Явление тринадцатое

Наглецы и подлецы

[60]

Она явилась ко мне во сне. После того как мавр не дал мне утопиться, я на неделю слег, и Харчок с Пижоном подносили мне вино, а с постели, насквозь мокрой от пота, я кое-как подымался лишь доковылять до горшка, – и снова тонул в своей скорби.

– Доброе утро, любимый, – сказала моя Корделия.

На ней был надраенный черный с золотом нагрудник от лат и панталоны с рюшечками. Это сразу наводило на мысль – что-то тут не так.

– Ты сон или призрак? – спросил я, потянувшись к ней, но вовремя опомнился и с кровати не свалился.

– А тебя что больше устроит?

– Сон, наверное. Не так хлопотно рифмовать.

– Но с другой стороны – куда ж без окаянного призрака…

У Корделии и мать возвращалась таким же духом, а упокоилась лишь после того, как всех мучителей ее одолели, а дочь угомонилась в моих объятьях.

– Но ты полностью одета, – заметил я. Мамаша ее призраком была довольно блядовитым. – В некотором смысле.

– Я тут не дрочить тебе, любовь моя. Утешенье и вразумленье, немного духовного наставничества, если учесть, что твой нравственный компас клал на все с прибором.

– Это и впрямь ты, – всхлипнул тут я – знаю, сопли распустил, но, мать вашу, горе меня совсем одолело, нет? – Я без тебя поломался.

– Ох, миленький Карманчик. – Она взяла мою щеку себе в ладонь, только я этого не почувствовал. – Ты всегда был поломанный, любимый, в этом соль твоего характера. Что б я делала с каким-нибудь хрупким принцем, для которых меня родили, у кого гордость нежная, как хрусталь? А ты был все равно что такая милая сломанная кукла, которую девочка с лестницы кидает – посмотреть, что у нее еще отвалится, просто смеху ради, просто ради приключения.

– Или из окна высокой башни.

– Так то всего один раз было, и ты сам тогда прыгнул.

– Будучи до хрена галантен в твою честь, нет? – Я правда сам прыгнул. Спасти котенка. Корделии.

– Да, ты всегда таким был – и должен быть им снова.

– Мне что – в окно прыгнуть, забрызгать собой всю брусчатку и прийти к тебе в Неоткрытую Страну? Я вполне готов, если поможешь мне доползти до подоконника.

– Нет, ты должен помочь мавру.

– Отелло? Помочь ему что? Он же силен, как боевой конь, богат, командует ятым флотом, раздражающе высок, а его…

– А его дама?

– Он не женат.

– Значит, его любовь? – уточнила Корделия. – Дездемона.

– Это которая дочка сенатора? Она ему не… ну… он же мавр, нет?

– Проследи за этим.

– За чем мне проследить?

– Ты же умный, Карман. Вот и будь умный. Помоги мавру.

– Брабанцио этого нипочем не дозволит. А я всего-навсего пух от бывшего шута, пьяный и слабый, а также наоборот, и воли к жизни у меня нет никакой.

– Однако ты покорил королевство и вручил его мне.

– Знамо дело, но то было как на сисю насикать, разве нет? Мне нужно было только вывернуть его из хватки слабоумного семейства кровосмешенных извращенцев.

– Ты это мое семейство в виду имеешь, да?

– Ну, не тебя же, очевидно. Всех остальных. В общем, суть в том, что я мелок и скорблю.

– Это правда. Помоги мавру.

– В Венеции я растерял весь вес.

– Не весь. Дож к тебе еще остаточно благосклонен. Еще какое-то время ты можешь повращаться в высших кругах. Помоги мавру.

– Хватить твердить одно и то же.

– Дай слово.

– На. Помогу этому клятому мавру.

– И дай слово, что себя не кончишь.

– В смысле – покончу с собой?

– Да.

– Даю.

– И не трахай еврейку.

– Какую еще еврейку? Не знаю я никакой еврейки.

– Какой ты милый, Карман. Теперь просыпайся, ты сейчас в кроватку написаешь.

Я проснулся. Слишком поздно.

* * *

Через два дня после этого сна я принялся выполнять задание, которое мне дала моя Корделия: Помогать Мавру.

Священник удивился, что Отелло сам открывает двери. Обезьянка и огромный кретин рассчитывали, что будут сласти. На мавре был подпоясанный домашний халат из белого льна, а в одной руке он держал саблю в ножнах.

– Да он же не умирает, – сказал священник.

– Оне черные, – сказал Харчок.

– Мавры обычно черны, – объяснил я придурку.

– Вы сказали, что он умирает, – произнес священник.

– Прошу прощенья, генерал, – сказал я мавру. – Но только залучить сюда его удалось, только сказав, что тебя требуется соборовать.

– Карман? – ответствовал мавр. – Что-то неважно ты выглядишь. – Он удивился, что я пришел к его порогу в час ужина, да еще и со свитой, но не рассердился.

– Влатайся во что-нибудь поприличнее, – сказал я. – С золотым позументом и зрелищной шляпой, если получится. Мы идем тебя женить. Сарацинский шлем – такой, с острием – будет в самый раз, если у тебя есть. – Я прошмыгнул мимо него в дом, который, хоть и располагался вблизи от Арсенала, все ж убран был скорее так, как это подобало герцогскому жилью, нежели спартанской обстановке солдатского. – А вы трое – тут подождите.

Священник попробовал докричаться до меня из-за мавра:

– Не собираюсь я женить никого. Ты же говорил – соборовать.

– Сделаешь, как велят, или я всем расскажу, что твоя братия сперла кости Святого Марка из храма в Египте.

– Это четыреста лет назад было. На это всем плевать. Валяй, рассказывай. А я пошел домой. – И священник развернулся и сделал шаг прочь.

– Останови его, Харчок, – попросил я.

Громадный дуболом цапнул попа за капюшон сутаны и приподнял его было, как котенка за шиворот, – но сутана лишь задралась, а почтенный клерик остался стоять голый ниже пояса.

– Положь его на место, на место клади. Просто сядь на него.

Харчок выпустил из лапы сутану, толкнул священника наземь и послушно сел сверху.

– Так нельзя! Епископу все…

Священник внезапно захлопнул рот – на его лицо присела обезьянка.

– Отлично, Пижон. Смотри, чтобы Харчок его не придушил. А тебе, поп, надо панталоны носить, когда на улицу выходишь. Не то люди подумают, что ты распутный… Пойдем, Отелло, устроим военный совет. – Я протянул руку и закрыл дверь перед носом своей свиты.

– Ты что это лепечешь такое про свадьбу? На ком, по-твоему, я должен жениться?

– Так на прекрасной же Дездемоне, само собой. Ты ее любишь и уверен, что дама отвечает тебе взаимностью, верно?

– Это мне известно лучше, нежели все, что я знал допрежь. Но отнять ее у отца, без дозволенья или благословенья – не могу я поступать, аки тать в нощи.

– Во-первых, ты ее никуда не крадешь – она идет с тобой сама, по собственной воле, а во-вторых, не принижай татей в нощи. Сам разве не был пиратом, пока не возглавил вооруженные силы Венеции?

Отелло и его двадцать пиратских судов были в свое время наняты помогать венецианскому военному флоту сражаться с генуэзцами – топить их корабли в Черном море. Но когда пришла весть, что адмирал Дандоло сокрушительно разбит в морском бою у острова Курцола и потерял сотню кораблей, на Отелло возложили задачу – защитить венецианское отечество от нападенья генуэзцев, предотвратить осаду и сдачу. И мавр справился с нею блестяще – обратил в бегство всю генуэзскую рать и дал Венеции возможность восстановить флот. Его и передали потом под командование мавра.

– Но я больше не пират.

– Это почему, Отелло? Зачем паскудить хорошую профессию – даже ради Венеции?

– Мне нравится, что здесь требуется далеко не одно пиратство. Служба. Потопить судно, разграбить груз – сие дела на службе самому себе, а наградой там – богатство и власть. А вот спасти город, пощадить детей – это дела покрупней. Они служат душе.

– Но, спасая город, ты снискал богатства и власти больше, чем когда-либо прежде.

– В моей философии могут быть недочеты, Карман.

– Все эти люди, как ни поверни, – самолюбивые, неискренние, алчные пиздюки, которых не заботит совершенно ничего, кроме собственного удобства, разве нет?

– Мне сдается, несчастья потемнили тебе взгляд на венецианцев. Не все они так уж плохи.

– Я имел в виду человечество вообще; за них всех я б не дал и тухлого туеска хуевротства.

– Однако ж ты сейчас тут, со священником – зачем? – Мавр сверкнул мне улыбкой так, словно отразил выпад в фехтовании.

– В моей философии могут быть недочеты, Отелло, – сказал я. – К тому же клятый призрак моей жены умолял меня тебе помочь.

– А, я часто слыхал, что без окаянного призрака – никуда.

– Отелло! – раздался с лестницы женский голос. – Кто там, дорогой мой?

Из-за балюстрады возникла Дездемона и спорхнула в вестибюль. Платье вилось вокруг ее голых ног, длинные волосы были распущены и трепетали по ее плечам и спине. Она была зеленоглаза и так же прекрасна, как сестра ее Порция, только чуть полнее щекой, а в глазах играли искорки, предупреждавшие об улыбке, что может вспыхнуть в любой миг. Она мне напоминала мою Корделию – не столько выраженьем лица, сколько всею осанкой. Крепкая, но нежная. Прелестная.

– Ах, мацабельная распутница, – рек Кукан, неизменно со мною, как обычно – на посту, в дозоре, вдруг где банальность мелькнет, а то и низковисящий плод охальной комедии под руку подвернется.

– О, это королевский шут, – сказала она, сжав руку Отелло. Мы с нею встречались на балу во дворце у дожа, и я дважды бывал гостем на ужинах у ее отца в Бельмонте. Она меня знала. Я ее веселил. – Сударь, я была столь опечалена известием о вашей королеве. Мои глубочайшие соболезнования, и если мое семейство может вас как-то утешить – только попросите об этом. – Она повернула голову – в ней было столько печали, столько доброты, столько жалости ко мне, что я тотчас понял, как доблестный Отелло, пират и солдат, эта прочная, исшрамленная машина убийства – как он потерял свое сердце. И превыше всяких сомнений я знал, что именно мне нужно сделать.

– Отелло, ты просто обязан – с устрашающим рвением и крайней расторопностью – жениться на этой девке.

– Что? – не поняла Дездемона.

– Они привели с собой священника, – пояснил Отелло. – Его держат в заложниках за дверью.

– Я собирался привезти Отелло в Бельмонт, умыкнуть вас в садик, заставить попа совершить его ужасное деянье, пока семейство не сообразило, но сделать это надо здесь, сейчас же.

– Но мой отец…

– Но что ваш отец сделает? Вы будете замужем, и ваш союз освящен церковью. Вы станете женою человека, спасшего Венецию. Осмелится ли ваш отец, со всею его властью, бросить вызов церкви? Дожу? Ваша любовь враз станет вашим господином, а по ходу вы навсегда прогневите отца. Двух птиц одним махом, детка. Что скажете, госпожа?

И вот улыбка расцвела, и Дездемона схватила Отелло за руку. Он заглянул в ее глаза и опустился на одно колено.

– Я недостоин, – произнес он. – Но если вы меня почтите…

– Да! – отвечала она. – Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! О мой милый Отелло, да!

– Блядь-французы зовут это «маленькая обаудиция», – заметил Кукан.

– «Маленький амбец», кокнийский остолоп, – поправил его я. – И мне кажется, что дакает она так громко не по этому поводу.

– А по мне – так прям кончает. Ладно, давай вытащим викария из-под нашего простофили, тут скоро неизбежно муськаться будут до тошноты.

Я схватился за дверную ручку, но повернулся к ним.

– Госпожа, а ваш отец думает, вы сейчас где?

– Он считает, что я уехала во Флоренцию за туфельками.

– Умно. Стало быть, золото есть? Подкупить священника за службу – как-то недостойно принуждать его к этому кинжалом. Хоть я и не против.

– У меня есть золото, – сказал Отелло.

– Неси, – велел я. – Я оживлю попа. На вид он слабак. Скорее всего, уже лишился чувств.

– И сильные духом не выдерживали, когда обезьянка так долго сношала их в ноздрю, – заметил Кукан.

– Прошу прощения? – осведомился Отелло.

– Он шутит, – сказал я, пряча жезл с куклой за спину.

– Сбегаю, панталончики надену, – сказала Дездемона.

– Я как раз вам собирался это предложить, – крикнул я ей вслед. – Она мила, – шепнул я мавру.

И распахнул дверь.

– Говорил тебе, – промолвил Кукан.

– Пижон! Слезай с него сейчас же. Плохая обезьянка! Скверная и гадкая!

– Пижон тут с попиком забавлялся, – пояснил Харчок.

И вскоре после, при свидетельстве благородного шута, полудурка, обезьянки и куклы на палке, Отелло и прекрасная Дездемона стали мужем и женой.

* * *

ХОР:

Два дня миновало – мавр и Дездемона наслаждались своими брачными радостями, и лишь тогда весть об их свадьбе распространилась от священника к солдату, от него к слуге, а от того достигла слуха Родриго. И он с тяжелым сердцем от того, что сам Дездемону потерял, пришел за утешеньем к другу своему Яго.

– Стало быть, мавр погубил дочь Брабанцио? – произнес Яго, расхаживая по офицерским квартирам с головокружительным напором вдохновенья. – Ха! Теперь его совет наверняка повесит. Это и впрямь добрые вести! Свидетели у тебя, конечно, есть? Если нет, придется вылепить таковых из самых выдающихся мерзавцев, кто только по карману будет нам. Деньги есть?

– Нет, это не поможет, – проскулил Родриго. – Ведь он не против воли даму взял, он на ней женился. Да, она погублена, но по своему разуменью и согласию, и погублена она лишь для меня. В глазах Господа и государства она принадлежит теперь мавру.

– Ох ять. – Яго замер на месте. – Женаты?

– Священником.

– Мавр и Дездемона женаты?

– Перед свидетелями. Внесено в городские книги.

– Женаты? Перед свидетелями?

– Свидетельствовали дурак, великан и обезьянка.

– Ять!

– Вы уже это говорили.

Яго вновь заметался по жилплощади, затем выхватил кинжал и принялся чертить им в воздухе планы. Родриго меж тем вжался в стену.

– Еще не поздно этой свадьбой мавра погубить. Когда сие действо поимело место?

– Двух дней не прошло как. Но и посейчас Дездемона скрывается у мавра в доме.

– А Монтрезор о сем не ведает?

– Нет, он у себя на квартире, возле дожева дворца.

– Не в Бельмонте?

– В Бельмонте вести я и узнал. От Нериссы, служанки Порции.

– Служанка знает, но не знает господин? Истинно говорю тебе, Родриго, женщины – коварное племя. Тащи их в койку, если очень нужно, но клятвам их не верь – они всего лишь паутина, кой затканы ворота в конюшню. Она порвется от малейшего усилья, стоит пройти в них очередному жеребцу.

– Но, добрый Яго мой, разве у вас своей жены нет? А прекрасная Эмилия?

– Я потому и знаю, что говорю. Пук обмана в приятной глазу обертке – вот что она, да и все они таковы. Горе мужчине, кто подумает иначе и вверится им своим расположеньем. – Яго сунул кинжал в ножны, словно Цезаря закалывал. – Пойдем, Родриго, пробудим сенатора Брабанцио и поглядим, не спустит ли он смертоносный гнев свой на мавра, прежде чем до него дойдет вся история. Приготовь мужей вооруженных. Брабанцио стар, и убивать ему пойдут другие.

* * *

От нежной моей дремы на полу вестибюля в доме Отелло, где я приземлился, скатившись с лестницы… приводнился, если быть точнее, похоже, в лужицу своей же рвоты, – меня, короче, пробудили, и я направился к дверям обратиться с речью к какой-то банде подлецов, что орала, и колотила в створки, и вообще усугубляла шероховатой остротой своей мой только народившийся бодун.

– Чего? – Я распахнул двери, ожидая, что солнце сейчас вобьет колья сожаления мне в лоб, однако снаружи была ночь и передо мной стоял Брабанцио, а за ним – десятка два мужей с факелами. Некоторые обнажили мечи. – Монтрезор? – молвил я.

