ОЯЕ — ЧЗХ! Тотальный провал, долг не выполнен — сплошь собачьи какашки во мраке на тротуаре той трагедьи, коя есть вся моя жизнь. Даже теперь, когда я пишу все это, сидя в «Старбаксе» «Метреона», рабы пены ходят вокруг, как зомбаки с серебряными глазами, и мой обезжиренный соевый «амаретто мокаччино» горчит, аки желчь змеиная. (А это типа самая горькая желчь, какая вообще бывает.) Если бы в двух столиках от меня не сидел тотально крутой парень и не делал вид, что не замечает меня, я бы расплакалась — только от настоящих слез тушь течет, поэтому я просто отвисаю в своем отчаянье. Тебе не светит, кросавчег, потому что меня избрали. Страдай, сцуко!

Вчера ночью пришлось предоставить Владыку Хлада самому себе, но прежде чем уйти, я призналась ему в своей бессмертной любви. Я безнадежная сосулька. Надо было только до свиданья сказать, а я взяла и вякнула. Типа как у него надо мной неодолимая власть — типа у меня расстройство пищеварения, а он пачка «Орео с двойной начинкой». (У меня нет расстройства пищеварения, я просто костлявая, потому что мне нравится потреблять в массовых количествах, а потом травить. Думаю, организму всегда хотелось жить на жидкой диете, и пока мой Темный Владыка не примет меня в свои нежные объятья, для меня останется только «Старбакс».)

Я пыталась дозвониться до моего Темного Владыки и Графини весь день на сотовые, но отвечала мне только голосовая почта. Ну тю — они ж вампиры. Не станут они снимать трубки. Я иногда такая УО.

Поэтому с утра пораньше я пошла к их старому логову, вообще-то еще до зари. Меня типа сестрой Бронтё надо сделать за тот роман, что я сочинила, только бы из дому свалить в такую рань, но мне хотелось поговорить с хозяином до того, как он упокоится. А там тот страшный пьяный мужик и его огромный кот пропали, но с ними пропали и мой хозяин с Графиней. Все перевезено, кроме статуи черепахи и Графини.

В общем, я оттуда выкатываюсь и пилю в новое логово, которое я им сняла, и тут секу: два легавых сидят в говняной бурой машине. Я сразу врубилась — охотники на вурдалаков. Должно быть, силы хозяина так на меня действуют. Там здоровый жирный легаш-гей и такой хищный легаш-латинос.

Поэтому я такая: «А вы, легаши, сильнее не могли бы замаскироваться?»

А они такие: «Проходите, дамочка, не задерживайтесь».

Ну и вывели они меня из себя — пришлось заметить им, что не начальство они мне, а потом я их словесно так отмудохала, что до слез довела. Что у быдлян такое? У них мозги так медленно фурычат, что им типа подсказывать надо, чтоб встали, когда им по мордасам лупят. А потом они без чувств валятся, как полные обсосы. Не хочу я быдлянкой быть. И не стану, потому что мой Владыка введет меня в паству свою, и вечно я буду бродить в ночи, а красота моя сохранится такой же на веки вечные, вот только сиськи бы побольше.

В общем, я погуляла по Маркет-стрит и Юнион-сквер, чтоб легавые успели уползти зализывать себе раны, а потом вернулась на хозяйскую улицу проверить, что у них в новом логове. Только теперь там через дорогу сидел такой азиат в «Хонде», четкий, как в манге, но очевидно было, что за дверью наблюдает. На легаша не похож, но за дверью наблюдал совершенно точно, поэтому я остановилась тоже и стала смотреть, как работают скульпторы — у них мастерская под старым логовом мастера. Это два такие быдлянина, типа байкеры, но херню они делают потрясную. Гаражную дверь свою они оставили открытой, и я зашла.

А они там дохлых кур на проволоку вешают и макают в серебрянку, а потом на палки насаживают.

Поэтому я такая: «Чё за хуйня, байкер? Чё делаете?»

А один такой: «Петушок скоро закукарекает».

