и не злить Саломею, конечно, — с ней Иоанн сильно погорячился.

— Ладно, мы облажались, — согласился я.

— Во, а я те про чё? — Ангел был очень доволен собой.

Так, значит, да? Где ж он был, интересно, когда нам понадобился его карающий меч правосудия в крепости Валтасара? Наверное, борьбу в Греции смотрел.

Тем временем мы добрались до библиотеки, где за тяжелым столом-драконом сидел Валтасар, жевал сыр и прихлебывал вино, а Штоленка и Горошинка поливали ему лысину липким желтым воском и размазывали по всей голове деревянными лопаточками. Грифельные доски с моими уроками отодвинули к полкам, набитым свитками и кодексами.

— Синий тебе к лицу, — заметил Валтасар.

— Ну да, мне все так говорят.

Застыв, краска уже не смывалась, но хоть кожа зудеть перестала.

— Заходите, садитесь. Выпейте вина. Сегодня утром из Кабула привезли сыру. Попробуйте.

Мы с Джошем уселись в кресла напротив волхва. Джошуа, верный себе как никогда, наплевал на мой совет и сразу же спросил Валтасара о железной двери. Добродушный чародей моментально посерьезнел.

— Есть тайны, с которыми следует смириться. Разве твой Бог не сказал Моисею, что никто не должен узреть его лик, и разве пророк не подчинился? Так и ты должен смириться: ты никогда не узнаешь, что находится в комнате за железной дверью.

— Валтасар назубок знает Тору, Пророков и Писание в придачу, — сказал мне Джошуа. — А о Соломоне — даже больше, чем все ребе или жрецы Израиля.

— Это круто, Джош. — И я протянул ему кусок сыру, чтобы мой друг пока чем-то развлекся. А Валтасару сказал: — Но ты забыл про зад Господень.

Не получится всю жизнь тусоваться с Мессией и самому не нахвататься чего-нибудь из Торы.

— Чего? — удивился волхв. В этот миг девчонки схватили панцирь застывшего воска у него на лысине за края и одним быстрым движением сдернули. — Ай-яй, злобные гарпии! Предупредить не могли? Подите прочь!

Девчонки захихикали и сокрыли ухмылки удовлетворения за фазанами и цветами сливы на тонких веерах. Еще долго по коридору за ними тянулся хрупкий след девичьего смеха.

— А проще это делать никак нельзя? — спросил Джошуа.

Валтасар хмуро глянул на него:

— Неужели ты думаешь, что если бы существовал способ проще, за две сотни лет я бы его не открыл?

Джош выронил сыр:

— Две сотни лет?

— А что, если прическа нравится, к чему менять стиль? — встрял я. — Правда, я бы не назвал это прической. Но Валтасара мои слова не позабавили.

— Так что там насчет зада Господня?

— Да и стилем это можно считать с большой натяжкой, — добавил я, вставая и снимая с полки экземпляр Торы, который заметил чуть раньше. К счастью, кодекс — то есть Тора напоминала современную книгу, иначе пришлось бы минут двадцать раскручивать свиток и драматический момент был бы упущен. Я быстренько пролистал до Исхода.

— Вот те стихи, о которых ты говоришь: «И еще сказал: „Ты не сможешь увидеть лицо Мое, потому что не может увидеть Меня человек и остаться в живых“». Правильно? Вот, а потом Господь укрывает Моисея своей ладонью, пока не пройдет мимо, и говорит: «А тогда уберу я ладонь Свою, и увидишь ты Меня сзади — но лицо Мое не будет увидено тобою».

— И что? — спросил Валтасар.

— И то, что Господь разрешил Моисею взглянуть на свой зад, поэтому, если брать твой пример, теперь ты нам должен зад Господень. Рассказывай, что там такое в комнате за железной дверью.

Блистательно. Я умолк и стал разглядывать синеву своих ногтей, наслаждаясь риторической победой.

— Глупее я ничего и никогда не слыхал, — ответил Валтасар. Минутная потеря самообладания сменилась учительским спокойствием и легким веселым изумлением. — А если я скажу, что вам опасно знать про эту железную дверь сейчас, но, завершив свое учение, вы не только всё узнаете, но и получите от такого знания великую силу? Когда я решу, что вы готовы, обещаю — я покажу вам то, что таится за этой дверью. Но вы должны дать мне слово хорошо учиться и усваивать все уроки. Сможете?

— И ты запрещаешь нам задавать вопросы? — уточнил Джошуа.

— О нет, я лишь отказываю вам в некоторых ответах — пока время не пришло. И верьте мне — уж чего-чего, а времени у меня предостаточно.

Джош повернулся ко мне:

— Я до сих пор не понял, чему я должен здесь научиться, но уверен, что пока не научился.

Его взгляд умолял меня тему не развивать. Я решил, что действительно не стоит; а кроме того, снова отравиться мне совсем не улыбалось.

— Сколько это займет? — спросил я. — Наши уроки то есть?

— У некоторых учеников на постижение природы Ци уходит много лет. Пока вы здесь, о вас позаботятся.

— Лет? А можно нам подумать?

— Думайте сколько влезет. — Валтасар встал. — А теперь я должен удалиться. Девушкам нравится тереться обнаженными грудями о мой череп сразу после воскования. Он тогда глаже всего.

Я сглотнул. Джошуа ухмыльнулся и вперся взглядом в стол. Я часто задавался вопросом — не в тот именно миг, но большую часть времени, — умеет ли Джош отключать при надобности воображение? Ведь должен уметь, а? Иначе прямо не знаю, как он с соблазнами борется. Меня же, напротив, собственное воображение поработило настолько, что от картинок черепного массажа Валтасара удержу ему не было.

— Мы останемся. Мы будем учиться. Мы выполним все, что потребуется.

Джошуа расхохотался, но все же смог вымолвить:

— Да, мы останемся и будем учиться, Валтасар, но сначала мне нужно съездить в Кабул и завершить там одно дело.

— Разумеется, нужно, — ответил Валтасар. — Выехать можешь завтра. Одна из девчонок покажет тебе путь. А теперь я должен пожелать вам спокойной ночи.

И чародей величаво удалился, а Джош разразился неудержимым хихиканьем. Я же размышлял, как буду выглядеть с наголо выбритой головой.

Утром в наши комнаты зашла Радость, переодетая караванщиком: свободная туника, сапоги из мягкой кожи и панталоны. Волосы она убрала под тюрбан, а в руке держала длинный кнут для верховой езды. Извилистым проходом в недрах скалы она вывела нас наружу из какой-то отвесной стены. Потом по веревочной лесенке мы забрались на плато, где нас ждали Подушечка и Сью с тремя верблюдами — оседланными и готовыми к недолгому путешествию. На плато располагалась небольшая ферма с несколькими курятниками, козами и парой-другой свиней в загончике.

— Трудновато будет спускать этих верблюдов по лесенке, — заметил я.

Радость нахмурилась и обернула свободным концом тюрбана лицо так, что видны остались только глаза.

— Вниз идет тропа, — сказала она и ткнула кнутом верблюду в плечо. Она отъехала, мы с Джошем сами взобрались на верблюдов, как смогли, и двинулись следом.

Дорога с плато была широка лишь настолько, чтобы один верблюд мог, покачиваясь, спуститься по ней и не упасть, однако из пустыни отыскать ее было невозможно, если не знать, что она есть, — как и вход в каньон, где находилась крепость. Дополнительная мера предосторожности для крепости без единого стражника.

По пути в Кабул мы с Джошуа несколько раз пытались завязать с Радостью беседу, но она капризничала, грубила и часто просто уезжала вперед.

— Наверное, грустит, что не может больше надо мной издеваться, — размышлял я.

— Понимаю, почему ее это расстраивает, — заметил Джошуа. — Может, заставишь дромадера тебя укусить? Мне такое всегда поднимает настроение.

Я пришпорил верблюда. Дико раздражает, когда придумаешь что-нибудь революционное, вроде сарказма, а потом им начинают злоупотреблять любители. В Кабуле Радость возглавила поиски слепого охранника. Каждому нищему слепцу, что попадался нам на рыночной площади, она задавала один и тот же вопрос:

— Ты не видел слепого лучника, что пришел сюда с караваном чуть больше недели назад?

Мы с Джошем тащились в нескольких шагах позади и старались не ухмыляться всякий раз, когда она оборачивалась. Джошуа хотел указать Радости на недостаток ее метода, а мне, напротив, хотелось в полной мере насладиться ее недоумчатостью как пассивным возмездием за то, что она меня отравила. От компетентности и самоуверенности, которые она являла в крепости, сейчас не осталось и следа. Сейчас Радость оказалась не в своей стихии, и мне это нравилось.

— Вот видишь, — объяснял я Джошу, — то, чем занимается Радость, иронично, но это не входит в ее намерения. Такова разница между иронией и сарказмом. Ирония бывает спонтанной, а сарказм требует волевого усилия. Сарказм нужно создавать.

— Не шутишь? — спросил Джош.

— И зачем я на тебя время трачу?

Мы терпели поиски Радости еще час, а потом переключили ее на зрячих, в частности — на приезжих караванщиков. Вскоре зрячие направили нас к храму, где слепой охранник, как нам сообщили, огородил свои нищенские угодья.

— Вот он. — Джошуа показал на оборванную груду человечины, что подзывала к себе прихожан, двумя потоками текших по ступеням.

— Похоже, ему досталось, — сказал я. Меня поразило, что охранник этот, один из самых энергичных (и устрашающих) людей, которые попадались мне в жизни, так быстро превратился в столь жалкое существо. Но с другой стороны, я не учитывал его сценического мастерства.

— Здесь свершилась великая несправедливость, — вымолвил Джошуа. Он подошел к охраннику и мягко возложил руку ему на плечо. — Брат мой, я пришел облегчить тебе страдания.

— Пожалей слепца, — проныл охранник, потряхивая деревянной миской.

— Успокойся, — сказал Джош, прикрыв его глаза ладонью. — Когда я уберу ладонь, ты вновь будешь видеть.