– Фортунато? – молвил Монтрезор. – А вы что тут делаете?

– Стою лицом к лицу с ятой толпой, очевидно. А вы что тут делаете?

– Пришли арестовать мавра, который похитил дочь мою Дездемону и держит ее под своими языческими чарами!

Из глубин толпы донесся крик:

– Сейчас, пока вы медлите, вот в это мгновенье, черный матерой баран белую вашу ярочку таранит!

– Мавр и ваша дочь уже играют где-то в скотинку о двух спинках! – раздался еще один вопль.

– Прямщаз он виноват перед вами в нахальном и дерзком поведении! – крикнул кто-то еще.

– Нет никаких чар, – сказал я. – Мавр и ваша дочь женаты. А у толпы вашей вил нету. Я повидал на своем веку не один блядский бушель бунта, где кого-то на улицу вытаскивают, и для такого потребны вилы.

– Но у нас же нет лошадей, – ответил мне менее рьяный голос.

– Да и коров нету, – сказал другой.

– Ни сено не надо ворочать, ни навоз, – пронял третий.

– Могу багор принести, – предложил еще один негодяй.

– Мавра мне сюда! – скомандовал Брабанцио.

– Монтрезор, ваша толпа – говно, – сказал я. – Возвращайтесь, когда разживетесь пристойными вилами и какими-нибудь внятными лозунгами. «Скотинка о двух спинках»? Вы чего это, по домам ходили клянчили, чтоб вам помогли вытащить на улицу главнокомандующего самых мощных в этих краях вооруженных сил – и даже острой палкой не обзавелись? Небрежно, блядь, вы все как-то спланировали, Монтрезор. – И я захлопнул дверь у него перед носом и накинул на нее засов.

– Что там было? – спросил Отелло, спускаясь по лестнице в халате, в руках – сабля и ножны.

– Толпа тупиц, – ответил я. И вздел палец закладкой в диалоге, а сам повернулся и стравил в ведро с растопкой у камина. Вытер рот рукавом и продолжил: – Пришли тебя вешать, сдается мне. А, и еще – их привел Брабанцио.

– Папа? – переспросила Дездемона, спускаясь по лестнице следом за супругом.

Грохот в двери и крики с улицы возобновились, хотя теперь орали преимущественно «Вздернуть его!» и «Черный сатана!». После моего нагоняя больше никто, похоже, не грыз себе заусенцы, изобретая метафоры.

– Я этого не потерплю, – промолвил мавр, запахнул халат потуже и направился к двери.

– Пропускай в двери только по очереди, – посоветовал я. – Не позволяй им наступать широким фронтом. А кто увернется от твоих замахов – тех я достану своими кинжалами. – Я вынул один из ножен на копчике, подбросил и поймал за острие. – Если судьбе угодно, в два счета мы тут будем по колено в трупах, так что можешь вызывать уже своих матросов драить палубу от крови и выносить отсеченные члены корытами.

Отелло помедлил у тяжелой двери. Я держал кинжал наготове к броску, а второй доставал из-за спины свободной рукой. Дездемона замерла на лестнице, зажав руками рот, точно душила в себе вопль.

– Быть может, лучше обратиться к ним с балкона, – решил Отелло.

– Прекрасно, – одобрил я. – Обеспечь тактическое преимущество, нет? Дездемона, поставьте масло на огонь кипятиться, будьте ласковы. Сперва ошпарим плюгавый сброд, а потом обрушим на них сверху град смерти и тяжелой мебели.

Я повернулся и проскочил вверх по лестнице мимо Дездемоны – но мне вдруг поплохело, затошнило, я выронил кинжалы и уцепился за перила.

– Ебать мои чулки, я бесполезен…

– Или, быть может, стоит выслушать их жалобы, понять их и тем самым всех успокоить, – предложила Дездемона, поддерживая меня за плечи и прислоняя к столбику, чтобы я снова не скатился в вестибюль.

– Быть может, – отозвался Отелло.

Он уже обогнал меня на лестнице и, не успел я подобрать кинжалы, вышел на балкон.

– Подлый вор! – вскричал при виде его Брабанцио. – Куда, куда ты дочь мою упрятал?

– Ничего с вашей дочкой не стало.

– Проклятый, ты околдовал ее! – не унимался Брабанцио. – Я вопрошаю здравый смысл: возможно ль, – когда здесь нет магических цепей, – чтоб нежная, красивая девица, что, из вражды к замужеству, чуждалась богатых баловней своей отчизны, покинув дом, на посмеянье людям, бежала в черномазые объятья страшилища, в котором мерзко все? Мир мне судья: не явно ли рассудку, что ты к ней применил дурные чары, смутил незрелый возраст ядом зелий, мрачащих чувства?

– Ничего я к ней не применял, – ответил мавр – гораздо спокойней, нежели я мыслил надлежащим.

– А ну назад, собачья свора! – крикнул я, высовываясь на балкон. – Пока мавр все ваши бошки на колья не понасажал. – Я потянул себя за воротник на спине – извлечь Кукана, наглядный пример того, какая судьба ждет голову, посаженную на палку, только миниатюрный и симпатичнее прочих; но Дездемона за ужином попросила меня прибрать его куда подальше, ибо сочла его немигающий взгляд и поразительное сходство с моей изумительной физиономией «жутким до жутиков». Ну что ж, ладно. – Мавр кишки вам на подвязки пустит, точно вам говорю!

– Ничего никуда он не пустит, – раздался из-за моей спины голос Дездемоны.

– Не пущу, – кивнул Отелло.

– Он прольет ливень смерти на вас и все ваши семьи, надругается над вашими женщинами, а детей водрузит на колы с пугающей действенностью!

– Подальше руки, отойди-ка прочь, – произнес мавр. – Когда бы драться я намеренье имел, давно бы начал, без подсказки.

– Ох, ну ебать же копать…

Мавр оттолкнул меня от перил балкона.

– Сейчас я спущусь. Давайте явимся пред дожем и советом, и я отвечу там на обвиненья по закону.

– Бесполезный окаянный сажегрудый дрочкоклещ, вот ты кто такой, – сказал я. Отелло воззвал к закону, а Венеция у нас – город законов, нет?

– Марш в тюрьму, – возразил Брабанцио. – Пока тебя не призовут к ответу в свой час закон и суд.

Но тут снизу раздался новый голос:

– Приветствую, генерал, здесь Кассио!

Я подполз к перилам. С краю толпы стоял офицер, весь в коже и легких латах, а с ним – отряд из шести вооруженных солдат. Капитан Отелло по имени Микеле Кассио, с которым мы еще не познакомились.

– Положенье таково, – произнес он. – У дожа чрезвычайное собранье. Вас тоже ждут туда наверняка. Важный стратегический вопрос, и весь совет не спит и ждет. На Корсику двинулись генуэзцы.

– Смотри, – сказал я. – Твой капитан привел подмогу. Можем перебить этих мерзавцев и все равно за час успеть к совету.

– Хватит, Карман, – сказала Дездемона. – Вы просто ищете новые способы кончить себя, дабы облегчить горе.

– Это в смысле – покончить с собой, верно?

– Да.

– Возможно…

– Я спускаюсь, – объявил мавр.

– Ебать мои чулки! – На площади перед домом, за спинами Кассио и его людей я заметил Яго – тот съежился в дверном проеме, стараясь, чтобы его не заметили другие солдаты. Откуда мне было знать, что уже тогда он вынашивал свой жуткий замысел против мавра?

* * *

На судне курсом к Корсике смысл сна с Корделией стал мне ясен…

– Так ты – та клятая еврейка! – воскликнул я, пробуждаясь от мертвого сна и сражаясь с гамаком, чтобы в нем сесть. Нам их подвесили в укромном уголке грузового трюма. Плыли мы уже два дня; почти все время я проводил в трюме, изнемогая.

– Если намерен орать об этом во всю глотку, Карман, вся наша маскировка псу под хвост, – заметила Джессика.

– Точно, извини, – сказал я. – Но мне только сейчас пришло в голову, что ты – та еврейка, которую я не должен трахать.

– Попробуй только – я тебе яйца вырву и рыбам скормлю. Так что, наверное, хорошо, что вспомнил.

– Ты это опять пиратствуешь?

– Мне кажется, у меня бы это очень хорошо получилось, как считаешь? Может, мы с Лоренцо отправимся пиратствовать.

– Ну, да, только пиратство, знаешь, – не одни крутые базары и соленые шуточки. Там не только стараются не красить палубу завтраком каждое утро. Там еще нужно резать глотки и знать что-то про мореходство, могу спорить. Больше того, ты – ятая девчонка. – Мне показалось, что сейчас не лучший миг упоминать, что Лоренцо не очень сможет стать пиратом по причине того, что вполне мертв.

– Я могу мальчишкой одеться. У меня это так умно выходит. Я на палубе тут с парочкой солдат разговорилась, пока ты спал, и ни один не заподозрил, что я девчонка. Один там даже целый офицер – тоже едет к твоему другу Отелло. Яго звать. Сам на пирата немного смахивает. Я как звать второго, я не уловила.

– Яго? Яго на борту?

– Он сам так назвался.

– А ты сказала, что едешь со мной? Со спутником, то есть? Или что мне знаком Отелло?

– Его все это не очень интересовало. Он больше другу своему нотации читал – про деньги, о том, как лживы женщины. Как раз это я подслушала ненароком и так вот встряла в их беседу. Пришлось с ним согласиться – с учетом обстоятельств. Потом пристойно удалилась, когда эта парочка решила совместно отлить за борт. Чтоб не сверкать своими мужскими недостатками.

– Но ни о себе, ни обо мне ты ничего им не рассказывала.

– Не просили.

– Дай-ка мне котомку.

– Золота тебе больше не нужно. Тут его не на что тратить.

– Мне нужно переделать маскировку, – сказал я. – Если Яго меня узнает, нам кранты.

 

Явление четырнадцатое

Мир вздохов

[70]

А в Бельмонте прекрасная Нерисса и впрямь прокляла английского дурака, когда наутро проснулась и обнаружила свою Порцию отнюдь не убитой, нежное горло ее отнюдь не перерезанным, а музыкальный ее голосок вполне способным гавкать приказы челяди, чередуя их с нытьем о прискорбном пути, проторенном для нее покойным папашей с его сожранной жопой.

– Ебаный дурак, – произнесла Нерисса себе под нос, прикрыв кислую хмурость свою ладошкой, точно у нее внутри вскипала изжога от куска лимонного пирожного.

– Ох, Нерисса, я сама не своя от беспокойства, – сказала Порция. – Бассанио не подал заявку вовремя, а потому соискать моей руки с ларцами станет только завтра после обеда. А утром до него – герцог Арагонский, а сегодня – князь Марокканский, а ему везет, как немногим. Боюсь я его.

– Знамо дело, госпожа, да только я слыхала, что справедлив он и прещедр.

– Да какая разница, если он духом святой, а телом дьявол? Заставишь меня сдать мою прелесть его смуглейшим ласкам, хоть сестра моя уже на панели с этим Отелло?

– Спокойней, госпожа, не важен его выбор – князя постигнет неудача, я уверена.

– Уверена?

– Абсолютно. – И Нерисса продолжила заплетать ей волосы, чтобы поместились в тиару, когда Порция явится перед князем. За работой же рассуждала: – Конечно, если б дурак совершил смертоубийство, тело, вне всяких сомнений, пришлось бы обмывать мне, да еще и кровь отстирывать с постельного белья, потому как домочадцы тут сплошь трусы и пердоловы, так что дурак, быть может, и услугу мне оказал тем, что оставил дух в твоих тщедушных мехах.

Нерисса отлично знала, что пока Порция беспокоится за собственную судьбу, а это происходит почти все время, слышит она лишь интонации своей служанки, но не слова, поэтому Нериссе нравилось при таких возможностях напевать о своем презрении манером самым что ни есть мелодичным.

Порция же сказала на это:

– Быть может, волосы мне стоит закрепить как-то набекрень, измарать платье, запятнать дыханье чесноком, дабы князь нашел меня неприятной и убрался восвояси, не испытав судьбы с ларцами.

– Дорогая Порция, не глупите – храните себе верность. Князь прозрит вашу неприятность и без чесночного духа.

Не успела Порция сформулировать острый ответ, с пристани донеслись фанфары, и женщины переглянулись, вздев от удивленья брови.

– Он странствует с собственным трубачом? – спросила Нерисса. – Быть может, лучше все хорошенько еще раз обдумать, госпожа моя.

Порция двинулась первой по большой лестнице вниз, в вестибюль, где ее встречали два стряпчих Брабанцио, скрюченных и седобрадых, в черных мантиях и академических шапочках. Они сопровождали князя Марокканского и его свиту из шести солдат, все в белях одеяньях с ног до головы, а лица черные, как надраенное эбеновое дерево. У каждого на перевязи по ятагану, у князя ножны изукрашены самоцветами. Князь поклонился – и задержался в поклоне, дабы Порция успела скользнуть ниже по лестнице, словно бы выходя пред ним на сцену, и ответила на его поклон. Нерисса, уже не раз эту мизансцену разыгрывавшая, вприпрыжку сбежала по ступеням следом за госпожой – с таким рвеньем, что груди ее чуть не выскакивали из платья. Эфиопы были покорены.

Князь с трудом отклеил взор от декольте Нериссы и обратился к Порции:

– Госпожа, вы прекрасней всей молвы, что вам предшествует. Неудивительно, что в морях толпятся корабли, везущие к вам воздыхателей со всех краев света.

– Благодарю вас, добрый господин, – ответила Порция. И не смогла утаить презрительной усмешки, коя не осталась князем незамеченной.

– Не погнушайтесь мной за темный цвет, – произнес мавр, – ливрею солнца жгучего, с которым в соседстве самом близком я возрос. Расстаться с этим цветом решился бы я только для того, чтобы у вас похитить чувства, прекрасная владычица моя.

– В оценках не следую я лишь подсказке глаз, – ответила Порция, – и в выборе я не вольна к тому же. Но не свяжи, не ограничь меня разумное отцово завещанье, то и тогда б стояли, славный князь, вровень с любым светлейшим претендентом.

Вперед выступил один стряпчий – повыше ростом и побелее бородой.

– Условия ему известны, и цену заплатил он за свой шанс. – Стряпчий подошел к двери на террасу и отпер ее ключом, который носил на шее, на цепочке.

– Мои соболезнования в связи с утратой батюшки, – сказал князь. – О кончине его я услыхал, лишь прибыв уже в Венецию, иначе не осмелился б наваливать бремя своих ухаживаний на вашу скорбь, госпожа.

А это значит, решила про себя Нерисса, что интерес его к Порции сводится к политическому союзу с ее отцом в совете, а легендарная ее красота и сильно преувеличенный ум здесь вовсе ни при чем.

Порция тоже уловила подтекст княжьего замечания, проворно подошла к дверям и отдернула полог.

– Вы должны идти на риск, – сказала она, – иль вовсе отказаться от выбора, иль – прежде чем начать – присягу дать, что если ошибетесь, то этой самой даме никогда не будете вы говорить о браке. Поэтому подумайте.

– Коль таково будет мое проклятье, – отвечал князь, – утешусь остальными девятнадцатью своими женами.

Нерисса прикрыла рот ладошкой, дабы не расхихикаться, но увы – не сдержалась и чуть фыркнула, чем заслужила положительно драконий взгляд Порции.

Князь обошел вокруг стола, разглядывая таблички на каждом ларце. На свинцовом он прочел:

– «Со мной ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь». Дать – за свинец? Рискнуть – из-за свинца? Ларец грозит. – Затем перешел к серебряному. – «Избрав меня, найдешь все то, чего ты стоишь». Чего ты стоишь? Что ж, Мароккский князь, взвесь на ладони стоимость свою. С твоей оценкой если согласиться, то стоишь ты немало. – Наконец князь шагнул к золотому ларцу. – «Выбрав меня, найдешь то, что желанно многим». То есть ее. Здесь же ангел покоится на ложе золотом. Я выбрал. Дайте ключ – и будь что будет!

Стряпчий выдвинулся вперед, волоча ноги, вынул ключ из кошеля и вручил его князю.

– Вот ключ, – сказала Порция. – И если здесь меня найдете, тогда я ваша.

Эфиоп взял ключ, отпер ларец и откинул крышку.

