SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Мур Кристофер

«Я знаю, что вы сейчас думаете: „Ну, спасибо тебе огромное, Крис, теперь ты всем испортил еще и живопись“» — так начинает Мур послесловие к этому роману. «Не испортил, а показал все совсем с другой стороны!» — непременно воскликнет благодарный читатель, только что перевернувший последнюю страницу романа про священную синь.

Такого Мура мы еще не видели — насмешник и низвергатель авторитетов предстает перед нами человеком тонким и даже лиричным.

А как иначе? Ведь в этой книге он пытается разгадать тайну творчества и рассказать о тех великих, которым удалось поймать мгновение и перенести его на холст.

 

Часть I. Святая синева

 

Прелюдия в синем

Эта история про синий цвет. Она может виться и вилять, прятаться и врать, уводить вас по тропам любви, истории и вдохновенья, но она всегда будет про синее.

Откуда вам знать, когда вы думаете синий — когда говорите синий, — что говорите вы про тот же синий, что и все прочие?

Синего никак не уловишь.

Синие — небо, море, глаз бога, хвост дьявола, рожденье, удушенье, плащ девы, мартышкина жопка. Синие бабочка, птичка, соленая шутка, самая грустная песня, самый яркий день.

Синее — коварное, скользкое, вползает в комнату бочком, это верткий ловкач.

Это история про синий цвет, и в ней, как в самой синеве, нет правды. Синь — красота, не истина. Синий — цвет глубоко хитрый.

Даже глубокая синева мелковата.

Синее — слава и власть, волна, частица, вибрация, отзвук, дух, страсть, воспоминанье, тщеславие, метафора, греза.

Синее — это сравнение.

Синь — она как женщина.

 

Один. Пшеничное поле с воронами

Овер, Франция, июль 1890 г.

В тот день, когда Винсента Ван Гога должны были убить, на булыжной мостовой у той харчевни, где он только что пообедал, художник встретил цыганку.

— Ну и шляпа, — сказала та.

Винсент приостановился и скинул с плеча мольберт. Желтую соломенную шляпу сдвинул на затылок. Та и впрямь была велика.

— Да, мадам, — ответил он. — Прикрывает мне глаза от солнца, когда работаю.

Цыганка, старая и битая жизнью — однако моложе и целее, чем изображала, ибо никто и сантима не подаст свежей и небитой нищенке, — повела умбряным глазом по небесам над долиной Уазы, в которых над черепичными крышами Понтуаза кипели грозовые тучи, после чего плюнула художнику под ноги.

— Нету никакого солнца, Голландец. Дождь будет.

— Ну и от дождя так же прикроет. — Винсент разглядывал цыганкин платок — желтый, с вышитым кантом зеленых лоз. Шаль ее и юбки, всякая своего цвета, проливались драной радугой и тонули в пыли у ее ног. Может, надо ее написать. Как крестьянок Милле, только поярче. Пусть стоит на фоне поля.

— Месье Венсан. — Теперь совсем юный голос. — Вам бы закончить картину до грозы.

В дверях харчевни стояла дочь трактирщика Аделин Раву, в руках метла — но не мести ею, а гонять назойливых цыганок. Ей было тринадцать — светловолосая, когда-нибудь станет настоящей красоткой, пока же — достославная дурнушка, аж сердце щемит. Приехав сюда в мае, Винсент уже три раза писал ее портрет — и всякий раз она с ним заигрывала, неуклюже, грубо: как котенок с пряжей, пока не поймет, что коготками своими может поцарапать и до крови. Просто разминалась — если только бедные измученные художники с одним ухом вдруг не стали у юных девушек писком моды.

Винсент улыбнулся, кивнул Аделин, снова взял треножник и холст и свернул за угол, подальше от реки. Цыганка не отставала, пока он ковылял вверх по склону меж садовых стен, к лесу и полям за деревней.

— Простите, матушка, но у меня нет ни су лишнего, — сказал он цыганке.

— Шляпа сгодится, — ответила та. — А ты возвращайся в комнату, от грозы подальше, и нарисуй какую-нибудь вазу с цветами.

— А за шляпу я что получу? Судьбу мне предскажете?

— Я не из этих цыганок, — ответила цыганка.

— А позировать мне согласны за шляпу?

— И не из таковских.

Винсент приостановился у каменных ступеней, врезанных в склон.

— Что же вы тогда за цыганка?

— Я из тех, кому нужна большая желтая шляпа, — сказала цыганка. И загоготала, обнажив три своих зуба.

Винсент улыбнулся: подумать только, кому-то понадобилась его вещь. Он снял шляпу и протянул старухе. Завтра на рынке другую себе купит. К последнему своему письму Тео приложил купюру в пятьдесят франков — от этих денег еще кое-что осталось. Винсент хотел… нет, ему нужно было написать эти грозовые тучи, пока они не сбросили свое бремя.

Цыганка осмотрела шляпу, вытащила из соломы одинокий рыжий волос Винсента и спрятала куда-то себе в юбки. А шляпу нахлобучила прямо поверх платка и подбоченилась. Горб ее вдруг выправился.

— Красиво, а? — спросила она.

— Может, только цветов приколоть, — ответил Винсент, думая лишь о красках. — Или синюю ленту.

Цыганка ухмыльнулась. Нет, четвертый зуб у нее тоже был, просто раньше Винсент его не заметил.

— Au revoir, Madame. — Художник взялся поудобнее за холст и зашагал по лестнице. — Надо писать, пока могу. У меня больше ничего нет.

— Шляпу я тебе не отдам.

— Ступайте с богом, матушка.

— Что у тебя с ухом, Голландец? Женщина откусила?

— Вроде того, — ответил Винсент. Он уже был на середине первого пролета из трех.

— Уха ей не хватит. Ступай к себе и рисуй вазу с цветами.

— Вы же говорили, что не предсказываете судьбу.

— Я не сказала, что я ее не вижу, — ответила цыганка. — Я просто не говорю.

* * *

Мольберт он установил на перекрестке трех дорог, что разбегались вилами. Перед ним лежали три пшеничных поля, за спиной — кукурузное. Он уже почти закончил картину — золотая пшеница под злым сине-черным небом, в котором вихрились грозовые тучи. На кисть он набрал черной слоновой кости и в середину вписал стаю ворон — они подымались с поля в перевернутую воронку в правом углу. Для перспективы, чтобы картина была не только про цвет на холсте, хотя в Париже многие утверждали, что любая живопись — просто цвет и больше ничего.

Он написал последнюю ворону — лишь четыре мазка, наметить крылья — и отступил на шаг. Вороны на поле, конечно, были, только неудобные для композиции. Те несколько, которых он поймал глазом, приземлились где-то в пшенице, укрываясь от непогоды, — совсем как те крестьяне, что разошлись по домам, когда Винсент начал писать.

«Пиши лишь то, что видишь», — наставлял его герой — Милле.

«Воображение — обуза для художника, — говорил ему Огюст Ренуар. — Художники — ремесленники, а не сказочники. Пиши, что видишь».

Ах, но они не говорили — не предупреждали его, насколько много можно видеть.

За спиной послышался шелест — не просто тихие аплодисменты стеблей кукурузы на ветру. Винсент оглянулся — из зарослей выходил кособокий человечек.

Красовщик.

Винсент затаил дыхание и содрогнулся — все мышцы в нем мелко задрожали, тело предавало его, на сам вид этого человечка отзывалось так, как содрогается морфинист, лишь завидя объект своей пагубной страсти.

— Ты сбежал из Сан-Реми, — сказал Красовщик. Акцент у него был странный, невнятный — воздействие десятка языков, проговариваемых плохо. Был он довольно пузат и сутул, руки и ноги тонковаты для такого туловища. Со своей тонкой тросточкой он передвигался, как раненый паук. Лицо широкое, плоское и бурое, а лоб выступал вперед, как бы прикрывая черные бусины глаз от дождя. Нос у него был широкий, ноздри раздутые — Винсенту его лицо напоминало синтоистских демонов с тех японских эстампов, которыми торговал его брат. На голове человечек носил котелок, поверх драной льняной рубашки — кожаную жилетку. Штаны у него тоже были драные.

— Я болел, — ответил Винсент. — Никуда я не убегал. Доктор Гаше меня здесь лечит.

— Ты мне должен картину. Ты сбежал и забрал ее у меня.

— Вы мне больше не нужны. Тео вчера прислал мне два тюбика лимонно-желтой.

— Картину, Голландец, или синей тебе больше не будет.

— Я ее сжег. Картину я сжег. И синяя мне не нужна.

Ветер скинул с мольберта законченную работу Винсента, и она упала лицом вверх на траву между колеями дороги. Художник повернулся ее поднять, а когда выпрямился, Красовщик держал в руках маленький револьвер.

— Ничего ты не сжег, Голландец. Говори, где она, или я тебя пристрелю и найду сам.

— Церковь, — сказал художник. — У меня в комнате в трактире есть картина с церковью. В жизни она не синяя, но я нарисовал ее такой. Мне хотелось пообщаться с Богом.

— Врешь! Я был в трактире и видел твою церковь. Ее на этой картине нет.

Первая крупная капля плюхнулась на котелок человечка, и, когда он задрал голову, Винсент резко сломал кисть. Лицо Красовщика оросили брызги черной слоновой кости. Револьвер выстрелил, из художника будто вышибло дух. Он схватился за грудь, а Красовщик швырнул оружие наземь и убежал в кукурузную чащу, голося:

— Нет! Нет! Нет! Нет!

Винсент оставил картину и мольберт, выбрал в ящике с красками один смятый тюбик, сунул его в карман и побрел, держась за грудь, по дороге, шедшей по хребту над городком. До дома доктора Гаше было около мили. Винсент упал, открывая железную калитку у подножия каменной лестницы — та вела в садик на террасах. Затем поднялся и стал взбираться, останавливаясь на каждой ступеньке, прислоняясь к прохладному известняку и стараясь отдышаться перед следующим шагом. Дойдя до дверей, повозился со щеколдой, а когда мадам Гаше открыла, упал ей в объятья.

— У вас кровь течет, — сказала мадам Гаше.

Винсент посмотрел на красное у себя на руках. Вообще-то это кармазин. Не красный. С чуточкой коричневого и фиолетового. Краскам не хватает слов. Цвету нужна свобода от слов.

— Кармазин, мне кажется, — ответил Винсент. — Это я сам. Это мое.

* * *

Проснулся он внезапно. Не хватало воздуху. Рядом сидел Тео. Из Парижа он приехал первым поездом, как только дошло известие от доктора Гаше.

— Успокойся, Винсент, — сказал Тео по-голландски. — Почему так? Почему это, брат? Я думал, тебе лучше.

— Синяя! — Винсент схватил брата за руку. — Ее надо спрятать, Тео. Ту синюю, что я прислал из Сан-Реми, темную. Спрячь ее. Пусть никто не знает, что она у тебя. Спрячь от него. От человечка.

— Ее? Картину? — Тео проморгался от слез. Бедный, безумный гений Винсент. Он будет безутешен. Вечно.

— Ее никому нельзя показывать, Тео. — Винсента скрутило болью, и он сел на кровати, выпрямившись.

— Все твои картины будут показывать, Винсент. Конечно же, их увидят люди.

Винсент вновь откинулся на подушку и закашлялся — влажно, надсадно. Ногтями он царапал брюки.

— Отдай ее. Отдай, пожалуйста. Тюбик синей.

Тео увидел на тумбочке смятый тюбик краски и вложил его брату в руку.

— Вот, ты это хотел?

Художник сжал тюбик — и выдавил остаток ультрамарина себе на палец.

— Винсент… — Тео попытался взять брата за руку, но тот размазал синюю краску по белым бинтам у себя на груди и снова упал на спину. Из горла его вырвался долгий хриплый вздох.

— Вот так я и хочу уйти, — шепотом произнес он. И после этого умер.

 

Интерлюдия в синем № 1: Sacré Bleu

Плащ у Девы Марии — синий. Священно-синий. Так было не всегда, но в начале тринадцатого века Церковь постановила, что на картинах, фресках, мозаиках, витражах, иконах и запрестольных образах плащ Марии должен быть синего цвета. И не просто абы какого синего, а ультрамаринового, редчайшего и самого дорогого цвета в палитре средневекового художника. Минерал, из которого его добывали, был дороже золота. Странное дело, но за те тысячу сто лет, пока не сформировался культ Девы, в церковной литургии синий цвет вообще не упоминается — ни разу, словно таких упоминаний намеренно избегали. До тринадцатого века плащ Девы изображался красным — цвета священной крови.

Для средневековых торговцев красками и красильщиков красный был в порядке вещей со времен Римской империи, а вот природными источниками синего они не располагали. Однако пришлось как-то удовлетворять спрос — он диктовался связью этого цвета с Девой. Они пытались подкупать стеклоделов крупных соборов, чтобы те у себя на витражах синим изображали дьявола в расчете на то, что склад ума верующих изменится, однако Дева и Святая Синева возобладали.

Сам культ Девы, вероятно, возник из стараний Церкви привлечь к себе немногих оставшихся язычников в Европе: некоторые поклонялись римской богине Венере и ее греческому аналогу Афродите, некоторые — скандинавской Фрее. Предки не ассоциировали синий цвет со своими богинями. Для них синий и настоящим цветом-то не был — оттенок ночи, производное черноты.

В Древнем мире синий цвет был порождением тьмы.

 

Два. Женщины — они приходят и уходят

Париж, июль 1890 г.

Люсьен Лессар помогал в семейной булочной на Монмартре, когда пришло известие о смерти Винсента. К ним зашла продавщица, работавшая рядом с галереей Тео Ван Гога «Буссо и Валадон», взять хлеба себе на обед, и обронила новость так небрежно, точно говорила о погоде.

— Застрелился. Прямо на пшеничном поле, — сказала девушка. — О, и еще вон тот пирожок с ягнятиной, будьте добры.

Она очень удивилась, когда Люсьен ахнул и схватился за прилавок, чтобы не упасть.

— Простите, месье Лессар, — сказала девушка. — Я не знала, что вы были знакомы.

Люсьен отмахнулся от ее извинений и взял себя в руки. Ему было двадцать семь — худой, чисто бритый, копна темных волос спадала ему на лоб, а глаза были до того темно-карими, что, казалось, втягивают в себя весь свет в комнате.

— Мы вместе учились. Дружили.

Люсьен натянуто улыбнулся девушке и повернулся к своей сестре Режин — изящной женщине на шесть лет его старше, с высокими скулами и такими же темными глазами и волосами. Она тоже стояла за прилавком.

— Режин, я должен сходить и сообщить Анри. — Он уже развязывал фартук.

Сестра отвернулась и быстро кивнула.

— Конечно, должен, — сказала она. — Иди, иди, иди. — Она махнула ему через плечо, и Люсьен заметил, что так она прячет слезы. Не по Винсенту плакала она — художника она почти совсем не знала, — а по кончине еще одного безумного художника. Таково наследие Лессаров.

Проходя мимо, Люсьен сжал плечо сестры:

— Справишься?

— Иди уже, — ответила она.

Люсьен отряхнул брюки от муки, переходя площадь к краю Монмартра. Оттуда был виден весь Париж, сверкавший на солнце. Столбы черного дыма от фабрик в Сен-Дени к востоку отбрасывали тени на целые кварталы; Сена серебристо-голубым клинком рассекала город. Бульвары мрели от жары, толкотни и едкого пара конской мочи. Над всем этим высилась Бютт-Монмартр, Гора Мучеников, на которой римляне в 251 году обезглавили первого епископа Парижского, святого Дени, а он свершил свое последнее каноническое чудо — взял свою отрубленную голову под мышку и донес ее до того места, где сейчас и стоял Люсьен. Оглядев свой город в последний раз, святой подумал: «А знаете, что бы вон там смотрелось хорошо? Огромная железная башня, на скелет похожая. Но, похоже, я совсем голову потерял. Тьфу ты».

Рассказывали, голова его докатилась до нынешней авеню де Клиши, и Люсьен по двумстам сорока двум ступеням лестницы направился на тот же бульвар недалеко от пляс Пигаль — площадь, бурлящую от кафе, борделей, кабаре, а по утрам иногда — и от «парада моделей» вокруг фонтана.

Сначала Люсьен зашел в квартиру Анри на рю де ла Фонтэн, 21, но там ему не ответили. Решив, что Анри, должно быть, не в себе после еще одной ночи с абсентом и опием, Люсьен попросил консьержку открыть ему дверь. Но, увы, художника и дома не было.

— Я не видела маленького господина уже два дня, месье Лессар, — сообщила пухлая женщина с округлыми плечами, носом картошкой и сеткой лопнувших сосудов на щеках. — Этот пока жопу сатане не откусит — не успокоится.

— Если придет, будьте добры — сообщите, что я заходил, — попросил Люсьен. И понадеялся, что про откусывание жопы сатане мадам упоминать не станет — Анри это лишь вдохновит, но отнюдь не на живопись.

Стало быть — за угол, в «Красную мельницу». Днем публику в кабаре не пускали, и Анри иногда нравилось делать наброски с танцовщиц на репетиции. Но не сегодня — в танцзале было темно. Люсьен справился о друге в ресторане «Дохлая крыса», где художник иногда ужинал, и в нескольких кафе по авеню де Клиши, после чего сдался и направился к борделям. В салоне одного заведения на рю д’Амбуаз девица в красном неглиже, дремавшая на бархатном диване, когда Люсьен зашел, сообщила ему:

— Ах да, он тут два дня пробыл, может, три. Не знаю. Уже стемнело? То он ебаться хочет, то рисовать, как ты себе волосы расчесываешь, то он тебе чашку чаю несет, а сам все время то абсент, то коньяк хлещет. Рабочей девушке нужен прям личный секретарь, чтоб за его настроениями уследить. Тут ведь для работы большого ума не надо, месье. А я вчера просыпаюсь — он мне ногти на ногах красит.

— Ну, он же превосходный художник, — сообщил Люсьен, точно это могло утешить девицу. Он взглянул на ее ноги, но барышня сидела в черных чулках. — Я уверен, получилось у него великолепно.

— Да, ногти стали хорошенькие, как китайская шкатулочка, только расписывал он их маслом. Сказал, чтоб я ноги задрала и держала так три дня, пока не высохнут. Предлагал помочь. Такой, право же, негодяй.

— А где его можно найти? — осведомился Люсьен.

— Он наверху, с Мирей. Она у него любимица, потому что единственная меньше него. Вторая или третья дверь от лестницы. Точно не знаю, но вы из коридора услышите — эта парочка как вместе соберется, тут же давай хихикать, как мартышки. Срамотища.

— Merci, Mademoiselle, — сказал Люсьен.

Как и предсказывалось, едва Люсьен достиг третьей двери, до него донесся хохот, перемежаемый ритмичным женским тявканьем.

Люсьен постучал.

— Анри? Это Люсьен.

Изнутри раздался мужской голос:

— Пошел прочь. Я оседлал зелененькую фею.

Затем — женский голос, не прекращая хохотать:

— А вот и нет!

— Как это нет? Меня обманули? Люсьен, похоже, я оседлал совершенно не то воображаемое существо. Мадам, по завершении моих дел я рассчитываю на полное возмещение.

— Анри, у меня есть новости. — Люсьену казалось, что о смерти друга лучше не орать через дверь бардака.

— Как только завершу свои…

— Твои дела уже завершены, — хихикнула Мирей.

— А, и впрямь, — произнес Анри. — Секундочку, Люсьен.

Дверь распахнулась, и Люсьен, отскочив к перилам, чуть не рухнул в салон этажом ниже.

— Bonjour! — произнес граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа, совершенно голый.

— Ты и трахаешься в pince-nez? — осведомился Люсьен. Оптический прибор действительно сидел у Анри на носу, приходившемуся Люсьену на уровень грудины.

— Я — художник, месье. Неужто вы хотите, чтобы я упустил миг вдохновенья из-за собственного скверного зрения?

— И котелок? — На голове Анри сидел котелок.

— Это мой любимый головной убор.

— Подтверждаю, — подтвердила Мирей, тоже нагая, если не считать чулок. Она соскользнула с кровати и дошлепала до Анри, выхватила у него изо рта сигару и умелась к умывальнику, пыхтя как зефирный локомотив. — Он в эту блядскую шляпу влюблен.

— Bonjour, Mademoiselle, — поклонился Люсьен, вспомнив о вежливости. Через плечо Тулуз-Лотрека он не сводил глаз с проститутки, мывшейся у комода с зеркалом.

— Ах, она красотка, non? — произнес Анри, проследив за взглядом Люсьена.

Тот вдруг осознал, что уже переступил порог и стоит очень близко от своего обнаженного друга.

— Анри, будь добр, надень какие-нибудь брюки, прошу тебя!

— Не ори на меня, Люсьен. Врываешься ни свет ни заря…

— Уже полдень.

— Ни свет ни полдень, отвлекаешь от работы…

— Моей работы, — уточнила Мирей.

— От моих изысканий, — поправился Тулуз-Лотрек. — А потом…

— Винсент Ван Гог умер, — произнес Люсьен.

— Ой. — Анри уронил руку, воздетую для пущей убедительности. — Тогда я лучше надену штаны.

— Да, — подтвердил Люсьен. — Так будет лучше. Я подожду тебя внизу.

Он не собирался этого делать, но, увидев, каким стало лицо Анри, понял, что своим известием сделал с ним то же самое, что с ним сделала продавщица. Так в мироздании открывается ловушка, в которую уже провалился Винсент.

* * *

Спустившись к шлюхам дожидаться друга, Люсьен встревожился. В салоне в это время суток их было всего три (по вечерам дом терпимости терпел, вероятно, около тридцати), но все они сидели вместе на одном круглом диване, и Люсьен опасался, что не подсесть к ним будет невежливо.

— Bonjour, — поздоровался он, садясь. Девицы в красном неглиже, указавшей ему верный путь, теперь не было — вероятно, она уже развлекала клиента где-то наверху. А эти трое для Люсьена были новенькими — по крайней мере, он надеялся, что они таковы. Две — постарше него, несколько подержанные, каждая — своего ненатурального оттенка рыжего. А третья — моложе, но очень круглая и светловолосая, смотрится как-то клоунски: волосы собраны в узел на макушке, губы толстые и красные, наведены так, что будто бы она их удивленно пучит. Но никто их этой троицы, похоже, ничему удивляться был уже не способен.

— Друга жду, — пояснил Люсьен.

— Я вас знаю, — сказала округлая блондинка. — Вы месье Лессар, булочник.

— Художник, — поправил ее Люсьен. Черт побери. Анри привел его сюда два года назад, когда он мучился от безнадежно разбитого сердца, и хотя в загадочной дымке бренди, абсента, опия и отчаянья Люсьен не помнил ни шиша, очевидно, с округлой клоунессой он все же свел знакомство.

— Ну да, художник, — кивнула блондинка. — Но работаете булочником, да?

— Всего месяц назад я продал две картины, — сказал Люсьен.

— А я вчера вечером отсосала двум банкирам, — ответила шлюха. — Значит, теперь я биржевой маклер, нет?

Одна шлюха постарше ткнула блондинку локтем в плечо и мрачно покачала головой.

— Извините. О делах вы не хотите разговаривать. А вы наконец смирились с тем, что вас та девушка бросила, по которой вы все плакали? Как бишь ее звали? Жозефин? Жанн? Вы про нее всю ночь выли.

— Жюльетт, — ответил Люсьен. «Ну где же Анри и почему так долго? Ему ж только одеться, а не картину писать».

— Да-да, Жюльетт. Ну и как у вас с этой потаскухой — всё?

Еще тычок локтем, на сей раз — от второй шлюхи и под ребра.

— Ай. Сучка. Я же просто интерес выказываю.

— У меня все прекрасно, — ответил Люсьен. Прекрасно все у него не было. А от мысли, что он мог искать утешения с телом этого грубого животного, становилось еще менее прекрасно.

— Дамы, — крикнул с лестницы Тулуз-Лотрек. — Я вижу, вы уже познакомились с моим другом месье Люсьеном Лессаром, монмартрским художником. — Он шагал по ступеням, налегая на трость и останавливаясь при каждом шаге. Иногда ноги у него болели сильнее обычного — например, когда он выходил из запоя.

— Он тут уже бывал, — сказала грубая клоунесса.

Анри, должно быть, заметил тревогу на лице Люсьена, потому что произнес:

— Расслабься, друг мой. Ты был пьян в стельку и весьма печален, чтобы насладиться чарами здешних дам. А посему остаешься столь же чист и девствен, как в день своего рождения.

— Я не…

— Не стоит, — перебил Анри. — Я же остаюсь твоим верным защитником. Прошу меня простить за эту задержку. Похоже, башмаки мои ночью куда-то улизнули, пришлось занять другую пару.

Достигши подножия лестницы, он поддернул штанины — на ногах у него были женские ботинки на кнопках, на вид — несколько крупнее, нежели привычно видеть на стильных женщинах. Хоть Анри и был низкоросл, непропорционально малы у него были только ноги — из-за детской травмы (ну и того, что родители его были двоюродными братом и сестрой); все остальные же детали у него были вполне мужских габаритов.

— Это мои ботинки, — сказала округлая блондинка.

— Ах, так и есть. Я договорился с мадам. Люсьен, не пора ль нам? Полагаю, нужно пообедать. Возможно, я не ел несколько дней. — Он козырнул шлюхам. — Adieu, mesdames. Adieu.

Люсьен вышел вместе с ним, и они миновали вестибюль и ступили на яркое солнце. Анри слегка покачивался на высоких каблуках.

— Знаешь, Люсьен, мне очень трудно возненавидеть шлюху, но вот этой блондинке — ее зовут Дешевка Мари — удалось вызвать мое неудовольствие.

— Ты поэтому ботинки у нее украл?

— Ничего подобного я не делал. Несчастное существо, пытается пробиться…

— Я твои башмаки вижу. Они у тебя под сюртуком, заткнуты за пояс.

— Отнюдь. Это мой горб — прискорбное следствие моего королевского происхождения.

Когда они сходили с тротуара, направляясь через дорогу, один ботинок выпал из-под сюртука Анри и шмякнулся на брусчатку.

— Она же была к тебе недобра, Люсьен. А я такого не потерплю. Купи мне выпить и расскажи, что стряслось с нашим бедным Винсентом.

— Ты же сказал, что не ел несколько дней.

— Ну, тогда угости меня обедом.

* * *

Обедали они у окна «Дохлой крысы» и разглядывали прохожих в ярком летнем платье, а Тулуз-Лотрек всеми силами старался не стошнить.

— Быть может, коньяку, чтобы желудок успокоился? — предложил Люсьен.

— Превосходная мысль. Но, боюсь, ботинкам Дешевки Мари конец.

— C’est la vie, — вздохнул Люсьен.

— Мне кажется, от кончины Винсента у меня расстроилась конституция.

— Объяснимо, — сказал Люсьен.

Его трапеза, наверное, тоже преобразилась бы фонтанами рева всех цветов и оттенков, наложи он свою скорбь по скончавшемуся другу на трое суток беспробудного дебоша, как Анри. Они оба ходили в студию Кормона, бок о бок писали и рисовали там, пили, смеялись и спорили о теории цвета в разных кафе Монмартра. Анри как-то вызвал на дуэль человека, оскорбительно отозвавшегося о работе Винсента, — и убил бы его, если б не был слишком пьян для поединка.

— Я был у Тео в галерее лишь на той неделе, — продолжал Люсьен. — Тео сказал, что Винсент пишет как бесноватый, в Овере ему нравится и работается хорошо. Даже доктор Гаше считает, что он излечился после своего срыва в Арле.

— Мне нравилось, как он думал о цвете и работе кистью, но вот с эмоциями у него всегда был перебор. Если б он мог себе позволить пить больше…

— Не думаю, что ему бы это помогло, Анри. Но почему, зачем? Он прекрасно работал, Тео покрывал все его расходы…

— Женщина, — ответил Тулуз-Лотрек. — Когда все пристойно уляжется, надо будет заглянуть к Тео в галерею, посмотреть последние картинки Винсента. Могу спорить, все дело в женщине. Никто не кончает с собой, если у него не разбито сердце. Тебе-то наверняка это известно.

У Люсьена заболело в груди — от собственных воспоминаний и сочувствия к тому, что, должно быть, переживал Винсент. Да, такие страдания понять он мог. Люсьен вздохнул и произнес, глядя в окно:

— Знаешь, Ренуар говаривал, что все они — одна женщина. Все одинаковы. Идеал.

— Ты не способен ничего излагать, не вспоминая о своем детстве среди импрессионистов, да?

Люсьен повернулся к другу и усмехнулся:

— Ровно так же, как ты не способен не напоминать, что родился графом и вырос в замке.

— Мы все — рабы собственного прошлого. Я просто говорю, что поскреби историю Ван Гога — и в сердцевине его болезни отыщешь женщину.

Люсьен содрогнулся, словно мог стряхнуть с беседы воспоминания и печаль, как собака — воду.

— Послушай, Анри, Ван Гог был художником с амбициями. Талантливый, но нестойкий. Ты когда-нибудь с ним писал? Он же ел краску. Я пытаюсь поймать нужный оттенок мельницы, гляжу — а у него весь рот уже в крапп-марене. Полтюбика выдавил.

— Винсенту красный только подавай, — ухмыльнулся Анри.

— Месье, — произнес Люсьен, — вы ужасный человек.

— Я же просто соглашаюсь с тобой…

Тулуз-Лотрек умолк и встал, не сводя взгляда с улицы за окном.

— Помнишь, ты меня предостерегал от Кармен? — спросил он, кладя руку на плечо Люсьена. — Как бы мне ни было, говорил ты, послать ее будет лучше всего.

— Что? — Люсьен извернулся в кресле посмотреть, куда глядит Анри, и заметил юбку — нет, женщину на улице в платье цвета перванш, в шляпе и с парасолькой в тон. Очень красивую темноволосую женщину с поразительными синими глазами.

— Ну ее, — сказал Анри.

В ту же секунду Люсьен вскочил с кресла и выбежал за дверь.

— Жюльетт! Жюльетт!

Тулуз-Лотрек смотрел вслед своему другу — тот подбежал к женщине и вдруг замялся возле нее, будто бы не зная, что делать дальше. Ее лицо при виде него все осветилось, она выронила парасоль, обхватила его за шею — чуть ли не запрыгнула к нему на руки — и поцеловала.

Официант, вынырнувший из недр заведения от хлопка двери, подошел к окну, у которого остался сидеть Анри.

— Oh la la, месье, ваш друг выиграл приз.

— И я опасаюсь, что вскоре мне станет довольно затруднительно оставаться его другом.

— А у него, быть может, есть соперник, э? — Официант показал на другую сторону бульвара. Там, вытягивая шею, из-за колясок и пешеходов выглядывал скособоченный человечек в буром костюме и котелке — он наблюдал за Люсьеном и девушкой, и глаза его сверкали. Анри показалось — голодным блеском.

 

Три. Борьба собак на Монмартре

1873

Люсьену Лессару было десять лет, когда его впервые заворожила святая синева. Очарование вообще-то было невелико, но ведь и буря, сметающая империю, должна начаться с единственной капли дождя. А потом кто-то вспомнит лишь влагу на щеке и собственную мысль: «Птичка, что ли?»

— Птичка, что ли? — спросил у отца Люсьен.

Pére Лессар стоял за раскаточным столом у себя в пекарне и рисовал на муке узоры кистью для выпечки. Все руки у него были белыми, точно огромные заснеженные окорока.

— Это парусник, — ответил он.

Люсьен склонил голову сначала туда, потом сюда.

— А, ну да. Теперь вижу.

Он вообще ничего не увидел. Отец его вдруг сгорбился, и стало видно, что он очень устал.

— Нет, не видишь. Я не художник, Люсьен. Я булочник. Мой отец пек хлеб, и его отец тоже. Наша семья кормит людей с этой горы уже двести лет. Я всю свою жизнь нюхаю дрожжи и дышу мукой. И за все эти годы моя семья и мои друзья ни разу не голодали — даже когда была война. Хлеб — моя жизнь, сынок, и я испеку миллион булок, пока не умру.

— Да, папá, — ответил Люсьен. Он и раньше видел, как отец впадает в такую меланхолию, как сейчас, обычно — перед рассветом, пока они ждали, когда можно будет вынимать первую выпечку. Сын похлопал отца по руке, зная, что хлеб скоро будет готов, в пекарне закипит жизнь и горевать из-за парусников, похожих на птичек, времени просто не останется.

— Я б отдал все это лишь за то, чтоб уметь так передавать цвета воды, как наш друг Моне, — или играть с красками, как играет радость в улыбке девушки у Ренуара. Понимаешь, о чем я?

— Да, папá, — сказал Люсьен. Он понятия не имел, о чем толкует отец.

— Он опять про своих любимцев? — спросила маман, влетев к ним из булочной, где она раскладывала выпечку по корзинам. Коренастая широкозадая женщина, волосы она носила нетугим шиньоном, чьи щупальца выбивались либо от усталости, либо в попытках сбежать с головы. Несмотря на мощь фигуры, она скользила по пекарне так, словно танцевала вальс. Губы ее то и дело складывались удивленной улыбкой, а в глазах не гасла искра досады. Удивление и досада — вот через эту призму Mére Лессар преимущественно и смотрела на мир. — Люди снаружи уже ждут — и ждут они хлеба, а не мазни, которую ты всем втюхиваешь.

Папаша Лессар обнял Люсьена за плечи.

— Дай мне слово, сын, что станешь великим художником и не позволишь никакой мегере портить себе жизнь, как позволил я.

— Прекрасной мегере, — поправила его мама.

— Разумеется, chére, — сказал отец Люсьена, — но не стану же я предостерегать его от красоты, верно?

— Лучше бы предостерег, чтоб не брал себе в любимчики заляпанных краской шаромыг.

— Следует простить мадам ее невежество, Люсьен. Она женщина, а значит — не способна ценить искусство. Но настанет такой день, когда она поймет, что мои друзья-художники — великие люди. И покается в своих недобрых словах.

Родители Люсьена иногда так поступали — говорили между собой как бы сквозь него, словно он был полой трубкой, которая попросту гасит жесткость их интонаций и слов. Он уже понял, что в таких беседах лучше всего просто пялиться в какую-нибудь дальнюю точку на стене и всеми силами делать вид, что ему все это безынтересно. Пока кто-нибудь из них не изречет прощальную реплику — достаточно банальную, чтобы на весь разговор стало наплевать.

Маман принюхалась — здесь густо пахло свежим хлебом — и проворчала:

— У вас еще несколько минут, пока не допечется. А потом, месье, почему бы вам не вывести сына наружу и не показать ему рассвет? Как только ты превратишь его в художника, он его больше не увидит — эта публика так рано не встает. — И она проскользила вальсом мимо большого деревянного стола и вверх по лестнице к ним в квартиру.

Люсьен с отцом тихонько вышли через боковую дверь шестого номера по рю Норвен и улизнули в щель между зданиями, за спинами у собравшихся покупателей. Потом — через пляс дю Тёртр, посмотреть сверху на весь Париж.

Бютт-Монмартр возвышался на четыреста футов над северной оконечностью города. Столетиями Монмартр был отдельной деревушкой за городскими стенами, но те передвинулись, а потом их снесли вообще, чтобы на их месте проложить бульвары. А деревушка так и осталась деревушкой посреди одного их крупнейших городов на свете. И если ты был парижским художником, то голодать переселялся именно на Монмартр, а Папаша Лессар тебе этого делать не давал.

Из кармана фартука Лессар-старший извлек маленькую трубку и раскурил ее от спички. Он стоял, положив руку сыну на плечо, — так он стоял шесть утр в неделю и курил, пока они смотрели, как весь город розовеет от зари.

У Люсьена то было лучшее время суток: с работой почти что покончено, уроки в школе еще не начались, а папа разговаривал с ним так, будто он единственный собеседник на свете. Он воображал себя юным Моисеем, Избранным, а папина трубка была Неопалимой Купиной. Вот только Моисеем он был эдаким малорослым, французским католиком в придачу — и ни слова не понимал по-древнееврейски, на котором с ним разговаривал кустик.

— Смотри, вон там видно Лувр, — говорил Папаша Лессар. — Знаешь, до того, как Осман изменил Париж, двор Лувра был трущобами, где рабочие жили со своими семьями? Там вырос месье Ренуар.

— Да, — ответил Люсьен, стремясь показать отцу, какой он уже взрослый. — Он рассказывал, как в детстве чинил проказы над гвардейцами королевы Амалии. — Люсьен знал месье Ренуара лучше, чем других отцовских художников, — тот согласился учить мальчика рисованию в обмен на хлеб, кофе и выпечку. Хотя они много времени проводили вместе, Ренуару Люсьен, похоже, не очень нравился. Мальчик думал, что все дело тут, может быть, в сифилисе.

Тема всплыла у них на втором уроке, когда Люсьен жаловался, что он недостаточно сообразителен для художника.

— Искусство — это не про мышление, Люсьен, — сказал Ренуар. — Все зависит от навыка, который у тебя в руках. Я вот не интеллектуал. У меня нет воображения. Я пишу то, что вижу. Можно гораздо больше понять о человеке по его рукам, чем из беседы с ним.

— Но у вас вот маленькие руки, месье, — ответил мальчик. Ренуар вообще был человек некрупный. Мадам Жакоб, хозяйка молочной лавки на другой стороне площади, вечно старалась выдать за него замуж одну из своих дочерей: та, грозилась она, его откормит да и присматривать за ним будет получше.

— Ты это о чем? — спросил Ренуар.

— Ни о чем, — ответил Люсьен.

— У тебя тоже маленькие руки, — сказал Ренуар.

— Но мне же всего девять, — парировал Люсьен, которому в то время исполнилось всего девять.

— Поэтому ты никому и не нравишься, Люсьен, — сказал на это Ренуар. — Вероятно, руки у тебя маленькие, потому что у тебя сифилис.

Люсьен не знал, что это такое, но испугался, не помешает ли ему сифилис стать художником.

— Нет у тебя никакого сифилиса, — успокоил его папа. — А руки у тебя красивые и сильные оттого, что ты месишь тесто. Из тебя выйдет замечательный художник.

— А по-моему, месье Ренуару так не кажется. Он говорит, что я простак.

— Для Ренуара простота — достоинство. Я разве тебе не рассказывал, как ему нравятся простые женщины?

— По-моему, он не про добродетельную простоту, — ответил Люсьен. — А про бестолковую.

Вскоре после того, как Ренуар согласился учить Люсьена, Папаша Лессар отвел сына в лавку красок месье Танги на пляс Пигаль и купил ему альбом для рисования, карандаши, сангину и рашкуль. Потом на верхней площадке конки они доехали до Лувра — посмотреть картины, чтобы Люсьен понимал, к чему ему надо стремиться.

— Здесь много портретов Богородицы, — сказал Люсьен. — Только все разные.

— У Богородицы много лиц, но ее всегда можно узнать по синей накидке. Говорят, что она — дух во всех женщинах.

— Смотри, а тут она вся голая, а у младенца Иисуса — крылышки, — сказал Люсьен.

— Это не Богородица, а Венера, и это не Иисус, а Купидон — римский бог любви.

— В ней тогда тоже будет дух Богородицы?

— Нет, она — языческий миф.

— А в маман? В ней есть дух Богородицы?

— Нет, Люсьен, твоя мама — тоже языческий миф. Смотри, какие тут картины с борцами.

И вот теперь на холме Люсьен смотрел, как папа смотрит на солнце, смотревшее на них, — оно взламывало горизонт и превращало Сену в яркую медную ленту через весь Париж. В отцовых глазах таилась задумчивая улыбка.

— А почему ты сам не пишешь картины, папá? — спросил мальчик. — А хлеб я могу печь.

— Противни для тебя слишком тяжелы. И ты ростом пока не вышел заглядывать в верхнюю печь. А я слишком стар, чтобы учиться рисовать. Да и если бы взялся, учиться пришлось бы втайне от моих друзей-художников, не то засмеют. А кроме того, начинать все равно поздновато. Ничего хорошего из меня уже не выйдет.

— А если втайне, то зачем быть хорошим?

— Ты как вообще рассчитываешь чему-то научиться, Люсьен, если все время споришь? Пойдем, хлеб пора вытаскивать, — сказал отец. Он выбил трубку о каблук башмака, отвесил сыну шутливый подзатыльник и зашагал через площадь работать.

У пекарни уже собралась небольшая толпа — девицы и матроны, девчонки и старики, консьержки, хозяева кафе и фабричные рабочие, желавшие добавить буханку хлеба в корзинку с обедом, а случайная шлюха, танцовщица и пианист — по пути домой завтракать после ночных трудов. Все обменивались бонжурами и свежими сплетнями, а в утреннем воздухе набухал аромат свежеиспеченного хлеба.

На краю очереди Люсьен заметил художника Камилля Писсарро и подбежал к нему.

— Месье! — воскликнул Люсьен, остановившись от него на почтительном расстоянии и подавив в себе желание кинуться навстречу объятиям художника и его грубым поцелуям. Из всех отцовых друзей-художников Писсарро был у мальчика любимым. Лысый крючконосый еврей с седой нечесаной бородой и вздыбленными остатками волос — теоретик и анархист, он по-французски говорил с певучим карибским акцентом и в пекарне или кафе мог спорить с коллегами до посинения, а через минуту — делиться с ними последним су на хлеб, уголь или краски.

У него были сын, ровесник Люсьена, к тому же — тезка (однако их никто не путал, когда они играли вместе, а почему — вскоре станет ясно), — и дочь Жанн-Рашель по прозванью Лапочка, на год младше Люсьена. Лапочка была миниатюрной и хорошенькой девочкой, а камнями кидалась не хуже любого мальчишки. В Люсьене она воспламеняла любовь столь глубокую, что у него просто спирало дух от потребности дергать ее за волосы и объявлять всему миру о ее страстных вошках. Люсьен был вполне уверен, что настанет такой день, когда ему придется взять ее в жены — если, конечно, она выучится на такую же мегеру, как его маман, чтобы погубить ему жизнь, как положено. Но сегодня ее с отцом не было.

— Крысолов! — воскликнул Писсарро и наголову разбил стратегию Люсьена держаться подальше, подхватив мальчишку одной рукой и безжалостно запечатлев по смягченному бородой поцелую на обеих его щеках. После чего выронил на мостовую.

— Смотрите, месье, они собрались поглядеть, кто выиграет вашу картину.

— Мне кажется, им нужен только хлеб твоего отца, — ответил Писсарро. С Папашей Лессаром они тепло пожали друг другу руки — тот собирался было перечислить достоинства картины своего друга и отметить глубокое невежество Салона, отвергнувшего эту работу, но тут из булочной постучали в стекло. Все обернулись: Мамаша Лессар размахивала кофейной ложечкой, как миниатюрным боевым топором. Ее красноречиво и настоятельно воздетая бровь сообщала, что хлеб скоро нужно вытаскивать, и Папаша может тянуть вола сколько влезет, если ему так хочется, но хлеб сгорит, а ему нужно же когда-то будет спать, поэтому пусть не удивляется, если проснется мертвым от того, что означенную кофейную ложечку вгонят ему в мозг через ухо. Или ноздрю.

— Одну минуту, друг мой, — произнес Папаша Лессар. — Хлеб. — Он пожал плечами и поспешил за угол.

— Я рисовал, — сообщил Люсьен. — Месье Ренуар учил меня рисовать то, что я вижу.

— Покажи, — сказал Писсарро.

Люсьен тут же сорвался с места, по переулку, в заднюю дверь, через пекарню, вверх по лестнице и обратно — уже с альбомом. Писсарро даже не успел раздуть уголек в трубке.

— Видите? — спросил Люсьен, протягивая художнику альбом. — Вчера я видел, как в Дебрях боролись две собаки.

Писсарро посмотрел на рисунок, покивал и перевернул его, подержал на вытянутой руке, внимательно изучая, после чего погладил свою бороду громовержца, как Иегова, разглядывающий извлеченное ребро на предмет его творческих возможностей.

— Эти собаки не борются.

— Борются. Как на картинах, мы видели в Лувре, — сказал Люсьен. — Это гекко-римская борьба, папá сказал.

— Ах да, разумеется, — произнес Писсарро, будто ему все стало ясно. — Да, гекконо-римский пес борется. Превосходно! Полагаю, ты не показывал своих борющихся собак мадам Лессар?

— Нет, месье. Маман не ценит искусство.

— Что ж, тогда я должен просить тебя уступить эту работу мне, для коллекции.

Люсьен почувствовал, что сейчас лопнет от гордости.

— Правда, месье? Вы ее себе хотите?

— Повешу рядом с Сезанном. Полагаю, борющиеся собаки близки ему, как ничто.

— А скажете Лапочке, что это я нарисовал?

— Разумеется.

Люсьен принялся вырывать лист из альбома, но приостановился и поднял голову. Темные глаза его иногда казались слишком широко расставленными на таком узком лице — будто у голодного котенка, — а теперь в них виднелось беспокойство на грани слез.

— Но, месье, я совсем не хочу, чтобы вашему Люсьену было обидно, когда он увидит у вас дома моих борющихся собак.

Писсарро рассмеялся.

— У твоего друга и свой альбом есть, Крысолов. Ты об этом не переживай.

Люсьен улыбнулся, вырвал лист и отдал художнику, а тот тщательно сложил его пополам и сунул в карман сюртука.

В толпе поднялся ропот, начались вежливые маневры, чтобы оказаться поближе к двери. Мамаша Лессар подняла жалюзи, повернула табличку лицом и открыла дверь. Она приветствовала покупателей радостным «bonjour», учтивыми жестами приглашала их в лавку, а улыбалась прямо как дореволюционная Мари-Антуанетт на чайных чашках, иными словами — вся лучилась шармом и теплыми посулами.

— Мадам свою бурную сторону оставляет на долю семьи, — говаривал Папаша Лессар, — а миру снаружи достаются лишь солнышко и бабочки.

Вот тут она и дерябнула юного Люсьена по башке багетом. Хрусткая, но нежная корочка обернулась вокруг головы мальчика, согнулась, но не сломалась — признак того, что печь была правильной температуры, влаги тоже ровно столько, сколько нужно. Хлеб по древнему методу проверки Лессаров идеален. Люсьен долгое время считал, что так принято у всех французских булочников; только в юности ему объяснили, что в других пекарнях отнюдь не держат испытательного мальчика, которого каждое утро лупят по голове свежим хлебом.

Мадам Лессар подняла идеальный багет повыше и предъявила покупателям.

— Voilá! — провозгласила она, и дневная торговля началась.

— Можно, я вытащу билетик, маман? Можно? — взмолился Люсьен, подпрыгивая на одном месте. С головы его сыпались крошки. Покупатели меж тем столпились у прилавка в четыре ряда, и большинство не понимало, с чего бы такой энтузиазм.

— Я уже, Крысолов, — сказала самая старшая сестра Люсьена Режин. Ей было шестнадцать, и она вместе с матерью стояла за прилавком. У Режин были отцовские темные волосы и глаза, и обоих родителей она уже переросла. Папаша Лессар говорил, что настанет день, и она будет кому-нибудь хорошей женой, но вместо замужества он ее отправит в Квебек, где она станет самым красивым дровосеком и борцом с краснокожими, каких только знает мир. Теперь Режин размахивала выигрышным лотерейным билетиком.

— Номер сорок два, — объявила она. — У кого-нибудь есть номер сорок два?

Выяснилось, что его нет ни у кого. Вообще никто сегодня утром в булочной никаких билетов не покупал. Через час билетик прибили к стенке под картиной Писсарро — небольшим пейзажем Овера-сюр-Уаз сверху: красные черепичные крыши, за ними — река. Сам художник сидел за столиком у булочной с Папашей Лессаром. Люсьен переминался рядом с ноги на ногу с учебниками под мышкой.

— Даже раздавать их не получается, — тоскливо промолвил Писсарро.

— Чепуха, — ответил Лессар-старший. — Просто победитель пока не объявился. Да и лучше будет, если не объявится. Мы за билеты выручили десять франков, а твоя великолепная картина будет висеть у меня в булочной, и ею там смогут любоваться.

— Но папа… — сказал Люсьен, намереваясь исправить отцову арифметику, но Папаша Лессар живо сунул ему в рот кусок булки с маслом. — Мммпппф, — продолжил Люсьен фонтаном крошек. В конце концов, билетики продавались всего лишь по су, во франке — двадцать су, а билетов они продали всего семьдесят восемь. Да тут и четырех франков не наберется! Люсьен бы не преминул сообщить это папе, если б тот не сунул ему кляп в виде un petit pain одной рукой, меж тем как другой вручал Писсарро через стол десятифранковую банкноту.

На другом краю площади заревел осел, и все повернулись на звук. По улочке с ослом в поводу трусил скособоченный бурый человечек в дурно сидящем костюме. Но все немедленно обратили внимание на девушку, шедшую шагах в десяти впереди него. Рот Люсьена открылся сам собой, и на булыжник из него вывалился недожеванный ком булки. Два площадных голубя заквохтали от такой удачи и мигом кинулись на дар свыше.

— Я еще не опоздала, нет? — спросила девушка, подходя. И протянула им лотерейный билет.

Лет ей было не больше пятнадцати-шестнадцати, изящная, в белом платье с буфами на рукавах и громадными ультрамариновыми бантами по всему переду и на манжетах. Глаза ее цветом были как те банты — вообще-то слишком синие, и даже художнику, теоретику и знатоку цвета, пришлось отвести взгляд и смотреть на нее чуть искоса, иначе мысли у него путались.

Папаша Лессар встал и встретил девушку улыбкой.

— Вы как раз вовремя, мадемуазель, — промолвил он с легким поклоном. — Позвольте?

Он выхватил билетик из девушкиной руки и проверил номер.

— И вы — победитель! Поздравляю! По удачному стечению обстоятельств, сам великий создатель этого произведения сейчас с нами, мадемуазель…

— Марго, — сказала девушка.

— Мадемуазель Марго, я желал бы представить вам великого художника месье Камилля Писсарро.

Художник встал и склонился над рукой девушки.

— Очарован, — произнес он.

А на самом деле очарован был Люсьен — ему показалось, что он никогда в жизни не видел столь прекрасное живое существо. Он пялился на девушку и спрашивал себя, не наденет ли когда-нибудь и Лапочка такое платье с синими бантами (это помимо того, что научится быть мегерой), и не зазвучит ли и ее голос музыкальной шкатулкой, как у Марго, не заискрятся ли смехом ее глаза, и если все это случится, он усадит ее на диван, а сам будет просто смотреть на нее и при этом не моргать, пока влага из глаз не польется. Он еще не знал, до чего это странно, когда смотришь на одну девушку — и, вдохновленный, прямо до слез начинаешь любить другую. Лапочка была его единственной любовью, но тут никаких сомнений: при виде мадемуазель Марго сердце мальчика распахнулось Лапочке — да так, что того и гляди от радости выскочит из груди.

— Прошу зайти, мадемуазель, — сказал Папаша Лессар, проворно поддев сына за подбородок и тем закрыв ему рот. — Взгляните на свою картину.

— О, я ее уже видела, — рассмеялась в ответ Марго. — Я хотела спросить, нельзя ли мне вместо картины взять другой приз — вашу липкую булочку?

Улыбка, с которой Писсарро приветствовал девушку, вдруг опала, точно художнику в лицо попали парализующим дротиком художественных критиков-пигмеев из чернейшего на свете Конго. Он весь обмяк и сел.

— Я вас просто дразню, — сказала Марго, кокетливо коснувшись рукава художника. — Для меня большая честь иметь вашу картину, месье Писсарро.

Вслед за Папашей Лессаром девушка зашла в булочную, а художник и мальчик остались на улице. Оба были слегка огорошены.

— Эй, художник, — донесся до них скрипучий голос. — Краски нужны? У меня лучшие пигменты, растертые вручную. — К столу подошел скособоченный человечек со своим ослом.

Писсарро перевел взгляд — человечек размахивал жестяным тюбиком без колпачка.

— Тончайший ультрамарин, — продолжал Красовщик. — Настоящий колер. Истинный цвет. Киноварь, крапп, итальянские глины. А не фальшивое прусское говно. — Человечек сплюнул на голубя, дабы показать все свое презрение к пруссакам, краскам человечьего изготовления и голубям вообще.

— Я беру краски у Папаши Танги, — ответил Писсарро. — Он знает мою палитру. А кроме того, у меня нет денег.

— Месье, — подтолкнул его Люсьен и кивнул на десятифранковую купюру, которую художник по-прежнему держал в руке.

— А попробуйте ультрамарин, — сказал Красовщик. Тюбик он закрыл крышечкой и положил его на стол. — Понравится — заплатите. Нет — так нет.

Писсарро взял тюбик краски, открыл его и принюхивался, когда из булочной выпорхнула Марго. Она танцевала с маленьким холстом, держа его на вытянутых руках, кружилась с ним, а юбки ее вихрились вокруг.

— О, это чудесно, месье Писсарро. Обожаю. — Она прижала холст к груди, нагнулась и чмокнула художника в лысую макушку.

От напевности ее голоса у Люсьена скакнуло сердце, и он выпалил:

— А хотите посмотреть, как собаки борются?

Теперь Марго обратила на мальчика внимание. Не отрывая маленький холст от груди, она погладила Люсьена по щеке и заглянула нему в глаза.

— Вы только поглядите, — сказала она. — Ох какие глаза, такие темные, такие таинственные. О, месье Писсарро, вы обязаны написать портрет вот этого с его глубокими глазами.

— Да, — ответил Писсарро, который вдруг понял, что до сих пор держит в руке тюбик краски, а кособокого человечка и его осла нигде не видать.

Люсьен не помнил, как он ушел. Не помнил, как ушла девушка, как он сходил в школу, урока у месье Ренуара тоже не помнил. Он не помнил, как миновал год, а когда вспомнил, чтó за это время произошло, — он уже был на год старше. Месье Писсарро написал его портрет, а Лапочка, любовь всей его юной жизни, умерла от чахотки.

Такое вот маленькое колдовство — встреча Люсьена с синью.

 

Четыре. Пентименто

1890 г.

— Как же мне нравятся мужчины с крепкими ушами, — сказала Жюльетт. Она держала Люсьена за уши и раскачивала ему голову взад-вперед, словно бы убеждаясь, что уши у него прибиты, как надо. — Симметрично. Мне нравится симметрия.

— Прекрати, Жюльетт. Отпусти. Люди смотрят.

Они сели на лавочку через дорогу от кабаре «Прыткий заяц», за их спинами располагался небольшой виноградник, а перед ними раскинулся город Париж. Они поднялись по извилистой рю дез Аббесс, поглядывая друг на друга лишь краем глаза, и хотя день был тепл, а склон крут, ни он, ни она не запыхались и не вспотели. Словно лишь им двоим открылся прохладный пруд полудня.

— Ну и ладно. — Жюльетт отвернулась и надула губки. Затем щелкнула парасолькой, едва не ткнув ему в глаз спицей, ссутулилась и выпятила городу нижнюю губу. — Я просто люблю твои уши.

— А я люблю твои, — услышал себя Люсьен, недоумевая, зачем он так сказал, хоть это и было правдой. Да, он любил ее уши; любил ее глаза — хрустальной и живой синевы, как плащ Богородицы; любил ее губы — дерзкое и нежное основанье идеального поцелуя. Он любил ее. А затем, коль скоро она смотрела на город, а не прямо на него, с языка Люсьена соскочил вопрос, круживший в уме весь день, и отпугивала этот вопрос лишь его зачарованность девушкой. — Жюльетт, где же, во имя всего святого, ты была?

— На юге, — ответила она, не сводя взора с новой Эйфелевой башни. — А она выше, чем я думала, когда ее начинали строить.

Когда Жюльетт исчезла, в башне было едва ли три этажа.

— На юге? На юге? Юг — не объяснение двух с половиной лет без единой весточки.

— И на западе, — сказала она. — Рядом с ней соборы и дворцы — как кукольные домики.

— Два с половиной года! Только записка: «Я вернусь».

— Я же вернулась. Интересно, почему ее не выкрасили в синий. Синяя она бы смотрелась очень недурно.

— Я всюду тебя искал. Никто не знал, куда ты уехала. Место у модистки держали за тобой много месяцев, ждали тебя. — Перед отъездом Жюльетт работала в мастерской, шила дамам изящные шляпы.

Теперь она к нему повернулась, подалась ближе и спрятала обоих за парасолькой — и поцеловала его, а только у него закружилась голова, девушка оторвалась и ухмыльнулась. Он улыбнулся ей в ответ, на миг забыв, до чего сердит. А потом злость вернулась, и улыбка пошла на убыль. Жюльетт облизнула верхнюю губу кончиком языка, оттолкнула Люсьена и хихикнула.

— Не сердись, милый. Мне было некогда. Семейные дела. Личные. Теперь я вернулась, и ты — мой единственный и навсегда.

— Ты же говорила, что сирота и у тебя нет семьи.

— Солгала, значит, да?

— Солгала?

— Быть может. Люсьен, пойдем к тебе в мастерскую. Я хочу, чтобы ты меня написал.

— Ты сделала мне больно, — сказал Люсьен. — Ты разбила мне сердце. Боль была такая, что я думал — умру. Я не писал много месяцев, не мылся, я жег хлеб.

— Правда? — Глаза у нее вспыхнули, как у детишек с горы, когда Режин выносила свежую выпечку.

— Да, правда. Не злорадствуй так.

— Люсьен, я хочу, чтобы ты меня написал.

— Нет, не могу. Только что умер один мой друг. Мне нужно присматривать за Анри и поговорить с Писсарро и Сёра. И еще я должен нарисовать карикатуру для «Бешеной коровы» Виллетта. — По всей правде, ему было еще много чего выместить на ней, но ему не хотелось от нее отходить ни на миг, однако нужно, чтобы и она помучилась. — Нельзя просто так прыгнуть в мою жизнь из-за угла и рассчитывать… А что ты вообще делала на авеню де Клиши среди дня? Твоя работа…

— Я хочу, чтобы ты писал меня ню, — сказала она.

— Ой, — ответил он.

— То есть носки можешь не снимать, если не хочешь. — Она ухмыльнулась. — Но помимо них — ню.

— Ой, — снова сказал он. Мозг его свело конвульсией, когда она упомянула ню.

Люсьену очень хотелось сердиться и дальше, но со временем он стал верить, что женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно, и даже — с трепетом. Вероятно, этому его научила мама. Она говаривала: «Люсьен, женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым нужно относиться не только уважительно, а и почтительно, быть может, даже — с трепетом. А теперь иди мети лестницу».

«Загадочные и волшебные», — хором вторили ей сестры и кивали, а Мари обычно протягивала метлу.

Волшебные и загадочные. Н-да, в этом вся Жюльетт.

Однако отец, кроме этого, сообщал ему, что они же — эгоистичные и жестокие гарпии, которые вполне готовы вырвать мужчине сердце и смеяться, пока он страдает, а они точат себе коготки. «Жестокие и эгоистичные», — кивали сестры, а Режин уволакивала последний кусок пирога с его тарелки.

И в этом тоже была вся Жюльетт.

Говорил же его учитель Ренуар: «Все женщины одинаковы. Мужчина должен просто отыскать свой идеал и жениться на ней, чтобы все женщины на свете стали его».

Она была такова — Жюльетт. Она была для него всеми женщинами на свете. С девушками Люсьен бывал и раньше, даже влюблялся, но она его обволокла, ошеломила, как штормовая волна.

«Но даже если ты себе такую нашел, — продолжал Ренуар, — это вовсе не значит, что тебе не захочется видеть голыми их всех. Только больного оставляет равнодушным симпатичная грудь».

— У меня нет красок, у меня для картины такого размера даже нет холста, — сказал Люсьен.

— Какого размера, cher? — кокетливо улыбнулась она.

— Ну, полотно должно быть крупным, я думаю.

— Это потому что я — крупная женщина? Ты это хочешь сказать? — Жюльетт сделала вид, будто обиделась.

— Нет, потому что на нем должны поместиться мои к тебе чувства, — ответил художник.

— О, Люсьен, ты правильно ответил. — И она быстро поцеловала его, а потом захлопнула парасольку и вскочила на ноги, как солдат по стойке смирно. — Пошли, найдем тебе краски. Я знаю одного торговца.

Как это случилось? Люсьен встал и заковылял за нею следом.

— У меня к тебе по-прежнему есть вопросы, Жюльетт. Я, знаешь ли, по-прежнему сержусь.

— Знаю. Быть может, я покажу тебе такой способ выместить гнев, который тебя удовлетворит, нет?

— Я не понимаю, что это значит, — ответил Люсьен.

— Поймешь, — сказала Жюльетт. И подумала при этом: «Да, он — то, что надо».

* * *

А на авеню де Клиши Тулуз-Лотрек подошел к Красовщику.

— Bonjour, Monsieur, — поздоровался с ним тот. — Вы же художник, нет?

— Он самый, — ответил Тулуз-Лотрек.

Когда ему исполнилось двенадцать лет, матушка взяла его с собой в Италию, и в галерее Уффици во Флоренции он увидел картину Тинторетто — Деву Марию, а в небе над нею, похоже, призраки темных лиц, едва различимые. Однако внимательный юный художник не мог их не разглядеть.

— Это называется пентименто, — пояснил им проводник по галерее, которого наняла матушка. — Мастер записал другую картину, и много лет спустя старое изображение проступило. Оно неясно, однако видно, что здесь было раньше, чему нынче тут не место.

И теперь Анри, завидев Красовщика, ощутил, как у него в уме проступает такой же темный пентименто. Что-то привлекло художника к этому человеку через дорогу.

— Вам нужна, быть может, краска? — осведомился Красовщик и постукал по деревянному ящику, который носил с собой. Достаточно большому, отметил Анри, чтобы в него поместился и сам его хозяин — лишь чуть изогнувшись или утратив конечность-другую.

Человечек был ниже Анри и скрючен так, что художник решил: его, должно быть, все же некогда забили в этот ящик пушечным шомполом, не заботясь об удобстве или сохранности членов. Тулуз-Лотрек чувствовал некую печальную общность с ним, хотя отвращение — след чего-то прошлого и забытого — встопорщило волосы у него на загривке.

— Мы с вами не знакомы? — спросил Анри. — Я у вас раньше не покупал?

— Возможно, — ответил Красовщик. — Я много странствую.

— А у вас обычно разве нет ослика, который возит ваш товар?

— О, Этьенн? У него сейчас отпуск. Вам нужны краски, месье? У меня лучшие глины и минералы, никакой фальшивки. У меня сироп, из которого отливаются шедевры, месье. — Красовщик щелкнул задвижками на ящике и открыл его крышку прямо на обочине: внутри лежали ряды жестяных тюбиков, прижатых бронзовой проволокой. Человечек выхватил один, отвинтил колпачок и выдавил себе на кончик пальца каплю темной кроваво-красной краски. — Кармазин — сделан из крови румынских девственниц.

— Правда? — спросил Анри. У него закружилась голова — пришлось даже опереться на трость, чтобы не упасть.

— Нет, не правда. Но краска румынская. Сделана из жуков, собранных вручную с корешков трав под Бухарестом. Но жучки эти — жуткие. Возможно, девственники. Ебаться с ними я б не стал. Хотите?

— Боюсь, мне сейчас достаточно красок. Мне сегодня нужно перенести на камень литографию — для афиши «Красной мельницы». И меня как-то подташнивает, нужно привести себя в порядок. А у моего печатника всё есть.

— А, литография. — Красовщик сплюнул в знак презрения ко всему, что связано с известняком и литографской краской. — Поветрие. Как только новизна сотрется, никто ею не будет заниматься. Быть может, киновари? Из лучшей ртутной руды, сам дроблю. Знаете, писать этих рыжих, которых вы так любите.

Анри отшатнулся, оступился на бордюре и едва удержался на ногах.

— Нет, месье, мне пора идти.

Он поспешил прочь как мог быстро — насколько позволяли ему похмелье и боль в ногах, — а за ним гнался рыжеволосый призрак, давно оставшийся в прошлом. Как он считал.

— Я загляну к вам в ателье, месье, — крикнул ему вслед Красовщик.

* * *

— Так не годится, — сказала Жюльетт.

Она стояла в мастерской, которую Люсьен снимал на пару с Анри на рю Коленкур у подножия Монмартра. Они нашли квартиру в глубине здания на первом этаже, чтобы Анри не приходилось таскать холсты по лестнице, но в смысле художественной студии — в цоколе пятиэтажного здания, стоящего вплотную к другим таким же домам с двух сторон, а на задах лишь узкий дворик, — помещение имело один отчетливый недостаток.

— Здесь же нет окон, — сказала Жюльетт. — Как вы можете работать без окон?

— Смотри, сколько у нас газовых рожков. И ширма есть, чтобы натурщицы переодевались. И ватерклозет. И печь — готовить чай. И столик из кафе, и бар, в котором все, чего ни пожелаешь. А окно есть в двери.

В двери действительно имелось овальное оконце с витражным стеклом. Размерами со скромную федору. Света из фойе сюда попадало ровно столько, что Люсьену хватало зажечь газовые рожки, ни за что не зацепившись и ни обо что не убившись.

— Нет, — сказала Жюльетт. Свою парасольку она держала так, точно собиралась ею сражаться с холстами, прислоненными к стенам по всей мастерской для просушки. Она сделала выпад против пустого мольберта, стоявшего в центре комнаты, словно предупреждала: только попробуй сунуться. — Здесь я буду выглядеть трупом. Нам нужен солнечный свет.

— Но я же тут все равно работаю, в основном по ночам, когда Анри в «Красной мельнице» или на какой-нибудь другой своей, гм, работе. Днем я почти всегда в пекарне до полудня, а… — Люсьен поник, не в силах придумать, что бы сказать такого жизнеутверждающего.

— Должна быть другая студия, — произнесла Жюльетт, шагнув к нему, и выпятила нижнюю губу. Говорила она капризным детским голоском. — Где ты сможешь написать теплый золотой свет солнца у меня на коже. — Девушка собралась было его поцеловать, но сделала пируэт, и ее турнюр чуть не сбил Люсьена с ног, а сама она направилась к дверям. — Или не сможешь.

— Почти всю аренду за нее платит Анри, — вяло добавил Люсьен. — Это на самом деле его мастерская.

— Это я вижу. Маленький тролль в своей пещере, а?

Она остановилась взглянуть на холсты, составленные у стены возле двери.

— Не говори так. Анри — мой очень хороший друг. Если б не он, мастерская была бы мне просто не по карману.

— Это Анри нарисовал? — Жюльетт нагнулась и отстранила верхний край одного холста на вытянутую руку. То был портрет рыжей женщины в простой белой блузке и черной юбке. Она смотрела в окно.

— Это прачка Анри, Кармен.

— Грустная какая-то.

— Я ее не слишком хорошо знал. Анри говорил, что хотел показать, до чего она сильная. Усталая, но все равно сильная.

— А ее что, больше нет?

— Анри услал ее прочь. Ну, мы вместе с его матушкой убедили ее оставить. А потом она уехала.

— Печально, — промолвила Жюльетт. — Но у нее хотя бы окно было, куда смотреть…

* * *

Анри взобрался на второй этаж к своей квартире. Горничная уже ушла — на столе стояли свежие цветы. Он повесил сюртук и шляпу на вешалку у двери и сразу прошел к письменному столу. Рука его тряслась — то ли от выпитого, то ли от встречи с Красовщиком, то ли от того и другого сразу. Как бы то ни было, коньяк ему поможет, и он налил себе из графина, сел и вытащил из ящика последнее письмо от Винсента.

Дорогой мой Анри!
Винсент.

Как ты и советовал, климат на юге весьма способствует живописи на пленэре, а передача цвета холмов требует напряжения всех моих способностей, но вдохновляет работать еще прилежнее. Однако меня, похоже, сдерживают краски, и по приезде сюда приступы стали еще хуже. Я считал, что избегну безумной парижской суеты и прочего, что угрожало моему здоровью, но оказалось, что избежать всего этого не удалось. Он здесь, Анри. Маленький бурый Красовщик здесь, в Арле. И даже прогоняя его, я ловлю себя на том, что пишу его красками, а приступы только становятся острее. Теряю целые дни, а затем у себя в комнате нахожу свои картинки, которых совсем не помню.

В таверне, где я иногда ужинаю, говорят, что средь бела дня я пьяно бесчинствовал, но клянусь — от всего выпитого у меня теряется не время.

Тео мне написал, чтобы я вообще не брал в руки краски — отложил их и занимался рисунком. Я не рассказывал ему ни о Красовщике, ни о девушке — не хочу, чтобы он тревожился. Тебе, друг мой, я доверился одному, и за то, что ты не счел меня безумцем, я тебе благодарен. Надеюсь, тебя более не тяготят твои собственные неприятности в этом отношении, а работа движется успешно. Тео мне говорил, что продал две твои картины, и я за тебя счастлив. Быть может, уехав сюда, я забрал с собой из Парижа немочь, и ты можешь работать в мире.

По-прежнему надеюсь основать здесь, на юге, студию единомышленников. Тео пытается убедить Гогена приехать ко мне, и сейчас приезд его более чем вероятен. Быть может, это мое воображение — симптом болезни — заставляет меня думать, будто маленький Красовщик опасен. В конце концов, краски у него великолепные, да и цена невелика. Возможно, я слишком много думаю. Попробую выдержать. Это странно — я понимаю, что мне лучше, если я пишу по ночам. Закончил писать уличное кафе здесь и бар, в котором иногда провожу время, изнутри — оба эти места мне очень нравятся, и ничего болезненного я не ощущал, покуда их писал и когда закончил. Надеюсь, отправить их Тео, как только просохнут.

Еще раз спасибо тебе за совет, Анри. Надеюсь, не опозорю твой любимый юг. До новой встречи.

Жму руку,

P. S. Если увидишь Красовщика — беги. Спасайся. Ты, я думаю, слишком талантлив и хрупок, чтобы терпеть это. Я не безумен, честное слово.

Бедный Винсент. Быть может, он и впрямь не спятил. Если Красовщик последовал за ним и в Арль, а затем — на север в Овер, совпаденье ли то, что в Париже он объявился всего через пару дней после смерти Винсента? Пока Тулуз-Лотрек не увидел его у «Дохлой крысы», он и не вспоминал о странном письме Винсента — да и не помнил вообще, что раньше что-то слышал о Красовщике. Однако же он его отчего-то знал. Наверное, по описаниям Винсента. Анри допил коньяк, налил еще. Затем сложил письмо, сунул его обратно в ящик, взял перо и поднес к листу бумаги.

Дражайшая матушка,
Анри.

обстоятельства изменились, и выясняется, что я все же смогу приехать к Вам в Шато-Мальроме. Хотя мне, в конце концов, удалось найти натурщиц, что сообщает художнику спокойствие духа, и все они — приличные юные дамы притом, — я взвинчен, но не работой, а своими личными обстоятельствами. Не так давно я потерял друга, месье Винсента ван Гога, голландца, входившего в нашу группу художников. Быть может, Вы припомните, что я о нем упоминал. Брат его выставляет мои картины у себя в галерее и очень хорошо ко мне относится. Винсент долго болел, и потеря его отягощает мне душу, а также, опасаюсь, всю мою конституцию.

Мне потребен не столько перерыв в работе, коя подвигается неплохо, сколько отрыв от города, от рутины. Останусь я не долее, чем на месяц, ибо в город мне нужно будет вернуться осенью, дабы подготовить работы для выставки с Двадцаткой в Брюсселе. С нетерпением жду возможности дышать свежим воздухом и проводить все дни с Вами и тетушкой Сесиль. Поцелуйте ее от меня, а Вас, как всегда, целую множество раз.

Ваш

Быть может, за месяц удастся. Сколько бы времени оно ни заняло, в Париж ему сейчас нельзя. Он уже видел, как изнутри всплывает образ, пентименто его души, — с того мгновенья, как сначала увидел Люсьенову Жюльетт, потом маленького Красовщика. Образ Кармен — не приятность ее, не тихий голос или пальцы, а нечто совершенно иное, темное, и ему не хотелось видеть это целиком снова; иначе, знал он, услать это прочь никогда уже не получится.

Теперь — в ванну, затем в «Красную мельницу», посмотреть, как танцует Жейн Авриль, как поет и пляшет канкан клоунесса Обжора, а потом он прискачет на зеленой феечке в какой-нибудь дружественный бордель и в тамошнем мареве дождется поезда, который увезет его в матушкин замок.

* * *

Анри отыскал ее пятью годами ранее — по дороге на запоздалый обед с Люсьеном, Эмилем Бернаром и сыном Камилля Писсарро Люсьеном. Все они были молодые художники, много мнили о себе, о своих дарованиях, о бескрайних далях, что откроются, если смешать воображение и ремесло. Весь день они провели в студии Кормона — слушали, как мастер разглагольствует об академической традиции и методах работы мастеров. Посреди лекции об атмосфере комнаты, о кьяроскуро света и тени, как у итальянца Караваджо, Эмиль Бернар написал задник своей картины дерзкими красными полосами. Друзья его засмеялись, за что всех выгнали из класса.

Собраться решили в кафе «Новые Афины» на рю Пигаль. Тулуз-Лотрек заплатил извозчику, чтобы тот свез их с горы, и все с хохотом вывалились из коляски у кафе. Чуть дальше по улице из прачечной выходила молодая рыжая женщина, волосы забраны в узел, и тот рассыпался у нее на голове, а руки были по локоть розовы от работы.

— Поглядите на нее, — сказал Тулуз-Лотрек. — Она изумительно груба. — Он раскинул руки и оттолкнул друзей назад. — Стойте тут. Она моя. Я должен ее написать.

— Твоя, твоя, — согласился Бернар, лицо — младенческое, на подбородке еще пробивается щетина. «Как свежая плесень на сыре», дразнил его Анри. — Мы тебя внутри подождем.

Тулуз-Лотрек отмахнулся от них и окликнул рыжую, которая брела к холму:

— Pardon! Mademoiselle? Pardon!

Девушка остановилась, обернулась, похоже — удивилась, что ее кто-то может звать.

Анри подошел к ней, держа перед собой трость, будто бы с мольбой.

— Прошу меня простить, мадемуазель, не хотел бы вас беспокоить, но я — художник, зовут меня Анри Тулуз-Лотрек. И я… я…

— Да? — ответила она, не поднимая взгляда, не встречаясь с ним глазами.

— Пардон, мадемуазель, но вы… вы необычайны. На вид, то есть… Я должен вас написать. Я заплачу, чтобы вы поработали у меня натурщицей.

— Месье, но я не натурщица. — Тихий голос, робкий.

— Пожалуйста, мадемуазель. Уверяю вас, это не розыгрыш, я художник по профессии. Смогу вам хорошо заплатить. Больше, чем вы зарабатываете в прачечной. Но даже позируя мне, вы сможете продолжать работу.

Тут она улыбнулась, быть может — польщенно.

— Меня никогда не рисовали. Что мне придется делать?

— Так вы согласны мне позировать? Великолепно! Просто великолепно! Вот моя карточка. — Он вручил ей визитку с адресом студии: его полное имя и титул были вытиснены на ней вместе с фамильным гербом.

— Ого! — сказала девушка. — Граф?

— Это пустяки, — ответил Анри. — Приходите ко мне в студию завтра, когда окончите работу. Об ужине не беспокойтесь. У меня будет еда для вас. Просто приходите как есть.

— Но, месье… — Она обвела рукой свой рабочий наряд — простой, черный с белым. — У меня есть красивое платье. Синее. Могу…

— Нет, дорогая моя. Приходите в том, в чем вы сейчас. Прошу вас.

Она сунула его карточку куда-то себе в юбки.

— Приду. После четырех.

— Благодарю вас, мадемуазель. Тогда до встречи. А теперь, если вы меня простите, я должен вернуться к друзьям. Всего хорошего.

— Всего хорошего, — ответила девушка.

Тулуз-Лотрек уже отвернулся, но тут вспомнил:

— О, мадмуазель, приношу свои извинения, но… как вас зовут?

— Кармен, — ответила она. — Кармен Годен.

— Стало быть, до завтра, мадемуазель Годен. — И он зашел в кафе.

Кармен поплелась через пляс Пигаль к Монмартру, а затем свернула в переулки из тех, что вели к рю дез Аббесс и вверх по склону. На полпути, опираясь спиной на сараюшку, курил сигарету сутенер — он только что вышел на вечерний промысел. А из-за сараюшки доносилось хрюканье и ворчанье. Должно быть, какая-то его шлюха уже исполняла свой номер стоя.

Сутенер заступил Кармен дорогу.

— Ух, какие мы хорошенькие, — сказал он. — Работу ищешь, капустка моя?

— Домой иду, — ответила она, не поднимая глаз.

Сутенер протянул руку и взял ее за подбородок. Оценивая, выпустил струю дыма ей в лицо.

— Личико ничего, но это ж ненадолго, э? Может, стоит поработать, пока дают? — Хватка его сжалась, и он грубо ущипнул Кармен за щеку — наглядности для.

— Вы художник? — тихо и робко спросила она.

— Не, не художник. Я твой новый хозяин — вот я кто, — ответил сутенер.

— А, тогда мне вы ни к чему.

И она резко оттолкнула его руку и схватила сутенера за горло. Пальцы ее впились ему в трахею — и она швырнула его о кирпичную стену, как тряпичную куклу. Череп сутенера треснул. Парняга отскочил от стены, а она перегнула его спиной через свое колено, и его позвоночник щелкнул сломанной щепкой. Через секунду все закончилось. Кармен выпустила его, он рухнул на брусчатку, и душа его отлетела, словно влажный безжизненный вздох из уст, что не говорят по-французски.

— Совсем ни к чему, — тихо и как-то застенчиво произнесла Кармен. Она уже брела дальше по переулку, забирая в гору, когда услышала за спиной истошный вопль шлюхи.

* * *

Режин увидела, как ее младший брат открывает дверь в булочную очень хорошенькой темноволосой девушке в синем платье. «Странно, — подумала она, — Люсьен никогда не приводит сюда своих подружек».

— Жюльетт, это моя сестра Режин, — произнес Люсьен. — Режин, это Жюльетт. Она будет мне позировать.

— Enchanté, — сказала Жюльетт с намеком на реверанс.

Люсьен повел Жюльетт за угол, в подсобку.

— Посмотрим, годится ли сарай за домом.

Режин ничего не ответила. Ее брат снял кольцо с ключами с крюка на стене и увел хорошенькую девушку через черный ход в тесный дворик за домом, заросший сорняками. И в ее сердце тоже проступил пентименто — другую хорошенькую женщину ведут в сарай, только ту она почти не успела разглядеть. Режин попятилась к лестнице и через две ступеньки поскакала наверх, в квартиру.

* * *

Люсьен распахнул облезлую дощатую дверь — открылось длинное просторное помещение с белеными стенами. Его заливал солнечный свет — крыша была застекленная. В лучах солнца феерическими вихрями друг за другом гонялись пылинки — или мука. У дверей были сложены мешки с сахаром. У дальней стены стоял запыленный ветхий мольберт.

— Потолок застеклил отец, — сообщил Люсьен. — И смотри, тут много места. Можно позировать.

Жюльетт тоже обрадовалась — сжала ему руку и поцеловала в ухо.

— Тут идеально. Никто не помешает и много света. Можешь положить меня, как Мане на той своей картине, которую ты водил меня смотреть.

— «Олимпия», — сказал Люсьен. — Это шедевр, но ты гораздо красивее его натурщицы Викторин. Мане писал ее и в «Завтраке на траве». Тоже шедевр. Моне и Дега пытаются сейчас убедить власти купить обе картины у мадам Мане для Лувра. Если б у Мане была такая натурщица, как ты, Франция бы за эти картины объявила войну, честное слово.

Жюльетт игриво шлепнула его по руке.

— Мне кажется, главное — не модель, главное — художник. А ты сделаешь из меня шедевр? Мне раздеться?

Люсьену показалось, что на складе вдруг стало очень жарко. У него зачесалось под воротником.

— Нет, милая, сегодня мы начать не сможем. Сначала мне нужно вынести отсюда все припасы, подмести. Краски и мольберт у меня в другой студии. Из квартиры сверху надо перетащить рекамье, чтобы тебе было удобно.

— А нам обоим?

— Я… мы… могу начать завтра. Ты будешь готова днем?

— Я готова и сейчас, — ответила она. И подалась к нему — поцеловать. Он отстранился, избегая. Ничего на всем белом свете не хотелось ему теперь так, как раствориться в ее объятиях — прямо в дверях сарая, под стук шагов, доносившихся из пекарни.

— Надо идти, — сказал он, беря ее за руку и отводя в сторону, чтобы запереть дверь. Поворачивая в замке ключ, Люсьен сказал: — Между домами есть узкий проход на площадь. По нему только мальчишки бегают, но и настырный вор поместится.

Когда они вошли в пекарню, у хлебной доски стояла мамаша Лессар — руки сложила на груди, челюсть выпятила. Так было точнее целиться свысока в сына.

— Маман! — воскликнул Люсьен.

— Сестру до слез довел, — ответила та. — Она сейчас наверху плачет, будто ты ей пощечину закатил.

— Ничего я ей не закатывал.

— Взрослая замужняя женщина — и плачет, как маленькая. Надеюсь, ты собой доволен.

— Я ничего не делал, маман. Я с ней поговорю. — Люсьен взял себя в руки — стряхнул колючую похоть, обуявшую его всего пару минут назад, и очертя голову кинулся навстречу язвительным маменькиным репримандам. — Это Жюльетт. Она будет мне позировать, и сарай мне понадобится как мастерская.

— Enchanté, Madame Lessard, — произнесла Жюльетт и вновь намекнула на реверанс.

Мамаша Лессар ей не ответила — зато вздела бровь и вперилась в девушку. Люсьен кашлянул.

— Та самая Жюльетт, что разбила тебе сердце до того, что ты ушел в запой? Та, что чуть тебя не убила — а заодно и всех нас, пока мы за тебя работали? Эта Жюльетт?

Вообще-то Люсьен не продумал до конца, как он будет средь бела дня вести Жюльетт через пекарню, до того возбудила его перспектива полюбоваться солнечным светом на ее обнаженном теле.

— Она самая, — ответила девушка и сделала шаг вперед. — Но я теперь другая.

Люсьен рьяно закивал, подтверждая: да-да, она и впрямь изменилась. Хотя сам был не очень уверен, как именно.

— Ваш сын теперь — мой единственный навсегда, — сказала Жюльетт, притянула его к себе за галстук и поцеловала в щеку.

Люсьену на ум почему-то пришло Распятие — когда Христос смотрит сверху вниз на римских солдат и молится: «Прости их, Господи, ибо не ведают они, что творят».

Укоризненная бровь мадам Лессар свершила полный круг взлетов и падений — словно разводной мост проклятья. А когда, наконец, упокоилась на месте, мамаша произнесла:

— Вам известно, что когда меня не будет, булочную унаследует его сестра Режин? Так что никакого состояния здесь вы себе не найдете.