Я заметил, как напряглось Джошево лицо, когда он сосредоточился на исцелении охранника. По щекам его покатились слезы и закапали на плиты мостовой. Я вспомнил, как легко давались ему исцеления в Антиохии, и понял, что нынешний напряг — не от самого акта, а от той вины, что нес он в себе с тех самых пор, как ослепил этого человека. Когда Джошуа убрал руку и отступил, они с охранником дрожали оба.

Радость отшатнулась и прикрыла лицо руками, как бы загораживаясь от гнилостного дыхания.

Охранник таращился в пространство примерно так же, как если бы просил милостыню, но глаза его больше не были белыми.

— Ты видишь? — спросил Джошуа.

— Видеть-то вижу, но все не так. У людей синяя кожа.

— Нет, он и впрямь синенький. Помнишь, это мой друг Шмяк?

— А ты всегда синим был?

— Нет, я такой недавно.

И тут охранник перевел взгляд на Джошуа. Изумление на его физиономии сменилось ненавистью. Он подскочил к моему другу, рывком выхватив из своего тряпья кинжал, и одним мощным ударом раскроил бы Джошу грудную клетку, если бы Радость в последнюю долю секунды не сшибла его подножкой наземь. Но вскочил он моментально и кинулся в новую атаку. Я успел вытянуть руку и ткнуть его сразу в оба глаза, а Радость в тот же миг пнула его в затылок. Корчась от боли, охранник повалился на землю.

— Мои глаза! — взвыл он.

— Извини, — ответил я.

Ударом сапога Радость выбила из его кулака нож. Я обхватил Джоша за плечи и оттолкнул его на всякий случай подальше.

— Тебе лучше набрать дистанцию, пока он снова не прозреет.

— Но я же хотел помочь, — сказал Джошуа. — Ослеплять его было ошибкой.

— Джош, ему наплевать. Он одно знает: ты — враг. И он должен тебя уничтожить.

— Я уже сам не понимаю, что делаю. Даже когда стараюсь совершить что-то хорошее, все идет наперекосяк.

— Нам нужно ехать, — сказала Радость.

Она взяла Джоша за одну руку, я за другую, и мы увели его, пока охранник не собрался с силами для третьего приступа.

У Радости был с собой список того, что требовалось привезти Валтасару в крепость, поэтому некоторое время мы искали большие корзины минерала под названием киноварь, из которого добывают ртуть, а также какие-то специи и красители. Джошуа бродил за нами по рынку в неком оцепенении, пока мы не набрели на торговца черными бобами, из которых в Антиохии делали темный напиток.

— Купи мне таких, — попросил Джошуа. — Радость, купи хоть немного.

Она послушалась, и Джош прижимал к себе мешок бобов, как младенца, всю дорогу до крепости. Ббльшую часть пути мы проделали в молчании, но когда зашло солнце, а мы уже почти достигли тропы на плато, Радость галопом подскакала ко мне.

— Как он это сделал? — спросила она. — Что?

— Я видела, как он исцелил глаза того человека. Как он это сделал? Я знаю много видов волшбы, но никаких чар он не насылал и никаких зелий не смешивал.

— О, это очень могущественная волшба, — ответил я и на всякий случай оглянулся — проверить, слышит ли меня Джош. Тот ехал в обнимку с мешком бобов и что-то бормотал себе под нос, как он, собственно, и делал всю дорогу. Молился, видимо.

— Расскажи мне, как это делается, — сказала Радость. — Я спросила у Джошуа, но он только поет, точно его по голове огрели.

— Что ж, я бы тебе об этом поведал, но ты должна мне рассказать, что находится за железной дверью.

— Так не выйдет, но мы бы могли договориться об ином обмене. — Она откинула с лица хвост тюрбана и улыбнулась. В лунном свете Радость была ошеломительно прекрасна, даже в мужской одежде. — Мне ведома тысяча способов доставить мужчине наслаждение — причем это лишь то, что известно лично мне. У других девушек — столько трюков, сколько они пожелают тебе показать.

— Да, но к чему они мне? Зачем мне знать, как ублажать мужчин?

Радость сорвала с головы тюрбан и хлестнула меня по затылку. В ночь отлетело облачко пыли.

— Ты глупый, синий, и в следующий раз я точно отравлю тебя чем-нибудь без противоядия.

Даже мудрую и непостижимую Радость, оказывается, можно довести до бешенства. Я улыбнулся.

— Я приму твои убогие дары, — изрек я со всею помпезностью, на какую способен отрок моих лет. — Вернувшись, я обучу тебя великой тайне нашего волшебства. Тайну эту изобрел я сам. Мы называем ее сарказмом.

— Давайте сварим кофе, когда вернемся, — сказал Джошуа.

Такая себе задачка — в красках расписать процесс, которым Джошуа вернул охраннику зрение, особенно если учитывать, что сам я понятия не имел, как он это сделал. Но путем тщательной дезинформации, запуд-ривания, уверток, вероломства и наглых врак мне удалось обменять это незнание на целые месяцы неистового полирования моего пестика прекрасной Радостью и ее привлекательными соратницами. Временами жажда разведать, что же таится за железной дверью, а также разгадать прочие загадки Валтасаровой крепости умерялась, и я вполне довольствовался уроками, что задавал мне чародей днем, и предельным растяжением своей фантазии всевозможными математическими комбинациями ночью. Единственный недостаток: узнай Валтасар, что я тоже угощаюсь чарами его наложниц, он бы меня убил. Но разве стибренный плод не слаще от самого акта покражи? О, быть юным и влюбленным (в восемь китайских наложниц сразу)!

Джош тем временем относился к своим занятиям со свойственным ему усердием, в немалой степени подкрепленным кофе, который он пил каждое утро, пока не начинал от избытка сил подпрыгивать на полу.

— Ты только погляди, а, Шмяк? Когда учителю Конфуцию задали вопрос, он ответил: «Воздай увечье справедливостью, а доброту — добротой». А вот Лао-цзы говорит: «Воздай увечье добротой». Разве не видишь? — И Джошуа пускался в пляс, за ним по полу тащились свитки, и он надеялся, что я разделю его восторг от древних текстов.

Я пытался. Честное слово.

— Нет, не вижу. Тора говорит: «око за око и зуб за зуб». Вот это и есть справедливость.

— Вот именно. Мне кажется, Лао-цзы прав. Доброта предшествует справедливости. Если стремишься к справедливости через наказание, только порождаешь больше страданий. Разве это правильно? Это же откровение!

— А я сегодня научился кипятить козлиную мочу и делать из нее взрывчатку, — сообщил я.

— Тоже неплохо, — одобрил Джошуа.

Такое случалось в любое время дня и ночи. Например, Джошуа мог примчаться в небожеский час из библиотеки и вытащить меня из намасленного клубка спутанных Горошинки, Подушечки и Штоленки — пока Шестерочка знакомила нас с пятью сотнями нефритовых богов различных глубин и текстур, — после чего отводил взгляд ровно настолько, чтобы я успел вытереться, совал мне в руки кодекс и заставлял читать, а сам фонтанировал по поводу какой-нибудь мысли давно почившего мудреца.

— Учитель говорит, что «высший человек может в самом деле терпеть нужду, низший же человек, испытывая нужду, поддается разнузданной невоздержанности». Он говорит о тебе, Шмяк. Это ты — низший человек.

— И очень тем горжусь, — отвечал я, наблюдая, как Шестерочка обиженно укладывает своих богов в медный сундучок, где они у нее обитали. — Спасибо, что пришел и сообщил.

Мне поручили изучить вайдан — алхимию внешнего. Знания мне давали манипуляции с физическими элементами. А Джошуа изучал нейдан — алхимию внутреннего. Его знания приходили из его собственной природы посредством созерцания учителей. Поэтому Джош читал свитки и книги, а я смешивал ртугь и свинец, фосфор и серу, древесный уголь и философский камень, пытаясь тем самым хоть как-то постичь природу Дао. Джош учился быть Мессией, а я — травить людей и взрывать вещи. Казалось, мир обрел порядок. Я был счастлив, Джошуа был счастлив, Валтасар был счастлив, а девчонки… м-да, девчонкам было некогда. Я проходил мимо железной двери каждый день (а надоедливый голос не унимался), но то, что пряталось за ней, меня уже не волновало — как и ответы на десяток-другой вопросов, которые нам с Джошем следовало бы задать нашему щедрому хозяину. Не успели мы и глазом моргнуть, миновал год, за ним — еще два, и вот мы в крепости уже праздновали семнадцатилетие Джошуа. Валтасар велел девушкам приготовить китайские угощения, и мы пили вино до глубокой ночи. (И долго еще после этого, уже вернувшись в Израиль, на день рождения Джоша мы ели китайскую еду. Мне тут сказали, что это стало традицией не только у нас, знавших его, но и вообще у всех евреев.)

— Ты когда-нибудь вспоминаешь о доме? — спросил меня Джошуа в ночь празднества.

— Иногда.

— И что ты о нем вспоминаешь?

— Мэгги, — ответил я. — Реже — братьев. Еще реже — мать с отцом, но Мэгги — всегда.

— Несмотря на все, что с тобой произошло с тех пор, ты все равно думаешь о Мэгги?

Джоша все меньше и меньше одолевало любопытство по поводу самой сути похоти. Поначалу я думал, что упадок интереса как-то связан с глубиной его занятий, но затем понял, что его воспоминания о Мэгги просто стираются.

— Джошуа, я помню Мэгги не только из-за того, что случилось в ночь перед нашим уходом. Я пошел к ней не потому, что надеялся заняться с ней любовью. Я не рассчитывал даже на поцелуй. Я думаю о Мэгги, потому что вырезал у себя в сердце кусочек, где поселилась она, и теперь там пусто. И всегда будет пусто. И всегда было. Она любила тебя.

— Прости меня, Шмяк. Я не знаю, как это исцелить. Если б мог, исцелил бы.