– О ад! – воскликнул он. – Что здесь такое? – Из ларца он извлек миниатюрную мертвую голову. Из глазницы черепа торчал свиток. Князь вернул череп в ларец, развернул пергамент и прочел:

Князь воззрился на пергамент, а тот, отпущенный на волю, вновь свернулся в свою первоначальную форму.

– И все, значит? Прахом все пошло?

– А теперь окончательно увенчайте случаем все мои надежды, – промолвила Порция с нарочитым разочарованьем, а сама отвернулась и посмотрела в сад, чтобы скрыть ухмылку торжества.

Князь развернулся, взметнув полы одежд, и сошел с террасы. Свита гуськом потянулась следом.

– Спустить завесу, Нерисса.

– Жестковато вы с ним как-то, нет? – промолвила служанка. – Три тысячи дукатов за пустую черепушку?

– Так же метки пусть будут все стрелки его расцветки.

От главного входа в дом вновь донеслась роговая музыка. Князь вышел на пристань.

– Бегу за ним сейчас же, – сказала Нерисса и кинулась к двери.

– Нерисса! Я запрещаю тебе строить ему глазки.

Служанка меж тем знала: едва Порция обретет объятья своего Бассанио, сама она окажется предоставлена себе. Слишком уж долго служила она мягкой и удобной подушкой для всех прихехешников обеих сестер Брабанцио (вроде Родриго, который, очевидно, съебался на Корсику, по-прежнему взыскуя Дездемоны), а к Бассанио свою более уступчивую служанку Порция бы нипочем и близко не подпустила. Нериссе самой эдакая подушка потребуется, когда назавтра Бассанио угадает нужный ларец. Одна из двадцати княжьих жен – вполне удобная подушка, судя по всему, на которой можно приземлиться.

– Какие, нахер, глазки, я просто хочу глянуть на этот его рог, возросший в самом близком соседстве со жгучим солнцем.

– Ты безнадежная прошмандовка, Нерисса.

– Неправда, надежды во мне хоть отбавляй.

* * *

Мы с Джессикой спустились с корабля по сходням, чуть не сопя в затылки Яго и Родриго. Я даже учуял дух предательства, исходивший от них.

Джессика уже научилась ходить, не покачивая бедрами, я же, напротив, семенил, как более подобает кроткой монашке – ибо так я и был одет, включая плат и вуаль. Только такой наряд удалось смастерить из одежды в котомке Джессики. Бороду я себе сбрил, а еврейское обмундирование меня бы выдало, поэтому вуаль оказалась необходимым аксессуаром моего одеянья. Между прокаженным и монахиней я выбрал последнее.

Мы прошли следом за двумя солдатами по порту, среди толкучки моряков и грузчиков, подтаскивавших к судам в гавани припасы. Почти весь генуэзский флот на подходах к Корсике разметало штормом. Отелло легко сумел обратить оставшихся на плаву в бегство и укрепил гавань, расставив на молу лучников, баллисты и катапульты в состоянии повышенной боеготовности.

Яго остановился посреди улицы и окликнул конного военного.

– Эгей, сержант, где мне найти генерала Отелло? Я привез ему вести из Венеции.

– Он в Цитадели, лейтенант, – ответил солдат, распознав звание Яго по гербовому щиту на рукояти кинжала. – А заместитель генерала капитан Кассио – так рядом, за углом. Хотите, приведу его к вам, и он доставит вас в генералу?

Конный отъехал, и минуту спустя из белого здания с лепниной через дорогу вышел Микеле Кассио. По раскаленным от солнца булыжникам мостовой высокие сапоги принесли его к Яго. Военные отдали друг другу честь. Кассио был выше ростом, моложе Яго, симпатичнее и ясней глазом – образцовый благородный солдат. Он прямо-таки весь лучился простодушием и открытостью души, и я содрогнулся: пред Яго он стоял бесхитростно и незащищенно, а тот, вскинув исшрамленную бровь, улыбался и являл вращенье внутренних жерновов, перемалывающих козни и каверзы.

– Добрый Яго, есть ли вести из Венеции? Город опять в осаде?

– Ничего серьезного, – ответил Яго. – Но совет поручил мне доставить сообщенье Отелло и госпоже его лично.

– Дездемона! – вздохнул Родриго, возводя тоскливый взгляд к облакам.

– И госпоже? – переспросил Кассио. – Стало быть, весть не о войне?

– Отелло сам вам сообщит, коль сочтет нужным, капитан, меня же связывает приказ.

– И то верно. – Кассио мотнул головой в сторону огромной крепости из оштукатуренного камня, высившейся над городом. – До Цитадели недалеко пешком. Я сам вас провожу. А за вещами вашими пришлю повозку.

– Прошу прощенья, добрый капитан, – вмешалась Джессика, напустив на себя свой лучший мальчишечий тон. – Не могли б уделить толику времени и перемолвиться словом вот с этой святой сестрой милосердия?

Я отступил к краю пристани и остановился у огромного кнехтового столба. Пристально рассматривая гавань, я не глядел ни на суда, ни на птиц, кувыркавшихся над водой, – я искал глазами тень под бирюзовыми водами. И там, футах в трехстах от берега, она и была. Я закрыл глаза и присмотрелся к голубым узорам ее мыслей, но не увидел их. «Пощади этого. Оставь его с головой, – подумал я. – Этого не трогай». Слышит ли она меня? Ради Кассио я надеялся, что да.

– Слушаю вас, сестра, – произнес Кассио, подойдя ко мне сзади.

– Ведите себя так, будто все идет по плану. Яго не должен заметить вашей реакции. Я лишь прошу у вас убежища для себя и мальчика, – сказал я своим собственным голосом, никак его не пряча.

– Что?

Я отошел от края пристани так, чтоб только Кассио увидел мое лицо, после чего поднял вуаль, подмигнул, ухмыльнулся и прижал к губам палец.

– Вы меня знаете, – промолвил я. – Я шут Карман.

– Ты защищал Отелло перед советом.

– И здесь я для того, чтоб мавру вновь помочь. Мне нужно его увидеть, но жизни наши зависят от того, узнают меня Яго и его приятель или нет. Вы мне верите?

Он кивнул – едва-едва.

– Прекрасно, матушка! – громко произнес он – громче, нежели требовалось, на мой вкус. И направился обратно к Яго. – Ступайте со своим мальчиком за нами в Цитадель. Благословите госпожу и свиту, и они вам что-нибудь пожертвуют.

* * *

По дороге я вспоминал ту ночь, когда мы познакомились с Кассио. Брабанцио повел нас по улицам Венеции ко дворцу дожа – обвинять Отелло в том, что мавр околдовал его дочь.

– Все, заныриваю и начинаю убивать, – сказал я Кассио. – А если я паду, пусть все каналы покраснеют от их крови, а город сотрясется от плача их вдов и сирот.

– Либо, – сказал офицер, – если уберешь этот свой ножик, можно будет опереться на меня, и мы пойдем за ними к дожу, как распорядился Отелло.

– Либо так, – согласился я. – Так тоже можно, если предпочитаете хлюздить. Но если мне выпадет остановиться и стошнить, с убийствами и вдовами продолжайте без меня.

Когда мы достигли дворца, половина толпы Брабанцио разбрелась – они осознали, что мавра на месте вешать не будут, а с ними идут полдюжины до зубов вооруженных солдат и один шут со слабым желудком и колчаном кинжалов, а эта публика предпочтет видеть мавра неповешенным.

Мы вступили в главную залу дожева дворца. Сам дож сидел на подиуме в центре Совета шести. Одно кресло не занято – Брабанцио.

– Отелло доблестный, – промолвил дож, вставая и раскрывая объятья мавру. – Сейчас должны мы употребить вас в дело против генуэзцев, покушающихся на Корсику. – После этого дож заметил Брабанцио – тот ворвался в залу в развевающейся мантии, грохоча посохом своим по плитам пола, точно рассчитывал, что земля тотчас разверзнется и спустит на мавра всю ярость Венеции. – А, вот и вы, Брабанцио, – проговорил правитель. – Мне отрадно вас видеть. Нам этой ночью совет и помощь ваша будут кстати.

– А ваши – мне. Скорбь душевная моя бежит таким потоком неудержным, что скорби все другие поглощает, не становясь слабее ни на миг.

– Но что случилось? – спросил дож.

– Моя дочь! О моя дочь!

– Скончалась?

– Профура, – ответил я. – Хоть аппетитна и небесталанна, это как пить дать.

– И вовсе нет! – возмутился Брабанцио. – Похищена, испорчена она волшбой и снадобьями знахарей.

– Профурсетка, – уступил я.

– Фортунато, а ты какое отношенье к этому имеешь? – спросил дож.

– Я говорю за мавра, – ответил я.

– Ничего подобного, – сказал мавр.

– Что можете вы отвечать на это? – спросил Отелло дож.

Мавр повернулся ко всему собранию:

– Почтенные, вельможные синьоры, достойнейшие господа мои! Что я у старца этого взял дочь, то правда. Правда, я на ней женился.

– Так и есть, – подтвердил я. – Я свидетельствовал церемонии.

– Да ни за что! – вскричал Брабанцио. – Девушка, такая робкая, столь тихая и спокойная, что собственные душевные порывы заставляли ее краснеть от стыда, – и чтоб она, наперекор природе, возрасту, отечеству, молве, наперекор всему, влюбилась в то, на что боялась смотреть. Лишь больной и несовершенный разум может утверждать, что совершенство может до такой степени заблуждаться наперекор всем законам природы. Разум вынужден здесь искать лукавых козней ада, чтобы найти объяснение. Я поэтому снова утверждаю, что он действовал на нее снадобьями, воспламеняющими кровь, или напитком, заговоренным с этой же целью.

– Или до охуения громадною елдой! – предложил свою версию Кукан, коего я все ж достал, выходя от Отелло.

Дож произнес:

– Ну, обвинять, не предъявив улик, немного стоит. А вы, помимо шатких рассуждений, не привели нам ничего, синьор.

– Нет-нет, я сам видал, – вмешался я. – Из-под халата выпросталась, чуть не зашибла песика квартирной хозяйки насмерть.

Тут поднялся и заговорил другой сенатор:

– Скажите нам, Отелло, запретным и насильственным путем вы душу отравили юной девы иль просьбами ее завоевали, склонивши сердце к сердцу?

– Пошлите в Арсенал. Пускай она сама даст показанье. Чтоб при отце она вам все сказала, и, если очернит она меня, пускай не только званья и доверья лишит меня ваш суд – на жизнь мою его обрушьте.

– Послать за Дездемоной, – распорядился дож.

Отелло кивнул Кассио, и тот отрядил горстку солдат за женой мавра.

– А до ее прихода я, как перед Богом, – произнес Отелло, – открою вам свои пороки крови и расскажу, как я девицу эту полюбил и как она в меня влюбилась. Ее отец любил меня и часто приглашал к себе, всегда расспрашивал меня он с интересом про все, что в моей жизни приключилось: про те опасности, которым я подвергся, про битвы и осады крепостей. Я начал с лет, когда я был мальчишкой, и свой рассказ довел до наших дней. Я говорил им о пугающих несчастьях, через которые прошел на суше и на море, как много раз я был на волосок от смерти, как был безжалостным врагом запродан в рабство и как сумел вернуть себе свободу. Они узнали про пещеры и пустыни, про скалы, что взмывают к небесам, про людоедов, что друг другу уши отгрызают, и про народы с головой пониже плеч. Ко мне садилась ближе Дездемона, чтоб из рассказа ничего не пропустить. И если даже по делам домашним порой случалось отлучиться ей, она скорей спешила возвратиться, чтоб жадным ухом все услышать. Я это видел и сумел добиться, что стала умолять меня она ей все подробно рассказать про то, про что пока она слыхала лишь в отрывках. Я дал согласие, и мой рассказ правдивый про все, что в юности пришлось мне пережить, ее нередко доводил до слез. Когда историю свою я завершил, ее ответом было море вздохов. Потом она сказала убежденно, как это странно все и как достойно это сожаленья. Как лучше б ей про то совсем не слышать и в то же время как бы ей хотелось, чтоб Бог ее создал таким мужчиной. Еще она сказала: если я имею друга, что в нее влюблен, то стоит только научить его, как излагать историю мою, и тотчас же она его полюбит. Как день, тогда мне стало ясно: она свою любовь мне отдала за то, что довелось мне пережить, а я от всей души ее люблю за эту силу состраданья. И только это колдовство я применил.

– Наверно, и мою пленил бы дочь такой рассказ, – задумчиво сказал дож. – Достойнейший Брабанцио, раз дела не поправить, примиритесь…

– Что, правда? Дело в байках, а не в огромном елдаке? – И я посмотрел на собственный гульфик, чьи размеры в нынешних обстоятельствах казались несколько завышены. – Вот и она. – Я увидел, как в залу вплыла Дездемона. – Пускай сама даст показанья.

Брабанцио подозвал ее мановеньем руки.

– Дочь расскажет, шла ли она навстречу страсти мавра, и если шла, пусть я погибну раньше, чем стану укорять его. Скажи нам, кому из всех собравшихся должна ты повиноваться первому?

– Отец мой благородный! – отвечала Дездемона. – Раздвоилась обязанность моя. Вы дали жизнь, взрастили вы меня и воспитали, и я обязана вас почитать, как дочери послушной подобает. Но вот мой муж, – и я повиноваться обязана ему, как мать моя повиновалась вам отца превыше. И в этом полагаю я свой долг пред мужем.

Почти такую же речь я слышал и от Корделии – она сказала это своему отцу, чем привела в движенье полдюжины царств. От огня и страсти Дездемоны у меня комок к горлу подкатил.

– Стало быть, все правда. Ты вышла замуж за него?

– И по законам церкви и республики, и в сердце своем.

– Не может быть, чтоб по закону! – обратился Брабанцио к сенату. – Он не венецианец, а стало быть, по закону не может наследовать мое место в сенате. Он должен родиться в Венеции, иначе свадьба эта незаконна.

Сенаторы запереглядывались. Наконец дож откашлялся.

– Нам придется рассмотреть вашу жалобу, Брабанцио, – произнес он. – В городской хартии ничего не говорится о том, что сенатор должен быть венецианцем по рождению – только то, что он должен быть избран гражданами своего округа. Это же вы, самолично, выдвинули закон, по которому место в сенате может передаваться по наследству. И в нем тоже не сказано, что сенатор должен здесь рождаться.

– Но когда закон приняли, все сенаторы были по рождению венецианцами, законом это подразумевалось. Когда иду я к мяснику и покупаю утку, неужто надо еще пояснять ему, что мне нужна птица? Мы знаем, что коль скоро это утка, то, что она птица, – подразумевается.

– Дело говорит, – произнес сенатор, сидевший к дожу ближе всех.

– Ой, херня какая. – Это уже я вывалился на середину залы. – Полнейшая ятейшая херня. Если утки птицы, то Отелло по тому же правилу – венецианец. Ибо известен как таковой.

– Фортунато… – Дож встал, как будто намеревался вывести меня из класса за ухо.

– Погодьте, Ваша светлость. Вы все знаете, как я приехал в Венецию. Не как сломленный паяц-карапуз, коего вы ныне зрите пред собою, но – как дипломат, посланник повелительницы шести стран. Делегат империи.

– Королева его скончалась… – вставил Брабанцио.

– Заткнитесь нахуй, полированный собачий набалдашник, – рявкнул я, быть может, суровей, нежели требовалось. – Трибуна – у меня.

Дож злобно зыркнул на Брабанцио, и сенатор умолк.

– Я проехал всю Европу, чтобы добраться до Венеции и донести до нее волю моей королевы, из-за одного человека – Отелло. По всему свету легенда о мавре, который спас ваш город, – пролог к могуществу вашей империи. Кто станет перевозить свои товары венецианскими судами, отправлять своих солдат воевать за Венецию, если Венеция не может сама защитить свои суда? Весь мир знает, что хребет могущественного военного флота Венеции – этот блистательный адмирал, мавр, Отелло, кто спас жителей от генуэзцев при пятикратном численном преимуществе последних. Во всех известных нам краях князья произносят имя Отелло безотрывно от имени Венеции и видят честь города в его мече. Брабанцио вам говорит, что Отелло – не венецианец, а я вам скажу, что без Отелло Венеции бы не было. Мавр – венецианец потому, что он отец Венеции. Он подарил ей жизнь. И даже сейчас, когда ветры бед дуют в иных морях, вы призываете мавра защитить ваш город. Неужто вы подлы настолько, что станете хвалиться своим городом законности, своей республикой, справедливой ко всем, где все могут быть равны в торговле, – и не принимать этого храброго генерала как равного? Говорю вам, сенаторы, для всего света, для всех, с кем вы намерены торговать, для всех, кого намерены звать в военные союзники, Отелло – это Венеция.

