1

Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе. Мы сгрудились на сухой траве. Некоторые перешептывались между собой, другие молчали от потрясения. Никто не понимал, что происходит. С этого мгновения все мои мысли и шаги сопровождались обращением к Богу.

Боевики направили на нас свои автоматы.

– Женщины и дети на второй этаж, – крикнули они. – Мужчины остаются здесь.

Они все еще пытались успокоить нас и говорили, что тех, кто не примет ислам, отвезут на гору. Мы поднялись на второй этаж, едва успев попрощаться с мужчинами во дворе. Думаю, если бы мы знали, что случится с мужчинами, то ни одна женщина не оставила бы своего мужа и сыновей.

Наверху женщины разбрелись кучками по большому залу. Школа, в которой я проучилась много лет и где завела себе подруг, казалась теперь совсем чужим зданием. Вокруг раздавались всхлипывания. Когда кто-то начинал громко плакать или задавать вопросы, боевики велели заткнуться, и в зале вновь наступало тревожное молчание. Все, кроме очень старых или маленьких, стояли. Из-за жары было трудно дышать.

Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе.

Кто-то открыл окна, впуская свежий воздух, и мы подбежали к ним, чтобы увидеть, что происходит снаружи. Я толкалась вместе с другими. Никто не смотрел на деревню, все искали глазами своих сыновей, братьев или мужей в толпе внизу. Некоторые мужчины с подавленным видом сидели в саду и выглядели совершенно отчаявшимися. Когда через центральные ворота проехали грузовики и остановились, не заглушая двигателей, нас охватила паника, но боевики приказали нам молчать, и мы не стали выкрикивать имена своих мужчин и издавать громкие восклицания.

Несколько боевиков прошли по залу с большими сумками и велели сдать наши сотовые телефоны, драгоценности и деньги. Многие женщины доставали сумки, которые упаковали дома, открывали и прятали вещи в них. Мы тоже спрятали. Я видела, как женщины убирают удостоверения личности, вынимают сережки из ушей и засовывают их под платья или поглубже в сумки. Я положила ожерелье, браслет и документы в прокладки, распечатав упаковку и постаравшись ее снова закрыть. Несмотря на страх, мы не собирались сдаваться. Даже если они и в самом деле собирались увезти нас на гору, мы подозревали, что для начала нас ограбят, а мы не хотели расставаться со своими вещами.

И все же боевики наполнили три большие сумки нашими деньгами, телефонами, обручальными кольцами, часами, удостоверениями личности и продуктовыми карточками. В поисках драгоценностей обыскивали даже маленьких детей. Один боевик наставил автомат на девочку с сережками.

– Сними и положи в сумку, – приказал он.

Она не пошевелилась, но мать зашептала ей:

– Отдай сережки, чтобы нас довезли до горы.

Девочка сняла украшения и положила их в сумку. Моя мать отдала обручальное кольцо, самую главную свою драгоценность.

Через окно я видела, как на пыльной земле у стены сада под тонким деревцем сидит мужчина лет тридцати. Я узнала его – ведь я знала всех жителей деревни. Я помнила, что он, как и все мужчины-езиды, гордился своей храбростью и считал себя настоящим воином. По нему нельзя было сказать, что он легко сдастся. Но когда к нему подошел боевик и показал на запястье, мужчина даже не попытался сопротивляться. Он просто вытянул руку и молча смотрел, как боевик стягивает с нее часы и бросает в сумку, после чего рука мужчины безвольно упала. В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.

– Отдай им свои украшения, Надия, – тихо сказала мама. – Если они найдут их, тебя убьют.

Она стояла в углу с другими нашими родственницами. Они прижимались друг к другу, замерев в страхе.

– Не могу, – ответила я, крепко сжимая сумку со спрятанными в прокладках драгоценностями. Я даже затолкала поглубже хлеб, боясь, что боевики заставят отдать и его.

– Надия! – попыталась возразить мама, но замолчала, чтобы не привлекать к нам внимание.

В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.

Внизу Ахмед Джассо разговаривал по телефону со своим братом Наифом, который по-прежнему находился в стамбульской больнице со своей женой. Позже Наиф рассказал Хезни об этих ужасных звонках.

– Они отбирают у нас ценные вещи, – говорил Ахмед брату. – После этого, говорят, повезут нас к горе. У ворот уже стоят грузовики.

– Возможно, Ахмет, возможно, – отвечал Наиф.

Про себя он думал: «Если это наш последний разговор, то пусть он будет как можно более обнадеживающим». Но поговорив с Ахмедом, Наиф позвонил знакомому арабу из соседней деревни.

– Если услышишь выстрелы, позвони мне, – сказал он, повесил трубку и стал ждать.

Наконец боевики потребовали телефон и у нашего мухтара.

– Ты представитель всей деревни. Что вы решили? Вы обращаетесь? – спросили они его.

Ахмед Джассо всю жизнь служил Кочо. При каждом споре он вызывал мужчин в джеват, чтобы решить его. Когда обострялись отношения с соседями, он старался все уладить. Кочо гордился его семьей, и мы доверяли ему. Теперь от него требовали принять решение от имени всей деревни.

– Отвезите нас к горе, – сказал он.

Из открытого окна послышался какой-то шум. Я выглянула наружу. Боевики приказали мужчинам выстроиться вдоль грузовиков, припаркованных у школы, и заталкивали их внутрь, чтобы уместилось как можно больше людей. Женщины наблюдали за этим, беспокойно перешептываясь и опасаясь, что если они повысят голос, то боевики закроют окно. Вместе с мужчинами в грузовики запихивали и подростков лет тринадцати. На лицах у всех застыла безнадежность.

Я рассматривала машины и сад в поисках братьев. Масуд стоял у второго грузовика, уставившись перед собой, чтобы не встретиться взглядом с толпой у окна. За всю осаду он едва ли обменялся с нами десятью словами. Он был самым сдержанным из всех моих братьев. Ему нравилась спокойная обстановка, и он любил работать в своей мастерской. Одного из его близких друзей убили, когда тот со своей семьей попытался сбежать из Кочо, но Масуд ни словом не обмолвился ни о нем, ни о своем близнеце Сауде, который сейчас находился в безопасности в Курдистане, ни о ком-то еще. Всю осаду он смотрел по телевизору репортажи с горы Синджар, а по ночам поднимался на крышу, чтобы поспать. Но он не ел, не жаловался и не плакал, в отличие от Хезни и Хайри, которые были более эмоциональными.