— Я знаю, Джош. Я знаю. — Мне больше не хотелось разговаривать о доме, но Джошуа заслужил, чтобы кто-то поднял с его груди эту тяжесть, чем бы она там ни была, а кому еще поднимать ее, как не мне? — А ты дом вспоминаешь?

— Да. Потому и спросил. Знаешь, сегодня девчонки жарили бекон, и я вспомнил о доме.

— Это еще почему? Я не помню, чтобы дома у нас кто-то жарил бекон.

— Я знаю, но если бы мы тут его попробовали, дома бы никто не узнал.

Я встал с постели и перешел на его половину комнаты. В окно лился свет луны, падал на Джошево лицо, и оно раздражающе сияло — Джош так иногда умел.

— Джошуа, ты — Сын Божий. Ты Мессия. А это подразумевает… ох, я даже не знаю… что ты — еврей. Ты не можешь есть бекон.

— Господу все равно, едим мы бекон или нет. Я это чувствую.

— Вот оно что. А к блуду он относится как прежде?

— Угум.

— К мастурбации? — Угум.

— К убийству? Воровству? Лжесвидетельству? Желанию соседской жены и так далее? Насчет этого он точку зрения не менял?

— Не-а.

— Только бекон, значит. Интересно. Можно подумать, про бекон что-то есть в пророчествах Исайи.

— М-да, поневоле задумаешься.

— Джош, ты, конечно, не обижайся, но чтобы установить Царство Божие, этого мало. Мы не можем вернуться домой и сказать: «Здрасьте, я Мессия, Господь угостил вас вот этим беконом».

— Я знаю. Нам еще многому предстоит научиться. Но завтраки станут разнообразнее, это точно.

— Давай баиньки, Джошуа.

Дни шли. С Джошем мы виделись редко — только за едой и перед сном. У меня почти все время уходило на занятия и помощь девчонкам по хозяйству, у Джошуа — на Валтасара. Это и стало в конечном итоге проблемой.

— Так не годится, Шмяк, — сказала Радость по-китайски. Я довольно-таки навострился говорить на ее языке, и на латыни или греческом ей разговаривать уже не приходилось. — Валтасар слишком спелся с Джошем. Редко посылает за нами, и мы больше не спим в его постели.

— Но ты же не намекаешь, что Джошуа и Валтасар. .. э-э… играют в пастыря, нет? Потому что это неправда. Джошу нельзя. — Ангел, разумеется, говорил, что Джошуа не дано познать женщину, а про жутковатого африканского колдуна как-то умолчал.

— Ой, да мне пофиг — пускай мужеложат друг друга, пока глаза на лоб не полезут, — ответила Радость. — Валтасару не полагается влюбляться. Почему, ты думаешь, нас тут восемь?

— Я думал, из бюджетных соображений.

— Ты разве не заметил, что ни одна не проводит с Валтасаром две ночи подряд, и мы не разговариваем с ним больше, чем требуют наши задания и занятия?

Вообще-то заметил, но мне и в голову не приходило, что это необычно. До раздела о взаимоотношениях чародея и наложниц в учебнике мы еще не добрались.

— И что?

— И то, что мне кажется, он влюбился в Джошуа. А это нехорошо.

— Тут я с тобой согласен. Когда в последний раз в него кое-кто влюбился, мне было очень скверно. Но здесь что за важность?

— Этого я тебе сказать не могу. Но в «доме рока» уже поднялась какая-то суета. И ты должен мне помочь. Если я права, нам следует остановить Валтасара. Понаблюдаем за ними, когда будем настраивать поток Ци в библиотеке.

— Нет, Радость. Только не библиотечное Ци. В библиотеке барахло жутко тяжелое. Терпеть не могу библиотечное Ци.

Чи, или Ци, — дыхание дракона, вечная энергия, текущая сквозь все вещи. Если поток сбалансирован, а так и должно быть, половину в нем составляет инь, половину — ян, половину — свет, половину — тьма, пополам мужского и женского. Ци в библиотеке переко-содрючивалось постоянно, а в комнатах, где лежали только подушки или стояла легкая мебель, оно казалось в полном балансе и порядке. Сам не знаю почему, но я подозревал: это как-то связано с желанием Радости заставить меня таскать тяжести.

На следующее утро мы с Радостью отправились в библиотеку шпионить за Джошем и Валтасаром, попутно направляя в другое русло поток библиотечного Ци. Радость несла хитроумный медный инструмент, который называла часами Ци: предполагалось, что он умеет засекать течение Ци. Волхв заметно раздосадовался, когда мы вошли в комнату.

— Сейчас это делать обязательно? Радость поклонилась.

— Очень сожалею, хозяин, но у нас авария. — Затем повернулась ко мне и залаяла команды — ни дать ни взять римский центурион:

— Тот стол — вон туда: ты что, не видишь? Он стоит прямо на яйцах тигра. Вон те кресла развернуть лицом к двери, они давят на пупок дракона. Повезло еще, что никто ногу тут не сломал.

— Ага, повезло, — согласился я, пыхтя от натуги и пытаясь сдвинуть огромный резной стол. Она что, не могла парочку других девчонок на помощь позвать? Я изучал фэн-шуй уже больше трех лет, но до сих пор не мог засечь ни кусочка этого Ци, ни втекающего, ни вытекающего. Джош смирился с этой неуловимой энергией, списав ее на чисто восточную манеру выражать присутствие Бога вокруг и во всех вещах. Может, конечно, такая мысль и способствовала какому-то его духовному пониманию, но когда дело доходило до перестановки тяжеленной мебели, помощи от нее было примерно как от дрессированных овец.

— Вам помочь? — поинтересовался Джошуа.

— Нет! — заорал, вскакивая, Валтасар. — Продолжим у меня в покоях. — И старый чародей развернулся, зыркая на нас с Радостью. — А нас не следует беспокоить ни при каких обстоятельствах.

Он схватил Джоша за плечо и выволок за дверь.

— Пошпионили, — сказал я.

Радость сверилась с часами Ци и похлопала по шкафчику с письменными принадлежностями.

— Совершенно определенно, вот это оседлало бычьи рога, поэтому его нужно сдвинуть, — объявила она.

— Они ушли, — сказал я. — Спектаклей больше не надо.

— А кто говорит о спектаклях? Этот шкафчик направляет всю инь в коридор, а ян кружит на месте, как хищная птица.

— Радость, хватит. Я знаю, что ты все это сочиняешь на ходу.

Рука с медным инструментом упала.

— Ничего не сочиняю.

— Сочиняешь. — И тут мне пришло в голову сыграть немного на доверии — просто поглядеть, что получится. — Вчера я проверял ян в этой комнате. И он — в идеальном равновесии.

Радость рухнула на четвереньки, заползла под огромного резного дракона, свернулась там в комок и разрыдалась.

— Я для такого не гожусь. Валтасар требует, чтобы мы все это знали, а я никогда ничего не понимала. Если нужна Элегантная Пытка Тысячей Приятных Касаний, то это я могу, если надо кого отравить, кастрировать или взорвать, — всегда пожалуйста, но этот фэн-шуй — просто, просто…

— Дурь? — подсказал я.

— Нет, я хотела сказать трудный. А теперь еще и Валтасар обозлился, и мы никогда не узнаем, что у них с Джошуа. А мы должны узнать.

— Я могу выяснить, — сказал я, полируя ногти о тунику. — Но я должен знать, зачем я это выясняю.

— А как ты выяснишь?

— Я владею способами более изощренными и тонкими, чем вся ваша китайская алхимия и направления потоков.

— И кто из нас теперь сочиняет?

Признаться, большая часть доверия ко мне растаяла, едва я зациклился на уловке «тайные иудейские знания в обмен на сексуальные услуги» — залип до того, что действительно приписывал себе получение скрижалей с Десятью заповедями и постройку ковчега Завета. (А что? Я не виноват. Это Джошуа в детстве никогда не позволял мне играть Моисея.)

— Если я это выясню, ты скажешь мне, что происходит?

Главная наложница прикусила элегантно накрашенный коготок и задумалась.

— А ты обещаешь, что не расскажешь никому? Даже своему другу Джошуа?

— Обещаю.

— Тогда сделай, что сможешь. Но не забывай уроков «Искусства войны».

Я поразмыслил над словами Сунь-цзы, которым меня научила Радость: «Будь коварен до бесформенности. Будь загадочен до беззвучности. Только так получится управлять судьбой своего противника». А посему, тщательно взвесив стратегию, проиграв в голове различные сценарии и отвергнув их, разработав план, казавшийся практически со всех сторон защищенным от дурака, и убедившись, что расчет времени идеален, я приступил к действиям. В ту же ночь, лежа в постели и слыша, как Джош лежит в своей, я призвал на помощь все силы коварства и загадочности.

— Эй, Джош? — спросил я. — Валтасар тебя пежит? — Нет!

— А наоборот?

— Абсолютно нет!

— А у тебя нет ощущения, что он хотел бы? На секунду Джош примолк.

— В последнее время он очень внимателен. И постоянно хихикает, что бы я ни сказал. А что?

— Просто Радость говорит, что если он в тебя влюбится, это нехорошо.

— Конечно, нехорошо, если он рассчитывает на какой-то содомский грех, я тебе прямо скажу. Тогда у нас точно будет сильно разочарованный волхв.

— Нет, все гораздо хуже. Что именно хуже, она не говорит, но это очень, очень плохо.

— Шмяк, я отдаю себе отчет, что ты, наверное, так не считаешь, но с моей точки зрения, пежить Сына Божьего — очень, очень плохо.

— Верно подмечено. Только мне кажется, она имеет в виду то, что как-то связано с железной дверью. Пока я не выясню, ты должен удерживать Валтасара — чтобы он в тебя не влюбился.

— Вот же мирра гнойная, — сказал Джошуа. — Сволочь, сначала выбрал дар что подешевле, а теперь хочет меня отпежить. Твердила мне мамочка: мирра через неделю прокисает.

Я говорил, что Джош терпеть не мог мирру?