— Нет, мадам, — ответила Жюльетт, — я ни за что бы не…

— Но он все равно вознамерился стать художником — а стало быть, такой же бездельник и ленивец, как вся их порода. Поэтому даже без булочной, скорее всего, не сумеет вас обеспечить, и вы оба жить будете без гроша в кармане, умрете от голода прямо на улице, сжимая в объятьях изъеденные оспой тела друг друга, смердя дешевым английским джином и опием, и крысы сожрут все, что останется от ваших костлявых ляжек. Все это вам известно?

Теперь Жюльетт несколько поежилась — под пристальным взглядом мадам Лессар прохладный пруд, спасавший от жары, постепенно испарился. Она открыла рот:

— Мадам, уверяю вас…

— И да будет вам известно, если вы опять сделаете моему сыну больно, если он хотя бы разок печально вздохнет за кофе, я найму человека — русского, вероятно, — дабы он вас выследил и повыдирал из вашей хорошенькой головки все эти роскошные черные волосья, а потом переломал вам тощие ручки и ножки и поджег вас. После чего прикончил молотком. И если от вашей животной течки заведутся какие-нибудь дети, я заставлю этого русского искромсать их на крохотные кусочки, а их скормить собаке мадам Жакоб. Ибо невзирая на то, что Люсьен — никчемный, безмозглый и распутный мазила, он у меня любимец, и я не потерплю, если его станут обижать. Вы меня поняли?

Жюльетт на это лишь кивнула.

— Тогда всего хорошего, — сказала мадам Лессар. — Ступайте с богом. — И сама проплыла по пекарне к лестнице в квартиру.

— Я у нее любимец, — расплылся в улыбке Люсьен.

 

Пять. Господа с краской под ногтями

Париж, май 1863 г.

Хотя Люсьен этого, конечно, не помнил, при рождении, едва заглянув за кромку и узрев мир, он увидел попу мадам Лессар. «Нет, что-то тут не так», — подумал он. И едва не расплакался от такого потрясения. Когда же повитуха перевернула его, он увидел синее небо над стеклянным потолком. «Так гораздо лучше», — решил он. И все равно расплакался от этой красоты — и совершенно не мог подобрать слов для нее почти целый год. Этого он, разумеется, тоже не помнил, но время от времени ощущение возвращалось к нему. Когда он сталкивался с синью.

* * *

В тот день, когда Люсьен родился, папаши Лессара не было ни в пекарне, ни в булочной, ни в квартире наверху. Пока мадам Лессар поочередно тужилась, выталкивая детку наружу, и проклинала само существо своего супруга, тот шел через весь город к Елисейскому дворцу — смотреть картины. Хотя, быть может, гораздо важнее для него было смотреть на людей, которые смотрят на картины. Впоследствии он это, конечно, забыл, но в тот день — в день, когда родился его единственный сын, — папаша Лессар впервые встретил Красовщика.

Он бы вообще их не заметил в толпе, собравшейся, чтобы попасть в palais, но у женщины на шляпке была густая вуаль из испанского кружева, и от этого она выглядела призраком на белых макадамовых дорожках под мраморным фасадом дворца. Мало того — она высилась над скособоченным человечком в буром костюме и котелке. Под мышкой тот держал холст на подрамнике, завернутый в грубую оберточную бумагу. Возможно, человечек был горбат, но горб его в таком случае располагался где-то посередине позвоночника — пуговицы изо всех сил сдерживали впереди его жилет, словно костюм шили на человека повыше ростом и поровнее осанкой. Папаша Лессар бочком протолкался в очереди, изо всех сил стараясь как бы разглядеть кого-то поверх голов в толпе, — пока не нашел такое место, откуда беседа примечательной пары была бы хорошо слышна.

— Но две за раз! — говорила женщина. — Я хочу посмотреть.

Человечек похлопал по картине под мышкой.

— Нет, у меня уже есть то, за чем я пришел, — произнес он. Голос его хрустел, как гравий под ногами мерзавца. — Это не мои картины.

— Они мои, — сказала женщина.

— Нет. Тебе туда нельзя. Кем ты представишься? Сама-то понимаешь?

— Не нужно мне ничего понимать. У меня вуаль. — Она чуть склонилась и, не сняв перчатки, провела пальцем по щеке человечка. — Пожалуйста, cher. Там будет столько художников.

Папаша Лессар аж затаил дыхание — вдруг она поднимет эту свою вуаль. Перед входом толпилось множество хорошеньких женщин, но в том, чтобы разглядеть их лица, не было никакой интриги. А ее он просто обязан был увидеть.

— Слишком людно, — сказал человечек. — И все высокие. Мне не нравятся люди выше меня.

— Все выше тебя, cher.

— Истинная правда, высокие люди могут раздражать, месье, — произнес вдруг Лессар. Он и сам не понял, чего ради. У него не было привычки встревать в чужие разговоры даже у себя в булочной, но эта женщина… — Прошу прощения, я случайно подслушал вашу беседу.

Человечек задрал голову и сощурился против яркого весеннего неба; глаза у него настолько глубоко сидели под нависавшим лбом, что Лессар заметил в них лишь слабые отблески света — словно в темной пещере исчезали лампады. Женщина обернулась к Лессару. Под испанским кружевом пекарь разглядел синюю ленту, повязанную у нее на шее, и светлую тень очень белой кожи.

— Вы тоже дылда, — заметил человечек.

— Вы художник? — осведомилась женщина, улыбнувшись одним голосом. Папашу Лессара дважды застали врасплох — он не был ни дылдой, ни художником, а потому уже собрался извиниться за грубость и двинуться дальше. Он уже изготовился покачать головой и открыть рот, но женщина сказала: — Тогда вы нам ни к чему. Отвалите, будьте так любезны.

— Буду, — ответил Лессар, разворачиваясь кругом, будто ему это приказал армейский капитан. — Буду так любезен.

— Лессар! — окликнул его из толпы знакомый голос. Булочник посмотрел туда — к нему протискивался Камилль Писсарро. — Лессар, что ты тут делаешь?

Булочник потряс руку художника.

— Пришел посмотреть твои картины.

— Мои картины ты можешь посмотреть когда угодно, друг мой. Мы слыхали, у мадам Лессар начались схватки. Жюли пошла к вам наверх помогать. — Художник и жена его Жюли обитали в квартире ее матушки у подножия Монмартра. — Тебе домой бы надо.

— Нет, я там буду лишь путаться под ногами, — ответил Лессар.

А впоследствии он восклицал:

— Ну откуда мне было знать, что она подарит мне сына? Шумела так же, как с дочками, когда их рожала, — проклинала мое мужское естество и прочее. Дочек я люблю, но две — это вдвое больше, чем мужчине нужно, чтобы разбилось его сердце. А если еще и третья! Вот я и подумал, что гораздо учтивей будет дать ей время, пусть вволю обсудит со своей мамашей и сестрицами всю глубину моего паденья. А уж после я загляну в глаза малютки и снова потеряю голову.

— Но мадам подарила тебе сына, — отвечал ему Писсарро. — И сердце твое уцелело.

— Это еще бабка надвое сказала, — говорил папаша Лессар. — Ее коварства никогда не стоит недооценивать.

И вот у дворца Лессар повернулся к человечку и женщине в испанских кружевах извиниться, но тех уже и след простыл, а через секунду он про них совсем забыл.

— Пойдем взглянем на полотна гениев, — сказал он Писсарро.

Из огромного зала донеслись раскаты хриплого хохота — и толпа снаружи тоже засмеялась, хотя и не видела, что вызвало такое веселье.

— Махины отверженных, — проговорил Писсарро, и на сей раз в карибскую мелодичность голоса его вкралась нота отчаяния.

Они втянулись во дворец вместе с колонной зрителей: аристократов в цилиндрах, черных фраках и узких серых брюках; дам в черных кринолинах или черно-буро-малиновых шелках — подолы их длинных юбок запылились белым от макадама на дорожках; нового рабочего класса — мужчин в бело-синих полосатых сюртуках и соломенных шляпах, женщин в ярких платьях всевозможных расцветок, с пастельными парасольками в рюшах — они были мандалами воскресного отдыха, свежего дара промышленной революции.

— Но ты же сам говорил, что в Салоне — одни шарлатаны.

— Да, — ответил Писсарро. — Косные академики.

— «Рабы традиции», ты говорил.

Они уже шаркали ногами по залам — жарким, душным, набитым публикой. Стены их от пола до потолка были увешаны холстами в рамах всех размеров, без внимания к темам и сюжетам картин — их просто экспонировали по алфавиту, согласно фамилии художника.

Писсарро помедлил перед пейзажем со скандально непримечательной рыжей коровой.

— Враги живой мысли, — пробормотал художник.

— Если б эти сволочи тебя не отвергли, — сказал Лессар, увлеченный вихрем художественной анархии, — тебе пришлось бы самому убрать свои картины.

— Ну, да, — ответил Писсарро, оглаживая бороду и не сводя взгляда с буренки. — Но прежде я б несколько успел продать. Если человеку суждено писать, он для этого должен что-то есть.

В том-то и была загвоздка. В Париже быть художником считалось вполне законной карьерой — их тогда в городе было восемнадцать тысяч. Но единственным способом заработать что-то искусством был Салон, а его поддерживало государство. Только в Салоне художник мог представлять свои творения публике, а стало быть — продавать их и получать заказы. За его пределами художник голодал. А в этом году жюри Салона — и впрямь состоявшее из художников, работавших в академической традиции, — отвергло больше трех тысяч работ, и публика возмутилась. Император Луи-Наполеон решил успокоить народ, устроив «Салон отверженных», на котором бы показали те творения, которые не взяли академики. Писсарро выставил две свои работы, обе — пейзажи. Рыжей коровы не было ни на одном.

— Считаете, ваши картины были б лучше с рыжей коровой? — произнес женский голос художнику в самое ухо. Писсарро чуть не подпрыгнул от неожиданности, развернулся — рядом стояла женщина в шляпке с густой вуалью из испанского кружева.

Лессар, должно быть, уже перешел в следующий зал — булочника нигде поблизости не наблюдалось.

— Стало быть, вы видели мои пейзажи, мадемуазель?

— Нет, — ответила дама. — Но у меня чутье.

— Откуда же вы узнали, что я художник?

— Краска под ногтями, cher. И вы смотрите на мазки, а не на картину.

Писсарро не очень понравилось, что «дорогушей» его называет совершенно незнакомая дама — да еще под вуалью и без сопровождения мужчины.

— Ну, коровы в той сцене не было, поэтому я ее и не писал. Я пишу лишь то, что вижу.

— Стало быть — реалист? Как Коро или Курбе?

— Что-то вроде, — ответил Писсарро. — Меня больше интересуют свет и цвет, а не история о чем-то.

— О, меня тоже свет и цвет интересуют, — сказала женщина, сжала руку художника и игриво прижала к своей груди. — В особенности синий. Быть может, тогда с синей коровой?

На черепе у Писсарро выступил пот.

— Простите, мадемуазель, я должен отыскать своего друга.

И художник углубился в толпу, расталкивая людей, даже не глядя на картины, — он будто мчался через джунгли, прочь от некоего мрачного ритуала вуду, на который случайно наткнулся в чащобе. Такое с ним случилось в детстве на острове Святого Фомы — и даже теперь он не мог пройти мимо парижского собора и не заподозрить, что внутри творится какое-нибудь непотребство с окровавленными куриными перьями и скользкими от пота африканками в трансе. Для нерелигиозного карибского еврея католицизм был сродни злонамеренному загадочному пасынку — лежит где-то, выжидает.

Лессара он нагнал в зале «М». Пекарь стоял за полукругом людей, столпившихся перед крупным полотном. Они показывали пальцами и смеялись.

Булочник посмотрел на друга.

— Что с тобой? Ты будто призрака увидал.

— Со мной только что беспощадно флиртовала незнакомая дама, — ответил Писсарро.

— Все лягушки, значит, сегодня из реки повылазили? — «Les grenouilles» — так называли бойких девиц, по преимуществу продавщиц, швей или натурщиц на полставки: все выходные они проводили в праздности на берегах Сены в разноцветных платьях — или же без оных, — в поисках выпивки, песенки, веселья, супруга. А то и просто барахтались с кем-нибудь в кустах по пьяной лавочке. В общем и целом они осваивали это новое для рабочего класса изобретение — досуг.

Писсарро улыбнулся шуточке Лессара, но улыбка сошла с его лица, когда он перевел взгляд на картину, привлекавшую столько внимания. Там была ню — молодая женщина, сидевшая на берегу реки, рядом — два полностью одетых молодых человека, а перед ними на земле разбросаны остатки пикника. Немного в отдалении, на заднем плане, в реку, подобрав белые нижние юбки, входила еще одна девушка. Нагая женщина смотрела с холста прямо на зрителей, на губах — сухая усмешка. Словно бы осведомлялась: «И что, по-вашему, у нас тут такое?»

— Художника зовут Эдуар Мане, — сказал Лессар. — Ты его знаешь?

Писсарро не мог оторваться от полотна.

— Слыхал. Он учился у Томá Кутюра, когда я учился у Коро.

Сквозь полукруг зрителей пробилась женщина, нарочито осмотрела сверху донизу всю картину, после чего прикрыла рукою глаза и поспешила прочь, обмахиваясь, точно сейчас же лишится чувств.

— Не понимаю, — сказал Лессар. — На выставке здесь сотни ню. А они держатся так, точно ни одной раньше не видели.

Писсарро покачал головой, оглаживая уже седевшую бороду (хоть ему тогда и было всего тридцать три). Он не мог отвести взгляда от картины.

— Те другие — богини, героини, мифы. А тут иначе. Это все и меняет.

— Слишком тощая, что ли? — спросил булочник, стараясь понять, отчего люди насмехаются над сценой, в которой вроде бы ничего смешного нет.

— Нет, слишком настоящая, — ответил Писсарро. — Завидую я этому Мане — работе его, отнюдь не той неловкости, что он сейчас, должно быть, переживает.

— Это ему-то неловко? — прозвучал у него возле уха знакомый женский голос. — Не ему же пришлось голым задом сидеть целый день на траве.

* * *

А Эдуару Мане казалось, что весь Париж выстроился в очередь, чтоб только плюнуть ему в лицо.

— От этой картинки весь город рассвирепеет, — сказал он своему другу Шарлю Бодлеру неделей раньше. Нынче же ему хотелось поскорее отписать поэту (тот уехал в Страсбург) и выдохнуть в письме весь ужас, в коем он пребывал оттого, что над его работой смеются.

Мане исполнился тридцать один — он был сыном судьи, получил недурное образование и располагал семейным состоянием. Широкоплечий, узкобедрый, светлую бородку постригал согласно последней моде. Ему нравилось бывать на людях в кафе, беседовать с друзьями об искусстве и философии, быть в центре внимания. Он был остроумец, балагур и чуточку денди. Однако сегодня ему хотелось слиться с мрамором этих стен.

Он вытащил из цилиндра масляно-желтые перчатки и сделал вид, будто сосредоточенно их натягивает, а сам шел прочь из зала, надеясь, что внимания удастся избежать. Но, огибая мраморную колонну у выхода, услышал — его окликнули по имени. И он совершил ошибку — глянул через плечо.

— Месье Мане! Прошу вас…

К художнику подошел высокий хорошо одетый молодой господин. Его сопровождал неказистый субъект с жидкой эспаньолкой и в ношеном льняном костюме, а по другую руку шел молодой крепыш с окладистой темной бородой, в прекрасном черном сюртуке. Из рукавов его выглядывали кружевные манжеты.

— Прошу прощения, месье Мане, — сказал высокий. — Меня зовут Фредерик Базилль, а это мои друзья…

— Художник Моне, — представился юноша с кружевными манжетами. При этом он щелкнул каблуками и чуть поклонился. — Честь для меня, сударь.

— Ренуар, — назвался худой субъект, пожав плечами.

— А вы разве не художник? — спросил Мане, заметив краску на манжетах Ренуара.

— Вообще-то да, но с самого начала в этом лучше не признаваться — вдруг придется занимать деньги.

Мане рассмеялся:

— Публика судит жестко даже без предварительного знания, месье Ренуар. Сам могу сегодня свидетельствовать.

У них за спинами какая-то женщина хихикнула, разглядывая картину Мане, а беременная девушка притворилась, что ей дурно. Ее мужу, якобы оскорбленному увиденным, пришлось героически увести ее подальше. Мане поморщился.

— Это шедевр! — произнес Базилль, стараясь отвлечь старшего коллегу от такой критики. — Мы все так считаем. Мы все учились в студии у месье Глейрá.

Его друзья согласно кивнули.

— Базилль только что провалил свои экзамены по медицине, — добавил Ренуар.

Базилль свирепо глянул на него:

— Ты вот зачем ему это сказал?

— Чтоб он не так переживал из-за того, что люди смеются над его картиной, — ответил Ренуар. — Которая великолепна, хоть девушка на ней и худосочна.

— Она зато настоящая, — сказал Моне. — В том-то и гениальность.

— Мне нравятся девушки с солидными попами. — И Ренуар очертил в воздухе предпочитаемую солидность поп.

— Вы писали на пленэре? — поинтересовался Моне. Они все в последнее время работали на природе, в студии Глейра писали только фигуры — ну, или в Лувре копировали работы мастеров.

— Наброски делал в поле, но писал у себя в ателье, — ответил Мане.

— А как назвали? — спросил Базилль.

— «Купание», — ответил художник. Ему стало немного легче — ну и пусть зрители говорят, что хотят. Вот перед ним — разумные молодые люди, они разбираются в живописи, понимают, что он хотел сказать, и им картина нравится.

— Дурацкое название, — неожиданно произнес женский голос где-то рядом. — Она даже не мокрая.

Молодые художники расступились. К их компании присоединилась женщина в черных испанских кружевах.

— Быть может, мы наткнулись на них перед купанием, — сказал Мане. — Мотив это классический, мадам. В «Суде Париса» у Рафаэля — то же самое.

— И мне вот показалось, что позы знакомые, — сказал Базилль. — Я видел в Лувре гравюру с картины.

— Тогда понятно, — произнесла женщина. — В Лувре все слишком ханжески, нет? Куда ни кинь дротиком — наберешь трех Мадонн и Младенца Иисуса. А Рафаэль ленивый был хлыщ.

— Он был великий мастер, — ответил Мане тоном разочарованного школьного учителя. — Хотя, мне кажется, Салон не уловил отсылки к классике. — И он вздохнул.

— Салон ни шиша не смыслит, — заметил Базилль.

— Сплошь лицемеры и политики, — сказал Моне. — Да принеси им сам Рембрандт картину, они не поймут, что она хороша.

— Одну мою в этом году приняли, — промолвил Ренуар.

Все повернулись к нему — даже дама в кружевах.

— Ты это к чему? — осведомился Базилль.

Ренуар пожал плечами:

— Не продалась.

— Прошу прощения, — сказал Моне. — Ренуар у нас — такой художник, который только художник. Приличное общество для него — загадка.

Мане улыбнулся.

— Поздравляю вас, месье Ренуар. Позвольте пожать вам руку.

Ренуар весь расплылся от внимания старшего коллеги.

— А может, и не очень худосочная, — произнес он и пожал протянутую руку Мане.

— В общем, она сухая, — сказала женщина. — На картине — никакие не купальщики. По мне, так она решает, с кем из этих двоих сейчас пойдет куролесить в кущах.

Теперь к женщине повернулись все — молодые люди просто онемели от смущения и восторга. Мане же и вовсе пришел в ужас.

— Если уже не совершила это деянье, — продолжала меж тем женщина. — Посмотрите, у них завтрак везде разбросан. И лицо у нее такое, будто она говорит: «Ну еще бы — я их обоих выебла. Прямо на завтраке».

Мане перестал на секунду дышать. В жаре у него кружилась голова, и он оперся на трость, чтобы не рухнуть.

Первым дар речи обрел Ренуар.

— Мне кажется, взгляд у нее загадочный. Как у Моны Лизы.

— А что, по-вашему, нам сообщает Мона Лиза? — Женщина пихнула Моне локтем под ребра для наглядности и подалась к нему поближе. — Мммм? Mon petit ours?

— Я… э-э… — Раньше его никогда не называли «медвежонком», и он не очень понимал, как к этому отнестись. Посмотрел на Мане — вдруг старший коллега его спасет.

— Быть может, я назову ее «Завтрак на траве», — произнес Мане. — Раз уж я забыл, что натурщицу надо писать мокрой. — Он пристукнул тростью, она подпрыгнула, и художник перехватил ее в воздухе, как фокусник, показывающий, что представление сейчас начнется. — Мадам, прошу меня простить, мне нужно идти. Господа, было приятно. Если сегодня вечером свободны, не откажите мне в любезности — давайте выпьем в восемь в «Баденском кафе» на бульваре дез Итальен.

Он пожал всем руки, раскланялся с дамой, резко развернулся и зашагал прочь. С таким чувством, словно только что успешно избежал покушения.

* * *

— Месье Мане в зарослях был на ней сверху, — произнесла женщина в кружевах, разглядывая картину через плечо Моне. — Как считаете?

— Не мне судить, — ответил тот. — Художник и его модель…

— Вы же сами художник, нет? Вы здесь все художники, верно?

— Верно, мадмуазель, — ответил Базилль. — Но мы предпочитаем писать на пленэре.

— На улице то есть? Средь бела дня? О, как это мило, — сказала она. — К вашему сведению, когда вы тащите свою натурщицу в кусты, подстилайте одеяло. Просто из вежливости.

В зале вдруг что-то рявкнул сердитый мужской голос. Женщина вздрогнула и огляделась.

Ренуар заметил какого-то человечка в буром костюме, на голове котелок. Человечек проталкивался сквозь толпу и что-то кричал на непонятном языке.

— По-моему, вам машет вон тот тип, — промолвил Ренуар.

— Ох, это мой дядюшка. Такой зануда. Мне пора. — Дама приподняла юбки и быстро отвернулась от компании. — До следующей встречи, господа.

— Но как же мы вас узнаем? — спросил Моне. — Нам даже неизвестно, как вас зовут.

— Ничего, узнаете. — И с этими словами женщина поспешила прочь — черной тучей сквозь толпу, — а человечек хромал с нею рядом, вытягивая шею и заглядывая снизу ей в лицо. Ему мешали юбки, фраки и парасольки зрителей.

Моне спросил:

— Ты разглядел ее лицо?

— Нет, — ответил Ренуар. — Одни кружева. Она будто в трауре.

— Быть может, у нее шрамы, — высказался Базилль.

— У нее синяя помада на губах, — сказал Моне. — Я заметил сквозь вуаль. Никогда такого не видел.

— Думаешь, проститутка? — спросил Ренуар.

— Возможно, — ответил Базилль. — Приличные дамы так не разговаривают.

— Да нет, я про натурщицу Мане. — Ренуар опять не отводил взгляда от картины. — Можешь себе представить, чтобы такое писали на пленэре? Чтобы действительно запечатлеть мгновенье на огромном полотне, с фигурами в натуральную величину?

— Ну, если хочешь, чтоб она вот так сидела голой на берегу, придется в натурщицы брать проститутку, — ответил Ренуар.

— И деньгами запастись, чтобы с ней расплачиваться, — добавил Базилль.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Ренуар. — Наверное, можно влюбить в себя девушку, чтоб она бесплатно посидела на траве, но если она не шлюха, как полагается, по-моему, голышом она не согласится.

— Ты прав, Ренуар, — сказал Моне, не сводя взгляда с картины. — Нам пора.

— Правда? — спросил Ренуар. — Мы же еще твою не посмотрели.

— Нет, нужно найти ту женщину в испанских кружевах. Она согласится. То есть, такая мысль ее, по-моему, не коробила. — И его борода раскололась широкой и радостной улыбкой. — Современный миг времени, запечатленный на громадном холсте. Я остановлю время ради завтрака на траве! — Он развернулся и зашагал в толпу до того целеустремленно, что публика расступалась сама, он даже не просил.

— Но у тебя же нет денег на такой холст, — заметил Базилль, спеша за другом в следующую галерею. — И на краски нет. И на кисти.

— У тебя зато есть, — ответил Моне.

Ренуар выглянул у него из-за плеча и кивнул:

— И не забудь попросить у папеньки столько, чтоб и на шлюху хватило.

— Не собираюсь я просить у отца денег тебе на шлюху в натурщицы, — сказал Базилль.

— Собираешься, — ответил Моне.

* * *

Войдя в зал «У», Мане тут же остановился перед очень высоким холстом, на котором стояла рыжеволосая женщина в белом. Смотрела на зрителей она как-то особенно — не только на них, но и в них: зная о них слишком много, владея ими. У его собственной купальщицы было то же свойство, и, заметив его в другой картине, Мане понял, что критика, которую ему пришлось весь день терпеть, как-то притупилась. Затем он углядел и автора этой работы — тот читал лекцию кучке поклонников, столпившейся перед картиной.

— Уистлер, — окликнул он его. — Как матушка?

Американец поклонился слушателям и повернулся к подошедшему другу. Костлявый и темноволосый, почти ровесник Мане; в глаза бросалась гигантская канонерка усов — она раскачивалась на верхней губе, а монокль над усами напоминал латунный иллюминатор такого же военного корабля. Уистлер выглядел слабее и бледней, чем при их последней встрече, когда год назад в кафе «Мольер» они обменивались колкостями. Нынче он опирался на трость, словно бы действительно охромел, а не носит ее как атрибут моды.

Уистлер частенько шутил о своей матушке-пуританке: та в своих еженедельных письмах не уставала ему напоминать, что он разбазаривает свою жизнь и доброе семейное имя, раз ведет в Лондоне жизнь художника.

— Ах, матушка, — по-английски ответил Уистлер. — Она — аранжировка в сером и черном. Ее неодобрение тенью накрывает весь океан. А твоя?

Мане рассмеялся.

— Прячется от стыда и молится, чтоб хотя бы один ее сын занялся юриспруденцией, как отец.

— Матушкам нашим следует выпить вместе чаю и поделиться своими разочарованиями, — сказал Уистлер.

Мане выпустил его руку и повернулся к картине.

— И Салон от нее отказался? Она такая дерзкая. Такая настоящая. — Девушка в длинном белом платье стояла босиком на белой шкуре полярного медведя, но под той лежал восточный ковер с вытканным ярко-синим узором.

— Моя «Белая девушка». Ее отвергли и Салон, и Лондонская академия. Ее зовут Джо Хиффернэн, — ответил Уистлер. — Ирландская ведьма, а кожа — что молоко. Для женщины очень смышленая, а душа глубокая, как колодец.

— Ох, бедный Джемми, — произнес Мане. — Неужто обязательно влюбляться в каждую женщину, которую пишешь?

— Ничего подобного. Девка меня отравила, и вот, пожалуйста, доказательство. — Уистлер обмахнул свою работу широким жестом. — Должно быть, холст я отскребал сотни раз — и начинал сызнова. А все эти свинцовые белила впитываются прямо в кожу. Я до сих пор вижу ореолы вокруг всех точек света. Врач мой говорит, что зрение вернется в норму лишь через несколько месяцев. Я был в Биаррице, у моря, поправлялся.

Тогда все понятно — свинцовое отравление. Мане перевел дух.

— А хромаешь? Тоже от свинца?

— Нет, на прошлой неделе писал на пляже, и меня смыло случайной волной, потом в прибое помотало. Утонул бы, если б не какой-то рыбак.

Меж ними, как миниатюрный ураган, проскользила дама. Хвостом за нею неслись черные кружева.

— Значит, надо было в Лондоне сидеть да пялить рыжую на медвежьей шкуре, не? — произнесла она по-английски с ирландским акцентом.

Все остатки румянца схлынули с лица Уистлера.

— Прошу прощенья, мадемуазель…

— Медвежья шкура стократ лучше речного берега, э, Эдуар? — сказала она Мане по-французски и пожала ему предплечье. — Она его, по крайней мере, сифилисом не наградила, non?

Мане почувствовал, как у него зашевелились губы, но никаких слов не раздалось. Художники, оба — небезызвестные острословы, — смотрели друг на друга, онемев.

— Да вы будто призрака увидали. Ой, вон опять дядюшка. Пора бежать. Па-ка!

И она поспешила через толпу. Монокль Уистлера выпал из глаза и закачался на конце шелкового шнурка.

— Кто была эта женщина?

— Откуда мне знать? — ответил Мане. — Ты с ней разве не знаком?

— Нет. Никогда не видел прежде.

— Я тоже, — солгал Мане.

— Она звала тебя по имени.

Мане пожал плечами:

— Меня в Париже знают.

Он на самом деле не знал, кто она такая. Он даже не знал, что она. Мане вдруг почувствовал себя очень худо — и вовсе не из-за критики.

— Джемми, эта твоя «Белая девушка» — ты ведь не ее в Биаррице писал, когда с тобой это случилось, правда?

— Нет, конечно. Ее я писал в студии. А в Биаррице картина называлась «Синяя волна».

— Понятно, — произнес Мане. — Разумеется.

* * *

«Синей волной», как ни странно, называлась картина в оберточной бумаге, которую Красовщик тащил под мышкой, спеша за девушкой в испанских кружевах.

— Ты где была?

Он вышел за нею из дворца на яркое полуденное солнце.

— Развлекалась, — ответила она, не сбавляя шаг. — Ты все посмотрел? Ах, эта творческая молодежь! Пишут на открытом воздухе — на солнце. Разве ты не знаешь, что это означает?

— Синь?

— Oui, mon cher. Beaucoup bleu.

 

Интерлюдия в синем № 2: Творенье синевы

Сколько на свете есть художники, столько же на нем есть и красовщики. Многие годы считалось, что истинный художник, настоящий мастер будет сам подбирать себе пигменты, глины, охры, насекомых, улиток, растения и снадобья, которые потребны для производства краски, и сам же их смешивать у себя в мастерской. Но правда в том, что ингредиенты для красок часто трудно найти и мучительно приготовить, они редки. Чтобы стать мастером, художник должен рисовать и писать, а не тратить свет дня на поиски и приготовление пигмента. Радугу в руки художника вкладывает красовщик.

Ультрамарин, истинная синева, Священная Синь делается из толченой ляпис-лазури, ценного минерала, и многие века он оставался очень редким и ценился дороже золота. Лазурит можно найти лишь в одном месте на земном шаре — в далеких горах Афганистана, до которых лежит дальний и опасный путь из Европы, где церкви и дворцы украшались изображениями Богородицы в одеяньях из святой синевы.

И вот красовщики отыскивали этот камень и извлекали из него цвет.

Сначала они толкли лазурит в бронзовых ступках бронзовыми пестиками, затем просеивали порошок так, что отдельных пылинок и видно не было невооруженным глазом. Тусклую серовато-голубую пыль после этого растворяли в смеси канифоли, смолы мастикового дерева и пчелиного воска. Три недели это тесто месили, промывали щелоком, процеживали, затем сушили, пока в порошке не оставался чистейший ультрамарин, который красовщик продавал как сухой пигмент. После этого художник уже мог его смешивать с гипсом и писать фрески, с яичным желтком для темперы или с льняным или маковым маслом, чтобы получалась масляная краска.

Есть и другие синие краски — из растений, индиго или вайды, они со временем тускнеют, — а также синие цвета похуже, из медной руды или синего малахита: эти чернеют от времени. Но истинная синь, вечная, ультрамарин — он делался именно так. Каждый красовщик знал этот рецепт, и каждый красовщик, странствовавший по Европе со своим товаром от одного художника к другому, мог бы поклясться своему заказчику, что все делает именно так.

Кроме одного.

 

Шесть. Портрет Крысолова

Париж, 1870 г.

Когда Люсьену исполнилось семь, на Монмартр пришла война. Из-за войны Люсьен и стал Крысоловом — и тогда же познакомился с Красовщиком.

Разумеется, война приходила на гору и раньше. В первом веке до нашей эры римляне построили на ней храм Марса, бога войны, и с тех самых пор в Париж нельзя было забросить катапультой корову, чтобы кто-нибудь не осаживал Монмартр. Семь пресноводных колодцев, ветряные мельницы, огороды, на которых выращивали овощи, с самой его вершины просматривается весь город — в общем, все понимали, что нет лучше места для того, чтобы держать осаду.

Так вот оно и случилось, что Луи-Наполеон — под давлением канцлера Бисмарка, который предлагал посадить прусский derriére на испанский трон (тем самым разместив вражеские силы как на северных, так и на южных границах Франции), а также окрыленный своими успешными кампаниями против России и Австрии (помогла и репутация его дядюшки, якобы величайшего военного стратега после Александра Македонского), — в июле 1870 года объявил войну пруссакам. К сентябрю прусская армия вышибла из французов девять оттенков умбры и осадила Париж.

Бульвары перегородили баррикадами, а прусская армия окружила город. Время от времени палили огромные пушки Круппа, отчего городская национальная гвардия лишь металась из аррондисмана в аррондисман и гасила пожары. По самой середине Елисейских Полей выстроили воздушные шары — их готовили к тайной переброске почты с наступлением темноты. Большинству перелететь вражеские позиции успешно удавалось.

Булыжник пляс дю Тёртр в то утро подернуло ранним инеем. Люсьен и папаша Лессар стояли у обрыва за железной оградой, венчавшей площадь, и ждали, пока допекутся хлебы. По рю дез Аббесс наверх ползли французские солдаты, их лошади тащили сотню пушек.

— Их заложат на хранение в церковь Святого Петра, — сказал папаша Лессар. — Они — последнее средство, если пруссаки пойдут на штурм города.

— Маман говорит, они нас изнасилуют и убьют, — сказал Люсьен.

— Правда? Так и сказала?

— Oui. Если я не подмету и не вымою, как следует, всю лестницу, они нас всех изнасилуют и убьют. Дважды.

— А, понятно. Ну да, пруссаки — народ обстоятельный, но мне кажется, переживать об этом тебе не стоит.

— Папá, а что значит «изнасиловать»?

Папаша Лессар сделал вид, что у него погасла трубка, и зачиркал спичкой о перекладину изгороди, а сам тем временем пытался сформулировать такой ответ, который ни на что бы не отвечал. Если бы спросила какая-нибудь дочка, он бы отправил ее к мамаше, но мадам Лессар умело давала мальчику понять, что во всех бедах и напастях человечества более-менее виновен единственный бессчастный булочник с Монмартра, и теперь у него не было настроения объяснять сыну, как именно лично он изобрел изнасилование.

И чертова спичка вспыхнула вся сразу, пальцы обожгла.

— Люсьен, ты слыхал выражение «заниматься любовью»?

— Да, папа. Это когда вы с маман целуетесь, щекочетесь и смеетесь. Режин тогда говорит, что ею вы и занимаетесь.

Папаша Лессар жестко сглотнул. Квартирка у них невелика, но он всегда считал, что дети уже спят… Вот мегера, вечно хихикает.

— Да, верно. Так вот изнасилование — это наоборот. Заниматься ненавистью.

— Понятно, — ответил Люсьен. К счастью, ответ его удовлетворил. — А как ты думаешь, нам дадут из пушек пострелять до того, как пруссаки нас изнасилуют и убьют?

— Нам никаких пушек не достанется. Мы воюем тем, что кормим голодных у нас на горе.

— Мы так всегда делаем. Может, тогда месье Ренуар придет из пушки пострелять — он же теперь солдат.

— Наверное, — ответил пекарь. Ренуара загребли в кавалерию, хоть вырос он в городе и верхом никогда не ездил. Кавалерийский инструктор увидел, как Ренуар пытается влезть в седло, пожалел его и нанял учителем рисования для своей дочери. Так ему и не довелось понюхать пороху. Моне и Писсарро сбежали в Англию. Базилль попал в учебный лагерь в Алжире. А Сезанн, самый матерый, спрятался в своем любимом Провансе.

— Ну вот, любимчиков у тебя не осталось, — сказала мадам Лессар. — Может, теперь ты пригласишь свою многострадальную жену на танцы? В ее новом черно-белом полосатом платье — как Святой Отец предписал.

— Папа римский не предписывал тебе ходить на танцы в полосатом платье, женщина.

— Ну а раз любимчиков не осталось, ты, быть может, начнешь уже ходить к мессе, а не хлестать все утро кофе и трепаться о живописи. И сам знаешь, что сказал по этому поводу Святой Отец. — После таких слов мадам Лессар повернулась к дочерям Мари и Режин: те сидели рядом и делали вид, будто штопают чулки. — Не страшитесь, ути мои, маман не выдаст вас замуж за еретика.

— Так я уже, значит, еретик?

— Кому только такое в голову придет? — сказала мамаша Лессар. — Да я распоряжусь, чтобы этот крепкий швейцар месье Роблар надавал им по ушам. Полагаю, расценка у него — два франка. — И мадам протянула руку за монетами. — S’il vous plaît.

Папаша Лессар полез в карман. Для него почему-то было совершенно приемлемо, что он должен платить вышибале «Галетной мельницы» месье Роблару, чтобы тот защищал его честь от обвинений в ереси, которых пока никто не предъявил. Уж чего-чего, а деловой сметки художника папаше Лессару доставало.

Несмотря на блокаду, мадам Лессар копила на черно-белое полосатое платье, в котором можно пойти на танцы. Только в «Галетной мельнице» — да и ни в каком другом танцзале городе — никаких танцев не будет. Мужчины, остававшиеся в городе, — даже те, кому удалось до прихода пруссаков отправить куда-нибудь семьи, — все вечера и воскресенья проводили на баррикадах, а женщины, если не прятались в подвалах, были заняты, как обычно, — кормили детей и присматривали за ними. Бакалейщики, мясники и пекари старались, как и раньше, — кормили парижан, даже когда кормить их уже было нечем.

Первыми исчезли куры и утки — их загоняли в углы монмартрских задних дворов. В начале — только те утки и куры, что были понежнее, но как только пропало кормовое зерно, в котелки отправились и несушки. В итоге провозглашать приход зари не осталось и одного матерого петуха. Поезда больше не свозили живность из деревни, и мясники огромного парижского рынка Ле-Аль целыми днями просиживали в кафе, сжимая окороками кулаков кордиалы «перно», пока и аперитив во всем городе не закончился. Двух дойных коров Монмартра — собственность crémerie мадам Жакоб — первое время щадили: они могли пастись на заднем склоне горы и на пустырях Дебрей, нахаловки возле кладбища, — но когда всю траву подъели до корней и на мясо забили даже лошадей Национальной гвардии, Сильви и Астрид с их меланхоличными глазами отправили в pot-au-feu, который мадам Жакоб присолила собственными слезами.

Когда осенью осада только начиналась, все огороды Монмартра и Дебрей полнились кукурузой и исчерченной слизнями тыквой, но уже через две недели после прихода пруссаков, когда извне в город перестали поступать припасы, на грядках оставались лишь корнеплоды. Да и те были столь редки, что холостяк, располагающий приличною репой, мог запросто обнаружить себя в обществе выводка гиеродул с Пигаль, горевших желаньем обменять целый вечер отлично смазанных чар на обещанье половины клубня.

С первыми раскатами прусских пушек папаша Лессар уже знал, что грядет; поэтому он скупил всю муку, что лишь мог найти, после чего собрал в сарае дюжину пустых мучных мешков и взял с собой Люсьена. Они спустились с горы в бондарную лавку, приютившуюся среди фабрик Сен-Дени. Там они заплатили, сколько спрошено, и набили свои мешки из-под муки мельчайшими дубовыми опилками.

— Печи топить будете? — спросил бондарь. — Очень умно. Жару много дает. Только если в воздухе летают, могут рвануть.

— Я знаю, это как мука, — ответил папаша Лессар. — Буду осторожней.

Он вовсе не собирался топить опилками печь. Пожал бондарю руку, после чего нанял тряпичника с ослом и тележкой, чтобы тот завез мешки опилок к ним на гору.

— Если крепкий французский дуб годится для вина, для хлеба нам он тоже сгодится, — сказал отец Люсьену, и они двинулись на Монмартр вслед за тележкой. — Фокус в том, чтоб досыпать не больше четверти, а то тесто не подымется. Но если на корочки — так и пополам разбавлять можно.

— А откуда ты знаешь про опилки, папá?

— У нас очень старая профессия, и никому нет охоты слушать оправдания, почему булочнику нечем торговать. Да что там, однажды на острове Ситэ жили два пекаря — так они иностранных студентов из Сорбонны на пирожки пускали. И никто из покупателей ни разу не пожаловался. Разоблачил их только один немец — сына потерял, приехал разбираться и все выяснил. Людоедство, прямо на ступеньках Нотр-Дама.

Глаза у Люсьена стали как его кулаки — что за кошмарные вещи предлагает отец.

— Но, папá, мне кажется, я еще маленький, чтобы молоть студентов на пирожки. Может, пусть лучше Мари и Режин тебе помогают? Они выше ростом.

— О, мы не станем начинать со студентов, Люсьен. Они проворны, их трудно бить по голове. Мы тебе подберем что-нибудь полегче. Например, начнешь с бабули.

Люсьену было трудно даже переводить дух. Но почему тряпичник улыбается? Может, его тоже взяли в долю? Может, это он будет подвозить бабуль к булочной. А, тогда неплохо. Люсьен знал, что если бабуля будет не с Монмартра, он без посторонней помощи нипочем не затащит ее в гору.

— Может, я тогда лучше попрошу бабулю зайти к нам в пекарню? Придумаю что-нибудь — маман помочь, к примеру, а когда…

— О, такое совершенно не потребуется, Люсьен. Просто дерябнешь ее по голове. Так обычно и поступают.

Тряпичник кивнул, словно бить бабушку по голове и есть общепринятая метода.

На глаза мальчишки навернулись слезы.

— Но я не хочу. Не хочу дерябать бабулю. Не хочу. Не хочу. Не хочу.

— Э, страшное дело — война, — произнес тряпичник.

Папаша Лессар потрепал сына по голове и прижал к бедру — так он его обнимал.

— Тш-ш, сынок, не плачь. Я просто еб тебе мозг.

Тут уж тряпичник не выдержал, закинул голову и захохотал так, как умеют лишь французы с семью оставшимися зубами и совестью, пропитавшейся вином. Так бы ржал его осел, если б курил взатяг одну от одной и только что вылизал черту зад, чтоб приятного вкуса на языке не оставалось. Тряпичник не был мерзавцем, но мерзавцы завидовали его хохоту.

В ужасе и унижении своем, а также толком не отдышавшись, Люсьен замолотил по отцу кулаками. Первый удар отскочил от пекарскому зада, не причинив тому вреда, зато второй точно и с немалой силой пришелся по причинным местам папаши Лессара, и в этот миг время для булочника остановилось. Еще не успел дух его отлучиться из тела, а это последнее рухнуть от боли на мостовую, как Лессар-старший подумал: «А у мальчика чувство юмора его мамаши».

Люсьен побежал вверх по склону домой, а папаша Лессар сказал тряпичнику:

— Чувствительный мальчик. По-моему, станет художником.

Мадам Лессар встретила его на вершине лестницы, уперев руки в бока, а подбородок выставив вперед носом дредноута.

— Значит, учишь моего сына делать из моей мамы пирожки, да?

— Это была просто бабуля, а не его бабуля. Я над ним подсмеивался. — «Хотя это мысль», — подумал Лессар. Если уж выбирать для пирожков бабуль, из тещи действительно выйдет отличная изобильная начинка — стоит лишь представить, как в солнечный день спаренный локомотив ее бюста влечет за собой целую груду кучевых юбок по рынку Лувесьена, а дети и собаки укрываются за нею в теньке. Папаша Лессар еще раскается за такую мысль, это он точно знал, волей или неволей — но раскается. — Я обожаю твою маму, любовь моя. Я просто готовил мальчика к тому, что ему придется искать новые источники начинки для наших изделий.

— Например, его бабулю?

— Например, крыс, — ответил папаша Лессар.

— Нет… — произнесла мадам Лессар, шокированная в кои-то веки непритворно.

— Ну, знаешь, заяц — тоже грызун, а какой вкусный.

— Ну вот, теперь ты кормишь меня крысами. Мама ведь меня предупреждала.

— Нет, chére, крысы у нас будут только для покупателей.

«А твоя мамаша пускай благодарит всех святых, что живет в Лувесьене, а то из старой суки получился бы отличный жирный пирог — всем у нас на горе бы хватило», — подумал он.

* * *

Люсьен не сразу привык к обязанностям крысолова. Вообще-то первые пару дней он все утра напролет загонял добычу в темные углы Монмартра — и тут же оказывалось, что добыча гонит его из тех же углов, только все крысы при этом почему-то утраивались в размерах и, если он не ошибался, размахивали при этом ножами.

Мадам Жакоб, хозяйка молочной, однажды утром нашла его за «Галетной мельницей». Люсьен дулся. Мадам по привычке отправилась на северный склон за своими коровами, но те к тому времени уже отошли в мир иной, и пасла она теперь одних призраков.

— Крыс не досталось, Люсьен?

— Никто не должен знать, что я ловлю крыс, — ответил мальчик.

— Но ты же их ловишь, правда?

— Они такие огромные! Они пытались меня изнасиловать и убить.

— Ах, но папаша Лессар, как и я, должен кормить Монмартр. Я тебе вот что скажу, Люсьен. Давай я тебе подскажу, что ловить проще, ты мне это принесешь, а я тебе за это дам три ловушки, которые у меня есть, и чеснока. С ним крысиный pâté твоего папы будет вкуснее.

— Проще ловить? — переспросил Люсьен. Только бы мадам Жакоб опять не предложила охотиться на бабуль: после неудачного опыта с крысами не хотелось даже представлять себе, сколько насилия и убийства навлечет на его голову одна разгневанная бабуля.

— Escargots, — произнесла мадам Жакоб. — Рано поутру улиток можно найти на кладбище, пока на могильных камнях еще лежит туман.

— Merde! — произнес в ответ Люсьен. Впервые в жизни.

* * *

Наутро, пока отец еще готовил дубовые хлебы к выпечке, Люсьен прошел по рю Лепик, миновал бездвижные лопасти «Галетной мельницы» и спустился в Дебри, где ряд за рядом тянулись крохотные лачуги, ветхие сортиры и вытоптанные огороды за частоколами суковатых ветвей; попадались здесь сломанные фургоны и отдельные мусорные кучи. Обычно Дебри просыпались с воплями, но сегодня, странное дело, здесь стояла тишина. На улочках не было ни припозднившихся шлюх, ни ранних мусорщиков. Не кукарекали петухи, не гавкали собаки, а все, кому здоровье позволяло работать, жили в лагерях за баррикадами вместе со всем ополчением. Из десятков жестяных труб лишь одна пускала над крышами смолистую струю дыма — кто-то жег промасленные тряпки, отгоняя утренний озноб: единственный признак, что не все в Дебрях вымерли.

Люсьен поежился и заспешил вниз по склону к кладбищу. Там, среди платанов и каштанов, замшелых памятников и почернелых бронзовых дверей в усыпальницы он и нашел свою добычу. На третьем же надгробии, мимо которого шел, — сравнительно свежей базальтовой плите покойного Леона Фуко — сидел рассерженный escargot, рожки дыбом. Слизень озирал свое каменное царство, как дракон — запасы золота.

— Ага! — сказал Люсьен.

— Ага! — ответил слизень.

Люсьен тут же выронил деревянное ведерко и убежал, размахивая руками и вопя во весь голос, как будто увидал призрака, в чем, собственно, он и был вполне уверен.

— Мальчик, постой, постой! — раздался голос позади.

Люсьен оглянулся через плечо, но орать не прекратил, чтобы не сдавать позиций. Но позади него стоял не призрак и уж вовсе не разговорчивая улитка, а старик — худой, как скелет, в охряном костюме из шотландки, который лучшие свои дни повидал лет тридцать назад. Старик держал улитку за панцирь двумя пальцами и протягивал ее Люсьену.

— Она твоя, мальчик. Ну же, бери. — На старике были толстые очки в черепаховой оправе — они сидели на длинном угловатом носу.

Люсьен бочком подобрался к старику, забрал с земли ведерко и протянул ему. Старика этого он видел и раньше — тот ковырялся в одном огородике в Дебрях. Неизменно в этом своем чистом, хоть и ветхом клетчатом костюме, на груди — медаль на трехцветной ленте. Старик опустил улитку в ведерко.

— Merci, Monsieur, — сказал Люсьен и слегка поклонился, хоть толком и не понял зачем.

Старик был очень высок — ну или выглядел каланчой из-за того, что был так худ. Он присел на корточки и заглянул в ведерко.

— Должно быть, великий мыслитель, этот вот, — сказал он. — Я за ним уже час наблюдаю на могиле Фуко.

Люсьен не понял.

— Это не мне, — ответил он. — Это мадам Жакоб.

— Да неважно. — Старик распрямился и встал. — На вкус они как грязь. Без масла и чеснока — все равно что грязь жуешь. Но есть один секрет: ешь улиток только с могил великих мыслителей. Фуко вот был блестящий человек. Вычислил, как измерять скорость света. И всего два года назад умер. Наверняка душа его еще сочится из могилы, а эта улитка ее поедает. Если же мы съедим эту улитку, и нам достанется его ума, разве нет?

Люсьен этого не знал, но старик явно ожидал ответа.

— А да? — предположил мальчик.

— Верный ответ, молодой человек. Как тебя зовут?

— Люсьен Лессар, месье.

— Тоже верно. А я — профессор Гастон Бастард. Можешь звать меня Ле-Профессёр. Работал учителем, теперь на пенсии. Ее мне дало Министерство образования и медалью наградило. — Он постукал по ленточке. — За отличие.

Профессёр опять умолк и навострил ухо, словно опять ждал ответа, поэтому Люсьен произнес:

— Вы отличный?

— Très bien! — сказал Профессёр. — Пойдем. — Он развернулся на каблуках очень сношенных сапог и зашагал по тропинке — спина прямая, как у двадцатилетнего юноши, подбородок гордо воздет, словно за ним маршем шагает целая колонна. — Знаешь, что все это кладбище разбито на месте старого карьера? Римляне две тысячи лет назад добывали здесь известняк.

Профессёр умолк, обернулся, подождал.

— Римляне, — повторил Люсьен. Он уже уловил ритм. Когда с ним разговаривали мама, папа или кто-то из взрослых, им на самом деле интересно было слышать лишь собственные голоса, а он мог отвлекаться, сколько влезет, думать о своей любезной Лапочке, об ужине, о том, что ему нужно пописать. А вот Профессёр требовал внимания.

— Многое в Париже изначально строилось из камня, который добывали в этом карьере. Вот! Еще одна.

Профессёр остановился и подождал, пока Люсьен заберет толстую улитку с очень старого надгробья, почти совсем зеленого от мха. После чего они двинулись дальше.

— Потом на Монмартре стали копать гипс, из которого делали…

Люсьен понятия не имел, что такое гипс. На миг он забыл дышать — до того тщательно старался думать. Он знал: если что-то копают, оно лежит в земле. Мальчик попытался вспомнить, что же делается из того, что лежит в земле.

— Луковый суп? — спросил он.

Профессёр глянул на Люсьена поверх очков.

— Штукатурку, — ответил он. — Из гипса делают штукатурку. Лучшую на свете. Вероятно, ты слыхал о парижском алебастре?

Люсьен не слыхал.

— Слыхал, — ответил он.

— Так вот, на самом деле, этот гипс — монмартрский. Вся гора некогда была так изрыта каменоломнями, что на ней было опасно строить дома. Чтобы придать ей прочности, в шахты пришлось заливать цемент. Но какие-то еще остались. Обнаруживаются после сильного дождя — или если кто-то слишком глубокий погреб роет. Один вход есть и в Дебрях. — Профессёр воздел бровь, словно бы ожидая ответа, хотя вопроса он не задавал.

— В Дебрях? — уточнил на всякий случай Люсьен.

— Да, невдалеке от моего дома. Спрятан. Оттуда родом лучшие крысы.

— Крысы? — переспросил Люсьен.

Еще час они собирали улиток с надгробий, и Профессёр научил мальчика ходить по их жемчужным липким следам под кустами и на листьях и отыскивать тех, что уже спрятались на день.

— На вкус они будут лучше, если на неделю оставить их в тазике с кукурузной кашей — пусть поживут на ней с недельку, чтоб из них вся земля вышла. Но увы, кукурузы нынче не достать. Тебе же все равно лишь улитка Фуко будет полезна.

Профессёр настоял, чтобы Люсьен оставил себе ту улитку, которую они сняли с могилы Фуко: положил в карман и дал слово, что съест ее сам, чтобы впитать немного души великого ученого, переваренной слизнем.

— А вот, — промолвил Профессёр, — если б нам добыть улиток с кладбища Пер-Лашез… Там-то великие мыслители похоронены. Тут же улитки кормятся в основном всякими прохвостами.

Люсьен был доволен, что ведерко наполнилось почти до краев, но, тащась за стариком к его лачуге в Дебрях, начал подозревать, что его благодетель может запросто оказаться безумцем.

Профессёр впустил мальчика в свой двухкомнатный домик. Почти весь утоптанный земляной пол в передней комнате занимало что-то похожее на маленький скаковой круг. У одной стены стояли две клетки, обе — где-то по колено. В одной копошились мыши, в другой — крысы. Где-то по дюжине каждого вида.

— Лошади и колесничие, — пояснил Профессёр.

— Крысы. — Люсьена передернуло. Тут в клетке они казались гораздо меньше, не такими опасными. Они вряд ли бы его изнасиловали и убили — в отличие от тех, которых он встречал в диких углах Монмартра.

— Я их дрессирую к выступлениям, — сказал Профессёр. Он сунул руку в клетку побольше и вытащил одну крысу — ту, похоже, ничуть не обеспокоило, что ее взяли в руку: она просто к этой руке принюхалась, словно рассчитывала на еду. — Хочу, чтобы они изобразили гонки на колесницах из романа «Бен-Гур», — продолжал он. — Крысы у меня будут лошадьми, а мыши — колесничими.

Люсьен не знал, что ему на это сказать, но тут заметил, что с одной стороны у овала скаковой дорожки действительно выстроились шесть маленьких колесниц.

— Я их выдрессирую, а потом буду устраивать представления на пляс Пигаль и брать деньги с людей за то, чтобы посмотреть эти скачки. Может, и ставки делать разрешу.

— Ставки, — повторил Люсьен, стараясь не отставать в энтузиазме, звучавшем в голосе старика.

— Их нужно награждать, когда они делают то, чего ты от них хочешь. Я пытался их наказывать, если они вели себя плохо, но от молотка они как-то все падают духом.

На глазах у Люсьена Профессёр приделал крысу к колеснице, поставил на дорожку, после чего вынул из другой клетки мышь и посадил в колесницу. Мышь незамедлительно слезла и принялась искать выход в стенке, окружавшей скаковой круг. Вскоре по всей арене уже метались крысы и мыши, а две лошади даже умудрились перелезть через стену и влекли свои колесницы под настоящими стенами комнаты, ища выход наружу. Профессёр призвал на помощь Люсьена, и они гонялись за крысоконями и мышевозничими, пока всех не переловили и не вернули в клетки, а сами не остались стоять на коленях на этом крошечном ипподроме, пыхтя и отдуваясь.

— О, надо мной насмехались, — произнес Профессёр. — Дразнили трехнутым. Но когда я устрою это представление, меня начнут превозносить за гениальность. Я ведь тоже ел улиток Фуко, знаешь?

— Пардон, конечно, месье, но вас все равно могут дразнить трехнутым.

— И ты считаешь меня трехнутым, Люсьен? — спросил Профессёр тем же учительским тоном, каким задавал мальчику все остальные вопросы.

К счастью, это он спрашивал у сына булочника с Монмартра, где все трехнутые, похоже, и любили собираться; мало того, отец научил этого мальчика, что великие люди часто бывают эксцентриками, непредсказуемыми и загадочными, и лишь из-за того, что мы не понимаем избранного ими пути, в их предвиденье сомневаться нам вовсе не след.

— Я считаю, что вы гений, месье, хоть и трехнутый.

Профессёр поскреб лысину крысой, обдумывая ответ, после чего пожал плечами.

— Ну, медаль мне все равно уже дали. Тащи своих улиток мадам Жакоб. Завтра можешь вернуться — подсобишь, когда я буду учить мышей держать поводья. А я покажу, где ловить мясо для pâtés твоего папы.

* * *

На мадам Жакоб не произвело впечатления, что улитки Люсьена питались душами гениев, но она все равно дала ему три обещанные мышеловки и косицу чеснока для отца. Мышеловки на самом деле представляли собой небольшие клетки из литой бронзы. В боках у них были круглые воротца, куда могла зайти крыса, и пружинный механизм, запиравший эти воротца, когда крыса наступала на особую пластинку. К каждой ловушке сверху крепилась латунная цепочка с якорным кольцом.

Профессёр показал Люсьену вход в старую гипсовую шахту, который прятался в лавровых зарослях чуть выше Дебрей. Люсьен часто играл там с друзьями и кусты эти знал хорошо — ему были отлично известны ежевичные колючки, сплетавшиеся с лавром, и их зверские шипы. Именно из-за них, вероятно, кусты не извели на дрова, а вход в шахту не завалили, как прочие.

— В шахту надо зайти подальше, чтоб там было по-настоящему темно, — сказал Профессёр. — Крысы — животные ночные, предпочитают гулять во тьме. Но слишком глубоко не заходи. Может случиться обвал. Сразу за грань света, не дальше. Там-то я и наловил своих подопечных.

Наутро Люсьен приволок тяжелые мышеловки ко входу в шахту, затащил внутрь и остановился там, где заканчивался свет. Не дальше. Стараясь не присматриваться к паутине над головой и особо не вглядываться в чернильную тьму шахты, он снарядил каждую ловушку крохотной полоской кожуры от колеса камамбера, закрыл крышки и завел пружину, как научила его мадам Жакоб. Задвинул все мышеловки в темноту к стенке — и тут его обуяла паника. Он выбежал из шахты, будто за ним гналась орда бесов.

Назавтра, решил он, когда придет пора идти за ловушками, он возьмет с собой свечу и еще, наверное, отцовский мясницкий нож, а также, может, удастся одолжить в церкви хотя бы одну пушку, раз они из нее там не стреляют; но вместо всего этого он прихватил с собой своего приятеля Жака. Точнее сказать — завлек легким преувеличением ценности того, что им предстоит изъять из шахты.

— Пиратские сокровища, — сказал Люсьен.

— А сабли там будут? — спросил Жак. — Я б хотел себе саблю.

— Ты пока свечку подержи. Мне ловушки надо найти.

— Но почему ты ищешь ловушки?

Люсьен меж тем пытался высчитать, как им удалось зайти так глубоко в шахту и до сих пор не наткнуться на мышеловки. Вопросы Жака его отвлекали.

— Давай потише, Жак, а то нам придется изнасиловать и убить твою бабулю, а потом смолоть на пирожки.

Люсьен был вполне уверен: родители бы могли гордиться тем, как он справился с этой проблемой, — но когда Жак зашмыгал носом, он прибавил:

— Потому что так поступают все пираты. — «Как маленький. Ну почему все дети так расстраиваются из-за каких-то пирожков?»

— Нет! — взвыл Жак. — Ее нельзя! Ты не… да я…

Но не успел он объявить о своих намерениях, из тьмы донесся скрипучий голос:

— Кто здесь?

И Жак немедля с воем припустил прочь, к выходу, Люсьен — следом. Через несколько шагов свеча у Жака погасла, а еще через несколько Люсьен споткнулся и, падая, врезался головой в стену шахты. От удара перед глазами у него заплескалось яркое белое пламя, а в ушах пронзительно заныло — словно прямо в голове у него кто-то стукнул по камертону. Когда ему, наконец, удалось встать на четвереньки и сполохи в глазах погасли, он оказался в полной темноте и совершенно не соображал, где здесь выход. Шагов Жака тоже слышно уже не было, куда бы тот ни побежал.

Он прополз несколько шагов, опасаясь, что если встанет — споткнется снова. Гипсовый порошок на полу был мягок, руки и колени тонули в нем. После нежданной встречи со стеной Люсьен решил судьбу не испытывать и держаться пониже к земле. Еще несколько шагов — и ему показалось, что он различает какой-то свет. Он встал. Да, там явно что-то светится.

Люсьен пошел на огонь, осторожно ощупывая носком почву перед тем, как поставить ногу. Различил некую форму — оранжевый прямоугольник. Решил было, что там выход из каменоломни, но еще несколько шагов — и он понял, что свет падает откуда-то сбоку, а никакой прямоугольник сам по себе не светит. Коридор здесь сворачивал за угол. Перед ним был натянутый холст, но Люсьен видел его сзади. От шляпок гвоздей на распялках отражалось пламя одной свечи.

Из-за холста доносилось чье-то натужное дыхание.

Люсьен продвинулся чуть дальше за угол и замер. Прекратил дышать. За холстом был человечек — голый, весь какой-то бурый, ноги в белой гипсовой пыли. Он склонялся над чем-то темным и длинным на полу. Что-то длинное и темное на полу он скоблил каким-то ножом. Похоже — стеклянным, но очень и очень острым.

Люсьена уже начало потряхивать от того, что он так долго не дышит, и он позволил себе вздохнуть — медленно, мелко, тихо. В висках, в глазах у него колотилось сердце, но шевельнутся он не смел.

Человечек проводил лезвием по всей длине темного чего-то, а после соскабливал это в глиняный кувшинчик и вздыхал, словно бы с удовлетворением. Таким же движением папаша Лессар соскребал остатки муки с доски после того, как вылепит хлебы.

И тут что-то на полу шевельнулось, простонало — как животное, — и Люсьен чуть было не подпрыгнул от неожиданности, но вовремя сдержался. То был человек — женщина, и она шевельнула ногой в узкой полоске света. Нога была синяя. Даже под тусклым оранжевым огоньком Люсьен это видел. А теперь и различил, как именно она лежит — на боку прямо на полу шахты, одна рука вытянута так, что исчезает в темноте.

Человечек постукал лезвием о кувшин, стряхивая то, что на него налипло, повернулся, ткнул ножом туда, где должно было оказаться лицо, и нажал. Женщина застонала, а у Люсьена опять перехватило дух — да так, что он невольно тявкнул.

Человечек вмиг развернулся к Люсьену с лезвием наготове, глаза — что черное стекло во тьме.

— Кто здесь?

— Merde! — произнес Люсьен второй раз в жизни, и слово повисло у него за спиной долгим воем сирены. Он ринулся во тьму, выставив перед собой руки, и это звуковое «дерьмо» тащилось за ним, пока он не узрел свет дня и свободы — милый зеленый свет на колючих кустах у входа в шахту. Он уже почти был там, почти выскочил, когда у самого выхода до него дотянулась длинная рука и вздернула его в воздух.

 

Часть II. Синяя ню

 

Семь. Форма, линия, свет, тень

— Merde! — сказал Люсьен.

При создании любого произведения искусства наступает такой миг, когда художника — сколько бы подготовки и опыта он в эту работу ни вкладывал — одолевает смесь воодушевления и ужаса. Это миг «Ох, ёпть, и во что я только ввязался!» — безудержная паника, что сродни паденью с большой высоты. Миг Люсьенова «merde» настал, когда Жюльетт выронила простыню, которой прикрывалась, и спросила:

— Как ты меня хочешь?

И хотя весь опыт его предыдущей жизни складывался как-то так, чтобы приблизить этот момент — вот этот самый миг, — и Люсьен был для него совершенно избран и к нему уникально подготовлен, ничего другого сказать он не смог.

Ну, то есть что-нибудь придумать-то можно: «На диване, у стены, на полу, согнувшись, обернувшись, вверх тормашками, кверху дном, побыстрей, помедленней, понежней, погрубей, поглубже, пожестче, погромче, потише, сбивая ногами торшеры, дико, пока Париж горит, снова и снова, пока из тел наших не вышибет весь дух, — вот как я тебя хочу».

Но всего этого он не сказал. Не нужно было. Она и так знала.

— В какой позе? — добавила она.

— Я думаю, — ответил он.

«Форма. Линия. Свет. Тень». Он мял эти слова в уме, как глину. «Форма. Линия. Свет. Тень».

Когда в девятнадцать лет он впервые вошел в студию Кормона и сел у мольберта с другими юношами, учитель им сказал:

— Видьте форму, видьте линию, видьте свет, видьте тень. Видьте соотношения линий. Натурщица — собрание этих элементов, а не тело.

По сигналу учителя на помост взошла молодая женщина, тихонько сидевшая у печки, и сбросила халат. По студии разнесся коллективный вздох. Новенькие вроде Люсьена на секунду вообще перестали дышать. Девушка была отнюдь не красоткой. В одежде продавщицы Люсьен бы на нее и не взглянул, но тут она была голая, в ярко освещенной комнате, а ему девятнадцать, и он живет в городе, где женщинам не разрешается ездить на верхнем этаже конки, чтобы кто-нибудь не заметил их лодыжки, когда они поднимаются по лесенке, и тем бы их не скомпрометировал. Это правда — сам он снимал квартиру лишь в квартале от борделя с патентом, а в задних залах кабаре девушки танцевали с голой грудью, и у всякого достопочтенного господина имелась любовница из demimonde, которую держали в съемной квартире где-нибудь на другом краю города — скрывали за двусмысленным прищуром и избирательным зрением жен. Но скрывали же.

На том первом занятии он видел «форму, линию, свет и тень» ровно столько, чтобы успеть хоть что-то зарисовать, но потом из работы его выдернули соски! Нет, не конкретные соски, а соски вообще — как идея — у натурщицы, и сосредоточенность его обвалилась каскадом образов и позывов, которые не имели ничего общего с искусством. Всю первую неделю, пока бедная девушка позировала, Люсьен боролся с искушением встать и заорать во весь голос: «Да ради всего святого, она ж тут голая — неужто никто из вас не думает о том, чтоб ее оттопырить?» Конечно, думают, они же все мужчины — ну, кроме урнингов, — им всем удается хоть что-то создать, только если эту потребность уложить баиньки.

Вторую неделю позировал старик — он доковылял до помоста sans халата, и мошонка его едва ль не влачилась по полу, а увядшие лядвия подрагивали под грузом лет. Странное дело, но с тех пор Люсьену больше не составляло труда интерпретировать фигуру как «форму, линию, свет и тень». И когда они опять начали работать с натурщицей, приходилось только вызывать в памяти образ того старика — и Люсьен снова возвращался на узкую тропу «формы, линии, света и тени».

Само собой, позволялся краткий миг, когда натурщица только раздевалась: «О да, она годится». И выяснялось, что они годятся почти все, даже если приходилось конструировать обстоятельства, в которых они годятся. «Ну, да, необитаемый остров, ты пьяный, через час тебя повесят, конечно, она годится». Но ничего похожего на Жюльетт Люсьен раньше не встречал — как художник, во всяком случае, потому что как мужчина он с ней уже встретился, он с ней уже не раз барахтался вообще-то: едва став любовниками, они были в экстазе от своих открытий у него в квартирке, во тьме, несколько недель целыми днями не выходили наружу. А потом она разбила ему сердце.

Теперь же все иначе. Она стояла перед ним, вся омытая светом с застекленного потолка, зримо сияя, совершенная и женственная, как любая статуя в Лувре, идеальная, как любая обретенная человеком красота, любая воображаемая мужчиной богиня. «О, она годится. Даже если б меня глодали волки, а я б не беспокоился их отгонять — она бы сгодилась».

— Что ты делаешь, Люсьен? — спросила Жюльетт. — Открой глаза.

— Пытаюсь представить твою усохшую мошонку, — ответил художник.

— По-моему, мне такого еще никто не говорил.

— Вот она болтается, болтается… почти представил.

— Где твой ящик с красками? Я у тебя даже красок не вижу.

Люсьен открыл глаза — хоть он пока не освоился в уме с категориями света и тени, эрекция у него почти опала. Может быть, работать уже получится. Гораздо лучше, чем в те дни у Кормона, когда его бранили.

— Лессар, зачем вы пририсовали натурщице яйца? Вы пишете Венеру, а не циркового уродца.

— Вы же сами сказали, что здесь только форма и линия.

— Вы серьезно? Потому что я тут учу лишь серьезных художников.

После чего за спиной учителя возникал Тулуз-Лотрек, поправлял pince-nez, словно подвинчивая верньер фокуса, и говорил:

— Это у Венеры очень серьезные яйца.

— Действительно, — подтверждал их общий друг Эмиль Бернар, поглаживая мох своей бородки. — Мошонка весьма серьезных стáтей.

И все вокруг принимались обмениваться мнениями, кивать и пристально изучать работу, пока Кормон не выгонял всех с занятия или сам в ярости не выбегал из студии, а натурщица меняла позу и принималась на всякий случай обследовать нижнюю часть тела.

После чего Тулуз-Лотрек говорил:

— Месье Лессар, вам полагается лишь думать о мошонках, дабы отвлечься, а не рисовать их на самом деле. Мне сдается, маэстро теперь будет еще менее готов к дискуссии о современной теории композиции. Чтобы покаяться за это, вы теперь должны угостить всех нас выпивкой.

— Сегодня я не стану ничего писать, — сказал Люсьен Жюльетт. — На один набросок может уйти несколько дней. — И он взмахнул сангиной, показав на большой холст, установленный на двух стульях из булочной. Все мольберты оказались для него слишком малы.

— Это очень большой холст, — произнесла Жюльетт. Она прилегла на рекамье, опершись на локоть. — Надеюсь, спешить ты не будешь, если хочешь, чтобы я хорошенько проросла в картину. Мне понадобятся булочки.

Люсьен мельком глянул на нее, заметил озорную усмешку. Ему понравилось, что она ему намекает на то, что может здесь и задержаться: значит, у них есть совместное будущее. Прежде она исчезла внезапно. Его подмывало дать какую-нибудь нелепую клятву заботиться о ней отныне и навсегда, но он прекрасно понимал, что если делать такое заявление честно, ему придется навеки отложить кисть и встать к хлебной печи.

— Месье Моне как-то говорил мне, что великие картины пишутся, только если у художника — огромные амбиции. Поэтому, сказал он, «Завтрак на траве» и «Олимпия» Мане — великие картины.

— Великие махины, — хмыкнула она.

Полотна эти и впрямь были немалы. И Моне действительно пытался устроить собственный завтрак на траве — таскал по всей Франции свернутый двадцатифутовый холст, вместе с хорошенькой натурщицей Камилль Донсьё, с которой познакомился в Батиньоле, и своим другом Фредериком Базиллем, который позировал ему для всех мужских фигур. «Но пусть твои амбиции не станут слишком велики слишком рано, Люсьен, — говорил ему Моне. — Чтобы тебе не пришлось улепетывать из гостиницы посреди ночи вместе с холстом. Камилль чуть шею себе не свернула, пока помогала мне тащить в потемках этот холст по улицам Онфлёра».

— А вот так пойдет? — спросила Жюльетт. Со знающей улыбкой она откинулась на подушки, забросив руки за голову. — Можешь взять позу махи у Гойи. С этого и Мане начинал.

— О нет, ma chère, — ответил Люсьен. — Мане поехал в Мадрид посмотреть на «Маху» только после того, как написал свою «Олимпию». До этого он не знал, как она выглядит. — Люсьен вырос на лекциях папаши Лессара о знаменитых полотнах — они были его детскими сказками.

— Да не Мане, глупыш. Натурщица знала.

Мысль до крайности тревожная. Олимпия примечательно походила на «Маху обнаженную» Гойи — она оценивала зрителя, брала его на слабо, и Мане явно восхищался Гойей: «Махи на балконе» вдохновили его на портрет семейства Моризо — «Балкон», — а батальные полотна о вторжении Наполеона в Испанию — на «Казнь Максимилиана», но те работы были позднее, уже после того, как Мане съездил в Испанию и увидел произведения Гойи. Вряд ли тут сыграла роль натурщица — Викторин. Она же… ну, она, как многие натурщицы того времени, была необразованна, девушка без приданого, жила в демимонде — том полусвете, полумире между наготой и нищетой. Натурщица — она же как кисть, как краски, как льняное масло, как холст. Она инструмент художника, а не его соавтор.

— Для девушки из шляпной лавки ты много знаешь об искусстве, — сказал Люсьен.

— Так ты, значит, будешь писать меня всего одной кистью?

— Нет, я не это имел в виду…

— А ты об искусстве знаешь многовато для булочника. — И в глазах ее при этих словах мелькнул вызов.

Сучка.

— Не меняй позу. Нет, правую руку опусти на бок.

— Сам опусти, — надулась она. — Я не умею.

— Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.

И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала — контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень — и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.

— Что? Нет! — Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.

Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места — взять ее силой.

— Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.

Она принялась собирать одежду со стула у дверей.

— Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.

Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.

— А у «Махи» — роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?

Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.

— Ты сердишься? Почему ты сердишься?

— Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.

— Одиноко? Я же здесь.

— Правда?

— Ну да.

Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними — его рубашка и все прочее, — и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное — не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье — он распростерся на полу, — свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.

— Мне надо идти, — сказала она.

— Быть может, я смогу начать завтра.

— Значит, с самого утра?

— Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.

— Я пошла. — Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.

— Где ты сейчас живешь?

— Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.

— А тебе завтра на работу не надо разве?

— Хозяин понимает. Ему нравится живопись.

— Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.

— Завтра. Мне нужно идти. День кончился.

Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.

— Завтра, — повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. — Я выйду в переулок.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Я знаю, — ответила она и закрыла дверь.

* * *

— Ну? — спросил Красовщик.

Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI — мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.

— Он не писал, — ответила она.

— Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.

— Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.

— Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.

— Отдам ему завтра.

— И заставь писать.

— Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.

— Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна — и побыстрей.

— С ним нужно обращаться мягко. Этот — он особенный.

— Ты всегда так говоришь.

— Правда? Ну, наверное, так и есть.

— От тебя смердит сексом.

— Я знаю, — сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. — Мне нужно вымыться. Где горничная?

— Нету. Уволилась.

— Испугалась? — Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.

Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну — словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.

— Ты же не пытался ее выебать, правда?

— Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.

— И увидела тебя?

— Случайно. — Он пожал плечами. — Ничего не поделать.

Она ухмыльнулась ему, расстегивая блузку.

— «Ничего не поделать?» Тебе же нравится, верно?

— Ужин она успела приготовить. — Опять пожал. — На печке. Горячая вода тоже есть.

Девушка по имени Жюльетт повела плечами, сбрасывая блузку, потом стянула через голову сорочку. Красовщик внимательно осмотрел ее грудь, когда она встала, расстегнула юбку и дала ей упасть на пол.

— Мне нравится это тело, — заметил он, разглядывая ее с головы до пят. — Кожа такая белая, что почти голубая, да? Волосы черные и блестят. Нравится. Где ты ее нашла?

— Эту? Эта моя. — Она отошла прочь в одних панталонах и чулках, а одежда осталась лежать кучкой на полу. — Наверное, ванну я сама себе буду наливать.

— Можно посмотреть? — спросил Красовщик. Он сполз с кресла.

Она остановилась и глянула на него через плечо.

— Зачем?

— Кожа хорошенькая. Читать нечего.

— Тебе же нравится их пугать, да?

— Ужин вкусно пахнет, а? Жаркое из телятины. Может, вернется. Не так уж она испугалась, по-моему.

Она резко развернулась к нему, и он столь же резко остановился, едва не вписавшись лицом ей в живот, — лобовое столкновение священного и нечестивого.

— Тебе их пугать нравится больше, чем ебать, разве нет?

Пожал плечами.

— Я старый. — Он оглядел комнату, словно пытаясь припомнить то, что сейчас где угодно, только не там, где она. — А пугать их ничего не стоит.

Она развернулась на пятках и тремя долгими шагами танцовщицы вошла в спальню, где стояла эмалированная ванна с высокой спинкой.

— Ох, ну тебя на хуй. Заходи.

— Merci, Bleu.

Так он звал ее — Блё, так он о ней думал, потому что это было уместное имя, чем бы она ни была. Он проковылял за нею.

— Но все равно найми нам завтра новую горничную, — сказала она. — И больше ее не пугай.

 

Интерлюдия в синем № 3: Лягушка во времени

Цвет вещества образуется поглощением света, который на него попадает, и резонансными частотами материала. Иными словами, когда молекулы материала резонируют с определенной частотой света, лучи света поглощаются. А если не резонируют, лучи эти либо отражаются, либо проходят сквозь. В глаз попадают только отраженные лучи — они и определяют цвет. Натуральные пигменты вроде ляпис-лазури, из которой делается Священная Синь, показывают свой цвет поглощением света. Это поглощение буквально преобразует орбиты электронов в атомах пигмента. Короче говоря, цвет на самом деле не существует — физически, как мы его воспринимаем, — пока на него не падают световые волны. От света он возникает, физически меняет поверхность.

Теоретически, если бы сквозь вещество проходил весь свет, такой предмет был бы невидим для глаза.

Странная штука, однако у позвоночных Земли истинно синего пигмента не существует. Рыбья чешуя, крылья бабочек, павлиньи перья, которые, на наш взгляд, — синие, на самом деле обладают так называемым структурным цветом: их поверхности состоят из микроструктур, которые рассеивают очень короткие волны синего света. Это называется рефракцией, и поэтому-то небо нам кажется синим, хотя никакой синей краски в нем нет.

Однако имеются неподтвержденные сообщения о том, что в бассейне Амазонки живет синяя древесная лягушка. Разные западные биологи наблюдали ее в трех случаях, однако при попытках поймать или сфотографировать ее, она как бы исчезала на глазах исследователей.

В местных легендах рассказывается о шамане, который нашел такую мертвую синюю лягушку и сделал из шкурки яд для своих стрел. Когда он подстрелил отравленной стрелой обезьянку, та исчезла — по крайней мере, он так утверждал. Но один мальчик из деревни того шамана вспомнил, что месяцем раньше нашел на окраине мертвую обезьяну, подбитую в точности шаманской стрелой, хотя до этого шаман на охоту не ходил. Синий яд со стрелы как-то перенес животное сквозь время.

Многие индейцы рассказывали, что видели, как амазонская синяя лягушка исчезает у них на глазах, и даже самые тщательные поиски в этом месте никакого результата не приносили. Лягушку больше не видели. Искатели не учитывали одного: не где искать, а когда.

 

Восемь. Афродита машет, как полоумная

Париж, 1890 г.

Люсьен работал в пекарне один часов до восьми, а потом спустилась Режин. Он стоял за прилавком в булочной. Мамаши Лессар нигде не было, хотя обычно она хлопотала в лавке — подметала, суетилась, расставляла полки и лари задолго до рассвета.

— Где ты была? — спросил Люсьен. — И где маман? Я тут едва управляюсь — и покупателей обслужи, и чтоб хлеб не сгорел.

— Маман устала. Сегодня она работать не будет.

Люсьен протянул покупательнице boule — большую круглую буханку, особенность их пекарни, — взял монеты и поблагодарил женщину, а затем повернулся к сестре. Он не припоминал, чтобы мама пропускала день работы — разве когда ездила к своей маме или мстила отцу за какую-нибудь обиду, реальную либо мнимую.

— Заболела? Послать за врачом?

Режин тяпнула его по затылку багетом, что Люсьен истолковал как «Нет, за врачом посылать не надо».

Два старика, убивавшие время за столиком кафе при булочной, расхохотались.

— А, Люсьен, жена тебе не нужна, э? С такой-то сестрицей.

— Семейный деловой совет, — сказала Режин. Она порхнула мимо как-то более угрожающе, чем обычно мимо порхала их мать, хоть и была вдвое меньше родительницы. Поймала Люсьена за тесемки фартука и потянула за собой в пекарню.

Не успел Люсьен полностью развернуться к ней, как она занесла багет, как топорище, зримо намереваясь вышибить брату мозги аппетитной хрумко-жёвкой корочкой.

— Как ты можешь что-то делать на этом складе, Люсьен? Как ты можешь там писать после того, что случилось с папá?

— Папá сам всегда хотел, чтобы я стал художником, — ответил Люсьен. Он не понимал, чего она так сердится. — И мы всегда пользовались этим складом.

— Как складом, идиот. Не как мастерской. Мы вас вчера там слышали. Жиль колотил в дверь, когда вернулся домой, а вы плевать хотели.

Режин вышла за плотника по имени Жиль — сына вышибалы из танцзала, тоже с Монмартра. Они теперь жили наверху с мадам Лессар.

— А Жиль где? Тоже на работу не пошел?

— Я отправила его по черной лестнице.

— Режин, это будет моя великая картина. Мой шедевр.

Багет прилетел быстро — и обернулся вокруг головы Люсьена. Лессары всегда гордились легкой нежной корочкой своих изделий, поэтому Люсьен отчасти удивился, до чего это больно — и даже сейчас, после стольких лет практики.

— Ай. Режин, я уже взрослый, и тебя это не касается.

— Там женщина была, обормот. С папá.

Люсьен вдруг забыл злиться, забыл, что он один все утро пек хлеб, забыл, что ему должно быть стыдно от того, что сестра слышала, как он занимается сексом.

— Женщина?

— Маман была в Лувесьене, ездила к grand-mère. А мы с Мари ее видели — только со спины, когда она на склад заходила. Какая-то рыжая прошмандовка. Мари пошла посмотреть, что там удастся разглядеть. Так и оказалась на крыше, когда упала.

Режин запыхалась — и вовсе не от того беспокойства, которое сознательно накручивала, чтобы добиться своего. Люсьен частенько уже видал такое и понимал, что причина не в этом.

— А маман знает?

— Нет. — Режин покачала головой. — Никто. Никто не знает.

— А мне почему не говорила?

— Потому что сама ничего не знала. Мы просто видели женщину — только ее спину, но у нее рыжие волосы… у профуры. Видели, как она заходит на склад с папá, а потом он запер дверь. Я не знаю, что там произошло. А потом, когда Мари упала, я просто не знала, что делать. Как-то все сразу и с перебором.

Люсьен обнял сестру.

— Прости меня. Я же не знал. Вероятно, он ее просто писал.

— Как ты вчера?

Люсьен не выпускал ее из объятий и гладил по спине.

— Мне надо идти. Сегодня я действительно пишу Жюльетт. Красками.

Режин кивнула и оттолкнула его:

— Я знаю.

— Мы раньше уже были вместе, Режин. Я думал, что потерял ее. А вчера — вчера у нас случилась встреча.

— И это знаю, но ты же младший. Это мерзко. Маман говорит, у нее теперь нет сына — ты погубил эту несчастную девушку.

— Два дня назад она грозила нанять русского, чтобы он поджег Жюльетт и скормил наших с ней детей собакам мадам Жакоб.

— Это пока она вас не слышала. Она не выйдет из комнаты, пока ты не сходишь на исповедь или пока не придет пора обедать. Смотря что раньше.

— Но мне двадцать семь лет. Ты правда думала, что я никогда раньше не бывал с женщиной?

