Густаво Чавес родился седьмым у кирпичника в маленькой мексиканской деревне, в штате Мичоакан. В восемнадцать женился на местной девчонке — фермерской дочке, которая сама была седьмым ребенком, а в двадцать — на подходе уже был второй ребенок — пересек границу и въехал на территорию Соединенных Штатов. Поселился у двоюродного брата в Окленде вместе с десятком других родственников и устроился чернорабочим — вкалывал по двенадцать часов в день, чтоб только прокормить себя, а большую часть денег отправлял домой семье; в отцовском кирпичном цеху он бы все равно столько не заработал. Делал он так потому, что это ответственно и правильно, потому что его воспитали добрым католиком — как и отца его, который тоже обеспечивал семью и не более двух или трех любовниц. Каждый год где-то за месяц до Рождества Густаво крался через границу обратно, чтобы отпраздновать дома, познакомиться с новыми детьми, что народились за год, и отлюбить жену Марию так, чтобы потом обоим и ходить было трудно. Вообще-то призрачный образ гостеприимно распахнутых бедер Марии часто являлся ему уже на День всех святых, и тогда бессчастный уборщик, размахивая мыльной шваброй, пребывал в полувозбужденном состоянии, перемещаясь каждую ночь туда-сюда по пятнадцати тысячам квадратных футов линолеума.

Сегодня он был в магазине один, но возбуждения как не бывало. Рождественская ночь, а он не может сходить к мессе или причастию, не исповедовавшись. Густаво было очень стыдно. Рождественская ночь, а он Марии даже не позвонил — вообще-то уже несколько недель с ней не разговаривал, ибо вместе с прочими Животными отправился в Лас-Вегас и все деньги свои отдал синей путане.

Конечно, сразу после того, как они забрали все вампирские шедевры и выручили за них столько деньжищ, он ей звонил, но потом всю жизнь ему затянуло мороком текилы и марихуаны, завлекло в злые тенета синей. Его — хорошего человека, который заботится о семье, жену ни разу и пальцем не тронул, а обманывал ее всего раз с троюродной сестрой, а ни с какой не белой женщиной, — погубило проклятье манды синей дьяволицы. La maldicion de la concha del diabla azul.

«Самое грустное и одинокое Рождество из всех, — думал Густаво, возя тряпкой мимо брезентового полога, прикрывающего вход в холодильник отдела сельхозпродукции. — Я прямо как тот бедный cabron из книжки „Жемчужина“, который просто хотел удачу поймать за хвост, а потерял все, что ему было дорого. Ладно, я на неделю запил, а жемчужина моя — синяя блядь, которая еблась так, что чимичанги заворачивались, но все равно». Думал он все это по-испански, отчего думы его звучали несоизмеримо трагичнее и романтичней.

Но тут из холодильника до него донесся шум, и он на миг испугался. Выжал тряпку, чтоб быть готовым ко всему. Ему не нравилось оставаться одному в магазине, но окно выбито, кому-то же надо сторожить, а он все равно далеко от дома, идти ему особо некуда, да и профсоюз проследит, чтоб ему заплатили вдвое. В общем, Густаво сам вызвался. Может, если он отправит домой чуточку больше обычного, Мария забудет про те сто тысяч долларов, что он ей обещал.

Но чу — что-то зашевелилось за пологом холодильника, брезент качнулся. Коренастый мексиканец перекрестился и попятился из отдела сельхозпродукции, размахивая шваброй чаще и уже не так тщательно. На линолеуме едва оставались мокрые следы. Он отступил уже до витрины с молочкой, и тут за стеклянной дверцей обрушилась пирамида йогуртов — будто кто-то специально оттолкнул ее, чтобы поглядеть в щель.

Густаво выронил швабру и ринулся в глубины магазина. На бегу он твердил «Славься, Мария», пересыпая молитву матюками, и не понимал, чужие ли шаги слышны за ним, или по пустому магазину разносится эхо его собственных.

«За дверь и наружу, — пело у него в голове. — Наружу и подальше». Он чуть не упал, огибая витрину с мясом, — ботинки еще не просохли от мыльной воды. Но одной рукой оттолкнулся от пола и рванул спринтерски, нащупывая на поясе ключи.