 

Глава 14

Тем временем Разиил оставил все надежды стать профессиональным борцом и возродил амбиции мутировать в Человека-Паука. Решение он принял после того, как я указал ему, что в Книге Бытия Иаков борется с ангелом и одолевает его. Короче говоря, человек побеждает ангела. Разиил упорствовал, что он такого не помнит, и меня так и подмывало притащить из туалета Ги-деоновскую Библию и показать ему это место, но я только-только начал Евангелие от Марка. Если ангел узнает про книгу, я ее потеряю.

Раньше я считал, что Матфей — туфта, поскольку он с рождения перескочил сразу к крещению, но Марк не побеспокоился описать даже рождение. Будто Джошуа уже взрослым выпрыгнул из головы Зевса. (Ладно вам, я знаю, что это плохая метафора, но вы меня поняли.) Марк начинает прямо с крещения — с тридцати лет! И откуда все эти парни понабрались таких россказней? «В баре я как-то познакомился с парнем, который знал другого парня, у которого лучший друг сестры присутствовал на крещении Джошуа бар Иосифа из Назарета, и вот что этот парень запомнил».

Ну, Марк, по крайней мере, упоминает меня. Один раз. Причем совершенно вне контекста, как будто я сидел такой и ничего не делал, а тут подвернулся Джошуа и говорит: пошли с нами. Кроме того, Марк рассказывает про демона по имени Легион. Ага, помню я этого Легиона. По сравнению с тем, что вызвал на свет божий Валтасар, Легион был просто сопля.

— Я спросил Валтасара, не увлечен ли он мною, — сообщил за ужином Джошуа.

— Только не это, — вымолвила Радость. Мы трапезничали у девчонок в покоях. Еда пахла восхитительно, а девчонки массировали нам плечи, пока мы ее вкушали. Как раз то, что нужно в конце трудного учебного дня. — Ты не должен был ему показывать, что мы за ним следим. И что он ответил?

— Что он только оправился от очень тяжелого разрыва и не готов к новым отношениям, ему нужно провести некоторое время одному, чтобы лучше понять себя, но ему очень хочется, чтобы мы были просто друзьями.

— Врет, — сказала Радость. — У него никаких разрывов не было уже лет сто.

Я сказал:

— Джош, ты такой легковерный. Парни всегда про такое врут. Вот, оказывается, почему тебе не разрешено познавать женщин. Ты не понимаешь самой основы мужской природы.

— И какова она?

— Мы — лживые свиньи. Мы что угодно наплетем, лишь бы своего добиться.

— Это правда, — подтвердила Радость. Остальные девчонки закивали.

— Но, — возразил Джошуа, — высший человек не поступается своей добродетелью даже ради единственной трапезы. Если верить Конфуцию.

— Разумеется, — сказал я, — однако высший человек и трахаться может без вранья. Я говорю о прочих присутствующих здесь.

— Так мне, значит, следует обеспокоиться тем, что он зовет меня с собой в путешествие?

Радость сурово склонила голову, и остальные девчонки опять закивали.

— Чего ради? — удивился я. — Какое путешествие?

— Он говорит, нас не будет от силы пару недель. Ему хочется съездить к храму где-то в горах. Он считает, его выстроил сам Соломон, и называется это место Храм Печати.

— А тебе с ним зачем?

— Хочет мне что-то показать.

— Уй-юй, — сказал я.

— Уй-юй, — эхом отозвались девчонки, почти как греческий хор, только говорили они, разумеется, по-китайски.

За недели, предшествовавшие отъезду Джошуа и Валтасара, я умудрился уговорить Горошинку неимоверно рискнуть, когда наступит ее смена в постели волхва. Горошинку я выбрал не потому, что из всех девчонок она была наиболее атлетически сложена и проворна, хотя это правда; не потому, что поступь ее была легчайшей и передвигаться она умела скрытнее прочих, что тоже правда; а потому, что это она меня научила отливать из бронзы китайские иероглифы, означавшие мое имя (мою личную печатку). Ей можно было доверить снятие самого наиаккуратнейшего слепка с ключа, который Валтасар носил на шее. (О да, ключ от железной двери существовал. Радость проболталась, где волхв его хранит, но, я уверен, была ему слишком предана, чтобы красть. Горошинка, напротив, в лояльности своей была ветренее, и я в последнее время проводил с нею все больше времени. Временами, то есть.)

— К твоему возвращению я буду точно знать, что тут происходит, — шепнул я Джошу, когда он забирался на верблюда. — А ты разведай, что сможешь, у Валтасара.

— Разведаю. Будь осторожен. Без меня ничего не предпринимай. Мне кажется, эта поездка, что бы мы в ней ни увидели, имеет какое-то отношение к «дому рока».

— Я просто поразнюхаю тут по углам. Сам будь осторожен.

Мы с девчонками стояли на плато и махали, пока Джошуа, волхв и верблюд, нагруженный припасами, скрывались за горизонтом, а затем по очереди спустились по веревочной лестнице к проходу в скальном обрыве. Сам вход и тоннель за ним локтей на тридцать были такой ширины, что протиснуться едва мог один человек, да и то если пригнется, и я постоянно ухитрялся ободрать там колено или плечо. Это давало прекрасную возможность продемонстрировать способность ругаться на четырех языках.

Когда я добрался до Палаты Стихий, где мы практиковали искусство Девяти Эликсиров, Горошинка уже раскалила небольшую печь докрасна и наполняла каменный тигель медными самородками. Из воскового оттиска ключа она изготовила восковой дубликат, из него — гипсовую форму, а ее мы обожгли, чтобы растопить воск. Теперь у нас был единственный шанс отлить сам ключ, потому что, едва металл остынет, форму придется разбить.

Мы разломили форму, и Горошинка подняла повыше то, что очень напоминало медного дракона на палочке.

— Ну и ключик, — сказал я.

Из замков я в жизни видел только здоровенных железных балбесов, совершенно неэлегантных для такого ключа.

— Когда он тебе понадобится? — спросила Горошинка. Глаза ее горели, как у возбужденного ребенка. В такие минуты я едва не влюблялся в нее, но меня, к счастью, постоянно отвлекали изощренность Радости, материнские хлопоты Подушечки, сноровка Шестерочки или прочие чары, что валились на меня ежедневно. Как никто другой, я понимал смысл Валтасаровой стратегии: ни в кого из них не влюбляться. Ситуацию Джоша, с другой стороны, постичь сложнее: ему нравилось проводить с девчонками время, рассказывать им анекдоты из Торы в обмен на легенды о драконах бурь и обезьяньем царе. Он говорил, что в женщинах есть врожденная доброта, какой он ни разу не наблюдал у мужчин, и ему просто нравится находиться с ними рядом. Пожалуй, сила его противостояния их физическим чарам поражала меня больше, чем всякие чудеса, что он творил в последующие годы. Я могу со-отнестись с актом воскрешения из мертвых, но отказаться от прекрасной женщины — для этого потребно мужество свыше моего понимания.

— Потом командовать буду я, — объявил я Горошинке. Не хотелось, чтобы она слишком глубоко увязла во всем этом предприятии: вдруг что-то пойдет не так.

— Когда? — снова спросила она, имея в виду: когда я попробую открыть дверь?

— Сегодня ночью, когда все вы отправитесь на поселение в землю сладких грез.

Я нежно дернул ее за нос, и она хихикнула. То был последний раз, когда я видел ее целиком.

По ночам залы крепости освещались всепроникающим светом луны и звезд, сочившимся в окна. Мы же с собой повсюду носили глиняные лампады, от которых змеиные изгибы проходов и коридоров еще больше напоминали кишки огромной твари, наглотавшейся рыжих огоньков. Прожив несколько лет с Валтасаром, в основных покоях я мог найти дорогу и впотьмах, поэтому лампаду зажигать не стал, пока не миновал комнаты девушек, притормозив у бисерного занавеса и немного послушав их нежное посапывание.

Но, удалившись от их двери на приличное расстояние, я зажег лампаду от одной огненной палочки, которую изобрел из тех же самых химикатов, что мы пользовали для изготовления черной взрывчатой пудры. Палочка мягко щелкнула, когда я чиркнул ею по камню, и я мог бы поклясться — из зала где-то впереди ей ответило эхо. Пробираясь к железной двери, я ощущал запашок горящей серы — странно, что он так долго висит в воздухе. А потом я увидел Радость: она стояла у двери и тоже держала масляную лампу. В другой руке девушка сжимала обгорелую огненную палочку.

— Дай мне взглянуть на ключ, — сказала Радость.

— Какой еще ключ?

— Не прикидывайся. Я видела остатки формы в Палате Стихий.

Я вытащил из-за пояса ключ и протянул Радости. Та внимательно изучила его, покрутила, держа поближе к лампе.

— Его отлила Горошинка, — буднично произнесла она. — Оттиск тоже она делала?

Я кивнул. Похоже, Радость не рассердилась, а Горошинка все равно в металлургии была искуснее прочих, поэтому к чему увиливать?

— Добыть оттиск, наверное, было труднее всего, — сказала она. — Валтасар бережет ключ как зеницу ока. Надо будет у нее спросить, чем она его отвлекла. Такой трюк не помешает, а? Нам обоим. — Она соблазнительно улыбнулась, а потом повернулась к двери и отодвинула медную пластину, прикрывавшую замочную скважину. И в ту же секунду я почувствовал, как по моим позвонкам будто проволокся заледенелый кинжал.

— Нет! — Я схватил ее за руку. — Не надо. — Все внутренности мне выкручивало непонятным омерзением. — Нельзя.

Радость снова улыбнулась и оттолкнула мою руку.

— Я здесь видела множество чудес, но ни одно из них не могло навредить. Ты же сам все это спланировал — тебе должно быть интересно, что внутри. Да и мне тоже.

Мне хотелось ее остановить, я даже попытался отобрать у нее ключ, но она перехватила мою руку в болевой точке и завернула так, что вся левая сторона тела у меня онемела. Радость приподняла одну бровь, как бы спрашивая: «В самом деле хочешь попробовать? Ты ведь знаешь, что я могу с тобой сделать». И я шагнул в сторону.