— Ну, домой ты их не приводил. Мы считали, что тебе кто-нибудь дает, ну… из жалости. И девушки нынче очень много пьют.

Люсьен стряхнул с головы крошки.

— Я не женат, потому что художник, а не потому, что женщину не могу себе найти. Я же тебе говорил — у меня на жену нет времени. Это будет нечестно по отношению к ней.

— Так я тебе и поверила. Наверное, спасибо уже за то, что ты не гоняешься за мальчиками, как тот жуткий англичанин, что приходил к нам в булочную.

— Оскар? Оскар блистателен. По-французски говорит жутко, но человек блестящий.

— Иди, — сказала Режин. — Я присмотрю за лавкой. Иди пиши. И не рассказывай маман, что я тебе сказала. Никому вообще не говори.

— Не буду.

— И не будь мерзким.

— Не буду.

— И не становись затворником, как папа.

— Не буду.

— И дверь в мастерскую оставь открытой, чтоб мы видели, чем ты там занимаешься.

— Не буду.

— Иди. — И она взмахнула сломанным багетом. — Иди, иди, иди, братишка. Иди к своей профуре.

— Я ее люблю.

— Кому какая разница. Иди уже!

* * *

Все утро, пока хлопотал с хлебом, Люсьен твердил себе: «Сегодня я художник. Буду творить искусство. Я не швырну ее на рекамье и не оттопырю ее до бесчувствия, сколько бы ни умоляла». На самом деле он рассчитывал, что умолять она не станет, — он не был уверен в собственной решимости. «И если даже я швырну ее на рекамье и оттопырю до бесчувствия, просить ее выйти за меня не стану».

Когда Люсьен выбрался из пекарни, Жюльетт ждала его у двери в сарай. На ней было праздничное белое платье с голубыми и розовыми бантами, и высокая шляпка, больше походившая на букет, чем на головной убор. В таком наряде девушка скорее пойдет на танцы во дворе «Галетной мельницы» погожим воскресным вечером. Такое не станешь надевать, чтобы пройти несколько кварталов к художнику, перед которым все это и снимешь.

— Ну ты и красотка.

— Спасибо. Я принесла тебе подарок.

— И очень красиво его завернула, — сказал он, обхватывая ее за талию.

— Да не это, козел похотливый, кое-что другое. Покажу внутри.

Пока он отпирал дверь, она вынула из сумочки деревянный ящик с крышкой на петлях и открыла его.

— Смотри, краски! Торговец заверил меня, что лучшего качества. «Чистые пигменты», — сказал, что б это ни значило.

Внутри лежала дюжина тюбиков — больших, по четверти литра: краски в них хватит прокрыть весь холст, если только не писать импасто, как нравилось Ван Гогу, но Люсьен все равно не считал, что такой метод отвечает его сюжету. На каждом тюбике была приклеена маленькая бумажная этикетка с каплей краски — но никаких надписей, никаких пояснений, что за смесь.

— Но я сегодня собирался покупать краски у папаши Танги.

— А теперь вместо этого можешь сразу начать, — ответила она. Поцеловала его в щеку, поставила ящик с красками на столик, который Люсьен отвел для инструментов, и тут заметила ширму, появившуюся в дальнем углу сарая.

— Oh là là. Это забота о моей скромности?

— Так полагается, — ответил он.

Вообще-то он принес ширму из мастерской Анри на рю Коленкур ни свет ни заря, пока хлебы стояли в печи, чтобы не пришлось смотреть, как Жюльетт одевается или раздевается. Ему показалось, что так он, вероятно, не будет отвлекаться от работы.

Она вышла из-за ширмы в белом японском кимоно, которое Анри держал в мастерской для натурщиц — ну или для себя, потому что время от времени любил переодеваться гейшей, а их общий друг Морис Жибер его фотографировал. Но для того, чтобы Жюльетт стала хоть в чем-то похожа на крохотного художника-аристократа, халатик прискорбно не годился.

— Как ты меня хочешь? — спросила она, и полы кимоно разошлись сами собой.

Ну, это она его нарочно раздражает.

Люсьен смотрел лишь на холст — подчеркнуто, можно сказать, смотрел только на холст — и махнул ей, чтобы шла к рекамье, словно ему недосуг ей показывать, какую позу принять.

— Как вчера будет отлично, — сказал он.

— О, правда? Дверь запереть?

— Позу, — сказал Люсьен. — Позу как вчера, не забыла?

Она сбросила кимоно и возлегла в той же позе, что и накануне. Точно в той же, прикинул он, глядя на свой набросок. Довольно жутко, если натурщица сама так быстро принимает позу без дополнительных указаний.

Люсьен решил поместить ее в восточный гарем — по мотивам алжирских картин Делакруа. Фоном — роскошные текучие шелка и золотые статуи. Может, раб будет обмахивать ее опахалом. А то и евнух? Он уже слышал, как его отчитывают учителя — Писсарро, Ренуар и Моне: «Пиши то, что видишь. Лови миг. Пиши то, что реально». Но беленый сарай не годится для такой красоты, а фон закрашивать черным ему не хотелось, чтобы изображение выступало из тьмы, как у итальянских мастеров или у Гойи с его махой.

— Я думаю писать во флорентийском стиле — передать все оттенки в гризайле, серо-зелеными подмалевками, а потом сверху наложить цвета. Займет больше времени, чем другие методы, но мне кажется, только так я смогу запечатлеть твой свет. То есть вообще свет.

— А подмалевки другим цветом можешь? Скажем, таким вот синеньким, какой мне торговец продал?

Люсьен снова посмотрел на нее: солнце лилось с потолка на ее нагую кожу, — потом на холст.

— Да, да, это можно.

И он принялся писать.

Где-то через час Жюльетт сказала:

— У меня рука немеет. Можно шевельнуться?

И, не дожидаясь разрешения, стала размахивать рукой, как мельница.

— Конечно, я назову картину «Афродита машет, как полоумная».

— Такого раньше точно никто не писал. Будешь первым, кто изобразит машущую натурщицу. Может, начнется революция в искусстве.

Теперь она не только махала рукой, но и кивала. Ее асинхронные движения напомнили Люсьену причудливые машины Профессёра Бастарда.

— Может, стоит сделать перерыв? — сказал художник.

— Купи мне поесть.

— Могу принести что-нибудь из пекарни.

— Я хочу, чтоб ты меня повел обедать.

— Но ты же голая.

— Это не навсегда.

— Давай сначала я закончу твои бедра.

— О, cher, как аппетитно звучит.

— Перестань, пожалуйста, болтать ногами.

— Извини.

От холста он отошел лишь еще через два часа — и потянулся.

— Ну вот теперь, похоже, неплохо и прерваться.

— Что? Что? Я слышу чей-то голос? Я обессилела от голода.

Она драматично прикрыла глаза ладонью и сделала вид, будто лишается чувств, — на кушетке, названной именем ее тезки, это выглядело до странности уместно. Люсьен даже подумал, верную ли позу и мебель он ей подобрал.

— Может, ты оденешься, пока я мою кисти?

Она быстро села и надула губки, выпятив нижнюю.

— Я тебе прискучила, да?

Люсьен покачал головой; выиграть здесь невозможно — отец учил его, что в обращении с женщинами так часто и бывает.

— Куда хочешь пойти обедать? — спросил он.

— У меня есть мысль, — сказала она.

И не успел он до конца осознать, что именно она задумала, как они уже садились на вокзале Сен-Лазар в поезд на Шату, что лишь в нескольких милях к северо-западу от города.

— Это же обед, Жюльетт. Мне нужно вернуться на работу.

— Я знаю. Верь мне, — ответила она.

От станции она привела его на берег Сены. Люсьен увидел, что на островке, к которому от берега вели длинные деревянные мостки, собрались какие-то люди. Гребцы и лодочники пришвартовали свои суденышки к мосткам. Играла музыка, люди на островке смеялись, танцевали и пили, мужчины — в ярких полосатых костюмах и соломенных шляпах, женщины — в ярких разноцветно-пастельных платьях. По всему берегу бродили купальщики — они плескались, брызгались и плавали, а чуть выше по течению Люсьен разглядел парочки, возлежавшие вместе под ивами.

— Невероятно, рабочий день — и столько людей, — сказал он.

— Но чудесно, правда? — Жюльетт взяла его за руку и потянула за собой по берегу.

Люсьен увидел двух художников — они бок о бок работали на их берегу, очень сосредоточенные, кисти у них летали с безумной скоростью. Он было остановился посмотреть, но Жюльетт дернула его дальше.

— Эти двое — они же…

— Пойдем, будет очень мило.

В конце концов, Люсьен сдался неизбежному. Они ели и пили, они танцевали. Жюльетт флиртовала и с разными лодочниками, и с приличными господами, что бродили среди гребцов, присматриваясь к молоденьким девушкам, но едва в тех пробуждался интерес, она висла на руке Люсьена и признавалась ухажеру, что этот художник — ее единственный навсегда. Недовольство визави можно было потрогать рукой.

— Жюльетт, не надо так. Это… ну, я не знаю, что это, но всем от такого неловко.

— Я знаю, — ответила она и влажно чмокнула его в шею. Он поежился и рассмеялся.

Мимо как раз греб какой-то парняга в борцовке и канотье — он закричал:

— Ах, ничто не сравнится с воскресным деньком в «Лягушатнике», oui?

— Oui, — улыбнулся в ответ Люсьен и отсалютовал ему, прикоснувшись к полям своему канотье; он, правда, не помнил, что надевал его, да и, признаться, не припоминал, что оно у него вообще имелось. И был вполне уверен, что сегодня вторник. Да, вторник.

— Пойдем посмотрим, — сказала Жюльетт.

Они пошли по берегу, болтая и смеясь, и Люсьен подмечал, как на воде играет свет, а Жюльетт — как глупо все выглядят в купальных костюмах: некоторые мужчины даже купались, не снимая шляп. Под одной ивой они нашли местечко — ветви там спускались до самой земли, и там, на одеяле, они допили бутылку вина, там они дразнили друг друга, и целовались, и любили друг друга, и все это возбуждало, все казалось опасным и озорным.

А потом чуть ли не весь день — так показалось Люсьену — дремали в объятьях друг друга, а потом пошли обратно на станцию, откуда как раз отправлялся последний поезд в город. Доехали снова до Сен-Лазара, глядя в окно и поддерживая друг друга, ни слова не говоря. Оба при этом щерились, как блаженные идиоты.

Хотя извозчик был Люсьену не по карману, он заплатил, чтобы их довезли обратно до булочной, а на складе Жюльетт снова улеглась в той же позе на рекамье, а он занял место у холста, в руке — палитра, и вновь принялся за работу. Без единого слова, пока свет с потолка не стал оранжевым.

— Ну, всё, — произнесла Жюльетт.

— Но, chère…

Она встала и начала одеваться, словно только что вспомнила о важной встрече.

— На сегодня хватит.

— Раньше это звали «часом художника», Жюльетт, — сказал Люсьен. — Вечерний свет по-особому мягок, а кроме того…

Она поднесла палец к его губам.

— У тебя разве был нехороший день?

— Ну, э-э, да, хороший, конечно, только…

— Он закончен, — сказала она. И через минуту, одевшись, уже стояла в дверях. — Завтра.

Люсьен опустился на табурет — сидя на нем, он писал низ картины. Это был хороший день. Очень хороший. Вообще-то он не помнил, чтобы когда-либо раньше у него бывали такие дни.

Он отложил кисти и палитру и пересел на рекамье — кушетка была еще теплой после тела Жюльетт. «Лягушатник» — он много чего о нем слышал; рассказывали о чудесных временах. Он видел картины Моне и Ренуара, которые те писали, сидя бок о бок. Все оказалось еще волшебнее, чем он даже себе представлял. Люсьен откинулся на подголовник и прикрыл глаза рукой: перед глазами у него мелькал весь день. Интересно, думал он, почему за всю жизнь в Париже он ни разу не провел великолепный воскресный день среди лодочников и «лягушек» в «Лягушатнике»? Возможно, думал он, потому, что «Лягушатник» сгорел до самой ватерлинии в 1873 году, когда ему было всего десять лет, и его так и не отстроили заново. Да, вероятно, именно поэтому. Но это его почему-то совсем не беспокоило.

 

Девять. Ноктюрн в черном и золотом

Лондон, 1865 г.

Легкий туман омывал речной берег у моста Бэттерси. По Темзе огромными черными призраками ползли баржи — безмолвно, лишь «туп-туп» тягловых лошадей по бечевнику отзывался эхом от домов Челси.

Стоя на мосту Бэттерси, Красовщик напоминал призрак поленницы в ночи — обернутый в плащ, спускавшийся до самой земли, воротник поднят выше ушей и трется о широкие поля черной кожаной шляпы. Только глаза сверкали над толстым шерстяным шарфом.

— И какой псих станет писать по ночам, на улице и в холоде? — проворчал он. — На этом клятом острове всегда холодно и сыро. Ненавижу тут. — Пар валил у него изо рта через шарф и клубился из-под шляпы.

— Он псих настолько, насколько мы же и свели его с ума, — заметила рыжая и сама завернулась потуже в пальто. — И вот на этом же острове тебя провозгласили царем, поэтому не будь таким неблагодарным ушлепком.

— Ну так почини его. Если он будет писать по ночам, мы его потеряем.

Она пожала плечами:

— Иногда проигрываешь.

Она спустилась с моста в Челси и двинулась вдоль реки к художнику, который стоял у мольберта, на котором висела маленькая лампа, чтобы можно было разглядеть палитру и холст.

* * *

«Ну что за полоумный станет писать по ночам, на улице и в холоде?» — размышлял Уистлер. Он потопал ногами, чтобы не застаивалась кровь, и мазнул ультрамарином по центру холста, набрав его на широкую колонковую кисть.

Краску он разбавил так, что холст пришлось укрепить на этюднике горизонтально, иначе она бы стекала, будто он писал акварелью. Ну и хорошо, что ноктюрны свои он пишет на улице — от паров скипидара в мастерской у него быстро закружилась бы голова, особенно зимой, когда закрыты окна. Как будто голова у него и так не кружилась в мастерской с нею наедине.

Джо… Джоанна, его рыжая дикарка, его благо, его проклятье. Словно сирена из рассказа Эдгара По «Лигейя», быть может. Сверхъестественно разумная, пугающе прекрасная — однако неприкосновенная, почти неприкасаемая, таких он и любил касаться. Но ему с ней было так беспокойно и неприкаянно — он уже терял счет времени: вечером приходил в мастерскую и обнаруживал, что уже закончил картину, но не помнил, что работал над ней. По крайней мере, в этих ночных вылазках он отдавал себе отчет в том, что делает.

Но как же она может быть причиной этой его, гм, зыбкости? И почему ему спокойней, когда он работает ночами?

За спиной — женский голос:

— Мне кажется, когда ты метнул зятя в окно — с того момента все и пошло наперекосяк. Что скажешь, любимый?

Уистлер обернулся так быстро, что чуть не перевернул мольберт.

— Джо, откуда ты узнала, что я здесь?

— Я не знала. Я вышла погулять. Думала, ты, вероятно, дома, с мамочкой.

Суровая пуританка-мать как раз навещала его. Она приехала из Штатов проверить, что с ним, после того, как его сестра написала ей, что волнуется за его «умственное благополучие». Вне сомнений, ее к такому выводу подтолкнул тот случай, когда Уистлер швырнул ее супруга в витрину кафе.

— Ну, это было глупо, — сказала ему Джо в тот вечер.

— Он сказал, что ты похожа на мою прислужницу-потаскуху. — Невероятно, что приходится оправдываться за то, что встал за ее честь.

Но тут она стащила через голову ночную сорочку и голой скользнула ему на колени.

— Если туфля по ноге, любимый, — произнесла она. — Если туфля по ноге.

Таким же манером он проигрывал ей почти все споры.

Обнаружив, что матушка в Лондоне, Уистлер и Джо быстро вычистили из квартиры все улики того, что та сочла бы его «декадентской жизнью»: от его коллекции японских литографий до содержимого бара и самой Джо, которую Уистлер переселил к себе в мастерскую в нескольких кварталах от дома.

А уже через несколько дней, проведенных в разлуке с Джо, он себя почувствовал иначе — как будто к нему вернулась некая его часть, давным-давно утраченная; но кроме того, ему в ярких деталях начали грезиться, как он пишет несуществующие картины или бывает с ней в местах, где никогда не бывал. Теперь же, в холодной и сырой лондонской ночи он скорее ощущал, что не одержим ею, не вдохновлен, не ошеломлен, а… ну… что боится ее.

Не выпуская из руки палитру, Уистлер шагнул к ней и поцеловал в щеку.

— Извини, я тут экспериментировал с бликами света на реке. Текстуры масла создают атмосферу.

— Я вижу, — сказала она. — Так мамаша, значит, считает, что ты спятил?

— Нет, что я просто глубоко развращен.

— Сочту это комплиментом, — сказала она, оплетая рукой его талию. — Ты ужинал?

— Да. Люди ужинают рано, когда к каждой трапезе ждут Господа нашего. У него, очевидно, все дни расписаны по минутам.

— Пойдем в студию, Джимми. Я тебя угощу.

— Спасибо, но я не голоден.

— А кто говорит о еде?

Он шагнул прочь из ее объятий и вернулся к холсту.

— Нет, Джо, мне нужно работать.

— Тебе же этот чертов свет ловить не надо — тут темень, как у черного пса в жопе. Пойдем, хоть согреешься.

— Нет, иди одна. Я завтра попробую в мастерскую заглянуть, тогда и увидимся.

Но никуда заглядывать он не собирался. Если все пойдет по плану, завтра он уже сядет на пароход в Южную Америку. Он установил раскладной трехногий табурет перед мольбертом и уселся, делая вид, что погружен в работу. Джо сказала:

— Сегодня в студию заходил тот жутковатый бурый типчик. Сказал, ты должен ему картину.

— Меня это уже не касается, Джо. Мои работы продаются. Я не могу отдавать картину за несколько тюбиков краски.

Она кивнула и сняла перчатки — тщательнее, чем обычно требовалось для такого простого действия, словно бы прикидывая, что за этим последует.

— Мне кажется, тебе известно, что дело не только в тюбиках.

— Прекрасно, тогда я оплачу наличными. Если зайдет опять, скажи, что в мастерской я буду в понедельник.

К понедельнику он уже будет посреди Атлантики — на всех парах плыть к Чили, писать там батальные полотна. Мать ему все уши проела насчет того, что он бросил Уэст-Пойнт, чтобы стать художником, да и на такую мысль его навела благородная служба брата — он был хирургом в армии Конфедерации. Интересно, подумал он, как это характеризует человека — отправляться на войну, лишь бы сбежать от любовницы.

Джо подошла к нему, провела рукою по волосам, очертила ему лоб ногтем.

— Ты больше не сердишься, что я позировала Курбе?

С другом и наставником Уистлера реалистом Гюставом Курбе они отправились в Нормандию, и однажды Джеймс вернулся днем с берега, где писал рыбачьи лодки, а Джо раскинулась голая на кровати, и ее рыжие волосы медно горели в лучах солнца из окна, а Курбе, у мольберта, писал ее. Тогда Уистлер не сказал ни слова. Они же, в конце концов, художники, а любовница Курбе вышивала в соседней комнате, но когда они с Джо остались наедине, он взорвался.

— Нет, не сержусь, — ответил он, не отрываясь от ноктюрна, который писал. — Его картина и рядом не стоит с моей тогдашней.

— А, так вот в чем дело. Тогда все понятно. — Она взъерошила ему волосы, а потом одной рукой взялась за его макушку, другой — за подбородок и прижала его голову к своей груди. Он ее не оттолкнул, но и не прижался к ней в ответ. — Ах, Джимми, ты такой лапочка. — Она склонилась к нему сама и прижала к себе голову покрепче, а на ухо ему прошептала: — Спокойной ночи, любимый. — Поцеловала его в щеку, выпрямилась и ушла к мосту Бэттерси.

Уистлер посмотрел ей вслед — и понял, что не дышал все время с того мига, когда она взяла его за подбородок. Подумал, не написать ли ее тенью в тумане, но тут же его накрыло: свинцовое отравление, волна, которая его чуть не прикончила, истерики и капризы, утрата памяти, глубокая неуспокоенность, что, казалось, не отступает, стоит ему приняться писать Джо… Он поежился и сунул кисть в жестяную банку, которую подвесил к мольберту.

И тут она к нему обернулась. Лица ее он разглядеть не мог — лишь рыжую корону у нее на голове: так в ее волосах отражались газовые фонари Челси.

— Джимми, — прошептала она, хотя голос будто раздался у него в голове, а не с расстояния в полсотни ярдов. — Тот день в Нормандии? Сразу перед тем, как ты вошел, я выебла Гюстава. Он взял нас обеих, меня и Элизу, одну за другой, а потом мы имели с ней друг друга, а он смотрел. Я решила, что тебе нужно это знать. Но ты нарисовал тогда очень красивые рыбачьи лодки. Я очень люблю эту картинку. Я отдала ее Красовщику. Не сердись. Ты этого не знаешь, но Гюстав спас тебе жизнь. Сегодня ночью. Bon voyage, любимый.

* * *

— Ну? — спросил Красовщик.

— Картины нет, — ответила Блё.

— Но скоро будет, да? В темноте писать больше не станет? Скоро картина, да?

— Нет. Он уезжает. Я заходила к нему домой. В вестибюле сундуки. У «Уиндзора и Ньютона» он заказал столько красок, что хватит на целый сезон. Счет пришел в мастерскую, но доставили их домой.

— Вот ебучки эти Уиндзор с Ньютоном. Сбывают прусское говно. — И он сплюнул с моста, дабы показать все свое презрение к этим ебучкам Уиндзору и Ньютону, прусскому говну и реке Темзе вообще. — Куда мы едем?

— Мы с тобой — во Францию. А куда он — не знаю.

— И ты дашь ему просто так улизнуть?

— Я думаю тут кое о ком, — ответила она.

— Но о ком? И кем ты ему будешь?

— В этом-то и вся красота. Джо его уже завлекла. — Она сделала легкий реверанс, словно представлялась кому-то. — Мне даже переобуваться не нужно.

— Сомнительно как-то звучит, — сказал Красовщик. — Давай отожмем этого.

— Нет, Курбе очень талантлив. Великий художник.

— Ты всегда так говоришь.

— Вероятно, это всегда правда, — сказала она.

Они отправились во Францию, где нашли Гюстава Курбе в Провансе — а там было тепло, отчего Красовщик был счастлив. Джо станет любовницей, а также время от времени моделью Курбе на следующие десять лет, по истечении коих человека, которого некогда называли величайшим художником Франции, сошлют в Швейцарию, где он и сопьется, всеми брошенный и в нищете.

— Видишь, — скажет потом Красовщик. — На его месте мог быть этот блядский Уистлер. Мы б скормили его сенбернару.

Уистлер Красовщику никогда особо не нравился.

 

Десять. Спасение

Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа ворвался в помещение, выхватил оружие и заорал:

— Мадам, я требую, чтобы вы немедленно отпустили этого человека во имя Франции, «Булочной Монмартра» и Жанны д’Арк!

Жюльетт быстро прикрылась халатом. Люсьен оторвался от холста и взял кисть «на грудь».

— Ну тю, Анри, — «Жанна д’Арк»?

— Так короля ж у нас больше нет.

Жюльетт осведомилась:

— Почему он машет на меня этой посудой?

— Ох ёпть, — вымолвил Тулуз-Лотрек. Вместо трости с клинком он схватил трость с фляжкой — в ней имелись вместилище для коньяка и кордиал (приличному господину не подобает пить прямо из трости, он не дикарь). Орудие предназначалось для визитов к матушке, и теперь он действительно совершал выпады против голой девушки узким хрустальным стаканчиком. — Потому что фужер в трость не поместится, — наконец ответил он, словно это все объясняло.

— Я думал, ты у матушки в Мальроме.

— Был. Но вернулся тебя спасать.

— Очень с твоей стороны заботливо.

— Ты отпустил бороду.

Люсьен потер щеку.

— Нет, я просто перестал бриться.

— Есть ты тоже перестал?

Люсьен и раньше был худ, но теперь выглядел так, будто не ел целый месяц — все время, пока Анри отсутствовал. Сестра Люсьена ровно это и написала в Мальроме:

Месье Тулуз-Лотрек, он перестал печь хлеб. Не слушается ни маму, ни меня. И угрожал физической расправой моему мужу Жилю, когда тот попытался вмешаться. Каждое утро запирается в мастерской с этой женщиной, а по вечерам выбирается оттуда и уходит по проулку, с родней даже не поздоровается. Талдычит про свой долг художника, слова ему поперек не скажи. Может, другого художника послушает. М. Ренуар в Эксе в гостях у Сезанна. М. Писсарро в Овере, а м. Моне, похоже, из Живерни уже и носа не кажет. Прошу вас, помогите, я у нас на горе других художников не знаю, а мама говорит, все они прохвосты никчемные, помочь не смогут. Я не согласна, потому что вы, по-моему, очень добрый и полезный прохвост, да и вообще очень очаровательный человечек. Заклинаю вас приехать и спасти моего брата от этой кошмарной женщины.
Режин Роблар

С приветом,

— Ты же помнишь Жюльетт — с тех еще времен? — спросил Люсьен.

— В смысле — с тех, когда она еще не погубила тебе жизнь и не довела тебя до жалкой развалины? С тех?

— С тех, — подтвердил Люсьен.

— Да. — Анри чокнулся кордиалом с полями шляпы. С посудой в руке он уже чувствовал себя глупо. — Enchanté, Mademoiselle.

— Месье Тулуз-Лотрек, — ответила Жюльетт, не изменив позы, но, выпустив халат, протянула художнику руку.

— Ой-ёй, — произнес Анри. Через плечо он глянул на Люсьена, потом опять на Жюльетт — та улыбнулась спокойно, чуть ли не блаженно: не то чтоб она не сознавала, что совершенно нага, — она будто бы оделяла мир величайшим подарком. На миг Анри забыл, что ворвался сюда спасать друга от ее негодяйства. От его такого милого, очень красивого негодяйства.

Он быстро склонился к ее руке и вихрем развернулся.

— Я должен увидеть твою картину.

— Она не готова. — Люсьен поймал его за плечи, чтобы он не успел зайти за полотно.

— Чепуха, я тоже художник, а также твой сожитель по мастерской, у меня особые привилегии.

— Не с этой работой, Анри, прошу тебя.

— Мне нужно видеть, что ты сделал с этой… этой… — Он махал рукой в сторону Жюльетт, а сам тем временем старался заглянуть за холст. — Этой формой, с этим свечением кожи…

— Люсьен, он говорит обо мне так, будто я вещь, — пожаловалась Жюльетт.

Молодой художник чуть присел и вперился в нее из-за плеча Тулуз-Лотрека.

— Ты посмотри на утонченность теней — они мягко-голубые, там же едва ли три степени оттенков наберется между бликом света и самой глубокой тенью. Такого нигде больше не увидишь — только в отраженном свете. А он здесь почти весь день такой, его окружающие дома рассеивают. Только часа два около полудня блики бывают слишком резкими.

— Люсьен, теперь ты обо мне говоришь, будто я вещь.

— Чепуха, chère, я говорю о свете.

— Но показываешь на меня.

— Надо сделать стеклянный потолок у нас в мастерской на рю Коленкур, — сказал Тулуз-Лотрек.

— Наверху там квартира, Анри. Боюсь, такого же эффекта мы не добьемся.

— А, ну да. А это поза такая? Ты должен ее сделать со спины, когда эту закончишь. У нее задница изящней, чем у Венеры Веласкеса в Лондоне. Ты видел? Изысканно! Пусть смотрит на тебя через плечо в зеркало.

— Я все еще тут, — заметила Жюльетт.

— А на кушетку к ней посади херувимчика, пусть это зеркало ей держит, — сказал Тулуз-Лотрек. — Для него я тебе могу посидеть, если хочешь.

Анри в образе косматого херувима — эта мысль, похоже, вытряхнула Люсьена из грезы о свете на коже Жюльетт, и он повлек графа к двери.

— Анри, приятно было повидаться, но тебе пора. Давай вечером выпьем в «Черном коте». А сейчас мне нужно работать.

— Но у меня такое чувство, будто спасение прошло ну… как-то не очень удовлетворительно.

— Нет, Анри, меня никогда не спасали тщательней. Благодарю тебя.

— Ну, тогда до вечера. Всего хорошего, мадемуазель, — успел крикнуть он Жюльетт, когда Люсьен выпихивал его в дверь.

— À bientôt, — ответила девушка.

Люсьен запер за ним дверь, и Анри остался в заросшем сорняками крохотном дворике с хрустальным кордиалом в руке. Он держал его за тяжелый латунный набалдашник в основании и не понимал, что сейчас произошло. Было же несомненно, что Люсьен в серьезной опасности, иначе зачем он так спешил из Мальроме? Зачем он пришел в эту булочную? И почему он вообще не спит в этот небожеский час позднего утра?

Тулуз-Лотрек пожал плечами и, раз уж стаканчик был у него в руке, выпростал из трости длинную цилиндрическую фляжку и налил себе коньяку — укрепить нервы перед следующим этапом спасательной операции.

А в мастерской Жюльетт снова приняла прежнюю позу и спросила:

— Ты когда-нибудь видел Венеру Веласкеса, Люсьен?

— Нет, я не бывал в Лондоне.

— Наверное, надо бы съездить, — произнесла она.

* * *

Тулуз-Лотрек расположился по другую сторону площади в crémerie мадам Жакоб — он наблюдал за выходом из проулка рядом с boulangerie Лессаров. Девушка вынырнула оттуда в сумерках — как и сообщала ему сестра Люсьена. Анри быстро сунул в рот оставшийся кусок хлеба, намазанный камамбером, допил вино, кинул на столик несколько монет и слез с табурета.

— Merci, Madame, — крикнул он старухе. — Всего хорошего.

— И вам приятного вечера, месье Анри.

Девушка перешла площадь и стала спускаться к подножью холма по рю дю Кальвэр. Анри никогда не выпадало ни за кем следить — незачем, — но отец его был заядлым охотником, и ребенок, хоть и хилый, скрадывать животных умел с детства. Он знал, что идти слишком близко — глупо, поэтому дал жертве уйти на пару кварталов, а затем похромал за ней сам. К счастью, шла она под гору, и он не отставал, хотя девушка нигде не медлила, не останавливалась ни у прилавков, ни у витрин, как большинство продавщиц и модисток в толпе на тротуарах по пути с работы домой.

Она миновала его студию на рю Коленкур — Анри так и подмывало зайти и освежиться коньяком, а затем продолжить… вернее, конечно, не продолжать, а провести вечер в «Красной мельнице», — но он поборол это желание, обогнул вслед за девушкой Монмартрское кладбище и спустился в Семнадцатый аррондисман — в квартал, известный под названием Батиньоль. То был один из новых районов Османа: широкие бульвары, однотипные здания в шесть этажей, с мансардами и балконами на втором и верхнем этажах. Аккуратные, современные, без того убожества, что отличало старый Париж да и, по правде говоря, Монмартр.

Когда они прошли кварталов двадцать на юго-запад — Анри почти все время пыхтел и отдувался, стараясь не сильно отставать, — девушка резко свернула с рю Лежандр в переулок, где художник ни разу не бывал. Он поспешил к углу, насколько позволяли больные ноги, чтобы не упустить ее, и едва не столкнулся с девицей в наряде горничной, которая бежала ему навстречу. Анри извинился и снял шляпу, а затем выглянул из-за угла. Жюльетт была всего в десяти шагах. Перед нею стоял Красовщик.

— Это была наша горничная? — спросила Жюльетт.

— Случайно, — ответил Красовщик. — Ничего не поделать.

— И эту ты напугал?

— Елдак, — объяснил он.

— Это же не оправдание, верно?

— Случайно.

— Случайно напугать елдой никого нельзя. Неплохо бы ей приготовить ужин и наполнить мне ванну, а уже потом пугаться тебя. Я без сил, а завтра везу Люсьена в Лондон, где буду его пежить на всех углах Кензингтона.

— Как вообще можно кого-то пежить в Кензингтоне?

Она проворчала что-то на языке, которого Анри не понимал, отперла калитку и повела Красовщика по лестнице. Анри вышел из-за угла и увидел, как закрывается калитка.

Значит, вот оно что. Она и впрямь связана с маленьким Красовщиком Винсента. Но как? Быть может, он ее отец? Завтра. Завтра все выяснит. А теперь нужно вернуться на butte, в «Черный кот», где они встречаются с Люсьеном. Тулуз-Лотрек поковылял к авеню де Клиши на стоянку извозчиков, затем поднялся на гору уже в фиакре.

Люсьена в «Черном коте» он прождал почти до десяти, а когда булочник не появился, отправился в «Красную мельницу», где пил и делал наброски танцовщиц, пока кто-то — вероятно, клоунесса Обжора — не загрузил его в наемный экипаж и не отправил домой.

* * *

Наутро — в час, полагаемый им жестоким, — Анри съежился в переулке у авеню де Клиши с мольбертом, ящиком красок и складной табуреткой. Он ждал девушку. Каждые несколько минут специально нанятый гаврош притаскивал ему эспрессо из кофейни за углом, он плескал коньяку в чашку, отгонял мальчишку и продолжал наблюдение. Через три эспрессо и сигару из-за угла вывернула Жюльетт — в простом черном платье, с парасолькой и в шляпке, украшенной переливчатыми черными перьями. Лентой ей служил дымчатый шифоновый шарфик — он трепетал за нею на ходу. Даже за квартал ее синие глаза поражали воображение — в обрамленье черного шелка и белой кожи. Анри она напомнила бойких синеглазых красоток Ренуара — столько цвета и жизни, но никакой их мягкости, по крайней мере тут, на улице. Вчера в мастерской Люсьена — ну, там края у нее были помягче.

Тулуз-Лотрек нырнул за угол, погасил о кирпичи сигару и прижался к стене. Мальчишкой он часто сиживал с отцом в охотничьих схронах у них в поместье Альби, и хотя в засаде он почти все время рисовал деревья, животных и других охотников, граф научил его: неподвижность и терпение на охоте так же важны, как скрытность и проворство. «Если ты достаточно бездвижен, — говаривал отец, — ты сливаешься с тем, что тебя окружает, и для своей добычи невидим».

— Bonjour, Monsieur Henri, — окликнула его Жюльетт, проходя мимо.

«Ну его на хуй, этого графа — все равно он просто эксцентрик и псих, плод кровосмешенья», — решил Анри.

— Bonjour, Mademoiselle Juliette, — ответил он. — Передайте Люсьену, что я его вчера вечером не дождался.

— Передам. Простите его, у него был утомительный день. Я уверен, он сожалеет, что с вами не встретился.

Тулуз-Лотрек проводил ее взглядом — девушку влек за собой поток людей по авеню, — после чего махнул своему кофейному гаврошу и нагрузил его мольбертом, табуреткой и красками.

— Вперед, Капитан, к Аустерлицу!

Мальчишка с грохотом потащился за ним, влача ножки мольберта по брусчатке и едва не спотыкаясь о табурет и ящик с красками.

— Но, месье, я никакой не капитан, а в Аустерлиц мне нельзя, у меня уроки.

— Это всего лишь выражение такое, молодой человек. Тебе нужно помнить одно: за свои старанья ты получишь двадцать пять сантимов — если только не расколотишь мне ящик в щепу на этих булыжниках.

Через несколько кварталов Анри завел мальчишку на ту улицу, по которой накануне уже шел за Жюльетт, заплатил ему, чтобы он установил мольберт на тротуаре напротив ее дома. Ему пришло в голову, что если, быть может, много часов делать вид, что он пишет картину, лучше уж действительно писать картину. Вдруг Красовщик решит выйти, заметив его из окна, — тогда лучше, если на полотне будет хоть какая-то краска.

У него с собой был лишь один маленький холст. М-да, тут у нас дилемма. Au plein air он писал не часто, но мастер такого метода Моне говорил, что приличному художнику не следует работать над одной картиной на натуре больше часа за раз — если он не пытается ухватить свет, которого больше не существует. Вот и теперь мастер наверняка где-нибудь в Живерни или Руане с десятком холстов на десятке этюдников — переходит от одного к другому за уходящим светом, пишет одно и то же, с того же ракурса. Если кто-то подумает, что он пишет стога или собор, Моне сочтет его вполне тупоумным. «Я пишу мгновенья. Неповторимые, уникальные мгновенья света», — скажет он.

К счастью для Анри, улочка выглядела так, будто располагает единственным невыносимо скучным мгновеньем. Хоть пролегала она всего в паре кварталов от оживленной авеню де Клиши, с таким же успехом тут мог быть и город-призрак. Здесь не наблюдалось даже обязательных согбенных старикана или старухи, что подметали бы свое крыльцо, а Тулуз-Лотрек был уверен, что в Париже это полагается делать по закону. Уличная шлюха, срущая собака или старуха, подметающая крыльцо, — все они порознь или в комплекте должны быть непременно. Коньяк у него закончится раньше, чем чистый холст, если не произойдет ничего захватывающего — например на подоконник не решит запрыгнуть кошка.

Художник вздохнул, установил табурет, налил в одну чашечку палитры льняного масла, в другую — скипидара, выдавил на дощечку каплю жженой умбры, развел ее скипидаром и принялся набрасывать дверь Красовщика тонкой щетинной кисточкой.

Уже решив, что темой картины станет пустынная улочка, он как-то даже разочаровался, когда во дворе дома услышал чьи-то шаги. В окошке первого этажа возникла консьержка, ссохшаяся вдова — и мигом скрылась за шторкой, когда лязгнула щеколда калитки. Консьержи были во всех жилых домах Парижа — по какой-то прихоти естественного отбора все они были крайне любопытны, однако до такой же крайности терпеть не могли, если их в этом обвиняли.

В кованую калитку спиной протиснулся Красовщик. Он волок деревянный ящик с себя ростом.

У Анри на затылке дыбом встали волосы — он немедля пожалел, что так увлекся работой и забыл даже выпить, ибо укреплению нервов коньяк бы сейчас отнюдь не повредил. Он нагнулся ближе к холсту и сделал вид, что отделывает край, хотя по правде на таком мизерном расстоянии не работал почти никогда — он и кисти-то предпочитал подлиннее.

— Месье! — воскликнул Красовщик, переходя дорогу. Огромный ящик громыхал сзади и бил его по пяткам. — Помните меня по авеню де Клиши? Месье, не мог бы я заинтересовать вас красками? По вашей превосходной шляпе я могу сказать, что вы — человек со вкусом. У меня лишь тончайшие глины и минеральные пигменты, а не это фальшивое прусское говно.

Анри оторвался от холста, будто его разбудили.

— А, месье, я вас не заметил. Сказать вам правду, я не знаю, в каком состоянии нынче мой ящик с красками. Вероятно, мне и впрямь понадобится ваш товар.

Анри вытянул из-под этюдника ящик, отстегнул защелки и открыл крышку. Как он и планировал, их взорам предстало грустное кладбище мятых и тощих тюбиков, искореженных жертвоприношений красоте.

— Ха! — произнес Красовщик. — Вам потребно все.

— Да-да, каждой по одной, — подтвердил Анри. — И по большому тюбику свинцовых белил, черной слоновой кости и ультрамарина.

Прямо на проезжей части Красовщик разложил свой ящик, но при этих словах замер.

— У меня нет большого тюбика ультрамарина, месье. Только очень маленький.

Глаза его прятались подо лбом так глубоко, что Анри пришлось склониться, дабы разглядеть, что Красовщик на самом деле чувствует — голос-то его полнился глубочайшим сожалением. Не такого Анри ожидал.

— Не важно, месье, — сказал Тулуз-Лотрек. — Я возьму все, что у вас есть, маленький — так маленький. Если мне понадобится больше синевы, я всегда могу…

— Только не прусским говном! — рявкнул Красовщик.

— Я собирался сказать, что могу взять олифу и лессировать остатком белила.

Красовщик склонил голову набок.

— Так больше не делают. Это по старинке. Вы, новые ебучки, краску мастерком наваливаете, вот как сейчас принято.

Анри улыбнулся. Он вспомнил расчетливо неистовые картины Винсента, словно написанные мастихином, где слой краски так толст, что сохнут они по полгода даже на засушливом Юге. А потом его мысль о Винсенте потемнела — он вспомнил и письмо. Красовщик бывал в Арле.

— Ну, — произнес Анри, — лучше уж по старинке, чем это прусское говно.

— Ха! Именно, — сказал Красовщик. — Или этот химический французский ультрамарин. Мне все равно, что говорят, но он — совсем не то, что синь из ляпис-лазури. Это не святая синева. Сами увидите. Вы нигде не найдете прекраснее цвета, месье.

И в тот миг, при виде колера в ящике, пентименто, что проступал у него в уме, стал ясным и отчетливым образом. Он видел их вместе — как-то раз возле своей мастерской, Кармен и Красовщика. Как же он мог это забыть?

— Вообще-то я уже красил вашими красками. Быть может, вы помните?

Красовщик поднял от ящика голову.

— Я б не забыл гнома у себя в покупателях, мне кажется.

Анри тут же захотелось тростью вышибить мозги этой перекособоченной твари, но он сдержался и лишь огрызнулся в ответ:

— Месье, я вам не гном. Во мне на целых семь сантиметров больше, чем полагается карликам, и ваш намек мне категорически не нравится.

— Прошу меня простить, месье. Я допустил бестактность. Но все равно, я б вас не забыл.

— Ваши краски приобретались через девушку, которая сидела у меня на сеансах. Мадмуазель Кармен Годен. Быть может, вы помните ее.

— Она работает по дому? А то моя горничная вчера уволилась.

— Вероятно, ваши требования были для нее чересчур высоки.

— Елдак, — пожал плечами Красовщик в порядке объяснения.

— А, понимаю, — отозвался Анри. — Моя отказывается мыть окна. Нет, мадмуазель Годен по профессии была прачка. Рыжая такая, неужели не припоминаете?

Красовщик приподнял котелок и поскреб голову, словно пытаясь вычесать из волос память.

— Ну да, наверно. Рыжая прачка. Да, я еще удивлялся, откуда она деньги на краски берет.

Вообще-то в те времена Анри и сам этого не понимал — она приносила ему краски в подарок. «На наши картины», — говорила она.

— Вы не знаете, где она сейчас? — спросил Анри. — Раньше работала в прачечной у пляс Пигаль, но там ее уже давно не видели.

— Это которую Кармен звали, да?

— Да, Кармен Годен.

— Она очень заболела. А может, и умерла уже, я думаю.

Анри будто двинули кулаком под сердце. Он вообще не собирался о ней спрашивать. Ему казалось, что с нею у него все кончено. Но в тот миг, услышав слова Красовщика, он почувствовал лишь огромную утрату.

А тот снова надел шляпу.

— У нее была сестра, жила в Третьем, недалеко от Ле-Аль, по-моему. Может, она к ней умирать отправилась, а?

— Может. Сколько за краски? — спросил Анри. Взял тюбики, разложил их у себя в ящике и уплатил человечку, сколько сказали.

Красовщик сунул деньги в карман.

— Синюю я скоро еще делать буду, если закончится. Я к вам в ателье загляну.

— Спасибо, но я предпочитаю, чтобы в мастерской меня не беспокоили. Я сам к вам зайду — я же теперь знаю, где вы живете, — сказал Анри.

— Я часто переезжаю, — ответил Красовщик.

— Правда? А в Овере-сюр-Уаз бывали? — «Ага! — подумал Анри. — Тут-то ты мне и попался».

— В Овере? — Котелок опять долой, опять скребем в затылке, ответ ищем где-то на верхних этажах домов вокруг. — Да нет, месье, а чего вы спрашиваете?

— Мне оттуда друг письмо прислал — сказал, что покупал отличные масляные краски у человека, очень похожего на вас. Он голландец был, ныне, к сожалению, покойный.

— Не знаю я никакого голландца. Я с этими блядскими голландцами дел не веду. На хуй и голландцев, этот их голландский свет. Нет уж. Мне пора.

Красовщик захлопнул свой ящик, взвалил его на спину и заковылял прочь по улице.

— Adieu, — крикнул ему вслед Анри.

— Ебаные голландцы, — ворчливо донеслось в ответ, и Красовщик с трудом завалил свой ящик за угол.

Кармен переехала к сестре в Третий аррондисман? Если он возьмет извозчика — будет там через полчаса. Никому ничего не надо знать.

Но сначала следует разобраться с краской.

 

Одиннадцать. Камера обскура…

Лондон, 1890 г.

Пока Анри целый день распутывал тайну Красовщика, Люсьен провел неделю в Лондоне — рассматривал живопись и пежил Жюльетт на всех углах Кензингтона.

— Если сбежать из гостиницы после всего одной ночи, они даже в полицию не заявляют, — сообщила ему Жюльетт.

— А в другой район разве не нужно переезжать?

Люсьену вообще нечасто доводилось жить в гостиницах, и раньше он ниоткуда не съезжал, не заплатив по счету.

— Мне нравится Хайд-Парк, — ответила Жюльетт. — Ложись скорее.

В этой поездке в Лондон для него много что было впервые — причем не самым мелким откровением оказалось, что Франция и Англия воюют друг с другом с тех пор, как… ну, вообще-то с тех пор, как стали отдельными странами. У Национальной галереи на Трафальгарской площади он полюбовался на огромный столб, воздвигнутый в честь адмирала Нелсона — почтить его победу над флотом Наполеона (и заодно испанцев) при Трафальгаре. Художника Курбе изгнали из страны за то, что он агитировал уничтожить Наполеонову версию того же самого у Лувра (предположительно — по наущенью своей ирландской любовницы Джо).

— Курбе обсосом был, — сказала Жюльетт. — Пойдем смотреть картинки.

Люсьен не стал спрашивать, откуда она узнала, что он думает о Курбе, или с каким пор она пользуется английским термином «обсос». Такое он бросил уже давно и просто отдал себя на волю ее воли. Через несколько минут они уже миновали ротонду, и Жюльетт повела его за собой. Она неслась мимо шедевров так, словно они были прокаженными побирушками, пока не остановилась перед «Венерой» Веласкеса.

Та возлежала в шезлонге, повернувшись к ним спиной, кожа — гладкая и белая, словно зацелованная персиками, и хотя Анри был прав: попа у нее оказалась не так изящна, как у Жюльетт, — все равно она была красоткой. А от того, что смотрела, как ты смотришь на нее, — в зеркало, которое поддерживал херувим, — все это самую малость отдавало озорством: подгляду разоблачили. Но она тебя не оценивала, не примеряла на себя и не отбрасывала за ненадобностью, как Олимпия у Мане. И не дразнила тебя, как Гойева маха. Она просто смотрела, как ты смотришь на то, чем она тут занимается — а именно: демонстрирует безупречнейшую филейную часть в истории искусства. Но несмотря на совершенно реальные размеры, тон и даже свет на ее коже, на руках и ногах, лицо в зеркале было темно, не в фокусе, словно смотрела на тебя она из какого-то иного места — через окно, а ни в какое не в зеркало.

— Должно быть, он пользовался камерой обскурой, — сказал Люсьен. «Камера обскура» — инструмент настоящей светописи, она существовала еще до изобретения пленки. Линза в ней переворачивала изображение и проецировала его на лист матового стекла, часто — с уже вытравленной на нем сеткой. Поэтому художнику оставалось обвести, по сути, то, что уже свелось к двумерному изображению. То была настоящая живая разновидность фотографии.

— С чего ты это взял? — спросила Жюльетт.

— У нее лицо не в фокусе, а попа — резкая. То есть, она, конечно, мягкая, но четкая. А херувима он написал совсем не так — у него лицо в четком фокусе, хотя на одном плане с зеркалом: писал-то он по памяти о другом сеансе или просто вообразил. Глаза у тебя меняют фокус, когда ты рассматриваешь различные детали сцены — вне зависимости от расстояния до них. А камера умеет фокусироваться лишь на одном каком-то плане. Рисуй он просто на глаз, лицо у нее тоже было бы в фокусе.

— Может, он просто не разглядел, как именно она выглядит.

Люсьен повернулся к ней:

— Не говори глупостей.

— Я? Это ж ты какие-то механизмы изобретаешь.

Он рассмеялся, перевел взгляд с нее на картину, потом осмотрел всю галерею, все картины в ней, снова поглядел на нее.

— Жюльетт?

— Да?

— Спасибо, что все это мне показала — эти картины.

— Много пользы будет, если ты их не увидишь.

Она ухмыльнулась и пошла от него прочь. Люсьен двинулся следом, как и полагалось, но остановился перед очень крупным полотном — какой-то возрожденческой мадонной.

— Мать пресвя…

— Что? Что? — Жюльетт тоже остановилась.

— Это ж Микеланджело.

Картина почти десяти футов в высоту выглядела частью некой большей работы — может, запрестольной перегородки: в центре Богоматерь и детка Христос, тянется к книжке, которую она держит. Одна грудь у нее незнамо почему голая, хотя все остальное тело скрыто одеждой. И тень ее мантии зачернена, а вот все остальное не раскрасили.

— Интересно, почему он не дописал мантию, — сказал Люсьен.

— Может, устал, — предположила Жюльетт.

— Странно. — Он отошел, приблизился к другой картине — тоже Микеланджело. — Ты посмотри только.

То была пьета «Положение во гроб» — и на ней тоже одеянье Богородицы осталось незакрашенным, хотя в остальном картина была почти готова.

— Эту он тоже не завершил, — сказал Люсьен. — На ней вообще синего цвета нет. — В восторге от того, что узрел незаконченный шедевр, Люсьен обхватил Жюльетт за талию и притянул к себе. — Ты же знаешь, плащ Богородицы всегда должен быть синим. Эта краска называлась «священной синью», потому что оставлялась специально для нее.

— Да что ты говоришь, — ответила Жюльетт. — Может, пойдем взглянем на Тёрнера, раз уж мы в Англии и вообще?

— Почему же он дописал всю картину — но без синего?

— Возможно, потому что этот маленький педрила хотел досадить, — сказала Жюльетт.

— Мастер не станет бросать работу неоконченной, чтобы кому-то досадить.

— А я вот почти четыреста лет спустя досадую.

— На Микеланджело? — Люсьена картины никогда не раздражали. Интересно, подумал он, может, и вот из такого состоит шедевр, подобного которому ему нипочем не сознать? — А я, по-твоему, смогу когда-нибудь вот так же досаждать?

— О, cher, — сказала она. — Не стоит себя недооценивать.

— В смысле?

— Ничего. — И она отплыла в другой зал смотреть Тёрнеров и Констеблей — «барашков и барашки», как ей нравилось их называть.

Вообще-то она была щедра. У Люсьена нет ни шанса на то, чтобы раздражать так, как это умел Микеланджело Буонарроти. Прежде всего, Люсьен в душе очень мил. Он добрый и щедрый человек, и если не считать чуть избыточных сомнений насчет своего мастерства живописца, от которых он вообще-то писал только лучше, его восхитительно не отягощали никакие муки совести или ненависть к себе. То ли дело Микеланджело.

Рим, Италия, 1497 г.

Флорентинец был примерно ровесником Люсьена, когда она впервые к нему пришла. И, как и Люсьен, непосредственно с Красовщиком он дела не имел. Она его нашла в Риме — он как раз писал «Положение Христа во гроб», запрестольный образ для церкви Святого Августина. В мастерской он был один, как это случалось частенько.

А она была совсем юна — широко распахнутые глаза и свежее личико, в крестьянском длинном платье с низким вырезом и не слишком уж тугой шнуровкой. Она принесла краски — свеженатертые, разложенные по бараньим пузырям, скрученным до нужного размера и перевязанным кетгутом, в корзинке, выложенной суровым полотном.

Художник даже не оторвался от работы.

— Пошла прочь. Я не люблю, когда мне мешают.

— Прошу простить, маэстро, — ответила она с поклоном. — Но кардинал меня попросил принести вам эти краски. — Он же для Церкви писал, наверняка тут где-то кардинал и затесался.

— Какой еще кардинал? У меня свой красовщик. Ступай отсюда.

Она подползла ближе.

— Я не знаю, какой еще кардинал, маэстро. Я не смею и взгляда поднять, когда ко мне обращается князь Церкви.

Наконец он на нее взглянул.

— Не зови меня «маэстро». Когда я вот этим вот занимаюсь. Я же даже не художник, я скульптор. Дух я отыскиваю в камне, меня направляет длань Господня. А краской работаю лишь ради служения Богу.

«Ну вот, еще один», — подумала она. Флоренцию пришлось покинуть именно потому, что она потеряла Боттичелли — тот сдался своей религиозной совести, распаляемой этим маньяком, доминиканцем Савонаролой и его Кострами тщеславия. Мало того, что сам Боттичелли припал к лону Церкви, он швырнул в огонь и свои лучшие работы, ее картины. А Микеланджело в Риме уже год. Откуда же он узнал про учения Савонаролы?

— Простите меня, но мне нужно доставить эти краски, иначе меня накажут.

— Ладно, ладно. Оставь тогда тут.

Она подступила к трехногому табурету, на котором он сидел, и медленно опустилась на колени, не выпуская из рук корзинки, — и при этом очень постаралась, чтобы из-под юбки высунулось колено, оголилось бедро, а весь перед платья распахнулся. В этом положении она просидела, по ее прикидкам, вполне достаточно, а потом робко заглянула снизу в лицо художника.

А тот на нее даже не смотрел.

— Ох, ну ебать-и-красить, — произнесла она по-английски, ибо считала этот язык наиболее приспособленным для ругани. — Ты на меня, блядь, даже не смотришь. Ты что — педрила?

— Что? Что? — вскинулся художник. — Юной девушке не полагается так себя вести — эдак выставлять напоказ свое тело. Тебе стоит почитать проповеди Савонаролы, дамочка.

— Ты их читал, что ли? — Она вскочила и схватила корзинку. — Ну конечно, читал, куда деваться. — И опрометью выскочила из мастерской.

Красовщик был прав: ни черта хорошего не выйдет из этого Гутенбергова новомодного изобретения, печатного пресса. Ебаные германцы со своими фантазиями.

Назавтра, когда Микеланджело оторвался от работы, перед ним с корзинкой красок стоял молодой человек, еще почти что мальчик. На сей раз маэстро выказал чуть меньше пренебрежения. Вообще-то в облике молодого человека Блё вдохновляла его не одну неделю, пока он писал эти алтарные образы, а также картины поменьше, которые счастлив был принять в оплату Красовщик. Они даже вернулись вместе с маэстро к нему во флорентийскую мастерскую. А через месяц все пошло прахом.

— Я не могу заставить его писать, — сказала Блё Красовщику.

— А те две большие картины, что он делал?

— Не хочет заканчивать. Отказывается даже касаться синей краски. Она-де его отдаляет от Бога. Говорит, в ней что-то нечестивое.

— Но с тобой в постели ему хорошо?

— И это кончилось. Все шарлатан Савонарола. Он всех художников города в кулаке держит.

— Покажи ему старые Афины или Спарту. Те были набожны и любили имать друг друга в гузно. Ему понравится.

— Я не могу ничего ему показывать, если он не пишет. А писать он не собирается. К нему в мастерскую только что притащили здоровенную глыбу мрамора, я раньше такой и не видела. И подмастерья теперь меня даже близко не подпускают.

— Я сам к нему схожу, — сказал Красовщик. — Я заставлю его писать.

— Ну еще бы, — заметила Блё. — Что может пойти не так с этим планом?

К Микеланджело Красовщик пробился лишь через несколько месяцев — и то, лишь убедив подмастерьев, оберегавших маэстро, что он торгует не красками, а камнерезным инструментом.

Микеланджело стоял на лестнице — резал гигантскую статую юноши. Даже в этом грубом, неотполированном каменном эскизе Красовщик узнал натурщика. Им была Блё.

— Зачем такая большая голова? — спросил Красовщик.

— Ты кто? — спросил в ответ маэстро. — Ты как сюда проник?

— Торговец. Тыква у него громадная. Как у тех дурачков, что в монастыре жрут грязь.

Микеланджело сунул зубило в пояс и прислонился к статуе.

— Из-за перспективы. Если смотреть на него снизу, голова будет казаться идеальной. Ты здесь зачем?

— Ты ему поэтому елду такой маленькой сделал? Для перспективы?

— Она не маленькая.

— Если тебе маленькие нравятся, надо попробовать девчонок. У большинства елдаков так и вовсе нет.

— Пошел вон из моей мастерской.

— Я видел твои картины. Рисуешь ты гораздо лучше. Тебе надо рисовать. Фигуры на твоих картинах — не такие уроды, как этот.

— Он не урод. Он идеал. Это Давид.

— Разве ему не полагается нести с собой здоровенную голову?

— Вон! Анджело! Марко! Выкиньте отсюда этого черта.

— Черта? — ответил Красовщик. — На хуй черта. Черту я поручения даю. Черт мне пыль с мошонки слизывает. У Донателло Давид несет большую голову. Лучше, чем у Донателло, у тебя не выйдет. Ты должен писать маслом.

Микеланджело вперился в него с лестницы, сжав в кулаке молоток.

— Ладно, ладно, я пошел. — И Красовщик поспешил прочь из мастерской, подгоняемый двумя подмастерьями.

— Убедил? — спросила Блё.

— Он раздражает, — ответил Красовщик.

— Я тебе говорила.

— По-моему, все из-за того, что у тебя большая голова.

— Ничего она у меня не большая.

— Нужно найти такого художника, которому нравятся женщины. Тебе лучше женщиной.

И вот в Лондоне, в Национальной галерее Люсьен теперь стоял перед картиной Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера, на которой трепало штормом пароход: то был гигантский вихрь красок и мазков — крохотный кораблик, казалось, заглатывала пасть чистой ярости.

— Вот где начинается подлинная живопись, мне кажется, — произнес Люсьен. — Вот где предмет сдается чувству.

Жюльетт улыбнулась.

— Рассказывали, он сошел с ума и привязался к мачте парохода, шедшего прямым курсом в снежный буран. Чтобы только самому посмотреть, как на самом деле движется шторм. Изнутри.

— Правда? — Интересно, подумал Люсьен, откуда простая модистка знает столько про живопись?

— Правда, — ответила Жюльетт. Неправда. Сам Тёрнер ни к какой мачте не привязывался. «Будет весело, — сказала ему она. — Не дергайся, я только этот узел поправлю».

В Лондоне они провели неделю и вернулись в монмартрскую мастерскую так, что никто и не заметил, что они уезжали. Люсьен вошел и рухнул ниц на рекамье. Жюльетт растирала ему шею, пока не удостоверилась, что он уснул, затем поцеловала в щеку и вытащила из его кармана ключ от сарая, чтобы запереть за собой дверь.

Выйдя в теплый осенний вечер, справа она заметила тусклый мазок движения. За ним — ослепительная вспышка, потом — ничто.

По всему кварталу лязгнуло, словно в засурдиненный треснувший колокол. Даже те немногие холостяки, что ужинали pot-au-feu в crémerie мадам Жакоб на другой стороне площади, подняли головы от своих говяжьих рагу и переглянулись. В глазах у них читалось: «А это еще что за херотень?»

А в проулке Жюльетт лежала у дверей сарая вполне без чувств. Весь ее лоб заплывал черно-багровым синяком.

— Маман, — сказала Режин. — Мне кажется, ты ее убила.

— Ерунда, все с ней будет прекрасно. Сходи посмотри, как там твой брат.

И мадам Лессар выпрямилась над поверженной натурщицей с тяжелой стальной сковородой для crêpes в руке.

— Может, ее внутрь хоть занести?

— Жиль вернется — тогда и занесем.

— Но маман, Жиль уехал на работу в Руан. Он только завтра дома будет.

— А, свежий воздух ей полезен. — Она переступила через Жюльетт и вошла в мастерскую. — Просыпайся давай, Люсьен. Сестра волнуется.

 

Двенадцать. Le Professeur Deux

Эмиль Бастард жил в домике, который ему в Дебрях завещал отец, — на северо-западном склоне Монмартра, чуть ниже «Галетной мельницы», чуть выше кладбища. После смерти отца он настелил в домике деревянный пол и провел в него воду, а беговые дорожки и клетки, оставшиеся после грызуньей инсценировки «Бен-Гура», убрал, но жилье все равно осталось не менее эксцентричным, нежели при Ле-Профессёре-I. Миниатюрный ипподром уступил место полкам и столам, заваленным всевозможным околонаучным bricolage — от крохотных паровых турбин до измерительных приборов: лабораторное стекло, пузырьки с реактивами, образцы минералов, батареи и трансформаторы Теслы, людские черепа, нерожденные зверюшки в банках, косточки динозавров и часовые механизмы, умеющие выполнять разнообразные и часто бессмысленные задачи, — к примеру, заводное насекомое, которое бегает по полу и считает оброненные ореховые скорлупки, а потом сообщает о найденном трезвоном крохотного колокольчика.

Как и отец прежде, Эмиль Бастард был ученым и академиком — он преподавал в Académie des Sciences и занимался полевыми исследованиями сразу по нескольким дисциплинам. В Académie его считали чем-то вроде «человека эпохи Возрождения», а население Монмартра полагало чудаком и безобидным психом. Как и отца, его звали Ле-Профессёром.

Профессёр сидел за письменным столом и перебирал заметки, которые делал в недавней спелеологической экспедиции, и вдруг его встряхнул стук в дверь. Такого почти никогда не случалось. Он открыл дверь и увидел очень низенького, однако хорошо одетого человечка — в котелке и с кожаным ранцем через плечо. День был теплый, и человечек нес сюртук на руке, а рукава его были закатаны по локоть.

— Bonjour, Monsieur Bastard, я Анри де Тулуз-Лотрек, художник. — Человечек протянул карточку. — Я пришел в интересах нашего общего друга. Месье Люсьена Лессара.

Профессёр взял карточку Анри и шагнул в сторону, чтобы Тулуз-Лотрек протиснулся в дверь.

— Входите, прошу вас. Пожалуйста, садитесь. — Он показал на диван — там уже восседал частично реконструированный скелет ленивца. — Зверя можно сдвинуть. Это мой нынешний проект.

Профессёр выволок стул из-за стола и уселся напротив гостя. Он был так же высок, как Анри низкоросл, и очень худ в придачу: во фраке он напоминал насекомое — богомола с бакенбардами.

Под ногой Анри хрустнула скорлупка фундука, и художник поморщился.

— Извините, — сказал Бастард. — У меня тут одна машинка скорлупу считает.

— Но зачем по всему полу разбросано?

— Я же сказал, у меня машинка ее считает. Хотите посмотреть?

— Быть может, в другой раз, благодарю, — ответил Анри. Он снял котелок и водрузил его на череп ленивца — тот являл тревожно меланхоличное выражение, вероятно, потому, что скелет собран был не до конца. — Насчет Люсьена Лессара.

— Да, и как там мальчик?

— Вы давно с ним знакомы?

— Больше двадцати лет. Мы познакомились, когда он был совсем маленьким, еще в Прусскую войну. Мой отец отправил его одного ловить крыс в старой гипсовой шахте у кладбища. А когда я про это узнал, пошел за ним. Беднягу Люсьена я поймал, когда он выбегал из каменоломен в полном ужасе. Отец мой был блистательный ученый, но в обращении с детьми далеко не всегда включал здравый смысл. Он относился к ним, как ко взрослым, только маленьким. Ничего личного.

Анри отмахнулся от извинения.

— Люсьен меня беспокоит. Объяснить трудно, но у меня ощущение, что на него действует некий наркотик. — С этими словами он открыл ранец и вытащил горсть тюбиков краски. — Полагаю, в эту краску подмешан какого-то рода психодислептик — вещество, влияющее на здоровье и рассудок Люсьена.

— Понимаю. — Профессёр взял у Анри тюбики, отвинтил крышечки со всех поочередно и каждый тюбик понюхал. — Похоже, растворитель — льняное масло.

— Профессер, не могли бы вы их проанализировать у себя в Академии? Нет ли в них чего-нибудь вредного?

— Я разберусь, да, но сперва скажите мне, какого сорта поведение вызывает у вас беспокойство. Даже обычные масляные краски содержат вещества, которые могут оказаться токсичными и вызывать симптомы безумия.

— Он заперся в сарае за своей булочной с красивой девушкой и почти не выходит оттуда. Его сестра очень переживает. Говорит, он перестал печь хлеб и, похоже, больше не ест. Говорит, только сношается и красит картинки.

Профессёр улыбнулся. Люсьен рассказывал ему о своем друге-графе и его склонности к дансингам и борделям.

— Со всем должным уважением, месье Тулуз-Лотрек, но чем это отличается от вашей жизни?

— Я вас умоляю, месье профессор, но я экспериментировал с абсентом и могу свидетельствовать о его опасных галлюциногенных свойствах. В особенности — о его способности превращать дурнушек в красавиц.

— Ну, это восьмидесятиградусный спирт, а полынь в нем ядовита. Подозреваю, после приема у вас перед глазами мелькает ваша собственная смерть.

— Да, но с изумительнейшим бюстом. Как вы это объясните?

— В том-то и закавыка, — ответил Профессёр. Вопреки любой рациональности, он любил искать ответы даже на самые нелепые вопросы.

— В общем, — продолжал Анри, — я подозреваю, что в красках что-то такое содержится — и оно воздействует так же. И наш друг Люсьен подпал под его воздействие. Кроме того, я полагаю, что и сам находился в прошлом под действием того же наркотика.

— А нынче — нет?

— Нет, нынче я просто вольнодумец и блядун. А в прошлом у меня — одержимость и любовь. Именно под их чары, мне кажется, и подпал Люсьен.

— И кто, по-вашему, его эдак травит?

— Я убежден, что составлен заговор — между той самой девушкой и ее сообщником, торговцем красками.

— А их мотив?

— Соблазнить Люсьена.

— И вы сказали, она очень красива?

— Изумительно. Вся сияет красотой. Так, что раздражает.

— Месье Тулуз-Лотрек, я могу понять, зачем кому-то понадобится сговариваться и соблазнять вас. У вас есть титул, вы, я полагаю, наследник немалого состояния, а Люсьен — всего лишь бедный сын булочника. И хотя он может быть небездарным художником, это, как вам отлично известно, отнюдь не гарантия того, что он когда-либо стяжает успех либо финансовое вознаграждение своим трудам. Итак, еще раз — каким может быть мотив?

Анри встал и заходил взад-вперед перед диваном, при всяком втором шаге похрустывая ореховой скорлупой.

— Не знаю. Но могу вам сказать вот что. Когда нечто подобное случилось со мной, Люсьен и некоторые другие мои друзья сделали все возможное, дабы устранить ситуацию, и одержимость моя миновала. Но я потерял время. В значительных количествах. Воспоминания. Не могу припомнить по нескольку месяцев кряду. У меня есть картины, которые я не помню, чтобы красил. Зато я помню, как красил другие, и у меня их нет. Других объяснений я предложить вам не могу. Вероятно, если вы что-то отыщете в краске, и оно объяснит нам эти потери времени, мы сумеем найти способ этот кошмар прекратить.

— Запретим вашему другу писать картины и заниматься любовью с красивой женщиной?

— Когда вы это произносите так, звучит, как не очень полезное дело.

— Да нет же, это вполне полезно, месье Тулуз-Лотрек, и вы — очень верный друг Люсьена. Вы лучше, чем вам самому известно. А сестра Люсьена вам не рассказывала, как умер их отец?

— Нет, и сам Люсьен упоминает лишь об отцовой любви к живописи.

— Его сестра считает, что эта любовь к живописи его и убила. Я проверю краски. Займет несколько дней, но я отыщу, из чего они сделаны. Но если я даже что-то найду, вероятно, вам будет непросто избавить Люсьена от опасности. Если он сам не желает спасаться.

— У меня есть план, — сказал Анри. — Я знаю двух вышибал из «Красной мельницы» — ребята они крепкие, умеют работать дубинкой. Если вы что-то найдете, мы ворвемся в мастерскую, вырубим Люсьена, стащим его с нее и привяжем там к чему-нибудь, пока в себя не придет.

— Вы — друг еще лучше, чем я думал, — сказал Профессёр. — Мне зайти к вам в студию, когда у меня будут готовы результаты?

— Адрес на карточке, но в мастерской меня часто не бывает, поэтому лучше прислать нарочного, — ответил Анри. — Люсьен отзывался о вас в таких выражениях, которые обычно приберегает для своих героев-художников, и даже матушка его поминала вас добром, а это само по себе чудо. Поэтому я знаю, что могу вам доверять — вы сохраните это дело строго между нами. У меня есть основания подозревать, что Красовщик опасен.

Тут в комнате зажужжали моторы и что-то метнулось из-под дивана. Анри завопил и вспрыгнул на тахту. По полу заметалось латунное насекомое размером с белку — от одной ореховой скорлупки к другой. При встрече с каждой оно пощелкивало, затем с треском перебегало к следующей.

— А, должно быть, полдень, — промолвил Профессёр.

— Пора пить коньяк, — едва переводя дух, промолвил Анри. — Вы со мной, профессор?

* * *

Его здравомыслие туманилось от одной лишь мысли о Кармен — это следовало признать. Иначе с чего бы ему думать, будто он способен найти одну конкретную рыжеволосую прачку, о которой три года не было ни слуху ни духу, в центральном районе, где живут тысячи людей? Ему для «Красной мельницы» литографию делать, афишу Жейн Авриль, а если он настоящий верный друг, то он предпримет еще одну попытку спасти Люсьена, — однако же образ Кармен влек его в Третий аррондисман. Образ ли это, виденье ли? Она была хорошенькой, но отнюдь не красавицей, и все же некоторая грубость в ней, какая-то ее реальность трогали его, и он никогда прежде не писал лучше. Может, в этом дело? В чем же оно — в девушке или в живописи?

— Тебе больно, малыш? — спрашивала, бывало, она. Единственная, кому — кроме его матушки — позволялось его так называть. — Растереть тебе ноги?

А он даже не знает, жива ли она. А вдруг, как и сказал Красовщик, сгинула — быть может, от горя, когда он уехал? Бросил ее…

Заскакивая то в одну прачечную, то в другую, пока фиакр его дожидался, он углубился в Марэ — еврейский квартал на правом берегу Сены. Никоим образом не гетто, район этот, как и большинство парижских кварталов, претерпел обновления барона Османа, и архитектура здесь нынче была типовая — такие же шестиэтажные дома с мансардами. Единственный признак экономического или этнического отличия — обилие ювелиров, вывески в витринах булочных на иврите да вездесущие хасиды, бродящие в своих длинных пальто даже в августовскую жару. Но нынче в Марэ все двигались как-то украдкой — в городе политической силой вздымался антисемитизм, и еврея, забредшего куда-нибудь не туда, запросто мог оскорбить любой подвыпивший господин — за какую-нибудь воображаемую обиду или плетенье некоего паранойяльного заговора. К вящей досаде Анри, его приятель и тоже художник Адольф Виллетт — человек в прочих отношениях весьма остроумный — баллотировался в мэры Монмартра на антисемитской платформе. К счастью, правда, проиграл он с треском.

— Виллетт, тупица ты, — говаривал ему Анри. — Я бы с радостью тебя поддержал, но сам я благородных кровей, а посему, доведись мне проводить черту, руководствуясь случайностью рожденья, мне бы пришлось избегать общества всех вас, навозных плебеев. С кем бы я тогда бухал?

Иногда очень трудно примирить таланты человека с особенностями его личности. Даже великий Дега, бывший личным героем Анри как художник и, вероятно, лучший рисовальщик из всех импрессионистов, при личном знакомстве оказался полным мудлом. Анри даже одно время жил с ним в одном доме, но от мастера набрался никакой не мудрости. Ему доставалось только презрение. Поначалу лишь простое высокомерное бурчанье при встрече во дворе, а затем, когда Анри повстречался с мастером на коллективной выставке, где экспонировались работы их обоих, Дега сделал вид, что не замечает стоявшего поблизости Анри, и сказал:

— Эти рыжие у Тулуз-Лотрека — они все похожи на сифилитичных блядей.

— Вы так говорите, будто это плохо, — через плечо заметил Анри, но замечание ранило его. Оскорбленный своим героем, он ухромал в угол галереи, где публика была не такая надутая. Дега вдохновлял его, и в своем восхищении мастером Анри был открыт — не таил влияния Дега на свое творчество. Оттого подобное пренебрежение и ранило глубже. Анри уже собирался бросить всех друзей и пойти нажраться — возмутительно, скандально — в какой-нибудь танцзал для рабочих, но тут ощутил у себя на плече чью-то руку. Он поднял голову — перед ним стоял худой мужчина лет под шестьдесят, с седой бородкой клинышком, и смотрел на него из-под полей шляпы из грубого полотна. Пьер-Огюст Ренуар.

— Мужайтесь, месье. Дега ненавидит всех. Возможно, он и лучший скульптор из ныне живущих, раз зрение не позволяет ему больше писать, но я поделюсь с вами секретом. Его танцовщицы для него — вещи. Предметы. У него к ним нет никакой любви. А ваши танцовщицы, месье, — они живые. Они живут на холсте, потому что вы их любите, нет?

Анри не знал, что и сказать на это. Его ошарашил такой стремительный переход от зубодробительной ненависти к себе после Дега к электрической онемелости после необычайной доброты Ренуара. Он вдруг ослаб — пришлось даже опереться на трость.

— Нет. То есть да. То есть — merci beaucoup, месье Ренуар, по-моему, вам известно…

Ренуар похлопал его по руке, прерывая:

— Смотрите. Через минуту я подразню его за то, что он не любит евреев, и он выскочит отсюда опрометью, как избалованное дитя. Будет весело. Дега всегда отделен от своих сюжетов. Отделяется он от них по собственному выбору. Всегда так поступал. Он не умеет смеяться с какой-нибудь толстухой — а мы так умеем, правда? — Ухмылка сатира из-под шляпы, искорка радости в глазах. — Пусть вас не огорчает уродство Дега. Камилль Писсарро, мой друг — он еврей. Вы его знаете?

— Встречались, — ответил Анри. — Мы оба выставляемся у Тео Ван Гога. А мастерскую делим с Люсьеном Лессаром, они тесно дружат.

— Да, Люсьен. Мой ученик. Вечно рисует собачек в случке. Мне кажется, с этим мальчиком что-то не так. Может, из-за того, что он столько времени в пекарне проводит, у него дрожжевая инфекция. В общем, Писсарро — он и похож на раввина с этой своей огромной бородой и крючковатым носом. Только на пиратского раввина — сапожищи-то у него вон какие. Ха, пиратский раввин! — И Ренуар хохотнул собственной шуточке. — Теперь, когда он приезжает в Париж, ему приходится скрываться в гостиничном номере — он до того по-еврейски выглядит, что прохожие на улице плюют в него. Какая низость! Писсарро! Величайший из всех нас. Но они-то не знают, а я знаю — из окна гостиницы он пишет лучшую картину в своей жизни. И вы так поступите, месье Тулуз-Лотрек. Возьмите низость Дега и сделайте из нее великие картины.

Анри понял, что если он тут еще немного постоит, то наверняка расплачется. Он еще раз поблагодарил Ренуара, низко ему поклонился и попросил прощения: у него встреча, которую он только что себе придумал. Но Ренуар схватил его за руку.

— Любите их всех, — произнес он. — Вот в чем секрет, молодой человек. Любите их всех. — Художник разжал хватку и повел плечами. — И тогда, если даже картины ваши окажутся говном, вы же их все равно любили.

— Любить их всех, — повторил за ним Анри и улыбнулся. — Да, месье. Так и буду.

И он так пытался — все еще пытался показывать это в своих работах. Но все равно граница между ним и его сюжетами часто пролегала — не от презрения, как у Дега, а от его собственных в себе сомнений. Он их любил за человечность, за их совершенное несовершенство, ибо оно у них всех было общее — и между собой, и с ним. Но по-настоящему любил он только одну — вероятно, она одна была так же несовершенна, как он. И он нашел ее в третьей по счету прачечной Марэ.

Хозяином там был грязный трепаный мужичина — его будто бы уже один раз повесили, а потом зачем-то оживили. Когда Анри вошел, он колотил мальчишку-посыльного.

— Pardon, Monsieur, я художник Тулуз-Лотрек. Я ищу женщину, которая несколько лет назад сидела у меня на сеансах, а теперь я ее потерял. У вас случайно не работает мадмуазель Кармен Годен?

— А кто спрашивает?

— Прошу меня простить, я не осознавал, что вы не только хам, но и глухой. Как и десять секунд назад, я по-прежнему граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа, и я ищу Кармен Годен.

Анри на собственной шкуре убедился, что детективная работа не согласуется с его конституцией — приходилось разговаривать с людьми либо странными, либо глупыми, а успокоить нервы алкоголем возможности не представлялось.

— Да плевать мне, что у тебя титул с именем в три этажа, никакой Кармен тут нету, — ответил этот трепаный грязнуля. — Пшел теперь на хуй, карлик.

— Очень хорошо, — произнес Анри. Обычно титул несколько смягчал такого рода сопротивление. — В таком случае, мне придется вести свои дела в иных местах, где я буду вынужден нанимать убийцу владельцев прачечных.

В такие моменты Анри очень жалел, что не располагает отцовой статью — тот хоть и был полоумный, но всегда держался с огромной помпой. Он, не раздумывая, принимался колотить по стойке тростью, и девятьсот лет власти аристократов обрушивались на голову неразумного прислужника, опрометчиво вызвавшего его неудовольствие. Анри же просто отпустил ничем не подкрепленную угрозу и похромал прочь.

Но в дверях его остановил женский голос. Он обернулся — из-за полога в глубине прачечной выходила женщина.

— Кармен Годен — это я, — сказала она.

— Кармен! — От первого же взгляда на ее неестественно рыжие волосы, подобранные наверх в косматый chignon, на два ятагана локонов, что обрамляли с обеих сторон ее лицо, сердце его скакнуло в груди, и он, буквально паря от возбуждения, кинулся обратно к стойке. — Кармен, ma chère, как ты?

Женщина смешалась.

— Простите, месье, но мы с вами знакомы?

Анри видел — смятение у нее не показное и, очевидно, заразное, ибо теперь смутился и он.

— Конечно, знакомы. Все те картины? Наши вечера вместе? Я же Анри, chère. Три года назад?

— Простите, — сказала она.

— А теперь пошел вон, — высказался трепаный. — Ей работать надо.

Взгляд Кармен из скромного и смущенного стал яростным, и она обернулась к хозяину:

— Ты погоди! — И снова Анри: — Месье, не могли бы мы выйти на минутку?

Ему хотелось поцеловать ее. Обнять. Отвести домой и приготовить ей ужин. Вот это ее свойство — сила и в то же время хрупкость — в ней по-прежнему чувствовались, и то в нем, что он обычно держал вдали от посторонних глаз, немедленно повлеклось к ней. Забрать ее домой, есть с ней, потягивать вино, тихонько посмеиваться над чем-нибудь грустным, потом любить ее и засыпать в ее объятьях — вот чего ему хотелось. А потом проснуться и перенести эту сладкую меланхолию на холст.

— Прошу вас, мадемуазель, — промолвил он, распахивая перед нею дверь. — После вас.

На тротуаре она быстро отошла в парадное соседнего жилого дома, чтобы не видели из прачечной, и повернулась к нему.

— Месье, три года назад я очень болела. Я жила на Монмартре, работала на пляс Пигаль, но ничего этого я не помню. Я все забыла. Врач говорил, что лихорадка повредила мне голову. Сестра привезла меня к себе и выходила. Но я не помню почти ничего, что было прежде. Может быть, мы встречались тогда, но извините меня — я вас не знаю. Вы говорите, я вам позировала? Вы художник?

Лицо Анри онемело, будто его отхлестали по щекам. Но жжение не утихало. Она и впрямь его не знала.

— Мы были очень близки, мадемуазель.

— Друзья? — уточнила она. — Мы были друзьями, месье?

— Более чем, Кармен. Мы проводили вместе много вечеров, много ночей.

Рука ее метнулась ко рту, словно бы в ужасе.

— Любовники? Мы же не были любовниками?

Анри вгляделся в нее, но ни следа обмана, ни проблеска узнавания, ни стыда, ни радости — ничего в ее лице не нашел.

— Нет, мадмуазель, — произнес он, и слова эти дались ему так же трудно, как неуступчивый больной зуб, не желающий покидать рот. — Мы вместе работали. Мы были не просто друзьями. Натурщица для художника — это больше, чем друг.

Похоже, ей стало легче.

— А я была вам натурщицей?

— Лучшей, что мне попадались. Картины я могу вам показать. — Но еще не договорив, он понял, что не сможет. Он бы мог показать ей лишь несколько из множества. Да и тех у него осталось лишь три. Однако он помнил — или считал, будто помнит, — что писал их десяток. В уме он видел ню, которую писал с нее, — но не припоминал, чтобы продал ее, а теперь ее у него точно нет. — Быть может, вы могли бы зайти ко мне в мастерскую. Я бы показал кое-какие наброски с вами, и память, возможно, вернулась бы к вам при виде этих картин.

Она покачала головой, не отрывая взгляда от мостовой.

— Нет, месье. Я б никогда не смогла позировать. Невероятно, что я это делала. Я же такая дурнушка.

— Вы прекрасны, — сказал он. И не преувеличил. Он видел. Он перенес эту красоту на холст.

Тут на улицу вышел хозяин.

— Кармен! Тебе работа нужна, или ты хочешь сбежать с карликом? Мне-то навалить, но если тебе работу, так иди и работай.

Она отвернулась от художника.

— Мне нужно идти, месье. Спасибо за предложение, но то время забыто. Возможно, к лучшему.

— Но…

Она юркнула в прачечную мимо хозяина. Тот рыкнул на Анри и захлопнул дверь.

Тулуз-Лотрек забрался в ожидавший фиакр.

— Еще в прачечную, месье? — спросил извозчик.

— Нет, в бордель на рю д’Амбуаз в Девятом. И полегче на поворотах. Чтобы пойло не плескалось.

 

Тринадцать. Женщина в кладовой

Мамаша Лессар никогда раньше не применяла насилие к посторонним людям. Разумеется, живя на Монмартре, где в дансингах и кафе мешалась разная публика — и богема, и рабочий люд, и буржуазия, — она видела немало драк, а также лечила порезы и синяки у своих мужчин. В Прусскую же войну она не только пережила обстрелы города и помогала ухаживать за ранеными, но видела и послевоенные бунты, когда коммунары выкатили пушки из церкви Святого Петра, скинули правительство, а потом легли под пулями расстрельных команд у стены кладбища Пер-Лашез. Чего греха таить, она не раз сама давала понять — даже грозила, — что перед насилием не остановится. И более-менее убедила всю свою семью и большинство художников, живших на горе, что способна слететь с катушек в любую минуту и всех изничтожить, как сбесившаяся медведица. Такой репутацией она гордилась — достичь ее было нелегко. Но дерябнуть Жюльетт по лбу стальной сковородой — это у нее был первый настоящий акт насилия. И его она сочла до невероятия неудовлетворительным.