Потом я увидела, как к тому же грузовику медленно подходит Элиас. Мужчина, который после смерти нашего отца стал главой семьи, выглядел совершенно потерянным. Я оглянулась на женщин вокруг и порадовалась, что среди них нет Катрин. Мне не хотелось, чтобы она видела своего отца таким. Сама же я не могла отвести взгляд. Все вокруг меня как бы погасло и затихло – всхлипывания женщин, тяжелые шаги боевиков, испепеляющее полуденное солнце, даже жара. Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики. Масуд сел в углу, Элиас прошел назад. Потом машины отъехали от школы. Чуть погодя мы услышали выстрелы.

Меня оттолкнули от окна, и весь зал заполнился стонами.

– Их убили! – кричали женщины, несмотря на то что боевики приказывали нам замолчать.

Моя мать сидела на полу неподвижно, в полном молчании, и я подбежала к ней. Всю жизнь, когда мне было страшно, я обращалась за утешением к ней. «Все хорошо, Надия», – говорила она, поглаживая мои волосы, когда мне снился кошмар или когда я расстраивалась из-за драки между братьями. Ей столько всего довелось перенести, и она никогда не жаловалась.

Теперь она сидела на полу, положив голову на руки.

– Они убили моих сыновей, – всхлипывала она.

– А ну перестаньте кричать! – приказал один боевик, расхаживая среди толпы. – Еще один звук, и мы вас убьем.

Громкие стенания сменились сдавленными рыданиями; женщины пытались замолчать. Я молилась в надежде, что моя мать не видела то, что видела я, – как ее сыновей заталкивают в грузовики.

Знакомый араб Наифа позвонил ему.

– Я слышал выстрелы, – сказал он, плача.

Мгновение спустя он увидел вдалеке какого-то мужчину.

– Кто-то бежит к нашей деревне, – сообщил он брату мухтара. – Похоже, это твой двоюродный брат.

Это действительно оказался двоюродный брат Наифа. Добежав до деревни, он упал на землю.

– Они убили всех, – сказал он, переведя дух. – Выстроили и заставили спуститься во рвы.

Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики.

Он говорил о неглубоких траншеях, которые в зимние месяцы удерживали дождевую воду для полива.

– Подростков заставляли поднимать руки, и если у них не было волос под мышками, их отводили обратно в машины. Остальных расстреляли.

В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.

В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.

В тот день за школу отвезли несколько сотен мужчин, и только несколько из них выжили. Моего брата Саида ранили в ногу и плечо; упав, он закрыл глаза и попытался затихнуть и не дышать слишком громко. Поверх него упало тело грузного мужчины, казавшееся еще тяжелее после смерти, и Саид прикусил язык, чтобы не застонать от сокрушающего веса. «По крайней мере его тело спрячет меня от боевиков», – подумал он и закрыл глаза. Во рву пахло кровью. Возле него стонал от боли еще один мужчина, взывая о помощи. Саид услышал шаги боевиков. Один из них сказал: «Это собака еще жива» – и выпустил очередь из автомата.

Одна из пуль угодила Саиду в шею, и он собрал всю волю в кулак, чтобы не закричать. Только после того как боевики отошли, Саид осмелился пошевелить рукой и зажать ею рану. Неподалеку лежал учитель Али, тоже раненый, но живой. Он прошептал Саиду: «Тут поблизости есть сарай. По-моему, они ушли довольно далеко и не увидят нас, если мы туда проберемся». Мой брат кивнул, морщась от боли.

Через несколько минут Саид с Али раздвинули тела погибших и осторожно выбрались из рва, внимательно глядя по сторонам и проверяя, нет ли рядом боевиков. Потом они как можно быстрее дошли до сарая. В моего брата выстрелили шесть раз, большинство пуль попали в ноги, но ему повезло, что они не задели кости и другие важные органы. Али тоже ранили в шею, и хотя он мог идти, от потери крови и от страха у него начали путаться мысли.

– Я оставил там очки, – повторял он Саиду. – Ничего не вижу без них. Надо вернуться за ними.

– Нет, Али, друг! Нельзя возвращаться, они нас убьют, – сказал ему Саид.

– Ну ладно, – согласился Али, вздохнул и прислонился к стене сарая.

Тут же он снова повернулся к Саиду и повторил умоляющим голосом:

– Друг, я ничего не вижу.

Все время, пока они ждали, Али просил вернуться за очками, а Саид его отговаривал.

Взяв немного земли с пола сарая, мой брат втер ее в раны, чтобы они не так кровоточили. Он боялся, как бы они не умерли от потери крови. Голова у него кружилась, он дрожал от испуга, но прислушивался к звукам, доносящимся от школы и из полей вокруг, и размышлял о том, что же случилось с женщинами и стали ли боевики закапывать тела убитых мужчин. В какой-то момент мимо сарая проехал бульдозер, и он подумал, что боевики решили засыпать их землей.

Саид прошептал себе:

– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.

Моего единокровного брата Халеда отвезли с другими мужчинами на противоположную окраину деревни, где их тоже выстроили и расстреляли. Как и Саид, он выжил, притворившись мертвым, а потом убежал. Пуля угодила ему в локоть, и рука не двигалась, но по крайней мере ноги работали. Увидев, как он выбирается из рва, лежащий рядом мужчина попросил о помощи.

– Возле деревни стоит моя машина, – сказал он Халеду. – Меня подстрелили, и я не могу двигаться. Прошу тебя, возьми машину и приезжай за мной. Мы можем добраться до горы. Прошу тебя.

Халед остановился и посмотрел на мужчину, ноги которого были разбиты пулями. Его нельзя было вытащить, не привлекая внимания, а если не доставить мужчину в больницу, то он умрет. Халед хотел пообещать ему, что вернется, но не мог найти слов, чтобы солгать. Поэтому он просто молчал пару секунд.

– Извини, – сказал наконец Халед и бросился бежать что было сил.

По пути с крыши школы в него стреляли боевики. Халед также видел, как в сторону горы бегут еще три человека, а за ними гонится грузовик. Когда боевики в машине открыли огонь, Халед упал между круглыми тюками сена, разбросанными по полю, и лежал там, дрожа, едва не теряя сознание от боли и все время молясь, чтобы сильный ветер не сдул эти тюки. Потом, с наступлением темноты, он дошел по полям до горы Синджар.

Саид с Али оставались в сарае до захода солнца. Сквозь маленькое окно Саид смотрел, что происходит в школе.

– Ты видишь, что там с женщинами и детьми? – спросил в углу Али.

– Пока ничего не происходит, – ответил мой брат.

– Если они их собирались убить, то уже убили бы? – размышлял вслух Али.

Саид не отвечал. Он и сам не знал, что будет с нами.

С наступлением сумерек грузовики вернулись в деревню и остановились у входа в школу. Боевики погнали плачущих женщин к машинам. Саид вытягивал шею, пытаясь разглядеть нас в толпе. Увидев платок Дималь, он расплакался.