В зале повисла тишь, сенаторы заерзали. В глазах Брабанцио пылала ненависть. Ко мне. Я разыграл против него его же карту – войну. Этот блядский Крестовый поход, который он так настойчиво лоббировал, но так и не смог протащить через совет. Я швырнул это ему в лицо: твоя дочь – или твоя война, Монтрезор.

– А дурак дело говорит, – сказал Брабанцио дож.

Монтрезор, казалось, весь усох, неистовая ярость в нем уступила место изможденности. Пред нами теперь стоял побежденный. Шаркая ногами, он доволокся до Отелло и Дездемоны, вложил руки одного в руки другой и придержал их в этом союзе.

– Ну, бог с вами! У меня есть еще одна дочка, а эта – ваша, так уж и быть, а мне она больше не дочь.

Из глаз Дездемоны хлынули слезы, и она уткнулась лицом в плечо мавру.

Дож спустился со своего помоста и обнял новобрачных.

– Венеция благословляет ваше бракосочетанье и объявляет Отелло венецианцем – отныне управляют им и его защищают все законы республики. – Затем отпустил пару и сделал шаг назад. – Но празднованье вашей свадьбы мы отложим, храбрый наш Отелло, ибо сейчас вам надлежит быстро переместить наши силы на Корсику. Нам поступили сведенья, что генуэзцы намерены двигаться на Бастию, наш тамошний порт, и вы должны их отвратить.

– Я отправлюсь туда, ваша светлость, но прошу отвесть жене удобное жилище, дать содержанье и назначить штат, приличные ее происхожденью.

– Так нельзя ль ей жить у своего отца? – спросил дож.

– Я не согласен. Под моей крышей ей теперь не рады, – пробурчал Брабанцио.

– Тогда, быть может, ваша светлость найдет ей комнату в своем дворце? – сказал Отелло.

Дездемона отклеилась от мавра, сердито глянула на отца и обратилась ко всему собранию:

– Светлейший дож, склоните благосклонный слух к моей искренней речи, и пусть ваш голос окажет поддержку моей простоте, – произнесла она. – Я тоже имею право голоса в решении моей судьбы. Ибо я тоже венецианка. Я полюбила мавра, чтоб везде быть вместе с ним. Стремительностью шага я это протрубила на весь мир. Я отдаю себя его призванью, и храбрости, и славе. Для меня краса Отелло – в подвигах Отелло. Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука. Я еду на Корсику с ним.

– Но, любовь моя, – возразил Отелло. – Мне придется отправиться скоростной галерой – отплытье в эту ночь, – а галера – корабль военный, где нет помещенья для жены. Кроме того, мы времени покорствовать должны, и нужда в спешке не даст тебе достаточно времени, дабы собрать вещи.

– Я провожу ее на Корсику, – раздался голос из толпы. Вперед вышел Яго.

– Но будут и другие битвы, Яго, – ответил мавр. – Ты понадобишься здесь, в Арсенале – распределять экипажи по кораблям.

– Я свою жену отправлю, чтобы служила Дездемоне, – и так прослежу, чтобы она вернулась в ваши объятья на Корсику. Вы ее знаете, Дездемона.

Дездемона сжала руку Отелло.

– С Эмилией встречались мы, это правда. Она природой обладает доброй и будет мне хорошей компаньонкой.

– Быть по сему, – сказал мавр. – Кассио, готовь пять быстрых кораблей. Отплываем на Корсику с приливом. – После чего мавр повернулся к совету. – Синьоры, я вас благодарю за вашу веру и за эту даму. За то и за другое отвечаю жизнью.

Он предложил руку Дездемоне, и та, поворачиваясь идти за ним вон, одними губами промолвила мне: «Спасибо», – и улыбнулась.

Я остался стоять посреди залы – как бы не при делах больше, мне показалось, поэтому я изящно взмахнул Куканом – отметить свой сход со сцены – и направился к дверям.

– Неблагодарные ебучки! – заорал я. – Если б не Отелло, ваш город осадили б генуэзцы, вы бы все говорили сейчас на ятом итальянском.

– Но мы и так говорим на итальянском, – заметил Брабанцио.

Я опрометью развернулся к нему.

– А представляете, как рьяно Отелло на прощанье пежит вашу дочку, Монтрезор? Спорить готов, ее стоны слышны аж до моста Риальто.

Оглядываясь на прошедшие событья, с учетом замуровки и прочего, может, я и был с Монтрезором опрометчиво жесток.

* * *

Поэтому, само собой, Дездемона рада была меня видеть, когда мы с Джессикой добрались до Цитадели. Ну, не совсем так уж прямо «когда». Вошли мы следом за Яго и его другом.

– Ваш отец мертв, – сказал Яго.

– О боже мой! – И Дездемона принялась лишаться чувств. Отелло успел ее поймать и прижать к груди покрепче.

– Когда? – только и спросил он.

– Месяц назад, быть может, чуть больше. Он умер в винном погребе – сердце, – пока сестра госпожи была во Флоренции. Слуги нашли его лишь несколько недель спустя.

Дездемона всхлипывала в плечо Отелло.

Комната была большой, и множество столов в ней были завалены картами и схемами. Отсюда Отелло руководил своей армией. Вошедший с нами Кассио подтолкнул вперед Джессику и меня.

– Госпожа, вот сестра милосердия пришла дать вам успокоенье.

Я склонил голову и произнес sotto voce:

– Уйдемте в тихий уголок, дитя мое, помолимся.

Отелло кивнул и вручил Дездемону Кассио. Тот приобнял нас обеих и вывел из комнаты. Дездемона душила скорбь в моем монашеском бюсте, Джессика следовала за нами по пятам. Едва мы вышли из командного пункта, и Кассио покинул нас и закрыл за собой дверь, отрезав нас от Яго, я откинул вуаль и сказал:

– Не лейте столько слез. Папаша ваш был ебожаба и убийца, сами же знаете, нет?

– Карман? – Скорбь ее сменилась смятеньем.

– Плюгавый паразит, вот точно, – произнесла Джессика. – Даже на корм акулам не пойдет.

– Не обращайте на нее внимания, дитя мое, это она просто пиратничает.

– Она?

– Знамо дело, – отозвалась Джессика. – Раздвоенный я хвост, мать его, только под маскировкой, нет? Девичьи прелести от киля до клотика. – И она обвела рукой означенные прелести, таившиеся под маскировкой на ее девичьем теле.

Дездемона медленно кивнула, словно все поняла, хотя было ясно, что от скорби шарики у нее запрыгнули за бебики.

– А вы, значит, теперь лилово-зеленая монахиня?

– Облачение сама ему шила, – похвасталась Джессика. – Только лиловая и зеленая материи нашлись. Мы всем говорим, что это орден Святого Зажария, покровителя быстрой закуси.

– Мы слышали, вы вернулись во Францию, – сказала Дездемона.

– А, это? То слух, распространенный псоебучим негодяем Яго, – ответил я. – Нет, госпожа, благодаря вашему папаше я ныне вполне мертв. Каковыми станете и вы с мавром, если не прислушаетесь к моим предостереженьям.

– А я и не знала, что Яго нравятся собаки, – сказала Дездемона, обратив вниманье несколько не на то.

 

Явление пятнадцатое

Те темные тенета

ХОР:

Едва вселившись на выделенные им квартиры в местной таверне, Яго принялся расхаживать перед Родриго, а трактирщик, вполне глухой, подметал вокруг них пол.

– Ты видал? Видал? Нет, ты видал? Великий арифметик, сгубить готовый душу за красотку, вовеки взвода в поле не водивший и смыслящий в баталиях не больше, чем пряха; начитавшийся теорий, которые любой советник в тоге изложит вам; он – не служилый воин, а пустослов.

– Отелло? – осмелился уточнить Родриго: общий пафос тирады он несомненно разделял, но был не очень уверен в ее предмете.

– Нет, не Отелло – хоть видят духи, его я презираю не меньше, – Микеле Кассио, некий флорентиец. Ты ж видел сам, как Дездемону он облапил, словно тварь морская щупальцами?

– Он утешал госпожу. Вы же сами ей только что сообщили о кончине ее батюшки.

– О, со мною спорит самый отвергнутый из ухажеров. Говорю тебе, Родриго, – Кассио подлый оппортунист, удобства – лишь вход в его владенья, а они суть похоть. Даже теперь, поспорить я могу, он, как говорится, «дышит порывистым дыханием любви в объятиях Дездемоны». Он так устроен, знаешь? Есть слух, что он промеж моих простынь мою нес службу. Так ли, я не знаю; но с подозреньем я готов считаться, как с достоверностью. Ты заметил, как она смотрела на него?

– Правда? Кассио? И с Эмилией? Это поэтому вы здесь сейчас, в трактире, а не дома, с нею?

– О, я не чахну по своей неверной жене. А ты заметил, как она дозволила ему к руке своей склониться, точно сучка в течке? Из всех зубов, что я заточил против него, ни один не призван мстить за его влажные делишки с Эмилией, ибо она – вероломная распаляйка, как и весь ее пол. Этот Кассио перехватил мое назначенье, и вот за это ненавижу я его; а что украл он у меня жену и теперь вот забирает Дездемону – за эту слабость я ему, пожалуй, благодарен, ибо ею мы и воспользуемся в своих целях. Она и приведет его к паденью.

– Это как? – спросил Родриго. – Неужто не видели, как сегодня Дездемона отнеслась ко мне, как будто я чужой, еще и не узнав о смерти своего отца? И после всех сокровищ, что вы ей передавали в знак моих к ней чувств? Ныне и Кассио, значит, стоит у меня на пути, не только мавр?

– Не ной, Родриго. Дездемона нипочем тебе не даст, коль будешь ныть.

– Простите. Но все сокровища… и она меня ведь знает – мне выдавалось навещать ее в отцовском доме несколько раз.

– Несколько, а? Несколько раз – еще до того, как ты начал харить ее служанку?

– Ну-у… да, но у Нериссы такие прелестные груди и… Вы правы, Яго, женщины – существа коварные. Или я опять ною?

– Не беспокойся, добрый мой Родриго. Дездемона юна – и к тому же она, ручаюсь, полна задора, так что вскоре Отелло ей наскучит, и Кассио станет той тяпкою, коей мы выкорчуем ее из объятий мавра.

– А что это даст? Ну сбежит она от Отелло к Кассио, а я по-прежнему останусь на морозе – без Дездемоны и без денег.

– Ну как же – потом мы просто устраним Кассио, и дама – с разрушенной семьей, опозоренная, все ее сторонятся – отыщет утешенье в твоих объятьях. Мавру, огорченному предательством пробляди-жены, потребуется заместитель, и я наконец займу тот пост, что предназначался мне по праву, пока его не украл флорентиец.

– Я не очень понимаю, что вы имеете в виду под устранением Кассио?

– Мы его дискредитируем. Организуем инцидент, в котором он опозорится. Драку, например. Проведя с ним какое-то время в поле и в море, я знаю – пить он не умеет вовсе. Я уговорю его выпить со мной, братом по оружию, дабы отпраздновать недавнюю победу над генуэзцами и свадьбу Отелло, а там несложно будет подтолкнуть его и к неразумным деяньям. Ступай, отыщи Кассио, но сделай так, чтоб он тебя не видел. Последи за ним. Выясни, чем занимается по вечерам, а там уж и заметишь мышеловку, которую с тобой ему расставим.

– Найти? Где ж мне его искать?

– Он прикомандирован к порту. Отелло всегда размещает в порту старшего офицера, чтобы моряки и суда были готовы к отходу вмиг по команде. Помнишь тот дом, откуда вышел он нас приветствовать? Найди его там, а когда стража его окончится, ступай за ним.

Родриго встал, застегнул перевязь с мечом и приготовился уйти. Но помедлил.

– Денег бы на ужин?

– А что, у тебя нет?

– Я все, что было, отдал вам для Дездемоны.

– Ну, хорошо. – Яго швырнул ему серебряную монету. – И вот еще, Родриго?

– Слушаю? – ответил тот, пряча монету в пояс.

– Она твоею будет. Прощай.

– Прощайте, – с улыбкой ответил Родриго, выходя за дверь.

Яго повернулся к старому трактирщику, который уже занялся размешиваньем содержимого в большом закопченном котелке, висевшем над огнем.

– Вот так всегда из дураков таких я кошелек свой делаю; а тратить из-за одной пустой забавы время с болванами подобными? Уж дудки! Из всего состоянья Родриго от продажи его земель и взысканья по всем его векселям Дездемона не видела ни пенни, зато мои сундуки набиты туго – для тех времен, когда мне потребуется убранство, приличествующее моему положенью – командующего вооруженными силами Венеции… О, мавр будет сокрушен, мое ж восхожденье к власти отнюдь не гарантировано, покуда Кассио стоит у меня на пути. Родриго уберет его с моей дороги, опозорив его пьяной дракой, – так и начнется его паденье, а вскоре и мавр последует за ним – его утянет на дно его дорогая Дездемона. Хотя Родриго – остолоп, фехтовальщик он знатный, а Кассио – натуры постоянной и не полезет в драку, если не напьется, а стало быть – не преуменьшится. Нет, перед схваткой я дам Родриго замедлительного зелья, что Брабанцио подлил английскому дураку – ровно столько, чтобы он медлил и грезил. И если Кассио его убьет, что ж – он свою задачу выполнит… Дело зачато. Чудовищнейшей из затей дан ход.

ХОР:

И так вот Яго одержимо лепетал в нощи, не ведая о глухоте кабатчика и совершенном отсутствии у него интереса.

* * *

– Мне нужен корабль, – сказал я Отелло. Мы стояли на крепостной стене и смотрели на гавань: я – само виденье чистой сестры Святого Зажария, продуваемой ветрами, он – в трепещущих белых одеждах своей родины. Волны белой ткани обтекали его, словно он лицом поймал выстрел из катапульты, заряженной свежепостиранным бельем.

– Корабль тебе нельзя, – ответил мавр.

Со стен Цитадели мы видели галеры Отелло – за волноломом они отрабатывали атаки на крупный плот, который отбуксировали в открытое море. На каждой маленькой скоростной галере была установлена катапульта – она располагалась на рамбате, боевом помосте на баке. Гребло каждое судно с самой большой скоростью, громадный барабан отбивал гребцам такт, а затем, когда они подходили на дальность выстрела, к снаряду подносили огонь. Снаряд часто был туго сплетенным ивовым шаром, пропитанным маслом и смолой. Катапульта стреляла. Гребцы на том или ином борту вставали, налегая на весла, и судно разворачивалось, а шеренга стрелков по всему борту выпускала град стрел по мишени. Судно же опрометью возвращалось на исходную позицию перезарядить катапульту. Одна за другой, как танцоры в некоей морской кадрили, они нападали, стреляли и отступали. В бою лучники ныряли за щиты, пока снаряд не разрывался на палубе вражеского судна, разметывая команду, и тогда они вновь вставали во весь рост и сбивали любого, кто выскакивал из укрытия тушить пожар или отстреливаться. Такова была тактика, позволявшая Отелло обращать в бегство превосходящие силы противника. По большинству же морские битвы того времени сводились к тому, что одно судно цеплялось к другому, и начиналась сеча на залитых кровью палубах, пока в живых не оставался кто-то один. Отелло усовершенствовал такие выпады и финты: вражеское судно практически полностью уничтожалось, и экипаж барахтался в воде, не успевало дело дойти до рубилова и рукопашной. Сегодня суда наступали и на веслах, и под парусом. При развороте паруса спускались.

– Это как тыкать в медведя палкой и убегать, не? – сказал я.

– Когда я был пиратом, огневой мощи у нас было меньше, – ответил мавр. – Катапульты заряжались камнями. Чтобы не портить груз.

– А что ты будешь делать, если там целая стая кораблей?