— Может, другой сковородкой надо было? — спросила Режин, пытаясь утешить родительницу.

— Нет, — ответила мамаша Лессар. — Можно было взять медную с нашей кухни, а не из пекарни, с латунным покрытием — она легче и для crêpes, по-моему, лучше. Но вышибать мозги у натурщиц все равно удобнее стальной. Она тяжелая, но не настолько, чтоб не размахнуться. А скалкой не хотелось. Смысл-то был ее оглушить, а не башку проламывать. Нет, той сковородкой было идеально.

Люсьена они перенесли наверх в квартиру и теперь сидели у кровати, на которой он лежал, бледный как сама смерть.

— А если бы крови было побольше? — спросила Режин. — Знаешь, ну вот как мы пирожки прокалываем, чтобы сок начинки совсем чуть-чуть тек?

— Нет, — ответила мадам. — Мне кажется, удар тоже был идеальный. Ее задуло, как свечку, — и ни капли крови. Она очень хорошенькая, кровь бы ей платье испортила. Нет, я думаю, треснуть кого-то по голове — это как секс: занятие неблагодарное, лишь бы сохранить мир и покой. — И она с тоской вздохнула, глянув на ферротип папаши Лессара, стоявший на тумбочке. — Радость — в том, что грозишь. Угрозы — они как любовные сонеты оскорбления действием. Ты же знаешь, я особа романтичная.

— Mais oui, Maman, — ответила Режин. Она встала и прислушалась. — Кто-то на лестнице.

— Возьми сковородку, — посоветовала мамаша Лессар.

Режин вышла на верхнюю площадку как раз в тот же миг, что и мужчина с бычьими плечами и в рабочей одежде. Он поймал ее одной рукой за талию, закружил, притиснул к стене и принялся немилосердно целовать, а она елозила и уворачивалась — трехдневная щетина очень царапала ей лицо.

— Моя сладенькая, — говорил ее супруг Жиль в паузах. — Цветик мой. Хотел тебя удивить, а ты мне блинчики жарить уже собралась. Мое сокровище.

— Сковородка — это дать тебе по башке. Отпусти меня, — ответила Режин. Она опять заерзала в его хватке, а он только крепче прижал ее к стене. — Мой любовный поросеночек, я соскучилась. Это Жиль, — крикнула она матери.

— Тресни его, — сказала мамаша Лессар. — Заслужил, раз домой так рано явился.

— О, — произнес Жиль и выронил супругу, как отравленное яблоко. — И мамаша тут.

— Добрый вечер, Жиль, — сказала мамаша Лессар с пренебрежительным холодком в голосе: дородный плотник ей очень нравился, но если он об этом будет знать — никакой выгоды.

Жиль шагнул в спальню.

— Что с Люсьеном?

— Эта женщина, — ответила Режин.

— Какая женщина? — Жиль весь последний месяц пребывал в блаженном неведении касаемо того, что происходит в булочной, поскольку почти все время проводил в Руане — они там строили общественное здание.

— На пороге склада лежит девушка без сознания, — сказала мамаша Лессар. — Ты должен занести ее внутрь.

— Конечно, — сказал Жиль, словно с его стороны крайне мордоплюйски было не понимать, до чего он никчемен. — Сейчас иду. — Он повернулся к Режин: — А crêpes ты мне разогрей, моя сладенькая. — И спустился по лестнице.

— Сковородка была тебя по голове лупить, — напомнила ему супруга.

— Прости меня, — сказала мамаша Лессар. — Я подвела тебя, дитя мое. Я позволила тебе выйти замуж за полного недоумка.

— Да, но он сильный, и ему плевать на искусство, — ответила дочь.

— Что есть, то есть, — согласилась мадам.

А внизу, на складе Жиль стоял перед портретом Жюльетт. Это правда — на искусство ему было сдрочить с высокой бочки, но если дело доходило до голых женских форм, он был крупным энтузиастом.

— Sacré bleu! — воскликнул он без всякой иронии.

— Тебе помочь? — донесся из пекарни голос Режин.

Жиль попятился от картины.

— Нет. Ее тут нету. Тут вообще никого нету.

— Она же была здесь. — Режин уже стояла в дверях сарая.

Жиль обернулся к ней так споро, что чуть не потерял равновесие.

— Chère, ты меня напугала. А ты знала, что у сарая стеклянный потолок? Я никогда раньше таких сараев не видел. Зачем тут световой люк вообще? — И он пожал плечами от всеобщей загадочности.

Режин прижала ко рту ладонь, будто давила в себе всхлип, и вымолвила:

— Зайди в дом, Жиль. Мне тебе нужно кое-что сказать.

* * *

Красовщик услышал дребезг ключа в замке и открыл ей дверь.

Блё вошла в квартиру и осторожно потянула наверх с головы шляпу за поля.

— Ай, ай, ай, ай.

— Тебе пора с ним кончать, — произнес Красовщик. — Кое у кого завелись подозрения.

— Уй! — высказалась на это Блё, исторгнув из легких воздух, — она как раз сорвала с головы шляпу и кинула ее на вешалку. И склонилась перед Красовщиком, а его впавшие глаза несколько выпучились, когда он хорошенько разглядел ее вспухший багровый лоб. — Ты считаешь?

— Что случилось?

— А как по-твоему? Меня стукнули.

— Булочник?

— Нет, не булочник. Мне кажется, его мамаша. Я не ожидала.

— Ты их убила?

— Да, я не знаю, кто меня стукнул, но все равно всех поубивала.

— Вздорная ты с синяками. Вина хочешь?

— Да, вина, еды. — Она рухнула на диван. — У нас есть горничная?

Красовщик застенчиво повернулся с ней и пожал плечами.

— Ох, ебать-и-красить. Ладно, тащи тогда вина. Кто, по-твоему, начал подозревать?

— Карлик. Этот художник-недомерок. Он тут был. Купил у меня красок. Выспрашивал про Голландца, про Овер.

— Не мог же он связать нас с Голландцем. Как бы ему это удалось?

Красовщик опять пожал плечами и вручил ей тяжелый хрустальный бокал с вином.

— Не знаю. Может, письмо получил? Голландец совсем спятил. Причем не так, как обычно. Может, карлика убить? Безопасности ради?

— И с какого конца это будет безопасно? Он бы ничего и не заподозрил, если б ты не грохнул Голландца.

— Случайно. Ничего не поделать, — ответил Красовщик.

— Так вот, убивать его мы не станем. Мы спрячемся.

— А булочник? Он подозревает?

— Нет, ничего он не подозревает. Он без сил. Я его сегодня возила в Лондон на неделю. Это все его родня.

— Ты забрала картину?

— А похоже, что я забрала картину? Я вот что принесла. — Она швырнула на кофейный столик полувыжатый тюбик краски. — Синей у него больше не осталось.

— А картину почему не забрала?

— Потому что кто-то дал мне по мозгам, а картина, блядь, огромная, нет? И до сих пор не высохла, я не могла срезать ее с распялок и свернуть. А пойди я через весь Монмартр с собственной ню больше меня самой, меня бы заметили, тебе не кажется?

— Я просто спросил. Вздорная ты после Лондона.

— Я не после Лондона вздорная. Не один месяц работы потеряли, мне врезали по башке и вдобавок приходится разговаривать с тобой. Вот отчего я вздорная.

— А, — произнес Красовщик. — А я не люблю Лондон.

— Принято к сведению. — Она допила вино. — Есть есть?

— Жареная курица. Я оставил тебе половинку. Значит что — мы забираем картину, потом убиваем пекаря и всю его родню, чтобы замести следы, так?

— Нет, не так. Никого мы не убиваем. Что у тебя вообще такое с убийствами? Грохнул Голландца и вошел во вкус, что ли? И еще хочется? Это тебе не горничных елдой распугивать. Если и дальше будешь убивать художников, кто-нибудь, знаешь, наверняка заметит.

— Думаешь, художников можно елдаком напугать? — Он закатил глаза к потолку: какие дивные возможности представляются. Блё не знала, что он так однажды попробовал с художницей Артемизией, и та пригрозила отпилить ему голову, безумная итальянская прошмандовка.

— Нет, но и убивать их нельзя. По крайней мере — не всех. И не так.

— Возьмем краску. А если ты пойдешь со мной, они и не вспомнят.

— Конечно, блин, не вспомнят. Они же будут мертвые. — И она обозвала его на мертвом языке — кличку можно было грубо перевести как «говняшка на палочке», только прозвучало кратче и емче: «Говняпальчик».

— Можно переехать, спрятаться. Карлик спрашивал о рыжей прачке. Может, ее стоит ему еще разок найти. Пишет он быстро.

Она покачала головой:

— Нет. Спрячемся. Но сначала мне нужно закончить с Люсьеном.

— Хочешь ванну?

— Еды.

— А потом ванну? Я разжег титан. Вода будет горячая.

— Смотреть нельзя.

— Ну немножко? У тебя лоб становится тирским пурпуром. Мне нравится на белой коже.

— Тирский пурпур? До оттенка? Правда?

Он красноречиво пожал плечами — жест того же типа, что и «О-ёй, я случайно напугал горничную елдой и застрелил одноухого голландского художника, что ж тут поделаешь?»

— Красовщик, — объяснил он.

— Тащи еду, Говняпальчик, — сказала она.

* * *

— Он умрет? — спросила Режин у матери.

Они сидели у одра сына и брата. Жиль стоял в дверях крохотной спальни.

Мамаша Лессар не ответила, а повернулась сразу к нему.

— Если он умрет, ты должен найти эту женщину и придушить ее.

Жиль с самого начала знал: им с Режин следовало отселиться в собственный дом. Если б они переехали в ту квартирку у вокзала Сен-Лазар, что ему предлагал артельщик, он бы не оказался в этом положении. Режин бы добиралась до булочной меньше чем за двадцать минут, рядом там хорошие рынки, да и почти все поезда на запад, где он по большей части работал, отходили с этого вокзала. Можно было б рыгать, и ему бы никто не выговаривал, просить на ужин то, что хочется, а самое главное — никто бы не просил его удавить хорошенькую девушку. Он никогда не перечил теще, но тут, видать, придется. Разве он не мужчина? Не хозяин в доме? Режин — его жена, это его дом, и хватит, черт возьми, им помыкать.

— Водой обливали? — спросил он.

— Нет, — ответила мамаша Лессар. — Мы заволокли его сюда по лестнице, раздели и уложили в постель. Все это время он не приходил в себя. Водой его не разбудишь.

— Я принесу, — сказал Жиль. Может, если ей показать, что он годен для чего-то еще, она забудет, что девчонку надо душить.

Режин вышла следом на кухню и взяла у него из рук кувшин.

— Ну ее, эту воду. Сядь.

Сама уселась за стол напротив и взяла его большие заскорузлые руки в свои. В глазах у нее стояли слезы.

— Жиль, когда я тебе скажу то, что должна сказать, дай мне слово, что ты меня не бросишь.

— Даю. — Чрезмерным воображением наделен он не был, но что такого ужасного могла она ему сказать? Он, в конце концов, живет в доме с ее матерью — что здесь может быть хуже?

— Я убила свою сестру, отца и теперь вот милого братика Люсьена, — произнесла она.

Хотя ожидал он совсем не такого, но понимающе кивнул.

— В рагу? — уточнил он.

В тот же миг она вскочила на ноги, и в голову мужа полетели различные предметы — кухонное полотенце, таган и сахарница.

— Нет, блядь, ни в какое рагу я их не клала, идиот. Как тебе это вообще в голову пришло — «в рагу»?

— Меня только не убивай, — произнес Жиль. — Я очень люблю твое рагу.

Когда из спальни высунулась мамаша Лессар — посмотреть, что за шум, — Режин уже справилась с гневом, схватила Жиля за руку, стащила его вниз по лестнице в пекарню. Признаваться в совершенных преступлениях.

* * *

Мари была ей не только сестрой — она была ей лучшей подругой, и всякий раз, когда Режин о ней напоминали, она глотала слезы. Трудно жить в городе, где каждую четвертую или пятую женщину зовут Мари.

— Папá любил живопись и живописцев, — начала Режин. Жиль вынес вперед из-за стойки высокий табурет, и Режин устроилась на нем у стола с тяжелой мраморной столешницей, на которой они месили тесто для булочек. — Маман вечно посмеивалась и дразнила его: у него-де художники вместо домашних зверюшек, — а Люсьен, даже когда был маленький, говорил ему, что он сам должен писать, но папá всегда противился. У них двоих была даже такая религия — поклоняться художникам Монмартра: святой Моне Гаврский, святой Сезанн Эксский, святой Писсарро Оверский, Святой Ренуар Парижский. Иногда казалось, что мы кормим вообще всех художников у нас на butte… И вот, когда мне сравнялось девятнадцать, кое-что произошло. Как-то поутру спускаюсь, а папá сидит вот так же у стола для булочек, у него на коленях ящик красок открыт, и он смотрит на тюбики, будто они святые мощи. Рядом Люсьен, и оба они как в трансе. Даже печи еще не разожгли, а нам открываться скоро. Не знаю даже, откуда этот ящик взялся. К папаше Танги на Пигаль за красками идти было рано, а накануне вечером ящика в доме не было. Люсьен посмотрел на меня и говорит: «Папá будет художником»… Потом они про это много недель не заговаривали, но вдвоем убрались в сарае, все там подмели, и каждый день только хлеб из печи вынут — папá юрк в сарай и сидит там до ужина. Скоро печь уже начал один Люсьен, чтобы папá мог себе спокойно рисовать. А однажды папá ворвался в пекарню, неистово голося, что ему нужен свет, что без света и цвета нет.

— Поэтому в сарае потолок стеклянный? — уточнил Жиль — он все-таки рассчитывал направить беседу в русло плотницкого дела, где у него все-таки какой-никакой опыт.

— Да! Да! — нетерпеливо ответила Режин. — Я подумала, что маман вышвырнет его за порог, так она рассердилась. Но чем больше она жаловалась, тем больше папá запирался у себя в новой «мастерской», а бедняга Люсьен тем чаще оказывался меж двух огней. Он теперь заправлял всей пекарней, ходил в школу, учился живописи у месье Ренуара в студии за углом — слишком тяжелая ноша для мальчика. Нам с Мари следовало бы и побольше помогать, но маман разделила семью на два лагеря — не мужчин и женщин, как легко подумать, а художников и людей. Нам разрешалось помогать Люсьену лишь столько, чтобы пекарня работала. Не более того. Он, как и наш отец, стал инородным существом, и пока не опамятуется, мы должны были к нему относиться как к таковому.

— А я думал, она ко всем мужчинам так, — сказал Жиль. Ему было жаль Люсьена и папашу Лессара, который в глазах плотника обрел пропорции прямо-таки мифические. Мамаша Лессар поминала его поочередно то с обожанием, то с презрением. То он был так чист и героичен, что ни единому живому человеку не сравниться с памятью о нем, то становился бесполезным и безответственным фантазером, который должен служить примером того, насколько низко может пасть некогда приличный человек.

Режин похлопала мужа по руке.

— Как бы оно ни обернулось, ты ни за что не должен рассказывать маман о том, что я тебе рассказываю.

— Никогда, — кивнул Жиль.

— В общем маман как-то уехала к grand-mère и не возвращалась домой несколько дней. А у нас однажды появилась женщина. Молодая, по-моему — рыжая. Я хорошенько ее не успела разглядеть, только мельком. Но видела, как папá заводит ее через пекарню в сарай. Они вошли и заперли дверь за собой. В тот вечер папá не вышел ужинать, а когда мы его звали через дверь — не отвечал. Наутро он даже Люсьена не проверил, когда мой брат пек хлебы… На следующий вечер Мари уже хотела идти сарай жечь, так разозлилась, но я сказала ей, что наверняка мы ничего не знаем. Может, он ее просто рисует. Он же даже с девушками не заигрывал, когда они заходили в булочную, как прочие лавочники у нас на горе. Мари тогда сказала, что она пойдет и проверит… А стояла середина зимы, снег уже два дня шел. Из окошка спальни мы видели, как из папиной печки идет дым, но и только-то. Мари надела зимние сапоги, вылезла на крышу и добралась до светового люка, в который можно было заглянуть. Я ее остановить пыталась, обратно в окно затянуть, а она и слышать ничего не хотела. Дошла по гребню крыши, ноги по обеим сторонам конька ставила. Было так скользко, что она при каждом шаге чуть вниз не съезжала. И вот дошла до люка, смотрит — а я гляжу, у нее глаза распахиваются. Не как от страха, а с широкой такой улыбкой, как утром после Рождества. Повернулась мне что-то сказать, но оступилась и поехала с крыши к улице. Я только увидела, как она через край перевалилась, да земля дрогнула, когда она упала.

— Это два этажа, — заметил Жиль.

— Должно быть, она упала прямо на затылок. Врач никаких сломанных костей у нее не нашел, да и крови не было. Но она была без сознания.

— И тогда твой отец вышел?

— Нет. Я закричала, побежала к Мари. А через дорогу у мадам Жакоб его друзья-художники грелись — Сезанн и Писсарро, только-только из Овера. Они тоже выбежали и помогли мне перенести ее в пекарню. Люсьен у себя на занятиях как раз был, а маман возвращалась от бабули только наутро. Дочка мадам Жакоб сбегала за врачом. Сезанн и Писсарро ломились к папá в дверь, но им не открыли. Когда же я их заверила, что папá внутри, они дверь выломали. И он там лежал на полу — в руках кисточки и палитра вся готовая. Один. Мертвый.

— Mon Dieu! — воскликнул Жиль.

— Врач сказал, что это у него сердце, да только он весь иссохший был, будто провел много дней в пустыне без воды. Мари еще три дня продержалась, но в себя так и не пришла.

— А женщина? Та, что в мастерскую к нему заходила?

— Я не видела, чтоб она из нее вышла.

— Но картина же? Вы по картине ее разве не могли найти? И выяснить, что случилось.

— Не было там никакой картины, — ответила Режин, промакивая глаза. — Ни одной. Чистые холсты. Папá к тому времени писал уже далеко не первый месяц, каждый день по многу часов, а мы ни одной картины не видели. Даже Люсьену не показывал.

Жиль обхватил жену ручищами и утешал, а она всхлипывала, уткнувшись ему в грудь.

— Ни в чем ты не виновата, chère. Иногда слушается плохое. Откуда ж тебе знать было?

— Но я же знала. Я бы могла их остановить. И Люсьена бы могла, когда он только привел эту девушку в мастерскую. А вышло совсем как с папá. Я просто смотрела. Они так любят эту свою живопись, что я не смогла. Не смогла.

— И матушка твоя так и не узнала, из-за чего все это произошло?

— Нет. Ей бы стало только больнее. Она и не должна об этом знать — даже если Люсьен не придет в себя, она ни за что не должна ни о чем узнать. — И Режин вновь расплакалась, а Жиль прижал ее к себе еще сильнее.

— Таки ни за что? — раздался с лестницы голос мамаши Лессар.

И Жилю тут же стало интересно, как удается женщине столь немалых габаритов так бесшумно ходить по очень скрипучей лестнице.

 

Четырнадцать. Мы художники, а стало быть отчасти никчемны

Люсьен пролежал без чувств восемь дней. Весть о его состоянии разнеслась по всей горе, и в пекарню заходили соседи и знакомые — предлагали еду, помощь, хотели сменить мамашу Лессар, которая не отходила от постели сына.

— Если придет в себя, — наставляла их родительница, — сначала дайте ему воды, пусть попьет, а потом напомните, что мама его предупреждала: эта девушка до добра не доведет.

Режин справлялась с пекарней сама — ей помогал Жиль: вставал пораньше и месил тесто в тяжелой дубовой лохани.

Призвали двух парижских врачей. Они осмотрели Люсьена, для комы никаких причин не обнаружили, и каждый ушел, бормоча единственную рекомендацию: «Поживем — увидим». Мамаша Лессар не пожелала, чтобы сына увозили в «Божий приют» — древнюю больницу рядом с собором Парижской Богоматери.

— Туда привозят умирать, а мой сын умирать не собирается.

Но к концу недели все посетители уже больше напоминали плакальщиков — предлагали зажечь свечи, помолиться, а о выздоровлении даже не заикались. Ни о надежде, ни о Люсьене в будущем времени. Мамаша Лессар и Режин по очереди выжимали мокрые тряпицы на потрескавшиеся губы Люсьена, и он время от времени сглатывал влагу. Так, капля за каплей, ему не давали умереть от жажды.

На седьмой день Режин отправилась утренним поездом в Овер-сюр-Уаз, чтобы привезти доктора Гаше. Вернулась днем — и не только с добрым доктором, но и с Камиллем Писсарро, который у того как раз гостил. Доктор Гаше, чья практика больше тяготела в сторону гомеопатии, принялся добавлять к их капельнице настои трав, и на восьмой день Люсьен открыл глаза. Перед ним высилось нечто похожее на седобородый лик Господа Бога.

— С возвращением, Крысолов, — произнес Писсарро.

Мамаша Лессар прижала к губам платок и заспешила прочь из комнаты, чтобы скрыть слезы.

— Oncle Camille, — произнес Люсьен. — Как так?

— Я приехал с Гаше. Был в Овере, писал с Гогеном.

— А Лапочка с вами? — Голос Люсьена был сух, как прах.

Режин поднесла к его губам чашку, и он глотнул воды, а Писсарро тем временем успел оправиться от напоминания о дочери — уж восемнадцать лет как покойной. Он взглянул на доктора и воздел бровь, словно бы спрашивая, сказать ли мальчику правду. Тот, очевидно, до сих пор не в себе.

Доктор Гаше секунду гладил клинышек рыжей бородки — будто диагнозы рождаются от трения, — потом кивнул.

— Лапочки больше нет, Люсьен, — сказал Писсарро. — Много лет уже. Ты разве не помнишь?

— Синяя! — вскричал Люсьен и быстро сел на кровати, схватив Писсарро за отвороты сюртука. — И ее забрала?

Писсарро поглядел за Люсьена в угол комнаты. Смотреть там было не на что — одни крашеные стены, но и на юношу он смотреть не мог: взгляд того умолял об ответах. Глаза старого художника застили слезы.

— Она болела. Лихорадка, — ответил он. Покачал головой и уставился в пол от неловкости. — Это было давно, Крысолов.

Люсьен посмотрел на доктора Гаше.

— И ее забрала?

Врач подвинул табурет поближе и сел у кровати.

— Люсьен, ты больше недели провел без сознания. Ты знаешь, что с тобой случилось?

— Со мной все хорошо, — ответил тот. — Я писал. Постойте. Жюльетт? Ох, Onlce, картина же! Вы должны посмотреть картину!

Писсарро встряхнулся, прогнал беспокойство и с улыбкой глянул на Гаше.

— С ним все будет прекрасно, — произнес он, точно сам теперь стал врачом.

— Об этом мне судить, — ответил Гаше. — Люсьен, ты не ел чего-нибудь непривычного? Каких-нибудь раков, например? Незнакомых грибов?

— Рыбу с картошкой. В Лондоне. С Жюльетт, — ответил Люсьен. — Где она?

— Мама вышибла ей мозги сковородкой для блинчиков, — ответила Режин, стоявшая в дверях. — После этого она не возвращалась.

— Но я люблю ее, — сказал молодой человек. — И картина не окончена.

Гаше встал.

— Давай-ка ты немного отдохнешь, Люсьен. А мы с Камиллем сходим посмотрим на твою картину.

* * *

В мастерской Люсьена доктор Гаше и Камилль Писсарро стояли перед синей ню Жюльетт.

— Экстраординарно, — промолвил врач.

— Напоминает оливы Ренуара. Он тогда поехал на Юг — разрабатывал теорию, что все тени состоят из синего света. И никаким другим цветом их не писал. Вся палитра у него строилась на синем.

— Правда, Камилль? Она тебе напоминает оливы? Дай-ка я проверю тебе пульс, друг мой. Вероятно, ты мертв.

— Я в смысле цвета.

Дверь сарая распахнулась, и они, повернувшись на грохот, увидели Анри Тулуз-Лотрека. Тот был несколько взъерошен и помят, словно его недавно распаковали из небольшого ящика, где продержали вполне долго.

— Bonjour, Messieurs.

С Писсарро они встречались в галерее у Тео Ван Гога, которая выставляла работы обоих. Едва Тулуз-Лотрек вошел, сам воздух в сарае сменился с густого орехового духа льняного масла с легкой вяжущей нотой скипидара на удушливые миазмы пачулей, мускуса, табака, абсента и выделений хорошо выдержанных зрелых женских органов, вполне вероятно — ныне покойных. Пожав художнику руку, доктор Гаше украдкой вытер ладонь о штанину.

— Я видел ваши работы, месье, — сказал врач. — В особенности у вас поразительны литографии. Я и сам немного гравер.

— Слыхал, — ответил Анри. — Горю желаньем посмотреть, что вы делаете. Но как Люсьен? Мне сказали, он очнулся?

— Где-то с час назад, — ответил Гаше.

— Значит, поправится?

— Похоже на то. Но очень слаб. Обезвожен.

Анри снял шляпу и вытер лоб платком.

— Слава богу. Я пытался его спасти, но не сумел убедить в опасности.

Писсарро, который не отрывал взгляда от картины с тех пор, как явился Тулуз-Лотрек, и старался отвлечься и не думать о жуткой вони, им принесенной, спросил:

— Спасти? От чего?

— Он нее вот, — сказал Анри, кивнув на портрет.

— Опасность — отнюдь не первое впечатление, что она внушает, — заметил Гаше.

— Не только от нее, — пояснил Тулуз-Лотрек. — Еще от Красовщика.

Теперь уже оба, художник и врач, и посмотрели на человечка.

— Они вместе, — еще раз пояснил тот.

— Винсент что-то говорил о каком-то красовщике перед тем, как умер, — припомнил Гаше. — Я счел это обычным бредом.

— Винсент его знал, — сказал Анри. — Очень конкретного красовщика. Маленький, бурый, на вид как поломанный.

— И вот эта девушка, натурщица Люсьена, с ним как-то связана? — уточнил Писсарро.

— Они вместе живут в Батиньоле.

Писсарро посмотрел на Гаше.

— Как ты считаешь, Люсьен достаточно окреп для беседы?

* * *

Режин кормила Люсьена бульоном и кусочками хлеба — и цвет помаленьку возвращался к его щекам. Мадам Лессар внесла лохань и побрила его опасной бритвой, а Писсарро и доктор Гаше наблюдали за процедурой. Когда же она вышла из комнаты, врач закрыл за ней дверь и уселся на табурет у кровати. Писсарро и Тулуз-Лотрек остались стоять.

Люсьен обвел всех взглядом и скривился:

— Боже праведный, Анри, это от тебя так смердит?

— Я собирался прийти сразу, как только узнал, что ты очнулся, но девочки не отпустили меня без ванны. Я неделю бдел у твоего одра, друг мой.

— Бдят у смертного одра, а не в десяти кварталах на куче шлюх, растеряв остатки разума после опия и абсента.

— Все скорбят на свой манер, Люсьен. А поскольку ты все равно собираешься выжить, похоже, мой метод возымел терапевтическое действие. Но я склонюсь пред мнением доброго доктора. — И Анри посмотрел на Гаше поверх pince-nez.

— Нет, мне кажется, дело не в этом, — произнес врач.

— В таком случае — мои извинения, Люсьен. Ты не выживешь.

Гаше смутился:

— Да нет, я вовсе не это хотел сказать…

— Если так, можно мне твою новую картинку? Это у тебя шедевр.

— Она не окончена, — ответил Люсьен.

— Не пойти ли нам? — осведомился у врача Писсарро, показывая на себя и Тулуз-Лотрека.

— Нет. Вы мне можете еще понадобиться. Надо диагностировать неполадки Люсьена.

— Но мы же художники…

— А стало быть, отчасти никчемны, — добавил Анри.

Доктор Гаше воздел палец, чтобы маленький художник не двигался с места.

— Сами убедитесь, — сказал он и повернулся к пациенту: — Люсьен, едва придя в себя, ты спросил о Лапочке. Ты произнес «синяя» и осведомился, не забрал ли кто-то ее. Что ты имел в виду?

Люсьен попробовал припомнить, но в голове у него все смешалось. Он помнил Лондон, где видел Тёрнеров и Венеру Веласкеса, — но он никогда не бывал в Лондоне. Все это знали точно — кроме него. Они утверждали, что в мастерской он провел много дней, там его и нашли, и никто не видел, чтобы он оттуда выходил.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Может, мне приснилось. Я не помню. Я просто почувствовал Лапочку — ее нет больше. Будто случилось только что, и нечто отняло ее у меня.

— Ты спросил, не «синяя» ли забрала ее, — заметил врач.

Люсьен всмотрелся в глаза Гаше — большие, вечно немного скорбные, словно врач мог разглядеть печаль в сердце чего угодно.

— Но это ж бессмысленно, правда? — ответил Люсьен.

— Мальчик устал, — сказал Писсарро. — Пусть отдохнет.

— Это ничего, — произнес Гаше. — Но ты не помнишь, да? Ты не помнишь, как Лапочка болела?

— Нет, — ответил Люсьен. От потери у него надрывалась душа, но чтобы его первая любовь болела — этого он действительно не помнил. Он чувствовал лишь боль от стрелы, пробившей ему сердце, когда ему сказали, что она умерла. Саднило по-прежнему.

— Ты тоже этого не помнишь? — спросил Гаше у Писсарро.

Художник покачал головой и посмотрел на свои руки.

— Может, это и благо.

— Однако вы оба при этом присутствовали, — сказал врач. — Я лечил Лапочку от лихорадки. Я вас обоих там помню.

— Да, — подтвердил Писсарро. — Я написал несколько портретов Люсьена, поэтому… — Художник явно забыл, что хотел сказать.

— Где они? — спросил врач.

— Кто?

— Камилль, я видел почти все твои картины. Но ни одного портрета Люсьена среди них не было.

— Я их писал. Три, а то и четыре. Я его как раз в то время учил. И своего Люсьена заодно. Спроси у него.

Гаше посмотрел на Люсьена.

— Ты помнишь эти сеансы?

Молодой человек постарался вспомнить. Наверняка позировать пришлось не один час — а в таком возрасте даже пять минут усидеть на одном месте трудно. Однако припоминалась только тревога — она рвалась изнутри чуть ли не паникой.

— Нет. Нет, ничего не помню.

— И ты никогда не видел этих портретов?

— Нет.

Писсарро схватил друга за руку.

— Гаше, что все это значит? Лапочка умерла восемнадцать лет назад.

— Я тоже память терял, — произнес Тулуз-Лотрек. — И других таких же знаю… ну, другую, одну натурщицу. Это все краска, нет?

— Что — краска? — нетерпеливо спросил Писсарро: его скорбь перекипела в раздражение. — Мы ничего не помним из-за какой краски?

— Не знаю, давайте изучим вопрос. — Гаше успокаивающе похлопал художника по руке. — Этот красовщик — ты с ним имел дело, Камилль? Особенно в то время, когда писал Люсьена?

Писсарро прикрыл глаза и кивнул.

— Я помню такого человека. Много лет назад. Он пришел в булочную к Лессару в тот день, когда папаша разыгрывал в лотерею одну мою картину. Я не обратил на него внимания. Он дал мне попробовать тюбик краски. По-моему — ультрамарин. Да, помню — я его видел.

— А краску ты извел?

— Вот этого уже не помню. Наверно, должен был. То были скудные годы. Я не мог себе позволить просто так разбрасываться краской.

— А ты, Люсьен? — спросил врач. — Ты помнишь такого человека?

Люсьен потряс головой.

— А помню, что картину выиграла красивая девушка. Помню ее платье — с большими синими бантами. — Люсьен отвернулся от Писсарро. — Помню, думал: вот бы и Лапочке такое…

— Марго, — произнес Писсарро. — Фамилию запамятовал. Она позировала Ренуару. Для картины с качелями, и той большой, где в «Галетной мельнице».

— Я ее тогда знал, — сказал Гаше. — Ренуар вызвал меня в Париж ее посмотреть. Полное имя — Маргерит Легран. А вы не знаете, Ренуар у того же красовщика покупал краски?

— А что? — спросил Тулуз-Лотрек.

— А то, что у него тоже провалы в памяти, — ответил врач. — Пропадает по многу месяцев. И у Моне. Насчет Дега не знаю, про Сисле и Берт Моризо — тоже. Да и про остальных импрессионистов. Но совершенно точно знаю, что провалы в памяти — у всех моих знакомых художников с Монмартра.

— У Ван Гога — тоже? — спросил Анри.

— Начинаю думать, что да, — ответил Гаше. — Вам же известно, что в масляной краске могут быть очень вредные для человека вещества? Одна ртуть в киновари может довести человека до так называемого «безумия шляпника». Мы все знаем человека, отравившегося свинцовыми белилами. Хром из желтого крона, кадмий, мышьяк — все это входит в краски, которыми вы пишете. Поэтому я всегда и отговариваю друзей-художников писать пальцами. Многие вещества способны проникать в тело через кожу.

— А Винсент краску ел, бывало, — заметил Анри. — Мы с Люсьеном видели такое в студии у Кормона. Учитель его за это бранил.

— Винсент бывал… это… страстный, — произнес Люсьен.

— Псих ненормальный, — сказал Анри.

— Но блистательный, — сказал Люсьен.

— Совершенно, — согласился Тулуз-Лотрек.

Гаше посмотрел на Писсарро.

— Помнишь, Гоген рассказывал, как они с Ван Гогом ссорились в Арле? Винсент как-то раз впал в такое бешенство, что отрезал себе кусок уха. Гогену пришлось вернуться в Париж.

— Ван Гог же после этого сдался в санаторий, нет? — уточнил Писсарро.

Люсьен сел на кровати.

— Винсент был нездоров. Это все знают.

— Брат рассказывал, что припадки у него были много лет, — вставил Тулуз-Лотрек.

— Винсент не помнил этой ссоры, — сказал врач. — То есть — вообще. Он мне говорил, что не понимает, отчего Гоген уехал из Арля. Уверял, что Гоген его бросил из-за разногласий насчет живописи.

— Гоген и мне говорил, что о своих вспышках ярости Винсент не помнил уже наутро, — сообщил Писсарро. — И такие провалы тревожили гораздо сильнее вспышек.

— Может, все пьянство? — предположил Люсьен. — Вон Анри недели теряет.

— Я, — ответил ему Анри, — предпочитаю называть это вложениями, а не потерями.

— Гоген рассказывал, что в тот день Винсент не пил, — сказал Гаше. — По его словам, Винсент считал, что все его беспокойство — от той синей картины, что он написал. Синим он писал только по ночам.

Люсьен и Писсарро переглянулись и как-то вытаращились друг на друга.

— Что? — спросил врач, переводя взгляд с молодого художника на старого. — Что, что, что?

— Не знаю, — ответил Писсарро. — Вспоминая то время, я чувствую какой-то ужас. Что-то пугает. Не могу вам сказать, что именно, однако оно таится где-то сразу за чертой моей памяти. Как призрачное лицо за окном.

— Как воспоминание о собаке, побитой ни за что ни про что, — заметил Анри и смутился: — В смысле, так я воспринимаю утраченное время. Что случилось — не понимаю, но оно меня пугает.

— Да! — воскликнул Жюльен. — И чем больше думаешь, тем больше память утекает.

— Но она синяя, — сказал Писсарро.

— Да. Синяя, — кивнул Люсьен.

Гаше погладил бородку и обвел взглядом лица художников — нет ли в них симптомов иронии, потехи или коварства. Их не было.

— Да, что есть, то есть. Синяя, — подтвердил Тулуз-Лотрек. И спросил уже у врача: — Так а что с галлюцинациями? Ну или с воспоминаниями о том, чего не было?

— Все это может вызываться тем, что красовщик подмешивает в краску. Даже ничтожных остаточных количеств хватит — довольно лишь надышаться паров. Есть яды настолько мощные, что с булавочную головку такого вещества хватит убить десять человек.

— И вы считаете, Винсент поэтому с собой покончил? — спросил Люсьен. — Из-за того, что покупал краску у того маленького красовщика?

— Я уже ни в чем не уверен, — ответил доктор Гаше.

— Ну что ж, — объявил Тулуз-Лотрек, — скоро уверитесь. Я нанял ученого из Академии подвергнуть анализу краску, которую я купил у нашего красовщика. Все прояснится на днях.

— Я не о том, — сказал врач. — То есть, да, он мог находиться под воздействием какого-то химического ингредиента краски, но не уверен я в том, что Винсент кончал с собой.

— Но ведь твоя жена же сказала, что он в этом признался, когда пришел к вам в дом, — возразил Писсарро. — Он сказал: «Это я сам».

— Комиссару такого объяснения хватило, да и я поначалу не сомневался. Но прикиньте сами: кто станет стрелять себе в грудь, а потом милю идти к врачу? Человек, сводящий счеты с жизнью, так не поступает.

 

Пятнадцать. Господин невеликих размеров

Через три дня после того, как Люсьен очнулся от своей комы, в пекарню Лессаров явился Тулуз-Лотрек и обнаружил молодого человека не только на ногах, но и за работой. Он лепил громадные диски хлебов и выкладывал их на подносы для расстойки. В пекарне висел густой дрожжевой дух, а на печи булькали фруктовые confits и сладко пахли.

Даже не поздоровавшись, Анри выудил из жилетного кармана золотые часы и сверился.

— О, ну слава богу. А то я увидел хлеб и подумал, что еще не рассвело.

Люсьен улыбнулся.

— Это не на сегодня, Анри. Сегодняшние давно испеклись. А этим я дам расстояться дважды, второй раз — ночью. Это итальянский рецепт. Называется «фокачча». Хлеб становится плотным, но не тяжелым, его хорошо сдабривать соусами и класть сверху сыр и мясо.

— Для сыра и мяса и французский хлеб превосходно годится. Откуда в тебе эта тяга ко всему итальянскому? Я заметил, ты и картины свои тонко лессируешь, как итальянцы.

— Они же мастера, Анри. Говорят, французов научили готовить итальянцы. Когда Катерина де Медичи вышла за Генриха II, она привезла с собой во Францию целую артель итальянских поваров и возила их по стране, закатывала банкеты и учила народ готовить.

— Ересь! — воскликнул Тулуз-Лотрек. — Наукой признано, что сам Господь наделил французов даром кухни. А когда спустился этажом ниже, проклял англичан тем же.

— Что ж до живописи…

— Ладно, ладно, некоторые итальянцы живо писать умели. — Анри подскочил к печи, загреб горстью пар от вишневого конфи и вдохнул. — Восхитительно.

— Режин завтра положит в круассаны. Попробуй, если нравится.

— Нет, аромата пока вполне довольно.

Люсьен повернулся к последним хлебам на столе и плюхнул их на поднос один за другим.

— Кстати, об аромате. Сегодня ты не так душист, как при нашей последней встрече.

— Да, мои извинения. После недели в борделе перспектива теряется. Я с тех пор вернулся домой и вымылся в собственной ванне без помощи горничной, которая, могу добавить, от меня ушла.

— Ну, если ты не возвращаешься домой неделями и не предупреждаешь… Прислуге нужно платить, Анри.

— Дело не в этом. Я уплатил ей вперед — я же думал, что весь месяц проведу у матушки.

— А в чем же?

— Елдак, — объяснил Тулуз-Лотрек.

— Pardon?

— Я проводил эксперимент. Проверял теорию на основании недавно полученной информации. Искал ей подтверждения. Вышел из собственных спальных покоев au naturel, и горничная подала в отставку не сходя с места. Мне показалось, наигранности при этом было больше, чем следовало. Даме шестьдесят пять лет, она уже бабушка — не могла же она его раньше никогда не видеть.

— Я полагаю, ты при этом был в шляпе?

— Ну разумеется. Я ж не какой-нибудь филистер.

— И пребывал, если это не очень личный вопрос, в состоянии готовности?

— Для чистоты эксперимента — да. Я бы сказал, что приближался к двум часам — ну как минимум к половине третьего. Состояния этого, должен заметить, я добился совершенно без ее содействия, ибо в то время она протирала пыль в гостиной.

— И она все равно кинулась наутек? Похоже, тебе повезло, что ты от нее избавился.

— Ну да, старая кошелка отказывалась мыть окна. Боится, изволишь ли видеть, высоты.

— И елдаков.

— По всей вероятности. Но если совсем уж по правде, я привел домой Жибера, чтоб он запечатлел этот эксперимент своей фотографической камерой. Внутри со вспышкой он снимал впервые и переложил порошка магния. Ее ретираде могли способствовать произошедший в результате взрыв и легкий пожар.

— Пожар?

— Un petit peu. — Анри развел большой и указательный пальцы где-то на сантиметр: вот столько пожара-де потребовалось, чтобы отпугнуть горничную.

— Я помню времена, когда ты ограничивал свои эксперименты чернилами и бумагой.

— Это говорит человек, творящий непотребство итальянского хлеба.

— Touché, граф Монфа.

Анри опрометью развернулся и вперился в Люсьена поверх pince-nez.

— Так ты, значит, пришел в себя?

— Мне нужно ее найти, — ответил Люсьен.

— Стало быть, не пришел.

— Да в себе я, в себе. Я должен найти Жюльетт.

— Понимаю. Но если мне будет позволено ненадолго наплевать на тебя, нам нужно поговорить с Тео Ван Гогом.

— Так ты не хочешь мне помочь ее искать?

— Мне показалось, я выразился ясно: в этом отношении мне на тебя временно наплевать. Мы не можем просто ворваться в галерею и устроить ему допрос о том, как умер его брат. Там мои картинки висят — как и твои, полагаю. Но я не знаю, как свести беседу с наших картинок на Винсента и при этом не показаться черствыми.

— Боже упаси, — произнес Люсьен.

— Нам нужно принести ему твою.

— Нет — она не завершена.

— Чепуха, она великолепна. Лучше нее ты ничего не накрасил.

— Мне нужно дописать синий шарфик у нее на шее, чтобы привлекал глаз. И купить еще ультрамарина у папаши Танги.

— Я тебе из мастерской тюбик принесу.

— Дело не только в этом, Анри…

— Я знаю. — Тулуз-Лотрек снял шляпу и вытер лоб платком. — А почему здесь так жарко?

— Это пекарня. Анри, я боюсь этой картины.

— Я знаю, — повторил Тулуз-Лотрек, склонив голову. Сочувственно покивал. — Дело в елде, да?

— Там нет елды!

— И это знаю. Я пытался тебя развеять. — Анри хлопнул друга по спине, и от рубашки Люсьена поднялась туча мучной пыли. — Это будет наш художественный прием. Мы принесем месье Ван Гогу твою картинку и спросим его мнения: стоит добавлять шарфик или нет. Он увидит, что это шедевр, будет польщен, что мы пришли к нему за советом, и ослабит бдительность — а тут я его и спрошу, что привело к смерти его брата.

— Какой жуткий план.

— Да, но я предпочел и на это наплевать.

* * *

Днем он редко появлялся на горе, поэтому многие мальчишки Монмартра никогда не видели «маленького господина». Он оставался слухом, мифом, легендой. Разумеется, о нем слыхали — знали, что происхождения он благородного, что он художник и bon vivant, — а потому сочиняли байки, которыми делились между собой: что на самом деле он тролль, жестокий хозяин цирка и, вероятно, пират. Но знали про него и правду — из материнских предостережений: о нем всегда нужно говорить просто «маленький господин», никогда не следует его дразнить, шептаться о нем за спиной или смеяться над ним, ибо он действительно человек благородный, всегда учтив и хорошо одет, обычно щедр и обходителен. К тому же мадам Лессар дала честное слово, что если какой-то ребенок будет недобр с маленьким господином, он быстро исчезнет с лица земли и появится на нем вновь неаппетитным пирожком с ресницами, запеченными в корочку. Мадам Лессар и сама была почти так же загадочна, как маленький господин, и гораздо опаснее него: поговаривали, что сегодня она может для обмана тебя чем-нибудь угостить, а назавтра возьмет и отравит, как следует.

Но вот легенда материализовалась — и оказалась гораздо лучше медведя на велосипеде, который ест монашку. Булочник и маленький господин несли через пляс дю Тёртр большую картину — портрет голой тетки, которую недавно убила мадам Лессар. Мальчишки со всей горы собрались на такое зрелище, как акулы на кровь.

— Не понимаю, почему нельзя было попросить Ван Гога прийти в мастерскую, — сказал Люсьен, изо всех сил удерживая свой угол картины против ветра. (Ветряные мельницы строили на Монмартре не просто так.) Они медленно преодолевали площадь боком, по-крабьи, чтобы картину не вырвало у них из рук. Из-за длины холста — почти восемь футов — и толпы мальчишек, собравшейся поглазеть, как будут тащить голую тетку, они занимали столько же места, сколько обычно бы требовалось для трех экипажей, да еще и с лошадьми. Приходилось выбирать окольные пути и идти такими кварталами, где не было ветра и могла поместиться вся их свита.

— А чего бы нам не нанять кого-нибудь из этих гаменов? — высказался Анри. — Вы же нам поможете, гамены?

Гамены кивнули — они тоже перемещались по-крабьи, не отрывая взоров от синей голой тетки, словно их глаза связывала с нею таинственная пуповина. У нескольких штаны бесстыдно топорщились от невинно взбухших краников — причины мальчишки не знали, понимали только, что видеть эту синюю ню им одновременно приятно и тревожно; такое же воздействие она оказывала на взрослых, только sans взбухших штанов.

— Поможем, — произнес один гамен, засунув палец так глубоко в нос, что мог бы пощекотать себе память, угнездившуюся в лобной доле.

— Вот уж дудки, — сказал Люсьен. — Тут же даже краска еще не просохла. Они ее всю залапают своими грязными пальцами. Назад, гамены! Назад!

— А в жизни она тоже была синей? — спросил у Анри один мальчишка.

— Нет, — ответил Тулуз-Лотрек. — Это лишь представление художника о свете.

— А вы ее за сиськи трогали? — осведомился другой гамен.

— Увы, нет, — ответил Анри и ухмыльнулся Люсьену, поигрывая бровями: ни дать ни взять карикатура на опереточного сластолюбца.

— А чего их больше не сделали? — спросил Пальценосый.

— А того, что не он ее писал! — рявкнул Люсьен. — Ее писал я, достачливый ты опарыш! А теперь сдрисните все отсюда. На хуй пошли. Все прочь. Зар-разы! Пар-разиты! — Люсьен не мог на них замахать, не отпуская своего края картины, зато он весьма внушительно тряс головой и вращал глазами.

— А если будете на нас орать, мы вам больше помогать не станем, — сказал Пальценосый.

— Люсьен, — заметил Анри. — Забивать детей до смерти по-прежнему считается преступлением, но если ты чувствуешь, что без этого никуда, знай: у моей семьи на постоянном предварительном гонораре есть целая компания юристов — как раз для таких крайних случаев. Отец печально известен своей небрежностью с огнестрельным оружием.

— А мадам Лессар поэтому ее ухайдакала? — осведомился один гаврош, которого Люсьен неведомо из-за чего прозвал про себя Мальчиком-с-пальчиком. — Что вы ее рисовали, а не хлеб пекли, как положено?

— Ну, все, — произнес Тулуз-Лотрек. — Бить буду я. Давай-ка прислоним картину к стене.

Люсьен кивнул, и они аккуратно поставили полотно на попá. Свою трость Анри держал с изнанки холста, как укосину, однако теперь взмахнул ею шикарным жестом — и зажмурился, дернув за голову эфеса. Гамены хором ахнули. Анри робко приоткрыл один глаз.

— Вы только поглядите, — промолвил он. Там, где должен был обнажиться хрустальный кордиал, в чем Анри был почти уверен, оказался опасно заточенный коварный клинок. — Рад, что не предложил тебе утешиться коньяком, Люсьен. En garde, шалопаи!

И он сделал выпад в сторону гаменов, а те с какофоническим визгом размелись по всем углам перекрестка. Анри глянул на Люсьена через плечо и ухмыльнулся. Тот не сдержался и осклабился в ответ.

— Слишком костлявая, — раздался голос с того места, где только что чертополохом торчали мальчишки. Невысокий мужчина в широкополой соломенной шляпе и полотняном костюме цвета буйволовой кожи, седая эспаньолка аккуратно подстрижена и расчесана, а в голубых глазах — удивленная улыбка. Пьер-Огюст Ренуар.

— Месье Ренуар, — произнес Тулуз-Лотрек. — Bonjour. — Он вложил клинок в трость и протянул руку пожилому художнику.

Ренуар пожал и кивнул Люсьену.

— Значит, тебе лучше?

— Гораздо, — кивнул Люсьен.

— Хорошо. А то я слыхал, ты собирался помереть из-за какой-то девчонки. — Ренуар снова посмотрел на картину. — Из-за вот этой синей и костлявой?

— Я просто переутомился, — ответил Люсьен.

— Ну, Крысолов, могу сказать, что ты и впрямь чему-то научился.

Люсьен опустил взгляд на ботинки и понял, что краснеет от похвалы учителя.

— Мне солидные попы нравятся, — пояснил Ренуар Тулуз-Лотреку. — А эта слишком худосочная, но Люсьен здесь не виноват. — Ренуар сделал шаг от полотна, за ним еще один, и еще, пока не перешел на другую сторону улицы. После чего вернулся и наклонился, едва не уткнувшись носом в слой краски.

Затем поднял взгляд на Люсьена, который придерживал холст, чтобы тот не сдуло.

— Это очень хорошо.

— Merci, Monsieur, — ответил Люсьен.

— Очень, очень хорошо, — продолжал Ренуар.

— Да ладно, что вы, — смутился Люсьен.

— Ха! — Ренуар хлопнул себя по ляжке. — Это не собачки в случке, но все равно хорошо. — Ренуар сдвинул шляпу на затылок и широко улыбнулся. Глаза его блеснули так, словно ему на память пришло что-то радостное. — Помнишь, ты со мной нес через всю гору ту большую картину с «Галетной мельницей», Люсьен?

— Конечно. — Теперь и Люсьен поучаствовал в его улыбке.

— То было большое полотно, — сказал Ренуар Тулуз-Лотреку. — Не такое, как это, но все равно в одиночку не унесешь. Сейчас оно у Кайботта.

— Я знаю эту картинку, — ответил Анри. Ему б ее не знать. Она его так поразила, что несколько лет назад он написал свою версию.

— В общем, мне хотелось написать вечеринку — столько жизни, сколько бывает по воскресеньям вечером в «Галетной мельнице». Когда все танцуют, пьют, веселятся. На такое требовался большой холст. А работать я мог лишь по воскресеньям, потому что все мои натурщицы — Марго и прочие — на неделе заняты. Поэтому каждое воскресенье мы с Люсьеном волокли это огромное полотно из моей мастерской на рю Корто к танцзалу, и я там писал, а мои друзья позировали. После первого грубого наброска я мог их заставить сидеть неподвижно лишь по одиночке, по двое за раз. Как кошек пасти. Им хотелось пить, танцевать, праздновать — делать, в общем, то, что я пытался ухватить на холсте. А я заставлял их позировать. Я писал весь день — каждую модель по чуть-чуть, пока им не надоедало. Кроме малютки Марго. Та позировала неподвижно, как статуя, и столько, сколько мне требовалось. А под вечер мы переносили полотно обратно через весь butte ко мне в мастерскую. Oh là là, какой был ветер. Каждую неделю с холста приходилось снимать сухие листья и хвою, и я залечивал краской каждый маленький шрам, а через неделю появлялись новые. Ты же помнишь это, Люсьен?

— Oui, Monsieur. Помню.

— Помнишь это белое платье с синими бантами, что носила Марго? — спросил Ренуар, и блеск в его глазах несколько затуманился.

— Oui, Monsieur.

— Я очень любил это платье — но я уже писал ее в нем на качелях, а на другой картине она в нем танцевала. Поэтому в «Галетной мельнице» я написал ее в полосатом. Синие полосы. Марго в синем. — По щеке художника скатилась слеза, и он смущенно отвернулся. — Прошу прощения, Messieurs, даже не знаю, что это на меня нашло. Видимо, это от твоей картины, Люсьен, от того, что ты совершил.

— Простите, месье Ренуар, — произнес Люсьен. Он жалел старого наставника, но не знал, чем ему помочь. Не настолько близки они были — всего-навсего учитель и ученик. Лучше, наверное, сделать вид, что ничего не случилось. Так поступают настоящие мужчины.

Анри подошел к Ренуару, вынул из нагрудного кармана чистый платок и предложил ему мастеру, хоть тот и смотрел в другую сторону.

— От такого ветра у меня глаза слезятся, — произнес Тулуз-Лотрек, ни к кому не обращаясь. — Все от пыли, наверное, да и фабрики в Сен-Дени ужасно коптят. Удивительно, как вообще удается дышать в этом городе.

— Да, — подтвердил Ренуар, вытирая глаза. — Копоть. Бывало, нам приходилось терпеть ее только зимой, когда все жгли уголь. А теперь она круглый год.

— Месье Ренуар, — произнес Анри, — а вот в те времена, когда вы писали Марго… Доктор Гаше обмолвился, что он ее лечил…

Люсьен взялся за свой край картины и принялся яростно моргать, мелко тряся при этом головой. Он так сигнализировал Анри, что лучше оставить Ренуара в покое, пусть себе идет дальше заниматься своими делами, но Тулуз-Лотрек предпочел не обратить на него внимания. Поэтому все выглядело так, будто у молодого человека вдруг начался весьма изощренный лицевой тик.

— Марго мне очень нравилась, — сказал Ренуар. — Она свалилась с лихорадкой, а денег на лечение у меня не было. Я написал Гаше, и он тут же приехал. Он старался, но не смог ее спасти.

— Мне очень жаль, — произнес Анри. — По вашим картинам видно, до чего необычайна она была.

— Выживи она, я бы на ней женился, — сказал Ренуар. — Такая милая была малютка. И я знаю, с годами попа у нее бы стала просто огромна. Она была очень мила.

— А вы с ней когда-нибудь теряли время? — спросил Анри.

Люсьен чуть не уронил холст.

— Анри, нам пора. Не задерживай больше месье Ренуара.

Но старый художник отмахнулся от тревог булочника мановеньем изящной руки — правда, пальцы уже начинали распухать от артрита.

— Это было давно. Все то время для меня — теперь один сплошной мазок. Я все время писал. После того как Марго умерла, я только ездил и писал. Менял один пейзаж на другой, чтобы прочистить себе голову, наверное. Вообще почти ничего не помню.

— Простите, что освежаю в вашей памяти такие мучительные времена, месье, — произнес Тулуз-Лотрек. — Я лишь надеюсь, что нам, молодым художникам, удастся научиться чему-то из вашего опыта. Вот у Люсьена недавно случилась романтическая драма.

— И вовсе нет, — сказал Люсьен.

— Твоя матушка на самом деле не ухайдакала эту девушку, верно? — спросил Ренуар. — Это просто досужие монмартрские слухи, да?

— Да, месье, просто слухи. С нею все прекрасно. А теперь нам пора. Передавайте, пожалуйста, поклон мадам Ренуар и привет детям.

— Постойте. — В голосе Анри зазвучало отчаянье. — А в те дни… вы не покупали краску у одного странного человечка? Он даже меньше меня. Смуглый, на обезьяну похож? Весь какой-то ломаный?

И вдруг вся милая меланхолия, что воодушевляла Ренуара еще миг назад, схлынула с его лица.

— О да, — ответил он. — Красовщика я знал.

* * *

Галерея Тео Ван Гога располагалась в тени базилики Святого Сердца — белой сказочной церкви, эдакого мавританского Тадж-Махала, выстроенного правительством на Монмартре, чтобы покаяться за то, что после Франко-прусской войны армия истребила коммунаров (все вожди Коммуны были с Монмартра). Как и другая архитектурная аномалия Парижа, Эйфелева башня, Сакре-Кёр частенько вызывала вывихи шеи у новичков в этом городе. Но видна она была со всего города, а потому служила удобной меткой тем, кто хотел найти Монмартр — или же галерею «Буссо и Валадон», которой управлял Тео Ван Гог. «Сразу вон за той здоровенной белой мечетью на горке», — подсказывали местные.

— Тебя никогда не подмывало красить Сакре-Кёр? — спросил у Люсьена Анри, когда они разворачивали огромную синюю ню, чтобы та прошла в двери Тео. У галереи была стеклянная витрина, обрамленная красно-белой полосатой маркизой из холстины. Снаружи на ней были вышиты слова: «Торговля искусством».

— В смысле всю эту дрянь покрасить или написать картину с ней?

— Покрасить картинку.

— Нет.

— И меня нет.

— Матушка говорит, что Господь наш лучше уж сдохнет, чем войдет в эту расфуфыренную архитектурную блудницу.

— Секундочку, Люсьен, меня, кажется, епифанией скрутило, — сказал Тулуз-Лотрек.

Они прислонили холст, и Люсьен открыл дверь.

Тео Ван Гог — тридцать три года, худой, волосы рыжеватые, бородка подстрижена педантично, костюм в мелкую «гусиную лапку» и черный шейный платок — сидел за письменным столом в глубине галереи. Услышав, как открывается дверь, он поднялся и поспешил к ним помочь.

— Ого. Анри, твоя? — спросил Тео, придерживая дверь, пока они вносили картину. По-французски он говорил чуть отрывисто, с легким голландским акцентом.

— Люсьена, — пропыхтел Анри.

— Bonjour, Monsieur van Gogh, — кивнул Люсьен, руля картиной в середину галереи. Они были знакомы с Тео, галерея продала несколько его работ, но отношения их были довольно формальны — из уважения к позиции галерейщика. Младший Ван Гог казался худее, чем при их последней встрече, настороженным чуть ли не до нервозности, не очень здоровым. Бледным. Усталым.

— Принести мольберт? — спросил Тео. — Правда, не знаю, есть ли такой большой.

— Сойдет и на полу. Нужна только стена, прислонить. Боюсь, краска еще не высохла, — ответил Люсьен.

— И вы принесли ее сюда без ящика? Ого, — промолвил Тео. Он отбежал в глубь галереи, схватил стул, на котором сидел, и принес его Люсьену. — Обоприте распялкой.

Галерея занимала почти весь нижний этаж четырехэтажного кирпичного здания и от пола до потолка была увешана живописью, эстампами и рисунками. Люсьен узнал работы Тулуз-Лотрека и Писсарро — а также Гогена, Бернара и Вюйара, рисунки Стейнлена и Виллетта, главных карикатуристов горы, одинокие оттиски японцев — Хокусаи или Хиросигэ, — и много, очень много полотен брата Тео, Винсента.

Едва картину укрепили, Тео отошел рассмотреть ее получше.

— Она не закончена, я… — Люсьен начал было объяснять про синий шарфик, но Анри подал ему знак молчать.

Тео вытащил из жилетного кармана очки и надел их, затем присел на корточки и хорошенько присмотрелся к холсту. Потом снял их и отошел. Только теперь Люсьен на самом деле заметил в младшем брате ту же энергию, что и в Винсенте. Тео скорее был суетлив, часто больше походил на конторщика — оценивал, рассчитывал, измерял, — но сейчас он выказывал ту жгучую сосредоточенность, которая старшему Ван Гогу свойственна была постоянно. Тот все время напоминал какого-то безумного пророка. Анри бывало дразнил Винсента: рядом с ним, говорил он, на вечеринке всегда можно найти свободное место — голландец отпугивал всех своим взглядом.

От молчания Тео Ван Гога Люсьен занервничал, оно давило. Но галерейщик наконец покачал головой и улыбнулся:

— Люсьен, я не знаю, куда мне ее повесить. Как видите, все стены заняты. Даже если я сниму все эстампы. Она слишком большая.

— Вы хотите ее повесить? — Люсьен изумился: похвал Ренуара он толком не услышал, поэтому лишь сейчас посмотрел на свою работу как на нечто иное, а не просто напоминание о Жюльетт.

— Конечно, хочу, — ответил Тео. Он протянул Люсьену руку, тот протянул свою и претерпел рукопожатие, от которого ему чуть не вывернуло плечо. — Знаете, Винсент говаривал, что для фигурных композиций кто-то должен сделать то же, что Моне сделал для пейзажей. Раньше никому это не удавалось, а вам вот удалось.

— Ой, да ладно тебе, Тео, — произнес Анри. — Это голая женщина, а не революция.

Тео улыбнулся Тулуз-Лотреку:

— Ты просто завидуешь.

— Чепуха. Говно, а не картинка, — сказал Анри.

— Это не говно, — вмешался Люсьен — ему уже довольно затруднительно было понимать, что у них тут за план. Портрет его, может, и не шедевр, но уж не говно совершенно точно.

— Это не говно, — подтвердил Тео Ван Гог.

— Благодарю вас, Тео, — сказал Люсьен. — Ваше мнение для меня много что значит, именно поэтому мы вам и принесли неоконченную картину. Я думаю еще дописать шарфик…

— А у тебя тут сейчас все картинки Винсента? — перебил его Анри.

Тео зримо вздрогнул от имени брата.

— Да, я перевез их в Париж. Но, конечно, вывесил не все.

— А у него на последних картинках фигуры есть? Женщин он писал?

— Да, есть портрет мадам Гаше. Три портрета девочки, чьи родители владеют трактиром в Овере, где жил Винсент. И один — жены трактирщика. А что?

— Часто бывает так, что если художник мучается, нужно искать женщину.

Удивительно — при этом Тео Ван Гог улыбнулся.

— И не только художники, Анри. Нет, когда Винсент только приехал в Овер, он кратко упоминал в одном письме женщину — но так, как говорят о симпатичной девушке, которая гуляла в парке. По-моему, это у вас называется «томливо»? Да они и не были знакомы. В основном же он писал о живописи. Ты ж его знаешь… знал. Говорил только о живописи.

— А в этой самой живописи у него было такое, что… ну, вызывало у него беспокойство?

— Такое, чтоб себя убить? — Тео сбросил все подобие благовоспитанной отстраненности и даже ахнул — у него перехватило дыхание.

— Простите, — сказал Люсьен, поддержав его за спину.

Но через секунду Тео Ван Гог опять превратился в конторщика — словно обсуждали они происхождение картины, а не кончину его брата.

— Он все время твердил: «Не давайте никому видеть ее, не подходите к ней и близко». Он говорил о картине, которую выслал из Арля. Но я не получал из Арля никаких портретов.

— И не знаешь, кто эта она была?

— Нет. Может, Гоген знает — он же был там, когда у Винсента в Арле случился срыв. Но если там и была какая-то женщина, он о ней ни разу не упоминал.

— Значит, то была не женщина… — Похоже, Анри это озадачило.

— Я не знаю, из-за чего мой брат покончил с собой. Никто даже не знает, откуда у него пистолет.

— Своего не было? — уточнил Анри.

— Нет, и у доктора Гаше — тоже. А у трактирщика — только ружье, на охоту ходить.

— Вы были ему хорошим братом, — произнес Люсьен, не убирая руки со спины Тео. — Лучше и не бывает.

— Благодарю вас, Люсьен. — Тео выхватил из нагрудного кармана платок и быстро провел им под глазами. — Простите меня. Я до сих пор, очевидно, не оправился. А для вашей работы, Люсьен, место я найду. Дайте мне время, я уберу некоторые эстампы в запасник и продам несколько картин.

— Нет, это не обязательно, — ответил булочник. — Мне еще нужно ее дописать. Хотел спросить у вас как у специалиста — как вы считаете, нужен шарфик у нее на шее? Я думал — ультрамариновый, чтобы цеплял глаз.

— Глаз цепляют ее глаза, Люсьен. Вам не нужен шарфик. Я не претендую на то, чтобы учить вас живописи, но мне картина представляется завершенной.

— Спасибо, — сказал Люсьен. — Вы мне помогли. Но все равно я бы хотел доработать текстуру покрывала, на котором она лежит.

— Но вы же принесете ее снова? Прошу вас. Это поистине великолепная картина.

— Принесу. Благодарю вас, Тео.

Люсьен кивнул Анри, чтобы тот брался за свой край.

— Постой, — сказал Тулуз-Лотрек. — Тео, ты когда-нибудь слышал о Красовщике?

— Ты имеешь в виду папашу Танги? Конечно. Я краски Винсенту всегда покупал у него — или у месье Мюллара.

— Нет, не Танги и не Мюллар, другой. Винсент мог о нем упоминать.

— Нет, Анри, прости. Я знаю только месье Мюллара и папашу Танги на Пигаль. А, и еще Сеннелье у Школы изящных искусств, конечно, но с ним я дел никогда не вел. Да и в Латинском квартале таких торговцев наберется с полдюжины, все обслуживают студентов.

— А, ну да — спасибо. Всего доброго, друг мой. — Анри пожал ему руку.

Тео придержал им дверь — он был рад, что они уходят. Тулуз-Лотрек ему нравился — и Винсенту он нравился, да и Люсьен Лессар парнишка неплохой, неизменно добрый, к тому же становится вполне приличным художником. Ему не нравилось им лгать, но верность он хранил одному Винсенту.

* * *

— Моя картина — не говно, — сказал Люсьен.

— Я знаю, — ответил Анри. — Это входило в коварный замысел. Я же королевских кровей, коварство — один из множества наших талантов. В королевской крови оно течет вместе с вероломством и гемофилией.

— Так ты не считаешь, что картина говно?

— Нет, отличная картинка.

— Мне нужно ее найти, Анри.

— Ох да ебливый ливень, Люсьен, она же чуть тебя не прикончила.

— А тебя бы это остановило, когда мы услали тебя подальше от Кармен?

— Люсьен, мне нужно с тобой об этом поговорить. Пойдем в «Свистульку». Сядем. Выпьем.

— А картина?

— И ее с собой возьмем. Брюану очень понравится.

* * *

Из утопленного в стену дверного проема на задах базилики Святого Сердца она смотрела, как двое выносят ее портрет из галереи. Перемещались они по самой середине улицы, как пара согласованных пьяниц, — боком, стараясь, чтобы ребром картина оставалась против ветра. Едва они обогнули первый угол, она сбежала по ступенькам и кинулась через всю площадь в галерею Тео Ван Гога.

— Mon Dieu! — воскликнула она. — Кто этот художник?

Тео Ван Гог оторвался от работы и посмотрел на красивую светлокожую брюнетку в перваншевом платье — похоже, с ней прямо посреди галереи случился оргазм. Хотя он был уверен, что никогда прежде не видел ее, она казалась до странности знакомой.

— Их написал мой брат, — ответил Тео.

— Блистательно! А еще какие-нибудь его работы у вас есть? Я хочу взглянуть.

 

Шестнадцать. Произносится «Бас-

тард

»

— О, смотрите — это же великий художник Тулуз-Лотрек в сопровождении какого-то никому не ведомого ублюдка! — воскликнул Аристид Брюан, когда они вошли в тускло освещенное кабаре. Артист был крепок и суроволиц, носил роскошную широкополую шляпу, сапоги на высоком каблуке, как у чистильщиков канализации, черную накидку и ослепительно красный шарф. На две части он состоял из таланта, на три — из манерности, а на пять — из чистого шума. «Свистулька» была его личным кабаре, а Тулуз-Лотрек — любимым художником. Именно поэтому Анри и Люсьен втаскивали сюда синюю ню средь бела дня.

— Когда сломаешь зуб о гальку в пирожке с черной смородиной, — тут же ответил ему Люсьен, — это будет подарок от того самого никому не ведомого засранца!

— О-хо! — вскричал Брюан, будто бы обращаясь к залу, полному гуляк, а не к четверке бухих мясников, что дремали над пивом в углу, и скучающей девице за барной стойкой. — Похоже, мне с первого взгляда удалось не признать Люсьена Лессара, сраного булочника и по временам сраного художника.

Брюан не был особо предвзят к Люсьену. В «Свистульке» все подавалось с гарниром оскорблений. Брюан так надеялся добиться славы. Со всех лучших районов Парижа сюда стекались предприниматели и адвокатура — посидеть на грубых скамьях, потолкаться локтями с нищебродами из рабочих за весьма засаленными столами, послушать обвинения во всех бедах общества от этого анархиста, защитника и певца обездоленных, Аристида Брюана. То был последний писк моды.

Брюан прошагал к ним через все кабаре, а по пути зацепил со столика свою гитару.

Люсьен сел со своего конца картины лицом к хозяину и сказал:

— Хоть одной струной этой штуки брякни, мычащая ты корова, и я забью тебя ею до смерти, а труп твой расчленю струнами. — Его учили не только выдающиеся художники Франции — он не пропускал уроков и самого изощренного ерыкалы Монмартра.

Брюан осклабился, поднес гитару поближе и сделал вид, что бряцает по струнам.

— Принимаю заявки…

Люсьен ухмыльнулся в ответ:

— Два пива с тишиной.

— Очень хорошо, — ответил Брюан. Ни на такт не сбившись, он развернулся на ходу, словно балерун, отложил гитару на ближайший столик и направился к бару.

Через две минуты он уже сидел с ними в кабинке. Все трое рассматривали синюю ню, прислоненную к соседнему столу.

— Давай я у себя повешу, — сказал Брюан. — Люсьен, здесь ее увидит много важных людей. Я повыше повешу, над баром, никому потрогать даже в голову не придет — не достанут. Может, и не купят — жены не дадут такое в дом принести, — но увидят и запомнят твое имя.

— Ее должны видеть, — сказал Анри Люсьену. — А выставку можно и потом. Может, Тео Ван Гог организует, но на это потребуется время. Я ее сам не могу организовать — мне нужно в Брюссель, у нас там выставка с Двадцаткой, а еще я обещал новые афиши «Черному коту» и «Красной мельнице».

— А мне должен карикатуру для «Свистульки», — добавил Брюан. Время от времени он печатал художественный журнал с тем же названием, что и кабаре, и все молодые художники и писатели Монмартра давали ему материалы.

— Ну ладно, — ответил Люсьен. — Только я не знаю, сколько за нее просить.

— А вот продаваться она не должна, — сказал Анри.

— Согласен, — сказал Брюан. — В этом и есть сила кокетки, нет? Пусть ее хотят, но давать не стоит. Пусть дразнит.

— Но мне же продать нужно. — В этом и есть дилемма художника: писать за презренный металл — значит поступаться принципами, но художник, который не продается, — никто.

— Если продастся сейчас, продастся и потом, — ответил Анри. — Ты же хлебом на хлеб зарабатываешь.

— Ладно, ладно. — Люсьен вскинул руки, сдаваясь. — Вешай. Но если кто-то захочет купить, мне надо об этом знать.

— Отлично. — Брюан вскочил с места. — Пойду займу лестницу. Можешь проследить за повешением.

Певец ушел, а Анри прикурил cheroute от деревянной спички и сунулся головой в облако дыма, которое только что выпустил над столом.

— Пока он не вернулся, Люсьен, я должен тебе кое-что сказать. Предупредить.

— Не будь таким зловещим, Анри. Тебе не к лицу.

— Просто штука в том, что Жюльетт… а я тебе все равно помогу ее найти, если ты этого так хочешь, но должен тебя предостеречь. Возможно, тебе вовсе не надо ее отыскивать.

— Но мне надо ее отыскать, Анри. Я без нее как без рук.

— Мне кажется, ты наводишь на ваши с ней отношения романтический флёр. Ты и с нею был без рук.

— Я писал.

— Не в этом суть.

— Суть всегда в этом.

— Она совершенно точно жила с Красовщиком.

— Хочешь сказать, что она тайно была его любовницей? Не может такого быть. Кто позволит любовнице проводить столько времени с другим мужчиной?

— Я говорю только, что у них уговор.

— Он, стало быть, ее сутенер? Ты это мне говоришь? Ты утверждаешь, будто женщина, которую я люблю, — блядь?

— В твоих устах это звучит омерзительно. Да у меня среди лучших друзей бляди.

— Не в этом суть. Она не блядь, и он ей не сутенер. Ты всех вокруг считаешь сутенерами. Потому-то вечно и проигрываешь.

Анри очень любил эту игру — «Угадай кота». Игралась она в бальном зале «Галетной мельницы». Он с компанией друзей (иногда включался и Люсьен) сидели у стены людного танцзала и пытались угадать, кто из мужчин в кабинках — сутенеры, пасущие своих девиц, а кто простые работяги или мерзавцы, старающиеся поживиться сладеньким. Сначала делали ставки, а потом подзывали какого-нибудь вышибалу заведения, и он подтверждал или опровергал гипотезу. Анри почти неизменно проигрывал.

— Не сутенер, — покачал головой Анри. — Я не знаю, кто он ей, но вот чего хочу. Спроси-ка ты себя, что будет, если ты найдешь Жюльетт, а она тебя не признает?

— Что?

— Люсьен, ты же знаешь — я выследил ее до квартиры Красовщика. И поговорил с ним.

— Знаю, Анри. Ты решил, что он тебе врет насчет Винсента.

— Да я просто уверен, что врал. Но я тебе не говорил, что спросил у него насчет Кармен.

— Кармен? Почему?

— Когда я его увидел напротив «Дохлой крысы» — в тот день ты столкнулся с Жюльетт, — я вспомнил, что видел его с Кармен.

— Да ну!

— Сам же знаешь — я почти не помнил себя с Кармен.

— Абсент, — сказал Люсьен. — Поэтому-то мы и отправили тебя к матушке. Для твоего же блага.

— Черт возьми, Люсьен, не в абсенте дело. Ты же слышал доктора Гаше. Ренуар, Моне — у всех бывали провалы в памяти, галлюцинации, всех отбрасывало в прошлое. Ренуар помнит Красовщика, но о нем — ничего. У тебя тоже так было, а ведь ты абсент не пьешь, правда? Дело в краске. Что-то в ней не то. И она действует не только на художника. Я нашел Кармен, Люсьен. Отыскал, а она понятия не имеет, кто я такой. Говорит, всему виной лихорадка. Она чуть не умерла после того, как я уехал.

У Люсьена от такого откровения онемело лицо — и от того, как он поступил с Анри, и от того, что это может значить для них с Жюльетт. Он, Морис Жибер и Эмиль Бернар своими руками выволокли Анри из мастерской, вымыли его, одели, а потом Жибер и Бернар самолично отвезли Анри в замок к его матушке и остались сидеть с ним, пока не просохнет.

— Ты же убивал себя, Анри.

— Я картинки красил.

— Мы старались быть тебе добрыми друзьями…

— Она меня не знает, Люсьен, — выпалил Тулуз-Лотрек. — Не помнит даже, что мы с ней были знакомы. — Он задавил окурок сигары о пол — чего Брюан не только не запрещал, но и всячески поощрял, — после чего снял pince-nez и сделал вид, что протирает запотевшие линзы углом шейного платка. — Вот это я и пытался сказать. Жюльетт может тебя даже не признать.

— Признает. Пошли сейчас же в Батиньоль. Мы спасем ее — какими бы узами Красовщик ее ни опутал, мы их разорвем. Она поймет маму и простит ее за то, что двинула ей сковородкой. Сам увидишь.

Анри покачал головой.

— Думаешь, я туда не возвращался? Ты неделю провел без сознания, Люсьен, и мы были уверены, что причиной этому — она. Само собой, я еще раз ходил туда, где она живет. Их там больше нет.

— А я думал, ты все это время провалялся пьяный в борделе.

— Ну, да — я был пьян, но не все же время в борделе. Я взял фиакр до их квартиры — ну и прихватил с собой двух шлюх на крайний случай. Консьержка сказала, что как-то утром заглянула к ним проверить, а Красовщика и девушки там не оказалось. Ни словом не предупредили, что съезжают.

— Мы ее найдем, — сказал Люсьен и, даже не договорив, понял, что они описали полный круг.

— Как мы ее нашли, когда она исчезла два с половиной года назад? Как я нашел Кармен после того, как вернулся от матушки?

— Но мы же их нашли.

— Мы нашли их благодаря Красовщику.

— Тогда мы снова найдем Красовщика.

— Мы художники, — сказал Анри. — Мы не умеем ничего находить.

— За себя говори. Я ее найду.

Анри вздохнул и залпом допил пиво, посмотрел на стойку бара. Брюан еще не вернулся оттуда, куда пошел за лестницей. В углу по-прежнему дремали мясники. Девица за стойкой уронила голову на руки и тоже готовилась отчалить к Морфею.

— Ну и ладно. Давай тогда занесем картинку за стойку. И пойдем навестим твоего приятеля профессора Бастарда.

— Ле-Профессёра? Так он же трехнутый.

— Не думаю, — ответил Анри. — Мне кажется, он просто эксцентрик.

— Ну, папаша у него был трехнутый, — сказал Люсьен, тоже допивая пиво.

— Как и мой. Как и твой.

— Ну… да, этот уж точно был эксцентрик.

— Ну так что — идем смотреть, не отыскал ли Профессёр секрет пигментов Красовщика?

* * *

— А нам разве не в Академию? — спросил Люсьен, пока они спускались по заднему склону горы и шли через Дебри. Солнце уже перевалило за полдень, и в нахаловке кипела всяческая деловая жизнь: доили коз, собирали тряпье, гоняли крыс. (Да-да, здесь устраивали настоящие крысиные бега. Старому Профессёру так и не удалось выдрессировать своих питомцев, чтобы они инсценировали «Бен-Гур», но после его смерти Бастард-младший отдал маленький ипподром и натренированных для скачек грызунов местным мальчишкам, и те основали тотализатор. Теперь мальчишки, конечно, выросли — почти пятнадцать лет кряду они устраивали по двадцать заездов в день. При этом им удалось наглядно доказать, что даже в самых мерзких трущобах, сплошь населенных бандитами, нищими, блядьми, жульем, распутниками, пьянью, бродягами, бездельниками и отъявленными хорьками, возможно отыскать еще более низкопробную клиентуру. Ле-Профессёр-Дё, пионер только зарождавшейся полунауки социологии, уже провел полевые исследования этого явления.)

— Он мне сказал, что сегодня будет дома, — ответил Анри, перехватил трость поудобнее и постучал в облезлую дощатую дверь Профессёра латунным набалдашником. Изнутри зашипел пар, словно одновременно тормозили несколько кофеварок эспрессо, и профессор Эмиль Бастард открыл дверь и неловко высунулся в проем, едва не стукнувшись головой о низкую притолоку.

— Господа. Добро пожаловать. Заходите, прошу вас. Я вас ждал. Люсьен, очень рад тебя видеть.

— И я, — ответил Люсьен.

Тулуз-Лотрек, припадая на ногу, шагнул в дом, но оглянулся на Люсьена и прошептал:

— Был не прав. Он и впрямь трехнутый.

Люсьен кивнул, пожимая руку Профессёру. Тот и так был очень высоким человеком и сухим орлиным профилем своим напоминал некую затрапезную болотную птицу — быть может, белую цаплю с академическими наклонностями, — однако сегодня росту в нем было по меньшей мере на фут больше, чем обычно. Пока он вел гостей в комнату — осторожными нерешительными шагами, — ему приходилось пригибаться под каждой потолочной балкой. Под брюками у Бастарда наблюдалось что-то вроде ходуль, но обутых, чтобы походило на его собственные ноги. На ходу Профессёр хрустел скорлупками фундука, разбросанными по всему полу.

— Прошу садиться, господа. — Бастард показал на два стула, а сам сунул руку в брючный карман и пошевелил там каким-то переключателем. Опять зашипели газы, и после череды пневматических рывков Профессёр принял сидячую позу.

А Люсьен и Анри отнюдь не сели — они пялились. Хотя Ле-Профессёр сидел, он не сидел ни на чем. Он просто принял сидячую позу в воздухе — совсем как те достачливые уличные кривляки, от которых в Париже нет продыху: то они ходят против ветра, то карабкаются по воображаемым лестницам, то попадают в невидимые ящики, из которых выбраться могут лишь при жертвовании десятисантимовой монетки или появлении жандарма с дубинкой.

— Садитесь, садитесь, садитесь, — произнес Профессёр.

— Но месье… — начал было Тулуз-Лотрек, помагая Профессёру на манер престидижитатора, являющего публике свежераспиленную ассистентку. — Вы…

— Мне вполне удобно, — заверил его Бастард. Сунул руку в карман, чем-то щелкнул в нем и, зашипев и чвакнув, встал по стойке смирно, едва не вписавшись головой в балку перекрытия. После чего закатал штанины — под ними обнаружились два остова из латунных трубок в форме ног. Они выходили из башмаков и в сердцевинах своих имели поршни. — Что скажете?

— Вы, спору нет, очень длинный, — ответил Анри.

— Я сконструировал их для вас, — сказал Профессёр. — Для меня они действительно высоковаты. Но к вам все равно придется подгонять, хоть мне и кажется, что их действием вы останетесь довольны.

— Зачем? — спросил Анри.

— Для непринужденной амбуляции, само собой. Я их зову «локоамбуляторами» сиречь «паровыми ходулями».

Вновь зашипел пар, и Люсьену почудилось, что запахло горелым.

— Помогите мне с них слезть, и я вам покажу.

Согласно Профессёровым наставлениям, они вначале опустили его на пол, и он уселся, раскинув ноги, затем помогли отстегнуть кожаные ремни и пряжки, после чего он вывернулся из брюк, и паровые ходули остались лежать, а сам Профессёр принялся расхаживать по комнате в одном исподнем и читать им лекцию.

— Когда вы заходили ко мне в прошлый раз, я не мог не заметить, что ходить с тростью дается вам с большим трудом и сопровождается болями. С учетом вашего королевского происхождения, я заключил, что недомогание, должно быть, вызвано тем, что родители ваши состоят в слишком уж близкородственной связи.

— А кроме того, я в детстве упал с лошади и сломал себе обе ноги, — добавил Анри. Его несколько повеселила помпезность Профессёра, хотя тот стоял перед ним во фраке, но без штанов. (Под фраком скрывалась небольшая конденсационная камера, подсоединенная к паровым ходулям, — она покоилась у Профессёра на копчике.)

— Вот именно, — кивнул Профессёр и продолжал, не сбавляя напора. Паровые ходули он поднял с пола, и теперь те стояли бронзовым скелетом без торса, запутавшись лодыжками в брюках. — Мне пришло в голову избавить вас от части усилий, раз проживаете вы на Монмартре, а ходить по лестницам и склонам вам, должно быть, крайне болезненно. Вначале я подумал: «Колеса», — но вскоре осознал, что в обществе колеса будут привлекать к себе излишнее внимание, а на лестницах так и вовсе бесполезны. Первый комплект ходуль я разработал на основе моторов Теслы, однако потребная для такой работы батарея была бы до того тяжелой, что не смогла бы сопровождать ваши ноги на прогулке.

— И мои ноги могли бы, тем самым, ходить в кабак без меня?