– Что? Что там происходит? – спросил Али.

Саид не знал.

– Они грузят женщин в машины. Не знаю зачем.

Полные грузовики поехали. Саид прошептал себе:

– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.

После захода солнца они с Али двинулись как можно быстрее, насколько позволяли их раны, в сторону горы.

2

В школе мы слышали, как по мужчинам стреляли из автоматов. Длинные очереди звучали около часа. Некоторые стоявшие у окна женщины утверждали, что видят клубы пыли за школой. Когда стало тихо, боевики переключились на нас, женщин и детей, – все, что осталось от Кочо. Мы были в панике, но старались не издавать шума, не желая сердить боевиков. «Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться, – что мы потеряли все. В голосе мамы не осталось никакой надежды. Я подумала, что она, наверное, все-таки видела, как Элиаса с Масудом заталкивают в грузовик.

Один из боевиков приказал нам спускаться, и мы последовали за ним. Внизу единственными мужчинами оставались игиловцы. Еще там был двенадцатилетний мальчик Нури, довольно высокий для своего возраста. Его вместе со старшим братом Амином отвезли ко рву и поставили вместе с мужчинами. Потом боевики приказали ему показать подмышки и увидели, что на них нет волос. «Он еще мальчишка, – отвезите его обратно», – приказал командир. В школе мальчика окружили его обеспокоенные тетки.

На лестнице Катрин нагнулась и подняла пачку американских долларов – по виду около сотни. Наверное, они вывалились у кого-то из сумки. Она держала деньги в руках и не знала, что делать.

– Оставь себе, – сказала я ей. – Спрячь. Мы и так отдали им все.

Но Катрин боялась оставить деньги и думала, что если показать боевикам, какая она послушная, то, возможно, они сжалятся над ней и ее родными.

– Может, если дать им денег, они не сделают с нами ничего плохого, – пробормотала она и отдала деньги ближайшему боевику, который взял их, не сказав ни слова.

«Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться.

Когда мы увидели, что к школьным воротам вернулись грузовики, мы перестали оплакивать мужчин и заплакали над своей судьбой. Боевики разбивали нас на группы, но все равно начался беспорядок. Никто не хотел расставаться с сестрой или с матерью, и мы постоянно спрашивали: «Что вы сделали с нашими мужчинами? Куда вы нас везете?» Боевики не обращали внимания на наши вопросы и тащили за руки к кузову.

Я старалась держаться рядом с Катрин, но нас все равно разлучили. Вместе с Дималь и еще шестнадцатью или семнадцатью девушками я оказалась в первом грузовике с открытым кузовом, похожем на пикап, в котором я так любила кататься. Я села позади, а Дималь затолкали в самый угол впереди, где она сидела с другими женщинами и детьми, смотря в пол. Мы почти тут же поехали, и я не видела, что случилось с остальными.

Водитель промчался по узким и пустынным улочкам Кочо, подскакивая на неровной дороге. Он вел машину так, будто очень сердился и куда-то спешил; на каждой кочке мы подпрыгивали и валились друг на друга или так сильно ударялись о железные борта, что я боялась сломать спину. Полчаса спустя он замедлил ход, и мы оказались на окраине города Синджар, где немного вздохнули с облегчением.

К тому времени в городе Синджар оставались только мусульмане-сунниты, и я удивилась, что жизнь тут идет, как обычно. Женщины покупали продукты на рынках, а их мужья сидели в чайных и курили сигареты. Таксисты проезжали мимо обочин в поисках пассажиров, а крестьяне гнали овец на пастбища. Впереди и позади нас ехали обычные машины, водители которых едва удостаивали взглядом грузовики, полные женщин и детей. Мы плакали, цеплялись друг за друга и совсем не выглядели обычными пассажирами. Так почему же никто не помогает нам?

Я старалась не терять надежды. Город выглядел знакомым, и это меня успокаивало. Я узнавала некоторые улицы с магазинами и ресторанами, где продавались аппетитные сэндвичи, автозаправки и ларьки, заполненные разноцветными фруктами. Может, боевики не врали, и они на самом деле хотели избавиться от нас, высадив у подножия горы, чтобы мы сами, как знаем, добирались до вершины? Условия там очень суровые. Может, по их мнению, это то же самое, что смертный приговор? Я очень надеялась на это. Наши дома и так захвачены, а мужчины убиты, но по крайней мере на вершине горы мы будем с другими езидами. Мы найдем Хезни и будем оплакивать погибших. Через некоторое время мы постараемся собрать остатки нашей общины и станем жить дальше.

На горизонте я видела очертания горы, высокой и плоской у вершины, и все надеялась, что шофер вот-вот повернет к ней. Но грузовик свернул на восток и поехал прочь. Я молчала, хотя сквозь решетчатые борта дул такой сильный ветер, что можно было плакать, и никто бы этого не услышал.

Когда стало ясно, что к горе мы не едем, я порылась в сумке в поисках хлеба, который взяла дома. Я была в ярости. Почему никто нам не помогает? Что случилось с моими братьями? Хлеб к этому времени затвердел и покрылся пылью. Он должен был защитить меня и мою семью, но не защитил. Город Синджар скрывался из виду, и я швырнула лепешку за борт, глядя, как она отскакивает от дороги и падает в кучу мусора.

Мы приехали в Солах незадолго до захода солнца и остановились у Института Солаха – учебного заведения на окраине. Большое здание было тихим и темным. Мы с Дималь высадились одними из первых и устало сели, наблюдая за тем, как из других грузовиков вылезают женщины и дети. К нам подошли другие наши родственницы. Нисрин все плакала и не могла остановиться.

– Подожди, мы еще не знаем, что будет дальше, – сказала я ей.

В Кочо Солах славился своими самодельными вениками, и раз в год моя мать или кто-нибудь из нашей семьи отправлялись туда, чтобы купить новый веник. Я была там один раз, незадолго до прихода ИГИЛ. Тогда поселок показался мне красивым и зеленым, и я радовалась, что меня взяли с собой. Теперь же он был совсем иным, как будто в другой стране.

Мама ехала в последнем грузовике. Никогда не забуду, как она выглядела. Ветер сдул белый платок с ее головы и растрепал обычно аккуратно причесанные на пробор волосы. Шарф прикрывал рот и нос. Ее белые одежды засыпал песок. Сходя на землю, она споткнулась. «Живее!» – крикнул боевик, подталкивая ее к саду и смеясь над ней и другими пожилыми женщинами, которые не могли быстро передвигаться. Она прошла через ворота и направилась к нам, словно в трансе. Не говоря ни слова, она села и положила голову мне на колени. Раньше мама никогда не лежала в присутствии мужчин.