– Флот, не стая.

– Тогда что? Какие-то же в погоню бросятся, я прикидываю…

– У меня четыре высоких купца, вроде того, на котором ты приплыл, только вооруженные. Мы их отбуксировали сейчас подальше. Они слишком высокие, чтоб их на абордаж брать, и слишком медленные для атак. Зато на широкие палубы помещается много лучников и катапульт. Если враг пускается в погоню, смерть на него обрушивается сверху. А если нападут на купцов, наши галеры вернутся их защищать.

– Значит, секрет твой – в учениях?

– Мы их устраиваем, да, а кроме того, я хорошо кормлю своих людей. Солдат лучше гребет, когда накормлен и когда ему платят. На моих судах нет рабов.

– Я был рабом, – сказал я.

– Я тоже, – кивнул мавр. – Три года был прикован к веслу как миленький, пока судно мое не потопили пираты. Меня отнесло от места крушения. Спас обломок весла, к которому я и был прикован.

– Не, греблю мне не предлагать. До ебени матери жонглировать и корки мочить – это запросто, а вот с навигацией – увольте.

– Сдается мне, море тебе и противопоказано, друг Карман. Экипажу в море деваться некуда, придется слушать твою болтовню. Возникнет соблазн тебя убить. Про килевание слыхал?

– Ха! Соли нюхнул и выжил. Кроме того, почти все время сидел тихо – только блевал иногда и немного жаловался.

– Зачем тебе корабль?

– Помнишь обезьянку мою, Пижона?

– Еще бы. Кошмарная тварь…

– Его нужно спасти. Из Генуи. И моего здоровенного подмастерья до кучи, но я просто подумал, что обезьянка вызовет больше сочувствия.

– А куклу твою? Ее спасать не надо?

– Кукана-то? Ты же знаешь, что его на самом деле не существует, правда? Это я его голосом разговариваю. Он – не живое существо, но это тебе, наверное, известно?

– Да, это я в курсе. – И мавр сверкнул ослепительной улыбкой, в которой, истинно реку я вам, сквозило самодовольство. – Это я шутил.

– Отлично подмечено. Мне нужен корабль, лоцман и команда.

– Что это я подметил?

– После твоей шутки я увидел всю пагубность своих заблуждений. Необученный моряк не сможет в одиночку доплыть до Генуи.

– Хорошая была шутка, – заметил мавр.

– В изготовленье хохм ты – истинный солдат.

– Ты считаешь, что, коли я военный, а ты шутник, можно надо мной насмехаться. Но я, Карман из Песьих Мусек, еще и стратег – и понимаю, когда кто-то делает выпад, а затем пытается обойти меня с фланга.

– Если б не я, ты б не добился Дездемоны.

– Если б не я, ты бы утоп, – парировал мавр.

– Это нечестный обмен. Я всего лишь хиленький дурак, пользованный и сломленный притом, и цели в жизни моей нет – одна лишь месть. Дездемона стоит сотни таких, как я.

– Она радость для моей души, – промолвил Отелло.

– Тысячи мень… меней.

– Корабль ты получишь.

– А лоцмана и команду?

– Да, да, только в гавань Генуи так просто войти не получится. Мы с ними воюем, знаешь. Судну придется высадить тебя на баркас дальше по побережью, чтобы не заметили, и ты догребешь уже сам. Ты хоть знаешь, где они там?

– Да. Ну, несколько. Генуэзцы ждут за них выкупа. В тюрьме, наверное.

– С попутным ветром доплывешь за четыре дня, и еще полдня – на греблю. Корабль будет ждать тебя два дня, потом отплывут, и добираться тебе тогда придется самостоятельно. Я не смогу прийти к тебе на выручку, Карман. Генуэзская гавань – одна из самых укрепленных на свете.

– Вернусь через неделю с гаком. – Я хлопнул мавра по плечу в порядке благодарности. Он мне нахмурился. Вот честно, я предпочел ухмылку, несмотря на кошмарную шутку, что ей предшествовала.

– А с девушкой что? – спросил Отелло.

– Она ждет своего суженого.

– Который уже мертв, ты говорил.

Я рассказал Отелло о кончине Лоренцо, хотя сообщил, что погиб он от моего клинка в драке, а не что его прикончила Вивиан. Довольно было в контексте всей моей истории – от того места, где меня замуровали в подвалах Брабанцио, до сговора Яго и Антонио оттяпать себе место в сенате, чтобы начать ятый Крестовый поход ради наживы. Только, блядь, русалки тут и не хватало, которая мне спускала в застенках и прикончила суженого Джессики.

– Этого она не знает. Возьму ее с собой, чтоб отвлеклась.

– Придется ей сказать, знаешь.

– А я думал просто поволноваться с нею вместе, когда он не явится.

– Возьми ее – но ей скажи.

– Она бросила дом и отца – и я ей вдобавок сообщу, что убил ее возлюбленного, хоть он и был до омерзения коварным гадом? Это будет жестоко. Я все, что у нее есть.

– Чтоб добрым быть, ты должен быть жестоким. Кроме тебя, у нее нет никого.

– Это пылающий фиал драконьей дрочки, я узнаю его. Да все в порядке с нею будет, пусть ждет. Если ждешь, весь мир полон надежды.

– Скажи – или не будет тебе корабля.

– Скажу, когда спасем Харчка. Мне может потребоваться ее золото, чтоб заплатить выкуп.

– Дай слово, что скажешь. Раскрась, как пожелаешь, Карман, но – скажи.

– Дам, что скажу, если ты дашь, что забьешь Яго в колодки.

– Яго я буду остерегаться, но он сражался бок о бок со мной во многих битвах и был верен. Я должен своими глазами видеть улики его измены – и лишь потом стану действовать.

– Он убил мою Корделию – завербовал того лазутчика, который ее отравил.

– Это ты говоришь.

– Это Брабанцио сказал. Яго – предатель, черноликая ты рохля. Ему нельзя доверять.

– В его присутствии буду стоять спиной к стене – и искать доказательств твоим словам. Но Яго жонглировать словами такой же мастак, как и ты, искусный мой дурак, и если я предъявлю ему только твои слова, он увернется, а я буду похож на тирана. Моя же сила – в том, что я основателен, а не порывист.

– Стало быть, я не обязан рассказывать Джессике о том, что Лоренцо мертв.

– Обязан, – сказал Отелло. – Тебе известны названия и курсы тех судов, что у Антонио в море? Тех, которыми он обеспечивает свое поручительство отцу Джессики?

Я вытащил из складок монашеского платья пергамент, который мне списал Шайлок, и отдал мавру.

– Вот все, и расписание – когда они должны вернуться в Венецию. Но не это поручительство обеспечивает. В обеспечение Антонио пообещал фунт своего мяса.

– Но это в шутку было ж, нет?

– Входит в сделку. Нет.

– А ты почему до сих пор в монашеском прикиде? Без трико и куклы на палке я все время забываю, что ты по сути – глупый человечек. Это нервирует.

– Из меня же годная монашка получится? В том-то и закавыка, правда? Я нравлюсь тебе в этом монашеском костюме, верно ведь, жеребец ты ятый?

– Тебе побриться надо, – промолвил мавр.

– А коль побреюсь, а? А? – Я подмигнул и захлопал глазами, ни дать ни взять кокетливая кокотка, коя я и есть.

– Ты глупый, а монашка из тебя неказистая! Пойду распоряжусь насчет твоего корабля. А ты пока понаблюдай за маневрами – может, чему и научишься, дурак ты раздражающего действия.

И я наблюдал. Видел, как до горизонта предо мной расстилается аквамариновый шифер Лигурийского моря, испещренного волнами и следами дюжины судов, но не дым, не боевые корабли влекли мой взор. А тень под самой поверхностью, за волноломом, тень, ждавшая, когда я вернусь в море.

* * *

– Ох, дорогая Нерисса, – сказала Порция. – Я так обеспокоена, что о туфлях даже подумать не было времени.

– А они, без сомнений, завянут от вашего небреженья, госпожа, однако ж герцог Арагонский ждет. Не выйти ль нам?

– Я не слишком прекрасной смотрюсь, нет? – Порция прихорашивалась, словно б Нерисса была ей зеркалом и она понимала бы, что не так с ее лицом, лишь глянув на служанку.

Та гадко ухмыльнулась. «Три тысячи дукатов – лишь замахнуться? Да тебе до прекрасности не хватает виллы в деревне и целой жизни минетов, дорогая моя», – подумала она, а вслух произнесла:

– Вы совершенство.

Они спустились по лестнице – Порция плыла впереди, Нерисса подпрыгивала следом, как у них вошло в привычку. Внизу их ждал герцог Арагонский – умопомрачительно симпатичный молодой человек с навощенными усами и начерненными веками. Рядом с ним переминались двое лакеев.

Стряпчие огласили свои заявленья, и Арагон величественно склонился над рукою Порции.

– Нерисса, проводи герцога к ларцам, будь так добра.

Проходя мимо, служанка шепнула:

– Не опасайтесь, госпожа, он может выбрать тот же ларец, что и марокканец. Шансы в его пользу не настолько, как вы предполагаете.

Если б герцог угадал ларец с портретом Порции, Нериссе б удалось обеспечить себе будущность тем, что она осталась бы в услуженье у своей госпожи, а то и освободила бы ее от части супружеских обязанностей. Арагон – это вам не жалкая республика и не исламский калифат, где из всех дыр лезут жены-конкурентки, Арагон – настоящее феодальное королевство, с аристократией, и сметливая дева, располагающая королевским выблядком, способна тут себе найти услад на всю жизнь.

Стряпчий отпер двери на террасу, поклонился и отступил с дороги.

Герцог медленно обошел стол, читая надписи и щурясь на ларцы, как будто обещанное в них могло просочиться через швы наружу. Наконец, свершив эдаким манером несколько оборотов, когда стряпчие уж начали нетерпеливо, но вежливо покашливать, герцог остановился пред серебряным ларцом.

– «Избрав меня, найдешь все то, чего ты стоишь», – прочел он вслух. – Дайте ключ, и пусть моя откроется удача!

Стряпчий вышел вперед и вручил Арагону ключ.

Тот отомкнул ларец – и отпрянул.

– Что вижу я? Да это же говно!

– Там есть стишок, толкующий значенье, – подсказала Нерисса.

– Нет, это натуральное говно, – ответил герцог.

– Но посмотрите, все блестками усыпано оно, – сказала Порция.

– Не зря говаривали в старину: дает судьба и петлю, и жену, – не смогла сдержаться Нерисса. – Не стоил этот клад таких раздумий. Символ, а? Монтрезору символы очень нравились.

Порция чуть слышно зарычала – хоть и не могла сдержать ухмылки над невезеньем Арагона.

Стряпчие захихикали: проделка совсем в духе старого Брабанцио – выжулить у аристократа три тысячи золотых и подсунуть ему фекалию.

– Это какашка. Три тысячи дукатов за какашку? – Герцог неистово помавал рукою в направленье оскорбительного предмета. При этом он ненароком надломил один свой великолепный ус. – Три тысячи…

– В определеньи собственных заслуг не судьи мы, – сказала Порция. – Вы дали слово, а теперь ступайте прочь, любезный сударь, и больше к нам не сватайтесь.

Униженный собственным обетом, герцог развернулся на каблуках, взметнул плащом и вышел вон, не произнесши более ни звука.

– А ты за ним разве не побежишь? – осведомилась у Нериссы Порция. – Бюстом колыхать пред ним не будешь?

– Я б и колыхнула, да только мне крайне любопытно, что за стих ваш папенька к этому призу присовокупил.

Порция заглянула в ларец с его зловонным бурым насельником, но никакого пергамента, сходного с тем, что в золотом ларце нашел марокканец, не обнаружила. Посмотрела на стряпчих – те пожали плечами.

– Стишка тут нет.

– С серебром ничего не рифмуется, а? – заметила Нерисса.

 

Явление шестнадцатое

Мерзавец каких мало

– Что-то я не уверен, Яго, – сказал Родриго. – Кассио, похоже, очень мил.

– Он не мил. Когда напьется – сущий дьявол, как вскоре сам ты убедишься. Я презираю его, он мне отвратителен, я не люблю его до крайности. Ненависть моя к нему в сравненье с ненавистью – все равно что ненависть в сравнении с любовью. Так что не стоит говорить: он мил.

– Ну, я не в смысле мил, а в смысле – держится, как благородный.

– Настолько благороден, что отхарит твою Дездемону – и глазом не моргнет. Какие шансы будут у тебя, нескладного ежа, после того, как побывает она с таким привлекательным негодяем? Пей давай, укрепляйся перед боем.

– Варом отдает.

– Пей. Согреешься в ночи, пока к тебе я Кассио не доставлю.

– А это будет – где?

– У стен Цитадели, в узком переулке – увидишь в окне красный фонарь, там живет куртизанка Бьянка, что прелести свои распродает за тряпки и прокорм, но в этом франте души не чает. Подождешь в темноте, в трех дверях оттуда. Когда напьется – а это произойдет довольно скоро, – я вложу ему в голову мысль, что она за ним посылала. Он, слыша про нее, не в состоянье сдержать веселый смех, и на зов пойдет как миленький. Я двинусь следом, не попадаясь на глаза. Держи свой меч на изготовку – и рысью в драку. Как только схватитесь вы с ним, я подыму тревогу и привлеку стражу, чтоб засвидетельствовала негодяйство Кассио и то, что напал он на тебя облыжно.

– Так мне его убить?

– Коль случится, так случится, тем радостней всем нам, но надо вам подраться. Пред тем, как нанести убийственный удар, советую претерпеть легкое раненье.

– Легкое раненье?

– А коли не удастся, ну что ж – как друг твой я обязан буду нанести тебе его сам. Для виду.

Родриго раскрыл было рот что-то возразить, но смолк, не начав, посмотрел на старого трактирщика, что как раз проковылял мимо с охапкой дров для очага.

– Говори без страха, – молвил Яго. – Он глух.

– Сдается мне, прилично будет не доверять тому, что он так глух, каким представляется.

– А, здравая мысль. Походка немощна его, но вот в глазах я примечаю какой-то очень похотливый блеск. Подозреваю, он в мое отсутствие творит делишки темные с моей женой.

– Правда? И трактирщик тоже? Друг Яго, прошу простить, если превышаю полномочия, но вам нужно серьезно с ней поговорить.

– Потом. Теперь же ступай отыщи себе место у дома Бьянки. Я уже видел, как он пьет: одного кубка с него довольно, чтоб его штормило. Тогда он пустится на поиски скользких ночных приключений. Ступай, будь там, а я пойду в караулку к портовым офицерам со свежим кувшином вина. Давай, давай, Родриго, вслед иди за Кассио.

– Иду, – сказал Родриго, направляясь к двери и возложив руку на рукоять меча. Затем повернулся и сделал два шага назад, словно бы по инерции. – Я опрометью в бой, Яго. Я словно бы во сне.

– Иди!

– Иду!

Пошел.

Яго опрометью взбежал по лестнице – спрятать крохотную лакированную шкатулку, которую стянул с трупа Брабанцио. Тогда в ней еще оставалось замедляющее зелье. Крохотный комок, даже меньше, чем они подкинули в амонтильядо дураку, но Яго его сберег. Для мавра, быть может, а еще лучше – для Дездемоны. На Кассио его жаль тратить – ибо то была единственная правда, которую он сообщил Родриго: после кубка-другого Кассио будет практически беспомощен.

Яго потер шкатулку о рукав, и черный аспид под красным лаком сверкнул под лампою зеленым глазом. Примечательная восточная штукенция. Яго хранил ее под парой перчаток у себя в дорожном сундуке. Очень, очень любопытная штуковина.

ХОР:

Под прибывающим полумесяцем два темных существа таились так у края гавани: одно вступило в круг теплого света от ламп караулки под маской дружбы и радушия, второе чернильной тенью лежало средь камней на берегу. Наблюдало.

Яго поставил кувшин на стол, за которым с пером в руке над амбарной книгой сидел Кассио.

– Давайте, капитан, несите кубки, у меня есть жбанчик вина, а мы еще не отпраздновали нашу победу штормом над генуэзцами и не выпили за здоровье доблестного Отелло и его новенькой жены.