А я вся такая: «Вот тошнить мне только не надо, ебала быдлянская. Только попробуй своего петушка мне тут достать, я тебя так перечным газом посолю, что тебе его зажарит». (С этими любителями писькой помахать надо быть построже — мне в автобусе больше семнадцати раз засвечивали, уж я-то знаю.)

А он такой: «Да нет, это год петуха по китайскому зодиаку».

Что я, конечно, и без него знала.

«Мы статуи делаем», — сказал байкер побольше, его звали Фрэнк. (Второго там звали Бонзой. Он вообще почти не разговаривал, может, потому так и звали.)

В общем, они мне показали, как берут настоящих дохлых петухов, которых затарили в Чайнатауне, пропускают через них проволоки, чтоб форму держали, макают в жидкую металлическую краску, а потом суют в большой бак и цепляют к ним провода. Потом пускают ток, и молекулы бронзы налипают на эту металлическую краску или как-то. И типа — мгновенный бронзовый петух. Я подумала про статую Графини наверху, и меня даже жутики взяли.

И я вся такая: «А человека когда-нибудь делали?»

А они такие: «Не-е, это уж фиг, это неправильно. Да и вообще шла б ты, мы тут и так заболтались, работа стоит, а тебе разве в школу не надо?»

Поэтому я такая выхожу, вижу — азиат на меня глаз давит, а я такая: «Скоро год петуха прокукарекает, может, вам пора себе птичку затаривать?»

Он такой вроде как занервничал, но как бы усмехнулся. Потом машину завел и уехал, но он меня хочет, точно говорю, поэтому вернется, никуда не денется. Надеюсь, что хочет. Такой симпотный — ну, как в «Последней фантазии», версия тридцать семь. Я в смысле Секс-Фу от него так и прет.

Короче, на новом месте тоже ни следа моего Темного Владыки и Графини. Интересно, они куда-то заползли под землю в парке каком-нибудь и удовлетворяют там свои изощренные страсти друг с другом среди червей и древесных корней или что? Влеэээ!

Ох, ну ладно, почти стемнело. Наверно, лучше вернуться в логово и дождаться их там.

Приложение: шампунь от вшей на сестрицу не подействовал. Похоже, придется ей всю голову брить. Попробую уговорить ее вытатуировать на черепе пентаграмму. Я знаю одного парня на Хейт, он ей бесплатно все сделает, если его по ходу словесно унижать. Дальше — больше.

Закат. Джоди проснулась от боли и запаха жареного мяса. Откатилась от боли подальше — и рухнула вниз сквозь подвесной потолок, прямо в коммерческих размеров раковину с мыльной водой и тарелками. Через всю судомойню от нее пятился мексиканец — крестился и взывал по-испански к святым, пока Джоди выбиралась из раковины и смахивала мыльные хлопья с куртки и джинсов. А коснувшись своих ног, чуть не подскочила от боли до самого потолка.

— Еб-твою-мать-больно! — произнесла она и запрыгала на одной ноге, потому что это действие обычно помогает от всякого рода боли, вне зависимости от того, какая часть тела повреждена. Каблук ее сапога щелкал по плитам, будто она — хромая танцовщица фламенко.

Судомой развернулся и кинулся прочь, в пекарню.

Пекарня, да. Когда будильник в часах пригрозил восходом, Джоди помчалась по переулку, дергая на ходу все двери, и незапертой оказалась одна: от склада пекарни. Джоди требовалось где-то спрятаться — причем так, чтобы ее не тревожили во сне. Она было подумала завалиться парой пятидесятифунтовых мешков с мукой, но поди знай, понадобится она сегодня пекарям или нет. В морге она уже однажды проснулась (Томми ее тогда решил заморозить) и обнаружила на себе весьма упитанного служителя-некрофила, который терся о ее полуголое тело руками и прочими органами своей анатомии, пока она оттаивала. Подобные переживания больше не для нее. Нет, нужно найти что-то уединеннее.