Один из боевиков выбил пинком запертую дверь здания и приказал нам зайти внутрь.

– Сначала снимите платки и оставьте их у двери, – сказал он.

Мы поступили, как было сказано. Когда мы входили, боевики внимательно осматривали нас. Там были самые разные женщины, от маленьких девочек, цепляющихся за юбки матерей, до молодых жен с покрасневшими глазами, оплакивавших своих мужей. У двери росла куча платков – традиционных полупрозрачных и цветастых, которые предпочитали езидские женщины помоложе. Когда солнце почти село и приехали все машины, один из боевиков ткнул в кучу своим автоматом и, смеясь, сказал: «Продам их за двести пятьдесят динаров», специально называя небольшую сумму и напоминая нам о том, что у нас теперь не было даже этого.

Мама ехала в последнем грузовике. Никогда не забуду, как она выглядела. Ветер сдул белый платок с ее головы и растрепал обычно аккуратно причесанные на пробор волосы.

Мы все заполнили один зал, в котором стало невыносимо жарко. Я подумала, не началась ли у меня лихорадка. Беременные женщины стонали, расправляли ноги, прислонялись к стене и закрывали глаза, словно пытаясь отгородиться от всего. Слышно было только шелест одежд и сдавленные всхлипывания. Неожиданно Хала, женщина немногим моложе моей матери, завопила во все горло.

– Вы убили наших мужчин! – кричала она снова и снова, и ее ярость растекалась по всей толпе. Все больше женщин начинало плакать и кричать, требуя ответа. Другие просто громко рыдали, давая волю своему горю.

Боевики рассердились.

– Прекрати орать, или я тебя убью! – воскликнул один из них, наставляя свой автомат на Халу и шлепая ее по лбу.

Но она казалась одержимой и не могла остановиться. Некоторые женщины пытались ее успокоить и вставали перед автоматом.

– Не думай о том, что произошло с мужчинами. Сейчас нам нужно помочь себе, – говорили они ей.

Боевики принесли нам немного еды – жареной картошки и риса, а также бутылки с водой. Хотя немногие из нас что-то перекусили или пили с тех пор, как оставили дом, у нас не было аппетита и мы были слишком напуганы. Никто не проявил интереса к еде, и боевики запихивали пакеты нам в руки.

– Ешьте, – приказывали, словно мы оскорбляли их своим отказом.

Затем они приказали нескольким мальчикам постарше собрать мусор.

Было поздно, все мы устали. Мама все еще сидела, прислонившись ко мне. Она ничего не сказала с самого приезда, но глаза ее были открыты, и она не спала. Я подумала, что нам придется провести ночь здесь, в институте, и гадала, сумеем ли мы вообще сомкнуть глаза. Мне хотелось спросить маму, что она думает, но было трудно говорить. Я жалела, что не могу ничего сказать. После того как мы немного перекусили, боевики разделили нас на группы и приказали большинству пройти в противоположный конец сада.

– Замужние женщины останутся здесь с детьми, но только с самыми маленькими, – кричали они, указывая, куда идти и где оставаться. – Женщины постарше и девушки – наружу.

Мы запаниковали, не зная, чего ожидать. Матери обнимали своих детей, не желая расставаться с ними. По всему залу боевики насильно разлучали семьи, подталкивая молодых незамужних девушек и женщин к двери. В саду мы с Катрин крепко держались за маму, которая снова села на землю. Катрин, казалось, еще больше, чем я, боялась, что мы можем расстаться. Она уткнулась головой в руку матери. К нам подошел боевик.

– Ты! – указал он на мою мать, а потом на южную сторону сада. – Иди туда.

Я помотала головой, еще крепче вцепившись в мать. Боевик нагнулся и потянул меня за свитер.

– А ну вставай, – сказал он, но я не отреагировала.

Он потянул сильнее, и я отвернулась. Он схватил меня под мышки, поставил на ноги и толкнул к стене сада. Я закричала. Потом он сделал то же с Катрин, которая держалась за руку матери, словно приклеенная, и просила не разлучать их.

– Разрешите мне остаться с ней! Ей нехорошо!

Но боевики не слушали и оттащили ее от матери. Мы обе плакали в голос.

– Я не могу ходить. Наверное, я умру, – сказала мама боевику.

– Иди-иди, – нетерпеливо произнес он. – Мы отведем тебя в место с кондиционером.

Мама с трудом поднялась с земли и последовала за ним, прочь от нас.

Чтобы спастись, некоторые одинокие женщины постарше лгали боевикам, что они замужем, или хватали знакомых детей и утверждали, что это их дети. Мы не знали, что с нами будет, но по крайней мере боевики, казалось, мало интересовались матерями и замужними женщинами. Дималь и Адки прижали к себе двоих своих племянников. «Это наши сыновья», – сказали они. Боевики посмотрели на них и пошли дальше. Дималь не видела своих детей со времени развода, но убедительно изобразила мать, и даже Адки, которая не была замужем и никогда не казалась практичной, неплохо исполнила эту роль. Такое решение они приняли за доли секунды. Я не успела попрощаться с сестрами, потому что их тут же загнали наверх вместе с цепляющимися за них мальчиками.

На то, чтобы разделить всех женщин, ушло около часа. Мы с Катрин, Роджиан и Нисрин сидели рядом, прижавшись друг к другу, и ждали. Боевики снова принесли нам картошки с водой, но мы были слишком напуганы, чтобы есть. Я попила воды, потом еще немного, поняв вдруг, как мне хочется пить. Все мои мысли вертелись вокруг матери и того, что игиловцы с ней сделают. Сжалятся ли они над ней, и как выглядит их жалость? Лица окружавших меня девушек покраснели от слез. Их косы и прически растрепались, пальцы судорожно цеплялись за соседок. Меня охватила такая усталость, что я опустила голову, и на какие-то секунды все вокруг меня потемнело. Но я не теряла надежды до тех пор, пока к зданию не подъехали три автобуса – больших, в каких обычно развозят детей по школам или религиозных паломников по Ираку и в Мекку. Мы сразу же поняли, что это для нас.

– Куда вы нас везете? – простонала Катрин.

Вслух она этого не сказала, но все мы боялись, что нас повезут в Сирию. Возможно было все, и я не сомневалась, что в Сирии мы точно умрем.

Чтобы спастись, некоторые одинокие женщины постарше лгали боевикам, что они замужем, или хватали знакомых детей и утверждали, что это их дети.