– Не в этот вечер, добрый Яго, – ответил Кассио. – Бедная голова моя, к несчастью, плохо переносит вино. Я бы желал, чтобы для выражения взаимной любезности придумали бы другой обычай развлечения.

– О, ведь это наши друзья! И нам пристойно отпраздновать жизнь – а с нею и наших врагов, чья гибель спасает наших друзей от опасности. За жизнь, всего один кубок?

– Я уже выпил один кубок сегодня вечером; он был искусно разбавлен, и все же – как здесь все переменилось! Цифирь танцует на странице, что разбегающиеся мураши.

– Всего кубок? Один, и я расскажу вам хорошие новости, весть только для вас, что сотрет с вашего чела все морщины и натянет их у глаз улыбками. Один кубок, за неожиданность.

– Ну, так и быть – вон кубки на камине. Только один.

Яго снял кубки с полки над очагом – тяжелые цилиндры зеленого муранского стекла, грохнул ими о стол и плеснул в оба вина, брызнув и на угол реестра Кассио.

– Ну, пейте же со мной. За Венецию! За Отелло! За Дездемону! Да благоденствует их постель!

– Что?

– Вы знай, блядь, пейте.

Выпили до дна. Яго наблюдал за капитаном из-за обода своего, а Кассио пил и морщился. Стукнув кубком о стол, он весь передернулся.

– Ну, выкладывайте добрую весть, – сказал он.

– Еще один!

– Нет, еще один – и глядите, в голове какая пертурбация. Я в этом слаб, к несчастью, и добавлять не смею больше.

– Но я вам расскажу – и будете рады. Честное слово.

Кассио сощурился и пристально посмотрел на Яго, словно пытаясь разглядеть истину в мареве, подымавшемся вокруг него, – и вдруг его увлек пурпур, которым вино окрасило его амбарную книгу, смешавшись на странице с чернилами.

– Ладно, еще один. Начисляйте, добрый Яго!

Яго начислил.

Кассио встал и широким жестом – с немалым расплеском притом – поднял тост:

– За Отелло, за Дездемону, за Венецию, за Яго, за сиськи! – за сиськи выпить непременно надо, уж коли пьете вы за счастье – за…

– Венецию! – подхватил Яго.

– Венецию? А как же сиськи?

– Вы знай, блядь, пейте.

– Ну.

Выпили, и кубки грохнули о стол, как молотки-близнецы на аукционе.

– Еще разок! – объявил Кассио.

– Но ваш сюрприз. Я должен передать известье вам.

– Божий кровоспуск, Яго, вы болтать намерены или бухать? Разливайте! – И Кассио протянул свой кубок, словно требовательный побирушка.

– Куртизанка Бьянка послала меня вас привести. Она вас хочет видеть сегодня. Сейчас.

– О, Бьянка. – Кассио взял кубок на грудь. – Она ко мне сюда порой заходит. Кокетливая потаскушка. Сдается мне, я ей небезразличен. Годная женщина.

– Знамо дело. Красотка.

– Ну тогда что ж. Пошли! Вперед! Пойдемте, Яго. К прекрасной Бьянке. – Кассио ринулся в открытую дверь. Меч в ножнах зацепился за косяк, и он крутнулся три раза на месте – и только потом обрел верный курс, более-менее в море.

– Вы неизбывно жалкий выпивоха, – сказал Яго, высовываясь за ним следом в дверь.

Преувеличенно широким шагом Кассио вернулся к Яго и остановился, едва ли не нос к носу.

– Нет, вы!

– Бьянка, – напомнил Яго.

– Точно. Бьянка. Аххх! – И капитан ринулся во тьму.

– Кассио!

– Чего? – Тот остановился, обернулся. – Чего вам, негодяй?

– Вы знаете, куда идете?

– Ни, блядь, малейшего понятья.

– Вдоль гавани, третий переулок направо, там до конца, до самой стены Цитадели. В ее окне увидите красный фонарь.

– Точно. Третий поворот. Ну да.

– Если свернете влево, упадете в воду и утонете.

– Не утону, я прекрасно плаваю. А вы мерзавец!

– Все равно ступайте лучше направо. Она вас ожидает.

– А вы разве не идете?

– Меня другой долг призывает.

– А, ну да. Жена. Эмилия. Аппетитный у нее талант, скажите?

– Ступайте! – Яго отвернулся, с трудом сдерживаясь, чтоб не прикончить флорентийца. – Отсюда послежу за вами, чтоб не перепутали поворот.

– Вы лучший боевой товарищ для солдата, добрый Яго. Прощайте!

Спотыкаясь, Кассио побрел вдоль порта. Яго дождался, пока он свернет в третий переулок, затем тронулся следом – быстро, поближе к стенам, в тенях. Узкий проход вился вверх по склону, чтобы смягчить крутизну подъема, но трехэтажные каменные дома все равно стояли по обе его стороны так тесно, что переулок освещала лишь узкая полоска синего неба, залитого лунным светом. Идти по улочке было все равно что на ощупь брести в пещере. А за несколько кварталов до Цитадели тьма сгустилась до того, что Яго потерял Кассио из виду – однако слышал, как он врезается в стены и матерится, вновь ложась на курс. Свернув за один крутой поворот, переулок стал пошире, и Яго увидел над собою высокие стены Цитадели, а внизу под ними – красный огонек в доме куртизанки. В кругу тусклого света размещалась очень высокая и худая фигура – мужчина ссал прямо на улицу и повернулся, когда Кассио подковылял к нему.

– Меня окружает сплошь благоматное мудачье, – прошептал себе под нос Яго. – Будь я их генералом, неужто сам я был бы таким? Хочу ль я стать тем, чем хочу?

За спиной у него что-то зашелестело, но в темноте он ничего не видел. Может, кошка. Потом что-то зашебуршало сверху – но балкона над ним не было. Еще одна кошка, на крыше. Морем здесь пахло сильнее, чем на берегу. Может, рыбак развесил сети из окна, а по ним карабкается кошка? Но чу – спереди донесся звон стали: то Родриго выхватил свой меч.

– Стой за себя, ничтожный ты фигляр! – вскричал Родриго, наступая на шаткого Кассио.

– Чего? – спросил тот.

– En garde! – повторил Родриго, поднимая меч.

Кассио было попробовал вытащить свой меч, но оступился и с лязгом рухнул куда-то в темноту.

– Я тебе тоже немедля крикну что-нибудь по-французски. Погоди-ка!

Родриго меж тем наступал. «Нет, драка должна состояться, – думал Яго. – Стража обязана найти Кассио позорно пьяным». Он сделал шаг из тени, выхватил меч и уже совсем было собрался поднять тревогу, как вдруг у него в голове щелкнула мысль: ЭТОГО ПОЩАДИ. Мысль мерзкая и чуждая, как вспышка грезы в лихорадке: ЭТОГО НЕ ТРОГАЙ. Пред мысленным взором его молнией сверкнул бело-голубой образ Микеле Кассио – и тут же ослепительно заболела голова.

– Проснитесь! Караул! – завопил Яго. – Воры! Грабеж! Гнуснейшее убийство.

– Где? – спросил Кассио, по-прежнему пытаясь достать меч, но клинок не поддавался. Капитан изо всех сил крутнулся на месте и снова упал.

– Вставайте! – не унимался Яго. – Убивают! Стража! Стража!

Родриго меж тем надвигался на простертого Кассио.

И тут с крыши, словно сами тени стали жидки, черный мазок кинулся за спину Родриго, и тот не удержался на ногах. Упал, заорал, свернулся калачиком и обеими руками схватился за рваную рану в том месте где раньше была его икроножная мышца.

Яго замер, рука с мечом ослабла, а крик о помощи застыл у него в горле. Вопль Родриго осекся, надломился, но все равно звучал, жалко и пронзительно.

Тьма бросилась к нему еще раз, и голос его смолк. Обезглавленное тело Родриго миг-другой посидело на булыжной мостовой – два фонтанчика крови били из шеи, поблескивая черным в красном свете. Тень снова сгустилась, свернулась вокруг комка мяса, который прежде был Родриго, и Яго заметил глаза – зеленые, как смарагды, они поймали отблеск лунного света, качнулись и остановились на нем.

Справа от него лязгнул запор, открылась дверь и появился старик со свечою в руке.

– Что здесь?

Яго нырнул в дверной проем, сшибив старика с ног. Захлопнул тяжелую дверь, и накинул засов, и прижал дверь спиной, – а снаружи что-то могуче ударилось в нее, с такой силой, что Яго не устоял и оказался в объятьях старика. Меч его лязгнул о плиты пола. Засов выдержал, но что-то не отходило от двери снаружи – неистово скребло дуб зазубренными лезвиями, словно тысяча крыс пыталась выбраться из горящей бочки. Звук этот вселил в Яго такой ужас, что он некоторое время полежал на старике парализованный, пока не сообразил, что смотрит на дверь, освещенную пламенем его горящего рукава, который подожгло от свечки старика.

– Нет, сам защищайся! – раздался из-за двери голос Кассио. – Я научу тебя хорошим манерам, подлец! Как только вытащу клинок из ебаных этих ножен – научу. Чего разлегся просто так, мерзавец, вставай и защищайся! Хватит притворяться. Что у тебя нет головы, тебе не поможет! В бой, я сказал!

* * *

– Я был не очень хороший ребенок, – сообщил Бассанио другу своему Грациано, сидевшему напротив в гондоле по пути в Бельмонт. – Когда говорю, что был нехорошим ребенком, я отнюдь не имею в виду, что был непослушен или капризен. Мне не очень хорошо удавалось быть ребенком. Меня не интересовало ничто детское, и я всегда был не того размера. В одежде зачастую бывал слишком крупен, в играх – слишком мелок. Ну и скорость всегда какая-то не та.

– Медленный? – уточнил Грациано, поворачивая голову, чтобы яркое перо на шляпе не сломалось от ветра.

– А порой слишком быстрый. А как только начал детством овладевать – бац, и уже юность, и в ней я тоже был ничем не примечателен, за исключеньем роста волос. Став мужчиной, я разочаровал как сын, не преуспел как купец, не выполнял обязательств как должник и вообще позорил всячески друзей и родственников.

– Это неправда, – заметил Грациано. – Наши ожиданья очень низки.

– И все равно, сегодня, в этой лодке, с этим сундуком заемного злата – я уверен в одном, так, словно только что взломал печать на самой уверенности: я стану Порции отличным мужем! А став им, мой превосходный друг, я погашу свой долг Антонио, не успеют вернуться его суда, и отплачу всем вам. И впредь буду отличным купцом, умудренным опытом, выкованным из мириад потерь, а в поведении своем и мудрости – от пяток до макушки прекрасным человеком, искупленным любовью прелестной Порции.

– Если выберете правильный ларец.

– Это практически предрешено, мой добрый Грациано. Ибо послание от Саланио, переданное с гондольером, в этом уверяет.

– Если гондольера и впрямь отправлял Саланио, – а то он что-то ненадежен в последнее время. Взять и съебаться без предупрежденья с Лоренцо на Кипр…

– О, записка от него, сомнений быть не может. У гондольера был с собой кинжал Саланио с самоцветной рукоятью – и даден для того, чтоб я удостоверил подлинность посланья.

– У того кинжала братьев нет, он лишь один такой на свете.

– О чем и речь, – сказал Бассанио. – А вот и пристань. – Охранявшим причал слугам он крикнул: – Эй вы, зовите челядь помогать нам. У нас сундук золота, его нам без усилий не поднять, а кряхтеть и потеть – не по-господски.

– Ну еб твою мать, – буркнул Грациано себе под нос.

Когда стряпчие подтвердили, что сумма верна, сундук унесли, а Бассанио с Грациано проводили в вестибюль.

Порция разыграла свой обычный парадный сход по лестнице в сопровождении Нериссы, только на сей раз не остановилась поодаль в ожидании похвал, а кинулась вперед, когда Бассанио поклонился, и сделала перед ним книксен с большим воодушевленьем, приподняв юбки так высоко, чтобы продемонстрировать новейшие и сказочнейшие свои туфельки, чьи подошвы были гладки и не сношены, как и сама их хозяйка. Подошвы сии незамедлительно разъехались по мраморному полу, как по льду, разместивши даму в положенье, именуемом «полный шпагат», из коего подняться сразу ей не удалось.

– О, Бассанио, – произнесла она.

– Милая Порция, – ответил он.

– День, час и миг настал для нас – я ничего с такою силой не желала, как оказаться с вами рядом.

– А я – с вами. Прошу вас, встаньте, госпожа.

Она не встала.

Нерисса, еще не сошедшая с нижней ступеньки лестницы, посмотрела через головы влюбленных на Грациано – она и не помнила, что он такой симпатичный. Тот улыбнулся и в ответ тоже повел глазами.

– Я могла бы вам подсказать, – произнесла Порция, – но клятву бы тогда нарушила. А клятвы не нарушу. Но вас утратив, грешница, я пожалею, что соблюла обет. О ваши взоры! Я ими пополам разделена. Одна часть – ваша, а другая – ваша… То бишь, моя; но, значит, ваша тоже. Итак, я ваша вся. О, что за время, лишающее собственника прав! Я ваша, да не ваша.

– И я ваш, милая Порция. Подымитесь же.

Нерисса уже хихикнула и кокетливо прикрыла рот ладошкой, обмениваясь взглядами с Грациано. Его глаза не отрывались от сиянья лун-близнецов в ее декольте, а ее – озирали великолепную арку пера у него на шляпе и опускались к рукояти украшенного драгоценностями кинжала, который он носил на поясе. Игра началась и свеч стоила.

– Помедлите, день-два хоть подождите вы рисковать; ведь если ошибетесь – я потеряю вас; так потерпите. Мне что-то говорит (хоть не любовь), что не хочу терять вас; вам же ясно, что ненависть не даст подобной мысли. Но, если вам не все еще понятно (хоть девушке пристойней мысль, чем слово), – я б месяц-два хотела задержать вас, пока рискнете, – сказала Порция. – Коль так судьбе угодно, то в ад идет пускай она – не я. Я говорю, однако, слишком много, но цель моя – чтоб время протянуть подолее и выбор ваш замедлить.

– Позвольте выбрать, – прервал ее Бассанио. – В этом ожиданье я как на дыбе.

– Итак, вперед! Господа проводят вас к ларцам. – И Порция дала стряпчим знак вести Бассанио на террасу.

– А вы, моя госпожа?

– Я догоню. Ступайте.

Стряпчие отперли дверь и вывели двух молодых купцов наружу.

Нерисса остановилась над своею госпожой, стараясь не ржать.

– Застряли никак?

– Эта флорентийская обувь – страшное говно, – ответила Порция.

– И вы панталончики не надели?

– Еще как надела я панталончики. Ты меня распущенной считаешь? Я застряла потому, что у меня нет сил подняться из этой позиции. Ну, помоги же мне.

Нерисса подцепила госпожу под мышки и утвердила на ногах. Так они постояли в неловком объятье.

– Хоть и сквозь шелк, но мрамор хладен для некоторых дамских чар, – изрекла Порция.

– Но их согреет вскоре приятственный супруг купеческого убежденья, – ответила Нерисса с ноткой надежды в голосе, коя не была совсем уж фальшива. Если ей удастся завлечь высокого друга Бассанио, Порция, может, и не уволит ее из соображений ревности.

– Ох, Бассанио такой привлекательный.

– И друг его.

– Тебе он мил?

– Вы шутите? Мне повезло, что я не прокатилась по мрамору подле вас.

– Я не потому оскользнулась.

– Пойдемте к ним, моя госпожа. Ходит слух, что ему выдали секрет ларца, в котором ваш портрет. Тогда вы будете невеста уж ввечеру.

Они выскользнули на террасу рука об руку, как танцовщицы – и мужские улыбки засияли им навстречу. Ну, если не считать стряпчих, кои не улыбались никогда, если активно не ебли при этом никого, как велело им кредо их ремесла. Бассанио уже держал в руках черный ключ и стоял перед свинцовым ларцом.

– Как, уже выбрали? – удивилась Порция – однако довольная, однако встревоженная.

– Да, госпожа, личина правды, под которой наш хитрый век и самых мудрых ловит, – то золото блестящее! Мидаса то жесткий корм! Я не хотел его! И не сребро, посредник тусклый, пошлый между людьми! Но вот простой свинец, скорей грозящий, чем сулящий блага, – он бледностью своей красноречив: я взял его – будь выбор мой счастлив!