Она вставила дракона в замок и повернула трижды. Защелкал механизм — тоньше и точнее всего, что я слыхал прежде, — а Радость вытащила ключ и откинула три тяжелых железных засова. Едва она приоткрыла дверь, изнутри вырвался ветер, будто что-то очень быстро пронеслось мимо нас, и лампада моя погасла.

Джошуа потом рассказал мне, что произошло, а временную канву я выстроил самостоятельно. Когда мы с Радостью открывали дверь в «дом рока», Валтасар с Джошем разбили лагерь в безводных горах нынешнего Афганистана. Ночь стояла хрусткая, звезды сияли холодным голубым светом, как само одиночество или бесконечность. Поев хлеба с сыром, учитель и ученик расположились поближе к огню, чтобы разделить остатки крепленого вина из фляги, — у Валтасара в тот день это была уже вторая.

— Я рассказывал тебе о пророчестве, что отправило меня на поиски, когда ты родился, Джошуа?

— Ты рассказывал о звезде. И мама говорила о звезде.

— Да, мы втроем отправились за звездой и случайно встретились в горах к востоку от Кабула. Странствие свое мы заканчивали уже вместе, но не звезда была ему причиной. Она лишь послужила средством навигации. Мы отправились в странствие, потому что каждый из нас в конце надеялся что-то получить.

— Меня? — спросил Джошуа.

— Да, но не только. Еще и то, что пришло в этот мир вместе с тобой. Мы так считали. В том храме, куда мы сейчас едем, лежит комплект глиняных табличек, очень старых. Жрецы убеждены, что они восходят ко времени Соломона и предсказывают появление ребенка, способного одержать верх над злом и победить смерть. Они утверждают, что ребенок держит ключ к бессмертию.

— Я? К бессмертию? Нет.

— А мне кажется, да, только ты этого не знаешь.

— Не-а. Я уверен, — сказал Джошуа. — Это правда, я действительно воскрешал мертвых, но ненадолго. С годами мне лучше стало удаваться исцеление, а трюки типа «встань и иди» — над ними нужно поработать. Мне следует еще поучиться.

— Именно поэтому я и учу тебя, именно поэтому взял тебя с собой в Храм. Чтобы ты сам прочел таблички. Однако сила бессмертия в тебе есть.

— Не, я в самом деле не в курсе.

— Мне двести шестьдесят лет, Джошуа.

— Я слыхал, но все равно не смогу тебе помочь. Хотя выглядишь ты неплохо — для двухсот шестидесяти то есть.

Тут в голосе Валтасара зазвучало отчаянье.

— Джошуа, я знаю, ты имеешь власть над злом. Шмяк рассказывал, как ты изгонял бесов в Антиохии.

— Мелких, — скромно сказал Джошуа.

— Над смертью у тебя тоже должна быть власть, иначе мне это все без толку.

— Все, что я могу, досталось мне от отца моего. Я не просил.

— Джошуа, меня хранит пакт с демоном. Если у тебя нет сил, предсказанных пророчеством, я не освобожусь от него никогда, никогда не обрету мира, никогда не познаю любовь. Каждую минуту жизни я вынужден своей волей удерживать этого демона. А если воля моя пошатнется, разорение окажется таким, какого мир этот никогда не видел прежде.

— Я знаю, каково тебе. Мне не дозволено познать женщину, — ответил Джош. — Хотя об этом мне сказал ангел, а не демон. Но все равно, знаешь, иногда приходится тяжко. Мне очень нравятся твои наложницы. Как-то вечером Подушечка разминала мне спину после долгих занятий, и у меня началась такая массивная…

— Ей-Филей Золотого Тельца! — неожиданно воскликнул Валтасар, вскочив на ноги. В глазах его заплескался ужас. Волхв начал быстро грузить припасы на верблюда, колотясь во тьме как полоумный. Джош скакал вприпрыжку за ним следом, пытаясь успокоить: он боялся, что у старика вот-вот случится припадок.

— Что? Что?

— Он вырвался! — ответил чародей. — Помоги мне собрать вещи. Мы должны вернуться. Демон — на свободе.

Я съежился во мраке, ожидая, что сейчас падет какое-то бедствие, воцарится хаос, проявят себя боль, чума и ничего хорошего, но Радость чиркнула огненной палочкой и зажгла наши лампы. Мы были одни. Приоткрытая железная дверь вела в очень маленькую клетушку, тоже всю окованную. Места внутри хватало лишь для небольшой кровати и стула. Все стены из черного железа были покрыты золотыми письменами: пентаграммами и шестиугольниками от сглаза, а также десятками иных символов, которых я никогда раньше не видел. Лампу Радость поднесла ближе к стене.

— Это знаки обуздания, — сказала она.

— Я раньше слышал отсюда голос.

— Когда я открыла дверь, внутри никого не было. Я успела заметить, пока лампу не задуло.

— Что же тогда ее задуло?

— Сквозняк?

— Не думаю. Я почувствовал, как меня что-то задело.

И тут в девичьих покоях кто-то закричал. К первому голосу присоединились другие — первобытный вопль абсолютного ужаса и боли. В глазах Радости вскипели слезы.

— Что я натворила?

Я схватил ее за рукав и поволок по коридору, успев выхватить из стены два тяжелых копья, на которых держался гобелен, и одно вручив ей. На кривых стенах впереди уже играли блики пламени, и вскоре я увидел, что пылают сами стены — от масла из разбитых лампад. Вопли достигли уровня непереносимого визга, но каждые несколько секунд хор будто лишался голоса — пока не остался всего один. Едва мы подбежали к бисерному пологу, все стихло, и нам навстречу выкатилась человеческая голова. Из-за полога выступило существо — оно не обращало внимания на огненные языки, лизавшие стены. Огромное туловище заполняло собой весь проход. Чешуя рептилии на плечах и высокие заостренные уши царапали своды. В когтистой лапе тварь держала окровавленный девичий торс.

— Эй, пацан, — сказала тварь, и голос ее звучал лезвием меча, протащенным по камню, а кошачьи глаза размерами с блюда сияли желтым светом. — Ты что-то подзадержался.

По пути к крепости Валтасар все рассказал Джошу о демоне:

— Его имя — Цап, он демон двадцать седьмого разряда, а до падения — ангел-разрушитель. Насколько мне известно, Соломон сначала призвал его для строительства великого храма, но что-то не заладилось, и с помощью джинна Соломону удалось низвергнуть демона в преисподнюю. Я обнаружил печать Соломона и заклинание, которым его можно вызвать обратно, почти две сотни лет назад, в Храме Печати.

— А-а, — вымолвил Джошуа. — Так вот почему Храм так назвали. А я думал, это как-то связано с борзописцами, которые мозги народу пудрят.

— Мне пришлось стать служителем и учиться у жрецов много лет, прежде чем меня допустили к печати, но что значат несколько лет по сравнению с бессмертием? Оно мне и было даровано — пока демон ходит по этой земле. А пока он ходит по ней, его нужно кормить, Джошуа. Вот проклятье, от коего никогда не избавиться повелителю демона-разрушителя. Его нужно кормить.

— Я не понял, он что — питается твоей волей?

— Нет, питается он людьми. Но лишь моя воля держит его в узде, — по крайней мере, держала, пока я не оборудовал железную камеру и не высек на ее стенах золотые письмена, что удержали бы демона.

Я двадцать лет стерег Цапа в крепости, которую и заставил его выстроить, и то была блаженная передышка. А прежде он повсюду меня сопровождал, куда бы я ни направился.

— А это разве не приманивало к тебе врагов?

— Нет. Если Цап не в своем прожорливом облике, видеть его способен только я. В непрожорливом облике он маленький, размером с ребенка, и нанести большого вреда не может — только невероятно действует на нервы. Но, насыщаясь, он становится чуть ли не десяти локтей в высоту и одним ударом когтистой лапы легко может раскроить человека напополам. Нет, враги — не вопрос, Джошуа. По-твоему, почему в крепости нет никакой стражи? До того как здесь несколько лет назад поселились девчонки, на крепость попробовали напасть басмачи. То, что с ними стало, теперь — кабульская легенда. С тех пор никто и не пытался. А вся проблема в том, что если воля моя пошатнется, он снова вырвется в мир, как это случилось во времена Соломона. И я не знаю, что тогда сможет его остановить.

— А в преисподнюю ты его сослать не можешь? — поинтересовался Джошуа.

— Могу — с печатью и нужным заклинанием. Именно за этим я и ехал в Храм Печати. Именно поэтому ты здесь. Если ты — тот Мессия, которого предсказывали Исайя и глиняные таблички в Храме, то ты — прямой потомок Давида, а следовательно — и Соломона. Я полагаю, в таком случае ты сможешь низвергнуть демона и убережешь меня от страданий, кои мне придется претерпеть с его возвращением.

— Почему? Что станет с тобой, если он вернется в ад?

— Я приму облик, подобающий моему истинному возрасту. А в данный момент это, я бы сказал, — прах. Но ты наделен даром бессмертия. И можешь этого не допустить.

— Стало быть, адский демон вырвался на волю и мы сейчас возвращаемся в крепость без печати Соломона и без нужного заклинания? Делать — что?

— Надеюсь, я снова смогу подчинить его своей воле. До сей поры камера его держала. Я не знал, поистине я не ведал…

— Не ведал чего?

— Что воля моя окажется сломлена чувствами к тебе.

— Ты меня любишь?

— Ну откуда мне было знать? — вздохнул волхв.

И тут, невзирая на суровость сложившихся обстоятельств, Джошуа рассмеялся.

— Разумеется, любишь — но не меня, а то, что я олицетворяю. Я пока не уверен, что должен сделать, но знаю одно: я здесь во имя отца своего. Ты так сильно любишь жизнь, что и ад тебе будет по колено, лишь бы за нее удержаться. Естественно, ты любишь того, кто тебе эту жизнь подарил.

— Так ты изгонишь демона и сохранишь меня в живых?

— Конечно, нет. Я просто хочу сказать, что понимаю, каково тебе.