— Вероятно, — отрезал Профессёр. — После чего мне стало ясно, что единственный способ высвободить столько энергии, чтобы хватило на приведение вас в движение, — сгорание. При нем же машина будет достаточно компактна, чтобы ее можно было скрытно переносить на теле. Пар — вот решение. Я разработал паровые ходули, дабы при простом совершении телодвижений, которые вы обыкновенно производите при ходьбе, ноги ваши приводили в действие ряд переключателей и клапанов, что сжимают и разжимают эти поршни. Сил на это вам придется тратить не больше, чем при шевеленье ногами под водой.

— Понятно, — сказал Анри. — А теперь я должен вас спросить, пока вы не продолжили, и это крайне важно. Есть ли у вас в доме бренди или коньяк?

— Что-то горит? — спросил Люсьен.

— А, это паровые котлы в башмаках, — ответил Профессёр. — Они работают на угольном порошке в режиме медленного тления, но, к сожалению, часть тепла расходуется бесполезно. Если остановитесь надолго в каком-то одном месте, есть опасность прожечь дырку в ковре.

Анри захмыкал, стараясь скрыть веселье.

— Поначалу я не очень понимал, как предохранить ваши ноги от жара, а затем подумал: «Ну разумеется, месье Тулуз-Лотрек не станет возражать, если будет чуть повыше ростом!» Мы просто удлиним икроножные стержни, чтобы вы оказались приподняты над горячими паровыми котлами, и voilà! В вас теперь шесть футов росту!

— Но ведь всем известно, что у меня короткие ноги. Вы хотите, чтобы я покинул Париж, лишь бы испытать ваши ходули?

— Люди обычно доверяют своим ощущениям, а не воспоминаниям. Механизм будет скрываться вашими брюками. В течение вечера вам лишь придется несколько раз выскальзывать наружу, дабы подбавить топлива. Ну, несколько чаще, если вечер будет с танцами.

Анри, не в силах больше сдерживаться, уже открыто хихикал.

— Так я должен буду подбрасывать себе уголь в башмаки, надеясь, что никто не заметит, а дым и пар… Что там с выхлопом, кстати?

— Дыма не больше, чем от сигары, а пар при газовом освещении будет едва заметен. Он выводится сзади через штанины и под фалды фрака.

— Великолепно! — фыркнул Анри. — Тем же выходом я пользуюсь для отвода собственных газов. Мне уже не терпится их опробовать. Как только мы услышим результаты вашего анализа красок, то есть.

— А, точно, — сказал Профессёр. — Краски. Сейчас принесу бумаги.

Он скрылся в задней комнате, где, по мысли Люсьена, раньше была спальня, однако в дверном проеме не просматривалось ни следа кровати — лишь верстаки и какие-то научные инструменты.

Люсьен нагнулся к Анри и прошептал:

— Ты действительно хочешь нацепить это себе на ноги?

— Еще бы, — тоже шепотом ответил Тулуз-Лотрек. — Только никаких особых маскировочных штанов. Носить буду открыто. Ты же слышал, Люсьен? Танцевать. На механических ногах, пердящих паром. Я стану звездой Пигаль.

— Ох еть, — произнес Люсьен.

— Что такое?

— По-моему, твои новые чудо-ноги горят.

И точно — из башмаков «локо-амбулятора» вырывались языки пламени и облизывали латунные стержни.

— Я за водой. — Люсьен вскочил и кинулся в кухню.

— И выпивки захвати, — крикнул ему вслед Анри.

Минут через пять пожар потушили, и троица сидела и уныло взирала на обугленные останки паровых ходуль — их выставили за дверь, и они торчали в уличной пыли, как скелет, поймавший пушечное ядро. Торс его последним выстрелом унесло в неведомые края.

— Ну, может, часовой механизм сработает, — тоскливо произнес Профессёр.

— Только с огромным маятником, — ухмыльнулся Анри. — Мне репутацию поддерживать.

— Итак, Профессёр, — сказал Люсьен, — насчет красок.

— Да, — кивнул Анри. — Нашелся ли в них какой-либо наркотик?

Профессёр пошелестел бумажками, пока те, похоже, не сложились в надлежащий беспорядок.

— Как вам известно, со времен Ньютона бытуют теории, что всякий материал обладает уникальными свойствами преломления света, но иного способа измерить эту уникальность, кроме как визуально, не существует.

— Что означает?.. — спросил Анри.

— Нашему глазу разные красные предметы будут казаться красными, — подсказал Люсьен.

— Именно, — кивнул Профессёр.

— Слишком ли очевидно мне будет отметить, что для того, чтобы отметить очевидность этого явления, вовсе не нужно быть ученым? — осведомился Анри.

— Именно, — опять кивнул Профессёр. — Именно поэтому я воспользовался новым процессом. Его открыл один русский химик с уместной фамилией, и называется он «жидкостная хроматография». Берем взвесь вещества в жидкости, а потом переносим ее либо на бумагу, либо в тонкие пробирки, и тот уровень, до которого каждое вещество там поднимается, — уникален. Таким образом, краска состоит из различно окрашенных минералов, скажем, оранжевый цвет — из красной охры и желтой, и два эти вещества поднимутся до разных уровней. А если красный оттенок получается из другого элемента — минерального или животного происхождения, например кошенилевой тли, то и эта составляющая поднимется в жидкости до своего уровня.

— А те составляющие, что не образуют цвет? Например, наркотик?

— И они тоже, — ответил Профессёр. — Но жидкостная хроматография — процесс новый, никто еще толком не проиндексировал поведение элементов, поэтому я провел простое сравнение. Сходил в лавку к Гюставу Сеннелье у École des Beaux-Arts. Он все свои краски делает из чистых сухих пигментов — смешивает их по заказу каждого художника, смотря как тот предпочитает. И поскольку мы знаем, из чего состоит каждая его краска, я смог сравнить ингредиенты каждой с красками этого вашего Красовщика.

— И? — спросил Люсьен.

— Все краски Сеннелье состоят из тех же элементов, что и у Красовщика, — главным образом, чисто минеральных. Кроме синего.

— Я так и знал, — произнес Анри. — А в синем что? Горькая полынь? Мышьяк?

— Не знаю.

— Это не помощь, — сказал Люсьен.

— Мы сравнили все синие пигменты, что были у Сеннелье, а также все образцы минералов, которые я взял на факультете геологии в Académie. Кроме того, я проверил все элементы, которые только выглядят синими при разном освещении, — или могут посинеть при окислении, вроде меди. Могу вам сказать, что это не медная лазурь и не лазурит — самые распространенные элементы, из которых делается синяя краска. Это не индиго и не вайда, не отыскал я и никаких пигментов животного или растительного происхождения. Это неизвестное вещество.

— Должно быть, оно и есть, — сказал Люсьен. — В синей смеси — какой-то наркотик. Это хоть ты можешь проверить?

— Ну, в том тюбике, что мне принес месье Тулуз-Лотрек, краски было не очень много, но, полагаю, крысам мы что-то скормить можем. Посмотрим, как они себя поведут.

— Доктор Гаше говорил, что на ум способно повлиять даже минимальнейшее количество. Его можно впитать через кожу или вдохнуть, пока пишешь. Мы с Анри краску точно не ели.

— Понимаю. И вы оба подвергались ее воздействию продолжительное время?

Люсьен взглянул на Анри, стараясь оценить правдоподобность такой версии. Если и впрямь Жюльетт и Кармен как-то соучаствовали Красовщику и травили их обоих синей краской, то длилось это не один год. Однако он сам раньше Жюльетт не писал — до того, как она уехала. А может, просто не помнил.

— Анри, ты не помнишь, когда я раньше был с Жюльетт, я ее случаем не писал?

— Портретов я ни разу не видел, и ты об этом не упоминал. Но теперь поди знай. А сам ты не помнишь?

— Господа, — вмешался Профессёр. — Вы что, полагаете, будто что-то в этом пигменте разрушает вам память? Верно?

— Да, — ответил Люсьен. — А еще, возможно, вызывает ложные воспоминания.

— Понимаю. — Профессёр снова зашелестел бумажками, потом прекратил, встал и подскочил к этажерке с книгами в углу. Схватил с полки том в кожаном переплете и быстро перелистал его, нашел нужную страницу. — Ага!

— Ага что? — спросил Анри.

— Вот этот австрийский врач пишет о процессе, который он применяет к своим пациентам, дабы те добрались до того, что он называет «подавленными воспоминаниями». Скажите, вы когда-нибудь слышали о гипнозе?

— Это месмеризм, что ли? — уточнил Анри. — Такой ярмарочный трюк, когда люди начинают квохтать, как курицы? Могу засвидетельствовать по собственному опыту — услуга оказывается в борделе на рю де Мулен, если мадам сунуть три франка сверху.

— Правда? — спросил Профессёр.

— Четыре, если требуется снести яйцо.

Откровение Анри Профессёра, похоже, озадачило, и он возвел очи к потолку так, словно огромные шестерни его ума задрожали в напряженье, стараясь расчислить подобный сценарий математически.

— Дороговато за одно яйцо выходит, — наконец произнес он.

— К черту яйца, — сказал Люсьен. — Так ты утверждаешь, что способен нам помочь вспомнить?

— Ну, попробовать уж могу, — ответил Профессёр. — Гипнотизировать субъектов мне уже приходилось.

— Профессор Бастард, — произнес Анри. — Я, по-моему, не очень понимаю. Вы — химик, геолог, вы конструируете машины как инженер, а теперь еще и психология? Какова же у вас область исследований?

— Истину, дорогой мой месье Тулуз-Лотрек, невозможно загнать в клетку.

Из-под кресла профессора раздалось какое-то жужжание, и на середину комнаты суетливо выбежала крыса из латуни — машинка для подсчета ореховой скорлупы. Она заспешила от ореха к ореху, оповещая радостным звоном о своих находках.

— А, уже два, — сказал Профессёр.

 

Семнадцать. В Латинском квартале

— Ты нашла нам художника? — спросил Красовщик, когда она вошла. Он сидел на диване и кормил морковкой Этьенна — осла в канотье, где были прорезаны дырки для ушей.

Красовщик снял им всем квартиру в Латинском квартале на рю де Труа-Порт, рядом с бульваром Сен-Жермен.

— Что он тут делает? — спросила она, отстегивая от прически довольно замысловатую шляпку, державшуюся на булавках. Ее chignon в процессе выпустил несколько шелковистых черных щупалец.

— Он был в отпуске, — объяснил Красовщик.

— Я не спрашиваю, что он делает в Париже. Что он делает на диване?

— Ест морковку. Я тоже ем морковку. Мы делимся.

Она уже сложила парасольку и поставила в стойку у двери, поэтому решила, что это можно сделать и тростью Красовщика — вогнать ему в глазницу, чтобы вышла из затылка. Ее остановила только мысль о том, как она будет счищать мозг с ковра, потому что горничную себе они, конечно, так и не нашли.

Ее все раздражало. Раздражал Красовщик — и, вероятно, еще больше от того, что стоял теплый осенний денек, она гуляла по Люксембургскому саду, искала нового художника и при этом потела под нелепыми слоями юбок, корсетов, нижних юбок и прочих accoutrements, потребных для ношения современной модной женщиной. Турнюр! И кто его только выдумал? Двое лучших художников города объявили эту попу изысканной, разве нет? Не эта ли попа благоприятно сравнивалась с изящнейшими попами в истории искусства и признана была превосходящей их? Не этого ли она желала? Так почему, почему, почему вынуждена она цеплять на копчик эту опухоль из шелка и тафты размером с тыкву? Чтобы ее приняло парижское общество? Пот стекал в ложбинку меж ягодиц, и это раздражало. Раздражал Красовщик, раздражала их новая квартира, раздражал Этьенн — он сидел на диване, упершись передними копытами в пол, и хрумкал морковкой.

— Выведи его, — рявкнула она.

— У него стойло не готово. Консьержка обещала прислать человека, чтобы почистил.

В новом здании была конюшня и каретный двор для экипажей жильцов — такие удобства в городе уже становились редки.

— Ну так забирай его с собой и своим ящиком. Сам ищи нам новых художников.

— Я не могу выйти. У нас назначено.

— Назначено? У вас с Этьенном встреча? Здесь?

Красовщик вытащил из мучного мешка еще одну морковку и отгрыз кончик, а остаток протянул ослу.

— У нас собеседование с горничной.

— А Этьенн должен присутствовать, потому что…

— Елдак, — пояснил Красовщик.

Ну всё. Мозги с ковра придется счищать ей самой. Она выхватила трость Красовщика из латунной подставки и приняла стойку «en garde». Серебряный наконечник целил человечку прямо в глаз.

— Мой их уже не пугает, как раньше, — скорбно промолвил Красовщик. — По-моему, навык безнадежно утрачен.

Этьенн грустно кивнул — ну, или показалось, что грустно: сказать по чести, он просто давал понять, что готов к следующей морковке. Жюльетт бессильно опустила трость, затем вздохнула, вихрем развернулась и плюхнулась на диван между жалкими елдоплетами.

— Кроме того, — добавил Красовщик, — у нас закончилась синь. Последнюю я уступил карлику. Он легко тебе дастся. И пишет быстро. Найди еще одну рыжую прачку его соблазнить.

Да, легко-то легко, но ей к Тулуз-Лотреку возвращаться не хотелось, как бы он ни был талантлив. И художников из парка ей не хотелось, и того десятка живописцев, что костяшками домино выстроились со своими этюдниками по обеим сторонам Пон-Нёф. Она хотела Люсьена. Она скучала по Люсьену. Она спала с рубашкой, которую у него стащила, зарывалась в нее лицом и дышала этим уникальным ароматом — дрожжи-с-мужчиной-на-льняном-масле. Вот в чем вся загвоздка.

— Квартира дрянная, — сказала она.

— Хорошая, — ответил Красовщик. — Две спальни и ванная. Тебе надо помыться. Этьенн эту голой еще не видел. Ему понравится.

— Тут слишком много, блядь, соборов. Куда ни повернусь, горгульи цапают меня за жопу.

Рю де Труа-Порт и впрямь пролегала где-то между тремя крупными церквями. В сотне метров к юго-востоку или около того стояла церковь Сен-Николя-дю-Шардоннэ (святого покровителя вина в коробках); к западу располагалась церковь Сен-Северин; а в сотне метров к северу верхом на Иль-де-ла-Ситэ прямо посреди Сены, как мостик колоссального боевого корабля, плыл собор Нотр-Дам. И это даже не считая Сент-Шапели, что еще в паре кварталов от собора Парижской Богоматери, — шкатулки для драгоценностей из цветного витражного стекла, которую Блё собою вдохновила. И хотя в случае с Сент-Шапелью они этого избегли — вероятно, потому, что Красовщик в то время имел уличную репутацию полоумного звонаря Нотр-Дама, — в соборах она больше всего терпеть не могла сожжений. И окон. И быть Богоматерью. Но главным образом — костров.

Шартр, Франция, 1174 г.

Светало. Шпили собора чернели, протыкая собой рассвет, и отбрасывали на весь городок длинные ножи теней.

Красовщик подвел девушку к широкой спокойной заводи на реке Эр, где над водной гладью нависал грубо сработанный кран из длинных деревянных шестов. Концом своим его стрела опускалась в воду — словно птица пила. Девушка была тощей и лишь ненамного выше его ростом, а на лицо ей свешивались грязные и спутанные рыжеватые волосы. Ей могло быть и тринадцать лет, и двадцать — трудно сказать, ибо лицо у нее было чистым — и даже не загрунтованным — холстом дурочки. На нем не было написано ни малейшего интереса к тому, что творится вокруг. Зеленые глаза и тонкая пленка слюны на нижней губе — вот и все, что отражало в ней свет. Остальное тускнело под патиной грязи и глупости.

Накануне утром он нашел ее на корточках под коровой — прямо из вымени она выдаивала себе в рот тонкую струйку молока. Рядом стояла деревянная бадейка для утренней дойки, но девушка до нее не добралась — Красовщик отвлек ее от этого занятия ярким красным яблоком и блестящей серебряной монеткой, болтавшейся на шнурке.

— Пойдем со мной, ну? Пойдем.

Он спиной прошел через весь городок, маня ее за собой в конюшню, которую снял для себя, а там дал ей яблоко, напоил пивом и вином, сдобренным наркотическим грибом, от чего она проспала, пока он ее утром не разбудил. И, пообещав еще одно яблоко, не выманил на берег реки.

— Сними вот это. Сними, — сказал Красовщик, жестом показывая, как стащить через голову платье.

Девушка повторила жест, но не уловила, что платье нужно действительно снять — эту засаленную и закопченную дерюгу, что расползалась по всем швам.

Красовщик отвел в сторону одну руку с яблоком, а другой подергал за веревку, что перехватывала ее одеяние в талии.

— Снимай. Долой. Яблоко.

Девушка хихикнула от прикосновения, но все внимание, что у нее было, сосредоточилось только на яблоке.

Свободной рукой Красовщик распустил на ней веревку и стал поочередно щекотать ее и задирать платье до плеч, стараясь не подпустить ее к яблоку. Девушка вертелась и хихикала, руки постепенно высвобождались от рукавов. Наконец Красовщик сунул яблоко ей в рот, а сам обеими руками сдернул платье у нее с головы — она же, казалось, облепила это яблоко всем своим существом. И осталась стоять в грязи совершенно голая. Лишь на шее висела серебряная монетка.

Грызя яблоко, она смеялась — да так шумно, что Красовщик испугался, не подавится ли, не успеет он довести свое дело конца.

— Яблоки, значит, любишь, а? — спросил он. — У меня для тебя еще есть, на потом.

Он скинул с плеч кожаный ранец и вытащил из него то, что ему понадобится. Синь была в глиняном сосуде не больше его кулака — еще как сухой порошок, в таком виде она и нужна стеклоделам. Поскольку ей не нужно было сохнуть — да и надолго ее не хватит, — для того, что ему предстояло, он разведет ее оливковым маслом. Его он и налил из пузырька в плоскую деревянную чашку и добавил Священной Сини.

Красовщик размешивал ее палочкой, пока в чашке не получилась однородная блестящая паста, а потом, отвлекая девушку еще одним яблоком и еще одной серебряной монетой, намазал синевой все ее тело. Девушка ежилась, хихикала и хрустела яблоком.

— Она очень разозлится, когда тебя увидит, — сказал Красовщик, отступив на шаг и озирая свою работу. — Очень. Мне кажется.

К наземному концу деревянного журавля был привязан плоский камень — он приходился Красовщику как раз на уровень груди, и человечек изо всех сил нажал на него, но другой конец стрелы по-прежнему оставался под водой. Красовщик подскакивал на месте и кряхтел, раскачивал камень взад и вперед, но стрела поднялась лишь на несколько дюймов.

— Девочка, поди сюда, — сказал он простушке, которая взирала на него зачарованно, как кошка на часовой механизм. Пришлось подскочить, взять ее за руку и подвести к большому камню. — А теперь помоги мне, нажми. — Он показал руками, как нужно навалиться на камень. Девушка смотрела на него, но обе руки у нее были заняты — направляли яблоко в рот. Бестолочь.

Он попробовал заставить ее запрыгнуть на камень, но стратегически разместить яблоко так, чтобы она это действительно сделала, не удалось. Наконец, отчаявшись растолковать ей хитрый маневр — поднять на камень его самого, — Красовщик привязал ее к камню все той же веревкой, пропущенной под мышками, затем по ее туловищу сам вскарабкался наверх и встал на камень коленями, а девушкой стал ворочать, как рычагом. Она же тревожно мычала — будто теленок, отбившийся от матери и заблудившийся в колючих зарослях.

Но деревянная стрела журавля сдвинулась с места, и дальний ее конец вынырнул из воды. А с ним — обугленная искореженная масса, похожая на статую мученика, вылепленную из вара. Копоть и грязь ручейками стекали с нее обратно в реку. Здесь, в Шартре, такова была традиция — ведьм и жгли, и топили. Ну хоть не придется выковыривать кости из кучи пепла, как у них бывало раньше.

Красовщик поежился и нараспев пробормотал нечто скорее похожее на недовольное ворчанье, нежели на молитву. И повторял этот странный напев, пока черная масса на конце стрелы не треснула, обнажив под черной коркой обожженную розовую плоть.

Простушка перестала мычать, громко ахнула и отошла от каменного противовеса, выскользнув из веревки. Красовщика подбросило вверх, и его искореженное кособокое тельце описало в воздухе плавную дугу и шлепнулось задницей в прибрежную грязь.

— Ох, ну ебать-и-красить, — произнесла дурочка, пятясь от конструкции.

— Я знал, что ты рассердишься, — сказал Красовщик.

— Конечно, я сержусь, — ответила девушка. — Меня сожгли. — Теперь глаза у нее сверкали, вся тусклость куда-то слилась. Она стерла слюни рукой и сплюнула синюю краску.

— Я принес тебе яблоко, — сказал Красовщик и вытащил из ранца последнее.

Девушка взглянула на него — он весь был измазан синим маслом, — затем осмотрела собственное тело, с головы до пят синее, потом опять перевела взгляд на человечка.

— Ты почему весь синий? — спросила она. — Только не говори, что ты меня отпежил, прежде чем вернуть.

— Случайно, — ответил Красовщик. — Ничего не поделать.

— Ох, а это еще что? — Она вся сморщилась и развела руки — отстранила от себя, как чужих мерзких тварей, которых можно избежать, если только проявить достаточно наглядной брезгливости. — От меня воняет говном? Почему от меня им воняет?

— Я нашел тебя под коровой.

— Под коровой? Что я делала под коровой?

— Девчонка была… бесполденная.

— То есть, я — имбецил?

— Теперь нет, — бодро сообщил Красовщик и протянул ей яблоко. Вот бы на Блё подействовало так же, как на дурочку. Но нет.

— Ты выкрасил деревенскую идиотку синим и отпежил ее перед тем, как меня воскресить?

— Ты всегда вздорная после костров.

Грязная, голая и синяя девушка с рычанием бросилась в мутную реку. Зайдя в воду по пояс, она принялась оттираться, и по заводи расплылось синее пятно.

— А почему тебя никогда не жгут? Ты тоже участвуешь. Ты соучастник. Ты же эти блядские краски делаешь. — Каждую фразу она подчеркивала, пуская на Красовщика лебяжьи валы мутно-синей воды.

С церковными стеклоделами они работали уже двести лет, переходили с ними от лагеря к лагерю, от артели к артели, от Венеции до Лондона. Те строили свои печи и делали оконное стекло и витражи на каждой соборной стройке. Красовщик предоставлял пигмент, от которого стекло становилось невиданно синим — Священной Синью, — а она соблазняла стеклоделов. К несчастью, печи приходилось возводить на открытом воздухе, у лесов, где легче было собирать дрова, да и стекло обычно хранилось в поставленных на скорую руку палатках и под навесами. А потому и синеву нужно было готовить открыто. По ходу на них натыкались люди. Наблюдать сам процесс было жутковато. Средневековая публика скверно реагировала на такое зрелище.

— Но ты же у нас синяя, — ответил Красовщик.

— Мог бы меня спасти.

— Я только что это сделал.

— До костра.

— Я был занят. Ничего не поделаешь. Тогда в Париже я тебя спас. В Нотр-Даме.

— Один раз! Из скольки? У крестьян же никакого воображения. Никаких других решений. — И она брызнула опять для вящей убедительности. — Неурожай? Жжем синюю. В деревне лихорадка? Жжем синюю. Мельника съели барсуки? Опять жжем синюю.

— Когда это мельника ели барсуки?

— Не ели. Это я для примера. Но если б и съели, ты сам прекрасно знаешь, к какому средству они бы прибегли. Сожгли синюю. «Ведьма» то и «ведьма» сё, да? Думаешь, легко соблазнять стеклодела, чтоб он думал, будто ты Дева-блядь-Мария под вустерским соусом, а потом доебываться до его вдохновения? Говорю тебе, Говняпальчик, эта стратегия Церкви с упором на муки совести ни хера не применима к искусству.

— Может, стоит поискать другую артель стеклоделов? — предложил Красовщик.

Блё окунулась с головой и оттирала под водой волосы, сколько могла не дышать, а затем вынырнула и передернулась.

— Вот как, думаешь? Ну, тут нам, видимо, делать уже нечего, раз все знают, что я деревенская дурочка. Я ж только грязь могу лопать на площади да трахать приходского попика, разве нет?

— Можешь измениться.

— Нет, я отказываюсь ходить на костер больше одного раза в одной деревне. Найди мне чистое платье, и валим отсюда.

И они свалили.

Потом восемьсот лет считалось, что рецепт изготовления синего стекла для окон собора Богородицы в Шартре безвозвратно утерян. А он просто свалил. Для Блё костры лишили готические соборы всякого шарма.

* * *

Поговорка гласит: «Разум Парижа — на Левом берегу, а деньги — на Правом». Разумом же Левого берега был Латинский квартал — он и назывался так потому, что на латыни разговаривали все университетские студенты. Уже восемьсот лет как.

— Мне не нравится Латинский квартал, — сказала Жюльетт. Из мешка Красовщика она достала морковку и с хрустом откусила кончик. Этьенн потянулся к ботве, но она отвела его нос локтем. — Все студенты раздражают — и задумчивые они, и рожи у них прыщавые. Все хорошие художники — на Монмартре или в Батиньоле.

— Так найди себе нового художника и живи с ним, — ответил Красовщик.

Это она виновата, что ему пришлось снимать квартиру в Латинском квартале, где у него имелись надежно запрятанные секреты и сила, о которой она не знала. Хотелось сказать ей, что она виновата и в том, что им не досталась картина Голландца, что пришлось бросить картину булочника: если б ей удалось, они бы заполучили себе приятное местечко в Первом округе, где лавки получше, где рынок Ле-Аль и Лувр недалеко, но она была… в настроении. На нее иногда находило, и жара, а также воспоминания о том, как ей приходилось изображать Богородицу, раздражали ее до того, что хоть в глаз ему тыкай тростью. Давить на нее не хотелось.

— Если у нас нет сини, что толку от нового художника? — спросила Жюльетт.

— И еще брат Голландца. Тебе не кажется, что наши картины — у него? Сама же знаешь, раз Голландец рассказал о нас карлику, то и брату наверняка доложил.

— Если у него и есть, он мне их не показывал. Я пересмотрела сотни полотен Винсента. Ничего не написано Священной Синью.

— Тебе надо подправить брату память.

— Я не могу вернуться на Монмартр в таком виде. Когда родня начинает лупить тебя по башке, пора менять стратегию. Если хочешь, чтоб я туда вернулась, мне нужна синь.

— Если у нас получится достать краску, тебе нужно тут прибрать. — Красовщик снял котелок и почесал голову — клокастый коврик грубой черной шерсти. Краску-то он, может, и добудет, но источник ей знать не положено. В этом вся неловкость — ему нужна ее помощь. Может, просто купить новый револьвер и начать отстреливать художников? Так гораздо проще. — Если не сможешь заставить их все забыть — карлика, булочника и брата Голландца, — придется с ними покончить.

— Я знаю. — Она отвела морковную ботву подальше от Этьенна, а тот возмущенно клацнул зубами. И тут она заметила огромный штуцер, возбужденно и влажно торчавший из-под осла за край дивана. Блё хлестнула по кончику пучком ботвы, и Этьенн обиженно и хрипло возопил, как драные кузнечные мехи.

— Он по тебе скучал, — пояснил Красовщик.

 

Восемнадцать. Паровозы во времени

— Полтретьего. Полтретьего. Полтретьего.

— Часы полагается использовать как точку, на которой сосредоточиваться, — сказал Профессёр. Он помахивал своими карманными часами на цепочке перед носом у Люсьена. — А не определять по ним время.

— Ты этого не говорил. — Люсьен сощурился и вперился в часы. Так они все провели уже полчаса, пытаясь докопаться до самых первых воспоминаний Люсьена о Красовщике, но обнаружили только время. — Ты просто сказал: сосредоточься на часах. Я думал, тебе захочется узнать, сколько времени.

— Когда он уже заквохчет? — осведомился Анри. — А то мне к печатникам пора.

— Субъект гипноза должен быть легко внушаем, — ответил Профессёр. — Вероятно, стоит опробовать метод на вас, месье Тулуз-Лотрек.

— И спустить на ветер те тысячи франков, что я потратил на алкоголь, стараясь уничтожить как раз те воспоминания, что вы пытаетесь оживить? Нет уж, спасибо. Но у меня есть мысль — может и с Люсьеном получиться. Мы способны поставить эксперимент?

— Разумеется, — ответил Профессёр.

— Мне нужен остаток той синей масляной краски, что я вам принес на анализ.

Профессёр вынес тюбик из спальни-лаборатории и отдал художнику, а тот отвинтил колпачок.

— Есть это я не стану, — сказал Люсьен.

— Тебе и не придется, — успокоил его Анри. — На нее просто нужно посмотреть. — И с этими словами он выдавил каплю на циферблат профессорских часов и размазал по всему стеклу.

— Это были отцовские часы, — произнес Профессёр, хмуро глядя на свежеокрашенный хронометр.

— Во имя науки! — провозгласил Тулуз-Лотрек. — Попробуйте сейчас. — И он похромал в кухню. — Неужели вы даже кулинарного хереса не держите?

Профессёр покачал часами перед лицом Люсьена.

— А теперь просто сосредоточься на часах, будь добр. То есть на синем.

Не вставая Люсьен резко выпрямился.

— Не вижу в этом никакого смысла. Что мне вообще вспоминать?

Анри вернулся из кухни с очень пыльной бутылкой бренди в руке.

— Мы не знаем, что тебе вспоминать, пока ты сам этого не вспомнишь.

— Думаешь, это мне поможет найти Жюльетт? — Здесь-то и зарыта собака сопротивления. Люсьен боялся, что Профессёр и впрямь сумеет вызвать к жизни утраченные воспоминания, — но вдруг он вспомнит, что его Жюльетт — какая-нибудь мерзавка? Этого он бы не вынес.

— Погоди. Анри, вы сказали, что Кармен вас не вспомнила, но обошлась с вами любезно, так? Она же не пыталась от вас как-то спрятаться? Быть может, она стала невольной соучастницей в кознях Красовщика. Быть может, она очень вас любила, а он заставил ее обо всем забыть. Быть может, и Жюльетт он манипулирует против ее воли.

— Может быть, — рассеянно согласился Тулуз-Лотрек. — Но она, мне кажется, слишком красивая, чтобы не быть внутренне порочной.

Шаркая, Анри бродил по комнате и заглядывал в разные уголки, перекладывал с места на место инструменты и переставлял машинки. Наконец выбрал себе небольшой цилиндр с делениями и наклонил над ним бутылку.

— Месье… — Профессёр покачал головой. — В последний раз там держали довольно ядовитое вещество.

— Ой, херня. — Но все же вместо него схватил с профессорского стола череп какого-то мелкого животного — похоже, мартышки, — капнул в него бренди и отхлебнул.

— Анри! — укоризненно произнес Люсьен.

— Не могу ли я предложить вам воспользоваться demitasse? Посуда на кухне, — сказал Профессёр. — По утрам я сам варю себе кофе.

— А, ну да, — сказал Анри, допив мартышкин череп, поставил его на стол и опять ухромал в кухню.

— А чего ты прямо из бутылки не пьешь? — крикнул ему вслед Люсьен.

Из-за косяка вынырнула голова Тулуз-Лотрека:

— Месье, прошу вас. Я вам что, варвар?

Когда все устроились в гостиной — Анри с бренди, Профессёр с часами, а Люсьен с предчувствиями, — эксперимент начался заново. На сей раз Профессёр вращал часы на цепочке медленно, а сам нараспев читал Люсьену литанию успокоения, сосредоточенности и сонливости.

— Твои веки тяжелеют, Люсьен, и ты можешь закрыть их, когда пожелаешь. А когда закроешь, ты провалишься в глубокий крепкий сон. Ты по-прежнему будешь меня слышать и отвечать мне, но при этом ты будешь спать.

Люсьен закрыл глаза, и голова его упала на грудь.

— Ты здесь в полной безопасности, — продолжал Профессёр. — С тобой не случится ничего плохого.

— Если захочется порыться в пыли и поискать червяков, мы тебя поймем, — добавил Анри.

Профессёр еле слышно шикнул на художника, поднеся палец к губам, и прошептал:

— Месье, прошу вас. Я не собираюсь внушать ему, что он курица. — А у молодого человека чуть громче спросил: — Как ты себя чувствуешь, Люсьен?

— Я в полной безопасности и со мной не случится ничего плохого.

— Так и есть. Я теперь я бы хотел, чтоб ты вернулся — совершил путешествие назад, во времени. Представь, что ты спускаешься по лестнице, и с каждой ступенькой возвращаешься на год. Ты видишь, как мимо течет твое прошлое, ты помнишь все приятное в нем, но ты идешь дальше — пока не встретишься впервые с Красовщиком.

— Я его вижу, — произнес Люсьен. — Я с Жюльетт. Мы пьем вино в «Прытком зайце». Я вижу его в окно. Он стоит через дорогу со своим ослом.

— А далеко ли ты ушел?

— Года на три. Да, три года. Жюльетт вся светится.

— Ну еще бы, — сказал Профессёр. — Но тебе нужно идти дальше, глубже, вниз по лестнице, пока снова не увидишь Красовщика. Ниже, ниже, обратно в прошлое.

— Я его вижу!

— А далеко ли ты ушел?

— Я еще маленький. Лет четырнадцать.

— И тебя втайне возбуждают монахини в школе? — поинтересовался Анри.

— Нет, монахинь тут нет, — ответил Люсьен.

— Тогда, наверное, только у меня так, — вздохнул Тулуз-Лотрек.

— Не только, — кратко отозвался Профессёр, но распространяться не стал. — Дальше, Люсьен. Что ты видишь?

— Раннее утро, идет дождь. Я ходил под дождем, но теперь я под крышей. Она очень высоко и стеклянная.

— А где эта крыша?

— Это вокзал. Это Сен-Лазар. Я нес три мольберта и ящик с красками для месье Моне. А он пока еще стоит под дождем и разговаривает с Красовщиком. Красовщик не может загнать своего осла под навес вокзала. Месье Моне говорит, что у него нет денег на краски. Говорит, что перенесет на холст ярость дыма и пара. Красовщик протягивает ему тюбик ультрамарина. Говорит, что лишь так и можно, а Моне заплатит ему как-нибудь потом. Я не слышу, что Красовщик говорит дальше, но месье Моне над ним смеется и берет у него краску.

— А Красовщик с девушкой? — спросил Анри. — Ты девушку какую-нибудь видишь?

— Да. Но не с Красовщиком. Близко. Она внутри вокзала. Но еще слишком рано, вокруг почти никого нет.

— Как она выглядит?

— Не видно. Она держит зонтик, лица не разглядеть. Маленькая, худенькая. Но по платью и осанке видно, что совсем юная.

— А ближе подойти ты не можешь? — спросил Профессёр. — Попробуй ее разглядеть получше.

— Я ставлю мольберты и подхожу к ней. Она выглядывает из-под зонтика, а потом быстро уходит… к выходу на рю де Ром. А когда ступает под дождь, зонтик приходится поднять. Да, она совсем юная. Хорошенькая.

— Ты ее знаешь?

— Грудь успел потрогать? — спросил Анри.

— Месье Тулуз-Лотрек, прошу вас, — вмешался Профессёр.

— А что? Это же иллюзия, тут не бывает никакой благопристойности.

— Это Марго, — сказал Люсьен. — Девушка, которую писал месье Ренуар в «Галетной мельнице». Она склоняется к Красовщику и что-то говорит ему за зонтиком. Они уходят вместе по бульвару. Попробую пойти за ними.

Париж, 1877 г. Вокзал Сен-Лазар

— Я — художник Моне, — объявил Моне начальнику вокзала. Носильщик, вручивший тому визитную карточку художника, так и остался стоять у начальственного стола, замерев в полупоклоне перед таким великолепным господином. Люсьен переминался с ноги на ногу в дверях, пуская слюни, как ему и было велено, возился с тремя мольбертами, ящиком красок и еще одним, громоздким — носить непросохшие холсты.

Моне был в бархатной куртке и шелковом жилете, препоясанном золотой часовой цепочкой, запястья драпированы кружевными манжетами, шея повязана черным шелковым платком, заколотым булавкой с жемчужиной. До последнего дюйма особа благородная, денди и повелитель вселенной. Правда, лацкан куртки у него немного топорщился — под ним в нагрудном кармане скрывался недоеденный багет, остаток завтрака, который ему прислала мамаша Лессар, ибо денег на еду у него не было.

— Я решил запечатлеть ваш вокзал, — продолжал Моне. — Должен признать, я разрывался в сомнениях, не отправиться ли мне на Гар-дю-Нор, но потом решил, что в вашем больше характера. Поэтому честь выпала вокзалу Сен-Лазар.

Начальник, худой, нервный и лысоватый — такие мужчины сложены быть бюрократами, — весь смешался. Встал за своим начальственным столом, весь в клетчатом костюме охряного оттенка, зашелестел бумажками так, словно что-то на этом столе могло подтвердить ценность вверенного ему вокзала.

— Это — мой ассистент Люсьен, — провозгласил Моне, развернулся и зашагал из кабинета в огромный зал. — Он простак, но я позволяю ему быть моим носильщиком, чтобы он не голодал. Не тревожьтесь, если вдруг заметите, как он ест краску. Я выделяю ему полтюбика в день.

— Bonjour, — хлюпнув слюнями, выдавил Люсьен.

Начальник вокзала и носильщик с неловкостью во взглядах кивнули мальчику и протиснулись мимо него в дверной проем, словно, даже коснувшись его, можно отравиться. Вслед за художником они вывалились на перрон под большие часы.

— Я желаю запечатлеть пар и дым, ярость паровозов, что готовятся к отбытию. Я напишу туман, понимаете, перенесу на холст такое, что никогда никуда не переносилось.

Начальник вокзала и носильщик согласно кивнули, но иначе не шевельнулись — казалось, и не намерены, будто повадка художника их ошеломила.

— Люсьен, устанавливай мольберты, — произнес Моне, показывая, где: — Там! Там! Там!

От лая этих приказов начальник вокзала, похоже, встрепенулся и сбросил одурелость. Разумеется, чтобы получился пар, топки в паровозах следует разжечь.

— Загоните двенадцатый под крышу. Машинистам держать локомотивы под парами.

— Мне нужно, чтобы все выпустили пар разом, — сказал Моне.

— Пар выпускать по моей команде, — рявкнул начальник носильщику, и тот заспешил прочь по перрону. А Моне начальник сказал: — Месье, не могу ли я предложить вам удовольствоваться одним паровозом под парами за раз. В такую влажную погоду, как сегодня, весь вокзал может оказаться в тумане, и вы не сможете ничего запечатлеть.

— Прекрасно, мне нужен ураган пара. Призрак Тёрнера перевернется в гробу от той бури, что я сегодня запечатлею, — ответил Моне. — Дайте мне знать, когда все будет готово.

Из ящика он вытащил палитру и принялся накладывать на нее краски, а Люсьен тем временем укрепил загрунтованные холсты на мольбертах и, воздев бровь, посмотрел на хозяина, ожидая одобрения.

Моне постоял за каждым по очереди, прикинул, как с этих точек смотрится вокзал, поправил их, чтобы перспектива с каждого открывалась почти одинаковая. Затем взял широкую плоскую кисть, обмакнул ее в чашку скипидара на палитре, набрал свинцовых белил, а уголок обмакнул в ультрамарин Красовщика. Через секунду он уже заливал верх каждого холста голубым, переходя от одного этюдника к другому и обратно.

— Но, месье Моне, — не понял Люсьен, — поезда же еще не готовы. Как вы можете ловить миг, если этот миг еще не наступил? — Ну вот и как ему учиться у мастеров, если они меняют свой художественный метод, не предупредив? Моне раньше не подцвечивал холсты перед началом работы — по крайней мере, Люсьен за ним такого никогда не замечал.

— Ты просто смотри, Люсьен. И не забывай слюни пускать, когда вернется начальник.

«Месье Моне рехнулся», — подумал мальчик. Ну, не вполне, конечно, но посторонние наверняка сочли бы это предприятие безумным. Люсьен сидел рядом, когда Моне и Ренуар пили кофе у них в булочной вскоре после первой выставки импрессионистов. Тогда один рецензент написал: «Месье Моне, похоже, рассматривает весь мир через облако тумана».

— Я им покажу, — сказал тогда другу Моне. — Я напишу им настоящий туман.

— Ты спятил, — ответил ему Ренуар.

— Сам увидишь.

— Ты и впрямь думаешь, что получится?

— Откуда мне знать? — ответил Моне. — Этого раньше никто не делал.

А на вокзале паровозный дым уже клубился под стеклянным потолком и обширными волнами выкатывался в утреннее небо. Люсьен переводил взгляд с холста на паровоз, потом снова смотрел на холст. Он и раньше видел, как Моне накладывает краски с безумной, неистовой точностью, — художник писал гораздо быстрее своих собратьев по цеху, — но совершенно не мог понять, как тому удастся запечатлеть такую эфемерную субстанцию, как пар локомотива.

Заметив, что начальник вокзала смотрит на него с другого перрона, Моне взмахнул кистью, подкрашенной ультрамарином. Начальник, в свою очередь, подал сигнал носильщикам, а те замахали машинистам на каждой линии, и три паровоза — один под крышей вокзала и два на сортировке — выпустили гигантские тучи пара и дыма, а свистки их разнеслись над всем городом.

Моне писал. Люсьен стоял у него за спиной, пытаясь смотреть, учиться, и видел, как каждый холст надстраивается: художник переходил от одного к другому и накладывал синие, зеленые и коричневые тона, темные линии, очерчивавшие паровозы и огромную крышу, вздымавшуюся из пастельного. Снова дали свистки, и Люсьен глянул на большие вокзальные часы над кассами. Прошло полчаса.

Моне отошел от трех завершенных картин и еще раз оглядел всю сцену — не пропустил ли какой детали.

— Складываем холсты и пакуем их в ящик, Люсьен, — сказал он. — Пора вернуть начальнику его вокзал.

Он сунул палитру в пазы ящика с красками и сложил кисти в жестяной поднос, чтобы Люсьен их потом вымыл, после чего вытер руки и вальяжно зашагал к кабинету начальника вокзала благодарить.

Люсьен открыл ящик, чтобы положить новые картины. Внутри этот ящик был снабжен направляющими рейками, которые не давали картинам соприкасаться при переноске. Трогать их можно будет только через неделю, а то и две, а лакировать — и вовсе через несколько месяцев, раньше они не высохнут.

В ящике уже лежало три работы. Нет, тут что-то не так. Люсьен вытянул верхнюю картину по рейкам. Да, краска свежая, нарисован вокзал. Скипидаром еще пахнет. Он потрогал краску у края холста — это место все равно закроется рамой. Еще влажная. Моне как-то удалось написать шесть картин за полчаса. Когда Люсьен сложил все работы, разобрал мольберты и начерно вымыл кисти скипидаром и льняным маслом, Моне уже стоял рядом и ухмылялся.

— Вам удалось, — сказал Люсьен. — У вас по правде получилось.

— Да, — ответил Моне.

— Как вам это удалось? — спросил Люсьен.

Но художник не удостоил мальчика ответом, а просто взял ящик с готовыми работами.

— Ну что, пойдем? Ренуар как раз заканчивает завтракать. Мне кажется, ему стоить показать, на что способен безумец.

Он вывел Люсьена из вокзала на бульвар, помедлив лишь затем, чтобы от дождя потуже надвинуть шляпу.

* * *

Профессёр вывел Люсьена из транса:

— Три, два, один — и ты просыпаешься.

— Не может такого быть, чтоб ты это правильно запомнил, — сказал Анри.

Люсьен оглядел замызганную гостиную Профессёра и заморгал, словно глаза ему резал яркий свет дня.

— По-моему, правильно, — ответил он.

— Я видел один вокзал Сен-Лазар у Моне, — сказал Тулуз-Лотрек. — Мне кажется, даже великий Моне не мог и одну за полчаса написать, не то что шесть. Ты ошибся, когда вспоминал.

— Вопрос в том, — произнес Люсьен, — почему я вообще это помню. Там был Красовщик, там была Марго, но Профессёра интересовали воспоминания о Красовщике, а не о том, как Моне писал вокзал.

— Быть может, деталей добавил твой рассудок, — сказал Профессёр. — Память у нас иногда подчиняется логическому повествованию, и чтобы в нем был смысл, сама конструирует какие-то подробности. Например, период времени стягивается.

— Но я ничего не конструировал. Я ничего этого и не помнил раньше. Со временем произошло что-то странное, и виной тому краска. Той же синей, которой ты покрасил часы, Моне расцвечивал холсты. И повлияло это не на мою память, а на реальность.

— Откуда ты знаешь? — спросил Анри.

Люсьен залпом выпил demitasse бренди, которую ему налил Тулуз-Лотрек, и поставил чашку на столик.

— Потому что дождя нет.

— Не понял, — произнес Профессёр.

— Посмотри на свои плечи. Потрогай макушку. Вы оба попали под дождь. И я тоже.

Их, конечно, не до нитки промочило, но головы и плечи действительно были влажны, словно они бежали под дождем к фиакру. Анри осмотрел ботинки — на тех тоже еще не просохли капли влаги.

— В Париже дождя не было уже несколько недель, — сказал Анри.

— А у меня в гостиной — еще дольше, — добавил Профессёр.

— Шесть картин за полчаса, — произнес Люсьен.

— Да, но о чем все это нам говорит? Что это значит? — поинтересовался Профессёр.

— Это значит, что Люсьен не способен внять голосу разума и вести себя, как подобает курице, если его гипнотизируют, как любого нормального человека, — высказался Анри.

— Это значит, что я должен навестить Моне, — сказал Люсьен. — Еду в Живерни первым же завтрашним поездом.

— Я с тобой не могу, — покачал головой Тулуз-Лотрек. — Мне в Брюссель надо. Меня на выставке Двадцатки показывает Октав Маус. Мне там надо быть.

— А есть такой художник — Октав Маус? — спросил Профессёр.

— Он адвокат, — ответил Анри.

— А, тогда логично, — успокоился Профессёр.

— Нет, — ответил Люсьен. — Октав Маус — все равно дурацкое имя, даже для адвоката. Сотри синьку с часов, профессор, она вредит рассудку.

* * *

Перед самым рассветом Красовщик стоял с Этьенном у путей Гар-де-Льон и ждал поезда, сутки назад вышедшего из Турина, а до этого — из Генуи. В поезде ехали пигменты, которые только что выковыряли из недр Италии: рыжие глины и умбра из Сьены, красные, желтые и оранжевые охры из Вероны, Неаполя и Милана. Большинство красовщиков готовы были ждать, пока оптовики не доставят измельченные минералы к ним в мастерские, но Красовщик сам хотел выбрать те грубые породы, из которых родятся его краски. Силой его была Священная Синь, но благоволил он ко всем оттенкам. Некоторые ритуалы он даже проводил, готовя другие краски — не потому, что это было обязательно, а потому, что пугало горничных.

Тормозные колодки зашипели и пронзительно заскрежетали, колоссальный зверь остановился — и тут Красовщик заметил у путей еще одного человека: с эспаньолкой, в светло-сером костюме из шотландки, а шляпа его была слишком уж элегантной для грузчика или носильщика. А кроме них и Красовщика никто больше не заходил так далеко от пассажирских перронов. Человек носил pince-nez и, казалось, сейчас вглядывался в борта вагонов, стараясь прочесть надписи на них.

— Вы чего ищете? — спросил Красовщик.

— Мне сказали, это поезд из Италии, — ответил мужчина, подозрительно поглядывая на канотье осла. — Я ожидаю поставки разноцветных глин, но не знаю, где их искать.

— Вероятно, здесь, — ответил Красовщик, показывая на вагон, в котором, он был уверен, ничего подобного не везли. — А вы художник?

— Да. Зовут Жорж Сёра. Моя карточка.

Красовщик взглянул на картонку и протянул Этьенну, который счел, что на вкус она недурна.

— Это же вы написали такую большую картину с обезьяной в парке.

— Парк там был крайне велик, а обезьяна — очень маленькая. «Воскресный день на острове Гранд-Жатт». Вся картина была о размещении цвета.

— Мне обезьяна понравилась. А краски надо покупать у красовщика.

— Я работаю чистыми цветами, — ответил Сёра. — По теории Шеврёля о том, что цвет смешивается в глазу, а не на холсте. Пятна дополнительных цветов, размещенные рядом, вызывают в уме смотрящего инстинктивную и эмоциональную реакцию — вибрацию, если угодно. Если пачкать краски на палитре, такого действия не достичь. Мне нужны оттенки как можно более грубые.

— Чепуха какая-то, — проворчал Красовщик.

— Шеврёль — великий ученый. Первый в мире теоретик цвета, а кроме того — изобрел маргарин.

— Маргарин? Ха! Масло без вкуса и цвета. Да он шарлатан!

— Он уже умер.

— Вот видите? — ответил Красовщик, явно полагая, что все доказал самим фактом собственной живучести. — Свои чистые краски надо покупать у красовщика. Тогда у вас будет больше времени писать.

Сёра на это лишь улыбнулся и пристукнул тростью по кирпичу полотна.

— А вы сами, я полагаю, и есть красовщик?

— Я — Красовщик, — ответил Красовщик. — Только лучшие глины и минералы, никаких примесей, мешается под заказ, растворитель по вашему выбору. Мне вот нравится маковое масло. Не желтеет. Как маргарин. Но если хотите льняного или орехового, тоже имеются. — И Красовщик постучал костяшками пальцев по большому деревянному ящику, взваленному на круп Этьенна.

— Позвольте взглянуть, — произнес Сёра.

Красовщик с трудом стащил ящик с ослиной спины и раскрыл его на кирпичах прямо рядом с путями.

— Синяя у меня закончилась, но если желаете, доставлю вам в ателье. — И Красовщик протянул художнику тюбик неаполитанской желтой.

— Прекрасно, — сказал Сёра, выдавив червячную головку краски и поворачивая тюбик, чтобы она поиграла в лучах восходящего солнца. — Мне кажется, такая сойдет. Не очень-то мне и хотелось весь день пигменты крошить, знаете. Как вас зовут?

— Я Красовщик.

— Я понимаю, но зовут вас как? Как мне вас называть?

— Красовщик, — ответил Красовщик.

— Но фамилия у вас есть?

— Красовщик.

— Понятно. Вроде Медника или Плотника. Старое семейное ремесло, стало быть? А по имени как?

— Я, — ответил Красовщик.

— Вы очень странный субъект, месье Красовщик.

— Вам женщин же тоже нравится рисовать, не только обезьян, верно? — спросил Красовщик с таким жестом, который вовсе не походил ни на какое рисование.

 

Девятнадцать. Темный сазан Живерни

Мамаша Лессар приготовила корзинку с хлебом и булками Люсьену в Живерни.

— Привет мадам Моне передавай от меня, и деткам тоже, — сказала матрона, бережно укладывая круассаны на ложе белых кухонных полотенец. — И напомни месье Моне, что он транжира и шалопай, пусть в булочную к нам непременно заходит, как будет в Париже.

Режин остановила брата уже в дверях и поцеловала в щеку.

— По-моему, тебе не стоит никуда ездить, ты еще не оправился, но я очень рада, что ты не ищешь эту кошмарную женщину.

— Ты единственная кошмарная женщина, которой есть место в моей жизни, — ответил Люсьен и тоже обнял сестру.

До Вернона с Гар-дю-Нор езды было два часа, и всю дорогу Люсьен просидел рядом с молодой мамашей. Она с двумя малютками-дочками, разряженными, как куколки, ехала в Руан. Люсьен набрасывал их в блокноте, болтал и смеялся с ними, и люди, ходившие по вагону мимо, улыбались ему и желали доброго дня. Он вообще уже начал думать, что пока сидел взаперти в мастерской с Жюльетт, у него выработалась какая-то новая разновидность волшебного шарма, хотя на самом деле и от него самого, и от его корзинки просто пахло свежим хлебом, а людям это нравится.

От станции в Верноне он прошел две мили по сельским просторам до Живерни — скорее не деревушки, а пригоршни маленьких ферм, которым просто выпало вместе высыпаться на берег Сены. Дом Моне размещался на солнечном всхолмье над рощей высоких ив, которая раньше была болотом, а художник превратил его в свой сад с двумя прудами, где росли кувшинки. На их слиянии была перекинута арка японского мостика. Сам дом представлял собой крепкую двухэтажную конструкцию, оштукатуренную розовым, с зелеными ставнями.

Мадам Моне — фактически еще не мадам Моне — встретила Люсьена в дверях. Алис Ошеде, высокая, элегантная темноволосая женщина, только начинавшая седеть, была женой одного из покровителей Моне, банкира. С художником она жила уже пятнадцать лет, но женаты они не были. Некогда Моне поселился в имении Ошеде на юге, писал ему на заказ, но банкир внезапно обанкротился и бросил семью. Моне и его жена Камилль пригласили Алис и четверых ее детей к себе, и те дети и двое его собственных сыновей росли вместе. Даже много времени спустя после смерти Камилль, когда они с художником стали парой, Алис, ревностная католичка, продолжала настаивать на притворстве — у них-де чисто платонические отношения. Спальни тоже до сих пор были раздельные.

— Какие славные, Люсьен, — сказала она, приняв корзинку хлеба. Ее дочь-подросток Жермен тут же уволокла подарок в кухню. — Вот нам всем вместе и будут к обеду. А Клод в саду, пишет.

Она провела гостя через весь дом — вестибюль и столовая в нем были выкрашены в ярко-желтый. Почти все стены увешаны японскими литографиями в рамах — Хокусай, Хиросигэ, — а между ними затесались отдельные Сезанны, Ренуары или Писсарро: оттеняли их собой — ну, или наоборот. Проходя, Люсьен краем глаза глянул в большую гостиную: там все стены от пола до потолка были увешаны работами самого Моне. Но молодой человек не осмелился зайти: перед работами мастера легко было застрять надолго, Алис меж тем уже поджидала его на заднем крыльце. Весь сад она обвела рукой так, точно вводила в рай только что вознесшуюся душу.

— По-моему, сегодня он будет у мостика, Люсьен.

Тот прошел через весь сад за домом — один ряд цветов за другим, они цвели и над землей на треногах и шпалерах: от самой лужайки до уровня глаз там не было ничего, кроме цвета. Розы, маргаритки, георгины с тарелку величиной — все необузданно смешивались красками, если не видами, и никаких градаций цвета, никаких розовых рядом с красными, сиреневых рядом с лиловыми, сплошь контрасты размеров и оттенков, синие над желтыми, оранжевые среди пурпурных, красные в обрамленье зелени. Люсьен понял, что из любого окна с задней стороны дома взору открывалась палитра самой природы, выплеснутая на весь пейзаж. То был сад, разбитый художником для художника. Его создал человек, влюбленный в цвет.

Из курганов цвета он вынырнул в прохладную ивовую рощу и там, у двух зеркально-бездвижных прудов с кувшинками нашел Моне у мольберта. Люсьен не стал даже пытаться подойти к учителю украдкой, нет — он намеренно зашоркал ногами по тропе и принялся откашливаться в добрых двадцати метрах. Моне быстро глянул на него из-под широких полей соломенной шляпы садовника и опять обратился к холсту. Законченная картина стояла у ствола ивы поблизости.

— И что ж, Люсьен, привело тебя к нам в деревню?

В голосе художника слышались радушие и теплота, но работу он не прервал ни на миг. Люсьен не обиделся. Однажды работая над своим огромным «Завтраком на траве» у леса Фонтенбло, для которого ему позировали Фредерик Базилль и его собственная возлюбленная, Камилль, Моне так увлекся, что не заметил, как на опушку выбежала тренироваться команда атлетов. Каково же было его удивление, когда неловко пущенный одним метателем диск раздробил ему лодыжку. Базилль потом написал портрет больного Моне — с ногой на вытяжке.

— Девушку ищу, — ответил молодой человек.

— В Париже, что ли, все вышли? Ну, девушка из Нормандии тебе не повредит.

Люсьен смотрел, как мастер кладет цвет — белые и розовые краски кувшинок, серо-зеленые отражения ив, приглушенную умбру и синевато-серые оттенки неба в воде. Моне работал так, словно вообще ни о чем не думал: его ум был лишь проводником для передачи цвета от глаза к холсту. Так судебный стенограф может записать весь процесс, и каждое слово, уловленное его ухом, останется на бумаге, но он понятия не будет иметь, что именно происходило в зале. Моне выучился быть машиной, жнущей цвет. С кистью в руке он уже был не человеком, отцом или мужем — он был устройством с единственной целью: как сам всегда рекомендовался — художником Моне.

— Не любую девушку, — сказал Люсьен. — Одну. И чтобы найти ее, мне нужно спросить у вас про синеву.

— Тогда, надеюсь, ты у нас погостишь недельку, — ответил Моне. — Я велю Алис приготовить тебе комнату.

— Да не про синеву вообще, Oncle. Про ту синюю краску, что вы брали у Красовщика.

Рука Моне замерла. У Люсьена не было сомнений — художник знал, у какого именно Красовщика.

— Значит, ты писал этой краской?

— Писал.

Моне повернулся на табурете и отогнул поля шляпы, чтобы посмотреть на булочника. Его длинная черная борода седела, но голубые глаза горели той истовой одержимостью, от которой Люсьену всегда казалось, что его самого раздели догола и сейчас устроят непонятный осмотр. Пришлось отвести взгляд.

Художник произнес:

— Я же запретил тебе покупать у него краски.

— Нет, не запрещали. Я вообще не помнил вас с ним вместе до вчерашнего дня.

Моне кивнул:

— Так с Красовщиком и бывает. Рассказывай.

И Люсьен рассказал Моне о Жюльетт и о синей ню, об Анри и Кармен, о том, как они потеряли память, о гипнотическом трансе Ле-Профессёра и призрачном дожде у них на плечах, о смерти Винсента Ван Гога и его письме Анри, о том, как Голландец боялся Красовщика и пытался скрыться от него, уехав в Арль.

— Так теперь, ты считаешь, его уже нет? — уточнил Моне.

— Ни его, ни Жюльетт, а мне ее нужно найти. Вы же знаете, Oncle, правда? Когда вы писали тот вокзал Сен-Лазар — шесть картин за полчаса, — вы же знали?

— Не полчаса, Люсьен, а четыре. Для меня прошло четыре часа, а то и больше. Тебе же известно, как течет время, когда пишешь.

— Я смотрел на вокзальные часы.

— Синь Красовщика способна останавливать время, — ответил художник таким тоном, будто озвучивал нечто до крайности самоочевидное, вроде того, что небо — синее.

Люсьен резко сел на траву — колени словно отказывались держать его долее: ему будто бы перерезали в ногах нервы.

— Такого не может быть.

— Я знаю. Однако же это правда. Ты сам ею писал, поэтому знаешь. Все дело в ощущении краски, в том, как ведет себя поверхность. Критики этого никогда не видят, никогда не отмечают. Они всегда уверены, что краской ты пытаешься что-то сказать; они не понимают, что с нами говорит сама краска — прикосновением, отражением. Ты чувствовал такое, нет?

— Oncle Claude, но я не понимаю. Мы думали, в краску подмешан какой-то наркотик, что у нас от него галлюцинации.

— Объяснимо. И в то время я сам был убежден, что схожу с ума. Но, как видишь, выкарабкался. Художник не может позволять безумию мешать ему творить искусство, ему просто нужно научиться направлять безумие в нужное русло. Мне казалось, это я и делаю.

— А сколько? Сколько времени вы считали, что сошли с ума?

— Минуты две назад перестал, — ответил старый художник.

— Вы никогда ничего не говорили.

— А что тут было говорить? «О, Люсьен, кстати, я вдруг осознал, что часы отмерили лишь полчаса, а я уже написал шесть видов вокзала Сен-Лазар, и дым был достаточно любезен повисеть передо мной неподвижно, пока я его пишу». Так, что ли?

— Я бы, наверное, тогда решил, что вы и впрямь спятили, — сказал Люсьен.

— То был единственный раз, когда я купил краску прямо у Красовщика. В то утро на вокзале. И он прекрасно знал, чтó я пытаюсь сделать. Помню, говорил, что если я подцвечу холст его синью, работа у меня пойдет легче.

— Вы сказали — тогда единственный раз покупали краску «прямо» у него. Но вы и раньше ею пользовались?

— И до, и после того раза. Моя жена, Камилль. Она приносила ее мне, и она же за нее платила. Боюсь, не только деньгами.

Люсьен содрогнулся. Он тоже ничего не покупал у Красовщика. Краска всегда приходила к нему через Жюльетт. Он бы ни за что не связал их друг с другом, если б Анри этого не заметил. Люсьен спросил:

— Значит, ваша Камилль знала Красовщика?

Моне весь обмяк на табурете и уставился в землю у себя под ногами.

— Когда я ее только встретил — в те первые дни, когда мы поспешно сбегали из гостиниц, не заплатив, когда таскали этот двадцатифутовый холст по всей Франции, — Камилль была словно какая-то дикая дриада, но живопись ее интересовала всегда. Она подталкивала меня, чтоб я заходил все дальше, делал все больше, даже когда забеременела, и нам было бы гораздо легче, если б я соглашался на другие работы. Но я помню, как она еще в самом начале принесла мне коробку красок — мы с нею только познакомились, — и с тех пор она робко дарила мне тюбики краски, как маленькие сувениры нашей любви. «Одели меня красотой, Клод», — говорила она. Иногда мы пускались в авантюры, и я писал, казалось, месяцами где-нибудь в лесу Фонтенбло, на пляжах Онфлёра или Трувилля — и не понимал, отчего трактирщик «Белой лошади» так долго с нами мирится. А потом обнаруживал, что в его книгах на постоялом дворе мы записаны всего день-два. Так у нас было много лет. Камилль месяцами играла роль примерной супруги, хорошей матери — все переживала из-за денег и будущего, — но вдруг снова становилась беззаботной девчонкой, и мы опять были как юные влюбленные, кидались друг на друга всякий миг, когда я не писал, а она не смотрела за детьми. Я неделями тонул в красках и ее красоте — счастливый, в полном экстазе. Уже падал от измождения, а она вдруг опять превращалась в чуткую жену и заботилась о семье и доме, и я либо приходил в себя, как после лихорадки, либо целыми сутками просто спал.

— И вы думаете, она становилась такой от сини Красовщика?

— Поначалу не думал. Ну кому такое придет в голову? Но после вокзала Сен-Лазар и сам начал в это верить. Но даже тогда, скажи мне кто-нибудь, что я как-то обманываю время, даже не знаю, стал бы я что-нибудь менять. Я писал. Я вечно писал. И писал хорошо. Зачем мне это менять? Да и как? Но в итоге, мне кажется, живопись Камилль и доконала.

Голос Моне прервался, словно он задавил в себе всхлип. Люсьен не знал, что делать. Обнять своего наставника? Посочувствовать ему? Похлопать по плечу и сказать, что все будет хорошо? Как и с отцом, Люсьену казалось неправильным утешать своих «дядьев»-художников. Они были столпами силы и решимости, они были гениями — как же можно даже помыслить о том, чтобы предлагать им нечто, помимо восхищения? Но затем он подумал о своих друзьях, которые тоже художники: о Винсенте, Анри, Бернаре, даже о Сёра, который заперся в собственной интеллектуальной крепости оптики и теории цвета, — их всех одолевали приступы спеси, которые сменялись душераздирающими сомнениями в себе. Разве Моне, Писсарро и Ренуар чем-то лучше? Да ладно.

Люсьен сказал:

— Все знают, женой художника быть нелегко, но вы…

Моне поднял руку с кистью перебить молодого человека:

— Твоя девушка, эта Жюльетт? Она болеет?

— Что? — Люсьен как раз оглядывал пруд с кувшинками — вдруг в нем проявится какой-то порядок. Что ж он рассчитывал услышать? — Жюльетт? Нет, она не болела.

— Это хорошо, — сказал Моне. — Вероятно, она тебя бросила, пока ничего не случилось. А у Камилль заняло много лет, очень много. Но я старался ее спасти. По правде надеялся.

С этими словами Моне положил палитру наземь, бросил кисть в ведерко скипидара, свисавшее на цепи с мольберта, и встал.

— Пойдем со мной.

Моне провел Люсьена по всему саду к большому и тусклому каменному флигелю рядом с домом. Художник отпер дверь ключом, висевшим у него на часовой цепочке, и они зашли в мастерскую с высоким потолком и световыми люками, задрапированными белым, чтобы лучше рассеивался свет. Освещение здесь походило на то, что было и у Люсьена в сарае.

У одной стены размещались деревянные стойки, в которых, не соприкасаясь, сохли холсты, а на задней стене, до самого потолка, вплотную друг к другу висели десятки работ самого хозяина — главным образом, его сад и пейзажи, написанные вокруг Живерни. Завершенные картины стояли на полу рядов в десять, лицом к стене, чтобы не припадали пылью, пока их не покроют лаком.

— Наверное, бóльшую часть нужно отправить Дюран-Рюэлю, — сказал Моне. — Нехорошо так много держать в одном месте. Писсарро шестнадцать сотен потерял, когда пруссаки оккупировали его дом в войну. Они его картинами подвязывались как фартуками, когда устроили там скотобойню. Выстилали ими пол, чтобы кровь не протекла.

Люсьена передернуло.

— Я слышал, шурин месье Ренуара его картинами укрывал клетки для своих кроликов, чтобы вода не попадала. Мадам Ренуар надавала брату по мордасам за это, и потасовку их слышала вся гора.

— Ах, Алин, — вздохнул Моне. — Повезло с ней Ренуару.

Художник перебрал составленные холсты, нашел один и вытащил его — женский портрет. Прислонил к остальным, сделал шаг назад. Женщина спала, а лицо ее окружал вихрь краски, мазки синего и белого, нанесенные гораздо неистовее, нежели Моне писал обычно.

— Вот видишь, — произнес художник. — Я старался ее спасти. Пытался вернуть ее.

Люсьен не понял. Лицо на портрете выписано было неотчетливо — в буйстве мазков черты его лишь угадывались.

— Мадам Моне? — спросил он.

— Это Камилль на смертном одре, — ответил Моне. — Тогда этим синим я писал в последний раз. В комнате со мной была Бланш, дочь Алис. Она ухаживала за Камилль. Я думал, она сочтет меня каким-то гулем. У меня жена уходит, а я сижу и пишу ее труп. Я ей сказал, что мне нужно запечатлеть тот оттенок синевы, которым она покрывается, пока не исчез. Она ни о чем не спрашивала. Просто оставила меня писать в покое. Но я пытался вернуть Камилль, остановить время так, как мне удалось в то утро на вокзале Сен-Лазар, как время останавливалось всякий раз, когда мы с Камилль уезжали вместе, когда она мне позировала. Что угодно, лишь бы провести с ней хоть еще один миг, удержать ее рядом.

В глазах Люсьена картина стала другой. Теперь в мазках он видел то, что Моне всегда называл своей целью: запечатлеть миг. Он пытался сохранить в ней жизнь.

Сказать о картине было нечего. Комментировать ее как произведение искусства бездушно; говорить же что-то о сюжете… ну, для такой скорби здесь не хватит никаких слов.

— Простите меня, — наконец вымолвил Люсьен, и эта короткая фраза повисла между ними. Булочник помнил мадам Моне еще по тем временам, когда чета жила на Монмартре, и хотя с ней они были не слишком хорошо знакомы, к нему Камилль всегда бывала добра. Люсьен продолжил через некоторое время: — А как вы поняли? Она же долго болела, нет? Как вы поняли, что можно снова попробовать эту синь?

— Она мне сама сказала, — ответил Моне. — Она дышала уже с трудом, задыхалась — долго, долго. В ней не оставалось жизни, даже чтобы кашлянуть. Но потом взяла меня за руку, и глаза ее осветились изнутри — всего на миг она стала той безудержной девчонкой, что прибегала ко мне все те годы. И сказала: «Одели меня красотой, Клод. Одели меня красотой». Так и понял. Когда она говорила это раньше, я думал, она хочет, чтобы я подарил ей красивую картину, а она меня просила сделать красивой картиной ее. Безумие какое-то — даже сейчас, если вслух произнести.

— Нет, — только и ответил ему Люсьен, и теперь безмолвие воцарилось в мастерской надолго.

Моне уложил портрет Камилль обратно, походил по мастерской, шаркая ногами, — подравнивал кисти в банках, собирал ветошь, завинчивал колпачки на тюбиках, — а Люсьен делал вид, будто рассматривает картины на стене, чтобы не видеть слез в глазах наставника.

Его переполняла тысяча вопросов, но не хотелось показаться черствым из-за страха за Жюльетт. Но когда он услышал, как Моне чиркнул спичкой и стал раскуривать трубку, не выдержал.

— А все остальные? Ренуар? Сезанн? Они вели дела с Красовщиком?

Моне попыхал какое-то время трубкой, словно раздумывал над вопросом академического свойства, а не чем-то настолько близким к сердцу, как его покойная жена.

— Марго Ренуара ты же помнишь, нет?

— Конечно. Жила на Монмартре.

— Она умерла через несколько месяцев после Камилль. Огюста ее смерть чуть не доконала, так он переживал. Я пришел на похороны, и в тот вечер мы напились — Ренуар, я, еще кто-то. Он рассказывал, как писал ее, как не мог найти ее портреты, а ведь точно помнил, что они у него были. Камилль еще свежа была у меня в памяти, и я подумал, что его ложные воспоминания могут быть вызваны той же синью — что Ренуар как-то случайно обнаружил то, что открыл и я. Мне же не хватило мужества спросить у него, а вскоре он уехал — стал путешествовать по Средиземноморью, мне кажется, чтобы от всего этого сбежать. А после мы с ним об этом больше не разговаривали.

— А другие?

Моне закатил глаза и черенком трубки описал в воздухе спираль, словно дирижировал оркестром памяти. Затем произнес:

— Может быть кто угодно — или никто, Люсьен. Ты же знаешь этих художников. Если Лувр предложит тебе продать им эту твою «Синюю ню» и объявит ее национальным достоянием — ты что, кинешься искать способ как-то поблагодарить за это свою волшебную краску?

— Нет, наверное, но Писсарро…

— Люсьен, смотри. — Моне трубкой направил взгляд молодого человека на стену картин — как бы коснулся каждой в воздухе, словно тронул ноты на стане. — У меня в прудах с кувшинками живет большой серый сазан. Наверное, заплыл из Сены, когда мы их только устраивали. Он того же цвета, что ил на дне, того же цвета, что тени от ив. Иногда виден лишь светло-серый очерк — край его спинного плавника. Всякий раз, когда я пишу сад, пишу я и свет на поверхности пруда, отражения, кувшинки, что сверху плавают, небо и солнце в ряби — и при этом все время знаю, что он там. Чтобы увидеть его, нужно хорошенько вглядеться, и я, бывает, не знаю, где он, пока не шевельнется. Но он там. Ни на одной моей картине он не нарисован, однако он есть на каждой, хоть его и не видно. Ты меня понимаешь?

— По-моему, да, — ответил Люсьен. Он вообще ничего не понял.

— Красовщик — как этот сазан, мальчик мой. На всех наших картинах — у Писсарро, у Ренуара, у Сисле, у Моризо… Даже у несчастного Базилля, пока его не застрелили на фронте. Еще с тех пор, с первых дней, когда мы только познакомились в Париже — он там, во всех наших работах. Где-то в глубине.

* * *

В глубине под бульваром Сен-Жермен Красовщик хромал по известняковым плитам пола камеры, высеченной в Левом берегу две тысячи лет назад. Над головой он держал фонарь Тилли — искал резьбу на камне, которой бы отмечалось положение и уровень камеры, но помещение было до того огромным, что свет лампы испарялся в непреклонном мраке.

— Надо идти по стене, — сказал он Этьенну, которому не особенно нравилось спускаться по лестницам и бродить по узким коридорам: он считал, что тьма — это команда спать, а не климат, в котором нужно путешествовать. Вся эта подземная экспедиция была для него одной огромной кучей навоза. Этьенн пошел с Красовщиком лишь потому, что хозяину не нравилось оставаться одному в темноте, а Блё об этом месте знать не полагалось.

Таким вот образом был подкопан весь Латинский квартал — в довольно буквальном смысле. Эти остатки известняковых, глиняных и песчаных шахт уходили вниз на десять этажей. Верхние были и самыми старыми — их выкопали до римлян еще галлы, но каждое новое поколение заглублялось в берега Сены все дальше: город рос, ему требовался камень, поэтому горняки врубались все глубже, а полы старых каменоломен становились потолками новых. Пока в 1774 году на рю д’Анфер не образовался гигантский провал, и в воронку не ухнул целый квартал зданий. Королевские архитекторы Людовика XVI назначали человека по имени Шарль-Аксель Гийомо надзирать за старыми каменоломнями, раскапывать завалы и ремонтировать шахтные опоры, пока под землю не ушел весь Латинский квартал. И двадцать лет — даже во время революции, когда немногие государственные чиновники пережили гильотину, — он обустраивал подземелья Парижа: укреплял каждый их уровень, размечал каждую камеру и проход так, чтобы они соответствовали уличным адресам на поверхности. В итоге ему удалось реконструировать надежный и безопасный город под землей, который в недра уходил в два раза дальше, чем любые постройки на земле тянулись в небо. Когда городские кладбища стали вполне буквально лопаться от тяжести веков смерти, кости миллионов покойников перенесли в другое место упокоения, под Монпарнас, дабы расчистить место для nouveau мертвых. Этот оссуарий окрестили «Катакомбами» — в честь античных римских усыпальниц.

Красовщик проник сюда через вход в Катакомбы на бульваре Сен-Жак. Минут пятнадцать они с Этьенном спотыкались мимо сложенных штабелями бедренных и малоберцовых костей истории, после чего углубились в те районы подземного города, куда никто никогда не заходил.

Нашли резьбу на камне, по которой стало ясно, где они находятся, и Красовщик проставил фонарь на пол, извлек из кармана пергамент с картой и расстелил на плитах.

— Уже недалеко, — сообщил он Этьенну, который не отрывал взгляда от паутины, свисавшей с его новой шляпы, — еще одного доказательства того, до чего кучей навоза было все их предприятие.

Они уже зашли так глубоко, что здесь даже крысы не гоношились — их в этих пределах ничто не привлекало. Красовщик шел вдоль стены, должно быть, с целый городской квартал, вел Этьенна за собой на веревке, пока не отыскал бронзовое кольцо, вделанное в камень где-то на уровне своих колен.

— Тш-ш-ш, — произнес он. Склонив голову, прислушался. Этьенн отвернул уши от стены и обозрел громадную подземную залу: только они сами сопят, где-то капает вода. — Там не шаги случайно, не слышал? — осведомился у осла Красовщик.

Этьенн не ответил — он вообще придерживался такой политики. Но подумал, что башмак, может, где-то и шаркнул. А может, и нет.

Красовщик взялся за кольцо, и все тело его изогнулось буквой С, пока он изо всех сил тянул за него. Раздался скрежет, каменная панель в стене отошла. Вообще-то не камень — толстая дубовая дверь, лишь облицованная известняковой плиткой, чтобы сливаться со стеной.

— Voilà! — произнес человечек, поднимая фонарь повыше. Склеп за дверью размерами был с гостиную у них в квартире, и фонарь освещал его целиком. В помещении было пусто — только ярко блеснула бронзовая жаровня, да у дальней стены высветились десятки картин, рядами прислоненные к ней. Красовщик дошаркал до них и выбрал тот холст, что высотою был чуть ли не с него: Мане, ню светлокожей темноволосой девушки, на которую падает свет из окна. Она сидела за туалетным столиком перед зеркалом в резной золотой раме и через плечо смотрела на художника, словно ожидала, что к ней сейчас кто-то зайдет. И даже предвкушала это. А главным в этом портрете для Красовщика было то, что изящный стул под ней был задрапирован роскошным ультрамариновым бархатом. Редкая композиция стала бы национальным сокровищем, а заодно и вызвала бы скандал, если бы кто-то узнал о ее существовании. Даже теперь, через восемь лет после смерти художника. Но видели эту картину лишь сам Мане, его натурщица и Красовщик.

А тот ею тоже дорожил и тратить не хотел, но ему нужна была синь. Красовщик вынес картину в подземную залу и прислонил к стене, а сам навалился на дверь.

— Фонарь надо бы тебе на шею повесить, — сказал он Этьенну. — В одной руке я это не донесу.

Он повозился с лампой, пытаясь пристроить ее на шее осла, но с вонью горелой шерсти его копытный спутник мириться никак не желал.

— Ладно, сделаем, как Гойя, — произнес Красовщик. В ранце у него было припасено с полдюжины свечей, и он приладил их к полям канотье Этьенна и зажег. Теперь осел вел его через подземный мир, напоминая собой длинноухий деньрожденный торт, а Красовщик ковылял позади, стараясь не задеть холстом стены.

— Ты ничего не слышал? — вдруг спросил он, когда они уже почти добрались до выхода из Катакомб.

Этьенн не ответил — во-первых, не прислушивался, а во-вторых, все равно бы ничего не сказал: воском ему теперь испортили новую шляпу, и это совершенно и окончательно доказывало, что путешествие их — одна сплошная куча навоза.

Красовщик протиснул холст через узкую дверцу в подземную камеру, до потолка заваленную черепами.

— Портрет мы отнесем в квартиру, Этьенн, а потом сходим с тобой на рынок и купим тебе морковки. И мне нужен новый пистолет. Блё за собой не очень качественно убирает.

 

Двадцать. Завтрак в «Черном коте»

Вернувшись с выставки в Брюсселе, Анри вытащил Люсьена из булочной и поволок за собой через всю гору в кабаре «Черный кот» — завтракать.

— Но у меня булочная, — отговаривался тот, выпутываясь из фартука, пока они переходили площадь. — А «Черный кот» вообще не подает завтраки.

— Сегодня — подает, — ответил Анри. — Родольф Салис заказал мне украсить стены его кабаре. Я должен изучить холст.

— Но ты же тысячу раз бывал в «Черном коте».

— Да, но сегодня я там буду трезвый! И мне понадобится твое мнение.

— Ты псих.

— О том, что мне следует писать.

— А, ну да. Извини. Что ж, веди.

Родольф Салис, чернобородый и чопорно одетый сорокалетний мужчина, отпер им кабаре и провел в кабинку, откуда можно было обозреть стены, которые Тулуз-Лотреку предстояло расписать. Салис перевел свое заведение сюда с прежнего места на той же улице для того, чтобы оно привлекало клиентуру классом повыше, и décor интерьера — резные столы и кресла Людовика XIV, красный бархат, позолота и хрусталь — отражал это его намерение. За мраморной барной стойкой была огромная фреска Адольфа Виллетта — на самом деле, скорее, карикатура, современная вакханалия: на полях банкиры во фраках палили друг в друга за полуголых хористок с крылышками, а в центре основная масса гуляк плясала, пила и лапала кого ни попадя в вихре самозабвенного кутежа. То было сатирическое обличение обычной клиентуры «Черного кота» — парижских патрициев, гулявших на Монмартре со своими бедными любовницами из рабочего люда: Виллетт одновременно прославлял joie de vivre и кусал ту руку, что его кормила.

— Я знаю, знаю, — махнул рукой Салис. — Такая себе картина в компанию к вашим работам. Хвала звездам, что на искусство здесь никто не смотрит.

— Польщен выпавшей мне возможностью, — ответил Анри. — Быть может, нам с Люсьеном по бокалу вина, пока мы обсудим тему? — И он похлопал по кожаному портфелю, который принес с собой.

— Сейчас пришлю. — И Салис направился к себе в кабинет.

— Ты же сказал — завтрак, — яростно прошипел Люсьен.

— Да? — Анри зримо удивился. Он закурил cheroute и вытащил из портфеля пачку писем. — И все это — лишь за две недели. О, смотри, от бабули из Альби.

— Меня до смерти беспокоит Жюльетт, — сказал Люсьен. — Даже спать толком не могу.

Вино им доставила худая рыжая девчушка — лет тринадцати, слишком рано таким работать в кабаре. Сделала легкий реверанс и попятилась прочь от стола.

— Не смотри на нее, — сказал Анри. — Она дочка Салиса. Не знаю, почему она не в пансионе, — деньжата у папаши имеются. Но она рыжая, а потому, вероятно, исчадие ада даже в таком нежном возрасте.

— Мне казалось, рыжие тебе нравятся.

— Ну да. Ты это к чему?

— Ни к чему.

Анри отхлебнул вина и углубился в почту.

— Как это мило, grand-mère желает мне удачи с брюссельской выставкой. Вот послушай: «Мне хотелось бы надеяться, что кисть моего внука, буде его работы предстанут пред очи публики, всегда будет образцом хорошего вкуса».

— Она же не знает, как ты живешь в Париже, правда?

Анри отмахнулся от вопроса сигарой и оглядел голые оштукатуренные панели у них над кабинкой.

— Я хочу написать клоуна, ебущего кошку.

— Не уверен, что это понравится — даже тут, на стенах «Черного кота», — ответил Люсьен.

— Ладно, тогда балерину. Какую-нибудь из оперных petits rats, которых так часто пишет Дега.

— С клоуном?

— Нет, ебущую кота. Это же тема, Люсьен. Заведение называется «Черный кот».

— Да, но ведь когда ты делал афиши для «Красной мельницы», ты ж не рисовал клоуна, ебущего мельницу.

— Печально, но нет, они отвергли мои первые наброски. А мы дружим с одной здешней клоунессой, Ша-У-Као. Она бы мне позировала. Она, кстати, не только клоун, но и трибада. Одновременно! Искусство безутешно, оно оплакивает упущенную возможность.

— Ты по-прежнему можешь ее написать, — заметил Люсьен.

— Нет. Она терпеть не может котов. Но до чего великолепный символ бы у нас получился. Говорю тебе, Люсьен, эти символисты, Редон и Гоген, — они что-то эдакое нащупали.

— Ты же говорил, что Гоген — напыщенный дрочегон, — сказал Люсьен.

— Правда?

— И не раз.

— Ну, я имел в виду — «доктринер». Он на меня злится, потому что я не желаю вступать ни в какие его движения. Клуазонисты? Это еще что за херь? Загоняем цвет в линии — это же просто японская литография с новым названием.

Люсьен подлил Анри из графина — он опасался, что если не удастся как-то притормозить друга и заставить слушать, его придется просто удавить.

— Наверное, кота придется чем-нибудь опоить — или пусть балерина спрячет у себя в пачке форель.

— Я ездил в Живерни, — сказал Люсьен. — Моне говорит, что синяя краска может останавливать время. Буквально — останавливать время для художника.

— О, — произнес Анри. — Значит, то, что ты вспомнил, когда Профессёр тебя гипнотизировал, с паровозами, — так оно все и было?