Я крепче сжала сумку. Теперь, без хлеба, она была немного легче, и я пожалела, что выбросила его. Бросать хлеб – это грех. Бог судит езидов не по тому, как мы молимся или отправляемся в паломничество. Чтобы быть хорошими езидами, нам не нужно строить великолепные соборы или много лет обучаться в религиозных школах. Ритуалы вроде освящения детей в водах реки мы исполняем только тогда, когда у семьи появляется достаточно денег или времени.

Наша вера – это наши дела. Мы предоставляем ночлег странникам в наших домах, даем деньги и еду нуждающимся и сидим с телами умерших близких перед похоронами. Даже хорошо учиться или проявлять доброту к мужу или жене – это уже поступок, сравнимый с молитвой. Вещи, помогающие нам жить и поддерживать других, вроде простого хлеба считаются священными.

Наша вера – это наши дела.

Но людям свойственно ошибаться, и поэтому у нас есть так называемые будущие братья и сестры – представители езидской касты шейхов, из которой мы выбираем себе религиозных учителей, рассказывающих о нашей религии и помогающих нам в будущей жизни. Моя «будущая сестра» была красивой женщиной немного старше меня, много знающей о езидизме. Она была замужем, но потом развелась и, вернувшись к родным, посвятила себя Богу и религии. Когда ИГИЛ подошло к ее дому, ей удалось сбежать, и теперь она жила в Германии. Самое важное дело таких братьев и сестер – сидеть рядом с Богом и Тауси Малаком и защищать тебя после смерти. «Я видела ее при жизни, – скажет ваша будущая сестра. – Она заслужила, чтобы ее душа вернулась на землю. Она хороший человек».

Я знала, что когда умру, моя будущая сестра постарается защитить меня от обвинений в некоторых грехах – например, я однажды украла конфеты в магазине Кочо или ленилась идти на ферму вместе с братьями и сестрами. Теперь ей будет труднее защищать меня, и я надеялась, что для начала она меня простит – за то, что отказалась выполнить просьбу матери сжечь альбом с фотографиями невест, что утратила веру и выкинула хлеб; за то, что села в тот автобус, и за то, что случилось со мной потом.

3

Девушек рассадили по двум автобусам. Мальчиков, включая подростков вроде Нури и моего племянника Малика, которых пощадили в Кочо, потому что они были недостаточно взрослыми, затолкали в третий. Все они были напуганы, как и мы. Рядом с автобусами стояли бронированные джипы «Исламского государства», как если бы мы отправлялись на войну. Впрочем, возможно, так оно и было.

Когда я еще стояла в толпе, ко мне подошел боевик – тот самый, что тыкал автоматом в платки. Он до сих пор держал в руках автомат.

– Ну что, будешь обращаться в ислам? – спросил он меня все с той же ухмылкой.

Я помотала головой.

– Если обратишься, сможешь остаться здесь, со своими, – сказал он, указывая на институт, где оставались мои мать с сестрами. – Уговоришь их сделать то же самое.

И снова я покачала головой. От страха я не могла ничего говорить.

– Ну ладно. – Он перестал ухмыляться и нахмурился. – Тогда поедешь в автобусе с остальными.

Автобус оказался огромным – рядов сорок, не меньше, кресел по шесть в ряд, с освещенным проходом и задернутыми занавесками на окнах. Чем больше нас заходило, тем более душно и жарко становилось в нем, но когда мы пытались открыть окна или просто отдернуть занавески, боевики кричали на нас и приказывали сидеть смирно.

Я сидела ближе к водителю и слышала, как он говорит по телефону. Я надеялась узнать, куда нас везут, но он говорил по-туркменски, и я не понимала его. С моего места в большом ветровом стекле было видно дорогу. Мы отъехали от института в темноте, а потом он включил фары, и я видела часть асфальтированной дороги и проносящиеся мимо редкие деревья. Института Солаха я не видела, так что не могла посмотреть в последний раз на то место, где оставались моя мать и сестры.

Мы ехали быстро – впереди два автобуса с девушками, а позади один с мальчиками. Возглавляли процессию белые джипы. В нашем автобусе стояла жутковатая тишина. Я слышала только шаги расхаживающего по проходу боевика и шум двигателя. Меня укачало, и я закрыла глаза. В нос бил запах пота и тел. Девушку на заднем сиденье вырвало. Боевик накричал на нее, и она старалась сдерживать себя, но без особого успеха. По автобусу распространился невыносимый кисловатый запах, и от него затошнило некоторых других девушек. Никто не мог их утешить. Нам запрещалось разговаривать и даже прикасаться друг к другу.

Боевик в проходе был высоким мужчиной лет тридцати пяти по имени Абу Батат. Похоже, ему нравилась его работа. Он останавливался у какого-нибудь ряда и высматривал девушек, которые отворачивались или делали вид, что спят. Выхватывая какую-нибудь из них, он приказывал ей перейти в конец автобуса и прислониться к стене. «Улыбку!» – говорил он, снимая ее на свой мобильный телефон, и смеялся, довольный выражением ужаса на лице девушки. Когда девушка от страха опускала взгляд, он орал: «Подними голову!» С каждым разом он становился все смелее и наглее.

Я закрыла глаза и попыталась отрешиться от происходящего. Несмотря на страх, я так устала, что быстро заснула. Но спать было неудобно, и каждый раз, когда моя голова откидывалась назад, я вздрагивала, открывала глаза, смотрела в переднее стекло и вспоминала, где нахожусь.

Я не могла сказать с уверенностью, но, похоже, мы ехали в Мосул, который был столицей «Исламского государства» в Ираке. Захват этого города стал великой победой ИГИЛ, и в Сети выкладывали видео о том, как празднуют боевики, заняв улицы с административными зданиями и перекрыв дороги вокруг Мосула. Курды и иракские военные поклялись, что отберут город у «Исламского государства», чего бы это им ни стоило и сколько бы лет ни заняло. «Но у нас нет в запасе никаких лет», – подумала я, снова погружаясь в сон.

Вдруг я почувствовала на своем левом плече руку и, открыв глаза, увидела, как надо мной стоит Абу Батат с кривой ухмылкой на лице и сверлит меня своими зелеными глазами. Мое лицо находилось почти на уровне его пистолета на поясе, и я словно окаменела, потеряв способность двигаться. Его рука погладила мою шею, а потом спустилась ниже, остановившись на груди. Меня словно обожгло пламенем – никто еще ни разу не прикасался ко мне так откровенно. Я открыла глаза, но не осмеливалась повернуться и смотрела только перед собой. Абу Батат пролез рукой мне под платье и резко схватил за грудь, словно хотел сделать мне больно, а затем отошел.