Уж не знаю, где Радость нашла силу, но миниатюрная девушка выскочила у меня из-за спины и метнула тяжеленное копье с искусностью бывалого солдата. (Я же ощущал, как колена мои пред ликом демона подгибаются.) Бронзовое острие, судя по всему, вонзилось между бронированных пластин на груди чудовища и на пядь вошло в тело. Демон ахнул и взревел, раскрыв огромную пасть и обнажив ряды зазубренных клыков. Он схватился за массивное древко и попробовал его вытащить — мускулы напряглись от натуги. Печально взглянул на копье, затем на Радость и вымолвил:

— О, гнусный враг обрушись на тебя, ты умертвила мя намертво. — И рухнул на спину. Пол дрогнул от падения его туши.

— Что он сказал, что он сказал? — Радость от нетерпения впилась ногтями мне в плечо. Демон говорил на иврите.

— Он сказал, что ты его убила.

— Ага, щас, — отозвалась наложница. (Довольно странно: слово «щас» звучит примерно одинаково на всех языках.)

Я начал было продвигаться вперед — посмотреть, не осталось ли кого из девчонок в живых, — но тут демон сел.

— Я пошутил, — сказал он. — Я не мертвый. — И он выдернул из груди копье так, будто смахнул с чешуйки муху.

Я метнул в него свое, но смотреть, куда оно вонзится, не стал. Схватил Радость за руку, и мы побежали со всех ног.

— Куда? — спросила она.

— Подальше, — ответил я.

— Нет, — сказала она и дернула за мою тунику так, что меня едва не нокаутировала стенка. — К проходу в скале.

Мы мчались в полной темноте — никто не догадался прихватить по дороге лампу, — и я всею своей жизнью доверился памяти Радости: она должна была знать лабиринт крепостных покоев наизусть.

На бегу мы слышали, как чешуя демона царапает по стенам. Время от времени, встретившись с низким потолком, он матерился на иврите. Наверное, видел в темноте, но вряд ли многим лучше нашего.

— Пригнись, — шепнула Радость, хлопнув меня по макушке перед тем, как мы вступили в узкий проход, что выводил на плато. Я вжался в этот коридор так же, как демону приходилось скрючиваться в обычных покоях крепости, — и тут меня осенило, насколько блистателен выбор маршрута. Мы уже заметили, как в устье пробивается лунный свет, когда чудовище влепилось в бутылочное горлышко прохода у нас за спиной.

— Йопт! Ай! Пронырливые хорьки! Я схрумкаю ваши головенки, как засахаренные фиги!

— Что он сказал? — спросила Радость.

— Он утверждает, что ты — сладость исключительной нежности.

— Он совсем не это сказал.

— Поверь, мой перевод настолько точен, насколько ты хочешь знать правду.

Когда мы уже карабкались по веревочной лестнице с карниза на плато, из прохода донесся жуткий скрежет. Радость протянула мне руку, затем втащила лестницу наверх. Мы добежали до хлева, где обычно хранились верблюжьи седла и припасы. Верблюдов у нас было только три, их с собой забрали Джошуа и Валтасар, лошадей мы не держали, поэтому я даже не понял, зачем мы там притормозили, пока не заметил, что Радость наполняет два курдюка водой из резервуара за хлевом.

— Нам ни за что без воды не добраться до Кабула, — сказала она.

— А что будет, когда мы до него доберемся? Кто нам там поможет? Что это вообще за тварь, ко всем чертям?

— Если б я знала, не стала бы открывать.

Для человека, чьих друзей только что пожрала мерзопакостная скотина, Радость казалась потрясающе спокойной.

— В самом деле. Но я не заметил, как оно оттуда выскочило. Я, конечно, что-то почувствовал — но не таких габаритов.

— Действуй, Шмяк, не думай. Действуй.

Она вручила мне один курдюк, и я погрузил его в каменную цистерну, стараясь за бульканьем воды различить, чем сейчас занимается монстр. Но вокруг лишь время от времени блеяли козы, да в ушах у меня стучал собственный пульс. Радость закупорила курдюк, один за другим открыла загоны для свиней и коз и выгнала всех животных на плато.

— Пошли! — крикнула она и начала спускаться по тропе к невидимой в темноте дороге.

Я вытащил курдюк из цистерны и как можно быстрее припустил следом. Луна сияла достаточно ярко, и бежать было легко, но поскольку я и при дневном-то свете дорогу бы не отыскал, в потемках мне как-то не хотелось делать ложных шагов по смертоубийственному серпантину без проводника. Мы уже почти миновали первый отрезок, когда услыхали сзади мерзкий вой, и в пыль прямо перед нами рухнуло что-то тяжелое. Переведя дух, я опознал окровавленную козью тушку.

— Вон! — Радость ткнула вниз: под скальной стеной среди камней что-то двигалось.

Оно посмотрело на нас, и ошибиться насчет сияния желтых буркал было уже невозможно.

— Назад. — И Радость дернула меня с дороги.

— Это единственный спуск?

— Либо тут, либо нырнуть с обрыва. Это же крепость, не забыл? Здесь не задумывались легкие входы и выходы.

Мы вернулись к веревочной лестнице, перекинули ее через край и начали спускаться. Когда Радость уже ступила на карниз и нырнула в проход, что-то тяжелое звездануло меня в правое плечо. Рука мгновенно онемела, и я выпустил лестницу. К счастью, пока я падал, ноги запутались в перекладинах, и я повис вверх тормашками, заглядывая в устье коридора, где стояла Радость. Перепуганная до смерти коза, ударившая меня, верещала, падая в пропасть, потом донесся глухой стук, и визг прекратился.

— Эй, пацан, ты ведь еврей, правда? — раздался сверху голос.

— Не твое дело, — ответил я.

Радость схватилась за лестницу и втянула нас вместе в пещеру как раз вовремя — мимо провизжала еще одна коза. Я проехался носом по песку и заболботал, пытаясь одновременно отдышаться и отплеваться.

— Давно я еврея не пробовал. Хороший жид — больше мяса набежит. Вот что китайцам не удается: их шесть-семь скушаешь, а через полчаса опять голодный ходишь. Не примите на свой счет, мамзель.

— Что он сказал? — спросила Радость.

— Говорит, ему нравится кошерная пища. А его эта лестница выдержит?

— Сама делала.

— Великолепно.

Мы уже слышали, как под тяжестью монстра стонут веревки.

 

Глава 15

Джошуа и Валтасар въехали в Кабул в такое время суток, когда по улицам бродят лишь головорезы и шлюхи (причем шлюхи после полуночи предлагают «головорезные скидки» для поддержания бизнеса). Старый чародей задремал, убаюканный верблюжьей размашистой иноходью. Поведение его сильно озадачило Джоша — примерно как и вся катавасия с демоном. Сам он в седле мог думать лишь об одном: как бы не сблевнуть. Это называют морской болезнью пустыни. Джошуа стегнул Валтасара по ноге болтавшимся концом поводьев, и старик, фыркнув, проснулся.

— Что такое? Уже приехали?

— Ты можешь контролировать демона, старик? Мы достаточно близко, чтобы ты его подчинил?

Валтасар закрыл глаза, и Джошуа решил, что он засыпает снова, — вот только руки чародея задрожали в каком-то невидимом напряжении. Через несколько секунд Валтасар открыл глаза.

— Не могу сказать.

— Но ты же мог сказать, что он вырвался.

— Тогда волна боли прокатилась по всей душе. У меня не получается близкий контакт с демоном постоянно. Вероятно, мы еще слишком далеко.

— Лошади, — сказал Джошуа. — Они быстрее. Давай разбудим хозяина конюшни.

И Джошуа повел его по улицам города к той конюшне, где мы оставляли верблюдов, когда приезжали исцелить ослепленного охранника. Лампы внутри не горели, но в дверном проеме соблазнительно позировала полуголая шлюха.

— Особое предложение для головорезов, — на латыни сказала она. — Двое на одну, но если старик не потянет — никакой компенсации.

Джош так давно не слышал римской речи, что сообразил только через секунду.

— Спасибо, мы не головорезы.

Они обогнули ее и забарабанили в дверь. Шлюха провела заточенным ногтем Джошу вдоль позвоночника.

— А кто же вы? Может, у меня найдется другое особое предложение.

Джош даже не оглянулся.

— Он — колдун двухсот шестидесяти лет от роду, а я либо Мессия, либо безнадежный жулик.

— Э-э, ну да — для жуликов скидка имеется, а вот колдуну придется оплачивать полный тариф.

Джошуа слышал, как в доме кто-то зашевелился, и чей-то голос велел ему придержать коней: хозяева конюшен всегда так говорят, если заставляют себя ждать. Джош повернулся к шлюхе и бережно коснулся ее лба.

— Ступай и больше не греши, — сказал он по-латыни.

— Ага — и как я тогда на жизнь буду зарабатывать? Навоз огребать?

И тут хозяин распахнул дверь. Он был коренаст и кривоног, с длинными усами, и вообще напоминал иссохшего сомика.

— Что у вас тут за важность такая, что моя жена не могла с ней разобраться?

— Твоя жена?

Проходя в дом, шлюха провела ногтем Джошу по затылку.

— Свой шанс упустил, — сказала она.

— Женщина, а что ты вообще тут делаешь? — спросил хозяин.

Радость выскочила стремглав на площадку и выхватила из складок халата короткий черный кинжал с широким клинком. Конец веревочной лестницы мотался перед ней как полоумный — монстр спускался к нам.

— Нет, Радость. — И я втянул ее обратно в пещеру. — Его невозможно прикончить.

— Не будь таким самоуверенным.

Она повернула голову и ухмыльнулась мне, а затем разок чиркнула по толстой веревке, не тронув лишь несколько волокон. Потом привстала на цыпочки и парой перекладин выше проделала то же самое со второй веревкой. Невероятно, как легко ей это удалось.

Радость отступила в проход и подняла кинжал так, чтобы на нем заиграл свет звезд.

— Стекло, — сказала она. — Вулканическое. В тысячу раз острее любого лезвия из стали.