— Да, — ответил Люсьен. — Моне действительно написал шесть картин за тридцать минут. Для него же прошло несколько часов. Красовщик ему сказал, чтó произойдет в тот день. Но и до этого, и после краска у него всегда появлялась через его жену, Камилль.

— Но она же умерла, нет?

— Моне говорит, они все умирают, Анри. Всегда замешана женщина, и она всегда умирает.

Анри покрутил сигарой в хрустальной пепельнице, отсекая снежные хлопья пепла и бросая вызов угольку: мол, попробуй погаснуть. Поверх pince-nez поглядел на Люсьена — пристально изучил его, словно булочник был произведением искусства, а он анализирует мазки, которыми выписаны у него ресницы. Люсьен сделал вид, что закашлялся, и перевел взгляд на столешницу. Выдержать взгляд друга было трудно.

— Не всегда, — сказал Анри мягко и тихо — как друг, а не как возмутительный художник Тулуз-Лотрек. — Они умирают не всегда. Кармен уехала. С ней все хорошо. Жюльетт тоже уезжала, а потом вернулась. Может, и сейчас вернется.

— Но ты же сам говорил, что Кармен чуть не умерла. А если Жюльетт где-то болеет? Вдруг Красовщик держит ее где-нибудь взаперти? Кто знает, что он там с ними делает?

— Кармен знает, — ответил Анри. — Мы у нее можем спросить, что делает Красовщик и куда прячется.

— Но она же ничего не помнит.

— И ты не помнил, пока Профессёр не разыграл с тобой этот салонный фокус. С синими часами.

— У нас краски больше нет.

— Есть, Люсьен. У нас есть твоя «Синяя ню». Помнишь, как отреагировал Ренуар, когда ее увидел? Его как будто перенесло назад, к Марго. Мы попросим Кармен вспомнить, пока она будет смотреть на твою картину.

— Я на все готов, Анри, но тебе разве не будет больно еще раз увидеть Кармен?

— Если она будет помнить меня так же, как я ее, то нет. А если нет, ну что ж — у меня разобьется сердце, но она ведь рыжая, так что чего мы от нее ждали? Завтра утром забери свою картину у Брюана и принеси ко мне в мастерскую. Я тем временем набросаю чего-нибудь для Салиса и сгоняю в бордель на рю д’Амбуаз на легкий вечерний дебош. А утром метнусь в Марэ, заберу там Кармен и привезу ее на допрос перед твоей «Синей ню». Может, и Ле-Профессёр поможет.

— Он уехал — исследовать какую-то новооткрытую пещеру в Испании.

— А ты не знаешь, мои механические ходули починил?

— Вроде бы он с ними что-то делал. Обещал занести их к тебе в мастерскую. Не принес?

— Не знаю. Меня там не было. Мне хотелось до работы успеть позавтракать.

* * *

Красовщик отпер дверь и боком внес Мане в квартиру. Там было темно, не горел ни один газовый рожок, однако Красовщик разглядел Жюльетт при свете луны из окна. Она стояла у печи и что-то помешивала в котелке. Пахло рагу — возможно, бараньим.

— Chérie, зачем ты стоишь в темноте, как дурында? Посмотри, что я принес. Спорим, ты эту не помнишь.

Он прислонил картину к стене, взял с каминной полки коробок спичек, влез на стул под одним газовым рожком, повернул кран и чиркнул. Но даже со стула до рожка он не доставал. Где-то у них была такая длинная латунная держалка, куда можно вставлять спичку и так зажигать лампы под потолком. Но искать ее в темноте — дело гиблое.

— Помоги-ка мне.

Она выронила ложку и двинулась через всю комнату механическими неловкими шагами. Взяла у него спичку, вытянула руку, воздела над каминной полкой — и зашипело бело-жаркое свечение.

Потом отошла и встала, по-прежнему — с зажженной спичкой в руке. Красовщик задул пламя, пока ей не обожгло пальцы. На ней было перваншевое платье. К рюшам на груди была приколота записка, на которой изящным почерком значилось: «ЖЮЛЬЕТТ НЕ ПЕЖИТЬ».

Красовщик вздохнул и слез со стула. Значит, Блё перетекла в другое тело.

Он сказал:

— Консьержка не пустила Этьенна наверх в квартиру, сука. Но я ему оставил морковки в стойле. И у меня теперь новый пистолет. — Из-за пояса брюк он вытащил маленький револьвер и помахал им в воздухе, словно крошечный сломанный табунщик.

Жюльетт ничего на это не ответила, но повернулась и внимательно посмотрела, как он засовывает револьвер обратно за пояс, после чего вернулась к печке пробовать варево.

— Ты помнишь этого Мане? — Красовщик передвинул картину поближе к свету. — Берт почти такая же хорошенькая, как ты, а? Хотя глаза темнее.

Жюльетт сморгнула — и все. Он знал, что ничего она ему не ответит. Такие никогда не разговаривали, и, если уж совсем по правде, это ему нравилось гораздо больше, нежели когда в теле обитала Блё. Хотя случалось такое редко — лишь когда она создавала модель из ничего. По большей части она просто переходила из тела в тело — даже возвращалась иногда, и часто личность, чьим телом она пользовалась, оставалась в большом смятении, не в силах припомнить, где она была и чем занималась, пока ею управляла Блё. Но по временам — как было с Жюльетт — Блё просто находила мясо, труп (вот эта оболочка была утопленницей из морга на Иль-де-ла-Ситэ) и лепила из него новое живое и дышащее существо. Жюльетт не существовало до того, как ее сделала Блё, поэтому когда Блё двинулась дальше, оболочка Жюльетт осталась всего-навсего куклой. Она могла двигаться и слушаться распоряжений, выполнять простые задачи, а также есть, пить и ходить в сортир без напоминаний, но собственной воли у нее не было.

— Я и без записки бы обошелся, — сказал Красовщик. Он подошел к печке и половником положил две плоские миски рагу. Поставил их на стол и сходил еще раз на кухню за ложками и багетом. — Давай садись. Ешь, — сказал он.

Жюльетт подошла к столу, села и принялась есть.

— Не спеши, — сказал Красовщик. — Горячее. Дуй. — Он показал ей, как дуть на ложку рагу, прежде чем совать ее в рот, и она повторила все его действия до жеста: дунула ровно четыре раза, как и он, а потом отъела. И так повторяла каждый раз. По ее подбородку сползла капля подливы и упала на скатерть.

Красовщик слез со стула, схватил ее салфетку и заправил ей за высокий ворот платья, а потом несколько раз аккуратно провел по ее груди, расправляя ткань, как слюнявчик, — проверял, держится ли.

— Вот так — и платье себе не измараешь. Видишь, записку писать было не обязательно.

Она пусто пялилась на середину скатерти, но слабо улыбалась, проглатывая каждую ложку. И впрямь очень мила. И с ней так приятно, когда внутри у нее нет Блё, с ее сарказмом. Когда никто на него не гавкает. Но уважать пожелания Блё необходимо, это он знал. Бывали случаи, когда он этого не делал, а она про такое узнавала, и он просыпался, например, в огне, а это неприятно. Но им же нужна горничная, нет?

— Быть может, после ужина ты тут немного приберешься? — сказал он. Оторвал от багета корочку и бросил ей в миску. Она хлеб выудила и стала глодать, как белочка драгоценный желудь.

В записке воспрещалось только «пежить» Жюльетт. Там же сказано, что ей нельзя делать уборку в квартире. И ничего не говорится о том, что при этом нужно непременно быть одетой, верно? Нет, ни слова.

— Пока займись уборкой, а я тебя попробую напугать, — сказал Красовщик. — Если Блё не вернется к утру, можешь пойти со мной на Монмартр, пристрелим булочника и карлика. Будет весело.

Он уже и забыл, как ему нравилось, когда Блё оставляла свою пустую скорлупу бродить по дому. Только если поджигают, конечно, противно.

* * *

Как выяснилось, отыскать нового художника оказалось вовсе не трудно. Она нашла идеального — были раньше знакомы, знала все его желания, но для того, чтобы представлять для него ценность, ей требовалась синь, а за нею следовало ехать на Монмартр. Но нанять фиакр в полночь в Латинском квартале — гиблое дело, особенно если ты — четырнадцатилетняя полинезийка. А именно такой Блё теперь и выглядела.

Возница храпел на облучке, его лошадь в упряжи тоже дремала.

— Извините, месье, — сказала она, осторожно подергав кучера за штанину. — Прошу прощения.

Голова возницы описала полный круг, прежде чем он определил, откуда раздался голос, хотя его и дергали за штанину. Не просто спит, но и пьяный.

— Вы не могли бы отвезти меня на Монмартр, месье? — попросила она. — Авеню де Клиши. Мне нужно, чтоб вы подождали, я там кое-что возьму, а потом отвезете меня обратно.

— Нет, это слишком далеко. Уже поздно. Иди домой, девочка.

— Я заплачу.

— Хорошо, двадцать франков.

— Это же грабеж! — И она сделала шаг назад, чтобы получше рассмотреть пирата в фиакре.

— Ну или можем о чем другом договориться, каштаночка моя, — произнес кучер с похотливой ухмылкой, коя выказывала немалые природные способности, если только он не репетировал ее перед зеркалом.

— Значит, я двадцать франков стою? А как насчет побарахтаться прямо у вас в фиакре, и вы мне за это дадите двадцать франков, а потом я найму какого-нибудь кучера с мозгами, он довезет меня за два франка, а остальные я пошлю на Таити, где у меня мама болеет проказой? — Блё приподняла свою очень простенькую серую юбку и дала вознице глянуть на свои лодыжки, облаченные в бурые шерстяные чулки. — Что скажете?

— Двадцать франков? Да за столько я десять девчонок на Пигаль себе раздобуду!

— Мне с самого начала показалось, что вы подозрительно щедры, но что я понимаю? Я же невежественная островитянка, у которой, возможно, никакой проказы-то и нет.

— Отъебись от меня, девочка. Уже поздно.

— Экзотическая красотка с островов. — Дразня его, Блё показала еще чуток лодыжки, по ходу спустив на кучера все мыслимые чары бурого шерстяного чулка. — Бу-ху, — при этом произнесла она, полагая, что на ее месте так же выразилась бы любая экзотическая красотка с островов. И добавила: — Oh là là.

— Я устал. Поеду домой спать, — ответил возница.

— Но ведь вы же сказали, что можем договориться, не я. Сами предложили, — сказала Блё.

— Я тогда еще не проснулся и хорошенько тебя не рассмотрел. И я тогда не знал, что у твоей матушки проказа. Двадцать франков.

— Ладно. — И Блё забралась в фиакр. — Только заплачу я вам, когда вы меня обратно привезете. А теперь — в кабаре «Свистулька» на авеню де Клиши.

Вообще быть женщиной в эти времена — это служить для мужчин вещью, объектом либо насмешек, либо желанья, либо того и другого. Но перемещаться в Париже уж точно гораздо легче красивой брюнеткой в наряде приличной дамы, а не беспризорницей-островитянкой, едва достигшей брачного возраста. Быть может, она и поспешила так рано превратиться, но следовало отвлечь внимание Красовщика от Люсьена, а лучше всего это сделать, лишь убедив его, что она отыскала нового художника, для которого маленькая девочка с Таити стала бы образцовой натурщицей.

Улицы были пустынны, поэтому до подножия Монмартра они доехали всего за полчаса. Тридцать минут стука копыт по брусчатке, запахов угольного дыма, конского навоза, дрожжей от хлебов, вызревавших в пекарнях, чеснока, скисшего вина и мясного жира после вчерашнего ужина, а также навязчивой вони тухлой рыбы и какой-то глубинной зелени, поднимавшейся от Сены вместе с туманом. В глубине фиакра Блё бултыхалась эхом перекатывающейся тыквы, а возница, казалось, исполнен был решимости заехать в каждую колею и наткнуться на каждую выбоину в городе. К концу поездки Блё уже хихикала от нелепости такой поездки. Это и спасло кучеру жизнь.

— Все, приехали, — выкрикнул он, когда они остановились перед темным кабаре. — Двадцать франков.

— Подождите в переулке. — Блё мотнула головой на соседний перекресток, и по ее длинным иссиня-черным волосам скользнула волна. — Заплачу, когда закончу.

— Сейчас, если хочешь, чтоб я тебя дождался.

Блё подумала было все-таки завлечь его в фиакр покувыркаться, а под этим предлогом свернуть ему немытую шею. Само собой, у юной островитянки нет таких чар соблазнительницы, как у Жюльетт, но мужчины свиньи, и всегда можно рассчитывать, что они поддадутся самым низменным своим инстинктам. Именно поэтому она испытывала потребность время от времени убивать кого-нибудь с особой жестокостью. Может, и не стоило так напирать на проказу в самом начале. Не очень хотелось оставлять труп в фиакре, а потом самой ехать через весь город. Это могло привлечь недолжное внимание.

Да, трудно женщине в Париже, а еще труднее — если ты сразу несколько женщин. Блё вздохнула — тяжко и экзистенциально: через полвека вздыхать так станет последним писком парижской моды.

— Половину сейчас, — сказала она, протягивая вознице десятифранковую бумажку. — Остальное — когда вернете меня на бульвар Сен-Жермен. А теперь ждите меня за углом.

Кучер презрительно фыркнул в ответ и остался сидеть, где сидел.

— Ладно, — произнесла она. Туп до того, что даже бояться толком не умеет. Она ему покажет.

Блё подошла к двойным дубовым дверям «Свистульки» и с размаху ударила ногой в середину косяка. Дальнейшее она представляла себе так: двери расколются вокруг замков и распахнутся, ведь, невзирая на миниатюрность ее нынешнего тела, она очень и очень сильна. На самом же деле произошло вот что: двери были закрыты на засов, а под ручки с той стороны была еще продета и цепь, и дубовые доски лишь слегка напружинились, принимая удар, и снова распрямились. Блё оказалась на середине тротуара на заднице. Двери же ничуть не пострадали.

Возница расхохотался. Блё вскочила на ноги и зарычала на него.

— Может, постучать надо было? — предположил возница. — Подожду тебя за углом. — Он щелкнул вожжами, и лошадка его протопала с полквартала и свернула в узкий переулок.

Фрамугу над дверьми — витраж в дубовой раме — с вечера оставили приоткрытой, и Блё внимательно пригляделась к ней. Потом взобралась по двери, ставя ноги на петли, раздвинула щель пошире и скользнула в кабаре головой вперед, а в воздухе сделала сальто и приземлилась на ноги, как кошка, только с юбкой на голове.

— Oh là là, — раздался из темноты мужской голос.

Блё выпутала голову из юбки и тут же сообразила, что ее островитянка не носила штанишек и только что предъявила публике зрелище своей экзотической попы и прочих деталей, не оставлявшее воображению ничего. Дитя это и впрямь невинно.

— Ох, ну ебать-и-красить, — сказала она халдею, очевидно спавшему на полу: он выскочил из-за стойки, как удивленная марионетка, когда услышал ее пинок в дверь, и как раз засвидетельствовал приземление sans culottes.

Парень был молод, и даже в темноте она разглядела, что худ и симпатичен: на один глаз у него ниспадала светлая челка, а красным жилетом своим он напоминал сонного, однакоже дерзкого изгоя.

— Bonsoir, — произнесла Блё, только чтобы не показаться невежливой. Не успел парень глазом моргнуть, как она уже была с ним за стойкой — привстала на цыпочки и, немало удивив его, чопорно поцеловала в губы. Слегка чмокнула вообще-то и тут же выхватила из стеллажа бутылку и три раза быстро ударила по голове. Удивительно — бутылка при этом не разбилась. А вот халдей тут же вполне лишился чувств и принялся истекать на полу кровью из двух ран на черепе. Очарование и соблазнение — прекрасные средства убеждения, но когда времени мало, неумелое, но быстрое сотрясение мозгов на руку девушке гораздо больше.

— Извините, — сказала она. — Случайно. Ничего не поделать. — Не удивительно, что Красовщик это все время повторяет: от таких слов ей стало гораздо легче на душе после того, как она контузила халдея, который вообще-то не сделал ничего дурного — только сказал «у-ла-ла» ее интимным местам. Блё нагнулась и еще раз поцеловала его в щеку, после чего запрыгнула на стойку, чтобы получше рассмотреть «Синюю ню».

До картины она еле доставала — удалось лишь слегка потрогать краску на краю холста. Еще липнет, хотя прошла не одна неделя. Чертов Люсьен разбавлял олифу гвоздичным маслом — до конца все высохнет, наверное, только через несколько месяцев. Срезать холст с подрамника и свернуть не выйдет — придется брать эту проклятую дуру целиком.

Блё втащила на стойку стул, влезла на него и сняла картину с крюков. Удалось даже не смазать краску. Ключ от замка на засове она отыскала в жилетном кармане у халдея; не прошло и пяти минут после того, как они приехали сюда на фиакре, а она уже опять стояла на тротуаре у кабаре с картиной.

Шириной «Синяя ню» была с ее рост, и нести ее удавалось, только зацепив кончиками пальцев за планку подрамника и вытянув руки над головой, а идти по тротуару при этом боком. Такой вот неуклюжий вальс она танцевала полквартала, пока не добралась до угла, за который свернул фиакр. Но улочка оказалась пуста — лишена как любого транспорта вообще, так и ее конкретного фиакра. Замызганный возница бросил ее в это небожеское время ночи здесь одну, и доставить картину домой у нее никакого способа не было.

— Етить-чертить, — произнесла Блё. Теперь придется искать другой способ отвлечь Красовщика от Люсьена.

 

Двадцать один. Скоропостижный недуг

Люсьен запыхался.

Шлюха сказала:

— О, месье Лессар, я видела вашу картину в «Свистульке». Такая красивая.

Люсьен нагнулся и обхватил руками колени, чтобы перевести дух. Три шлюхи в салоне борделя ждали, когда он им что-нибудь скажет. Он только что прибежал сюда из кабаре Брюана, где обнаружил двери настежь и халдея без сознания, а вот своей «Синей ню» как раз не обнаружил вовсе.

— Тулуз-Лотрек? — выдавил он с трудом.

— Четвертый нумер вверх по лестнице, — ответила высокая блондинка в розовом неглиже. — И хлеб у вас тоже хороший, но мне кажется, вам всерьез следует заняться живописью.

Люсьен благодарно кивнул за совет и приподнял шляпу, прощаясь с дамами, после чего одышливо заскакал вверх по изогнутой лестнице.

Четвертая дверь была заперта, и он заколотил в нее кулаком.

— Анри! Это Люсьен. «Синяя ню». Пропала!

С другой стороны до него доносилось ритмичное тявканье, оттенявшееся контрапунктом скрипа матрасных пружин.

— Одну секунду, Люсьен, — послышался голос Анри. — Я тут пердолю Бабетт, и если она кончит, мне выйдет скидка.

Тявканье и скрип прекратились.

— Не выйдет.

— Ах, это она так дразнится. В этом месяце еще не пришло пособие, поэтому мне…

— Чутка не хватает! — хихикнула шлюха.

— О, как же я тебе сейчас отомщу!

— А ну замрите, эй вы!

— Испытай на себе всю мою ярость, блудница!

Опять скрип и хихиканье. Судя по звукам, там была далеко не одна женщина.

Люсьен поймал себя на том, что сейчас лишится чувств — не столько от беспокойства, сколько от одышки. Сердце билось у него в висках. Он сник, упершись лбом в дверь.

— Анри, прошу тебя! Кто-то украл мою картину. Нам нужно…

Дверь распахнулась, и молодой человек рухнул в комнату.

— Bonjour, Monsieur Lessard, — произнесла Мирей — низенькая пухлая шлюха, которую он помнил по своему прошлому визиту. Она стояла над его простертым туловом — вся голая, в одном гигантском черном берете. Все тело у нее было в потеках масляной краски, а в руке — широкая кисть из щетины, с которой капала неаполитанская желтая. Преимущественно ей на соски.

— А ну слезь с меня, ебливый фантош, — произнес с кровати другой женский голос.

Не успел Люсьен даже поднять головы, как раздался грохот. Перед его носом на полу лежал граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа — тоже вполне голый, за исключением, разумеется, шляпы и pince-nez. (Он же граф, ехарный матрас, а не какой-то сбрендивший пигмей-каннибал!)

— Люсьен, похоже, ты озабочен.

— Слабо сказано. Кто-то унес из «Свистульки» мою «Синюю ню».

— А ты уверен, что это не Брюан ее снял? Может, унес на какой-нибудь частный показ. О картине же заговорили, знаешь. Я слышал, сам Дега собирался придти на нее посмотреть.

Люсьен застонал.

— Я знаю, каково тебе, — сказала Мирей. — У меня тоже картина испорчена.

Люсьен повернул голову: шлюха стояла у мольберта, на котором был укреплен холст тридцатого размера, весь записанный грубыми очертаниями фигур. Люсьену показалось, что это борются собаки. Он опять застонал.

— Ох батюшки. — Из-за края кровати выглянуло женское лицо — хорошенькой брюнетки с невероятно большими карими глазами. Она посмотрела сверху на Люсьена. — Он такой несчастный, Анри. Принести ему выпить, отсосать ему или что?

— Люсьен, вы знакомы с Бабетт? — осведомился Тулуз-Лотрек.

— Enchanté, Mademoiselle, — произнес Люсьен, снова утыкаясь лбом — и вместе с ним взглядом — в ковер. — Благодарю вас, но мне кажется, я скоро перестану дышать. Но предложение с вашей стороны крайне любезное.

— Люсьен, прошу тебя, — сказал Анри. — Я угощаю. Хотя у меня в настоящее время перебои с наличкой, — он злобно глянул вверх на ухмылку Бабетт, бросая девице вызов повторить шуточку про «не хватает», — я здесь по-прежнему на хорошем счету.

— Уже нет, — ответила Бабетт. — Особенно после того, как ты всю ночь заставлял нас заряжать свои модные механические ботинки.

Люсьен на миг всплыл из бурного моря собственных горестей и треволнений — вздел бровь и глянул на проститутку у себя над головой.

— Что?

Та мотнула кудряшками в угол комнаты — паровые ходули профессора Бастарда стояли там, как нижняя половина одинокого механического человека.

— Он сказал, работают на всасывании, и мы сосали их всю ночь, пока он в них стоял, а они так и не заработали.

— По очереди, — добавила Мирей. — Менялись и заряжали.

Люсьен посмотрел на Анри.

— Они на паре же работают, не на вакууме.

— В записке у Профессёра говорилось, что это усовершенствованная модель.

Люсьен покачал головой, мимоходом обжегши лоб о ковер.

— Он же говорил, что сделает какой-то часовой механизм, а не вакуумный насос.

— Ну, это мы тоже попробовали, но если мужское естество тебе заводят, как часы, это не так приятно, как может показаться.

— Месье Анри! — воскликнула Бабетт. — Вы нас обманули!

— Это не так, mon petit bonbon, — ответил Тулуз-Лотрек. — Ведь я художник, а не инженер, все это для меня — тайна за семью печатями. В свое оправдание могу сказать, что процессу помогали абсент и кокаин.

— И еще настойка опия, — хихикнула Мирей. Большим пальцем ноги она ткнула Люсьена под ребра, словно желала, чтобы он разделил с ней шуточку.

Бабетт сделала курбет с кровати, упруго приземлилась на ковер, сорвала с кроватного столбика пеньюар и завернулась в него.

— Месье Анри, я профессионал. Я не потерплю столь неэтичного отношения.

— Chère, это же дружеская услуга.

— Счет я вам пришлю. — И она с топотом вымелась из комнаты, задравши нос и лишь самую малость хихикнув, когда произносила: — Всего хорошего, месье!

Мирей пронаблюдала театральный выход коллеги — похоже, она не очень понимала, что ей делать дальше. Секунду-другую оба художника смотрели на нее в ожидании, затем она произнесла:

— Невозможно с вами, публика, работать. Вы не модели, а говно! — Развернулась и тоже вышла из комнаты с высоко поднятой головой. Кисть с желтой краской описывала дуги у нее на ляжке.

Анри вздохнул:

— Я учу ее живописи.

— Брюки? — напомнил Люсьен. — Пожалуйста?

Анри снял упомянутый предмет одежды со стула и натянул.

— Надо выпить кофе. Если нам нужно найти твою картину, боюсь, я буду вынужден протрезветь, а похмелье не заставит себя долго ждать.

— Думаешь, я смогу ее найти?

Анри влез в сорочку, после чего вернул шляпу на голову.

— Ну разумеется. Ты же знаешь, что ее наверняка забрал Красовщик. Пойдем и отберем у него.

— Парень из бара сказал, то была маленькая девочка. Ему показалось — таитянка. Я даже не знаю, с чего начать. Без картины мы никак не найдем ни Красовщика, ни Жюльетт. Я потерял и свою лучшую картину, и любовь всей моей жизни.

Анри медленно повернулся к нему от комода, с которого забирал брегет и запонки, и сел на красный бархатный пуфик.

— А кроме того, мы не сможем твоей «Синей ню» восстановить память Кармен и все у нее выяснить.

— И это тоже, — кивнул Люсьен.

— Мне жаль, Люсьен, — произнес Тулуз-Лотрек с искренней грустью. — Может, нам в утешение коньяку выпить? Позвать дам снова?

Люсьен сел на пол и оперся о ножку кровати.

— После того, как она пропала, я не написал ничего. Я уже даже не булочник. Сегодня хлеб допекает Режин. Эта картина была не только лучшим, что я создал, — это лучшее, что я когда-нибудь создам. Ничего. У меня нет ничего. И сам я ничто.

— Это не так плохо, — ответил Анри. — Иногда днем, когда здесь нет клиентов и одни девушки, они забывают, что я еще тут. Расчесывают друг другу волосы, шепчутся о своей юности или чулки в лохани стирают. Они дремлют, обнявшись, или просто падают в постели и храпят там, как щеночки, а я сижу в углу с альбомом и голоса не подаю. Иногда тут единственный звук — это шорох моего угля по бумаге или тихий плеск воды в корыте. Здесь тогда воцаряется мир без мужчин — мягкий и милый, а девушки становятся нежными, как девственницы. Они тогда не шлюхи, какими стали бы, сделай хоть шаг наружу, или позови их мадам вниз снова, но они — и не что-то иное. Они где-то между. Не те, кем были раньше, и не те, кем стали сейчас. В такие мгновенья они — ничто. А я — невидим, и я тоже ничто. Вот истинный demimonde, Люсьен, и секрет его в том, что он не обязательно темен и безнадежен. Иногда он просто ничто. Его не отягощают ни возможности, ни сожаления. Быть ничем — еще не худшее, друг мой.

Люсьен кивнул, пытаясь найти в пустоте хоть какую-то ценность — в том чистом холодном вакууме, что ощущал в себе с тех пор, как его покинула Жюльетт. Его «ничто» не чувствовалось так же безболезненно, как у Анри и его друзей-мессалин. Он спросил:

— А Кармен?

Анри снял pince-nez и, похоже, очень увлекся вытиранием стекол о подол сорочки.

— Кармен? Нет, она была чем-то. Мы с ней были чем-то. Когда я вспоминаю то время, когда мы с нею вместе выезжали из города, — мы же там бегали в полях, лазили в горы, мы любили друг друга стоя: я — спиной к дереву, а ее держал на весу. Помню, как кора впивалась мне в кожу, а мне главное было — лишь чтоб ей удобно, и я отводил ее ноги от дерева, и руки мне царапало до крови, когда она меня целовала. Она и я — вместе.

— Я не знал, — сказал Люсьен.

— В те времена я был силен. В те времена, Люсьен, я был высок. А теперь она не помнит, кто я.

— Ты изумительно писал ее портреты, — сказал Люсьен. — Они у тебя лучше всех, по-моему.

Анри улыбнулся:

— Я — художник Тулуз-Лотрек.

— Лучше, чем ничто, — сказал Люсьен.

Анри соскользнул с пуфика и протянул руку, чтобы Люсьен поднялся с пола.

— Пойдем позавтракаем и заглянем к Тео Ван Гогу. Он всегда знает, что творится на рынке искусства, и наверняка будет знать, не продается ли где-нибудь твоя «Синяя ню». Найдем ту сучку, что ее сперла, а потом и твою Жюльетт. Честное слово.

* * *

Когда Поль Гоген был моряком, он грезил о полях желтой пшеницы, о рыжих коровах, что пасутся на зеленых лужках, о грубых крестьянах, спящих на стогах сена. Когда был биржевым маклером — грезил о кораблях в штиль среди аквамариновых морей, а паруса у них обвисли и бледнеют саванами. Став теперь художником, он спал один в крохотной парижской квартирке и грезил о тропических островах, где масляно-смуглые туземки плывут, как призраки, в прохладных тенях, и, несмотря на прохладные осенние ночи, все простыни его были мокры от пота и опутывали тело, словно морская трава утопленника.

Он сел на краю кровати и вытер лицо ладонями, словно видение можно было стереть. Кошмар был не в девушке. Островитянки снились ему с тех пор, как он три года назад вернулся с Мартиники, но эта была иной. Полинезийка в жестком бело-синем миссионерском платье, в длинных волосах — белые цветы. Девушка его отнюдь не напугала. Она была молоденькой, хорошенькой и невинной — неиспорченная дикарка, как все они в Тихом океане, — но за нею притаилась тень. Нечто маленькое, темное, угрожающее.

Эта девушка снилась ему и раньше. Не призрак похоти вообще, хотя в сны его она нередко проникала голой, и он просыпался от боли в чреслах и дрожи ночного ужаса — ибо где-то там всегда была и эта темная фигура. Нет, она была вполне конкретной личностью, а черты ее — Гоген в этом был уверен — его воображение вылепило, как некий символ. Еще он был уверен, что никогда ее не видел в жизни, хотя у него перед мысленным взором лицо ее стояло так же отчетливо и реально, как визаж его жены Метте, которую он много лет назад оставил в ее родном Копенгагене вместе с их четырьмя детьми. Ее портрет он мог бы нарисовать по памяти.

Гоген встал и прошел в лунном свете через всю комнату. Понятно, что поздняя ночь. Газовые фонари на улице погасили, ни оркестра, ни гуляк в «Безумствах пастушки», что за квартал от его жилья, уже не слышно. Сейчас попьет воды — и, быть может, удастся поспать еще хоть несколько часов без сновидений, а утром он встанет и потащится на Монмартр к Тео Ван Гогу, вдруг тот продал какую-нибудь его работу. Тогда на этой неделе ему хватит на табак и краски.

На крохотной кухоньке — здесь помещались только горелка и раковина — он налил себе воды из фаянсового кувшина, выпил и, ставя стакан, заметил, что накануне неплотно закрыл дверь в коридор. Это, конечно, не беда: бдительная консьержка все равно совала нос в дела всех приходящих в дом, да и красть у него уже было нечего, — но все равно, какая неосмотрительность. Гоген закрыл дверь и направился к кровати, чуть поежившись: в зябком осеннем воздухе на нем высыхал пот.

Еще шаг — и он ее увидел. Сначала — темную голову и руки на белой простыне. В темноте сверкнули лишь острые искорки ее глаз. Точно далекие звезды. Она откинула простыню, раскрыла перед ним постель — ее смуглое тело вытянулось на ней, как тень в лунном свете, тень знакомая, от которое чресла его сладко заныли, а позвоночник пронзила электрически-синяя молния.

— Месье Поль, — произнесла Блё. — Ложитесь в постель.

* * *

Они ели круассаны и колбаски в «Дохлой крысе», а мир вокруг кружился вихрем и потихоньку фокусировался. Анри он теперь представал с яркой и мстительной четкостью. Сейчас на нем было pince-nez с темными стеклами — он заказал его как раз для таких похмельных утр и выглядел в нем, как очень маленький и жалкий гробовщик.

— Люсьен, сколь бы ни наслаждался я удобством и обществом в «Дохлой крысе», полагаю, что наш излюбленный ресторан ужа начинает вызывать у меня тошноту.

— Вероятно, сам ресторан тут ни при чем, виноваты скорее обстоятельства. Последние несколько раз, что мы здесь были, ты приходил сюда после ночи пьяных излишеств в борделе.

Люсьен поднял demitasse эспрессо и чокнулся с другом. От звяка чашек тот поморщился.

— Но мне нравятся бордели. У меня там подруги.

— Они тебе не подруги.

— Нет, подруги. Я нравлюсь им таким, какой я есть.

— Это потому, что ты им платишь.

— Нет, потому что я очарователен. А кроме того, я всем своим друзьям плачу.

— Неправда. Мне ты не платишь.

— Я собираюсь оплатить этот завтрак. Из моего кредита. Ну и плачу я им только за секс, а дружба у нас бесплатная.

— Тебя разве сифилис не волнует?

— Сифилис — это бабкины россказни.

— Вовсе нет. Сначала на естестве возникает шанкр, потом сходишь с ума, отваливаются конечности и умираешь. Мане от сифилиса умер.

— Чепуха. Сифилис — это миф. По-моему, греческий — все же слыхали миф о Сифилисе.

— Миф — о Сизифе. Он всю жизнь толкал валун в гору.

— Елдой? Не удивительно, что у него вырос шанкр!

— Там совсем не так все было.

— Как скажешь. Еще кофе заказать?

Они заняли кабинку в глубине ресторана, подальше от окон — ввиду самонаведенной светобоязни Анри, — но теперь у входа поднялась какая-то суета. В ресторан зашел крупный румяный мужчина с орлиным носом и черными усами, в длинной расшитой бретонской куртке. Он ходил от столика к столику и делился каким-то известием, от которого едоки заметно огорчались; некоторые дамы даже подносили ко ртам платки, словно бы скрывая свое замешательство.

— Гоген, — сказал Анри. — Только бы нас не увидел. А то начнет затаскивать в какое-нибудь свое движение.

— Но сейчас у него можно было бы спросить, встречался ли Винсент в Арле с женщиной.

Точно он их услышал, Гоген поднял голову, заметил и поюлил к ним между столиками.

— Ну, вот, — произнес Анри. — Скажи ему, что мы стойкие последователи «непоследовательных». И нас не переубедить.

— Вы с Виллеттом это придумали только для того, чтобы Гогена позлить. — Анри и прочие художники, населявшие «Черный кот», образовали движение «непоследовательных» в ответ на Салон французских художников и все зубодробительно серьезные художественные течения, возникшие после импрессионистов.

— Это неправда, — ответил Анри. — Мы его придумали, чтобы злить всех, но, да, — особенно Гогена.

А тот наконец добрался до их столика и втиснулся рядом с Люсьеном, хотя его не приглашали.

— Лотрек, Лессар, слыхали? Тео Ван Гог умер.

— Убили? — спросил Люсьен.

— Скоропостижный недуг, — сказал Гоген.

 

Двадцать два. Конец мастера

— Я не пежил Жюльетт, — сказал Красовщик. — Честно.

— А почему она тогда голая перегнулась через спинку дивана?

— Пыль вытирает? — Он пожал плечами.

— Для этого не нужно раздеваться догола.

Островитянка Блё принялась собирать одежду Жюльетт с пола и швырять ею в Красовщика.

— Помоги мне ее одеть. — И Жюльетт: — Одевайся.

Живая кукла выпрямилась и с неуклюжестью заводного автоматона тоже стала собирать одежду.

— Но я хотел делать краску.

— Можешь и с этим телом, — ответила Блё. Ей было все равно, какое туловище Красовщик брал. В процессе она по-любому впадет в транс — не вполне в забытье, но и не совсем в себе. В этом состоянии была отъединенность грезы — экстатическая, блаженная, отдельная и в самой сути своей беспомощная. Но, в отличие Жюльетт — та была просто-напросто марионеткой без нитей, — юная островитянка, освободи Блё ее тело сейчас, оказалась бы в крайне странных обстоятельствах и без малейшего воспоминания о том, как она в них попала. В лучшем случае она бы сбрендила до непроизвольного слюноотделения, в худшем — в ужасе нырнула бы в окно. Священная Синь, может, и квинтэссенция красоты, но в процессе ее приготовления красивого нет ничего.

— Постой, — сказала Блё. Жюльетт постояла, прижимая шелковую сорочку к грудям, как статуя робкой Венеры. Она с наслаждением ждала бы следующей команды еще тысячу лет. А Блё сказала Красовщику: — Ты как собираешься краску делать? У нас же нет картины. — Она не собиралась докладывать ему о нынешнем состоянии дел с «Синей ню» Люсьена.

— А это помнишь? — Красовщик выволок крупный холст из-за дивана, над которым стояла, изогнувшись, Жюльетт. Она действительно стирала пыль — с этой картины, своей сорочкой.

— Берт? — Блё это зрелище как-то даже ошеломило. Она сделала шаг от картины и бережно села на стул Людовика XVI. — Я думала, ты эту картину использовал четверть века назад. Где…

Для производства Священной Сини требовалась картина, витраж, икона, фреска — какое-то произведение искусства, в котором был этот цвет. А она, впадая в транс, далеко не всегда знала, что именно берет Красовщик. Но краску нужно было делать. Без нее ни она, ни Красовщик дальше никак не могли. И за нее всегда приходилось платить, а картины входили в цену. Эту Блё не рассчитывала увидеть больше никогда.

— Да валялась тут у меня, — ответил Красовщик. — Симпатичная, нет?

— Не наводи мне l’ombrage на palisade, Говняпальчик. Если она у тебя «валялась», зачем надо было кончать Винсента? И отчего вдруг такая паника из-за картины Люсьена? С какой стати все эти драма и отчаянье?

— По-моему, она даже лучше этой твоей Жюльетт, — сказал Красовщик. — Глаза темные… кожа белая… не только красивая, но и умная.

Берт Моризо — вероятно, после Жюльетт — была самой красивой женщиной, в которую вселялась Блё. В эпоху модерна — уж точно, однако Мане этот портрет написал давно. Так почему же он здесь и сейчас? Блё пыталась успокоиться и утишить свой гнев на Красовщика.

— Он ее действительно обожал, — произнесла наконец она.

— Как будто хотел войти в картину и вместе с ней умереть.

— Так он и сделал, — сказала Блё.

Париж, апрель 1883 года

Мане умирал. Он потел, дрожал от лихорадки, а культя там, где неделю назад ему отрезали левую стопу, словно вся горела огнем. Сюзанна, жена, умоляла принять морфин от боли, но он противился. Он нипочем не откажется от ясности своих последних часов на земле, и пусть состоят они лишь из очень отчетливой боли.

Доктор назвал болезнь «локомоторной атаксией» — личный врач благородной особы не сообщает безутешной супруге, что муж умирает от сифилиса в последней стадии.

Пока недуг не свалил его, Мане был в творческом ударе. Лишь двумя годами ранее его произвели в chevaliers ордена Почетного легиона — так осуществилась мечта всей его жизни, но даже теперь картины, принесшие ему это отличие, «Завтрак на траве» и «Олимпия», вызывали на каждой выставке скандалы. Революция, начатая им, хоть он так и не присоединился к импрессионистам, расцвела пышным цветом, и те ученики, что, как щенки, собрались вокруг него в 1863 году на «Салоне отверженных» — Моне, Ренуар, Писсарро, Сезанн и Дега, — все сами по себе стали львами, во всяком случае — как художники, если не в смысле финансовой состоятельности. Все приходили в эту комнату и уходили, отдавали ему дань и прощались, хотя ни один в этом бы не признался. Но теперь всё. Никто не должен видеть художника Мане таким.

— Сюзанна, chère, больше никаких гостей. Передай им, пожалуйста, мои сожаления, скажи от меня спасибо, но всех отсылай прочь.

И Сюзанна отсылала, а в слезах, что она проливала каждый день, едва успевая переводить дух от скорби, которая уже навалилась на нее, были и слезы облегчения, торжества, даже радости. И ей тут же становилось стыдно. Она не пришла — она и не придет. Викторин, так давно позировавшая для всех этих его картин, эта надменная блядь-натурщица, эта демимонденка — не пришла. Викторин, чей пристальный взгляд Сюзанна выносила тысячи вечеров — ню пялилась на нее с холста, судила. «Олимпия» висела в гостиной, и крохотная подтянутая Викторин вечно смотрела, как дородная Сюзанна топочет, как бык, по своему дому, банально прибирается, ухаживает за мужем. Величайшее творение Эдуара. Викторин обретет бессмертие и навсегда останется стройной, а несчастная Сюзанна будет одиноким, жирным, скорбящим примечанием — голландская учительница музыки, женившая на себе ученика. Эдуар любил ее, она это знала, чувствовала, но было в нем и нечто иное — такое, чего она не знала никогда. А глядя в глаза женщины с «Завтрака на траве» и Олимпии, она понимала: Викторин это нечто было прекрасно знакомо.

Зазвонил дверной колокольчик, и Сюзанна услышала, как горничная кого-то впускает.

— Мадам Моризо-Мане, — объявила девушка, вводя Берт из вестибюля. На той были бледно-лиловое шелковое платье, отороченное белым кружевом, и шляпка с воздушно-белой шифоновой вуалью. Берт так часто бывала смурна и мрачна, что Сюзанне трудно было представить ее в чем-то, кроме черных испанских кружев, словно сношенница ходила в вечном трауре, а вот сегодня, господи помилуй, вырядилась ярким весенним цветиком.

— Сюзанна. — Берт закатила наверх вуаль и обняла жену Эдуара, расцеловала в обе щеки. Сделала шаг назад, но рук Сюзанны не отпустила, пожала. — Чем я могу помочь?

— Ему так больно, — ответила Сюзанна. — Убедить бы его принять морфин.

— Я слышала, он никого не принимает.

Сюзанна улыбнулась:

— Да, но тебя примет. Заходи.

На самом пороге спальни Сюзанна обернулась к Берт и прошептала:

— Он очень спал с лица, но не показывай, что ты этим расстроена.

Берт отмахнулась от нее кивком. Сюзанна открыла дверь.

— Эдуар, смотри, кто пришел. Берт.

Мане с трудом попробовал приподнялся на кровати и, несмотря на боль, улыбнулся.

— Берт! — сказал он. И больше ничего.

В его глазах заискрилась радость, а Сюзанна от такого зрелища сглотнула слезы. Но лишь сжала ему руку и отвернулась.

— Давайте я нам всем чаю принесу, — сказала она и поспешила прочь из спальни. А в коридоре, уже закрыв дверь, вся содрогнулась от безмолвного всхлипа.

— Ну как ты, Эдуар? — спросила Берт — лишь с легким намеком на приятную улыбку. — То есть, помимо очевидного?

Мане засмеялся — пока не закашлялся.

— Ну, если помимо, то лучше некуда.

— Я тебе кое-что принесла. — Берт залезла в сумочку — черный атласный ридикюль с завязками, отделанный испанским кружевом, — и достала очень маленький холст, тонкую колонковую кисть с короткой ручкой и тюбик краски. Выложила все ему на грудь, а он немощно провел по ним рукой, словно ему уже недоставало сил взять даже самую крохотную кисточку. Вместо кисти он нащупал руку Берт.

— Ты была лучшей, — произнес он. — Ты по-прежнему лучше всех, Берт. Будь ты мужчиной, твои картины уже висели бы в Лувре. Ты же сама это знаешь, правда?

Вместо ответа она погладила его руку, вложила в пальцы кисть. Установила у него на груди холст, выдавила на него немного краски.

— Ты мне это и раньше говорил. Ты не помнишь, как писал ню, верно?

Мане посмотрел на нее с беспокойством, словно рассудок уже отказывал ему. Кисть он держал, как нечто мерзкое и совсем чужое.

— Набросай меня, Эдуар, — сказала Берт. — Ты же художник Мане. Вот и рисуй.

И даже еще отнекиваясь, он взялся за дело — рука задвигалась сама, кисть очертила на холсте абрис.

— Но я умираю.

— Это не отговорка, любимый, ты по-прежнему художник Мане и всегда им будешь. Пиши давай.

Он принялся за набросок — от подбородка кверху, мягкая кисть и сливочная синь еле шуршали в комнате, и на холсте постепенно стало проступать ее лицо. Берт ему задачу отнюдь не упрощала — он работал, а она улыбалась все шире, поэтому набросок все время приходилось подправлять.

— Бедная Сюзанна, — сказала Берт. — Ей Викторин все не дает покоя.

— Страсть, к которой она ревнует, была к работе, не к женщине, — ответил он.

— Я знаю. — Берт и впрямь это знала. Она сама там была. В те времена это она была Викторин Мёран, она позировала для всех его картин. Она под личиной Викторин соблазнила, околдовала, вдохновила и в итоге прикончила его, ибо именно Викторин заразила его сифилисом. Но Викторин он не любил никогда. А на любовь и на шедевр она его вдохновила как Берт Моризо. Шедевр, который видели только она, сам Мане и Красовщик. На ту картину, что больше двадцати лет прятали в подземельях Парижа.

— Теперь помнишь? — спросила она, когда синь подействовала.

— Да. О да.

Она взяла его за руку и увела в лес Фонтенбло, где они сняли домик с застекленной террасой, где днем она позировала ему на тахте, где они любили друг друга, а солнце играло у них на коже. Увела на крошечный постоялый двор в Онфлёре, где в море впадает Сена, — там они пили вино в кафе у зеркально-бездвижной гавани, там они писали бок о бок, а на закате гуляли по самой кромке моря. Увела на солнечную виллу в Провансе, возле Экса, где он писал ее, а она ему улыбалась из-под полей белой соломенной шляпы, и черные глаза ее сияли драгоценными камешками.

Лишь единожды Блё одновременно была и моделью, и художником — и вдохновеньем, и творцом, не только женщиной. Талант Берт никакого отношения к Блё не имел — он был глубок и вневременен. Женщины тогда обычно не занимались живописью, а если и рисовали что-то, за художников их не считали. Но Берт импрессионисты приняли с самого начала — она писала наравне с многими. А по вечерам, когда они расходились по кафе и кабаре разговаривать об искусстве, обсуждать идеи и теории, она шла домой — сидеть с другими женщинами: того требовали приличия, хоть она и была, как сказал Мане, «лучше всех». Блё смотрела глазами Берт-художника — и видела саму Берт глазами художника, через портреты Мане. Он обожал Берт и до того, как ею овладела Блё, и после того, как та покинула ее. Мане пустился на невероятные хитрости, чтобы устроить так, что она выйдет за его младшего брата Эжена, лишь бы остаться с нею рядом, но чтобы все казалось пристойно и открыто. Она — приличная дама, он — приличный господин. И лишь когда в Берт жила Блё, страсть Мане могла проявляться в его искусстве и любви. Блё в облике Берт заводила художника туда, куда сам бы он никогда не попал. Так и сейчас.

На юге они вместе прожили месяц — писали, смеялись, валялись под синей сенью олив. Пока Сюзанна не вернулась к смертному одру Эдуара с чаем.

— Его больше нет, — промолвила Берт. — Он рисовал, как вдруг ахнул — и все. Так внезапно. Я не успела тебя даже позвать.

Сюзанна качнулась, и Берт перехватила поднос. Отнесла его к бюро, затем вернулась к вдове.

Мягко высвободила холст из мертвых пальцев Мане — и при этом чуть смазала краску на нем, чтобы набросок походил на изображение какой угодно женщины.

— Он звал тебя, — сказала Берт. — Сказал, что хочет тебя нарисовать и уже начал, а потом ахнул и произнес твое имя. «Сюзанна».

* * *

— Сифилис был к нам добр, — сказал Красовщик.

— Очень, — кивнула Блё.

— Но не очень полезен.

— Говори только за себя.

— Ну медленный же. А иногда ждать не хочется. Лучше пистолетом.

— Пистолет нам тоже не всегда помогает, как ты это успешно доказал с Винсентом.

И тут Блё пришло в голову, что с Винсентом-то, быть может, как раз все и получилось. А если Красовщик спрятал картину, которую тот писал Священной Синью, так же, как спрятал от нее ню Мане? И застрелил Винсента, чтобы только она не узнала, где эта картина? А вдруг он изобрел какой-нибудь новый трюк с нею самой, пока она в трансе или в роли и не может за ним проследить? Он с самого начала был коварен, а отточить это коварство времени у него было хоть отбавляй. Наверняка же не первый год картины от нее прячет, а она так ничего и не узнала.

— Тебе готовиться пора, — сказал Красовщик. Он задвинул шторы и застелил обеденный стол клеенкой.

— Да ну? Ты на столе это делать собрался? — спросила Блё.

— А что? Хороший стол, крепкий. Почему нельзя?

— Потому что тебе тогда придется влезать на стул… стулья. Опасно. Лучше на диване. — И она принялась собирать подушки и, подняв третью, увидела маленький никелированный револьвер, засунутый в щель у подлокотника. Блё быстро вернула подушку на место, пока Красовщик не заметил, что она заметила. — Или на полу, — сказала она. — На полу даже лучше.

Она стащила клеенку со стола и застелила ею паркет между столовой и гостиной. А раздеваясь, сказала:

— Я нашла Гогена — это тот, который жил в желтом доме с Винсентом в Арле. Как только сделаем синь, он наш. У него слабость к полинезийским девочкам.

Красовщик стянул куртку, развязал башмаки и стряхнул их с ног через всю комнату.

— И зачем он тебе понадобился, не понимаю. Тут у меня еще один краску покупал. Зовут Сёра — он теоретик, правда. Может быть медленным.

— А с Гогеном все получится быстро. Ему виденье было — того, что он хочет написать, девчонку он даже еще не видел.

— Это хорошо, нам только нужно будет последний раз прибраться, да?

Красовщик был уже весь голый — только чресла ему препоясывала драная набедренная повязка из холстины. Изогнутый позвоночник и худосочные кривые ручки и ножки превращали его в какой-то неестественный гибрид — помесь гигантской крысы и гриба-лисички. Грубая черная щетина — вроде кабаньей — клоками покрывала его умбряную кожу. Вокруг клеенки он расставил четыре маленькие жаровни, в каждой раздул из углей огонь. С одного края поместил два глиняных кувшинчика размером с гранатовые плоды, у обоих к горлышкам привязаны кожаные шнурки, у обоих — широкие пробковые крышки.

— Никакой зачистки не надо, — сказала Блё. Она тоже обнажилась и ждала, пока Красовщик все приготовит. — О брате Винсента позаботились.

Красовщик медленно обернулся к ней с длинным, черным обсидиановым ножом в руке. Рукоять была обмотана какой-то дубленой шкуркой животного.

— О торговце? Ты пристрелила брата Голландца?

— Его сифилис прибрал, — ответила она. И улыбнулась. На юной голой островитянки, выглядывая из-за полога волос до бедер, улыбка казалась робкой. — Видишь, не все бывает медленно. Но и не так быстро, чтобы не успеть их ни о чем поспрашивать.

Красовщик кивнул:

— Хорошо, значит осталось пристрелить булочника и карлика — и все готово.

— Да, готово, — согласилась она. Ч-черт. Это вовсе не то, на что она рассчитывала. Совсем-совсем не то.

— Я готов, — сказал он. — Ложись.

Красовщик снял крышку с одного кувшинчика и повесил его себе на шею, как медальон.

Блё улеглась навзничь на клеенку и вытянула руки над головой. Красовщик бросил на жаровни по щепоти порошка, и вся квартира наполнилась ароматным дымом. Он затем пробежал по комнате — заскакивал на стулья и гасил газовые рожки. Теперь в тусклом сиянии жаровен девушку едва можно было разглядеть. Обходя ее по кругу, Красовщик затянул что-то унылое и монотонное; перед ее лицом при этом он помахивал ножом. В песнопении его не было слов как таковых — только ритмы, животные звуки, смысл которым придавали модуляции голоса.

— Вувузелу не пежить, — сказала Блё.

Красовщик умолк и остановился.

— Что это за хуйня еще — вувузела?

— Так девчонку зовут. Ее не пежить. — Иногда для них обоих транс был до того глубок, что, придя в себя, Блё вполне была убеждена: над нею надругались. Доказательств у нее ни разу не находилось. Красовщик был осторожен и заметал, так сказать, следы, но она его все равно подозревала.

Вот и теперь вид у него стал несколько разочарованный. Низкий лоб навис над глазами чуть больше обычного.

— А когда закончим и ты ее бросишь, ее можно будет напугать?

— Может, и можно. Делай краску, Красовщик.

Он рассмеялся сиплым кашлем и возобновил песнопение. Глаза у девушки закатились, несколько раз ее тело сотрясли конвульсии в такт тому, что пел Красовщик, после чего она вся окаменела, у нее выгнулась спина — и она так и осталась стоять на гимнастическом мостике. В клеенку упирались только ее пятки и лопатки. И тут затлела картина Мане — тускло запульсировала синевой, которая осветила всю комнату.

Красовщик пел, танцевал свой марш подбитой птицы, картина тлела — и медленно, невыразимо медленно девушка тоже начала синеть. Синева проступала у нее на коже, как румянец. Даже бездушное тело Жюльетт пялилось на это зрелище во все глаза. Меж тем, Красовщик поднес черное обсидиановое лезвие и принялся соскребать с девушки синюю пудру.

Нож был остер, но не настолько, чтобы им можно было бриться. Невзирая на всю свою неуклюжесть сломанного паука, Красовщик орудовал ножом плавно и точно — он сбривал синюю пыль со всего тела девушки, даже с ее век, а затем счищал в другой глиняный кувшинчик. Перевернул туловище на бок, поскоблил плавные изгибы ее спины, потом опять перевернул — туда, обратно, — весь вспотев так, что синяя пыль теперь налипла и ему на руки, на ноги, на бедра. А картина — шедевр Мане, который почти никто никогда не видел, — меж тем тускнела и таяла. Красовщик наполнял кувшинчик. Картина — страсть, страданье, сила, мастерство, время, сама жизнь, которую Мане, вдохновившись, вложил в нее, — проступала у девушки на коже Священной Синью. Из картины всегда добывалось больше краски, чем на нее тратилось. Иногда от даже маленького холста получалось две банки — особенно, если писали эту работу, жертвуя всем, неизбывно страдая, с огромной любовью. Все это тоже входило в рецепт.

Красовщик пел и скреб, пока от картины Мане не остался просто чистый холст. Заняло все это больше часа. Он закрыл тот кувшинчик, что висел у него на шее, и снял его, поставил рядом с пустым холстом.

Подергиваясь, девушка постепенно обмякла — словно все напряжение в ней, как в пружине, спустила щелчками некая космическая шестерня. И вот она уже лежала плоско, мирно. Открыла глаза. Лишь их теперь не покрывал ультрамариновый порошок. Даже длинные темные волосы у нее стали припудрены синью: Красовщик за работой ходил по ним. Она повернулась на бок и посмотрела на человечка и чистый холст.

— Всего одна банка, — сказал Красовщик. Он заворачивал стеклянный нож в лоскут сыромятной кожи.

У Блё не было сил — будто кто-то выволок из нее саму жизнь. Так оно, по сути, и было.

— Но краски на картину хватит?

— И не на одну, — ответил Красовщик. — Если только импасто фигачить не будут, как этой дебил-Голландец.

Она кивнула и шатко поднялась, споткнулась, выпрямилась. Посмотрела на Жюльетт, и та в ответ посмотрела на нее — непроницаемо, как манекен. С лестничной площадки донеслись чьи-то шаги. «Любопытная консьержка, не иначе, — решила Блё. — Интересуется, что это здесь за песни. Я так и думала».

— Хочешь вместе в ванну? — спросил Красовщик, похотливо щерясь голой юной туземке. Вся набедренная повязка у него тоже посинела и выглядела гораздо более взбудораженной, чем в процессе несколько минут назад.

— Секундочку, — ответила она. Прошлепала в кухню, оставляя на паркете отпечатки синей пыли, а там вытерла руки о полотенце и вернулась в гостиную. — Это ты зажег огонь под водой?

Красовщик ухмыльнулся:

— Еще до начала. — Он складывал клеенку, собирая пыль в складки, чтоб и ее можно было стряхнуть в кувшинчик.

— Это хорошо, — ответила она. — Тогда можно все убрать.

Она подошла к бюро в прихожей и снова прислушалась: да, за дверью стояла консьержка. Из одной ячейки вытащила скатку купюр, отнесла их Жюльетт и сунула девушке в сумочку.

— Теперь шляпку, — сказала Блё этой бессмысленной кукле. — Ту, что с черной шифоновой лентой и вуалью.

Шляпка висела на дубовой вешалке у двери. Жюльетт сняла ее и надела на голову. А когда повернулась к Блё снова, та запихивала глиняный кувшинчик ей в сумочку, вслед за деньгами.

— Идеально, — сказала Блё. Прошлепала до дивана, сунула руку между подушек и вытащила револьвер Красовщика. И сказала Жюльетт: — Ори.

Та послушно заорала — вернее сказать, жалко пискнула.

— Ты что, цыпленок новорожденный? — осведомилась Блё. — Громче и дольше.

Жюльетт заорала громче и дольше.

— Что ты делаешь? — спросил Красовщик.

— Уборку, — ответила Блё, подняла руку с револьвером и выстрелила в него. Пуля ударила Красовщика в верхнюю часть груди и бросила его на пол. Блё взвела курок и выстрелила еще раз.

— Ай, — сказал Красовщик. Кровь забила фонтаном из дыры в его грудной клетке.

— Ори дальше, — велела Блё Жюльетт. Опять взвела курок и опять выстрелила — три раза, пока Красовщик не затих на клеенке совершенно. Кровь расплывалась лужей вокруг него в ультрамариновой пыли. Блё снова взвела курок, прицелилась ему в голову и нажала на спуск, но револьвер в ответ лишь щелкнул.

— Гм-мм. Всего пять патронов. Ладно, хватит орать — теперь открой дверь.

Жюльетт потянула за ручку — в коридоре за дверью обнаружилась консьержка, крупная суровая женщина. Вся окаменев от ужаса, она взирала в комнату.

В тот же миг Блё перепрыгнула в тело Жюльетт. Юная островитянка тут же выронила револьвер и отвратительно завизжала.

— Я вбежала из соседней комнаты, — поспешно проговорила Жюльетт, — а он на нее бросился. Бедняжке пришлось защищаться, я даже не знаю, какие ужасы он с нею творил. Я бегу за полицией.

И Жюльетт прошмыгнула мимо консьержки, сбежала вниз по лестнице и выскочила в парижское раннее утро.

 

Часть III. Вот душевно-то

 

Двадцать три. Закрыто в связи с кончиной

Табличка на дверях галереи «Буссо и Валадон» гласила: «Закрыто в связи с кончиной». Три художника стояли у витрины и смотрели на небольшую подборку живописных работ, в ней выставленных: Гоген с какими-то бретонками в чопорных белых чепчиках и синих платьях, они молотили зерно, и старый натюрморт Люсьена, корзинка с хлебом… Между этими двумя стоял пейзаж Писсарро — хлебные поля в Овере.

— Я бы побольше ферм писал, — произнес Тулуз-Лотрек, — да беда в том, что их обычно размещают далеко от баров.

— Этот натюрморт с хлебом никогда не уйдет, — сказал Люсьен. — Говно, а не картина. А лучшая моя работа пропала. Нет ее больше…

— И как я теперь буду жить? — сокрушенно спросил Гоген. — Один Тео продавал мои картины.

От такого жалобного эгоизма Гогена Люсьен вдруг устыдился. Тео Ван Гог был еще молод — всего тридцать три. Он им всем был другом, всех поддерживал, у его молодой жены с сынишкой — тому и годика еще не сравнялось — такое горе, а художники скулят, как котята, которых от мамкиной титьки оторвали. Слепцы, ничто их не колышет, кроме собственных холодных неудобств.

— Может, зайти домой к мадам Ван Гог? — предложил Люсьен. — Пособолезновать? Я из булочной захвачу корзину с хлебом и выпечкой.

— А не слишком рано? — Это Гоген, как и сам Люсьен, понял, что смерть Тео Ван Гога — отнюдь не трагедия, устроенная лишь ради того, чтобы лично ему принести несчастье. — Пусть хоть день-два пройдет. Если б я мог одолжиться у кого-нибудь из вас небольшой суммы на прокорм…

— Так ты пришел сюда денег у мадам Ван Гог просить, что ли? — спросил Люсьен.

— Нет, конечно. О смерти Тео я услышал в лавке папаши Танги всего за несколько минут до того, как вас в «Дохлой крысе» увидел. Я просто… — Гоген умолк и сник. — Да.

Люсьен похлопал старшего собрата по плечу.

— Несколько франков уделить могу, чтоб ты продержался пристойное время, а к мадам Ван Гог пошел только потом. Может, они найдут в галерею нового управляющего.

— Нет, — объявил Анри — сквозь стеклянную дверь он вглядывался в глубину галереи. Затем повернулся к спутникам, посмотрел на них поверх pince-nez и большим пальцем показал через плечо. — К вдове пойдем прямо сейчас.

Люсьен вздел на друга бровь:

— Я и тебе могу несколько франков ссудить, пока не пришло твое содержание.

Но затем проследил за пальцем друга, что показывал на красную дверную раму. Там, ровно на уровне глаз Анри синел единственный ультрамариновый отпечаток пальца — длинный, узкий, изящный. Женский.

* * *

Йоханна Ван Гог открыла им дверь, держа младенца на бедре. В лице ее читался ужас.

— Нет! Нет! Нет! — воскликнула она. — Нет! Нет! Нет!

— Мадам Ван Гог… — произнес Люсьен, но больше ничего сказать не успел — она захлопнула дверь.

Тулуз-Лотрек ткнул Гогена в бок.

— Вероятно, не самое удачное время просить денег.

— Я и не собирался… — начал Гоген.

— Вы тут зачем? — спросила из-за двери свежая вдова.

— Это Люсьен Лессар, — ответил молодой человек. — Глубочайше соболезную вашей утрате. Тео был мне другом. Он выставлял у себя мои картины. Господа Гоген и Тулуз-Лотрек — тоже художники, выставлявшиеся в галерее. Мы все были на похоронах Винсента. Быть может, вы нас помните?

— Коротышка, — сказала Йоханна. — Пускай он уйдет. Тео мне говорил, что карлика к картинам Винсента подпускать нельзя. Это были его последние слова: «Берегись маленького человека».

— Он имел в виду другого маленького человека, — ответил Люсьен.

— Мадам, я отнюдь не маленький, — сказал Анри. — Вообще-то кое-какие части тела у меня…

Люсьен зажал Тулуз-Лотреку рот, сбив набок его pince-nez.

— Это Анри Тулуз-Лотрек, мадам Ван Гог, добрый друг Винсента и Тео. Ваш супруг наверняка о нем рассказывал.

— Да, — ответила Йоханна, чуть всхлипнув. — Но то было раньше…

— Он действительно невелик, — вставил Гоген; похоже, его несколько терзала скорбь в голосе вдовы. — Простите нас, мадам, если мы не вовремя. Мы принесем соболезнования в следующий раз. — И Гоген пошел по коридору к лестнице.

Анри вывернулся из хватки Люсьена, но при этом у него слетела шляпа.

— Соболезную, — проворчал он, злобно поглядев на булочника и поправляя лацканы. — Уверяю вас, мадам, я совсем не та личность, о которой говорил ваш покойный супруг. Ну да господь с вами, мадам. — Он повернулся и двинулся вслед за Гогеном.

Люсьен слышал, как мадам Ван Гог за дверью что-то шепчет младенцу.

— Мы зайдем еще, — произнес он. — Прошу нас простить, мадам. — И он тоже направился к лестнице, но приостановился, потому что за спиной вдруг щелкнула дверная задвижка.

— Месье Лессар. Подождите.

Дверь чуть приоткрылась, и мадам Ван Гог высунула в щель небольшой картонный конверт — в такие помещаются ключ или кольцо.

— Сегодня рано утром заходила девушка. Просила вот это вам передать.

Люсьен взял у нее конверт, и его при этом охватила совершенно ничем не подкрепленная эйфория. Жюльетт? Почему? Как?

— Девушка? — уточнил он.

— Совсем молоденькая таитянка, — ответила мадам Ван Гог. — Раньше я ее не видела.

— Но зачем?

— Не знаю, месье Лессар, здесь был врач, мой муж при смерти, я даже не вспомнила сперва, кто вы такой. А теперь забирайте его и уходите, пожалуйста.

— Мадам, только один вопрос. Врач сообщил вам о природе его заболевания?

— Он сказал, что это паралитическое слабоумие, — ответила мадам Ван Гог и медленно прикрыла дверь.

— Merci, Madame.

Люсьен оторвал верхний край конверта и вытряхнул содержимое на ладонь — жестяной тюбик краски, почти использованный, и небольшая сложенная записка. Его похлопали по плечу. Он обернулся и увидел Гогена — тот протягивал руку.

— Мне кажется, это мне, — сказал он.

— Мартышечью красную жопку тебе, — ответил Люсьен.

И тут с немалой силой и не меньшим злорадством Анри Тулуз-Лотрек размахнулся тростью и двинул ее рукоятью со свинчаткой по лодыжке Гогену.

— En garde! — воскликнул граф.

Гоген догнал своих собратьев по ремеслу на тротуаре далеко не сразу.

* * *

— Ты мне, по-моему, косточку раздробил, — сказал Гоген. Они спускались по рю Коленкур к мастерской Тулуз-Лотрека, и двое из трех хромали, один — подчеркнуто.

Анри ответил:

— Знаешь, для мужчины сорока трех лет от роду тебе удивительно хорошо удается скакать по лестнице на одной ноге.

— Ты за это заплатишь, Лотрек, — ответил Гоген. А Люсьену сказал: — Это мой конвертик.

Люсьен показал ему конверт с надписью.

— Здесь стоит мое имя, мадам Ван Гог сказала, что девушка оставила его для меня, и он все равно твой?

— Да. Я знаю эту девушку.

— Знаешь? Таитянок навалом. А ты знаешь именно эту?

— Да, она говорила, что будет приносить мне краски, а в конверте же — тюбик, правда?

Анри остановился и схватил его за рукав расшитой куртки так резко, что Гоген крутнулся на месте.

— Постой, а откуда ты ее знаешь?

Гоген стряхнул руку Тулуз-Лотрека.

— Знаю, и все.

— Ты где с ней познакомился?

— Мы недавно встретились.

— Недавно — где? При каких обстоятельствах?

Гоген заозирался, словно ответ ему могло подсказать небо.

— Ну… возможно, вчера ночью она возникла у меня в постели.

— Возникла? — Люсьен весь навис над Гогеном — любопытство у него разгорелось до того, что выглядело опасным.

Гоген попятился. Собратья по ремеслу вдруг превратились в инквизиторов. Похоже, они напрягались гораздо сильнее, чем того требовала ситуация.

— Я встал среди ночи воды попить, а когда вернулся, она лежала в постели.

— И ты не счел, что это странно? — уточнил Люсьен.

— Или подозрительно удобно? — добавил Анри. Обличительная бровь взметнулась у него над оправой pince-nez, как белочка-прокурор.

— Это же было как во сне! — вскричал Гоген. — Да что с вами такое? — И он похромал прочь, от них подальше, туда же, откуда они только что пришли.

— Значит, она была совершенна, нет? — спросил Люсьен. — Как твой оживший идеал?

Гоген замер.

— Да. Именно так.

— Пойдем, — сказал Анри. — Тебе понадобится коньяк.

Тулуз-Лотрек вел их дальше еще квартал, а потом остановился у двери в свою мастерскую, отпер дверь, и все зашли. В солнечном луче, падавшем через единственное овальное окно в двери, плясали пылинки. Казалось, это место прочно заброшено, хотя у каждой стены рядами стояли холсты. На полу валялись, похоже, сотни различных набросков, на всех — угловатая артистка Жейн Авриль в разных позах. Некоторые были приколоты и к стенам.

— Стало быть, — произнес Гоген, — Жейн Авриль?

— Профессиональный интерес, — пояснил Тулуз-Лотрек.

— Таки профессиональный? — упорствовал Гоген.

— От нее подозрительно пахнет сиренью, и она умеет закидывать одну ногу за голову, когда поет «Марсельезу», а на другой вращаться. Я решил, что здесь необходимы более глубокие исследования.

— Перепихон, — объяснил Люсьен.

— Одержимость стремленьем к перепихону, — расставил все по местам Анри.

— Понимаю, — кивнул Гоген.

— Садись. — Анри показал на столик из кафе и стулья оттуда же, которые он держал как раз для таких случаев. Выставили коньячные бокалы, налили из хрустального графина. — Значит, у тебя в постели оказалась девушка, — начал Анри. — А Красовщик?

— Я же вам сказал, — ответил Гоген. — Утром я зашел к папаше Танги. У меня в его лавке кредит…

— Да не Танги — Красовщик. Винсент же тебе о нем наверняка рассказывал.

— Такой скрюченный бурый человечек? О нем Винсент все время твердил.

— Да, — сказал Люсьен. — Он самый.

— Нет. — Гоген отмахнулся, словно старался развеять глупости Люсьена. — Его у меня в постели не было. Я думал, это все какие-то голландские народные сказки, которые Винсент помнит еще с детства. Он говорил, что человечек гнался за ним от самого Парижа до Сан-Реми, а потом и в Арль. Совсем спятил.

— Винсент не спятил, — сказал Люсьен. — Этот человек существует. А девушка там была?

— Девушка? В смысле — с Винсентом?

— Да, встречался ли Ван Гог с какой-нибудь женщиной?

— Нет. Да кому он нужен? Денег нет, почти всегда чокнутый, а когда нет — так пьяный и в тоске.

— Он мог совсем немного времени с нею проводить. Ни о какой натурщице не рассказывал?

Люсьен вспомнил, сколько времени он проводил с Жюльетт вне времени, где, кроме них, больше никого не было. Анри и Кармен, Моне и Камилль, Ренуар и его Марго — все они, оставаясь наедине, как-то выскальзывали из времени. Может, и с Ван Гогом была женщина, которую Гоген просто не видел.

А тот залпом выпил коньяк и прикрыл глаза, дожидаясь, когда перестанет жечь.

— Винсент писал пейзажи, натюрморты, время от времени — сценки в кафе. Но я не помню у него в Арле никаких портретов — только мой и автопортрет. Без баб.

Но Люсьен не унимался:

— Может, все ж кого упоминал? Мимоходом?

Гоген рассеянно покрутил кончик уса, словно выжимал из него упрямое воспоминание.

— За день до того, как я уехал, мы жутко поссорились. Началось все с расхождений о теории цвета. Винсент пробовал писать вообще без синего. Какое-то время брал ультрамарин, только если писал ночью. Говорил, что тьма лишает краску ее зла. Это хуже, чем с тобой о теории беседовать, Лотрек.

— А женщина? — напомнил Анри и плеснул Гогену еще.

— В том-то и штука. Винсент вдруг озверел, начал орать про синь, а потом схватил бритву и отсек себе половину уха. Начал ею размахивать, кровь хлещет, а он орет: «Это для нее будет! Вот ее плата!»

— Ох нет, — выдохнул Люсьен.

— Чего? — спросил Гоген. — Это что-то значит? Он же больной, нет?

— Это значит, — сказал Анри, — что тебе нужно уезжать из Парижа. Как можно дальше. А если увидишь ту девушку, что вчера легла к тебе в постель, беги от нее, как от самого дьявола.

Люсьен кивнул, подкрепляя предостережение товарища.

— Но я должен ее написать. Я же потому и встал в такую рань — сходить за краской. Мне нужно ее написать.

— Нужно тебе сматываться, Поль, — поправил его Люсьен. — Если ты ее напишешь, она умрет. Или ты.

— Вероятно, от скуки, — вставил Анри. — Если будешь вываливать на нее свои теории цвета.

— Я совсем не это имел в виду, — сказал Люсьен.

* * *

Гогена они отправили восвояси, отдав ему все деньги, что отыскались в карманах, но взяв с него честное слово, что он будет избегать девушку из постели и уедет из Парижа, как только купит билет до Таити. Может, от замысла написать идеальную островитянку он и отказался, но не писать островитянок вообще не мог.

— Что в записке? — спросил Анри.

— Тут говорится: «Люсьен, нарисуй меня». И подпись: «Жюльетт».

— Загадочно, как в «Алисе в Стране чудес». Она красивая девушка, Люсьен, но эпистолярные навыки у нее дрянные.

— В тюбике краски и для наброска может не хватить.

— Может, ее лучше оставить на потом. Когда вернется Ле-Профессёр, возможно, получится тебя ею загипнотизировать. Или можем Кармен привести и загипнотизировать ее, как мы и собирались.

— Нет, я лучше Жюльетт набросаю.

Анри пожал плечами.

— В верхнем ящике комода с оттисками, по-моему, есть картон. А загрунтованных холстов у меня нет.

Люсьен подошел к комоду и вытащил широкий и плоский верхний ящик. Порылся в обрезках бурого картона, пока не нашел кусок размером с почтовую открытку.

— Годится.

— А у тебя ферротип ее какой-нибудь есть, чтобы с него рисовать?

— Я по памяти. Мне кажется, именно этого ей от меня и хотелось.

— Очевидно, в ее послании содержался некий подтекст, которого я не уловил.

Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.

— Белил не надо?

— Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.

— Рисовать Жюльетт, Люсьен, — вероятно, не самое мудрое твое решение, а?

— Да, знаю, но я ее люблю.

— Ну что ж, тогда воля твоя. — И Анри поднял тост в честь друга. — А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.

На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт — и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.

Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула — картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.

* * *

Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы-близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.

— Н-да, смотрелось оно неприятно, — произнес Анри.

— Меня унесло.

— Я догадался. Куда?

— Я видел голую Берт Моризо.

— Художницу? Правда? Совсем?

— В гипсовой каменоломне.

— Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.

— Она вся была в синем.

— А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.

— И Красовщик там был. Тоже весь голый.

— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?

— Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.

— Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.

— Меня это тревожит.

— Объяснимо. Но скажи мне — удалось тебе к Берт подкатиться?

— Мне было семь.

— Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.

— Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.

— И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М-да, если столкнешься с ней где-нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по-прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…

— По-моему, нам нужно в эту каменоломню.

— Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.

— Почему ты лежишь на полу?

— Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.

— Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.

— Великолепно! Вперед!

— Ты не можешь встать, да?

— Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.

— Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?

— Ванну? Правда что ли?

— От тебя смердит борделем.

— Да?

— А это неуместно, если ты не в борделе.

— Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!

— Тебе для этого по-прежнему надо встать.

— И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.

* * *

Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.

— Может, лучше подождать, когда не будет так темно? — поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.

— Это каменоломня, там всегда темно. — Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев — ее клочья оставались на острых шипах.

— Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.

— Нам не понадобится ружье.

— Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.

Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:

— Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.

— Бедняжечка Винсент, — высказался Анри.

Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.

— Надо зажечь фонари. Давай свой.

— Я послежу, нет ли крыс, — ответил Анри.

— Если свет, они не вылезут. Вообще-то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.

— А зачем ты охотился на крыс?

— На еду.

— Нет, честно?

— Для папиных пирожков.

— Нет, честно?

— Весь город осадили. Другой еды не было.

— Твой папá делал из крыс пирожки?

— Сначала план был — супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто — наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.

— Но я люблю твои пирожки с мясом.

— Семейный рецепт, — ответил Люсьен.

Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что-то зашебуршало.

— А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? — спросил Анри.

— Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.

— Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.

— Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.

— О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.

— И это верно.

— Я потому альбом и захватил. Наброски делать.

Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.

— Мои герои, я полагаю, — произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.

— Жюльетт, — вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.

 

Двадцать четыре. Архитектура воодушевленья

Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия — та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот — остановлен, но не каким-то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, — она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть „Voilà!“ — и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».

Тулуз-Лотрек громко откашлялся и глянул на них через плечо, словно зевакой прогуливался по самому краю тьмы и только что случайно заметил, как его друг прожорливо лижется с девушкой в шахте.

Жюльетт оторвалась от поцелуя, куснула Люсьена за ухо, после чего прижала его к своему бюсту головой и сказала через его плечо:

— Bonjour, Monsieur Henri. — И подмигнула.

— Bonjour, Mademoiselle, — откликнулся Тулуз-Лотрек, приподнимая котелок, весь припорошенный гипсовой пылью.

Люсьен вроде бы проснулся — отстранил от себя Жюльетт, придерживая ее за плечи.

— Ты как? Я боялся, что ты болеешь.

— Нет, все в порядке.

— Мы всё знаем про Красовщика — как он тобой помыкает, — мы знаем про всех натурщиц все эти годы. Как они теряют память и заболевают. Мы всё уже знаем.

— Неужели? — Она подавила в себе желание задрать юбку и применить легкий отвлекающий маневр, но рядом все ж Тулуз-Лотрек и… ну, в общем, выйдет неловко. — Всё-всё знаете?

— Да, — ответил Люсьен. — Камилль у Моне, Марго у Ренуара, даже Кармен у Анри — бог весть, сколько еще их было. Мы знаем, что он как-то их — вас — околдовывает своей синей краской, и время как бы останавливается. Я боялся, что ты меня даже не вспомнишь.

Жюльетт взяла Люсьена за руки и на шаг отступила от него.

— Ну, это очень похоже на правду, — сказала она. — Вероятно, нам стоить ненадолго присесть, и я все объясню. — Она быстро глянула на Анри. — Выпить есть?

Тулуз-Лотрек извлек из кармана серебряную фляжку.

— Что здесь? — спросила Жюльетт.

— В этой? Коньяк.

— Дайте, — велела она.

Анри отвинтил колпачок и передал ей фляжку, а Жюльетт быстро отхлебнула и опять села на ящик.

— Ты захватил не одну? — спросил Люсьен у друга.

— Ну, ружья же у нас не было. — Анри пожал плечами.

— Оставь его в покое, он меня спасает, — сказала Жюльетт, расставив ноги и уперев локти в колени — так над картой с кладом, начерченной на земляном полу, совещаются пираты. Подняла фляжку, чествуя обоих художников, и опять отхлебнула. — Сядь, Люсьен.

— Но картина…

— Сядь!

Он сел. К счастью, за спиной у него оказался небольшой бочонок.

Тулуз-Лотрек пристроился на упавшей крепи и приложился к своей второй фляжке.

— Ну что, у вас, вероятно, есть вопросы, — сказала Жюльетт.

— К примеру, почему вы сидите в шахте? — отреагировал Анри.

— Включая и то, почему я сижу в шахте. — Она продолжала: — Понимаете, мне нужно было, чтобы Люсьен вспомнил свою первую встречу с синью — самую первую, еще когда был маленьким. И я знала, что он вспомнит вот это место, и знала, что его сюда повлечет.

— Откуда? — спросил Люсьен. — Ты знала то есть?

— Я вообще знаю тебя лучше, чем ты думаешь. — Жюльетт еще раз отхлебнула из фляжки и протянула ее молодому человеку. — Тебе сейчас понадобится.

— Не понимаю, — сказал Люсьен, беря у нее флягу. — Ты знала, что я сюда приходил в детстве? И видел Красовщика? Ты же вряд ли старше меня.

— Ну… я тоже тут была.

— И тоже видела Берт Моризо — всю голую и синюю? — быстро спросил Анри, сильно воодушевившись.

— В некотором смысле, я и была Берт Моризо, голой и синей.

— Pardon? — хором переспросили оба художника, склонив бошки набок, словно сильно озадаченные собачки.

Жюльетт покачала головой, посмотрела в меловую грязь у себя под ногами, подумала, до чего проще было бы сдвинуть время и заставить обоих забыть, что это вообще случилось. Но, увы, не выйдет. Она сказала:

— Отчасти вы правы. Красовщик действительно связан со всеми этими женщинами, этими натурщицами. Но я — не как они. Я ими и была.

Оба ждали. Оба отхлебнули из фляжек, посмотрели на нее, ничего не сказали. Собачки разглядывали Шекспира.

— Красовщик делает краску — мы называем ее Священной Синью, — а я овладеваю моделями. Вселяюсь в них, как дух, управляю ими, а когда Священная Синь попадает на холст, я могу останавливать время, переносить художников туда, где они никогда не были, показывать им всякое, вдохновлять их. Для Моне я была Камилль, для Ренуара — Марго, для Мане — Викторин. Бывала и многими другими — довольно долго. Я была ими всеми. Когда я их покидаю, они ничего не помнят, потому что их там не было. Там была я.

— Вы? — переспросил Анри, которому, похоже, никак не удавалось перевести дух. — Вы были Кармен?

Жюльетт кивнула.

— Да, mon amour.

— Кто… что… что же ты такое? — спросил Люсьен.

— Я душа, — ответила Жюльетт.

— И ты… ты делаешь — что?

— Воодушевляю, — сказала она.

И умолкла, чтобы лучше дошло. У обоих художников сделался такой вид, словно их подташнивало — будто их перегрузили информацией, и теперь ее следовало исторгнуть из организмов. Она-то думала, что откроет им свою природу — вот так, после стольких лет секретности, — и ей станет легче, свободнее. Странная штука, но не стало.

— Вам было бы проще, если б я разделась, нет? Я думала об этом, но валяться голой в темной каменоломне, когда вы появитесь, было бы жутковато. Посмотрите на картину Люсьена — она, кстати, очень мила, — а потом говорите что-то. — Она ухмыльнулась, но это не возымело никакого действия. «Вот жопа же ж, — подумала она, — могло бы получиться и лучше».

— Я в смысле, — произнес Люсьен, — что Жюльетт делает, когда тобой не одержима?

— Я и есть Жюльетт.

— Да, это вы уже говорили, — сказал Анри. — Но кто настоящая Жюльетт?

— И когда ты сотрешь ей память и убьешь ее? — добавил Люсьен.

«Жопа! Жопа! Жопа! Громокипящая пылающая жопа всех богов на свете!»

Жюльетт поглубже вдохнула и только потом продолжала:

— С Жюльетт все иначе. Ее не существовало, пока я ее не создала. Я — по-настоящему она, а она — я.

— Так вы ее из воздуха сгустили? — спросил Анри.

— Не совсем. Мне нужно с чего-то начинать. Мясо требуется, иными словами. В морге я нашла тело утопившейся нищенки, вылепила из нее Жюльетт и оживила. Я создала ее для тебя, Люсьен, — это же в точности то, чего ты б захотел. Чтобы она была с тобой, идеальная и только для тебя.

— Нет. — Люсьен тер глаза, будто отгоняя вздымавшуюся мигрень. — Нет.

— Да, Люсьен, мой единственный, мой навсегда, — для тебя.

Вид у него был обеспокоенный.

— Так я, значит, драл утонувшую нищенку из морга?

— И в то же время вы были со мной? — добавил Анри. — Вселённой в Кармен?

Люсьен вскочил на ноги:

— Потаскуха!

— Утопшая, дохлая, двуличная потаскуха! — добавил Анри.

— Погодите, погодите, погодите, — сказала она. — Не одновременно.

— Но Анри встречался с Кармен в то же время, что и я с тобой — в первые разы!

— Не вполне в то же время. Я так не умею. Я могу лишь от одной к другой переходить.

— Так для тебя это как пересадка в поездах? — спросил Люсьен. — Вышла из одного, села в другой.

Жюльетт кивнула:

— Можно и так сказать.