За ним действительно кто-то шел — легко шлепали по линолеуму босые ноги. Но быстро. И близко. Густаво уже не успевал остановиться и отпереть дверь, не смел обернуться, не смел осмелиться и обернуться, еще секунда промедления — и все пропало. Уборщик отчаянно взвыл единым выдохом и кинулся прямо на стойку с леденцами и жвачкой у касс. Первую кассу он преодолел вместе с лавиной шоколадных батончиков и журналов — у многих с обложек орали заголовки вроде «Я ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА ЙЕТИ», или «ГОЛЛИВУД ЗАХВАЧЕН КУЛЬТОМ ИНОПЛАНЕТЯН», или «НА НАШИХ УЛИЦАХ ОХОТЯТСЯ ВАМПИРЫ» и прочую белиберду.

Густаво полз из обвала на брюхе, как ящерица по раскаленному песку пустыни, когда на спину ему обрушилась тяжесть и вышибла из него дух. Он ахнул, пытаясь хоть как-то отдышаться, но что-то схватило его за волосы и дернуло голову назад. У него затрещало где-то в ухе, тошнотворно повеяло вонью гнилого мяса. Перед глазами завертелись лампы дневного света, банки с ветчиной и очень довольный картонный эльф, пекущий печенье. Его потащили по проходу и за дверь, в темную подсобку кафетерия, словно куль мясной закуски.

Feliz navidad.

— У нас это первое Рождество вместе, — сказала Джоди, целуя его в щеку и одновременно щипля за попу через пижамные штаны. — Ты подаришь мне что-нибудь симпатичное?

— Привет, мам, — произнес Томми в трубку. — Это Томми.

— Томми, дорогой мой. Мы тебе весь день звоним. А там трубку никто не берет и не берет. Я думала, ты домой на праздники приедешь.

— Ну, сама понимаешь, мам. Я теперь управляю магазином. Ответственность.

— Ты прилежно трудишься?

— Еще как, мам. По десять-шестнадцать часов в день иногда. С ног валюсь.

— Ну, хорошо. А страховка у тебя есть?

— Лучшая, мам. Лучше некуда. Я практически пуленепробиваем.

— Ну, и это, наверное, хорошо. А ты больше не ходишь в эту кошмарную ночную смену?

— Ну, как бы хожу. Это же бакалейный бизнес, мам, в нем теперь все деньги.

— Надо переходить на дневную. А то с таким графиком ты никогда с хорошей девушкой не познакомишься, сынок.

Услышав сие наставленье Мамаши Флад, Джоди задрала рубашку и потерлась о Томми голыми грудями, кокетливо хлопая глазами.

— Но я уже познакомился с хорошей девушкой, мам. Ее зовут Джоди. Она учится на монахиню… э-э, преподавателя. Бедным помогает.

Тут Джоди сдернула с него штаны и, хихикая, убежала в спальню. Томми пришлось схватиться за кухонную стойку, чтобы не упасть.

— Эгей!

— Что, сынок? Что случилось?

— Ничего, мам, ничего. Мы с ребятами просто яичного коктейля накатили, на меня только сейчас подействовало.

— Ты наркотиками там не увлекаешься, дорогой мой?

— Нет-нет-нет, ничего такого.

— А то у папы скидки в реабилитационном центре, пока тебе не исполнится двадцать один. Мы воспользуемся, если ты найдешь авиабилет домой подешевле. Я знаю, тетя Эстер очень захочет с тобой повидаться, даже если от крэка ты все мозги потеряешь.

— И я с ней, и я с ней, мам. Слушай, я просто позвонил поздравить с Рождеством, я тебя не…

— Подожди, дорогой мой, тут папа хочет поздороваться.

— …буду задерживать.

— Эй, малец. Ты там во Фриско еще гузноебом не стал?

— Привет, пап. И тебе веселого Рождества.

— Хорошо, что позвонил наконец. Мама чуть не заболела, ожидаючи, так переволновалась.

— Ну, сам понимаешь, бакалейный бизнес.

— Ты прилежно трудишься?

— Пытаюсь. Сверхурочные нам срезали — профсоюз дает работать только шестьдесят часов в неделю.

— Ну, старайся, старайся. Как «Вольво» бегает?

— Здорово. Как юла. — Колымага «Вольво» сгорела до колес в первый же день по приезде в Город.

— В Швейцарии машины могут делать, а? Не скажу то же самое про их эти красные карманные ножики, но машины у этих паразитов отменные.

— Только это шведы, пап.

— А, ну и фрикадельки у них я люблю. Ладно, пацан, меня твоя мама отправила на газон индюшку во фритюре жарить, так я слышу, там уже дымок пошел. Надо сходить проверить, как она там. Целый час масло разогревал — тут сегодня всего градусов десять.

— Да и тут у нас прохладно.

— У меня уже, похоже, дверь гаражная занялась. Я лучше пойду.