Кто-то из пекарей как раз шел на склад — Джоди слышала шаги и голос за дверью. Она огляделась. Где бы спрятаться? И тут заметила навесной потолок, прыгнула на палету с мукой, подняла одну плитку и увидела, что от навесного потолка до капитального еще фута четыре. Благословенны старые дома. Она схватилась за водопроводную трубу, подтянулась и зацепилась за нее ногами, перевернулась на ней верхом и свободной рукой поставила плитку на место. Все это — меньше чем за две секунды.

Прислушалась, как внизу ходит человек. Он сгреб один мешок и вышел с ним. Вовремя она успела.

Джоди проверила время. До отключки меньше минуты. В межпотолочном пространстве она заметила четыре параллельные трубы — чуть теплые, потому-то их и видно в полной темноте. Все диаметром дюйма два, через каждые несколько футов прикреплены к потолку. Ее выдержат.

Она переползла к ним, высвободилась от курки и подстелила ее на трубы, а сама легла ничком сверху. Так если даже одна нога соскользнет, все тело за собой вниз не потянет. И как раз пока она старалась вклинить носок сапога в щель между трубами, ее вырубило.

Проблема же была в том, что так рано поутру эти трубы не задействовали. Но здание постепенно проснулось, по ним пошла горячая вода, и Джоди припекало весь день. Куртка защитила лицо и торс, а вот ноги медленно варились.

Она стиснула зубы до хруста и кинулась из судомойни в подсобку пекарни. Конечно, теперь здесь никого. Пекари работают всю ночь до раннего утра. А на закате тут только посуду моют.

Джоди пробралась через склад и выскочила в переулок. С угла просматривались входы в оба их жилища — к счастью, с улицы за ними, похоже, никто не наблюдал. В новой студии горел свет, и Джоди направилась к двери. Ноги при каждом шаге горели.

У двери она прислушалась — вот это называется «установить с кем-то связь»? Если сосредоточиться, можно почти расслышать силуэты, в зависимости от уровня окружающего шума. В студии кто-то был — Джоди слышала стук сердца, индастриал, играющий в наушниках, шелест тела: кто-то слегка пританцовывал. Это девчонка, Эбби Нормал. Где же Томми, к чертям собачьим? Должен быть недалеко от квартиры — солнце зашло всего пять минут назад.

Джоди заколотила в дверь кулаком, но шорох наверху не изменился в ритме, и она застучала снова. Теперь в металле двери появилась вмятина. «Блядь, у девчонки музыка в наушниках на максимуме, и она ни хера не слышит».

Джоди забила дрожь, но не от холода. В ней нарастал голод. Тело приказывало кормиться, чтобы скорее зажить.

Она так делала всего раз и не очень понимала, удастся ли снова. Но в студию надо было проникнуть, а дверь с запором при этом не вынести. Джоди сосредоточилась, как учил старый вампир, и постепенно ощутила, как тает — превращается в туман.

Моне уже не был одет как парень-статуя. Он вышел из роли — из той своей роли, во всяком случае. Теперь он был чотким поцыком, гангста-рэпером, крутым засранцем-ниндзя и билять-пакетом-чипсов в придачу, еть-колотить — он жаждал отмщения и чего не. Пришлось отказаться от дневных заработков, сгонять домой, снять грим и зализать раны. Сегодня ему прежестоко надрали жопу, хоть жопа эта наросла только на его эго. Но теперь Моне канал по улице с корешами, Пид-Жамом и Мухой, и бронзового гандона они ща завалят. Если он никуда не свалил сам. Если не сдрыснул, как последнее сцыкло.

— Ствол е? — спросил Муха, поправляя бандану и не отвлекаясь от рулежа своей десятилетней «Хондой Сивик», чьи колпаки стоили больше всей машины.

— А? — уточнил Моне.

— Имеется ли у тебя в наличии огнестрельное оружие? — перевел Муха с идеальной дикцией Королевской шекспировской труппы.

— А, ну да. — Моне извлек «глок» из-за пояса джинсов и показал Мухе.

— Убрал быстро эту херь, черномазый, — сказал Пид-Жам с заднего сиденья. На нем был спортивный костюм от «Жырной Пхермы» на четыре размера больше.