Каждая секунда в плену ИГИЛ казалась мне медленным и болезненным умиранием, ведущим к смерти тела и души. Я начала умирать с того момента, когда ко мне в автобусе подошел Абу Батат. Я родилась в деревне и воспитывалась в приличной семье. Всякий раз, когда я выходила из дома, мама внимательно оглядывала меня и говорила: «Застегнись. Будь хорошей девочкой».

А теперь ко мне грубо прикасался незнакомец, и я не могла ничего сделать. Абу Батат продолжал расхаживать по автобусу и хватать девушек, сидевших вдоль прохода, как будто мы не были людьми и как будто он совсем не боялся, что мы можем обидеться или разозлиться. Когда он снова подошел ко мне, я схватила его за руку и попыталась не дать ему пролезть мне под платье. Говорить я не могла от страха, я только плакала, и мои слезы капали ему на руку, но он не остановился. «Такие вещи происходят, когда люди любят друг друга и вступают в брак», – думала я. Именно так я воспринимала мир с тех пор, как повзрослела достаточно, чтобы понимать, что такое брак и зачем в Кочо отмечают свадьбы, – до того момента, когда Абу Батат дотронулся до меня, разбив все мои прежние представления.

– Он делает это со всеми девушками вдоль прохода, – прошептала моя соседка. – Он всех трогает.

– Пожалуйста, поменяйся со мной, – попросила я ее. – Я не хочу, чтобы он еще раз ко мне прикоснулся.

– Не могу, – ответила она. – Я боюсь.

Абу Батат продолжал расхаживать взад-вперед, задерживаясь у понравившихся ему девушек. Закрыв глаза, я слышала шуршание его мешковатых белых штанов и шлепанье сандалий. Иногда по рации, которую он держал в руках, раздавались какие-то фразы на арабском, но из-за помех нельзя было разобрать, что там говорят.

Каждая секунда в плену ИГИЛ казалась мне медленным и болезненным умиранием, ведущим к смерти тела и души.

Каждый раз, проходя мимо меня, он клал мне руку на плечо и касался груди, а потом шел дальше. Я вспотела так, как если бы стояла под душем. Обратив внимание на то, что он избегает девушек, которых вырвало, я засунула пальцы в рот, надеясь вызвать рвоту и забрызгать платье, но у меня ничего не получилось. Я только задохнулась и закашлялась, но ничего не выплеснулось у меня изо рта.

Автобус остановился в Талль-Афаре – в городе милях в тридцати от Синджара, населенном преимущественно туркменами, и боевики стали разговаривать по телефонам и по рациям, чтобы узнать, чего от них требует командование.

– Мальчиков велели высадить здесь, – сообщил водитель Абу Батату, и они оба вышли из автобуса.

Через переднее стекло я видела, как Абу Батат разговаривает с другими боевиками, и гадала, о чем они говорят. Три четверти населения Талль-Афара составляли туркмены-сунниты, а шииты с приближением ИГИЛ покинули город, оставив его боевикам.

У меня болела левая часть тела, к которой прикасался Абу Батат, и я молилась, чтобы он не вернулся, но через несколько минут он пришел, и мы поехали дальше. Через стекло я увидела, что один автобус остался позади. Позже я узнала, что в нем находились мальчики, в том числе и мой племянник Малик, которым игиловцы промывали мозги, убеждая их присоединиться к террористической группировке. В боевых действиях они использовали мальчиков, как живой щит и как террористов-смертников.

Вернувшись в автобус, Абу Батат продолжил приставать к нам. Он все чаще подходил к понравившимся ему девушкам и все дольше держал на них свою руку. Иногда он сдавливал или дергал так сильно, как будто хотел разорвать нас на части. Минут через десять после отъезда из Талль-Афара мне показалось, что я больше не вытерплю. Я закричала что было сил, и мой голос прорезал тишину. Тогда закричали и другие девушки, как будто в автобусе происходила резня. Абу Батат застыл на месте.

– А ну замолчите! – кричал он, но мы не замолкали.

«Если он убьет меня, то мне все равно. Я хочу умереть», – подумала я.

Водитель-туркмен съехал на обочину, и автобус рывком затормозил. Я подпрыгнула в кресле. Водитель что-то прокричал в свой телефон. Через пару минут перед автобусом остановился сопровождавший нас джип. С водительского места вышел человек и направился к нам.

Езидских девушек террористы считали «неверными», и, согласно их толкованию Корана, изнасиловать рабыню – не преступление.

Я узнала в нем командира по имени Нафах, которого видела в Солахе. В институте он был самым грубым и жестоким, постоянно кричал на нас, не проявляя ни капли сострадания. Он казался похожим на машину. Водитель открыл дверь для командира, и тот ворвался в автобус.

– Кто это начал? – спросил он Абу Батата, и мой мучитель показал на меня.

– Она.

Нафах подошел к моему креслу.

Прежде чем он что-то сказал, я заговорила первой. Нафах был террористом, но разве в ИГИЛ нет правил о том, как обращаться с женщинами? Раз уж они считают себя такими правоверными мусульманами, то должны порицать то, что делал Абу Батат, приставая к нам.

– Вы усадили нас сюда, в этот автобус. Вы заставили нас поехать, у нас не было выбора, а этот мужчина, – я указала на Абу Батата дрожащей от страха рукой, – этот мужчина прикасался своей рукой к моей груди и к остальному телу. Он постоянно хватает нас и не хочет оставить в покое!

Пока я говорила, Нафах молчал. На какое-то мгновение мне показалось, что он накажет Абу Батата, но моя надежда тут же растаяла, когда заговорил Абу Батат.

– А зачем еще ты здесь? – сказал он, повышая голос так, чтобы слышали все в автобусе. – Ну скажи честно, разве не знаешь?

Абу Батат подошел к Нафаху, схватил меня за шею, прижал мою голову к сиденью и наставил свой пистолет мне в лоб. Девушки вокруг завизжали, но я слишком испугалась, чтобы издавать какие-то звуки.

– Если закроешь глаза, я тебя пристрелю, – сказал он.

Нафах пошел обратно к двери. Прежде чем выйти, он повернулся и сказал:

– Не знаю, что вы там себе напридумывали, но у вас нет выбора. Вы здесь сабайя и должны выполнять то, что мы вам прикажем. И если кто-то снова закричит, то вам будет еще хуже, поверьте.

Потом он вышел, а Абу Батат продолжал целиться в меня из пистолета.