— Ага. Я тебя люблю, пап.

— Звони матери почаще, она волнуется. Святый мяв, на «Олдсмобил» перекинулось. Пока, сын.

Через полчаса они прихлебывали кофе, пришпоренный кровью Уильяма, и тут в дверь снова позвонили.

— Это уже начинает раздражать, — сказала Джоди.

— Маме позвони, — ответил Томми. — А я открою.

— Надо снотворного купить, чтоб его вырубало и он столько не бухал перед кровопусканием.

Еще звонок.

— Надо просто сделать ему ключ. — Томми подошел к пульту у двери и нажал кнопку. В уличной двери зажужжало, замок щелкнул. Открылась дверь — это Уильям пришел ночевать к ним на лестницу. — Даже не знаю, как он может спать на этих ступеньках.

— Он не спит. Он отключается, — ответила рыжая нежить. — А как по-твоему, если мы ему дадим мятного шнапса, у нашего кофе будет праздничный привкус?

Томми пожал плечами. Он распахнул дверь и крикнул вниз:

— Уильям, тебе нравится мятный шнапс?

Тот поднял закоптелую бровь и посмотрел на хозяина лестницы с подозрением.

— А вы что-то против скотча имеете?

— Нет-нет, я не хочу нарушить твою дисциплину. Я просто думал о более сбалансированной диете. Ну, разные пищевые группы, понимаешь.

— Я сегодня ел суп и пиво, — ответил Уильям.

— Тогда ладно.

— От шнапса я пукаю мятой. Чет пугается.

Томми повернулся к Джоди и покачал головой.

— Извини, не получится — у него мятная флатуленция. — И снова Уильяму: — Тогда ладно, Уильям, мне к женщинке пора. Тебе что-нибудь нужно? Еду, одеяло, зубную щетку, влажную салфетку освежиться?

— Не, у меня порядок. — И Уильям продемонстрировал квинту «Джонни Уокера» с черной этикеткой.

— Как Чет?

— У него стресс. Мы только что узнали — нашего друга Сэмми убили в отеле на Одиннадцатой. — Чет поднял голову и оглядел лестницу скорбными кошачьими глазами — они у него, похоже, такие были теперь всегда. С тех пор как его побрили.

— Жаль слышать, — сказал Томми.

— Ну. И на Рождество к тому ж, — продолжал Уильям. — А вчера ночью через дорогу шлюху грохнули — и опять так же. Шею свернули. Сэмми-то болел, так себе на номер раскошелился на праздники. Засранцы его прямо в постели и убили. Вот и как после этого.

Томми понятия не имел, что после чего как, поэтому сказал только:

— Печально. А почему стресс у Чета, а у тебя нет?

— Чет не пьет.

— А, конечно. Ну ладно, веселого, ребята, вам Рождества.

— И тебе, — ответил Уильям, подняв бутылку в тосте. — А рождественских премиальных случаем не перепадет, раз я теперь штатный сотрудник?

— Ты что-то себе хочешь?

— Очень хотелось бы на голые сиськи рыжей глянуть.

Томми повернулся к Джоди, и та покачала головой с крайне решительным видом.

— Извини, — сказал Томми Уильяму. — Давай лучше новый свитер Чету?

Уильям нахмурился.

— С Хозяином не поторгуешься, да? — Отхлебнул из бутылки и отвернулся от Томми, будто ему настоятельно потребовалось что-то обсудить со своим огромным бритым котом, а начальство ему без разницы.

— Ну и ладно, — сказал Томми. Закрыл дверь и вернулся к кухонной стойке. — Я — Хозяин, — широко ухмыльнулся он.

— Мама тобой очень бы гордилась, — сказала Джоди. — Нам надо с Илией разобраться.

— Сначала своей позвони. А он, раз столько ждал, никуда все равно не денется.

Джоди встала, обошла стойку и взяла Томми за руку.

— Миленький, мне нужно, чтобы ты воспроизвел у себя в голове все, что тебе только что сказал Уильям. Только очень медленно.

— Я знаю. Я — Хо-зя-ин.

— Да нет. Про то, что его другу свернули шею, тот болел, а потом еще кого-то убили и там тоже свернули шею. Спорим, она тоже болела. Не похоже на то, что мы и раньше видели?

— Боже мой, — произнес Томми.

— Ага. — Джоди поднесла его руку к губам и поцеловала костяшки пальцев. — Я куртку надену, а ты пока взбей себе мозги немножко, ладно? Нам предстоит прогулка.

— Боже мой, ты готова на что угодно, лишь бы маме не звонить.