— Извини. — Моне сунул пистолет обратно. «Глок» он взял поносить — напрокат вообще-то — у реального гангсты с Охотного Мыса, которому ствол понадобится через два часа, а не то он слупит с Моне еще двадцать пять дубов. Отдавая Моне «глок», он заставил того побожиться, что цветов банды никто не наденет, чтоб с Моне, что бы тот ни сделал, не вышли на него самого. Моне заверил в этом хозяина, а потом Пид-Жам погуглил цвета банд, и они остановились на оранжевых банданах — ни одна банда, похоже, на них не претендовала.

— «Ватага Шоссейной Безопаски», ё, — рек Моне.

— Ё, «Громилы Обдолбанного Мандарина», ё, — предложил Муха.

— Ё, ё, ё, ты прикинь, — высказался Пид-Жам с такой дозой американского языка жестов, что любой глухой зритель решил бы, что у него синдром Туретта. — «Команда Убогой Сайры».

— Ё, пес, это такая дурь, что даже не дурь, — оценил Моне.

— Это ж хорошо, нет?

— Ё, пес, не выходи из роли. — Из Мухи актер никудышний. Они все в одной театральной студии учились.

Надо было просто нанять на это дело настоящих гангстеров. Пид-Жам, наверно, запутается в штанинах, свалится и испортит им все устрашение.

— Приехали, — сказал Муха, сворачивая с проезжей части прямо на тротуар Эмбаркадеро. — Он штоле?

— Штоле он, — подтвердил Моне. Вокруг никого не было, лишь изредка проезжали машины. Однако новый парень-статуя все равно стоял.

— Не забыли, — напомнил Муха. — Идем. Не бежим. Просто идем, словно торопиться нам вообще некуда. Используем чувственную память.

— Ну да, ну да, ну да, — нетерпеливо сказал Моне. Они с Пид-Жамом выбрались из машины и протанцевали по брусчатке туда, где новый парень держал свою игру. Черт, до чего хорош — ни мышцей не дрогнул.

Достигши парня-статуи, Моне поднял «глок», и дуло соприкоснулось со лбом.

— Ба-лять!

В точке соприкосновения гулко звякнуло.

— Огоссе! — произнес Пид-Жам. — А черномазый-то в натуре статуй.

Моне постучал по корпусу — три гулких удара.

— Ну.

— Но у него все деньги в обуви, — сказал Пид-Жам.

— Ну так забирай, дурила, — сказал Моне.

— Ё, на газ не дави, Моне. Не меня же статуя обула.

— Заткнись, — сказал Моне.

Пид-Жам стал выгребать горсти денег из «Больших глотков» на ногах статуи и рассовывать их себе по карманам.

— Да тут штука, не меньше.

— Ё, — сказал Моне. — Помоги-ка мне ее в машину затащить.

Пид-Жам встал, подставил под статую плечо и попробовал ее приподнять, а Моне сунул пистолет за пояс и взялся за нее с другой стороны. Фигуру удалось протащить лишь пару шагов — пришлось остановиться и перевести дух.

— Срань чижолая, — пропыхтел Пид-Жам.

— Давайте скорей, парни, что ли! — заорал из машины Муха, совершенно уже выйдя из роли.

— Да ну его на хуй! — сказал Моне. Сплошной неудобняк. Аренду за ствол он же заплатил, нет? Моне вытащил «глок» из-за пояса и пальнул разок в статую.

— Бля! — пригнувшись, крикнул Пид-Жам. — Совсем ебу дался?

— Би-лядь пусть поучи… — Но замечание Моне прервалось.

Пид-Жам выпрямился и оглянулся. Из пулевого отверстия в статуе шел дым, и за ту секунду, что он смотрел на нее, дым сгустился в руку и схватил Моне за горло. Пид-Жам повернулся было тикать, но что-то цапнуло его за капюшон спортивного костюма и дернуло назад. Падая, он слышал, как давится и задыхается Моне. А потом почуял острую боль на шее сбоку, и у него вдруг полегчала и закружилась голова.

Последним он увидел Муху, который драпал прочь на своей «Хонде».