Тогда я впервые услышала это арабское слово. Когда боевики ИГИЛ захватили Синджар и стали похищать езидов, они называли свою добычу «сабия», имея в виду, что молодых женщин можно продавать и использовать как секс-рабынь. Такова была часть их плана, основанная на толкованиях Корана, давно запрещенных многими мусульманами, но описанная в фатвах и листовках, которые ИГИЛ распространяло еще до наступления. Езидских девушек террористы считали «неверными», и, согласно их толкованию Корана, изнасиловать рабыню – не преступление. Мы должны были привлекать в ряды боевиков новых членов и служить наградой за верность и хорошее поведение. Всех в автобусе ждала именно такая участь. Мы перестали быть людьми и стали сабайя.

Абу Батат отпустил мою шею и убрал пистолет, но с этого момента и до прибытия в Мосул я была его основной целью. Он продолжал щупать других девушек, но чаще всего останавливался около меня и так сильно сжимал мою грудь, что я боялась, как бы на ней не появились синяки. Левая сторона тела онемела, и хотя я хранила молчание, поверив, что Абу Батат и вправду убьет меня, если я снова сорвусь, но в глубине души я не переставала кричать.

Стояла ясная ночь, через переднее стекло виднелось небо, полное звезд. Небо напомнило мне о древней арабской истории любви, которую мне рассказывала мама, под названием «Лейла и Маджнун». Согласно легенде, юноша по имени Каис влюбился в девушку по имени Лейла и стал писать одну поэму за другой, посвящая их своей возлюбленной. Люди прозвали его «Маджнун», что по-арабски означает «одержимый» или «безумный». Он попросил у отца Лейлы ее руки, но тот ответил отказом, сказав, что такой легкомысленный юноша не достоин ее.

Это трагическая история. Лейлу выдали замуж за другого мужчину, и она умерла от разбитого сердца. Маджнун покинул свою деревню и скитался по пустыне один, разговаривая сам с собой и записывая стихи на песке, пока однажды не увидел могилу Лейлы. Он оставался на ней до своей смерти. Я любила слушать рассказ матери, хотя он заставлял меня плакать. Темное небо, которое обычно пугало меня, становилось романтическим. «Лейла» по-арабски означает «ночь», и под конец рассказа мама показывала на две звезды в небе. «Они не могли быть вместе в жизни и молились о том, чтобы оказаться вместе после смерти. Поэтому Бог превратил их в звезды».

В автобусе я тоже начала молиться. «Прошу тебя, Боже, преврати меня в звезду, чтобы я могла оказаться в небе над этим автобусом, – шептала я. – Если ты это сделал однажды, то можешь сделать и еще раз». Но автобус продолжал свой путь в Мосул.

4

Абу Батат приставал к нам до самого Мосула. Часы над ветровым стеклом показывали два ночи, когда мы наконец остановились перед большим зданием, похожим на дом очень богатого семейства. Джипы заехали в гараж, а автобусы припарковались перед домом.

– Вылезайте! – крикнул Абу Батат, и мы стали медленно подниматься с кресел.

Некоторые из нас заснули, и у всех ныло тело от долгой поездки. У меня болели те места, за которые хватался Абу Батат, но я ошибалась, надеясь, что на этом издевательства прекратятся. Мы по очереди выходили из дверей, сжимая свои нехитрые пожитки, а он стоял у открытой двери и хватал выходящих девушек. Меня он ощупал с головы до ног.

Мы зашли внутрь через гараж. Я никогда не видела такого роскошного дома. Он был огромным, с просторными гостиными, спальнями, с кучей мебели; в нем, на мой взгляд, могли бы разместиться около полудюжины семей. В комнатах висели ковры и часы, видимо, принадлежавшие когда-то жившему здесь семейству. Я обратила внимание, что один из боевиков пил из кружки, украшенной семейной фотографией, и подумала, что же случилось с обитателями.

Повсюду были боевики «Исламского государства», одетые в военную форму, с постоянно трещавшими рациями. Они наблюдали за тем, как мы расходимся по трем комнатам, каждая из которых выходила на небольшую площадку. Там, где я сидела вместе с Катрин и несколькими девушками, мне было видно других, вытягивающих шеи в поисках своих знакомых, с которыми их разлучили. Нас набилось в комнату довольно много, и мы сели на пол, прижавшись друг к другу. Было почти невозможно заснуть.

Два маленьких окна в комнате были закрыты и задернуты занавесками, но, к счастью, кто-то включил испарительный охладитель – дешевый кондиционер, распространенный по всему Ираку. Дышать стало легче. Мебели тут не было, только у стены лежали несколько матрасов. Из ванной в коридоре доносился затхлый запах.

– Одна девушка спрятала телефон, и когда пришли обыскивать, попыталась смыть его в унитаз, – прошептал кто-то. – Я слышала, как об этом говорили, когда мы пришли.

– Если не пойду, меня отведут силой, – сказала я Катрин и последовала за боевиком.

У входа в туалет я заметила кучу платков вроде тех, что мы оставили в Солахе. Они валялись на полу, словно лепестки цветов.

После того как всех развели по комнатам, один боевик показал на меня.

– Иди за мной, – приказал он и повернулся к двери.

– Не уходи! – воскликнула Катрин, цепляясь за меня своими маленькими ручками и не давая мне встать.

Я не знала, чего он хочет, но подозревала, что отказываться – не самая лучшая идея.

– Если не пойду, меня отведут силой, – сказала я Катрин и последовала за боевиком.

Он провел меня в гараж на первом этаже, где ждали Абу Батат с Нафахом и еще одним боевиком. Третий говорил по-курдски, и я поразилась, узнав в нем Сухайба, владельца одного из немногих магазинов сотовых телефонов в городе Синджаб. Езиды постоянно посещали его магазин, и многие считали его другом. Все трое сердито смотрели на меня. Наверное, они хотели наказать меня за выходку в автобусе.

– Как тебя зовут? – спросил Нафах.

Я попыталась шагнуть назад, но он схватил меня за волосы и прижал к стене.

– Надия, – ответила я.

– В каком году ты родилась?

– В тысяча девятьсот девяносто третьем.

– У тебя тут есть родственницы?

Я ответила не сразу. Мне не хотелось, чтобы они наказывали Катрин и других только из-за меня, и соврала:

– Я тут с другими девушками. Я не знаю, что с моими родными.

– Почему ты кричала? – Нафах сильнее сжал мои волосы.

Я пришла в ужас. Мне казалось, что мое тело, которое всегда было небольшим и тонким, буквально растворяется в его руках. Я повторяла себе, что нужно отвечать так, чтобы мне позволили вернуться наверх к Катрин.

– Я испугалась, – честно призналась я и показала на Абу Батата. – Этот мужчина перед вами, он… он дотрагивался до меня. Он хватал нас всю дорогу от Солаха.

– А ты думаешь, зачем ты здесь? – повторил Нафах свой вопрос в автобусе. – Ты неверная, «сабия», и ты принадлежишь «Исламскому государству», так что привыкай.