— Но так же говорить — ужасно, — сказал Люсьен. — А что с тем поездом, из которого ты вышла? То есть с телом, из которого переходишь в другое?

— Они продолжают себе жить. Из Камилль Моне я перескакивала к другим десятки раз, туда-обратно.

— Но ты же сама сказала, что у Жюльетт нет другой жизни. Она — ты? Что бывает с Жюльетт, когда ты вселяешься в Кармен?

— Она помногу спит, — ответила Жюльетт.

— Когда вы только появились, Кармен со мной жила много недель кряду, — сказал Анри.

— Я же сказала — помногу.

— А когда ты ушла? — спросил Люсьен. — То есть, когда уехала? И разбила мне сердце? Где ты была тогда?

— Винсент был очень талантлив, — ответила она. — Мне уезжать не хотелось. Но не всегда приходится выбирать.

— Ты уехала из Парижа вслед за Винсентом? Как Жюльетт?

— Да, как она. Жюльетт теперь постоянно должна была находиться где-то рядом — все равно, в каком я теле, — поэтому ей и пришлось уехать самой. Красовщик хотел, чтобы Винсент писал Священной Синью. Мне пришлось. Прости меня.

— А Кармен чуть не умерла, когда вы ее оставили, — уныло произнес Анри.

— Так она и делает. — Люсьен сплюнул. — Берет их, использует, потрошит художника, а потом бросает, и они подыхают, даже не зная, что с ними было. Ты ломаешь художников, надрываешь им душу.

— За все нужно всегда платить, Люсьен, — тихо ответила она, опустив взгляд. Она не рассчитывала, что он станет на нее сердиться. Ей такое просто не пришло в голову, это было обидно. Она не поняла — и обиделась.

— Платить? Такую цену?

— Да, — сказала она. — Считаешь, великое искусство дается просто так? У него есть своя цена, и ее нужно платить.

— И как же ты ее взыщешь за мой портрет тебя? Убьешь этого человека… эту штуку, которую я зову Жюльетт?

Вот теперь она встала — и отвесила ему пощечину, в последнюю секунду сдержав силу удара, чтоб не раздробить скулу.

— Это все он! Это Красовщик решает. Я его рабыня, Люсьен! Я связана с ним, с его властью творить синь. Я делаю то, что он пожелает. Он делает краску, я вдохновляю художника, а потом Красовщик забирает полотно, чтобы сделать еще больше краски. В ней же не только краска, иначе тут и быть не может. Любовь, страсть, жизненная сила, даже боль — в Священной Сини все это есть, и от нее Красовщик живет вечно. Вечно, Люсьен! А без Священной Сини нет и Жюльетт. Нет музы. Без нее я не существую. Потому и делаю то, чего хочет он, и живу сама, а прочие болеют, страдают и умирают из-за нее. — Она уже плакала, она кричала на него сквозь слезы. Он будто бы отпадал от нее, его словно уносило вихрем прочь. — Вот какова цена, и он всегда ее назначает, а я взимаю — но не по своему выбору. Я рабыня.

Люсьен схватил ее за руку и прижал к груди.

— Прости меня.

Она кивнула, неистово, но тут же отвернулась, чтобы он не видел ее лица. Вдруг рядом оказался Тулуз-Лотрек — из нагрудного кармана он выхватил до хруста чистый платок и поднес ей:

— Mademoiselle, s’il vous plaît.

Она взяла, промокнула глаза и носик, всхлипнула в накрахмаленную ткань и отняла у Люсьена руку, дабы вернуть на место прядки волос, прилипшие к лицу. А затем выглянула из-за платка и заметила, что Анри ухмыляется ей во весь рот. Она посмотрела на Люсьена. Тот лыбился тоже.

— Что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Люсьен.

— Что? Что? — Что за мерзкие твари, эти мужчины. Да они смеются над ее болью, что ли? Она повернулась к Анри. — Что?

— Ничего, — ответил тот.

— Вы оба мне скалитесь, как полоумные. Я — существо потрясного могущества и божественных свойств. Я — искра вдохновенья, я свет человеческого воображения. Вас, слюнявые мартышки, я возношу от того жалкого поноса, что вы размазывали по камням, к истинному искусству. В ваш мир я несу красоту. Я — сила, я устрашающая муза созиданья. Да я, блядь, богиня!

— Я знаю, — сказал Анри.

— И все равно мне скалишься?

— Да, — сказал Люсьен.

— Почему?

— Потому что я трахнул богиню, — ответил Люсьен.

— И я, — добавил Анри. Теперь он ухмылялся уже так, что с носа падало пенснэ. — Хоть и не одновременно.

— Ох ну ебать же красить, — сказала муза.

* * *

Едва постановили, что Люсьен и Анри — действительно жалкие созданья, чьи нравственные компасы вращаются вокруг отростка в паху, иными словами — мужчины, а Жюльетт сама по себе — существо, обладающее нравственностью абстрактной, если не отсутствующей абсолютно, хоть и не лишенное некоторой приверженности красоте, иными словами — муза, далее единогласно решили, что для дальнейшего осмысления и усвоения ее откровения им потребно большее количество алкоголя. Оставалось решить, где.

Они брели вниз по склону без определенного пункта назначения в головах.

— В мастерской у меня коньяк закончился, — сказал Анри. На самом деле, ему очень хотелось спросить у Жюльетт, не сможет ли он когда-нибудь хоть как-нибудь снова увидеть Кармен — его Кармен.

— А у меня квартира маленькая, — сказал Люсьен. — А о булочной и говорить не стоит. — Ему же хотелось лишь остаться наедине с Жюльетт, полностью раствориться и потеряться в ней. Желание, правда, несколько охлаждалось опасением, что она может его прикончить.

— А как, кстати, матушка? — спросила Жюльетт. На самом деле она прикидывала, что нужного количества коньяка может и не оказаться — такого, чтобы хватило облегчить муки исповеди, но при этом не подвигнуть ее на то, чтобы проделать бреши в печенках ее исповедников и продолжить заниматься своими делами.

— Привет передает, — ответил Люсьен.

— Она меня хлебной доской огрела?

— Сковородкой для блинчиков.

— Крепкая женщина.

— Ничего она не передает. Это я сочинил.

— А ко мне она всегда была добра, — сказал Анри. — Хотя, с другой стороны, я никогда не чуть не убивал ее сына.

— И не разбивал ему сердце, — добавил Люсьен.

— Это же ради искусства, понимаешь? Я не чудовище, — сказала Жюльетт.

— Ты отбираешь у людей жизнь, здоровье, любимых и близких, — сказал Люсьен.

— Я не всегда чудовище. — Жюльетт надулась.

— Чудовище с изящной попой, — произнес Анри. — С чисто эстетической точки зрения.

Они как раз шли мимо табачной лавки — в ее дверях стояла насупленная тетка и хмурилась им, а отнюдь не кивала с обычным приветливым bonsoir.

— Быть может, мою попу мы обсудим в более уединенном месте? — спросила Жюльетт.

— Или вообще не станем, — кивнул Люсьен.

— Ты же нарисовал мой огромный портрет, Люсьен. Ню. Ты рассчитывал, что никто не заметит?

— Он спрятан в каменоломне.

— Это единственное надежное место недалеко от заведения Брюана. Я больше ничего не придумала.

— У меня в квартире полный бар, — сказал Тулуз-Лотрек.

Так они и оказались в гостиной Тулуз-Лотрека — пили бренди и беседовали о том, как неудобно позировать для классических сюжетов.

— Знаете, что я больше всего не любила, когда позировала для «Леды и лебедя»? — сказала Жюльетт. — Ту часть, когда надо драть лебедя.

— А если все дело в картинах, почему вы сама просто художником не становитесь? — спросил Анри.

— Пару раз я так делала — становилась художником. Но краска от этого, похоже, не делается. И выяснилось, что у меня нет таланта. Хотя в то же время я могла вдохновлять других как модель.

— Берт Моризо? — уточнил Люсьен.

— Да. — Жюльетт допила и протянула бокал Анри, восполнить. — Не поймите меня неправильно, мне очень нравилось стоять вместе со всеми остальными, выставив мольберты в линию, и писать тот же сюжет. Сезанн, Писсарро, Моне, Ренуар, а иногда еще Сисле и Базилль. Сезанн с Писсарро в своих высоких сапогах и холщовых куртках, будто вышли в далекую экспедицию. У Сезанна еще и эта нелепая красная перевязь — показать, что он с Юга, а вовсе не парижанин, а Писсарро — со своим тяжелым посохом, хотя вышел всего-навсего на берег Сены писать Новый мост. А я в весеннем платье, совершенно неуместная среди мужчин, принятая Отверженными. — Она с улыбкой вздохнула. — Милый Писсарро. Он как всеобщий любимый дядюшка. Помню, как-то раз пришли мы на показ наших работ в галерее Дюран-Рюэля, а какой-то зритель заметил меня среди мужчин и обозвал gourgandine. Это я-то потаскуха? Писсарро двинул ему в челюсть, тот упал, а они с Ренуаром и прочими стояли вокруг и отчитывали его — но не дамскую честь мою защищали, а рассказывали, что я за ценная и замечательная художница. Милый Писсарро. Так ревностно стоит за правду. Столько благородства. — Она подняла бокал и выпила за Писсарро.

— Ты к нему и впрямь очень нежно, да? — спросил Люсьен.

— Я его люблю. Я их всех люблю. Их и надо всех любить. — И Жюльетт опять вздохнула и закатила глаза, как мечтательная юная девица. — Художники…

— Ренуар так говорил, — заметил Анри. — Что нужно их всех любить.

— А кто, по-вашему, его этому научил? — Она улыбнулась, не отнимая бокала от губ. Глаза ее от бренди зажглись, в них искрилось плутовство, отражались желтые газовые фонари на улице. В их свете и ее темные волосы светились призрачным ореолом. Художникам было трудновато следить за тем, что она им говорит, и не увлекаться тем, как на нее падает свет.

— Ты? — уточнил Люсьен. — Как его Марго?

Жюльетт кивнула.

— Постойте, постойте, — сказал Анри. — Если Берт не написала Красовщику картину, то…

— Мане, — ответила она. — Он обожал Берт и часто писал ее… меня… ее. А до этого я была Викторин у него в «Олимпии» и «Завтраке на траве». С Викторин-то все про секс, они вместе были что кролики. Мане и его натурщицы Красовщику сделали много Священной Сини.

— Но, насколько я знаю, и Берт Моризо, и Викторин Мёран до сих пор живы и здоровы, — сказал Анри. — А вы говорили, что у всего есть цена.

— Мане страдал, что никогда не сможет быть с Берт, а затем и с жизнью расстался. — Она произнесла это очень грустно. — Дорогой мой Эдуар — он за все заплатил.

— Мане же умер от сифилиса, — сказал Люсьен. — Мы с Анри недавно это обсуждали.

— Да, — кивнула Жюльетт. — Часто это сифилис.

— Не понимаю, — сказал Люсьен. — Почему сифилис?

— С его помощью их может прикончить их же хуй. Я богиня, Люсьен, а нам лишь иронию подавай. Мы признаем только такой порядок вещей. — Она опять допила и протянула бокал Анри за добавкой. — Действует медленно, зато столько картин, пока не начались безумие и ампутации!

— Как же тоскливо, — промолвил Анри. — А я был уверен, что это миф.

— Так, а Винсент? — спросил Люсьен. — Его ты застрелила?

— Я не стреляю в людей. Его застрелил Красовщик. Псу под хвост. Платой Красовщику могла бы стать боль Винсента.

— Значит, он писал тебя как Жюльетт? — спросил Люсьен.

— Для вдохновения им не нужно писать меня. Им нужно просто писать.

Люсьен и Анри переглянулись через всю гостиную: как же так вышло, что они беседуют об убийствах их друзей и кумиров за бренди с богиней? Со все более пьяной богиней притом?

— Нам нужно еще выпить, — решил Люсьен.

— Тост! — провозгласил Анри.

— За Винсента! — Люсьен поднял бокал.

— И за Тео! — Анри тоже поднял свой.

— И за его сифилис! — прибавила Жюльетт, вздернув бокал и расплескав бренди на ковер Тулуз-Лотрека.

Рука Люсьена опустилась:

— И Тео?

— И сифилис! — весело чокнулась с ним Жюльетт.

— Но Тео даже художником не был, — произнес Анри, погубив тем самым вполне годный тост.

— Ну мне ж надо было что-то сделать. — Для пущей убедительности Жюльетт не только расплескивала бренди, но и едва ворочала языком. — Красовщик хотел убить вас всех, обоих, всех вообще. Говняшке-то безразлично. Пристрелить вас хотел. Уборку сделать, как он выражался. Поэтому я забрала остатки Священной Сини и сбежала.

— Значит, ты свободна?

— Не совсем. Он меня просто пока не нашел. Потому-то мне и пришлось прятаться в темноте. Священная Синь в темноте не действует, понимаете? Поэтому мы не могли ничего писать в убогой мастерской Анри. — Она выплеснула остаток бренди на Тулуз-Лотрека. — А мастерская у вас убогая, Анри. Не обижайтесь. Вы художник, вам свет нужен. Ай, я помню то окно у вас в другой студии, такой славный свет…

— Но сейчас-то вы не в темноте, — перебил ее рассуждения Анри. — Разве теперь он вас не найдет?

— Не-а. Я его пристрелила.

— Так, а смысл? И ты же сама говорила, что ни в кого не стреляешь, — произнес Люсьен.

— Ты вообще кто — художник или счетчик пристреленных? Я, блядь, его застрелила и точка. В грудь. Пять раз. Может, шесть. Нет, пять. — Она подалась к Люсьену — и начала падать со стула. Молодой человек поймал ее, но ради этого пришлось ловить еще и равновесие. В итоге он повалился навзничь на диван, а она уткнулась носом ему в пах.

— Значит, вы свободны? — спросил Анри.

Жюльетт ответила, но голос ее прозвучал глухо и невнятно. Люсьен поцеловал ее в затылок и повернул головой к Анри, который привык общаться с одурманенными, и повторил вопрос машинально:

— Значит, вы свободны?

— Все не так просто.

— Ну еще бы, — сказал Люсьен. — А то я уже начал беспокоиться, что все просто как-то уж совсем.

— Эй, ебляша, я тебе муза сарказма? Нет! Я не она. Вы переходите границы, месье Лессар. Всякие, блядь, границы. — Она оттолкнулась от его колен, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, однако удовольствовалась тем, что уперла стальной взгляд в среднюю пуговицу его жилета.

— Никогда раньше не слыхал, чтоб богини матерились, — заметил Анри.

— Отъебись, граф Мини-Штанишки! — ответствовала муза, уперев чело в промежность Люсьена, дабы сдержать позыв нутроисторжения.

— И не видал, чтоб блевали, — добавил Тулуз-Лотрек. — Ой, синенькая пошла.

 

Двадцать пять. Раскрашенный народ

Британия, северная граница

Римской империи, 122 г. н. э.

Квинт Помпей Фалько, легат Британии, расхаживал по веранде своей приграничной виллы и диктовал секретарю письмо — доклад императору Адриану. Обычный рапорт, но легату он давался с трудом. Он потерял Девятый легион Римской армии.

Привет Тебе, возвышеннейший цезарь,

с великим окаменением душевным рапортую, что, будучи послан на юг Каледонской области, что располагается в самых северных пределах Британии, для восстановления порядка среди нецивилизованных народов, коих мы ныне зовем пиктами, и для вверения оных заботам и направляющему попечению Империи, Девятый Его Императорского Величества Испанский легион численностью четыре тысячи солдат и командиров не прислал ни единого рапорта в течение тридцати дней и считается потерявшимся.

— Что скажешь? — спросил Фалько у писца.

— «Потерявшимся», господин? — уточнил тот.

— Ну да, — произнес легат. — Как-то невнятно, да?

— Несколько.

Посему легат продолжал:

И говоря о нем «потерявшийся», я вовсе не имею в виду, что он бродит где-то по дебрям этой богами проклятой, бессолнечной и гниющей кучи навоза, коей является сия провинция, пытаясь решить простую навигационную задачу; я подразумеваю, что он стерт с лица земли, разгромлен, изничтожен, раскатан в прах и до последнего человека истреблен. Девятый легион прекратил бытовать. Он не потерялся — он более не есть.

— Так понятнее, как считаешь? — спросил Фалько.

— Быть может, чуть больше контекста, господин? — предположил секретарь.

Легат проворчал, но продолжил диктовку:

В прошлом пикты в Каледонии встречали нашу экспансию спорадическим сопротивлением мелкими бандами дикарей без всякой очевидной организации или иной связи меж собой, помимо общего для всех языка. Однако же в последнее время силы их объединились в крупную армию. Похоже, они теперь способны предупреждать наши тактические ходы и атаковать наши войска на самой пересеченной местности, по коей не могут перемещаться наши боевые машины, а ряды наши означенной пересеченной местностью прерываются, равно как и подвергаются атакам и налетам со стороны бандформирований противника. Один военнопленный, захваченный нами две недели тому и допрошенный при споспешествовании раба, разумеющего их отвратительное наречье, сообщил, что их различные племена теперь объединены под властью нового царя, коего они зовут Цветодаром; его повсюду сопровождает таинственная воительница — она и стоит ныне во главе всей их армии. Сколь примитивны бы ни были их верования, этот «раскрашенный народ» представляет значительную угрозу для Империи здесь, в конце наших маршрутов снабжения, и, не располагая войсками на замену Девятому легиону, равно как и двумя легионами, оставшимися без тылового обеспечения, я опасаюсь, что мы нашу северную границу против них не удержим.
Квинт Помпей Фалько,

С нетерпением ожидаю Твоих распоряжений,
легат Британии

Будь здоров,

Верный Тебе,

Фалько подошел к краю веранды и окинул взглядом холмы. Перед глазами его стояли оливы, лимонные деревья, виноградник, вызревающий под теплым этрусским солнцем. На деле же он видел, как из мшистых бугров сломанными зубами торчат серые камни, как по распадкам под пепельно-серыми тучами ползет низкий туман.

— Теперь довольно контекста? — спросил он. — Или мне еще побухтеть о настоятельности обороны этого жалкого болота и завоевания размалеванных синим обезьян к вящей славе Рима?

— А это правда, господин? — спросил секретарь. — Про то, что у пиктов теперь царь?

Легат резко развернулся к писцу, и тот съежился под неумолимым взглядом.

— Они слопали римский легион — самую ужасающую машину войны на свете. И не поперхнулись. Какая разница, правда это или нет? Они опасны.

— Так мы уверены, что Девятый разбит пиктами?

— Ты, значит, не видел их послание?

— Нет, господин. Я не выхожу с виллы.

— Часовые обнаружили голову их командира на колу. За стенами форта — не на границе, заметь, а здесь, у меня под самым домом. Шлем с него не сняли, а к нему прибит кусок шкуры, и на нем надпись этой их отвратительной синей краской.

— Надпись, господин? Дикари умеют писать?

— На латыни притом. И так же грамотно и аккуратно, как мог бы написать ты сам. Надпись такая: «Извините. Случайно. Ничего не поделать».

— И что это значит? — спросил писец.

И тут все небо огласилось воплем — точно враз возопила сотня ястребов. Фалько увидел, как из тумана по гребням северных холмов проступает рваная синяя линия — боевой порядок воинов. Еще один клич — и синим очертились холмы к востоку. Завизжали еще раз — синие воины возникли на склонах к востоку. Орда потопом надвигалась на форт и римский гарнизон, укрывшийся за его стенами.

— Это значит, — ответил легат, — что Рим нам увидеть больше не суждено.

* * *

Они вышли из леса и вступили в деревню пиктов, добравшись сюда через всю Европу. Шли вслед за слухом, на шепот, ибо секрет передавался из уст в уста лишь теми, кого завоевали, а затем поработили римляне.

— Эти ебанаты целиком мажут себя синим, — сказала Блё. — Говорю тебе, Говняпальчик, это наша публика. Они, блядь, нас полюбят как родных.

На ней была лишь набедренная повязка, заткнутая за широкий кожаный пояс, и два коротких римских меча с осиными талиями — их она забрала у мертвых легионеров где-то в Иберии. Волосы заплетены в пять длинных кос, измазанных Священной Синью. Синим же испятнана вся кожа — грубыми мазками в палец шириной. Некогда она была высокой белокожей тевтонской девушкой из тех племен, что жили над Рейном, но теперь — уже несколько месяцев — она оставалась лишь Блё, и никем больше.

— Там сыро и холодно, — ответил Красовщик.

На нем была овчина до пят, по низу в шерсти запутались веточки, листва и репья, и овчинная же шапка, все время съезжавшая на глаза. Издалека он выглядел как затравленный несимпатичный барашек.

— Сам увидишь, — сказала Блё. — Они нас полюбят.

Всю Священную Синь, что у них с собой была, они раздали пиктам, и те смешали ее с салом и раскрасили друг другу лица и тела. И через это все племя объединилось с богиней — так им были даны виденья страсти, славы, красоты и крови, ибо знали они лишь одно искусство — военное.

Греки звали ее «дэмоном» — он вселялся в художников и раздувал в них угли возмутительной изобретательности. Римляне — «гением», ибо полагали, что гений не сам человек, а есть у человека, потому как он — дух-покровитель вдохновения, коего следует подкармливать живостью мышления, не то он перейдет к носителю побойчее, а прежнего своего хозяина оставит тусклым и застойным, как вода в канаве. Раскрашенный же народ звал ее Лианан Шидья — особой силой, богиней-любовницей, что загоняет тебя, будь ты мужчиной или женщиной, в ослепляющий экстаз, отбирает жизнь, любовь, покой себе в награду за один мимолетный взгляд в вечность. Все подымаются, ебутся, сражаются и умирают за Лианан Шидью! Поют ей хвалы! Воют и сдирают ногтями с неба луну в объятьях Лианан Шидьи! Бросаются на острые скалы, слизывают сладкий нектар смерти с грудей Лианан Шидьи! Обрушиваются скопом на врагов, а в глазах горит искра бессмертия! За Раскрашенный Народ! За Цветодара! За Лианан Шидью!

А когда все изнемогли, рухнули наземь изможденными кучами плоти, растеклись лужами телесных жидкостей, Красовщик развел свои костры, спел свои заклинания, протопал свой неуклюжий танец и жутким лезвием из черного стекла соскреб священную синь с кожи извивавшейся Лианан Шидьи.

Она была права. Они, блядь, их еще как полюбили.

* * *

Раскрашенный народ хлынул со склонов громадной синей волной. Лианан Шидья и Цветодар, их царь, стояли на боевом паланкине, укрепленном на спинах двух быков, которых вела дюжина воинов со щитами. Царь — впереди, пристегнут за талию к раме, по бокам — колчаны с дротиками. За его спиной Лианан Шидья держалась за деревянную поперечину, а у нее за спиной размещалась стойка с гэсумами потяжелее — их жутко зазубренные латунные наконечники, широкие, как лопаты, походили на палисад в огороде у Смерти.

Ни один римский часовой не успел поднять тревогу — все полегли, и пикты подступили чуть ли не вплотную к форту. Когда конница расселась по седлам, а лучники поднялись на стены, орда их уже блокировала римлянам все пути отступления.

Пикты принялись смыкать кольцо там, куда не добивали римские луки. На шнурках они раскручивали над головами глиняные горшки горящего дегтя и метали их в зону поражения между своими рядами и стенами форта, пока вся земля вокруг не превратилась в черный дымящий ад. За языками пламени пикты скакали, как синие демоны.

А их стрелы обрушились на римлян со всех сторон. Легионеры старались укрыться от одной опасности, а смерть шквалом обрушивалась на них с другой. Выслали конницу — прорвать боевые ряды пиктов, — но едва колонна всадников вытянулась из ворот наружу, из языков пламени выплыл паланкин на быках, и римские лошади попятились от пронзительного визга синей воительницы, стоявшей на нем.

Ее первое копье пробило грудь командиру конного отряда — его сшибло на спину, словно привязанного к колу. Цветодар обеими руками метнул по дротику: первым снял лучника со стены, а второй пробил частокол и раба за ним, который нес воду, чтобы залить пламя, лизавшее стены форта. Узрев меткость своего царя, пикты победно возопили, и клубящаяся туча синих воинов сомкнулась у стен.

Римские стрелы стучали по деревянному паланкину. Один пиктский щитоносец упал, и тяжелые быки растоптали его. Стрела попала в бедро Лианан Шидьи, но ее следующее копье раскололо шлем лучника и снесло ему верх черепа. Пока она выдергивала из бедра стрелу, грудь Красовщика пробила еще одна — нет, две… три стрелы. Их железные наконечники торчали у него из спины.

Среди пиктов поднялся вопль ярости. Они уже вступили в пределы досягаемости римских стрел, и Красовщика к его деревянной раме пришпилило уже с полдюжины стрел.

— Ай, — произнес он. — Терпеть не могу стрелы.

— Я знаю, — ответила Лианан Шидья. Протянула руку и выхватила те, что торчали у него из спины, за наконечники, а потом потрясла в воздухе их окровавленным пуком и заорала на римлян. Крик ее подхватили все. Красовщик обмяк в своей сбруе, голова его бессильно покачивалась в такт поступи быков. Воительница вытащила остальные стрелы у него из груди, отшвырнула их, а человечка схватила за уши и встряхнула.

— Вставай Говняпальчик, ну! — велела она. — Они должны видеть, как тебя ранило, но ты поднялся. В бой!

Красовщик приоткрыл один глаз, и голова его приподнялась.

— Холодно тут, — произнес он. — А я терпеть не могу холод. — Обеими руками он схватил по дротику и запустил их в крепость через стену. — И стрелы терпеть не могу.

Когда паланкин достиг частокола, Лианан Шидья прыгнула с платформы, ухватилась за гребень стены и, сделав курбет, встала на ней — и тут ей в бок попала стрела. Воительница мигом развернулась, обнажив оба меча, и посмотрела прямо в широко раскрытые глаза перепугавшегося лучника — тот как раз пытался натянуть тетиву еще раз. Повернулся было бежать прочь, но она обрушилась на него и одним взмахом обрубила ему обе руки сразу. Лучник остался истекать кровью, а воительница рубила себе проход в римском мясе дальше. Меж тем пикты поставили свои осадные лестницы и уже захлестывали стены роями синей жажды крови.

Через полчаса все римляне пали, все рабы, взятые в Каледонии, были освобождены, а маленький кособокий царь пиктов стоял на крыше виллы. Несколько стрел по-прежнему торчали у него из груди и спины, а он держал на весу голову Квинта Помпея Фалько. Перед смертью римский легат Британии успел подумать одно: «Эти чокнутые ебанаты и впрямь выкрашены в синий».

За спиной Цветодара его муза, Лианан Шидья, вымазала Священной Синью золотого римского орла на шесте и вознесла его над головой. Раскрашенный народ хором скандировал ее имя.

Париж, Иль-де-ля-Ситэ, 1890 г.

Всего несколько припрятанных картин, а не десять тысяч пиктских воинов, выкрашенных в синий, — с такой мощью Красовщик оправился от огнестрельных ран Блё только к следующему вечеру. К тому же ему повезло, и уборщик морга, подметая, подошел к нему слишком близко и теперь, весь иссушенный и мертвый, лежал рядом. Из него высосали всю силу жизни.

Красовщик сполз с каменной плиты на холодный пол. Пока он ковылял по моргу, ища, что бы надеть, из его ран одна за другой повыпадали пули. Все покойники были либо наги, либо слишком высокого роста, поэтому человечек удовольствовался белым халатом санитара, и тот на ходу волочился за ним по земле. Сторож сделал вид, что не заметил его, когда он выходил: спонтанное воскрешение, прикинул он, потребует такого количества канцелярской волокиты, к которому он был не готов.

До квартиры было всего квартала три, и хотя все они ранним вечером были довольном людны — по улицам гуляли граждане всех сословий, — Красовщик все равно пошел домой. Пока он переходил по мосту с Иль-де-ла-Ситэ в Латинский квартал, господа смотрели сквозь него, а дамы отворачивались. У собора Нотр-Дам часто бродили калеки и уроды, просили подаяния, поэтому кособокий человечек с нависшим над глазами лбом и в белом халате, чьи полы влеклись по брусчатке, привлекал внимания не больше, чем любая другая бессчастная душа.

У дома на рю де Труа-Порт он позвонил в колокольчик, и консьержка, открывшая дверь, при виде него взвизгнула и подпрыгнула. Габариты и цинизм этой дамы были таковы, что с ее последнего подпрыга и взвизга минуло много лет, и Красовщика от души порадовала эдакая перемена участи. У него даже возник позыв распахнуть полы халата и продемонстрировать ей по этому случаю елду во всей красе, но он не стал. Лилия в золочении не нуждалась.

— Bonsoir, Madame, — сказал он. — Вы не могли бы меня впустить? Я, кажется, забыл ключ.

— Но, месье, — ответствовала консьержка, подымая профессионально прыгучую бровь подозренья. — Вы же вроде как скончались.

— Пустяк, царапина. Случайно. Ничего не поделать. Новая горничная чистила револьвер, и он выстрелил.

— В вас стреляли пять раз. Я сама слышала.

— Она не очень сообразительная горничная. Мне кажется, придется ее уволить.

— Ваша племянница сказала, что это вы на девушку напали.

— Я просто отчитывал ее за скверную уборку. Мадам, прошу вас, впустите меня.

— У вас вся квартира в синей пыли, месье.

— Вот как? Ну, это последняя соломинка. Горничная уволена.

— Она была голая. Она едва говорила по-французски. Полиция завернула ее в простыню и увезла.

— Я заплачу вам пятьдесят франков, мадам, но все мои деньги в квартире, поэтому сначала вам придется меня впустить.

— Добро пожаловать домой. — Консьержка распахнула дверь шире и отступила на шаг.

— Вы кормили Этьенна? — спросил Красовщик.

Париж, Монмартр, 1891 г.

— Поэтому видишь, пристрелить его мало, — сказала Жюльетт. — Я должна вернуться.

Они ели багет с маслом и запивали его кофе в «Новых Афинах» на пляс Пигаль. Жюльетт предложила угостить их завтраком — деньги оставались только у нее.

Снаружи, вокруг фонтана на площади, выстроились модели — девушки и несколько юношей, все ждали найма. Художникам, которым требовались натурщики, нужно было только прийти на этот «парад моделей» и выбрать. Договор скреплялся несколькими франками. Те девушки, кому не повезло, и никакой художник их не нанял, могли пройти по бульвару чуть дальше и поторговать там собой иным способом. Текуча была граница между натурщицей и проституткой, танцовщицей и блядью, содержанкой и любовницей. Все они населяли «полусвет».

— У тебя правда совсем нет похмелья? — спросил Люсьен, которого обуревало нечто вроде морской болезни, стоило только повернуть голову и оглядеть кафе.

— Муза, — пояснил Анри, а у Жюльетт спросил: — Значит, это из-за вас Адриан построил ту стену поперек всей Британии?

Девушка скромно кивнула:

— Вдохновлять — моя работа.

— Он ее построил, потому что боялся пиктов, — сказал Люсьен. Он просто завидовал, что сам не римский император и не может ради нее построить стену через всю страну.

— Или они его раздражали, — добавил Анри.

— Mon Dieu! — воскликнула муза. — Ну что вы за художники? Вы же совершенно не понимаете вдохновения!

— Вы ведь не Жейн Авриль, правда? — спросил Анри, содрогнувшись от укуса ползучего подозренья.

— Нет, — ответила Жюльетт. — Радости ее общества не разделяла.

— Это хорошо, — сказал Анри. — Потому что она уже очень близка к тому, чтобы лечь со мной в постель, и мне бы хотелось думать, что она поддается моему шарму, а не склонности к синему цвету.

— Уверяю вас, Анри, это лишь ваш шарм. — Жюльетт мелодично рассмеялась, подалась к нему и погладила ему руку пальцами.

— Быть может, тогда, мадемуазель, вы с Люсьеном сегодня вечером составите мне компанию в «Красной мельнице» и поможете убедить даму рассмотреть меня горизонтально, ибо только в таком положении мой шарм убедительнее всего?

— Это как с козлом позавтракать, — сказал Люсьен.

— Простите, Анри, но — не могу, — сказала Жюльетт.

— С козлом в котелке, — добавил Люсьен.

— Мне правда нужно вернуться к Красовщику. У меня нет выбора.

— Ты же не можешь, — сказал Люсьен. — Останься со мной. Пусть он за тобой гоняется. А я тебя буду защищать.

— Ты не можешь, — сказала она.

— Тогда убежим. Ты ведь у нас путешествуешь во времени и пространстве, да? Где-нибудь возьмем и спрячемся.

— Не могу, — ответила она. — Он может меня заставить к себе вернуться. Говорю же, я — рабыня.

— Ну и что тогда? — Люсьен чуть не упал со стула, стараясь придвинуться к ней поближе, но успел схватиться за столик.

— Я не буду свободна, покуда он жив.

— Но вы же сами говорили, что убить его невозможно, — сказал Анри.

— Его нельзя убить, покуда есть картины, написанные несжатой Священной Синью, — ответила Жюльетт. — Это в теории. Когда я увидела ню Мане, мне показалось, что у меня есть шанс. Я подумала, что его оберегает живопись, но теперь вижу, что не только — есть что-то еще. Он жив. Я чувствую, как он меня к себе влечет.

— Не понимаю, — произнес Люсьен. — Что же мы можем сделать?

Жюльетт наклонилась над столиком, и художники тоже заговорщически сблизили головы.

— Я забрала ту Священную Синь, что мы с ним сделали из ню Мане. Она в каменоломне вместе с твоей картиной. Ему нужно еще. Гоген уезжает на Таити, поэтому я пойду к тому художнику, которого он мне нашел. Какой-то месье Сёра.

— Сёра — un peintre optique, — сказал Тулуз-Лотрек. — Пишет крохотными точками чистого цвета. Огромные полотна. У него на одну картину уйдет много лет.

— Вот именно, — ответила она. — Красовщику придется пойти туда, где он прячет остальные картины. Я знаю, это должно быть где-то близко, потому что меня не было всего день, а он уже добыл Мане. И холст не был свернут, его не сняли с подрамника. Значит, идти было недалеко. И принес он эту ню без ящика. Когда пойдет за следующей картиной, чтобы делать Священную Синь, можете за ним проследить, уничтожить оставшиеся картины — и он тогда будет беззащитен.

— А вы сами почему так не поступили? — спросил Анри.

— Думаете, не пробовала? Я не могу. Это должен сделать кто-то из вас.

— А если у нас получится, ты будешь свободна? — уточнил Люсьен. — И мы тогда сможем быть вместе?

— Да.

— А Жейн Авриль ляжет со мной в постель? — спросил Анри.

— А она здесь при чем? — спросила Жюльетт.

— Ни при чем, но я подумал, может, вы от моего имени вмешаетесь, раз уж разбили мне сердце? Просто повлияете на нее, пока мы не ляжем в постель, а потом уже не надо. Из благодарности за то, что мы вам помогли обрести свободу.

— Нет! — твердо заявил Люсьен.

Жюльетт улыбнулась.

— Дорогой мой Анри, она будет вашей и без всякого волшебства, кроме вашего восхитительного присутствия.

— Отлично, тогда я в деле, — сказал Тулуз-Лотрек. — Давайте же избавим мир от этого Красовщика.

— О мои герои, — сказала Жюльетт, взяла обоих художников за руки и поцеловала им пальцы по очереди. — Но вам следует быть очень осторожными. Красовщик опасен и хитер. От него погибли сотни художников.

— Сотни? — с дрожью в голосе переспросил Анри.

 

Интерлюдия в синем № 4: Краткая история ню в искусстве

— Эй, вы только поглядите, какие! — сказала муза.

 

Двадцать шесть. Я, Ле и теоретик цвета

Жюльетт впорхнула в квартиру, словно на сцену. Помедлила у вешалки, дожидаясь аплодисментов, которых не последовало, что вовсе не странно: в квартире были только она и Красовщик.

— Ты сердишься, нет? — сказал Красовщик.

— Нет, вовсе нет, — ответила она. — С чего бы?

— Ты в меня стреляла. Пять раз.

— А, это. Не, это не я. Это все островитянка. Я запрыгнула в это тело, чтобы помочь Жюльетт надеть шляпку, а не успела оглянуться, как Вувузела начала в тебя палить. Откуда она револьвер раздобыла, интересно?

— Это мой. Пять раз.

— Извини, я не подумала. Жюльетт такая покойная, когда не занята, я и забыла, до чего это нервно — вдруг очнуться голышом, вымазанной синим, а над тобой стоит скрюченный монстр и ножом размахивает.

— Ты это о чем? — Иногда намеки Блё становились слишком тонкими на его вкус.

— О том, что юной девочке ты можешь показаться жутким кошмаром. — Она улыбнулась.

— Это в каком же смысле?

— Елдак, — пояснила она.

— А, разумеется. — Теперь ухмыльнулся и он.

Красовщик точно не помнил, что случилось, кроме того, что ему было больно и он очень удивился. Но консьержка тоже подтвердила, что револьвер был в руке у туземной девочки, когда она вбежала в квартиру.

— Так а где ты была? — спросил он. — И где Священная Синь? Почему ты не пришла за мной в морг?

— Я думала, это ты сердишься, — ответила Жюльетт. Она возилась с черным шифоновым шарфом, повязанным поверх шляпки, и заметила на нем еще несколько мазков белой гипсовой пыли — видимо, мазнула в каменоломне и не все отряхнула. Она зашла в спальню и нарочито выволокла из шкафа шляпную картонку. — А я была на Монмартре. Священной Сини больше нет. Я всю пустила на то, чтоб стереть память у Люсьена и Тулуз-Лотрека. Они теперь даже не вспомнят о нас.

— Но я же их собирался пристрелить, — сказал Красовщик, похлопывая по револьверу, за которым он только сегодня ходил на пляс де ла Бастий, где возле рынка купил у какого-то проходимца. Предыдущий его револьвер изъяла полиция.

— Ну, теперь в этом нет необходимости.

— И ты всю Синь на это пустила? — Ему вроде бы помнилось, что краски они наделали много, хотя он не был уверен точно. Картина-то была большая, Мане ее долго писал. — Что они сделали? Где картины?

— Картин нет. Они делали меня. По старинке. Писали прямо по телу. С оливковым маслом.

— Оба сразу?

— Oui.

— Oh là là. — Красовщик закатил глаза, воображая такую картину. Ему понравился замысел — выкрасить тело этой Жюльетт, — но тут до него дошло. — И ты все смыла?

— Я же не могла ехать на фиакре через весь город синей, правда? — Она провела пальцем у себя за ухом, и ноготь зацепил немного синевы. — Видишь, кое-что еще осталось.

Красовщик подковылял к ней, схватил за руку и сунул ее палец себе в рот, облизнул весь кончик и опять закатил глаза. Да, несомненно это Священная Синь. Он выплюнул палец.

— Если ты все смыла, мы не сможем больше делать краску. А тот твой портрет, который писал булочник? Его ты забрала?

— Сожгла. Чтоб они не смогли по нему ничего вспомнить.

Красовщик зарычал и с топотом забегал по квартире.

— Тогда тебе надо вернуть эту островитянку, потому что Гоген…

— Нет Гогена.

— Что?

— Уже купил себе билет до Южных островов. Он до отъезда не успеет ничего закончить. А девочкина родня теперь глаз с нее не сводит и одну никуда не отпускает.

— Тогда тебе надо найти кого-то для этого теоретика Сёра — и побыстрее. Может, его жена сгодится? Я не знаю. А когда поменяешься, утопи эту Жюльетт.

— Нет, — ответила она. — Это тело подойдет идеально. У меня есть мысль.

* * *

На Монмартре едва взошло солнце. Хлебы лишь десять минут как покинули печь — они еще были горячи. Люсьен почувствовал, как багет огрел его над правым ухом, но не успел увернуться от крошек, засыпавших ему глаза, когда хлеб обернулся вокруг головы.

— Voilà! — воскликнула мамаша Лессар, отнимая хлебную загогулину от черепа сына и разглядывая хрумко-жёвкую корочку на излом. — Идеально!

— Merde, Maman! — высказался Люсьен. — Мне двадцать семь лет. Я умею печь хлеб. Вовсе не нужно лупить меня им по голове, чтобы убедиться. Все и так правильно.

— Чепуха, cher, — ответила мадам Лессар. — По старинке — лучше всего. Потому-то мы так все и делаем. И хорошо, что ты вернулся и опять печешь хлеб. Работать, конечно, может и твоя сестра, но чтобы испечь идеальный багет, требуется врожденное мужское разгильдяйство. Печь хлеб — это искусство.

— По-моему, ты искусство терпеть не можешь.

— Не говори глупостей. — Она любовно смахнула крошки с его бровей, лишь чуточку смазав их материнской слюной. — Это разве бедра женщины, которая не ценит искусство хлебопечения? — И она качнула ими так, что по юбкам прошла волна, а подол хлопнул, взметнув с пола тучку муки.

Люсьен вывернулся из ее хватки и кинулся в булочную с корзиной багетов, дабы не было необходимости даже задумываться, как ответить на маменькин вопрос. Он предпочитал не думать о том, что у нее есть бедра. Вообще не думать о ней как о женщине — она для него оставалась массой ходячего раздражения, бурей в облике мамы, что населяла собой булочную и не возражала, если дождь, проливавшийся из нее на благо тех, над кем она неизменно нависала, пугал всех до полусмерти молнией-другой.

Так он думал о матери с детства — такой мистический у него сложился образ. В те дни в булочную к ним приходил Сезанн — обычно с Моне, Ренуаром или Писсарро — и едва ли не прятался за спинами друзей, пока мадам Лессар не скрывалась в глубинах дома. Тогда провансалец вытирал рукавом вспотевшую лысину и яростно шептал:

— Лессар, призови уже свою жену к порядку. У нее вечно так щупальца из шиньона выбиваются, она так улыбается и поет у тебя в лавке, что должен сказать, Лессар, — твоя жена всегда выглядит так, будто ее свежевыебли. Это нервирует. Это непристойно.

А папаша Лессар и другие художники только посмеивались над раздосадованным Сезанном. Маленький Люсьен же был сыном булочника, для него все «свежее» означало только хорошее, и лишь значительно поздней он понял, о чем говорил Сезанн. В душе у него похолодело, он содрогнулся и преисполнился решимости никогда больше об этом не думать. Вообще никогда. До нынешнего, разумеется, утра, когда она сама ему напомнила.

Люсьен отдал корзину с хлебом Режин — та стояла за прилавком.

— Надо маман нанять мальчишку, чтоб она его лупила багетом, — сказал он. — Ты уже должна была ей кого-то родить для этих целей.

Режин посмотрела на брата в ужасе: ну как такое можно говорить? Ничего не ответила, но Люсьен осознал, что он ее обидел.

— Прости меня, chère. Я хам.

— Да, — ответила она. И собиралась уже уточнить, какой именно разновидности, когда кто-то из-за прилавка зарычал:

— Хлеба!

Люсьен посмотрел туда: над самым прилавком маячил котелок, а под ним виднелась обезьянья физиономия Красовщика.

Молодой человек взял сестру за плечи, поцеловал в лоб и вывел за полог в пекарню.

— Прости меня, прости меня, прости. А теперь ради всего святого, пожалуйста, побудь тут. — И снова вышел в булочную с широченной улыбкой. — Bonjour, Monsieur, что вам угодно?

— Ты художник, нет? — проворчал Красовщик.

— Я булочник, — ответил Люсьен, протягивая ему руку через прилавок. — Люсьен Лессар.

Красовщик пожал предложенное, а сам сощурился и склонил голову набок, словно пытался проникнуть в саму улыбку булочника и добраться до лжи, что за нею скрывалась. Так, по крайней мере, показалось Люсьену. Что он тут делает?

— А я Красовщик, — сказал Красовщик. — Краски продаю.

— Это понятно, а как вас зовут? Как ваше имя?

— Я Красовщик.

— А фамилия?

— Красовщик.

— Понятно, — сказал Люсьен. — Что вам будет угодно, месье Красовщик?

— Я знаю, где девушка.

— Какая девушка?

— Та, которую ты писал. Жюльетт.

— Простите меня, месье, я не понимаю, о чем вы толкуете. У меня нет никаких портретов никаких девушек, и никакой Жюльетт я тоже не знаю.

Красовщик снова к нему присмотрелся, склонил голову в другую сторону. Люсьен старательно излучал невинность. Он пытался выглядеть блаженно — как возрожденческие Девы Марии, которых видел в Лувре, — но удалось ему только принять вид человека, которого неуместно потрогал Дух Святой.

— Тогда два багета, — сказал Красовщик.

Люсьен перевел дух и повернулся к корзине, но тут звякнул колокольчик над дверью. Люсьен взял багеты и посмотрел, кто пришел. Рядом с Красовщиком стоял Ле-Профессёр.

— Bonjour, Lucien, — сказал он.

— Bonjour, Professeur, — ответил молодой человек. — С возвращением.

Красовщик перевел взгляд с Люсьена на невероятно высокого и худого человека, которого назвали профессором, опять посмотрел на булочника и моргнул.

— Прошу прощения, — сказал Люсьен. — Профессор, это Я Красовщик. Месье Красовщик, это Ле-Профессёр.

Профессёр протянул человечку руку, но Красовщик на нее только посмотрел.

— Вас зовут Я? — спросил Профессёр. Казалось, его что-то беспокоит. — Ле, — представился он. — То есть профессор Эмиль Бастард.

— А, — произнес Красовщик, пожимая ему руку. — Я Красовщик.

— Очень приятно. Вы, вне всяких сомнений, человек мудрый, если выбрали лучшего булочника в Париже.

— Художника?

— Я о Люсьене, — пояснил Профессёр.

— Мне пора, — сказал Красовщик и поспешно заковылял к двери, не оглядываясь. Его осел ждал, привязанный, снаружи с большим деревянным ящиком на спине. Красовщик отвязал его и повел прочь через площадь.

А Люсьен и Профессёр смотрели ему вслед через окно булочной, пока он не скрылся на лестнице, шедшей вниз, к Пигаль. Только тогда Профессёр посмотрел на молодого человека.

— Значит, это был он?

— Да.

— Что он тут делает?

— Жюльетт убила его неделю назад.

— Очевидно, не слишком тщательно.

— Мне тебе много чего нужно рассказать, — произнес Люсьен.

— А мне — тебе.

— Пойдем-ка к мадам Жакоб, выпьем кофе, — предложил Люсьен. — Я попрошу Режин приглядеть за торговлей. — Он сунул голову за полог. — Режин, ты не постоишь за прилавком? Мне нужно с профессором поговорить.

Багет треснул Люсьена по лбу и обернулся вокруг всей головы, хрустнув ему в самое ухо.

— Ай! Что…

— Маман права, — сказала Режин. — Идеально. Я просто еще раз проверила.

* * *

Жорж Сёра стоял перед неоконченной картиной «Цирк» с круглой кисточкой, на которую набрал красной краски. Он пытался убедиться, где в точности должна размещаться следующая красная точка. Меж его пальцев торчали четыре одинаковые кисточки с разными красками, точно он поймал в воздухе какое-то огромное ногастое насекомое, и его лапы замерли в трупном окоченении или от неожиданности. Он писал цирковую наездницу, стоявшую на спине белогривого паломино, — пытался отобразить в этой сцене динамику движения, одновременно лепя фигуры из отдельных точек краски, дополнявших бы друг друга: размещенные рядом, в гармонии и контрасте они бы создавали изображение в уме зрителя, стоило ему отойти на шаг от картины. Теория его была крепка и тщательна, он применял ее в своих крупных работах — «Купальщиках в Аньере» и «Воскресном дне на острове Гранд-Жатт», которые принесли ему большой успех и возвели в неофициальные вожаки неоимпрессионистов. Однако загвоздкой был сам процесс. Слишком уж тщательно все нужно делать. Слишком статично. И всякая картина писалась слишком уж, черт бы ее драл, долго. За десять лет он закончил всего семь крупных работ. Его последнюю — «Натурщиц», сцену в мастерской художника, где раздеваются модели, — разнесли критики и отвергла публика: все сочли, что это картинка из повседневной жизни, в которой самой жизни не осталось. Голые натурщицы выглядели холодными и бесполыми, как мраморные столбы. А Дега и Тулуз-Лотрек тем временем малевали в сознании народа своих танцорок и певичек, акробатов и клоунов — наглядно, гибко-текуче и подвижно. Сёра изобрел и усовершенствовал свой метод пуантилизма на прочной основе теории цвета, но теперь сам метод сковывал его. Иногда, как выяснялось, искусство и впрямь сводится к тому, что сказать, а не как это говорить.

Ему всего тридцать один, а он уже выпотрошен. Ну, или, по крайней мере, устал стоять неподвижно, утомился от интеллектуального искусства теории. Хотелось ухватить интуитивное, чувственное — отобразить движение самой жизни, пока не ускользнуло. Быть может, «Цирк», где все фигуры неуравновешенны, готовы рухнуть друг на друга в следующий миг, станет его пропуском обратно к жизни.

Он точно разместил крохотную красную точку на шапке клоуна, и тут в дверь постучали. Жизнь прерывает искусство. Хотелось рассердиться, но на самом деле Сёра был благодарен. Может, доставили припасы, а то и Синьяк или Бернар пришли посмотреть, как движется картина. О теории гораздо проще рассуждать, нежели применять ее на практике.

Он открыл дверь и чуть не выронил кисточки, по-прежнему растопыренные у него в руке. Перед ним стояла молодая женщина — поразительной наружности, в атласном платье цвета корицы, кожа светлая, а волосы темные, почти черные. Глаза же — ярко-синие, как сапфиры.

— Прошу меня простить, месье, насколько я понимаю, здесь студия художника Сёра? Я натурщица, и мне нужна работа.

Неловкий миг Сёра стоял и просто на нее пялился, а сам уже набрасывал ее в уме. Потом она улыбнулась, и его вытряхнуло из воображения.

— Извините, мадемуазель, но у меня уже готовы все этюды к той картине, что я сейчас пишу. Вероятно, когда начну следующую…

— Месье Сёра, пожалуйста… Мне сказали, что вы — величайший художник Парижа, а мне очень нужна работа. Я согласна позировать обнаженной. Я не против. Я не устаю и не замерзаю.

Сёра совершенно забыл, что намеревался сказать дальше.

— Но, мадмуазель…

— О, я прошу прощения, месье, — сказала она, протягивая руку. — Меня зовут Пуант.

— Заходите, — промолвил Сёра.

* * *

Когда Люсьен и Профессёр зашли в crémerie мадам Жакоб, Тулуз-Лотрек уже сидел за одним из трех высоких столиков, ел хлеб с размазанным по нему камамбером и пил эспрессо, сдобренный каплей сливок. С ним была очень худая и очень усталая Жейн Авриль, по-прежнему в чрезмерном сценическом гриме. Люсьен никогда не встречал артистку лично, однако тут же узнал ее по рисункам и плакатам Анри.

— Люсьен, Профессёр, вы знакомы с великой, изумительной, прекрасной Жейн Авриль? Жейн, мои друзья…

— Enchanté, — произнесла певица. Она соскользнула с табурета, опершись на столик, и протянула вновь прибывшим по руке в элегантной перчатке. Оба склонились в полупоклонах. Она меж тем повернулась к Анри, приподняла котелок у него на голове и запечатлела на его виске поцелуй. — А теперь, куколка, раз есть кому за тобой присмотреть, я пошла домой. — Она вздела бровь, посмотрев на Люсьена. — Он меня не отпускал, если я его с собой не возьму. И что я с ним дома делать буду?

Люсьен проводил ее к дверям и предложил помочь найти фиакр, но она предпочла ковылять вниз по длинной лестнице к Пигаль, сказав, что свежий утренний воздух наверняка ее протрезвит, и она сможет уснуть.

Когда булочник вернулся к столику, Анри бросил на тарелку хлебную корку.

— Я предатель, Люсьен. Мне стыдно, что ты застал меня здесь за поеданием чужого хлеба. Не стану тебя упрекать, если ты меня бросишь. Меня все бросают. Кармен. Жейн. Все.

Люсьен махнул рукой мадам Жакоб, стоявшей среди своих сыров, чтобы принесла им с Профессёром кофе, и пожал плечами. С нею он виделся всего час назад в булочной, где они уже обменялись любезностями, так что на сегодня хватит.

— Ну, для начала, Анри, ты и так ешь мой хлеб. Мадам Жакоб подает у себя только хлеб Лессаров вот уже полвека, поэтому никакой ты не предатель. А мадемуазель Авриль вовсе тебя не покинула — она просто отправилась домой, потому что, вне всяких сомнений, устала от того, что всю ночь смотрела, как ты пьешь. Если бы все сложилось иначе, и она бы взяла тебя с собой в постель, ты бы там либо отключился, либо стал петь похабные матросские песни, а это раздражает. Ваша меланхолия нарочита, месье Тулуз-Лотрек.

— Что ж, — вздохнул Анри и подобрал корку с тарелки. — В таком случае, мне стало легче. Как ваши дела, Профессёр? Что-нибудь интересное в Испании?

— Там на юге, в Альтамире, открыли новую пещеру. Таких старых рисунков на стенах, вероятно, прежде не находили.

— С чего ты взял? — спросил Люсьен.

— Интересно здесь то, что мы с коллегой предположили относительную дату их создания — всего лишь относительную, — проанализировав ту краску, которой их делали. Ни в каких дошедших до нас рисунках синяя не используется.

— Не понял, — сказал Люсьен.

— Видишь ли, минеральные пигменты синей краски — синий малахит, оксид меди и ляпис-лазурь — до третьего тысячелетия до нашей эры не употреблялись. Потом ими начали пользоваться египтяне. А до этого все пигменты в Европе были органическими — вайда, например, которую делают толчением и сбраживанием листьев этого кустарника. С годами органические пигменты разрушаются, плесневеют, их сжирают насекомые. Остаются лишь минеральные — глины, мелы, угли. Если в рисунках нет синего пигмента, можно заключить, что ему как минимум пять тысяч лет.

— Пикты в Шотландии себя вайдой мазали, нет? — спросил Анрни.

Профессёра, казалось, удивило такое неожиданное замечание художника.

— Ну да, ею. А вы откуда знаете?

— Одна из немногих исторических истин, которые в школе в меня вбили попы.

— Это же неправда! — возмутился Люсьен. О пиктах им недавно рассказывала Жюльетт.

Профессёр залпом выпил эспрессо и жестом попросил у мадам Жакоб еще.

— Но в Испании я видел не только это. Вполне возможно, у меня будут тревожные вести об этом вашем Красовщике. Видите ли, в Мадриде я был в Прадо и просмотрел все их собрание живописи. На это ушел не один день. Но на картине Иеронима Босха — в «Саде земных наслаждений», он так изображал преисподнюю — я среди сотен фигур заметил одну. Вся узловатая, похожая на обезьяну с костлявыми членами, она терзала ножом женщину. А ладони и ступни у нее были испятнаны синим.

— Но, Профессёр, — сказал Тулуз-Лотрек, — я видел Босхов в Уффици во Флоренции, куда ездил еще мальчиком с матушкой. На его картинах полным-полно искаженных и терзаемых фигур. Мне от них потом долго снились кошмары.

— Это правда, но у той фигуры на шее изображена табличка, а на ней — надпись шумерской клинописью. Как вам, должно быть, известно, среди прочих моих увлечений есть одно особенное. Я некролингвист-любитель…

— Это значит, он любит облизывать покойников, — объяснил Анри.

— Это значит, что он изучает мертвые языки, — поправил его Люсьен.

— Ты уверен?

— Да, — ответил Профессёр.

— Говно у меня, а не образование, — вздохнул Анри. — Попы все врут.

— В общем, — продолжал Профессёр, — я сумел эту клинопись разобрать и перевести. На табличке написано: «Торговец красками». Уже триста лет назад кто-то был вашим Красовщиком. Мне кажется, Босх нас о чем-то предупреждает.

— Это не какой-то торговец красками. Это наш Красовщик, — произнес Люсьен.

— Теперь я не понимаю, — сказал Профессёр. — В таком случае, ему должно быть…

Люсьен поднял руку, чтобы тот умолк.

— Я же говорил — нам тебе нужно много чего рассказать. Я не просто так ляпнул, что Жюльетт убила человека, которого ты только что видел живым и здоровым у нас в булочной.

И Люсьен с Анри поведали Профессёру о Красовщике, пиктах, обо всем, что им рассказала Жюльетт, обо всем, что они пережили сами, и когда закончили, наконец, и признали, что теперь им, двум простым художникам, выпало одолеть Красовщика и освободить музу, Профессёр вымолвил:

— Клянусь болтающимся маятником Фуко, мне следует пересмотреть все мои взгляды. Наука и разум — надувательство, Век Просвещения — коварная уловка, всю дорогу нас водили за нос лишь магия и ритуалы. Если все это правда, можно ли вообще доверять Декарту? Откуда нам знать, существуем ли мы сами, живы ли мы вообще?

— Меня этот вопрос тоже иногда беспокоит, — отозвался Тулуз-Лотрек. — Если вы согласитесь сопроводить меня на рю де Мулен, я там знаю девушек, которые, может, и не убедят вас, что вы живы, но, по крайней мере, помогут развеять тревогу насчет того, что вы покойник.

 

Двадцать семь. Дело о тлеющих башмаках

Двое мужчин в широкополых шляпах — высокий и среднего роста — прогуливались у стоянки фиакров рядом с восточной оконечностью кладбища Монпарнас. Они поглядывали на вход в Катакомбы с другой стороны площади. У одного в руках был черный корабельный сигнальный фонарь с линзой Френеля, и он прижимал его к боку, чтобы не слишком бросался в глаза. А у высокого через плечо был перекинут длинный холщовый колчан, из которого торчали ножки мольберта. Оба мужчины были в длинных пальто. Если б не фонарь, подозрительного в них было лишь то, что они прогуливались у стоянки фиакров средь бела дня, не выказывая ни малейшего намерения куда-то ехать. Ну и то, что ботинки у высокого тлели.

— Эй, у вас башмаки дымятся, — сказал один возница. Он опирался о свою коляску, жевал незажженную сигарку и хмурился. Уже три раза у них спросил, не нужно ли куда подвезти. Не нужно. Оба мужчины выглядывали из полей своих шляп, украдкой следя за перемещением кособокого человечка в котелке, который вел через всю площадь осла в канотье.

— Вас это не касается, месье, — ответил вознице высокий.

— Мне кажется, он направляется в Катакомбы, — произнес тот, кто пониже. — Может, там оно и есть, Анри.

— Вы детективы, что ли? — поинтересовался возница. — Потому что если да, у вас неважно получается. Почитали б этого англичанина, Артура Конан Дойла, тот описывает, как это надо делать. Новая книжка у него вышла, называется «Знак четырех». Шерлок Хоумз там у него — очень умный. Не то что вы.

— В Катакомбы? — Анри подтянул штанины, и манжеты задрались выше башмаков, оголив блестящие лодыжки из латуни. — Я наконец-то высок — и надо лезть в Катакомбы, где рост только мешает.

— Может, Профессёр тебе сделает новую модель, которая работает на иронии, — сказал Люсьен, склонив голову так, чтобы из-под полей завиднелась его ухмылка. «Локо-амбуляторы» позволяли им следить издалека за Красовщиком уже больше недели, и ни заметный недостаток роста, ни хромота Анри не выдавали. Однако теперь паровые ходули стали помехой.

— У нас еще есть немного времени. — Люсьен поставил фонарь на брусчатку и присел у ног Анри. — Если мы за ним туда пойдем, надо, чтобы он ушел вперед. Эй, возница, помогите-ка мне снять с него штаны.

— Господа, для таких просьб вы не в том квартале. Да и время суток неподходящее.

— Скажи ему, что ты граф, Анри, — сказал Люсьен. — Обычно это помогает.

Через пять минут Тулуз-Лотрек — в закатанных по колено брюках и в длинном пальто, волочившемся по мостовой, — шагал впереди через площадь. Вознице они дали пять франков, чтобы присмотрел за «локо-амбуляторами», а также показали ему двустволку в холщовом чехле — ее они позаимствовали у дяди Анри. Пусть знает, чтó с ним будет, если вдруг решит сбежать на паровых ходулях. Тот, в свою очередь, взял с них два франка за гарантированно — ну, более-менее — полную карту подземелий Парижа.

Тулуз-Лотрек разворачивал ее на ходу, пока не добрался до седьмого подземного уровня. Тогда он посмотрел на Люсьена:

— Тут ровно те же улицы, что и сверху.

— Да, только меньше кафе, больше трупов и, конечно же, темно.

— О, ну тогда сделаем вид, что гуляем по Лондону.

На первой сотне ярдов Катакомб городские власти Парижа установили газовые светильники, а у входа — человека, взимавшего по двадцать пять сантимов за удовольствие созерцать городские кости.

— Жуткая это срань, вы в курсе? — осведомился у них привратник.

— А вы — привратник оссуария, — ответил Люсьен. — И вы в курсе, нет?

— Да, но я-то туда не спускаюсь.

— Сдачу мне дайте, — сказал булочник.

— Если увидите человека с ослом, передайте, что после заката я фонари погашу, так что выбираться ему придется самостоятельно. И сообщите мне, если он там занимается чем-то непотребным. А то все время туда ходит, торчит часами. Извращенец, не иначе.

— А вы в курсе, что берете деньги с людей, которым хочется поглядеть на человеческие останки, нет? — опять поинтересовался Люсьен.

— Вы идете или препираться тут будете?

По мраморным ступеням они спустились в тоннели, выложенные штабелями больших берцовых, малоберцовых, бедренных, локтевых и лучевых костей, а также черепов. Дойдя до железных ворот с табличкой «Дальше посетителям хода нет», Люсьен присел и зажег сигнальный фонарь.

— Мы идем туда? — спросил Анри, вглядываясь в бесконечную тьму за решеткой.

— Да, — ответил Люсьен.

Анри поднес карту возницы к последнему газовому светильнику.

— Да тут некоторые залы просто громадны, — сказал он. — Красовщик же наверняка заметит свет. А если знает, что за ним следят, ни за что не приведет нас к картинам.

— Поэтому фонарь у нас сигнальный. Мы его прикроем так, чтобы видеть только то, что у нас под ногами, чтоб не споткнуться. Направляй его вниз и все. — Люсьен поднес к фитилю спичку, а когда пламя разгорелось, прикрутил его так, чтоб оно было едва заметно.

— А как мы узнаем, куда он пошел?

— Понятия не имею, Анри. Будем искать его фонарь. Слушать его осла. Откуда мне знать?

— Ты же у нас специалист. Крысолов как-никак.

— Я не специалист. Мне тогда было семь лет. И в каменоломни я заходил лишь ловушки расставить, не дальше.

— Но ты же нашел Берт Моризо, голую и синюю. Если ты не специалист, тебе необычайно повезло.

Люсьен поднял фонарь и толкнул ворота.

— Наверное, хватит разговоров. Звук здесь хорошо разносится.

Арка, в которую были вделаны ворота, была ниже остального склепа, и Люсьену, входя, пришлось пригнуться. Анри же прошел, не сгибаясь, но мольберт, который он тащил на плече, зацепился за свод и чуть не сшиб его наземь.

— Может, мольберт тут оставить? Возьмем только двустволку?

— Здравая мысль, — ответил Анри. Он вытащил ружье из чехла, а мольберт в колчане прислонил к стене рядом с воротами.

— Казенник сломан, — сказал Люсьен. Стоит Анри в следующий раз споткнуться, подумал он, ружье выстрелит и снесет кому-нибудь из них голову либо иную часть тела, к коей они могут испытывать личную привязанность.

Анри разломил двустволку, дослал два патрона, что были у него в кармане, и помедлил.

— Что? — спросил Люсьен, направив узкий луч света другу в лицо.

— Мы идем в подземелья убивать человека.

Люсьен старался не думать о том, что конкретно им предстоит сделать. Насилие он к себе не подпускал — оно оставалось абстрактным поступком, чистой идеей, а еще лучше — поступком, совершаемым из неких идеальных соображений. Такой мыслью отец в детстве помогал ему добивать крыс, когда он находил в ловушках еще живых, и они бились и мучились. «Это милосердие, Люсьен. Это для того, чтобы спасти парижан от голода, Люсьен. Это чтобы спасти Францию от прусской тирании, Люсьен». А однажды, когда папаша Лессар выпил за обедом лишний бокал вина, сказано было так: «Блядь, это просто крыса, Люсьен. Она отвратительна, а мы ее сделаем вкусной. Ебни уже ее молотком, нам пора печь пирожки».

Поэтому Люсьен ответил:

— Он убил Винсента, он убил Мане, а Жюльетт держит в рабстве, Анри. Он отвратителен, а мы его сделаем вкусным.

— Что?

— Тш-ш-ш. Смотри, свет.

Всего через минуту их глаза привыкли к темноте после газовых светильников. Вдалеке они разглядели крохотный желтый огонек — он подпрыгивал, как мотылек у оконного стекла. Люсьен поднял сигнальный фонарь и направил его так, чтобы Анри было видно, как он сначала поднес палец к губам, а потом махнул — вперед, мол. Луч он направил вниз — их ноги едва отбрасывали тени. Они двинулись за огоньком во тьме, Анри отчетливо переваливался, чтобы не так громко хромать. К тому же, без трости ему было трудно.

По временам огонек исчезал, и они вглядывались в темную даль, стараясь различить искорку. Анри тогда вспоминал, как совсем маленьким закрывал по вечерам глаза, чтобы уснуть, и по векам изнутри, как призраки, скользили образы. Не остаточные изображения, не воспоминания, а то, что он по-настоящему видел в абсолютном мраке ночи и детства.

И вот, пока они осторожно и тихо ступали по ровным пыльным полам подземелья, образы эти снова к нему вернулись. Он помнил, как в непроглядной черноте мелькала электрическая синева, иногда к нему обращалось какое-то лицо — не воображаемый дух, не что-то придуманное, а реальная фигура, сотканная из тьмы и синевы, выскакивала на него из нескончаемого ничто, и он вскрикивал. Вот когда впервые, понял Анри, он увидел Священную Синь — это было здесь, в Катакомбах. Не на картине, не в церковном витраже, не на косынке рыжей — нет, она бросалась на него из тьмы. И только теперь он осознал, почему готов убить Красовщика. Не потому, что он — зло, не потому что жесток или держит музу в рабстве. Потому что он пугает. Анри теперь точно знал: если сможет — он положит кошмару конец.

— Ты сможешь нас отсюда вывести по карте? — прошептал Люсьен, едва не касаясь губами уха Анри.

— Если только фонарь поярче сделаем, — прошептал в ответ Тулуз-Лотрек. — Здесь все камеры должны быть помечены, как улицы наверху.

Огонек Красовщика на секунду перестал подскакивать, и Люсьен остановил Анри, выставив назад руку. Линзу сигнального фонаря он закрыл вообще. В темноте закричал осел, и только по раздавшемуся эху они поняли, что на огонек Красовщика они смотрят не вдоль длинного узкого тоннеля, а через огромный сводчатый зал. Очень нежно, медленно, гася щелчок ладонью, Анри закрыл казенную часть двустволки. Слабо щелкнуло все равно, и они замерли, но Красовщик на их присутствие не отреагировал, как они было решили: он водил лучом своей лампы по стене. В пятне света нарисовалось тяжелое кольцо, вделанное в камень.

Красовщик поставил лампу, взялся за кольцо обеими руками и попятился. Часть каменной стены потянулась следом. Под прикрытием скрежета и хруста художники метнулись вперед — и замерли, когда Красовщик опять нагнулся за лампой. До него оставалось всего с полсотни метров. Шорох его подошв, фырканье осла как будто звучали у них в головах.

Человечек скрылся из виду — зашел в какой-то проход или камеру. Осел же остался у открытой двери.

Люсьен поставил фонарь на пол и нагнулся так, что переносицей уперся в поля шляпы Анри.

— Только меня не подстрели, пожалуйста, — прошептал он.

Друг его ощутимо покачал головой — Люсьен услышал даже, как он улыбнулся, хотя раньше думал, что это невозможно в принципе. И они бок о бок двинулись вперед. Когда до двери в стене оставалось метров двадцать, Анри помедлил и взвел один курок двустволки. Осел от щелчка дернулся.

— Кто это? — спросил из темноты Красовщик. — Кто там?

Он возник в проеме, держа лампу повыше.

— Карлик! Я тебя вижу!

Из-за пояса штанов он выхватил револьвер и направил на художников. Люсьен нырнул прочь из круга света как раз, когда Красовщик выстрелил. Пуля ударилась в каменную стену и, жужжа, как разъяренный шершень, рикошетом улетела куда-то во тьму. Осел взбрыкнул и кинулся за нею, сдавленно вопя от испуга, — похоже было на извращенный хохот умирающего от чахотки психопата. Люсьен перекатился, вскочил на ноги — и тут же ему по глазам хлестнула вспышка нового выстрела. От грохота зазвенело в ушах, и эхо потерялось в пронзительном визге.

— Я тебя вижу, карлик! — опять крикнул Красовщик. Он воздел лампу над головой и бросился вперед, выставив перед собой револьвер. Взвел курок и прицелился, но раздался не отрывистый хлопок, а громоподобный рев крупнокалиберного охотничьего ружья, и лампа Красовщика взорвалась у него над головой. И его, и пол вокруг окатило ливнем горящего масла. Человечек завопил — омерзительно, скорее от ярости, чем от боли, — но атаки своей не прекратил. Он надвигался столпом пламени и палил в темноту, пока боек не защелкал по пустым каморам. Но Красовщик все равно ковылял во тьму, к своему противнику.

— Ебармоты! — прорычал он наконец и рухнул ничком. Так и остался лежать, шкворча, и языки пламени плясали по всему его телу. Темно-синие.

При свете горящего Красовщика Люсьен видел, как Анри осматривает труп. Двустволка была переломлена и висела у него на согнутой руке.

— Анри, ты цел?

— Да. А тебя не ранило? — Взгляда от Красовщика он не отрывал.

— Нет. Он промахнулся.

— В последнюю секунду я выстрелил ему поверх головы. Пытался его просто напугать. Я совсем не метил в него.

— Ты и не попал.

— Ты не скажешь Жюльетт, что я трус?

— Нет, врать я не намерен.

— Не против, если я коньяку хлебну? Нервишки пошаливают.

— И я с тобой.

— Мы лечимся, — произнес Тулуз-Лотрек. Он достал из внутреннего кармана серебряную флягу, отвинтил колпачок и передал тару другу, явив отчетливый тремор конечности. — Мы не празднуем.

— За жизнь, — сказал Люсьен, подняв тост за быстро черневшего Красовщика, отпил и вернул фляжку Анри. — Найду-ка я наш фонарь, пока тут совсем не стемнело. А то со свечками отсюда выбираться нам не светит, хотя и свечи я прихватил.

Когда Люсьен вернулся с фонарем, Анри уже вошел в камеру, зажег свечу и рассматривал первую картину из стопки, прислоненной к стене. Всего таких стопок было три, картины в них рассортированы по размеру. Анри водил свечой у средних габаритов портрета мальчика с темными глазами и темной же копной волос, падавших ему на глаза.

— Люсьен, мне кажется, это Писсарро. Принеси-ка фонарь. Погляди. Похоже, объединенные стили Мане и Сезанна. Никогда раньше не видел у Писсарро таких портретов.

— Ну, с Сезанном он вместе писал еще с шестидесятых. Может, как раз у Сезанна ты видишь его влияние. — Люсьен открыл линзу фонаря, и картина осветилась полностью.

— Но эти темные глаза, почти что испуганные, волосы, этот… — Анри переводил взгляд с картины на Люсьена, опять смотрел на портрет.

— Это я, — сказал Люсьен.

— Ты? Это же та картина, которую помнил Писсарро, а больше никто, похоже, и не видел.

— Да.

— И ты не помнишь, чтобы позировал ему?

— Нет.

— Ну, ты же был мальчишкой. Детские воспоминания смазываются…

— Нет. Она сказала, что лишь дважды была одновременно художником и моделью. Один раз — Берт Моризо. А я — второй. Она была мной.

Анри остановился перед самыми большими холстами. Первым стоял пейзаж — бушующее море, и в тонущем корабле отчетливо доминировала Священная Синь.

— Тёрнер, — сказал Анри. — Не понимаю. Она была судном?

— Ей не обязательно быть натурщицей — художник просто должен быть ею одержим, — ответил Люсьен — смертельно серьезно. Он констатировал факт, не более того. Его обуяло ледяное спокойствие — булочник начал осознавать, как именно повлияла муза на всю его жизнь. Да и на столько чужих.

Люсьен встал на колени и принялся перебирать стопку холстов поменьше. Первым стоял Моне — поле с люпинами. Следующую картину он не узнал — что-то фламандское, какие-то крестьяне, старая. Третьей была Кармен Годен — Кармен Анри, она сидела на полу, расставив ноги, платье спущено и открывает всю голую спину, волосы подобраны наверх, на скулах — те же рыжие ятаганы прядей, та же бледная кожа, но, в отличие от прочих таких же ее портретов, на этом она улыбалась, кокетливо глядя на художника через плечо, снизу вверх, с притворной скромностью. Люсьен знал такой взгляд. На него так десятки раз смотрела Жюльетт, но лишь Тулуз-Лотрек видел, чтобы так улыбалась Кармен Годен. Люсьен задвинул картину обратно — словно захлопнул запретную книгу — и отошел.

Тулуз-Лотрек наклонил вперед крупного Тёрнера, чтобы разглядеть, что стоит за ним, — и чуть не выронил морской пейзаж.

— Ох ежть, — выдохнул он.

Люсьен подскочил к нему и уставился на картину — портрет обнаженной женщины, возлежащей на диване, задрапированном ультрамариновым атласом.

— Она женщина крупная, но очень привлекательная. Мне кажется, я раньше совсем не считал ее рыжей — скорее каштановой брюнеткой, но, опять же, волосы у нее всегда забраны в chignon, когда мы видимся. А тут распущены, даже бедра закрывают, и так она да — очень и очень привлекательная.

Люсьен поставил фонарь к ногам Анри и выхватил у него зажженную свечу, забрызгав картину воском.

— Сожги их, — сказал он, повернулся и пошел к выходу. — Все сожги. Маслом из фонаря полей.

— Понимаю твою озабоченность, но она очень хорошо накрашена, — сказал Анри. Он снова поднял фонарь и внимательно рассматривал ню.

— Анри, это моя мама.

— Смотри, подписана. Тут сказано «Л. Лессар».

— Жги.

— А другие ты просмотреть не хочешь? Тут могут быть шедевры, которых раньше не видела ни одна живая душа.

— И не увидит. А если мы посмотрим, у нас рука может не подняться. Жги. — Люсьен вышел из камеры и встал в огромном зале, где на смолистых останках Красовщика по-прежнему плясали синие языки пламени. Он содрогнулся.

Анри поставил Тёрнера на место, закрыв им голую мадам Лессар, и отошел на шаг.

— Я убил Красовщика — мне кажется, несправедливо будет и картинки мне жечь. Святотатство какое-то.

— Ты же сам всегда говорил, что многие поколения твоих предков — законченные еретики.

— Это верно. Ладно, подержи свечку, а то не видно. Фонарь придется притушить, иначе масла не выльешь.

Через минуту небольшая камера пылала, как печь стеклодува. Языки пламени лизали своды зала, вырываясь в дверной проем, и умирали, щелкая змеиными жалами. Дым клубился под потолком чернильными волнами.

При свете костра Анри изучал карту.

— Если пойдем вдоль этой стены, выйдем к проходу и лестнице на следующий уровень.

— Тогда пошли.

— А осел Красовщика?

— Кто же знает, куда он удрал, Анри? У нас в фонаре масла едва хватит, чтоб выбраться наружу. Может, сам дорогу найдет. Он тут уже бывал.

Тулуз-Лотрек сложил карту и двинулся вдоль стены, опираясь на двустволку, как на костыль. Таиться больше не было нужды, и он хромал вволю.

— Болит? — спросил Люсьен, подняв фонарь повыше, чтобы другу было видно, что впереди.

— У меня? Все в порядке. Это пустяки в сравнении с тем, что я убил человека и сжег комнату, набитую шедеврами.

— Прости меня, Анри.

— Но и это ерунда по сравнению с неслабой возможностью того, что ты трахнул собственную матушку и укокошил отца.

— Все не так было.

— А как оно тогда было?

— Не знаю.

— А как думаешь, твоя мама согласится мне позировать? Интересуюсь чисто как художник.

* * *

— Ты Лапочку убила!

Вот первое, что он сказал Жюльетт, когда они нашли ее в мастерской Анри.

— Кого? — спросила она.

— Лапочку Писсарро. Маленькую девочку. Я ее любил, а ты ее убила.

— Тогда был выбор, Люсьен, ты или она. Кто-то из вас должен был заплатить. Я выбрала ее.

— Ты же говорила, что выбирал Красовщик.

— Да, и он хотел тебя. Я его отговорила.

— Ты чудовище.

— Ну а твоя мамаша — шлюха.

— Только потому, что в нее вселялась ты.

— О, ты и про это вызнал?

— Я видел картину.

— Значит, Красовщик мертв? По-настоящему? Мне показалось, что он меня отпустил.

— Да, — ответил Анри. — Я его застрелил. И картины сгорели. Вы свободны.

— Вот говнюк мелкий, он же мне рассказывал, что использовал портрет твоей матушки много лет назад.

— Так ты и отца моего убила?

— Что? Пф-ф. Нет. Дурашка. Нет, конечно. Знаешь, Люсьен, твой папá был очень милым человеком. Живопись обожал. Очень и очень милый.

Анри произнес:

— Раз вы были Люсьеном — и были его матушкой, говоря технически, он спал с…

— Мой отец умер у себя в мастерской, — сказал Люсьен. — И ни одной его картины не нашли. Объясни-ка мне это.

— Эй, вы только поглядите, какие!

— Не подействует, — отрезал Люсьен.

— Так о чем мы говорили? — спросил Анри.

— Я не убивала твоего отца, Люсьен. У него не выдержало сердце. Он просто умер. Но умер он, занимаясь тем, что любил.

— Писал картины?

— Ну да, скажем так.

— Моя сестра Режин всю жизнь уверена, что наш отец изменял нашей маме.

— Когда на самом деле он изменял с вашей мамой, — сказал Анри.

— И она считает, что наша сестра Мари погибла из-за нее. А это была ты, правда?

— Помнишь, как они тебе нравились? Мммммм, ты потрогай.

— Застегни блузку, Жюльетт, я же говорю — не подействует.

— Но если вы предлагаете, — встрял Анри, — и пока вы между собой разговариваете…

— Ох, ну ладно, — сказала Жюльетт, отворачиваясь и запахивая блузку. — Смерть Мари оказалась удобной. Я не роняла ее с крыши, но когда она упала, цель была достигнута — жертва принесена. Ею стала она. Бедному папаше Лессару теперь не нужно было умирать ради Священной Сини. Все эта сучка Судьба.

— Судьба — тоже барышня? — уточнил Анри.

— Нет, так просто говорится. И да, Люсьен, да, да и да — жизнь твоей сестры стала платой за Священную Синь. Прости меня. И я не чудовище. Я тебя люблю. Я полюбила тебя, едва увидела.

— И овладела мной.

— Чтобы узнать тебя. Никто не знает тебя так, как я, Люсьен. Я знаю, как ты любил папу. Правда знаю. Знаю, как у тебя надорвалось сердце, когда Лапочка умерла. Я знаю, как страстно ты любишь живопись — так, как я, этого не будет знать никто. Я знаю, как получать по башке идеальным багетом — каждое утро, год за годом. И я была рядом, когда ты впервые обнаружил волшебные эластические свойства своего краника. Я…

— Хватит.

— Ты мой единственный, Люсьен, и мой навсегда. Теперь я свободна. Я твоя. Твоя Жюльетт. Мы можем быть вместе. Ты можешь писать.

— А ты что будешь делать? — спросил Люсьен. — Шляпки кроить?

— Нет, у меня есть средства. Буду позировать — тебе. И вдохновлять тебя.

— Вы же и сифилисом его заразили, правда? — осведомился Тулуз-Лотрек.

— Нет, не заражала. Но, похоже, месье Лессару нужно поразмыслить над нашей удачей. Дорогой Анри. Дорогой мой отважный Анри, у вас же тут есть коньяк, правда?

— Ну разумеется, — ответил Тулуз-Лотрек.

 

Двадцать восемь. Касательно маман

Люсьен выждал неделю после смерти Красовщика — гнев его несколько остыл, и он был готов сообщить Режин, что их отец вовсе не был волокитой, а она не виновата в смерти их сестры. Фокус состоял в том, чтобы ей все это изложить, никак не касаясь причудливой истории Жюльетт и Красовщика. Он исправно выполнял свои обязанности в пекарне, давал Режин дольше поспать и сменял ее за прилавком, как только весь хлеб был готов. Весьма окольный путь к тому, чтобы поднять ей настроение.

Случилось все в четверг утром, около десяти, когда ежедневная суета спала, и он услышал, как Режин поет себе под нос песенку, выметая из-за прилавка крошки. Тут-то он и решил донести до нее известие, которое, по его прикидкам, должно было спасти ее от мук совести на всю оставшуюся жизнь.

— Режин, наша маман — шлюха, — сказал он. — Я решил, что тебе стоит это знать.

— Я так и думал, — произнес старик, сидевший на высоком табурете у окна до того неподвижно, что стал предметом обстановки.

— А вы не суйте нос не в свое дело, месье Фунтено. — Она так резко повернулась к Люсьену, что если бы танцевала танго с метлой — свернула бы партнеру шею. — Быть может, derrière? — буркнула она, показывая на дверь в пекарню.

— О, я уверен, туда ей тоже нравится, — опять подала голос мебель. — Виляет она им дай боже.

Люсьен благородно выступил между сестрой и покупателем.

— Месье, вы говорите о моей матери!

— А я чего? Сам первый начал, — проворчал месье Фунтено.

Режин схватила брата за рукав и втащила его за полог.

— Ты зачем это, а? К тому же при покупателях?

— Извини, я все ждал, когда тебе можно будет сказать. Я не в смысле, что маман шлюха вообще, а в том, что она — та самая шлюха.

— Она может в любой момент спуститься, и если она тебя убьет, я опять спасать тебя не стану.

Режин снова направилась в булочную, но Люсьен цапнул ее за руку и развернул к себе.

— Я тебе все расскажу, если ты не скажешь маман.

— Что она шлюха?

— Что она — та женщина, которая у тебя на глазах много лет назад входила к папá в мастерскую.

Режин шлепнула брата по руке.

— Уходи, Люсьен. Ты говоришь глупости.

— А ты ее хорошо рассмотрела? Ту женщину, что была с папá?