Она спрятала кинжал и потянула меня за собой вглубь, но не очень далеко — чтобы можно было видеть вход в пещеру и площадку перед ним.

Я слышал, как чудовище сопит, спускаясь к нам все ближе, — и вот уже огромная когтистая нога возникла в устье пещеры, за ней — другая. Мы затаили дыхание, когда тварь добралась до подрезанной части лестницы. Массивная чешуйчатая ляжка виднелась уже почти полностью. Одна лапа потянулась к новой перекладине — и тут лестница лопнула. Монстр повис как-то боком, телепаясь на оставшейся веревке прямо перед входом. Он смотрел на нас в упор, и в желтых его глазах ярость на миг сменилась недоумением. Кожистые уши летучей мыши встопорщились от любопытства, и он вымолвил:

— Эй?

Вторая веревка лопнула, и чудовище пропало с наших глаз долой.

Мы выскочили на площадку и глянули за край. До дна — по крайней мере тысяча футов. Но в темноте мы могли разглядеть что-то лишь на несколько сотен, и эти футы были подозрительно лишены всяческих монстров.

— Мило, — сказал я.

— Надо бежать. Сейчас же.

— Ты не считаешь, что ему конец?

— Ты слышал, как что-нибудь ударилось о землю?

— Нет, — ответил я.

— Вот и я не слышала. Лучше нам двигать отсюда.

Свои курдюки с водой мы оставили на плато, и Радость теперь хотела захватить какие-то припасы на кухне, но я сгреб ее и потащил к главному выходу.

— Нужно убираться — как можно дальше и как можно быстрее. Смерть от жажды меня не так беспокоит.

В основных покоях крепости было светлее, и мы пробирались по коридорам без лампы — и хорошо, потому что я бы все равно не позволил Радости остановиться и ее зажечь. Свернув за круглый угол лестницы на третий уровень, Радость вдруг дернула меня назад, чуть не сшибив наземь, и я рассвирепел, как кошак на крыше.

— Ну что еще? Давай быстрее выбираться! — заорал я.

— Погоди. Это последний уровень с окнами. А я не собираюсь выходить в парадную дверь, не зная, поджидает меня там эта тварь или нет.

— Не говори глупостей, у всадника на быстрой лошади уйдет полчаса, чтобы добраться оттуда сюда.

— А если он не долетел до дна? Если он залез обратно?

— А на это нужно несколько часов. Пошли, Радость. Пока он доберется до двери, мы будем уже за несколько миль отсюда.

— Нет!

Она сшибла меня с ног, и я брякнулся спиной о каменный пол. Когда же я снова обрел под ногами почву, девушка уже добежала до окна и свесилась из него. Я подошел, и Радость поднесла палец к губам.

— Он внизу. Нас поджидает.

Я отодвинул ее и выглянул сам. Точно: тварь затаилась в темноте, лапы наизготовку, чтобы когтями выдрать дверь, едва мы откинем изнутри засовы.

— А вдруг он просто не может войти? — прошептал я. — Он же не смог открыть другую железную дверь.

— Ты не понял, какие в той комнате знаки были, да? Я покачал головой.

— Символы обуздания. И обуздывать они должны были джинна или демона. Тут их нет. Передняя дверь для него не преграда.

— Так почему ж он не войдет?

— Чего ради гоняться за нами, если мы сами к нему явимся?

В этот момент монстр поднял голову, и я отпрянул от окна.

— Кажется, не заметил, — прошептал я, обрызгав Радость слюнями.

И тут чудовище принялось насвистывать. Счастливую такую песенку, беззаботную — именно ее предпочтешь насвистывать, полируя выбеленный череп своей последней жертвы.

— Я никого и ничего не вынюхиваю, — сказал монстр — гораздо громче, нежели требуется, если хочешь поговорить сам с собой. — Не-а. Я? Да ни за что в жизни. Остановился тут на секундочку — только и всего. Ой, а дома-то, наверное, никого и нету. Ну что ж, пойду своей дорогой. — И он опять засвистал.

До нас донеслись шаги, они становились все тише и тише. Нет, они не удалялись — просто становились тише. Мы с Радостью выглянули из окна: огромная тварь изо всех сил исполняла пантомиму ходьбы, фальшиво сипя сквозь передние клыки.

— И чего? — заорал я. — Ты что, надеялся, мы не заметим?

Монстр пожал плечами:

— Все равно попробовать стоило. Я понял, что передо мной не гений, когда ты еще ту дверь открыл.

— Что он сказал? Что он сказал? — затараторила Радость у меня за спиной.

— Ему кажется, ты не очень умная.

— Скажи ему, что я зато не просидела столько лет в каталажке, занимаясь самоудовлетворением.

Я отступил от окна и посмотрел на Радость:

— Как думаешь, он в это окно пролезет? Она оценивающе оглядела амбразуру.

— Думаю, да.

— Тогда я ему этого говорить не буду. Он может обидеться.

Радость оттолкнула меня, шагнула на подоконник, повернулась, задрала полы халата и пустила наружу струю. Поразительное чувство равновесия. Судя по ворчанию внизу, с меткостью у нее тоже все в порядке. Радость закончила и соскочила на пол. Я выглянул: монстр стряхивал мочу с ушей, точно мокрая собака.

— Извини, — сказал я. — Языковая проблема. Я не знал, как это перевести.

Тварь зарычала, и мышцы под чешуей на шее заходили, а затем монстр шарахнул кулаком в окованную железом дверь так, что пробил ее насквозь.

— Ходу, — сказала Радость.

— Куда?

— На утес.

— Но ты же лестницу срезала.

— Там разберемся. — И она потащила меня за собой, петляя во тьме, как и раньше. — Пригнись! — вдруг крикнула она — всего через секунду после того, как сенсоры у меня во лбу, настроенные на каменные потолки, сообщили, что мы действительно оказались в низком проходе.

Мы уже достигли середины коридора, когда я услышал, как монстр его тоже почувствовал и вознес хулу.

Затем повисла пауза, а за ней — такой жуткий скрежет, что от звуковой волны нам пришлось зажать уши. А потом донеслась вонь паленого мяса.

Когда взошла заря, Джошуа и Валтасар уже въехали в каньон, ведущий к крепости.

— Ну как? — спросил Джош. — Демона чуешь? Валтасар сокрушенно покачал головой:

— Мы опоздали, — и показал на бывшую круглую дверь. Теперь она превратилась в клубок искореженных и разодранных кусков, болтавшийся на остатках огромных петель.

— Что же ты, во имя Сатаны, натворил? — крикнул Джошуа.

Он соскочил с лошади и вбежал в крепость, оставив старика спешиваться и ковылять, как сумеет.

Шум в узком коридоре стоял такой, что пришлось кинжалом Радости отрезать полоски ткани с рубахи и заткнуть ими уши. Потом я зажег огненную палочку — глянуть, что делает монстр. И мы не поверили себе: этот урод бурил скальную породу. Когти его двигались с такой скоростью, что превратились в сплошной мазок, и только дым, пыль и осколки летели из-под них. Чешуя горела от трения и, догорев, моментально отрастала снова. К нам демон продвинулся не сильно — футов на пять, но было ясно, что в конечном итоге проход он расширит настолько, что вытащит нас отсюда, как барсук термитов. Теперь я понимал, как построили крепость и почему нигде нет следов инструментов. Эта тварь двигалась так быстро, что буквально стирала стены когтями и чешуей, оставляя за собой камень не только резаный, но и полированный.

Мы уже дважды пробовали подняться по остаткам лестницы на плато, но всякий раз монстр выскакивал, заходил с той стороны и сгонял нас вниз, однако к дороге мы тоже спуститься не успевали. А во второй раз он и подавно втащил лестницу наверх, после чего вернулся в крепость и возобновил свое адское глубинное бурение.

— Я лучше прыгну вниз, чем позволю этой дряни меня слопать, — сообщил я Радости.

Она посмотрела с обрыва в бескрайнюю тьму.

— Давай. Потом расскажешь.

— Хорошо, только я сначала помолюсь.

И я помолился. Молился я так истово, что капли пота выступили на лбу и скатились по зажмуренным векам. Я молился так крепко, что заглушил даже непрерывный скрежет и визг чешуи по камню. На какой-то миг я даже вроде бы осознал, что не осталось никого — только я и Бог. Ну и как обычно у него со мной бывает, Бог вел себя очень тихо. До меня вдруг дошло, какая досада берет Джоша, когда он выпрашивает у Бога хоть какую-нибудь тропу, хоть самый захудалый план действий, а в ответ ему — одно молчание.

Когда я снова открыл глаза, над скалами занимался рассвет и в проход сочились первые лучи солнца. При свете дня демон выглядел еще жутче — весь в крови и объедках убиенных девиц. Несмотря на скоростное бурение, над ним вились мухи, но стоило какой-нибудь на него присесть, она немедленно подыхала, шипела и угольком отваливалась на пол. Вонь гниющей плоти и горелой чешуи была невыносима, и от нее одной я чуть не сделал оверкиль с края утеса. До нас твари оставалось лишь три-четыре локтя. Каждые несколько минут монстр останавливался, чуть отпрядывал и тянулся к нам когтями.

Мы с Радостью прижались друг к другу на самом краю площадки. Мы шарили глазами по стенам, пытаясь отыскать хоть малейший выступ, за который можно зацепиться, поставить ногу, сбежать куда-нибудь от чудовища — вверх, вниз или вбок. Страх высоты вдруг показался детским лепетом.

Мое лицо уже овевали выхлопы чудовища и ветерок от его когтей — он совсем изготовился кинуться, — и тут из-за его спины раздался глубокий бас Валтасара. Монстр закрывал своей тушей весь проход, и я ничего не разглядел, но чудище вдруг повернулось, и его шипастый хвост хлестнул, едва нас не освежевав. Радость выхватила из халата свой кинжал и вонзила его в придаток, пробив чешую, но, очевидно, недостаточно глубоко, чтобы демон побеспокоился обернуться.

— Валтасар тебя окоротит, потомок ящерицы-говноеда! — завопила она.