– Он что, мегерой вас назвал? – прошептала Нерисса.

– Я чувствую, уж слишком сильно в сердце твое благословение; уменьши его скорей – оно меня задавит, – ответила Порция.

Бассанио отпер ларец и заглянул в него. Откинутая крышка не давала никому увидеть, что внутри, – кроме Грациано, стоявшего рядом с соискателем.

– Что вижу здесь? – Общее смятенье.

– Портрет несовершенен, – сказала Порция. – Художник пил, когда творил его, я уверена. Я говорила папеньке, надо заказать другой…

– Дурацкая голова, – произнес Бассанио. – Кукла. – Он вынул ее из ларца обеими руками, бережно, словно птенца.

– Вот свиток, – сказал Грациано, выхватил кусок пергамента из ларца и прочел вслух:

– Ох, отлично разыграно, дурак, – прошептала Нерисса. – Как же прекрасно разыграно. – И она оставила Порцию рыдать, а сама пошла провожать гостей к пристани – убедиться, что Грациано понял: ему конкретно путь в Бельмонт не заказан.

* * *

– Госпожа, я забыл передать вам вот это, – сказал я, отдавая Дездемоне крохотный портрет ее сестры, написанный на мраморном брелоке. Мы стояли у пристани, готовясь взойти на борт корабля, что доставит нас к Генуе, – небольшого торгового судна, оснащенного лишь восемью веслами, с командой в двенадцать человек. То было быстрейшее, легчайшее судно, которое Отелло мог вверить нашему походу.

– Ой как это мило, – отозвалась Дездемона. – Я буду им дорожить. Как же я скучаю по сестрице. Должно быть, ей очень грустно после кончины батюшки.

– Хоть он и был старый злонамеренный прохвост, э? – произнесла Джессика. Еврейка неким образом обзавелась парой высоких кожаных сапог, отвернутых у бедер, и широким поясом с латунной бляхой.

– Хватить пиратствовать, – сказал я.

– Рррык, – рррыкнула она.

– Объятия отцов и дочерей подчас колючи, – сказала Дездемона, – а любовь верна, хотя нежна бывает не всегда.

Джессика слышимо сглотнула.

– Это правда, госпожа. Мои извиненья.

– Пустяк, – ответила Дездемона, похлопав Джессику по руке. – И у нас есть для вас подарок, Карман. – Дездемона шагнула вбок, а вперед вышла Эмилия с тряпичным узелком, перевязанным бечевкой. Я положил его на доски настила и распустил узел. Внутри были свернуты черный шелковый шутовской колпак с серебряными бубенцами, а под ним – дублет и трико с ромбами черного атласа и бархата. Давненько не приходилось мне видеть совсем черного шутовского наряда.

– Все так, как было, когда ты только прибыл в Венецию, – сказал Отелло. – Сам говорил, тебя прежде звали «Черным Шутом». Вот мы и заказали. Наряда этого хватит всем напоминать о твоем неизлечимом слабоумии.

– Ну, чтоб соответствовать форме, еще мне требуется до офигения здоровый гульфик.

– Про это я забыл, но пару мягких сапог с загнутыми носами и колокольцами тачают. К твоему возвращению будут готовы. Прости, но мастера-кукольника на этом острове мы не нашли.

– Кукан свое еще послужит, добрый мой Отелло. Ну а гульфик могу позаимствовать у тебя – его, правда, придется несколько надставить. Как бы то ни было – мои благодарности тебе и прелестнейшей Дездемоне. – Я склонился к ее руке. – Вам в Цитадели я оставил еще один подарок, госпожа. Эмилия вам принесет его с наших квартир, надеюсь.

– А тебе, Джессика, к возвращенью я приготовлю красивое платье, – сказала Дездемона.

– Ох, госпожа, как это щедро. Я чаю, мне не стоит являться моему Лоренцо эдак преображенной – не то сам Купидон бы покраснел, меня увидев мальчиком одетой.

– Не беспокойся – любовь слепа, влюбленные не видят, какими сумасбродствами грешат. Твой Лоренцо будет горд, видя тебя облаченной в мужество и спешащей на выручку другу.

– Благодарю вас. – И Джессика обняла Дездемону манером, пиратам весьма не подобающим.

– Спокойного плавания, черный шут, – сказал Отелло. – Мой самый умелый штурман поведет ваше судно и послужит лоцманом. – Мавр показал на офицера, с которым раньше мы не встречались, – высокого, рыжебородого. Тот щелкнул каблуками. – Лейтенант Монтано.

– Но где же Кассио? – спросил я.

– Печальное известье… – Дездемона поглядела себе на туфли.

– Кассио на губе, – ответил Отелло. – Еще не просох после вчерашнего. Подняли тревогу из-за пьяной драки, и Кассио нашли стоящим над телом заместителя Яго Родриго. Того обезглавили и изуродовали.

– И Кассио – убийца? – спросил я.

– Думаю, нет. Меч его был чист, а убийство свершено не сталью. Но он по-прежнему слишком пьян, чтоб что-то излагать, хотя сомнений нет – он участвовал в потасовке.

– Обезглавили? Изувечили? Стало быть, где-то в порту?

– Нет, под самой южной стеной Цитадели.

Мне не хотелось больше ничего слышать. О том, что случилось с Родриго, у меня сомнений почти не было, – пока я не узнал, что случилось это далеко от воды. У моей русалки что – ноги отросли? Я содрогнулся от такой мысли.

– Уверен, протрезвеет – и убедишься, что он невиновен, к тому же сер, как прах. Пора отправляться. Пойдем, Джессика. Прощайте, друзья мои.

Я взбежал по сходням, и Джессика вместе со мной подошла к поручням. Лоцман взошел на судно и дал команду отдавать концы.

– Зачем столько подарков и добрых пожеланий? – спросила Джессика.

– Затем, что они думают, будто мы не вернемся, солнышко.

– Еть, – кратко выразилась ужасная пиратка Джесс.

– К краю не подходи пока, дружище, будь так добр? – И я вперился в воду, не явится ли в глубине смертоносная тень.

 

Явление семнадцатое

Дурацкий выкуп

– Генуя, – произнес Монтано, показывая на точку оранжевого света в далекой тьме. Запросто могло быть тонущей звездой или ятым дельфином, несущим свечку. – Ближе мы подойти не можем. На мысу, у прохода в волноломе – маяк. Правь на этот огонь. Сразу за ним – гавань. Но лодку в гавань не заводи, если не сможешь за нею присматривать.

– Есть, капитан! – отвечала Джессика. – Пусть цинготные трюмные крысы грабят – будет им пожива грогом и харчем, а, салажата? Рррык.

– Знаешь, это совершеннейшая белиберда, – заметил я. Она несла такую околесицу все четыре дня рейса до Генуи.

– И вовсе нет. Это по-пиратски, – ответила она.

– На самом деле мы так не говорим, – сказал один матрос, помогавший нам перегружать скарб в шлюпку.

– А вы обычные заморы, вот, – сказала Джессика. – И никакие не пираты.

– Были пиратами с Отелло, пока он не поступил на венецианский флот, – сказал другой. – Работа та же, только флаг другой.

– Парнишка новые языки учит, – вступился за нее я. Вообще-то ее пиратскую болтовню я предпочитал полным несбыточных надежд сказкам о ее будущей жизни с Лоренцо. – Скажи им что-нибудь на иврите, Джесс.

– Шаббат шалом, соленые подонки.

– Посмотри за спину, Карман, – сказал Монтано перед тем, как я спустился в шлюпку. – Видишь три яркие звезды? Запомни их. В сумерках отойдешь от маяка через две ночи – и мы будем здесь же. Правь на эти звезды, маяк держи за кормой. В шлюпке есть фонарь, кресало и кремень. Как только маяк будет того же размера, что сейчас, фонарь зажжешь. Мы вас найдем.

– А если туман?

– Ну, тогда тебе натуральный пиздец, что тут скажешь? Подойдем тогда еще через двое суток. Валяйте, а то как доплывете, уже рассветет.

– До зари еще добрых шесть часов, – сказала Джесс.

– Ну да – навались-ка на весла, парнишка, – ответил ей один матрос.

Я слез в шлюпку, нам передали последнее из необходимого, в том числе – тяжелый кожаный мешок, куда мы сложили сокровища Шайлока, – и мы оттолкнулись от борта. С Джессикой мы расположились бедро к бедру на банке, у каждого по веслу – и тянули их на себя, и жаловались, пока руки наши не стерлись до мозолей, а голоса не охрипли, а потом гребли и стенали еще немного, но успокоился я, только когда шлюпка ткнулась носом в берег под маяком, и мы поднялись на узкую тропу, шедшую по волнорезу, и встали. Над горами за Генуей всходило солнце.

Ни разу за все наше путешествие не замечал я проворной русалочьей тени, однако чуял ее присутствие – так волоски на руках встают дыбом перед грозой. Почему Родриго? Почему не Кассио, который явно там был, когда случилась эта бойня, хоть и не помнил ничего, кроме своего позора? А если Вив могла перемещаться и посуху – такое, надо сказать, я мало подозревал после того, как облыжно обвинил Джессику в том, что она русалочий подменыш, – то чего ж ей не ворваться в город, словно изголодавшемуся сиротке в неохраняемую кладовку? Я-то предполагал, что Брабанцио, которого нашли изуродованным в погребах, забрел в такой же проход, как тот, в котором замуровал меня, подошел слишком близко к воде – тут-то она и нанесла удар. Но теперь вполне возможно, что она зашла с парадного входа.

– Вон тюрьма. – Я показал на офигенски здоровенную каменную крепость, что раскорячилась над портом. Отелло мне показывал ее на картах, но и живьем не заметить ее было трудно.

– Роскошная она что-то для тюрьмы, тебе не кажется? – отозвалась Джессика.

– Раньше, несомненно, служила королевским дворцом, – сказал я. – Так оно всегда бывает. Чутка революции, августейших особ сажают в замок на хлеб и воду, появляются другие августейшие особы, в клятой тюрьме жить не хотят, строят себе рядышком замок пограндиознее, старый оставляют тюрьмой – и так далее.

Так оно случилось с Белой башней, где меня впервые сделали королевским шутом Лира, а затем я стал королевским супругом и как-бы-королем для Корделии. Но Генуя – не Лондон. Это морской порт, как Венеция, если б Венецию построили на горных склонах, а не на ебаном болоте. Мачты судов в гавани торчали густо, будто щетина на кабаньем загривке. И, как и говорил Отелло, порт был укреплен: катапульты и баллисты у выхода из гавани, бойницы в башке маяка и под линией огней – укрепленная зубчатая стена. Кроме того, створ выхода из гавани перегораживала цепь со звеньями толщиной в мою ногу, опускаемая массивными лебедками: ни одно деревянное судно через такую бы не прорвалось. Нет, тюрьма здесь раньше была не дворцом – это была крепость, и по зову трубы ее тоже можно было бы использовать для защиты города. Насколько я знал, на крышу могли втаскивать фрондиболы, и те поражали любое судно, приближавшееся ко входу в гавань. На другой стороне бухты располагались верфи – столь же крупные, как Арсенал в Венеции. Даже теперь, на самой заре, по-над водой неистовой дробью разносились удары молотов, и дюжина боевых галер вырастала в высоких деревянных коробах, из которых они скоро соскользнут в море. Так вот какова другая сторона войны за моря, которую Венеция ведет уже полвека?

– И Отелло разгромил эту публику? – спросила Джессика, озирая эту панораму.

– Ну, не совсем – но раны они до сих пор зализывают.

– Неудивительно, что Дездемона отвергла всех баловней Венеции ради него. Герой же, ну!

– Ага, обычный пират, которому свезло в кои-то веки, нет? И до раздражения нелегкомысленный.

– Кстати – он мне сказал, что ты мне должен что-то сообщить.

– Ну да… только теперь нам нужно настроиться и освободить Харчка.

Мы уже почти достигли крепости; главные ворота ее выходили на гору, не на порт. Я предпочел подойти к охраннику небольшого въезда сбоку – стражник клевал носом, едва не съезжая наземь по копью, но когда мы подошли ближе, в носы нам шибануло вонью кислого вина, точно солдата раскрасили кровью виноградников.

– Может, лучше офицера найти? – спросила Джессика.

– Всегда подкупай нижайшего по инстанции – и давай столько, сколько не жалко. Когда за верность торг идет, обиды тоже идут в ход.

Не успели мы приблизиться к стражнику, обитая железом дверь, которую он охранял, со скрипом распахнулась, и вышла дюжина людей, вооруженных копьями и луками. Задрипанный похмельный часовой как мог вытянулся по стойке «смирно», пока они шли мимо, а затем снова обмяк на своем копье. Патруль обошел крепость кругом и выдвинулся на волнолом, с которого мы только что пришли. Ятую гавань они патрулировали пешком.

– Ебать мои чулки, там наша лодка… – прошептал я.

– Лодка им не угроза. Ее они могут и не заметить. Давай заберем твою клятую мартышку и двинем отсюда.

Я кивнул и подошел к часовому.

– Прощенья просим, йомен, вы случаем не знаете, не держат ли тут где здоровенного дурилу с обезьянкой?

– Мож, и держат. А те-то чё?

– Придурок этот, так уж вышло, – отец вот этого самого мальца, мы его домой забрать надеялись.

– А бизьяна чё, брат евойный?

– Полу. У нас бедная семья, и…

– Четыре дуката, – сказал стражник.

Джессика пихнула меня, кивнула и ухмыльнулась одновременно – и сунула руку в кожаный мешок с золотом. Мы рассчитывали на более упорное сопротивление и на более существенный выкуп.

– Тока бизьяны там больше нету. Сменял ее на кувшин у Джотто, он вином торгует на пьяцце. Еще месяц тому.

– Ты сменял Пижона на кувшин вина? – Я уже полез на копчик за кинжалом. Да, надо признать, существо он невыносимое, но ей-яйца Святого Кориция, он же семья!

Джессика перехватила мою руку и удержала ее в полузамахе у меня за спиной.

– Сударь, очень вас прошу – если вы хоть папулю приведете, я вам буду так благодарен, – сказала она своим лучшим мальчуковым голосом.

Она разжала ладонь, и в ней блеснули золотые монеты, но едва охранник потянул к ним лапу, быстро прижала руку к груди.

– Будьте добры, сударь.

– Ну ладно, – сказал часовой. – Только никому нельзя говорить, что я вам его выдал. А капитану скажу – подох он, оттого и не видно.

Он вошел в железную дверь и закрыл ее за собой.

– Ты совсем спятил? – спросила Джессика, с отвращением отпуская мою руку.

– Он ятого Пижона сменял на кувшин пойла. Довольно унижений претерпел уж мой народ.

– Вот тебе совет, о премудрый дурак, – не вспарывай брюхо тому, кто готов освободить твоего подмастерья за сотую долю того, что ты готов был заплатить. Пусть местью твоей станет торг.

– Да ты и впрямь Шайлокова дочка.

– А ты просто не будь дураком – ой, прости, – не будь глупым, – сказала она. – Мы знаем, кому он продал твою обезьянку, и мы знаем, где его найти. Поэтому отправимся к целовальнику Джотто на пьяццу, выкупим твоего Пижона обратно, потом найдем таверну и заляжем в ней на дно до завтрашней ночи, а там и сбежим отсюда.

– Залегать на дно в Генуе с Харчком может оказаться не так легко, как тебе кажется.

И тут дверь в стене открылась.

– Ебать мой зрелый святый сыр! – сказала еврейка, напрочь забыв о мальчуковом голосе, когда Харчок выдавился из двери, и попятилась. С тех пор, как нас с нею свело, она выучилась пристойно ругаться. Я этим несколько гордился.

– Мальчик рад видеть папу, – пояснил я стражнику.

– Карман! Друг мой! Друг мой! – Огромный обалдуй сгреб меня в объятья и выжал из меня весь дух, оделяя своими слюнявыми нежностями.

– Хватит лизаться, Харчок. Поставь меня на место и обними сыночка своего.

– А?

Я услышал, как в ладони стражника звякнули монетки, а Джессика сказала:

– Ну, мы тогда пошли. Привет!

Я взял Харчка за лапу и быстро повел его вдоль крепостной стены и за угол.