— Нет, ты и сам это прекрасно знаешь. Потому-то Мари и полезла на крышу — заглянуть в световой люк. Но я знаю, что это была не маман. Она к бабушке тогда ездила.

— Никуда она не ездила.

— У той женщины были длинные рыжие волосы. И синее платье, которого я раньше не видела. Ты считаешь, я родную мать узнать не способна? Зачем ты мне все это говоришь, Люсьен? Я знала про папá и его шлюху столько…

— Я нашел папин дневник. Когда убирался в кладовой. Он там писал, как маман приходила к нему в мастерскую. И проводила в ней целые дни.

— Но она же терпеть не может живопись. Никогда ни слова доброго о папиных потугах не говорила. Дай мне взглянуть на этот дневник.

Вот этого Люсьен до конца не продумал. Он-то надеялся, что стоит только сказать Режин, что их мама — та самая «другая» женщина, и сестре сразу сильно полегчает. Он не ждал испанской инквизиции.

— Не могу. Я его сжег.

— Это еще зачем?

— Потому что в нем есть постыдные секреты папá и маман.

— Которые ты мне теперь рассказываешь. Я у маман спрошу.

— Нельзя. Она не помнит.

— Все она помнит. Папá в этой мастерской умер. Мари погибла, пытаясь в нее заглянуть. Ей, может, и не захочется, но она вспомнит.

— Не вспомнит. Она тогда опий принимала. Очень и очень много опия. Папá об этом и писал. Как она принимала опий и приходила к нему в мастерскую, и они там днями напролет занимались любовью. Но она ничего этого не помнит. Вот, теперь ты все знаешь.

— Маман принимала опий, а мы ничего не замечали?

— Да. Подумать только, а? Мы все время говорили, что маман безумна. А она не безумна была, оказывается, она просто одуряла себя зельем.

— И, очевидно, кувыркалась тоже до одури.

— Папá все описал в подробностях — все отвратительные мерзости, которыми они вместе занимались. Вот что ты слышала в тот вечер, когда Мари вылезла на крышу. Поэтому мне и пришлось сжечь дневник. Чтобы пощадить твои чувства, Режин. Я сделал это ради тебя.

— Чтобы пощадить мои чувства, ты решил посреди рабочего дня рассказать мне, что наша маман — извращенка и опийная маньячка, а наш папá не только этим пользовался, но и писал об этом. И вот это все должно пощадить мои чувства?

— Ты же переживала, что надо держать другую женщину в секрете от маман все эти годы, потому что переживала из-за Мари. Но видишь — ты ни в чем не виновата.

— Но и теперь, узнав правду, я должна держать ее в секрете от маман?

— Это ее ранит.

— Она затрахала до смерти нашего папá!

— Да, но это же было приятно. Ну правда, если вдуматься, все получилось очень даже мило.

— Нет. Совсем ничего не мило.

— Мне кажется, смерти папá и Мари как-то встряхнули ее, и она бросила злоупотреблять зельем. Поэтому видишь — все к лучшему.

— Ничего не к лучшему.

— Ты права, надо прикончить ее во сне. Как считаешь, Жиль поможет нам избавиться от тела? Она все-таки довольно крупная женщина.

— Люсьен, ты врешь хуже всех на свете.

— Вообще-то я больше про образы, чем про слова. Живопись и так далее.

Режин приникла к нему и поцеловала в щеку.

— Все равно очень приятно, что ты обо мне подумал. Не знаю, почему, но мне кажется, что у тебя очень добрая душа под всеми этими слоями глупости.

— Что здесь происходит? — донесся голос мамаши Лессар с вершины лестницы.

Режин ущипнула Люсьена за руку и повернулась к маме.

— Я подметала, а Люсьен мне рассказывал, как ты принимала опий и приходовала папá до смерти в мастерской.

Люсьен поежился и метнулся за полог в булочную.

— Кхм. Ага, размечтался, — буркнула мамаша Лессар.

Очевидно, между матерями и дочерями иные отношения, нежели между матерями и сыновьями, иначе Режин бы сейчас пришлось выдергивать скалку у себя из derrière.

«Что ж, я попробовал», — подумал Люсьен.

* * *

В тот вечер Анри Тулуз-Лотрек ужинал в «Прытком зайце» со своим другом Оскаром — одним ирландским писателем, который только что приехал из Лондона. Люсьена и Жюльетт Анри не видел с тех пор, как они убили Красовщика. Вообще-то после сожжения шедевров он не выносил и мысли о том, что увидит своих друзей-художников, и даже девушки из борделя не в силах были отвлечь его от унынья, кое он сам на себя навлек. Посему он залез в очень глубокую бутылку и не вылезал оттуда, покуда к нему в квартиру на butte не заявился Оскар и не потребовал, чтобы они совершили вместе обход кафе и кабаре.

Оскар — высокий темноволосый денди и раконтёр — предпочитал вообще-то кафе, а не кабаре: там можно было бурлить отрепетированными остротами так, чтобы все слышали, хотя по-французски он говорил ужасно. Но ему не суждено было упрочить в Париже ту репутацию, которую он давно уже завоевал в англоговорящем мире, а именно — самого тщеславного на свете дрочилы. Ибо за своей, похоже, первой трапезой за неделю Анри, едва ворочая языком, поведал ирландцу некую фантастическую историю, и та лишила его дара речи на обоих языках.

— Вы наверняк меня плохиш, — сказал наконец Оскар по-французски. — Никто ест таких книгá.

— Херово у вас с французским, Оскар, — ответил Анри, жуя кусок стейка с кровью. — И да, все это правда.

— Мой френч жидок и жирен, — произнес Оскар, имея, очевидно, в виду, что с французским у него все как раз бегло и разнообразно. — Но конечно бывай неправда. У меня одних ширинка. Но книгá станет вкусных. Можно я пописаю?

— Еще вина! — крикнул Анри халдею за стойкой. — Да. Пишите, пишите, пишите, Оскар, это и делают мужчины, когда неспособны творить искусство.

— Вот оно так, — сказал Оскар. — Такой маленький дядя никак не мри от картин.

— Да, — кивнул Анри.

И вот таким манером еще целый час, все больше напиваясь и утрачивая связность речи — при том, что Оскар все больше напивался и утрачивал связность речи по-французски, — Анри изложил своему ирландскому другу всю историю Красовщика, который победил смерть, потому что пользовался полотнами мастеров. К концу вечера — ну, или к тому, что стало бы его концом для любого здравого человека, — парочка друзей вывалилась из «Прыткого зайца»; Оскар опирался на голову Анри, Анри опирался на трость, и оба остановились у коновязи на рю де Соль, с некоторым отчаянием осознав, что фиакры здесь уже не ездят, и с горы на Пигаль им придется спускаться по лестнице, а уже там либо искать извозчика, либо продолжать извилистое странствие по барам. И тут их окликнула женщина.

— Прошу меня простить, — сказала она. — Извините, месье Тулуз-Лотрек?

Они перевели взгляды на голый виноградник через дорогу от ресторана. На той скамье, с которой Люсьен и Жюльетт некогда любовались Парижем с высоты, сидела в темноте одинокая фигура.

Цепляясь за лацканы Оскара, чтобы не утратить равновесия, Анри перетащил ирландского драматурга через дорогу и нагнулся, чтобы получше разглядеть лицо женщины. Теперь на него падал лунный свет и блики из окон «Прыткого зайца».

— Bonsoir, Mademoiselle, — произнес он, после чего схватился за pince-nez покрепче и, болтаясь на лацкане Оскара, описал полукруг, озирая лицо женщины. — И что же привело вас сегодня вечером на Монмартр?

— Я пришла увидеться с вами, — ответила она. — Консьержка у вас в доме сказала, что найти вас можно здесь.

Качающегося на лацкане Анри опять поднесло к ней ближе, и — да, он заметил свет узнавания в ее глазах, улыбку, которой ему так не хватало. Перед ним была его она. Анри отпустил лацкан Оскара и рухнул ей на колени.

— Месье Оскар Уайлд, хочу представить вам Кармен Годен, мою прачку. Боюсь, дальнейшие приключения вам придется приключать без меня.

— Аншан, мадмуаз. — Оскар слегка склонился над рукой Кармен, которую Анри попытался лизнуть, когда она поднималась мимо его носа. — Оставлю вам парочку на сахарок, — произнес ирландец, честно полагая, что произносит нечто гораздо остроумнее и галантнее.

После чего, спотыкаясь, побрел вниз по лестнице к Пигаль, где его занесло в «Красную мельницу»: там он познакомился с — и вполне очаровался — неким молодым марокканцем, который работал в этом заведении танцовщиком и акробатом. Он — среди прочих фокусов — научил ирландца зажигать сахарный кубик над бокалом абсента, дабы выпустить на свободу зеленую феечку.

Наутро Оскар проснулся и обнаружил в нагрудном кармане пачку мятых листков, исписанных его почерком. Он не помнил, чтобы такое писал, да и смысла в написанном было маловато: там все время повторялось нечто про картину, чья магическая мощь поддерживала молодые силы в старом изуродованном человечке. «А ведь об этом можно написать роман, — подумал он с перепоя уже по-ирландски. — Назову-ка я его, мнэ-э… ну, скажем, „Портрет Дориана Грея“».

А на скамье напротив «Прыткого зайца» Кармен погладила бородку Анри и сказала:

— О мой милый граф, я так по тебе скучала. Пойдем же к тебе домой, а еще лучше — в мастерскую.

— Но, дорогая моя, — отвечал Анри, балансируя на бритвенном лезвии экстаза и отключки, — боюсь, я окажусь не на высоте.

— Мне безразлично. Писать-то ты сможешь?

— Разумеется. Пока дышу — пишу, — ответил Тулуз-Лотрек.

* * *

Весь месяц, что миновал после смерти Красовщика, Люсьену писать было очень трудно, сколько бы Жюльетт его ни вдохновляла. Для начала, она с ним виделась через день, а то и два, и всего по нескольку часов. Потом — он надеялся, что она поселится с ним в его квартирке на Монмартре, но она захотела оставить за собой жилье в Латинском квартале, которое они раньше делили с Красовщиком.

— Но, cher, — мотивировала она, — за квартиру уплачено на много месяцев вперед. Жаль будет терять эти деньги. А кроме того, я думаю поступить в университет, а Сорбонн оттуда ближе.

— Тогда и я там могу поселиться, — возразил он, но едва произнес эти слова, тут же понял, что ничего из этого не выйдет. Пока его картины не начнут продаваться, ему придется выходить в пекарню в четыре утра. От Латинского квартала до Монмартра пешком идти час, фиакра в такое время не сыщешь. И Люсьен, в конце концов, уступил. С Жюльетт они проводили только субботние ночи.

Он даже предлагал ей подмешать ему в краски немного оставшейся Священной Сини, оставшейся от Красовщика, — время бы тогда подвинулось, он бы писал несколько недель подряд и все равно успел бы в пекарню месить тесто для хлеба насущного, — но Жюльетт и слышать о таком не желала.

— Нет, cher, Синь брать нельзя. Ее больше не осталось. Это будет неправильно.

Она ему так и не сказала, почему именно брать Синь неправильно. Она лишь направила его вопросы в другое русло, как это часто ей удавалось, своими физическими чарами.

И вот, однажды, покончив со всеми делами в пекарне (Жюльетт сообщила, что будет занята, а Анри вообще куда-то пропал), Люсьен спустился с горы в Дебри навестить Ле-Профессёра. Он надеялся, что человек науки ему хоть как-то все разъяснит.

— Мальчик мой, я так рад, что ты зашел, — приветствовал его Профессёр с воодушевлением, которое редко доставалось тому, что все остальные могли понять. — Входи, входи. Я как раз собирался к тебе в булочную. Мне только что принесли телеграмму от моего коллеги — доктора Вандерлиндена из Брюсселя. Он как раз трудится в месте под названием Пеш-Мерль, неподалеку от Альби, и только что обнаружил там новую серию наскальных изображений. Я подумал, тебе это будет любопытно.

— Это здорово, — ответил Люсьен, не понимая, зачем ему это знать, но невежливым быть не хотелось.

— Видишь ли, по костям животных, которые там нашли в пепле, они установили, что в этих пещерах жили люди задолго до того, как в других местах.

— Великолепно, — ответил Люсьен, совершенно не представляя, что в этом великолепного.

— Десять, а то и двадцать тысяч лет назад. Точнее мы сказать не можем.

— Как? — Люсьену уже трудно было придумывать, что еще сказать с притворным воодушевлением, поэтому он избрал притворное неверие.

— Да. И на рисунках там — а они тоже старше всего, что мы находили раньше, — есть фигуры, нарисованные синим.

— Но ты же сам говорил, что древний синий пигмент нестоек, он…

— Именно. Утром я туда еду сравнить пигмент с теми образцами, что остались у меня, когда Тулуз-Лотрек приносил мне свою краску.

— Думаешь, это может оказаться…

— Да! Хочешь со мной? Поезд в Альби уходит с Северного вокзала в восемь.

— Еще бы, — ответил Люсьен. В последнее время парижские художники очень заинтересовались первобытным искусством, но ни один пока не видел такой древности. Мало того, никто еще не видел такой синей древности. А у него в Париже все не ладится. Чего б не съездить?

— А месье Тулуз-Лотрек?

— Анри сам из Альби. Может, и он захочет. Найду его, и встретимся здесь в половине седьмого.

Но Анри был ненаходим. Жюльетт тоже нигде не было, пришлось оставить ей записку у консьержки.

— Их горничной передать? — спросила та.

— А у нее есть горничная?

— О да, уже с месяц. Первая задержалась. Этот их дядюшка… а знаете, месье, их последняя горничная его застрелила, и могу вам доложить…

— Я знаю, — перебил ее Люсьен. — Нет, прошу вас — отдайте записку самой Жюльетт, лично. Благодарю вас, мадам.

* * *

Вторую записку Люсьен занес в «Красную мельницу», где Тулуз-Лотрек наверняка объявится прежде всего, и в поезд на Альби они сели вдвоем с Профессёром. На станции их встретил доктор Вандерлинден — сребрянобрадый морж, говоривший по-французски с резким голландским акцентом, что лишь подчеркивало его академическую формальность, хотя одевался он, как альпинист, в брезент и кожу, а сапоги у него были запылены и каблуки их сношены.

Вандерлинден определил их на скромный постоялый двор, где устроил себе штаб-квартиру, и наутро они отправились в горы — несколько миль в фургоне с рабочими. Потом пешком прошли еще пару миль по горным тропам, слишком крутым даже для лошадей, не говоря о фургонах.

Вход в пещеру Пеш-Мерль был длинным и низким — будто некая гигантская когтистая тварь сточила камень, стараясь вырвать из недр себе добычу. Пришлось ползти на четвереньках метров двадцать, и только потом они оказались в камере, где можно было распрямиться. Но о том, что придется ползти, доктор Вандерлинден их предупредил, и они запаслись крепкими перчатками, а штаны подбили на коленях кожаными заплатами с шерстяными прокладками.

Бельгийцу проникнуть в пещеру было труднее прочих, но когда они выпрямились и зажгли фонари, стало непонятно, сопит он от усталости или от восторга.

— Видите, видите, Бастард!

В пещере, где они стояли, было по меньшей мере шесть метров в высоту, а стены ее от пола до потолка покрывали изображения лошадей, бизонов и каких-то антилоп, все — красной и бурой охрой. Каждое животное было отмечено пятнами, иногда эти пятна покрывали и все вокруг. Люсьена поразило мастерство художника: даже на такой грубой поверхности там намечалась перспектива, а штриховка лошадей указывала на глубину изображения.

— Образцы в лучшей сохранности, чем дальше заходите в пещеру, — пояснил Вандерлинден.

— А почему пятна за контуры заходят? — спросил Люсьен.

— У меня есть теория, — ответил бельгиец. — Видите ли, я не верю, что это действительно животные. Обратите внимание — там и сям тут имеются и человеческие фигуры. По сравнению с животными они очень малы и плоски. Как тени, да? А вот животные вылеплены полностью.

— Охотники?

— Вот именно, — ответил доктор. — В этой пещере мы раскопали несколько очагов. Судя по количеству культурных слоев и копоти, осевшей на потолке, люди жили здесь тысячи лет, однако ни в одном слое костей крупных животных не найдено. Очень и очень много мелких — кроликов, сурков, барсуков, есть даже человеческие, преимущественно — зубы. Эти люди не охотились на крупных животных.

— Значит?

— Закройте глаза, — велел Вандерлинден.

Люсьен послушно закрыл.

— Что вы видите?

— Ничего. Тьму.

— Нет, что вы на самом деле видите? Что вы видите в этой тьме?

— Круги — как ореолы, там, где фонари. Послеобразы.

— Именно! — воскликнул бельгиец, хлопнув в ладоши. — Это образы, видимые во тьме. Мысленным взором. Я убежден, что люди рисовали тех животных, которых видели в трансе. Это животные-духи, а не телесные звери. Поэтому-то люди и не прорисованы тщательнее. Все это — шаманские рисунки. Религиозные, если угодно. Это не рассказ — они не излагают историю, ими заклинают богов.

— Интересно, — произнес профессор Бастард.

— Ох, это, блядь, просто роскошно, — не выдержал Люсьен. Ему и без того в последнее время с перебором хватило попыток примириться с миром духов. Он-то надеялся на какую-то ощутимую эмпирическую науку, которую можно попробовать на зуб.

— Так и есть, — кивнул Вандерлинден, не уловив ни грана сарказма. — Но погодите, вы еще не видели остального.

И он повел их глубже в пещеру, ныряя в очень низкие проемы, следуя меловым стрелкам на развилках, которые сам же, очевидно, и нанес в прежние визиты сюда. В одном месте всем пришлось протискиваться в дыру по-пластунски, а фонари держать впереди, но за этой норой лежала громадная зала.

— Этот проход был завален обломками, наверное, тысячу лет, но один из моих студентов заметил в укладке камней некую систему — внизу камни были крупнее, а к верху все мельче и мельче. Их туда уложили. Проход завалили специально. Хвала небесам за зоркие глаза молодежи. Сам бы я нипочем не заметил. — Вандерлинден поводил лучом фонаря по стенам. — Вот это, Бастард, — я отправил вам телеграмму об этих рисунках.

Изображения выше на стенах походили на те, что они видели в первой пещере, но вот ниже… ниже мотив рисунков повторялся, и фигуры были преимущественно черные.

— В этом желтом свете ничего не видно. Погодите, зажгу магниевую лампу. Дуговую, что вы мне дали, Бастард. Батареи в ней хватит всего на несколько минут, но вы всё увидите. Можете взять образцы на анализ.

Вандерлинден извлек из котомки странный латунный фонарь, с ним — батарею величиной с мускусную дыню. Судя по тому, как доктор с нею обращался, она была очень тяжелой, и Люсьену стало стыдно, что он не помог старику с такой ношей.

— А теперь на свет не смотрите — он вас ослепит. Я направлю его в сторону.

Бельгиец подсоединил проводки к контактам на фонаре, повернул небольшую рукоять у него на верхушке, и тонкий магниевый стерженек выдвинулся к электроду. Когда ток образовал дугу между ними, всю пещеру залило словно бы ярким солнечным светом, и Люсьен осознал ее размеры. Больше нефа Нотр-Дама, и повсюду вокруг, где-то в метре над полом пещеры — рисунки человеческих фигур. Множество, и все — разные: они танцевали, сражались, охотились, путешествовали. Но в каждом фрагменте вместе с тем повторялся один и тот же мотив: перекрученная изломанная фигурка, меньше прочих, нарисованная бурой охрой, с черным ножом в руке. А рядом — высокая и стройная женская фигура, изображенная ярким ультрамарином.

— Вот видите! Синий здесь — минеральный пигмент, я в этом уверен, — произнес Вандерлинден. — Стирается он довольно легко, значит, его никогда не тревожили. Я протестировал его на огне. Это не медь. Быть может, ваша жидкостная хроматография…

Профессор Бастард воздел руку, чтобы коллега умолк.

— И вы полагаете, этим рисункам — сколько лет?

— Это всего лишь теория — камера оставалась сухой тысячи лет, но на другой стороне искусственно возведенного барьера нам пришлось снять кое-какие сталактиты и сталагмиты, и у нас имеется представление, с какой скоростью они растут, учитывая содержание минералов в здешней воде. Рисунки могли быть сделаны и сорок тысяч лет назад.

Ле-Профессёр взглянул на Люсьена, который смотрел на рисунки. Все лицо художника исказилось от ужаса.

— Sacrebleu, — произнес молодой человек. — Это его. Он жив.

 

Двадцать девять. Два Хрюка на взлете

Пеш-Мерль, Франция, 38 000 г. до н. э.

Родился он крохотной, скрученной и сломанной тварью, и все удивились, что он прожил дольше нескольких часов. Но мать защищала его свирепо, хоть он и был урод. А она — святая женщина, она беседовала с миром духов и умела делать картинки, поэтому Народец ее уважал и боялся. Призвание у нее было таково, что ложилась она со многими мужчинами, поэтому ни одному не пришлось стыдиться этой слабости — зачал, мол, извращение. Так он и выжил. Однако редко собирались вокруг костра и не обсуждали при этом, не лучше ли оставить его у входа в пещеру тиграм. Когда мальчика отняли от груди, прозвали его Два Хрюка и Шмыг. С языка Народца это переводилось как «Говняшка на Палочке».

Пока Два Хрюка не стал мужчиной, выживал он под сенью маминого бюста: дети не желали с ним играть, а когда он достиг совершеннолетия, ни одна девушка не соглашалась взять его себе в пару. Стало быть, пока остальные мальчишки учились драться и охотиться, а девчонки — собирать коренья и обрабатывать шкуры, Два Хрюка учился шаманскому делу — танцам и, самое главное, где искать охры и глины, чтобы готовить краски для картинок.

— Мне же не надо будет пялить всех этих мужиков, как ты, верно? — спрашивал Два Хрюка у своей матери. И при самом этом вопросе, что сопровождался пантомимой немалого вращенья бедрами и неслабых толчков тазом, две женщины, оказавшиеся при этой сцене, насмерть перепугались непропорционально огромной приблуды Двух Хрюков. Так он и обрел свой единственный источник радости от общения с другими людьми: пугать девушек елдой.

Старея, мать Двух Хрюков начала постепенно вводить своего сломанного сына в ритуалы. Она надеялась, что со временем Народец станет относиться к нему с теми же уважением и страхом, а в итоге и заботиться о нем та же, как о ней. Но стоило ей помереть — не успел даже пепел ее остыть, — как два самых сильных мужчины племени вышвырнули Двух Хрюков из пещеры на съеденье тиграм, хоть он и хрюкал весьма возмущенно, а также устрашающе и рассерженно размахивал приблудой. Именно поэтому его, вообще-то, и выкинули. А следом швырнули кожаную котомку с красками и длинный осколок черного обсидиана, из которого он при желании мог смастерить себе оружие или орудие. Такую щедрость к нему предложила выказать женщина по имени Две Ладони Чашкой и Уй-Блин (что с языка Народца переводилось как Попа Пузырем) — хоть Два Хрюка и пугал ее так же, как остальных девушек, ей в какой-то момент приснился очень приятный сон с участием его шланга, и она как-то засомневалась, не обладает ли он властью и над миром духов тоже.

Два Хрюка пошел бродить по горам в темноте. Никаких навыков самосохранения ему не привили — он умел только разводить огонь. Он был вполне убежден, что по его следам идет ужасный волк или саблезубый тигр, ну или хотя бы ужасный саблезубый суслик, а потому в целях самозащиты заполз в полый пень дерева, куда некогда ударила молния, и виден ему оттуда был лишь клок ночного звездного неба. Осколок черного вулканического стекла он держал наготове над головой, а чтобы отогнать страх перед тем, что может кружить поблизости от его дерева, принялся распевать все священные песни, которым его научила мать. Он взывал ко всем духам зверей дать ему силы, одарить мощью, наделить защитой, и еще, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть поскорее закончится эта ночь.

И только он перешел к заунывной импровизации, перевести которую было б можно более-менее так: «И вас, медведи, тоже на хуй! Надеюсь, мои острые косточки застрянут у вас в дристалищах», — как все небо осветилось гигантским мазком огня, и ахнул взрыв. Будто дюжина молний долбанула в землю единомоментно, и ударная волна прокатилась по всей окрестной территории, плюща лес на милю вокруг. Пень Двух Хрюков сшибло ею наземь, и он вывалился наружу.

На время он оглох, а потому не слышал, как повсюду драпают звери и птицы, трещат ветви и стонут древесные стволы, пытаясь вернуться в исходное положение. Оглушенный, побрел он к свету, который узрел в отдалении: помешавшийся рассудок его подсказывал, что спасение от хищников отыщет он лишь у огня.

По всему расплющенному лесу тянуло дымом, и Два Хрюка брел на свет, покуда не вышел к огромному кратеру. Вал земли вокруг него был еще горяч. Что-то шарахнуло в лес и закопалось — и теперь тускло светилось синим в центре огромной воронки, массой своей — с целого мамонта.

Два Хрюка был в ужасе, но, пятясь от края кратера на карачках, он рукой наткнулся на гладкий прохладный камень, не больше кулака. Машинально его схватил и бросил в котомку с красками, после чего похромал обратно к убежищу своего пня, подбирая по пути контуженных метеоритом белочек себе на завтрак.

А когда занялась заря, он выполз из пня и впервые рассмотрел гладкий камень. Был тот ярко-синим — раньше он таких не видывал, а на вкус был как жареная мошонка ленивца: это яство Два Хрюка уважал менее всех прочих, посему дерябнул им о черный валун, торчавший в лесном подросте, и синий камень разломился, оставив след синего порошка, ярко вспыхнувший на черном фоне в первых солнечных лучах. Два Хрюка опять сунул осколки в котомку и пошел разводить костер, чтоб изжарить белочек.

От удара метеорита в земле образовалась щель. В поисках провизии Два Хрюка залез туда и обнаружил, что щель эта уходит в глубь земли; он пополз дальше и оказался в довольно большой пещере, притом — относительно сухой. Если у Двух Хрюков будет достаточно еды и дров снаружи, предоставленных небесным бздямом, ему удастся в пещере устроить себе стоянку, где можно все время поддерживать огонь — только выползать наружу и собирать дрова. Вскоре он уже украшал стены пещеры портретами духов зверей, рисовал историю огня, упавшего с небес, который эти звериные духи наслали в отместку за мать и в поддержку ему лично. Когда же настал черед рисовать сам небесный огонь, он размолол в пыль синий камень и написал в нее, чтобы получилась паста. Ею и белым он нарисовал на стенах этот огонь — огромный, чтобы показать всю его мощь. Рисовал, пока не закончилась синь, а потом уснул под защитой этого небесного огня, а тот светился на стене над ним, пульсировал своим внутренним светом.

На третью ночь картина стала тускнеть, а Два Хрюка пел и танцевал, стараясь вызвать у себя видение во тьме, но ничего не получалось. Картина пульсировала и таяла.

А потом пришла она.

Он ее знал как Две Ладони Чашкой и Уй-Блин, но теперь она стала другой. Она вползла через узкий вход в пещеру и выпрямилась во весь рост. Она его не боялась. Ей не было противно. Она смотрела на него, и глаза ее искрились — такое он видел только у звезд в небе зимней ночью. Она стряхнула с себя шкуры, в которые была одета, и голая встала у костра, а он смотрел, как всю кожу ей припорашивает яркой синей пылью. Потом глаза ее закатились, она упала на пол и забилась в конвульсиях.

Два Хрюка подковылял к ней и попробовал удержать — он боялся, что на камнях она может себе что-нибудь повредить, — но руки у него тоже посинели от порошка, и хотя он продолжал вытирать их о шкуры на себе, о стены пещеры, цвет по-прежнему выступал у него на коже.

Вскоре она успокоилась, уснула. Два Хрюка дотронулся до нее, она не возмутилась, хоть он этого и опасался, и он потрогал ее еще. Он трогал ее, пока не выбился из сил и сам весь не посинел от небесной пыли. А когда наконец скатился с нее и посмотрел на стену, небесного огня на ней уже не было. Он услышал шорох рядом: Две Ладони лежала на боку и смотрела на него. Только глаза и губы у нее были чисты от синей пыли. Она слизнула синь с уголков рта и даже язык у нее посинел.

— Ну, это должно быть весело, — произнесла девушка на языке их Народца — бедном своим вокабуляром, но богатом жестами: сказанное сопровождалось закатыванием глаз, радостным взвизгом, энергичным вращением таза и пальцем, простертым в будущее.

Проведя еще два дня в пещере, они вместе вернулись к Народцу на стоянку. Два Хрюка нес с собой новообретенную синюю краску — показать им, предложить им это подношение, чтобы они снова его приняли, сделали его своим шаманом. У входа в пещеру, где женщины соскабливали жесткие шкуры с яков, мужчина, забравший Две Ладони себе в пару, пробил маленькому шаману череп камнем и скинул его тело с обрыва. Глядя на убийство, девушка лишь качала головой — их язык не развился до той степени, что можно было бы сказать: «Ничего себе, это ты очень плохо придумал». Когда все уснули, она украдкой выбралась из пещеры и нашла его искореженный труп среди скал.

А на заре, когда Два Хрюка вернулся к пещере Народа, с ним пришла и здоровенная медведица, чья шерсть была вся запорошена синью. Она и разорвала по одному все племя. Людей выдергивали из глубокого сна вопли раздираемых. Из пещеры они выбраться не могли — Два Хрюка разложил на выходе огромный костер.

Он вселился в опустевшую пещеру, а трупы медведица уволокла на поживу лесным трупоедам. Два Хрюка же тем временем рисовал синим свои картинки — поверх тех священных, что во время оно делали его мать и те, что были до нее.

Когда медведица, наконец, ушла, а девушка по имени Две Ладони Чашкой вернулась, они сделали вместе еще краски: на сей раз, после страданий Народца, девушка стряхнула с себя большую кучу пыли. Жертва была хороша.

Прошло время, и Две Ладони Чашкой заболела и умерла, а когда Два Хрюка пошел дальше, за ним следовала тигрица. Кончик хвоста у нее был ультрамариновый. Она пришла с изломанным человечком к другой стоянке людей, и они проявили к нему больше уважения: он принес их шаману-художнику яркую синюю краску. Они его кормили и заботились о нем, даже выделили ему собственный угол их пещеры, где он мог спать со своей тигрицей. Их шаман даже рисовал на стенах пещеры портреты человечка и его тигрицы, но ни один рисунок почему-то не сохранился в веках.

* * *

— Он жив, — сказала Кармен. Она выронила веер и посмотрела на художника в упор. Позировала она в японском кимоно — узор из ярко-синих хризантем по белому шелку, а пылающе-рыжие волосы подобраны наверх и заколоты черными лакированными палочками для еды. Анри нравился такой замысел: ее робость совокупно с японским мотивом.

— Кто жив? — спросил Тулуз-Лотрек, откладывая кисть.

— Он! Он! Кто, по-твоему? Красовщик. Я его чувствую. Мне надо идти. — Она пошуршала по мастерской, сбрасывая кимоно и собирая с пола одежду, которую они разбросали в припадке страсти накануне ночью.

— Но, chère, я сам видел, как он сгорел. — Анри расстроился — не только от мысли, что Красовщик мог выжить, но и потому, что она разбила их общую иллюзию. Да, он знал, что в нее вселилась муза, но она же его Кармен — скромная, милая, жестковатая по краям, загрубевшая и усталая в трудах, что не прекращались всю жизнь, и совершенно не похожая на Жюльетт Люсьена, если не считать того, что обе они — превосходные натурщицы. — Прошу тебя, Кармен.

— Мне надо идти, — повторила она. Схватила с полки у двери сумку, затем остановилась и вернулась к нему, посмотрела на маленький холст, над которым Анри работал. — Мне это нужно. — Она сняла картину с мольберта, чмокнула Анри в нос и выскочила из мастерской.

Ему хотелось броситься за нею, но на нем тоже было шелковое кимоно в цветочек и парик, державшийся на палочках для еды. Перед улицей придется переодеться, за это время она скроется — но Анри догадывался, куда она может пойти.

Он принялся быстро собирать одежду.

* * *

Над Монпарнасом царил предутренний сумрак. Красовщик выбрался из Катакомб — обугленное, сломанное, вывернутое существо. Да, он был жив, но от последней смерти еще не оправился, и почернелая кожа его трескалась и шелушилась крупной чешуей, пока он хромал по переулкам Парижа.

Ну, если Блё и дальше намерена его убивать, придется в ответ убить ее. У булочника с карликом мозгов бы не хватило выследить его, отыскать его тайник с шедеврами и напасть на него… сжечь его картинки. Им для этого наверняка потребовалось вдохновение, а оно — ее raison d’être. Она использовала их как оружие.

Он убьет ее сперва быстро, а потом медленно и мучительно — нет, еще лучше сперва надругаться над ее Жюльеттиным телом, а потом уже убить. Потом тело испортить и возродить ее гнусным хорьком. Она сильна, но он сильнее. Так он и поступит. Убьет ее, надругается над мертвым телом, потом опять ее вызовет, расскажет, что надругался, пока она не завопит от ярости, после чего снова ее убьет, а потом будет над нею смеяться, когда она возродится хорьком. Да-да, вот что он сделает. Но сначала нужно приготовить Священную Синь. Пигмент ему нужен, чтобы возродить ее в новом теле, а еще — для себя, иначе он надолго останется обугленным и ломким. Старые картины защищали его, но пришлось ждать долго — сначала чтобы в смоляную лужицу его останков случайно забрела крыса, а потом вернулся Этьенн, заблудившийся в темноте. Верный рысак и подарил ему эту жизнь, что довела его до этих переулков, но без картин он до конца не излечится. Хорошо еще, что не требуется новое тело, как Блё. А то стал бы крысой — или, что еще хуже, Этьенном. Ослу он такого ни разу не говорил, но это его ебическое канотье он всегда терпеть не мог. Хотя елдак у Этьенна что надо, таким девчонок пугать и пугать. Красовщик подавил законченный вздох несбывшейся грезы.

Проходя через Латинский квартал, он стащил с веревки между зданиями какую-то одежду. Великовата — это еще слабо сказано, пришлось чуть не вдвое закатать рукава и штанины, но стало хоть немного теплее.

Любопытная консьержка в его доме в кои-то веки спала, но перед тем, как выползать из подземного города, он не забыл отыскать ключи в луже той горелой слякоти, которой некогда был. Вообще-то он точно не знал, как ему удалось отыскать дорогу оттуда. Из далекого прошлого ему словно вкачали новых сил.

А получил он их, разумеется, из интенсивного ультрафиолетового облучения, омывшего его старые рисунки в Пеш-Мерль. Пока доктор Вандерлинден не зажег дуговую лампу, эти мощные талисманы не видели света дня и никогда прежде не излучали собственную мощь.

— Ага! — воскликнул он, врываясь в квартиру.

Кукла Жюльетт стояла там в темноте, в своем симпатичном перваншевом платье, и ничего не делала. Только моргала. Повернулась к нему, но ничем не выдала, что узнала. Моргнула. Ужас какое разочарование. Для пущего эффекта он бы пальнул из револьвера, но оружие осталось в Катакомбах — патронов у Красовщика все равно больше не было.

— Ага! — снова воскликнул он. И Жюльетт моргнула опять.

Руки она держала за спиной у поясницы, словно собиралась сделать реверанс партнеру перед началом менуэта.

Красовщик подхромал к ней поближе, протянул руку и схватился за рюши на корсаже платья. И рванул изо всех сил. Она моргнула.

— Я надругаюсь над тобой, а потом убью, — сказал он, обугленно лыбясь. — Или наоборот!

Он перестал поддерживать огромные штаны и хрипло загоготал ей в лицо.

Она моргнула.

Красовщик вздохнул. В двери заскрежетал ключ, и в квартиру ворвалась рыжая женщина.

— Ага! — опять воскликнул Красовщик. — Я надругаюсь и…

— Ты где был? — спросила Блё. — Я тебя повсюду искала.

— Ничего не искала.

— Смотри. — Она протянула ему картину Тулуз-Лотрека. — И еще есть завершенный Сёра. Надо делать краску. Я слабну.

— Ты заставила Сёра закончить картину?

Она показала на холст, стоявший у стены за диваном. Для Сёра — небольшой и очень динамичный. Но все равно — Сёра.

— Что ты тут делал с Жюльетт? — спросила она.

— Собирался убить и надругаться над ней… то есть, тобой.

— А, ну тогда не буду мешать, — сказала Кармен. И тут же Блё сменила тела.

— Тебе тогда понадобится вот это, Говняпальчик, — сказала Жюльетт, когда Красовщик к ней повернулся.

Ее рука широким взмахом вынырнула из-за спины — и в ней был черный стеклянный нож. Жюльетт ударила им обугленного человечка в шею, вонзила глубоко, и голова его поникла вбок, а следующая дуга завершилась еще одним ударом — и тут голова отвалилась, с глухим стуком упала на ковер и докатилась до стены. Тело обмякло и тоже рухнуло, потерявшись в куче огромной одежды.

Кармен Годен стиснула щеки в ладонях и сопела так, точно сейчас лишится чувств или взорвется. Жюльетт повела в ее сторону обсидиановым лезвием.

— Только попробуй заорать. Ты мне, блядь, только попробуй.

За спиной Кармен в дверях возник запыхавшийся Тулуз-Лотрек.

— И вы только попробуйте.

Анри взглянул на Кармен — глаза панически распахнуты, дышит часто — и обнял ее за плечи.

— Полагаю, для Кармен все это — несколько сюрприз.

— А для вас — нет? — спросила Жюльетт.

— Я уже, наверное, очерствел.

— Хорошо, тогда берите голову. Вынесите ее из здания. — Она вытянула из кучи украденную рубашку и кинула Анри. — Можете завернуть.

Тело Красовщика приподнялось, встало на колени, схватилось за черное лезвие и дернуло его на себя, хотя она слышала, как стеклянный нож с противным влажным хрустом вгрызается в его кости. Затем проворно, как тарантул, обугленный торс на четвереньках поскакал к своей голове.

— Слишком поздно, — произнесла Жюльетт.

* * *

Люсьен вынырнул из пещеры весь закопченный и чуть дымящийся, но без серьезных повреждений. Если не считать бровей, которые отрастут еще не скоро, и темной копны волос, что обычно падала ему на глаза. За собой он тащил палку от метлы, на которую с одного конца была намотана пряжа — теперь обгоревшая до пенька.

— Что ты наделал? — спросил Профессёр.

Люсьен слабо улыбнулся, а когда увидел, что в полусотне метров за Бастардом на тропе внизу возник доктор Вандерлинден, весь обмяк от смущения.

— Прости меня, Профессёр, наскальных рисунков там больше нет. Я их сжег.

— Как? Минеральная краска на камне…

— Порошок магния, — ответил молодой человек. — У доктора среди его фотографических припасов была большая жестянка. Я смешал его со скипидаром и квачом закрасил все рисунки. А потом поджег от электрода из дуговой лампы Вандерлиндена. Хотя у меня скорее получился взрыв, а не пожар.

— Потому-то в фотографии это зовется вспышкой, — сказал Профессёр. — А зрение как? Сетчатку не сжег?

Люсьен показал на темные очки-консервы скалолазов, что висели у него на шее:

— Они тоже у доктора нашлись.

— Ты уничтожил бесценные археологические находки, ты в курсе?

— И не только их, я надеюсь, — ответил Люсьен. — Прости меня. Пришлось. Я ее люблю.

* * *

Красовщик со всего маху опустил голову себе на шею, но операция оказалась неточна — одной рукой потребовалось ее придерживать, пока он размахивал ножом в другой. Ярость не погасла у него в глазах ни на миг, даже когда голова каталась по полу. Он обернулся к Жюльетт.

— Я б делала ноги, — сказала она Кармен и Анри.

— En garde! — вскричал Тулуз-Лотрек, загораживая собой Кармен от Красовщика и отважно выхватывая из трости хрустальный кордиал. — Уй, бля. Тогда делаем.

Он развернулся к двери как раз в тот миг, когда Красовщик, выставив нож вперед, прыгнул на Жюльетт. Она уклонилась, рассчитывая поднырнуть под удар, быть может — плечом вышибить человечка в окно, — однако тут в воздухе что-то громко чпокнуло, и Красовщик попросту распался. Какие бы элементы ни сложились некогда в Красовщика, теперь все они вернулись в свое исходное состояние — стали солями, газом, металлами или минералами. Черный нож упал на ковер вместе с пустой одеждой, в которой затерялось нечто похожее на разноцветные песчинки. А жидкие составляющие Красовщика снова стали водородом и кислородом и быстро рассосались. От мгновенного увеличения объема газа в комнате у всех в ушах-то и чпокнуло.

Жюльетт распрямилась из своей защитной стойки и повозила носком туфли по россыпи песка, из которого раньше состояла голова Красовщика.

— Что-то новенькое, — произнесла она.

Тулуз-Лотрек вложил в ножны свой походный бокал. Он не сводил глаз с того места, где секунду назад стоял его древний враг. Кармен, похоже, заводилась до полноформатного истерического срыва — она громко сопела, будто собиралась с силами для визга, от которого треснут черепа.

Жюльетт поворошила кучку бывшего туловища и отошла.

— Проверьте брюки, — произнес Анри.

— Еще бы, ему бы понравилось, — ответила Жюльетт, но потыкала в них туфлей и ухмыльнулась Анри.

Тут-то Кармен и выпустила сиренный рев. Глаза у нее закатились, на мир теперь взирали только белки безумицы. Но не успела она дотянуть и одну восьмую своей ноты ужаса, как ею снова овладела Блё.

Глаза Кармен вернулись на место, она перевела дух и улыбнулась в точности так же, как секунду назад улыбалась Жюльетт.

— Что-то новенькое, — произнесла она.

— Ты это уже сказала, — заметил Анри. — То есть она. — Он кивнул на Жюльетт, снова ставшую полой красивой куклой в рваном платье. Она стояла в кучке песка и стирки.

— То-то и оно, Анри, — новенькое. — Она схватила художника за уши и благопристойно поцеловала. — Дорогой мой смелый Анри, разве ты не видишь? Ничего нового никогда не бывает. А теперь его нет — совсем нет, навсегда.

— Как это? Он и раньше до угольков сгорал. Почему сейчас-то иначе?

— Потому что я его не чувствую.

— Но ты и раньше этого не делала, если думала, что он мертв. А потом опять чувствовала.

— Но теперь я чувствую присутствие другого. Моего единственного, моего навсегда — моего Люсьена. Он спас нас, Анри. Не знаю, что именно он совершил, но я его ощущаю так, будто он часть меня.

Тулуз-Лотрек перевел взгляд на ее руки — грубые, вечно красные руки прачки — и кивнул.

— Полагаю, Кармен больше не будет мне позировать?

Рыжая погладила его по щеке.

— Ей нельзя разрешать все это помнить. Это ее доломает. Но она всегда будет знать, что она прекрасна, потому что ты увидел в ней красоту. Если б не твои глаза, не твоя любовь, женщина бы этого никогда не узнала. А из-за тебя с ней это останется навсегда.

— Это ты ей все это подарила. Ты и есть красота.

— В том-то весь секрет, Анри. Я — ничто без материалов, мастерства, воображения, чувств. Все это вкладываешь ты — и вкладывала Кармен. Ты добываешь красоту. А я… я всего лишь дух. Я без художника — ничто. — Она сунула руку себе в сумку — в сумку Кармен — и вытащила глиняный кувшинчик не больше граната. Сняла с него пробковую крышку. Внутри была Священная Синь — чистый порошок. Блё высыпала ее себе на ладонь — немного, с ложечку demitasse.

— Дай мне руку, — сказала она.

Он протянул ладонь, и Блё растерла по ней порошок своей — и обе ладони у них ярко посинели.

— Кармен же правша, верно?

— Да, — ответил Анри.

Неокрашенной рукой она расстегнула на себе блузку.

— То, что я тебе только что сказала — ничто без художника, — это секрет, ты же понимаешь?

Анри кивнул:

— Ну разумеется.

— Хорошо. Тогда положи руку — синюю — мне на грудь. И втирай сколько можешь долго.

Он послушно так и сделал. Вид у него при этом был скорее озадаченный, нежели довольный.

— Сколько могу?

— Надеюсь, очень больно тебе не будет, милый мой Анри, — сказала она и перепрыгнула в Жюльетт.

Кармен Годен осознала, что перед нею стоит странный маленький человек в котелке и pince-nez — и не просто стоит, а мнет ей грудь под блузкой, пачкая ее какой-то синей дрянью. Стоило ей это сообразить, как она немедля закатила ему пощечину. Pince-nez слетело с его носа аж в коридор — дверь все это время стояла открытой, — котелок сбился набок, а на его физиономии остался синий отпечаток ее пятерни, от бороды до самого виска.

— Месье! — рявкнула она, запахнула блузку, вымелась в дверь и затопала вниз по лестнице.

— Но… — Анри изумленно озирался по сторонам.

— Ах, эти женщины, — пожала плечами Жюльетт. — Быть может, вам стоит последовать за нею. Хотя нет — возьмите лучше фиакр и поезжайте на рю де Мулен. Девушки там предсказуемее. Но сначала — секрет.

— Какой еще секрет?

— Exactement, — ответила Жюльетт. — Доброй вам ночи, месье Тулуз-Лотрек. Спасибо, что проводили меня домой.

— Не стоит благодарности, — растерянно ответил художник. Он совершенно не помнил, чтобы провожал кого-то домой, но, с другой стороны, безопаснее просто допустить, что он был сильно подшофе.

 

Тридцать. Последний Сёра

Муза бездельничала одна у себя в гостиной, что в Латинском квартале, потягивала вино и злорадствовала над останками своего поработителя, что хранились в большой стеклянной банке на кофейном столике. Время от времени она сама себе хихикала — трудно было сдержать экстатическую радость свободы от Красовщика. Ей он казался гораздо привлекательнее банкой разноцветного песка.

— Эй, Говняпальчик, теперь горничную можно напугать, только если она забудет веник, non?

Она фыркнула. Быть может, дразнить банку с минералами — и не показатель зрелости существа в ее возрасте, но так приятно победить. Ну, может, и напилась она самую малость.

За много тысяч лет она пришла к выводу, что если подолгу служить вдохновением, страстью и смиренным уроком страдания для такого количества творческих самовлюбленных нытиков, все это страдание и презрение так же надолго возвращаются и к ней. Она любила всех своих художников, но через некоторое время наступал перебор хандры, паранойи, бесчувственности, мрачного самовосхваления, унижения, замаскированного под секс насилия и побоев. Прочистить себе мозги можно лишь одним способом — угондошить какого-нибудь мудака с особой силой и яростью. За все эти годы такой катарсис удовлетворял ее по-разному, но никогда и ничто не воодушевляло так, как убийство Красовщика. Окончательно. Навеки. Какой приятный смертьгазм, до звона в ушах — и единственный раз, когда уничтожение возбудило ее гораздо сильнее творения. И почти вся эта радость — благодаря милому, чудесному Люсьену, который, чувствовала она, сейчас стоит на лестнице у ее квартиры.

— Где твои брови? — спросила она, открыв ему дверь. Она была нага, в одних черных чулках до бедра, а волосы забраны в chignon, заколотый палочками для еды. Такой стиль она переняла совсем недавно.

Люсьен забыл, что хотел сказать ей, поэтому спросил:

— А где твоя одежда?

— Я делала уборку, — ответила она. После чего обвила руками его шею и поцеловала. — О Люсьен, мой единственный! Мой навсегда! Ты меня спас.

— Значит, Красовщик вернулся?

— Да! — Она быстро поцеловала его еще разок, после чего дала немного подышать. — Но его больше нет.

— Когда я увидел те наскальные росписи в Пеш-Мерль — сразу подумал, что он может. Тысячи лет они оставались запечатанными в полной темноте, но когда на них попал дуговой свет, я почувствовал Священную Синь. Всю ее мощь.

— Иначе было бы странно. Они — ее источник.

— И я понял, что они значат: ты по-прежнему не освободилась от него. Поэтому я их уничтожил. Вероятно, я совершил преступление против истории… или искусства. Или еще чего-нибудь.

— Потому что спас любимую? Это вряд ли.

С низу лестницы донеслись шаги. Кто-то тяжелый пытался ступать на цыпочках. Скорее всего — консьержка.

— Вероятно, стоит зайти внутрь, — произнес Люсьен, хоть ему к этому моменту очень не хотелось выпускать ее из рук.

Она втащила его в квартиру, пинком захлопнула дверь и толкнула его спиной на диван.

— Oh, mi amor, — произнесла она, усаживаясь на него верхом.

— Жюльетт! — Он схватил ее за плечи и слегка оттолкнул, чтобы она снова оказалась на ногах. — Постой.

— Как угодно, — ответила она и уселась на другом краю дивана, подоткнув шелковой подушкой бюст. Губки ее надулись трагически.

— Ты уже говорила, что он мертв. И утверждала, что его больше не будет.

— И?

— Ну он же нет, правда?

— Такое было ощущение. Сильнее, чем прежде. И длилось дольше прежнего.

— Прежде? Сколько ж ты уже пытаешься его убить?

— Намеренно? Ну, вообще-то не так долго. С пятнадцатого века. Конечно, и раньше его много раз смертельно ранило, но в пятнадцатом веке я начала планировать. Совсем очевидно делать я это не могла, потому что в итоге нам все равно приходилось делать краску, а при этом я бывала над собой не властна — мною управлял он. Поначалу — несчастные случаи, потом я стала нанимать убийц, но он всегда возвращался. Я знала: его что-то оберегает и хранит, силу ему придает Священная Синь. Тогда-то мне впервые и пришло в голову, что дело не в краске самой по себе, а в каких-то определенных картинах. Впервые я попробовала уничтожить их все, как я считала, во Флоренции, в 1497-м. Я убедила несчастного Боттичелли сжечь лучшие полотна у Савонаролы на Костре тщеславия. Но, к счастью, оказалось, что это не всё, ибо теперь я знаю, что защищали Красовщика все равно не они. Источником его силы были рисунки в Пеш-Мерль — это они сделали его Красовщиком. Они там были всегда. Сейчас-то я это знаю. Глупо, наверное, было раньше не догадаться.

— Но откуда ты знаешь, что он больше не вернется?

Большим пальцем ноги она показала на банку с песком на столике.

— Это вот он.

— В Катакомбах мы тоже оставили плюху горящей слизи.

— Каждый день я буду его спускать в Сену по чайной ложке. Но его больше нет. Я это знаю, потому что чувствую тебя.

— Только сиди, пожалуйста, на своем конце дивана, пока мы тут со всем не разберемся.

Она воздела палец, отмечая этот миг закладкой в воздухе, после чего встала и прококетничала через всю гостиную, а у письменного стола остановилась и открыла кожаную шкатулку. Глянула на Люсьена через плечо и похлопала ресницами.

Булочнику действительно казалось, что нужно разозлиться или разочароваться, но вот же она — его идеал, вызванная к жизни его собственным воображением, его Венера, и она его любит, и хочет его, и дразнит его.

— Эй, а откуда ты узнала, что на лестнице я, а не кто-то чужой, когда открыла дверь, голая?

— Я тебя там почувствовала, — ответила она, сунув руку в шкатулку. — На самом деле я не убиралась. Я тебе соврала.

Не сходя с места, она сделала пируэт, слегка раскинув руки. В правой она держала небольшой клинок из черного стекла — как длинный бритвенно-острый клык. Она улыбнулась и приблизилась, не сводя с него взгляда.

Пульс у Люсьена забился чаще — прямо скажем, заскакал где-то в шее, — но молодой человек нашел в себе силы улыбнуться. «Так вот как все закончится».

— Вообще-то я думал, ты меня сифилисом изведешь, — сказал он.

Жюльетт обошла низкий столик, опустилась на колени и обеими руками протянула ему нож.

— Он твой, — сказала она. — Возьми его, чтобы делать Священную Синь.

— Не понял.

— Бери!

Люсьен взял нож.

Жюльетт бережно взялась ладонью за его щеку.

— В те времена — раньше, когда пыталась избавиться от Красовщика, — я никогда все не продумывала до конца, даже не планировала, что кто-то может занять его место. Ты должен делать Священную Синь — иначе меня не станет.

— Я же не умею.

— Я тебя научу.

— Ты сказала, нам нужна картина.

Жюльетт поднесла палец к губам, ушла в спальню и вернулась с маленьким холстом. Портрет Анри — Кармен в японском кимоно.

— Но мы же сожгли все… — Люсьен подался вперед, положил обсидиановый нож на столик и аккуратно потрогал портрет у самого края. — Он еще не высох. Его только что написали.

— Да.

— Но это значит, что Кармен… ты… была с Анри. Вот где ты была, когда я не мог тебя найти.

— Он меня спас. Ну, то есть, я думала, что он меня спас. Кармен — то, что я могла дать ему в награду. Я его люблю.

— Я считал, ты меня любишь.

— Ты мой единственный и навсегда, но я люблю и его. Я твоя Жюльетт. Никто, кроме тебя, никогда не коснется Жюльетт, и никого никогда она не будет любить.

— Никогда? — переспросил он.

— Во веки веков, — ответила она.

— Если я станут делать Священную Синь, тебе придется вдохновлять других художников, чтобы они писали больше картин. И за них всегда придется платить, ты сама так говорила. Ты будешь с ними — в каком угодно облике. А я буду что — один?

— С тобой останется Жюльетт, даже если я не рядом, Люсьен. Ты сможешь писать ее, смотреть, как она убирается, — что угодно, а я буду к тебе возвращаться. Люсьен, ты один такой из всех художников, кого я знала за тысячи лет. Я выбрала тебя, вылепила тебя, чтобы ты вырос тем, кто станет моим навсегда, когда увидела еще в детстве, как ты любишь живопись.

— Тогда я тебя знал… ты?.. Когда ты была?..

— Помнишь, как мама говорила тебе, что женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно и даже с трепетом?

— То была ты?

Жюльетт ухмыльнулась.

— Разве я соврала?

— Ты же не всегда была моей мамой, правда?

— Для тебя? Несколько раз, не больше.

— Господи, как это пугает.

Люсьен перевел взгляд на портрет Кармен — как удалось Анри запечатлеть саму душу этой женщины, перенести на холст саму близость, — а потом заглянул в глаза Жюльетт. Когда это писали, она была в Кармен, она обожала художника.

— А как я вообще узнаю, что ты мне верна?

— Узнаешь. Если хочешь рецептов — пеки хлеб. Я люблю тебя, Люсьен, но я — муза, а ты — художник. Я тут не для того, чтобы тебе было удобно.

Он кивнул, впустив в себя реальность происходящего, и его омыло все, что говорил ему отец, все слова его наставников и мастеров — Писсарро, Ренуара, Моне. В какой неопределенности жили они, сколько и чем рисковали, от какого покоя отказались раз и навсегда — лишь бы писать. Все ради искусства.

Он взглянул на нее еще раз. Жюльетт с обожанием улыбалась ему над прекрасным портретом, который написал его друг. Он сказал:

— Надо сберечь Анри. Нельзя делать Священную Синь из его картины, если ему от этого станет плохо.

Жюльетт села и заглянула через край портрета — посмотрела на Кармен.

— Нам придется уехать из Парижа, — ответила она. — Не навсегда, но надолго. Анри должен забыть нашу историю. Если мы здесь останемся, он ее в итоге вспомнит, а так нельзя. Он уже забыл о смерти Красовщика, о последних сеансах с Кармен, но все остальное помнит — про меня, про нас.

— А тебе Священная Синь нужна, чтобы он забыл?

— Да. Но ее у нас больше нет.

— Тогда придется его картину взять, да. Но он будет мучиться.

— Нет, мы возьмем другую.

— «Синюю ню»? Мою? А так разве можно? Я разве сам могу писать картины, из которых мы будем добывать краску?

— Нет, тогда ты сам зачахнешь. И нет, твоя «Синяя ню» упакована в ящик, обернута во много слоев клеенки, а вход в каменоломню запечатан скромным взрывом. Чтобы защитить тебя, как пещерные рисунки некогда защищали Красовщика.

— Зачем было это делать?

— Потому что я тебя люблю.

— Но если мы не возьмем мою картину, и Анри не придется страдать за те, что он уже написал, как ты… как мы добудем тогда Священную Синь?

Жюльетт отдала ему Тулуз-Лотрека, и он прислонил его к стене под окном у себя за спиной, лицом. Потом обернулся к ней. А она сунула руку за диван.

— Уборку еще не закончила — пыль вытираю, — сказала она. После чего посмотрела на него через плечо и широко ухмыльнулась. — Шучу. Voilà! — И она вытащила средних размеров холст с буйными нимфами, резвящимися на лугу; за ними гонялись сатиры. Вся эта сцена изображалась тщательно размещенными точками чистых ярких красок, а воздух вокруг фигур был преимущественно синь.

— Что это? — спросил Люсьен. Ему никогда не доводилось видеть столько динамики и жизни, запечатленных методом пуантилизма.

— Последний Сёра, — ответила она. — Бери нож, любимый. Я научу тебя делать Священную Синь.

— Только мне нужно сперва попрощаться с родными. И с Анри.

— Еще успеешь. Оба попрощаемся. Нам придется.

— А булочная? Кто же будет печь хлеб?

— Булочной займутся твоя сестра с мужем. Бери нож.

Он взял — почувствовал, как лезвие тонко вибрирует в его руке.

— Но на нем же кровь…

— Ну, если хочешь приготовить омлет…

* * *

Они встретились выпить кофе в «Новых Афинах» на Пигаль, у самого подножия горы. Люсьен только успел сообщить Анри, что он уезжает, как Тулуз-Лотрек спросил:

— А ты знаешь, что Сёра умер?

— Не может быть! Он же ненамного старше нас. Сколько — тридцать один, тридцать два?

— Сифилис, — пояснил Анри. — Ты правда не знал?

Люсьен пожал плечами — притворяться смысла не было.

— Знал. Жюльетт тоже хотела с тобой попрощаться, Анри. Она будет ждать у тебя в мастерской.

— Предвкушаю, — ответил Анри.

Потом, когда они поднимались по рю Коленкур — Анри сильно хромал, а Люсьен шел боком, чтобы не спускать глаз с друга, — он ему все и рассказал.

— Мы с тобой, вероятно, больше не увидимся. Жюльетт говорит, нам какое-то время придется держаться от Парижа подальше.

— Люсьен, я знаю, ты ее любишь, но позволь мне все же тебя предупредить. Мне кажется, Жюльетт необычайно склонна к сифилису.

— Что значит «я знаю, ты ее любишь»? Она была Кармен. Ты ее тоже любишь.

— Но я предпочел не обращать на это внимания.

— Ты спал с ней, когда ею владела муза, которая, как ты выражаешься, «необычайно склонна к сифилису» — в особенности как к способу избавляться от художников.

Анри посмотрел на брусчатку под ногами и пристукнул тростью — она подскочила, и он перехватил ее у себя перед носом, словно поймал в воздухе мысль.

— Мне кажется, все-таки надо написать, как клоун ебется с медведем. Без такой картины мое творческое наследие будет неполным. Знаешь, говорят же, что после Тёрнера остались тысячи эротических акварелей, а этот межеумок Раскин после его смерти все сжег, чтобы «сохранить репутацию художника». Критики. Я очень рад, что Уистлер закопал Раскина своей тяжбой из-за ночных картин. Так ему и надо. Нет, ты можешь себе представить? Эротика Тёрнера! Когда Уистлер в следующий раз заедет в Париж, поставлю ему абсент.

— Так ты, значит, предпочитаешь не обращать внимания на все это дело с Жюльетт, Кармен и сифилисом?

— Exactement.

— Ну тогда, — сказал Люсьен, — что это будет за медведь?

— Я думаю, бурый.

* * *

Когда они дошли до мастерской, Жюльетт ждала под дверью — в темном платье, как это уместно зимой.

— Bonjour, Henri! — Она нагнулась, и они расцеловали друг друга в щеки.

— Bonjour, Mademoiselle. Люсьен мне сказал, вы уезжаете.

— Oui, как мне ни жаль.

— И куда?

— Наверное, в Испанию, — ответила она, метнув в Люсьена быстрый взгляд. — Есть там один молодой художник, которому в работах не помешает больше синевы. Видимо, в Барселону.

— А, ну что ж — по крайней мере, там тепло. Вас обоих будет здесь не хватать.

— И вас, mon cher, и вас. Зайдем и попрощаемся, как полагается?

Анри коснулся полей котелка.

— За коньяком, вы имеете в виду?

— Ну разумеется, — ответила она.

 

Эпилог в синем. И осталась одна синева, cher

Нью-Йорк, октябрь 2012 г. Музей современного искусства

День стоял рабочий, и в музее было не очень людно, что удивительно для любого времени. Эффектная бледнокожая брюнетка — волосы подобраны и заколоты палочками для еды — в элегантном костюме из ультрамариновой шерсти и на непрактично высоких каблуках стояла перед «Звездной ночью» и пристально рассматривала белые и желтые вихри, выписанные по всему ночному небу Священной Сини. Она огородила собой всю территорию перед картиной, и прочим посетителям приходилось смотреть из-за ее плеча или просто окидывать картину быстрым взглядом, проходя мимо. Большинство считало женщину какой-то фотомоделью-эгоисткой — таких по всему району бродило много, — а юбку ее — уверенно сидящей на попе. Рассматривая картину, она потирала кулон, висевший на цепочке у нее на шее.

— Она моя, знаешь? — произнесла женщина. — Не стала бы ее красть. И не украду, но она моя.

Молодой человек, сидевший поблизости на банкетке, вздохнул, словно это его слегка развлекло. Ему на вид было около тридцати, темные глаза и копна темно-каштановых волос, падавшая на лоб.

Женщина сказала:

— Он писал ее в темноте — и велел Тео хранить ее в темноте. Потому-то Говняпальчик ее и не нашел.

— Ты рассказывала, — ответил Люсьен. — Тебе разве никем не надо стать?

Было кем. В Бронксе жил один мальчишка — он разрисовывал вагоны метро из баллончиков и любил девчонку-латину с искрящимися синими глазами. Она пойдет к нему, зачарует его, вдохновит, а куклу-Жюльетт оставит ждать в квартире с Люсьеном. А когда мальчишка закончит работу, они с Люсьеном спустятся в тоннель или депо, где никого не будет, Люсьен разведет костры и затянет странные слова, а она погрузится в транс, и он будет соскабливать Священную Синь с ее тела, как делал это уже больше века, и роспись на вагоне будет бледнеть и исчезать.

— Надо, — ответила она. — Пойдем?

Пока они шли по залам, она теребила кулон, похожий на обрывок видавшей виды кожи.

— Избавилась бы ты от него.

— Это сувенир. Он мне его подарил.

— Это высохшее старое ухо.

— Ох, Люсьен, твое бы я тоже носила. Не ревнуй, будь так добр?

— Никогда, chère. Никогда. — И он склонился к ее руке и поцеловал ей кончики пальцев.

И рука об руку симпатичная молодая пара — художник и муза — вышли из Музея современного искусства в мягкий осенний день Нью-Йорка.

 

Послесловие. Ну вот, теперь искусство испорчено

Я знаю, что вы сейчас думаете: «Ну, спасибо тебе огромное, Крис, теперь ты всем испортил еще и живопись».

На здоровье. С удовольствием. Я просто решил написать роман о синем цвете — уже не помню даже, с какой стати. Если начинать с такого расплывчатого замысла, довольно быстро приходиться сужать поле зрения, иначе все выйдет из-под контроля, поэтому с самого начала моих изысканий замечательные клочки истории пришлось оставлять на обочине, чтобы мне осталось место сочинять другие.

Поэтому лучше спросите меня, что именно во всех этих синих враках — правда. Что там было на самом деле?

Прежде всего, все характеры персонажей основаны на том, что о них писали люди, с ними знакомые. Например, сведения об импрессионистах взяты из биографии Пьера-Огюста Ренуара «Ренуар, мой отец», написанной Жаном Ренуаром. В Первую мировую его ранило, и он вернулся домой в Париж поправляться в отцовской квартире, где художник рассказал сыну о своей жизни — в примечательно санированной версии. В своей книге Жан Ренуар упоминает о «той маленькой девочке Марго», к которой его отец относился с большой нежностью, но она умерла, и теперь он должен как-то узнать о ней побольше. Марго (Маргерит Легран) не была никакой «маленькой девочкой», как это видно по тем картинам, где она изображена, а это основные работы Ренуара 1870–1880-х годов: «Мулен-де-ла-Галетт» и «Завтрак гребцов», — равно как и на ее портретах, хотя на его «Качелях» изображена отнюдь не Марго. Эту фигуру для своего персонажа я выбрал из-за ярких ультрамариновых бантов у нее на платье. По свидетельствам друзей ясно, что Ренуар был влюблен в Марго, и когда она умерла (доктор Гаше действительно приезжал из Овера ее лечить), художник впал в отчаяние и пару лет провел в скитаниях, после чего вернулся в Париж и женился на Алин Шариго — «его идеале». Не случайно, что все девушки Ренуара — как-то на одно лицо. Он выбирал их согласно этому идеалу. Сын приводит в книге его слова: «Нужно только найти свой идеал, потом на ней жениться — и можно любить их всех». После чего он говорит: «Но никогда не доверяй мужчине, которого не трогает вид хорошенькой женской груди».

Оба Профессёра у меня вдохновлены другим персонажем, упоминающимся в биографии Ренуара. Там говорится об академике на пенсии — они жил в районе Маки, носил медаль от государства и пытался дрессировать крыс, чтобы они состязались между собой на колесницах, как в романе «Бен-Гур». Роман этот был опубликован только в 1880 году, а воспоминания Ренуара относятся к 1890-м, когда художник снова переехал на Монмартр с женой и всеми домашними, но я перенес крысиные бега Ле-Профессёра в 1870-й, чтобы они совпали с Франко-прусской войной.

Для выявления личностей художников их письма оказались не так полезны, как можно было бы надеяться. Большинство писем того периода формальны и, похоже, напрямую противоречат воспоминаниям о тех художниках, которые их писали. Сезанн в своих письмах, например, выглядит глубокомысленным образованным человеком, чуть ли не болезненно вежливым, а все воспоминания его собратьев-художников сходятся в том, что его тянуло выставлять себя деревенщиной, грубой и бескультурной: он хлюпал супом и носил этот свой кричаще-красный пояс, дабы подчеркнуть, что он провансалец. Можно подозревать, что роль эту он играл, чтобы потрафить ожиданиям парижан. Переписка же Ван Гога и его брата Тео обнаруживает, как глубоко и аналитически Винсент подходил к живописи — метод его был весьма расчетлив, хотя на холстах, казалось, царило безумие. И по письмам видно, какую боль Винсенту приходилось превозмогать, когда он работал вдали от Парижа.

В письмах Анри Тулуз-Лотрека ничто не свидетельствует о его распущенном образе жизни в Париже. Он был исполнительным и почтительным сыном и внуком — всегда сообщал домой, насколько прилежно он трудится, как у него обстоят дела со здоровьем и когда он навестит родню в следующий раз. Однако в Париже он был образцовым бонвиваном: сохранились фотоснимки, на которых он паясничает, переодетый гейшей, мальчиком-хористом, самураем, или показывает в мастерской свои картины в компании с совершенно голой проституткой по имени Мирей (она у него действительно была любимицей — вероятно, и впрямь потому, что была ниже его ростом). Он взаправду неделями жил в борделях и был завсегдатаем дансингов и кабаре Монмартра и Пигаль, включая знаменитый «Мулен-Руж» с его дурной репутацией. История о том, как он вызвал кого-то на дуэль из-за того, что противник раскритиковал картину Ван Гога, — правда, об этом случае вспоминают несколько его друзей, при том присутствовавших. И он действительно учился с Винсентом в студии Кормона — а заодно и с Эмилем Бернаром, и все они поклонялись импрессионистам. В отцовой биографии Жана Ренуара о Тулуз-Лотреке упоминается с большой нежностью. «Маленький господин» — о нем всегда говорили нянька Жана Ренуара и натурщица его отца Габриэлль. Но ни в одном контексте не возникает того, что я заметил в образе той унылой жертвы с разбитым сердцем, что выведена в фильме Джона Хьюстона «Мулен-Руж» (1952). Анри Тулуз-Лотрек на самом деле чрезмерно пил и умер в тридцать шесть лет от последствий алкоголизма, однако, похоже, пил он не потому, что был в депрессии и не из жалости к себе. А просто потому, что ему очень нравилось быть пьяным. Памятуя о его образе жизни, полагаю, это само по себе маленькое чудо — что умер он не от сифилиса. Кстати, о сифилисе: Мане, Сёра, Тео Ван Гог и Гоген действительно скончались от него, как написано, хотя ни одна из их жен заразу, похоже, не подцепила, и все дожили до преклонных лет. А жена Тео Йоханна Ван Гог пропагандировала, защищала и упорно оберегала картины Винсента — вероятно, лишь благодаря ей мы вообще узнали об этом художнике, хотя при его жизни, судя по всему, они с Винсентом не ладили.

Большинство сцен в романе «Sacré Bleu» взяты из моего воображения, включая все диалоги Люсьена и Анри, но многие вдохновлены реальными событиями. Моне действительно ходил на Сен-Лазар, представлялся там как «художник Моне» и убеждал начальника вокзала поруководить паровозами, чтобы те пускали пар, а он бы его писал. И он в самом деле запечатлел свою жену Камилль на смертном одре, чтобы передать на холсте тот голубоватый оттенок, который приобретала ее кожа. Даже сегодня, если вы приедете в Живерни и зайдете в лабораторию света, которую там создал Моне, вы можете заметить темного сазана, который прячется под кувшинками: он почти невидим, есть только чуть более светлая линия — его спинной плавник. Моне и его студенческие друзья Ренуар и Базилль взаправду ходили на Салон отверженных и видели там «Завтрак на траве» Мане, и хотя последний никогда не числил себя в импрессионистах, все они признавали его «своим источником»; Моне с друзьями после смерти Мане приложили немало сил к тому, чтобы французские власти купили «Завтрак на траве» и «Олимпию» и выставили их в Лувре.

Берт Моризо и в жизни была вполне состоявшимся художником, входила в первоначальную группу импрессионистов и действительно вышла замуж за младшего брата Мане, Юджина. Но нет никаких свидетельств тому, что у них с Эдуаром существовали какие-то иные отношения, кроме весьма пристойных, и весь этот роман между ними — исключительно моя фантазия. Так же нет никаких данных о том, что у Мане был роман с его натурщицей Викторин Мёран, которая позировала для самых знаменитых его картин. В рассказе «Взгляд Олимпии» из сборника Сьюзен Вриленд «Жизненные этюды» есть великолепная сцена конфронтации между мадам Мане и Викторин; книгу эту и все превосходные романы Вриленд о художниках я вообще горячо рекомендую всем, кто интересуется биографической прозой поточнее, чем моя.

Уистлер и Мане в самом деле были друг с другом знакомы — мало того, дружили, и хотя работы обоих выставлялись на знаменитом Салоне отверженных, описанном в Главе 5, лично Уистлер там не присутствовал — он просто отправил туда картину для экспозиции, свою «Белую девушку», впоследствии переназванную «Симфония в белом № 1». Сам он в то время был еще в Биаррице, где оправлялся после отравления свинцом, которое заработал, пока ее писал. Там же он действительно чуть не утонул, работая над картиной под названием «Синяя волна»: его унесло в море, но спасли рыбаки.

У Уистлера в возлюбленных взаправду была рыжеволосая ирландка по имени Джоанна Хиффернэн, которую он прятал от своей суровой маменьки, когда та наезжала в Лондон. И он на самом деле выбросил своего зятя в окно ресторана, когда тот попробовал покритиковать Джо; говорят, Уистлер с Джо вообще лишался рассудка. Джоанна действительно сбежала с его другом Курбе и позировала для самых скандальных и непристойных картин последнего, что существовали в то время. А Курбе и впрямь скончался от алкоголизма в Швейцарии, в изгнании и нищете. Было время, когда Уистлер и впрямь писал только по ночам, а дело о клевете, в которой он обвинил Джона Раскина, сравнившего один из его ноктюрнов с «банкой краски, выплеснутой в лицо публике», в итоге действительно уничтожило знаменитого критика. Довела его до ручки не сама компенсация, составлявшая всего фартинг (четверть пенни), а судебные издержки и усилия, потребные для защиты в суде. Раскин умер через несколько недель после окончания процесса.

На Монмартре не было «Буланжерии Лессар» — да и папаши Лессара не существовало, но жил другой булочник по фамилии Мюйен. Его заведение располагалось на рю Вольтер возле Школы изящных искусств, и вот он действительно вешал у себя в булочной полотна импрессионистов и покупал у них работы, чтобы художники не голодали. Когда Париж во время Франко-прусской войны осадили, Мюйен для своих покупателей готовил паштеты из крысиного мяса. А одну картину Писсарро действительно разыграл в лотерею, как у меня в Главе 3, и девушка, выигравшая его, говорят, действительно спросила, нельзя ли ей вместо картины взять сладкую булочку.

Кстати, о Писсарро. Читая любые воспоминания об импрессионистах и постимпрессионистах, невозможно найти более восторженных отзывов, нежели о нем. Он даже сегодня известен меньше прочих своих собратьев по искусству и в свое время снискал гораздо меньше успеха. Но он был учителем, другом и наставником почти для всех. Он писал вместе с Сезанном, Гогеном, Моне, Ренуаром, Сисле и, вероятно, десятком прочих художников. Самый старший в группе, он был всегда открыт новым техникам письма, и единственным из первых импрессионистов последовал за Сёра в пуантилизм и занялся методами оптического письма, хотя по возрасту Сёра годился ему в сыновья.

* * *

Вся шкала времени в романе выстроена вокруг того июльского дня в 1890 году, когда Винсент застрелился, из-за одного факта, на который я натыкался практически во всех исследованиях. Винсент Ван Гог на самом деле выстрелил в себя посреди того поля под Овером, на перекрестке трех дорог — выстрелил себе в грудь, а потом по пересеченной местности милю шел к дому доктора Гаше. Винсент и Тео похоронены бок о бок поблизости от того оверского поля. Я постоял на том перекрестке в чистом поле, прошел оттуда к дому врача, в котором сейчас музей, и все это время думал: «Ну что за художник так делает? Кто станет убивать себя выстрелом в грудь, а потом милю идти к врачу лечиться?» Вообще никакого смысла. Даже когда будете читать его последние письма, смотреть на его последние картины — «Церковь в Овере», «Пшеничное поле с воронами», «Портрет Аделин Раву» (дочери трактирщика из Главы 1), «Портрет доктора Гаше», — вам станет ясно, на каком пике своих творческих сил был этот парень. Очевидно же, что ему становилось только лучше. Смерть его стала и загадкой, и трагедией; это уступка, смирение, отказ, однако в этой смерти видится и великая страсть к совершенству, которое для себя способен определить лишь сам художник. Страстное стремление к этому совершенству, похоже, и лежало в основе почти всех его мук. Какова твоя норма для того, что никогда не делалось раньше? Какая муза тебя на это вдохновляет? Вот именно.

* * *

Когда начинаешь писать об искусстве и Париже конца XIX века, возможности просто ошеломляют. В то время, которое мы наблюдаем за Люсьеном, между 1863 и 1891 годами, в Париже жили все, кто был кем-то, — и не просто в Париже, а на Монмартре. Марк Твен, Клод Дебюсси, Эрик Сати, Жюль Верн, Оскар Уайлд, Шарль Бодлер, Эмиль Золя, Джон Сингер Сарджент, и так далее, и так далее. Сотни книг потребуются для того, чтобы рассказать истории только о художниках, поэтому вопросы о том, что и кого оставить за рамками романа, стали проблемой посерьезнее самого замысла написать о синем цвете.

Где, спросите вы меня, тут Дега? Гюстав Кайботт? Мэри Кассатт? Альфред Сисле? Почему так мало про Сезанна? Сказать вам правду, в случае Сезанна все уперлось в географию — он не любил Париж и бóльшую часть романного времени провел в Эксе, в Провансе, либо в какой-нибудь деревушке под Парижем, где они работали вместе с Писсарро. Кассатт была страстным коллекционером и состоявшимся художником, однако, подобно Берт Моризо, Эве Гонсалес и прочим импрессионисткам, ее сковывал тот мир, который им в то время был доступен, что отражено в ее картинах: дети и семейная, домашняя жизнь. Общественные условности не позволяли ей выходить в «полусвет», где происходит все действие романа. Кайботт также состоялся как художник, но принадлежал он к банкирской семье, и благодаря его собирательству и покровительству Ренуар, Моне и Сезанн имели возможность работать; таков был его величайший вклад в эту группу. А кроме того, он, как и Фредерик Базилль, рано умер, и у меня возникло ощущение, что на самом деле он никогда не был частью монмартрского сообщества. Что же касается Дега… ну, Дега просто был неприятный. Свои прикладные занятия искусством я начал, совершенно ничего не зная о художниках: я просто смотрел картины в музеях, а биографии сами по себе значили для меня очень мало. Картины и скульптуры Дега нравились мне еще с тех пор, как в колледже я изучал фотографию, но теперь, став рассказчиком, я рассматривал его как возможного персонажа, и мне показалось, что он был человеком жалким и несимпатичным, а изображать его таким мне вовсе не хотелось. Поэтому в книге моей он и не участвует. Видите, Дега, не были б мудаком — получили бы роль со словами. Так нет же. И как бы ни хотелось мне подробнее исследовать все движение ар-нуво, что началось в Париже в 1890-х и с которым был связан Тулуз-Лотрек, ну… это уже совсем другая история.

Теперь что касается истории и таинственных свойств пигмента ультрамарина. Некоторые детали правдивы, но большинство я сочинил для этой книжки. Пигмент этот действительно долгое время ценился дороже золота, и в тот период заказать художнику картину, в которой бы использовался синий цвет, было очень престижно для покровителя и его семейства. Две картины Микеланджело, которые Люсьен и Жюльетт видели в Лондоне, «Положение во гроб» и та, что сейчас называется «Манчестерской мадонной», не завершены: в них не дописаны синие детали, но, вероятно, не окончены эти работы потому, что художнику не удалось раздобыть необходимый ему ультрамарин, и он перешел к другим заказам, либо заказчик отказался платить высокую цену за краску. Физика света и цвета настолько близки к истинным, насколько мне удалось это передать в рамках собственного понимания, но, если честно, я по-прежнему как-то путаюсь во всем этом преломлении, поглощении и рассеивании, поэтому если и вы запутаетесь, вашей вины здесь нет.

Пара предпоследних слов об импрессионистах.

Я обнаружил, что у академиков и поклонников живописи есть такая тенденция — отмахиваться от импрессионистов с этими их полями цветочков и розовощекими девушками как от художников незначительных, создателей «жвачки для масс», и когда вам на глаза попадется тысячная сумка с кувшинками Моне, вас нетрудно будет понять. Для музеев импрессионисты — дойная корова: на любую выставку, где экспонируют их работы, публика будет валить сплошным потоком не одну неделю, а то и месяц. Неудивительно поэтому, что к ним относятся со сдержанным презрением — если не к самим художникам, то к массам, приходящим поглазеть на их работы. Вне контекста их времени импрессионисты, похоже, и впрямь — всего лишь производители «красивеньких картинок». Однако в свое время импрессионизм был квантовым скачком в живописи, а в конечном итоге — и в искусстве вообще. Импрессионистами становились люди различных занятий, разного социального и экономического положения, их взгляды и на общество, и на искусство противоречили друг другу, но у всех общим было одно — помимо бунта против традиции, то есть: они любили живопись. Изобретение ли фотографии тут помогло, средний ли класс, возникший из-за Промышленной революции, или просто краску стали продавать в жестяных тюбиках, отчего художники перестали быть прикованы к своим мастерским и отправились писать мир вокруг, — но время и события вступили в сговор и поддержали импрессионистов. Не только их художественные методы, но и всю философию запечатления мгновенья. Условия, контекст уже были готовы, но самим движителем революции в искусстве, сдается мне, стала группа людей, которые презрели собственные экономические и общественные интересы и предпочли погнаться за идеей. В этих картинах с их безмятежными прудами и розоволицыми девочками — мужество. Это оно вдохновило следующее поколение — Тулуз-Лотрека, Ван Гога, Гогена и дальше: Матисса и Пикассо, а через них — все современное искусство ХХ века. Очень надеюсь, что в моей довольно мрачной сказочке о синем цвете это проступает вполне отчетливо.

Сэмюэл Джонсон сказал: «Человек переворошит полбиблиотеки, чтобы сделать книгу», — но в своих изысканиях автор откроет чертовски мало книг, которые будет иметь смысл прочесть после его книги. Вот вам несколько:

Если вас интересует зарождение импрессионизма, попробуйте «Частные жизни импрессионистов» Сью Роу, издательство «ХарперКоллинз», 2006. О Тулуз-Лотреке можно прочесть больше в «Ташеновской» книге «Тулуз-Лотрек» Жиля Нере под редакцией Инго Ф. Вальтера: это потрясающая коллекция репродукций и фотоснимков в контексте весьма читабельной биографии. О красках и откуда они берутся: «Цвет» Виктории Финли, «Рэндом Хаус», 2002. Это история приключений женщины, которая объездила весь мир в поисках источников основных естественных красителей; по ходу автор делится с читателем интереснейшими историческими фактами и анекдотами, от которых история и география красок оживают на глазах. Точно так же книга Филипа Болла «Яркая земля», издательство Чикагского университета, 2001, — экспедиция в историю и науку красок, изложенная лирической прозой: в ней рассказывается и о роли разных красок в истории искусства.

 

Благодарности

Я благодарен всем, кто помогал мне в изысканиях и сочинении романа «Sacré Bleu»:

Чарли Роджерз за организацию переездов и логистики в Париже, Лондоне и Италии, где, как выяснилось, и хранят много того искусства, о котором говорится в этой книге.

Моему другу и агенту Николасу Эллисону за его советы насчет Парижа и Франции вообще, равно как и за его грязную работу в книжном бизнесе.

Максим Лашо за помощь с французской идиоматикой и звонки в музей Тулуз-Лотрека в Альби, когда мне требовалось выяснить, как что называется.

Моему редактору Дженнифер Брел за — как обычно — чистые руки и терпение при собирании этого синего зверя воедино.

Также спасибо Челси Линдмен, Саре Дикмен, Линн Грейди, Бену Брутону, Лиэйт Стелик, Эмили Крамп и Майклу Моррисону. Понятия не имею, чем они все занимаются, но вполне уверен, что это важно для моих книжек.

Сан-Франциско, апрель 2011 г.

 

~~~

Christopher Moore

Sacré Bleu

A Comedy d’Art

Copyright © 2010 by Christopher Moore

© Немцов М., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Содержание