И тут что-то вылетело из прохода, мы пригнулись, и какой-то ком вспорхнул в пространство и рухнул вниз, на самое дно каньона, вереща, как пикирующий ястреб.

— Что это было? — Радость сощурилась, пытаясь разглядеть в скалистой бесконечности то, что выкинул монстр.

— Это был Валтасар, — ответил я.

— Ой, — только и вымолвила Радость.

Но Джошуа уже схватил демона за шипастый хвост, и тварь, злобно зарычав, обернулась к моему другу. Держал Джош крепко, хотя перед самым его носом когти со свистом рассекали воздух.

— Как тебя зовут, демон? — спросил Джошуа.

— Ты не доживешь до конца моего имени, — проревел тот и занес лапу.

Джош еще раз дернул за хвост, и демон замер.

— Ответ неверен. Как тебя зовут?

— Мое имя Цап, — ответил монстр, и лапа его бессильно упала вдоль туши. Он сдавался. — А я тебя знаю. Ты — тот самый парнишка, да? Это про тебя в древности рассказывали.

— Тебе пора домой, — сказал Джош.

— А можно я сначала слопаю вон ту парочку на карнизе?

— Нет. Тебя Сатана заждался.

— Они мне на нервы действуют. А вон та меня обсикала.

— Нет.

— Тем самым я окажу тебе услугу.

— Тебе ведь уже не хочется делать им больно, правда? Уши демона прижались, и он склонил свою огромную башку.

— Нет. Больно делать я им не хочу.

— И ты больше не сердишься, — продолжал Джошуа. Монстр потряс головой. В узком проходе он и так уже скрючился чуть ли не вдвое, а теперь и вовсе распростерся перед Джошем ниц и прикрыл глаза когтями.

— Зато я еще сержусь! — раздался вопль.

Джош повернулся и увидел старого волхва. Валтасар был весь в крови и грязи от своего стремительного падения, все одежды его были изодраны сломанными костями, но уже через несколько минут после приземления он исцелился, хотя выглядеть лучше не стал.

— Так ты выжил?

— Я же тебе говорил: пока демон ходит по земле, я бессмертен. Но такое у нас с ним впервые — раньше он мне вреда не причинял.

— И больше не будет.

— Ты имеешь над ним власть? Потому что я — нет. Джошуа повернулся и возложил руку демону на лоб.

— Эта злобная тварь некогда узрела лик Господа. Этот монстр служил на Небесах, стремился к красоте, купался в милости, ходил осиянный. А теперь стал орудием страданья. Он ликом отвратен, а природа его погана.

— Эй, за языком-то следи, — обиделся демон.

— Я вот что имею в виду: его нельзя винить за то, каким он стал. У него отроду не было того, что всегда имелось у тебя и прочих людей. Он не наслаждался свободой воли.

— Как это грустно, — сказал демон.

— Еще секундочку, Цап, и я позволю тебе вкусить то, чего ты никогда не знал. Лишь на один миг я подарю тебе свободу воли.

Демон всхлипнул. Джошуа снял руку с его башки, отпустил хвост и вышел из узкого прохода в крепостной коридор.

Валтасар стоял рядом, дожидаясь, когда демон вынырнет из прохода.

— Ты действительно так можешь? Дать ему свободу воли?

— Поживем — увидим.

Цап выполз в коридор и выпрямился, хотя вобрать голову в плечи ему все же пришлось. По чешуйчатым щекам, по челюстям катились огромные вязкие слезы, падали на каменные плиты и шипели там лужицами кислоты.

— Спасибо, — прорычал он.

— Свобода воли, — произнес Валтасар. — Ну и какова она тебе?

Демон схватил старика, будто тряпичную куклу, и сунул себе подмышку.

— А такова, что хочется метнуть тебя с этого ебаного утеса еще разок.

— Нет. — Джошуа подскочил и коснулся демоновой груди.

В тот же миг в воздухе хлопнуло — на месте демона сомкнулась пустота. Валтасар рухнул на пол.

— М-да… Свобода воли — не очень хорошая идея, — простонал он.

— Извини. Сострадание одолело.

— Мне что-то неможется, — слабо произнес волхв. Он приподнялся и вздохнул тягостно и сухо.

Мы с Радостью вышли из прохода и увидели, что Джошуа склонился над Валтасаром: тот ветшал на глазах.

— Ему же двести шестьдесят лет, — сказал Джош. — Цапа больше нет, и годы берут свое.

Кожа волхва посерела, как пепел, а белки глаз пожелтели. Радость присела рядом и нежно прижала голову старика к груди.

— Где чудовище? — спросил я.

— В аду, — ответил Джошуа. — Помоги мне донести Валтасара до постели. Потом объясню.

Мы внесли волхва в его опочивальню, где Радость попыталась напоить его бульоном, но старик уснул, не донеся чашку до рта.

— Можно ему помочь? — спросил я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Радость покачала головой:

— Он не болен. Он просто стар.

— Ибо записано: «Всему свое время», — вымолвил Джошуа. — А я над временем не властен. Время Валтасара наконец пришло. — Он посмотрел на Радость и приподнял бровь: — Ты обсикала демона?

— Ему грех жаловаться. Перед тем как я сюда приехала, у меня был знакомый в Хунане — так он за это хорошие деньги платил.

Валтасар продержался еще десять дней и к концу больше напоминал обернутый лохмотьями кожи скелет. Он умолял Джошуа простить его за тщеславие и то и дело призывал нас к своему одру и талдычил одно и то же, поскольку забывал, что говорил несколько часов назад.

— Гаспара вы найдете в Храме Небесного Будды, в горах к востоку отсюда. В библиотеке есть карта. Гас-пар вас научит. Он — поистине человек мудрый, а не шарлатан, как я. Тебе, Джошуа, он поможет стать человеком, которым ты должен стать, чтобы совершить то, что должен. А ты, Шмяк… ну, из тебя тоже что-нибудь не слишком ужасное может получиться. Там, куда вы пойдете, очень холодно. По дороге купите себе меха, а верблюдов сменяйте на шерстяных таких, с двумя горбами.

— Он бредит, — сказал я.

— Нет, — ответила Радость. — Шерстяные верблюды с двумя горбами правда существуют.

— Ох, ну извини.

— Джошуа, — позвал Валтасар. — Но главное — помни о трех алмазах. — После чего старик закрыл глаза и перестал дышать.

— Он умер? — спросил я.

Джош приложил ухо к груди волхва.

— Умер.

— А что это было — про три алмаза?

— Три алмаза Дао: сострадание, умеренность и смирение. Валтасар говорил, что сострадание приводит к мужеству, умеренность — к щедрости, а смирение — к превосходству.

— Звучит хиленько, — сказал я.

— Сострадание, — шепнул Джошуа и показал глазами на Радость, беззвучно рыдавшую над Валтасаром.

Я обнял ее за плечи, она повернулась и захлюпала носом мне в грудь.

— Что ж я теперь буду делать? Валтасар умер. Все подруги погибли. А вы уезжаете.

— Поехали с нами, — сказал Джошуа.

— Э-э, ну да — поехали с нами.

Но Радость с нами не поехала. Мы задержались в крепости Валтасара еще на полгода — ждали весны, чтобы перевалить через горы к востоку. Я смыл кровь и прибрался в покоях девчонок, а Радость помогла Джошу перевести кое-какие древние тексты волхва. Ели мы вместе, а время от времени мы с Радостью кувыркались в подушках, как в старые добрые времена, но ощущение было такое, что жизнь это место покинула навсегда. Когда настала пора уезжать, Радость объявила нам свое решение:

— Я не могу ехать с вами искать Гаспара. В монастырь женщин не допускают, а обретаться в захолустной деревушке по соседству у меня нет никакого желания. Валтасар оставил мне много золота и всю библиотеку, но в горах от этого проку мало. Я не желаю сидеть в этой гробнице, где единственное общество — призраки моих подруг. Скоро здесь будет Ахмад, он приезжает каждую весну, и я попрошу его помочь перевезти все сокровища и свитки в Кабул, а там куплю большой дом, найму слуг и заставлю их отыскивать мне молоденьких мальчонок, которых можно совратить.

— Вот бы у меня был план, — вздохнул я.

— И у меня, — вздохнул Джошуа.

Мы втроем отпраздновали восемнадцатилетие Джоша традиционной китайской едой, а на следующее утро навьючили верблюдов и приготовились выступить на восток.

— Ты уверена, что с тобой до приезда Ахмада ничего не случится? — спросил Джошуа.

— Ты обо мне не беспокойся — ступай и учись на Мессию. — Радость поцеловала его в губы. Очень крепко. Джош поежился и попробовал вырваться, а когда садился на верблюда, краска с его физиономии еще не сошла.

— А ты, — сказала она мне, — навести меня в Кабуле на обратном пути в Иудею, или я нашлю на тебя такое проклятье, от которого ты никогда не избавишься. — И Радость сняла с шеи свой флакончик инь-яна — яда и противоядия — и надела на меня. Кому-нибудь такой подарок показался бы странным, но я же был учеником колдуньи, и для меня он был в самый раз. В мою котомку она сунула кинжал из черного стекла. — Сколько бы времени ваше странствие ни заняло, обязательно возвращайся меня навестить. Я больше не буду красить тебя в синий. Честное слово.

Я пообещал, что вернусь, мы поцеловались, я залез на верблюда, и мы с Джошем отчалили. Я снова старался не оглядываться на женщину, укравшую мое сердце.

Ехали мы в полуфарлонге друг от друга и оба раздумывали о прошлом и будущем нашей жизни, о том, кем были мы и кем нам суждено стать, и только два часа спустя я нагнал Джоша и нарушил молчание.

Я вспомнил, как Радость учила меня читать и говорить по-китайски, смешивать снадобья и отравы, жульничать в игре, показывать фокусы, правильно трогать женщину — и где, и как. Все это — ничего не ожидая от меня взамен.

— Неужели все женщины сильнее и лучше меня?

— Да, — ответил Джош.

В следующий раз мы заговорили только через день.