– Мог бы меня предупредить, – вымолвила Джессика.

– Я говорил, он крупный.

– Я говорил, он крупный, – повторил Харчок моим голосом, нота в ноту.

Джессика развернулась.

– Что это? Что это?

– Так он тоже умеет, – объяснил я. – Это его дар – так природа возместила то, что он здоровенный детка с бараньим фаршем вместо мозгов. Он умеет запоминать целые разговоры, по многу часов, и повторять их дословно, теми же голосами, которыми все произносилось. И при этом – без малейшего понятия, что все это значит.

– Какая блядская жуть, – сказала Джессика и отошла от Харчка чуть подальше.

– Карман, они забрали Пижона, – сообщил тот.

– Я знаю, парнишка, мы его вернем. Джесс, ступай на пьяццу и выкупи его у целовальника. А я с Харчком и золотом пойду к лодке, там будем ждать.

– С золотом? С сокровищами моего отца ты никуда не пойдешь.

– Нельзя, чтоб девушка одна бегала по чужому городу с мешком золота и драгоценностей, правда же? Ну или ты оставайся с Харчком, а за Пижоном я сам схожу.

Она оглядела гигантского дурилу с ног до головы и отдала мне кожаный мешок.

– Лодку отгони чутка, если патруль появится. Я помашу тебе с мола – подгребешь и заберешь.

– Значит, парень – девка? – спросил Харчок.

– Джесс – это Джессика, – пояснил я. – Поклонись даме как следует.

– Моя госпожа. – Харчок послушно склонился. – Значит, не мой сын, да?

– Нет, сам же видишь, раз она ятая девчонка и всего лет на десять моложе тебя, то она не твой, блядь, сын. – По временам я забываю, до чего непробиваемо туп мой подмастерье. Но снова орать на него после такого долгого перерыва было приятно.

– А тогда можно, я хоть одним глазком тебе на дойки гляну?

– Нет, я не обязана тебе ничего доказывать.

– Ох, да он не доказательств просит. Он это у всех девчонок спрашивает.

– Дай мне десять дукатов из мешка, – сказала Джессика. – Пойду снова покупать твою макаку.

– Пижону нравится кусать дам за бюст, – сообщил Харчок. – Иногда за попу.

Я кивнул, отдавая ей монеты.

– Будь, пожалуйста, осторожней. Держи на поводке и не подпускай к шляпе. У него к ним слабость. Встретимся у лодки, а потом Харчок догребет нас до какого-нибудь места на побережье, там и заночуем на берегу или где-нибудь. До завтрашней ночи продержимся. Мне сдается, в Генуе с обезьяной и этим слюнявым битюгом нам будет ненадежно.

– Не дождусь, когда приедет Лоренцо и спасет меня от вас, жалких мерзавцев, – сказала Джессика, повернулась на каблуках и зашагала к городу.

– Кто такие Лоренцы? – просил Харчок.

* * *

ХОР:

А на острове Корсика, в портовом городе Бастия некогда капитан Микеле Кассио, ныне лишенный звания, должности и расположения своего генерала, оплакивал свою судьбу и куксился за столом у себя на квартире. Но тут его навестил Яго – под предлогом утешенья.

– Я вина принес, – объявил Яго, входя в двери и даже не постучав.

Кассио застонал.

– Нет, дьяволу опьянения заблагорассудилось уступить место дьяволу ярости. Один порок повлек за собой другой, чтобы тем сильней я мог себя презирать. Никогда! Ни за что не стану я больше пить. Доброе имя, доброе имя, доброе имя! О, я утратил мое доброе имя! Я утратил бессмертную часть самого себя, а то, что осталось, – звериное. Мое доброе имя, Яго, мое доброе имя!

– Я знаю, – ответил Яго. – Я вам мозги имал. Я не принес вина. Ей-богу, я думал, что вы ранены! Вот это была бы история. А то – доброе имя! Подумаешь, какая важность! Доброе имя – выдумка, чаще всего ложная. Не с чего ему быть, не с чего пропадать. Ничего вы не потеряли, если сами себе этого не вдолбите.

– Нет, раны нет. Сказать вам правду, я помню множество всяких вещей, но ничего не помню ясно. Я опечален тем, что ваш заместитель, добрый Родриго, убит, но сие деянье совершил не я. В этом я уверен. Но сам тот факт, что я не помню, – оскорбленье моего доброго командира. Я скорее попрошу, чтобы он презирал меня, чем обману такого отличного начальника, явившись таким легкомысленным, пьяным и бесстыдным офицером! Напиться и заболтать, как попугай, и затеять ссору, бушевать, ругаться и высокопарно разговаривать со своею собственною тенью…

– Добрый Кассио, вы слишком уж суровый моралист. Грех случился с вами не ко времени, не к месту, не к условьям здешним, но раз уж, к сожалению моему великому, так вышло, то надо вам исправлять положение. Родриго вы не убивали, так что полно, полно! Хорошее вино – славный, близкий друг, если им пользоваться разумно; не поносите его больше. Подумаешь, побуйствовали ночь и все забыли. Ступайте к мавру, попросите – и он вас восстановит в должности.

– Ходил, просил, но он мне отказал.

– Так сходите еще раз. Жар гнева его уж наверняка остынет, подлинного убийцу Родриго найдут – Отелло примет вас. Кто скажет, что вы не защищали Родриго, когда на него напали? Вообще-то так возьмите и скажите. Мавр – истинный солдат, ему известно, что победа – не всегда награда за доблесть. Ступайте к нему.

– Он меня не примет.

– Понятно. – Яго почесал в бороде, словно бы раздумывая, и походил по комнате, затем вскинулся, будто его поразило всем значеньем крайне веского решенья. – Полноте, дорогой мой! Ведь есть же способы задобрить генерала. Сейчас он вас отставил, рассердясь, но это – наказание скорее по высшим соображениям, чем по недоброжелательству; совершенно так же, как если бы кто прибил свою безобидную собаку, чтобы устрашить грозного льва. Походатайствуйте перед ним, и он – ваш. Вот что вам надо сделать. Настоящий генерал сейчас у нас генеральша. Я в этом убежден, потому что он весь отдался созерцанию ее прелестей… Эта женщина так любезна, и у нее такой благословенный богом нрав, что она сочтет грехом не сделать больше того, о чем ее попросишь.

– Она меня знает – и всегда была ко мне добра.

– Так и ступайте к ней. Расскажите ей все без утайки, просите ее, и она вам поможет вернуться на должность… Молите ее наложить лубки на разлом между вами и мужем ее, и – готов поставить все свое против любой пустячной суммы – вы с ним еще сильнее сдружитесь, чем прежде. Встретьтесь с нею наедине, подальше с глаз Отелло, дабы ваш случай она ему представила как бы без подсказок. Будьте честны и правдивы, прямы и сокрушенны, однакож украдчивы и осмотрительны – и мавр наверняка вас снова примет в свою паству.

Пока Яго излагал это, Кассио кивал.

– Вы даете мне добрый совет. Советуете от искренней любви ко мне и честного доброжелательства, хотя только что потеряли близкого друга. Благодарю вас, добрый Яго.

– Пустяки, я сделал только что, что на моем месте сделал бы любой для доброго своего командира – как поступили б вы ради Отелло. Но мне пора к столяру – платить ему за домовину к похоронам несчастного Родриго. Прощайте!

– Покойной ночи, честный Яго.

ХОР:

И Яго в ночь ушел, а меж ушей его скрежетали шестерни предательства, механизмы сатанинской машины со сломанными тормозами, с испорченным двигателем, работающим абы как…

– Ну, кто теперь сказать посмеет, что я играю роль злодея? Совет мой искренний и честный, и очевидно должен он помочь вернуть назад расположенье мавра. Склонить совсем нетрудно Дездемону на помощь в честном предприятии любом: ведь по натуре так она щедра и людям помогать готова. При этом ею мавр порабощен, он так зависим от ее любви, что выполнит ее любую просьбу – вплоть до того, чтоб отказаться от крещенья. Итак, какой же я злодей, когда я Кассио направил у Дездемоны помощи искать? О, это богословье ада! Пойду схожу к жене, пусть и она спроворит успех Кассио. Я, что ли, злодей? Да у меня только что какой-то демон ночи украл ближайшего друга! Бедный безутешный Яго – злодей?

ХОР:

Ты сам сказал «злодей», не я. Я лишь стираю с внутреннего взора дымку простыми описательными штрихами, не более того.

– Коль ты меня злодеем честишь, сходил бы в темноту, бойкий Хор. Послушай, как у меня до сих пор кости дребезжат. О духи тьмы, когда чернейший грех из всех грехов вы совершить хотите, вы насылаете ту темную природу, что я своими грехами сотворил. И теперь они обрели плоть, и плоть эта обратилась против меня, забрав Родриго, – это она едва не разнесла дубовую дверь, чтоб до меня добраться. Если и дальше будешь звать меня злодеем, сходи пообщайся с той темной тварью, что рождена моею ненавистью и моим честолюбием.

ХОР:

Так ты считаешь – тварь ночная рождена твоим честолюбием? И это после того, как я только сконструировал совершенно чарующую метафору твоего рассудка, похожего на самоходную повозку? Не знаю, как насчет злодея, но полоумный ты совершенно определенно.

– Пойдем со мной во мрак, Хор. Не отставай. Утешай меня.

ХОР:

И так вот негодяй подумал наш, что скромный ваш рассказчик достаточно тупоголов, чтобы служить приманкой для той твари. Увы, как это часто бывает, Яго по всем намереньям своим, замыслам, а также исполненью их был полный, блядь, кретин, и оным отправился он искать прелестную Эмилию.

* * *

Шлюпка наша, казавшаяся такой просторной, когда гребли мы с Джессикой, вдруг стала утла и недостаточна, когда на веслах устроилась грузная туша Харчка. Не способствовало и то, что обалдуй не умел плавать и ежился от каждой волны. Я заставил его выгрести на несколько сот ярдов за волнолом, чтоб не привлекать внимания патруля, и мы расположились там, делая вид, что рыбачим, наверное, – то есть просто сидели и пялились на воду, ждали, когда что-нибудь нарушит нашу ятую скуку.

– Джессики годные штучки, ну? – произнес Харчок.

– Полчаса назад ты считал ее мальчишкой, а теперь она годная?

– Ты ее дрючил, Карман?

– Нет, я по-прежнему безутешен после Корделии, а Джессика все равно помолвлена, хоть с обещанием ее могут и подвести. Но нет, я ее не дрючил.

– Потому что Лоренцо на тебя рассердится?

– Нет, потому что я дал слово призраку Корделии.

– Я однажды дрючил призрака. Нормально было, пока я не испугался. Ты ее дрючил?

– Нет, я ее не дрючил. Я был мертвый. Ну, не совсем мертвый, но нездоров. Ранен. Предан, унижен, сильно надруган, несколько обуреваем черной меланхолией.

– Да, похоже, годна. А ты дрючил черный мел до колик?

– Нет, обормот, я не дрю… – И я вывалил на него всю свою историю – от того момента, когда отправился к Брабанцио, до замурования в подземелье и сенаторова признания в том, что это он убил мою Корделию, рассказал о страхе и своей покорности Вивиан, о том, сколько времени провел в темноте, и в живых меня держала только жажда мести да беспокойство о благополучии тупоумного великана. И хоть я понимал, что он не за всем успевает, я знал – он все запомнит, как с ним это бывало обычно, а мне нужно было ему это рассказать. И я рассказал – и о побеге из темницы, о том, как меня спасла и выходила Джессика. Рассказал о нашем сговоре отомстить за все несправедливости, о том, как переоделся евреем, хотя Харчок был знаком всего с одной еврейкой в жизни – Филлис Терр, хозяйкой ссудной кассы в Лондоне: она ему давала задувать свечки на меноре каждое Рождество – тем самым они отмечали рождение младенца Иисуса, – поэтому пришлось заодно пояснить, что евреи – это люди в желтых шляпах. Рассказал о нападении на Лоренцо и Саланио, о том, как Вив меня спасла и, несомненно, прикончила Родриго.

И когда я не умолкал уже час, и мы описали в шлюпке круг и вернулись ко входу в гавань Генуи, Харчок сказал:

– Потрясно, Карман! Ты дрючил русалку.

Отчего я немедленно пожалел, что оставил Кукана sans палки в ларце в Бельмонте, – им я мог бы отдубасить крупного обалдуя по голове и плечам за то, что упустил ятую суть. Подумал было, не пустить ли мне в ход мешок сокровищ Джессики – но тут под нашей лодкой проскользила черная тень.

– Ох нет, – сказал я.

Харчок проследил за моим взглядом за борт, посмотрел, как русалка с одного борта передвинулась к другому, отчего лодка опасно закачалась.

– Карман?.. – начал Харчок.

Я перегнулся через борт, стараясь не упустить ее из виду, а она выплыла из-под лодки ярдов на пятьдесят, развернулась и двинулась обратно к нам.

– Нет… – сказал я воде, стараясь отправить Вив команду картинкой у себя в уме. – Только не этот. Не ешь его.

– Карман, – сказал Харчок. Голос его уже звенел тремоло ужаса. Он привстал, и я схватил его за рубаху и вновь усадил на банку. – Карман?..

– Нет, этого не надо. Нет! – рявкнул я воде, напрягая все свои мысли, чтобы до твари дошло. – Это друг. Друг. – Понимает ли вообще ядовитое существо, что это значит? Но я почуял нечто вроде ответа, непонимание, смятение, быть может – вопрос, образ в ослепительной голубизне, которую я наблюдал во тьме и раньше.

Что бы оно там ни получило, но существо остановилось ярдах в пяти от шлюпки – после чего вынырнуло и поднялось над водой, высотой с высокого человека и такое черное, что едва не впитывало свет. Толстое змеиное тело – ибо Вивиан была змеем, гадом, аспидом, – голова – челюсти – широкие и квадратные, по обе стороны – длинные усы, ноздри хлопали, раскрываясь и втягивая воздух, слышимо, но по сторонам шеи у нее виднелись еще и жабры. У нее были короткие ручки – передние лапы с перепонками меж пальцев, а на кончике каждого черного отростка, длиной с лезвие моего кинжала, торчало по тонкому полупрозрачному когтю, похожему на иглу. И с них капал млечный яд. Она зависла поодаль от нашей лодки – стоймя ее удерживали нижние лапы, которыми она гребла, и огромный хвост, которым болтала под водой, – и разглядывала нас изумрудными глазами, вправленными по бокам ей в голову, блестевшую на солнце, в кожу, не чешуйчатую, а гладкую, как у маленьких китов, которых венецианцы зовут черными гриндами. Она поворачивала голову из стороны в сторону, дабы получше нас рассмотреть, а потом скользнула обратно в море и нырнула в глубину. И больше мы ее не видели.

– Карман? – произнес Харчок, и тревоги в голосе у него больше не звучало.

– Что, парнишка? Не бойся. Она тебя не обидит.

– Карман, это никакая не русалка.

– Нет, парнишка, не она. Я не знаю, что это было. – Но я, конечно, знал. Я ж англичанин, нет? Я воспитан в лоне церкви, правда? А во всей Блятьке и полудюжины церквей не наберется, где на витражах, гобеленах или запрестольных образах нет портрета Святого Георгия и его ебаного дракона.

И тут Харчок заговорил таким голосом, которого я не узнал:

– Хан не велел мне – под страхом смерти – рассказывать кому-то из чужих о черных драконах, кои людям были богами и чей яд можно возгонять до черной смолы, от которой людские головы идут кругом, точно в самой приятной грезе. Однако стоило нашему каравану покинуть царство Хана, как я уплатил деревенскому рыбаку за то, чтоб он выловил мне очень маленького, может, только что вылупившегося змееныша, коего мне удалось тайком провезти в Венецию в котомке, в мокром тряпье, пока мы пересекали пустыню.

– Что это, Харчок? Чья это повесть?

– Со мной в камере мужик сидел. И на судне он был, когда его потопили. Он весь был песьи ятра, Карман, такие байки травил хорошие, почти как ты.

– Греби, Харчок. На маяк.

– Мы Пижона заберем и эту девчонку, которая как пацан?

– Нет, дурацкий ты дурак, мы вытащим из тюрьмы твоего сокамерника.

– Потрясно! Ты ему тогда расскажешь, как дрючил дракона.