С этим словами он плюнул в меня. Абу Батат зажег сигарету и передал ее Нафаху. Я удивилась; я думала, что в «Исламском государстве» запрещено курить. Но похоже, они нисколько не стеснялись курить сигареты. «Пожалуйста, только не в лицо», – повторяла я про себя. Тогда мне еще хотелось остаться красивой.

Нафах прижал сигарету горящим концом к моем плечу и подержал, пока она не прожгла одежду и рубашки, которые я надела утром, и не дошла до тела. Запах горящей ткани и кожи был отвратительным, но я старалась не закричать от боли. Чем больше кричишь, тем больше проблем – это я уже усвоила.

Но когда он зажег другую сигарету и ткнул ее мне в живот, я не сдержалась и застонала.

– Сейчас она кричит, но будет ли кричать завтра? – обратился Абу Батат к остальным. Он хотел, чтобы они обращались со мной еще грубее. – Она должна понять, кто она и для чего она здесь.

– Отпустите меня, я больше не буду, – попросила я.

Нафах дважды хлестнул меня по лицу и отпустил.

– Ладно, возвращайся к другим сабайя. И больше не ори.

В комнате наверху было темно и жарко. Я распустила волосы по плечам и прижала руки к животу, чтобы скрыть ожоги от племянниц. Катрин сидела возле женщины лет тридцати. Она была не из Кочо; наверное, ее привезли в центр до нас. Она была беременной и с двумя детьми, один из которых был совсем маленьким, и она прижимала его к груди, убаюкивая. Женщина спросила меня, что произошло внизу. Я просто покачала головой.

– Тебе больно? – спросила она.

Я ее не знала, но прислонилась к ней, почувствовав себя ужасно слабой. В ответ я кивнула, а потом рассказала о том, как оставила Кочо, как нас с сестрами и с матерью разделили, как увозили моих братьев. Рассказала про автобус и про Абу Батата.

– Они меня пытали, – сказала я и показала свежие ожоги от сигарет на плече и на животе.

– Вот, возьми, – сказала она, порывшись в сумке и протянув мне тюбик. – Это детский крем, но сгодится и от ожогов.

Я поблагодарила ее и прошла в туалет, где немного смазала кремом плечо и живот. Боль слегка утихла. Потом я помазала те места, за которые меня хватал Абу Батат. Я заметила, что у меня начались месячные, и попросила у боевика прокладки, которые он протянул мне, не посмотрев в мою сторону.

Чем больше кричишь, тем больше проблем – это я уже усвоила.

Вернувшись в комнату, я спросила женщину:

– Что тут вообще происходит? Что с тобой сделали?

– Ты на самом деле хочешь знать? – вздохнула она, и я кивнула. – В первый день, третьего августа, сюда привезли около четырех сотен езидских женщин и детей, – начала она. – Это центр «Исламского государства», где живут и работают боевики. Поэтому их тут так много.

Она помолчала и посмотрела на меня.

– Но здесь также продают и отдают нас.

– А почему тебя не продали?

– Потому что я замужем, и они ждут, пока пройдет сорок дней, а потом отдадут какому-нибудь боевику в качестве «сабия». Таково одно из их правил. Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра. Каждый раз, как они приходят, они забирают кого-нибудь с собой. Потом женщин насилуют и некоторых приводят обратно, а других держат при себе. Иногда они насилуют их прямо тут, в доме, а после этого возвращают в ту комнату, откуда привели.

Я сидела молча. Боль от ожогов постепенно росла, словно медленно закипающий чайник, и я поморщилась.

– Хочешь таблетку от боли? – спросила женщина, но я покачала головой.

– Не люблю таблетки.

– Тогда попей, – сказала она и протянула мне бутылку с теплой водой.

Я поблагодарила ее и немного выпила. Ее младенец затих и закрыл глаза, засыпая.

– Долго ты так просто здесь не просидишь, – продолжила она более тихим голосом. – Они обязательно придут, заберут тебя и изнасилуют. Некоторые девушки пачкают себе лица пеплом или грязью, стараются растрепать волосы, но это не помогает, потому что они заставляют их мыться и прихорашиваться. Другие пытались покончить с собой, перерезав вены на руках, вон там. – Она показала на уборную. – Там до сих пор есть пятна на стенах, которые не заметили уборщицы.

Она не успокаивала меня и не говорила, что все будет хорошо. Когда она замолчала, я прислонилась к ее плечу рядом с заснувшим ребенком.

Если той ночью я и закрывала глаза, то лишь на пару минут. Я ужасно устала, но засыпать мне было страшно. Было лето, так что солнце вставало рано, и когда сквозь плотные занавески пробился мутный свет, я увидела, что многие девушки бодрствовали всю ночь, как и я. Они терли глаза и зевали, закрывая рот рукавами платьев. Боевики на завтрак принесли рис с томатным супом в пластиковых тарелках, которые потом выбросили, и я так проголодалась, что сразу же съела завтрак, когда его поставили передо мной.

Многие девушки всю ночь проплакали, а утром заплакали еще больше. Ко мне подсела одна девушка из Кочо в возрасте Дималь, но, в отличие от Дималь, не успевшая обмануть боевиков и выдать себя за замужнюю.

– Где мы? – спросила она меня.

Она не видела из автобуса, куда мы едем.

– Точно не знаю. Где-то в Мосуле, – ответила я.

– В Мосуле… – прошептала она.

Мы жили рядом с этим городом, но немногие здесь бывали.

В комнату вошел шейх, и мы прекратили разговоры. Это был пожилой мужчина с седыми волосами, одетый в мешковатую форму «Исламского государства» и сандалии. Несмотря на короткие и плохо сидевшие штаны, он расхаживал по комнате с очень высокомерным и важным видом.

– Сколько ей лет? – показал он в угол на молодую девушку из Кочо, которой было лет тринадцать.

– Она очень молода, – с гордостью ответил боевик.

Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра.

Судя по акценту, этот шейх был из Мосула. Наверное, он помогал террористам занять город. Возможно, это был какой-то важный бизнесмен, снабжавший ИГИЛ деньгами, религиозный лидер или чиновник времен Саддама, желающий вернуть себе отобранную американцами и шиитами власть. Может, он и вправду поверил всей этой религиозной пропаганде; все они так утверждали, даже те, кто не говорил по-арабски и не умел молиться. Все они говорили нам, что на их стороне правда и сам Бог.

Шейх показывал на нас так, как будто бы уже владел каждой девушкой в комнате, и через несколько минут остановил свой выбор на трех – все они были из Кочо. Передав боевику пачку американских долларов, он вышел из комнаты, а трех девочек поволокли за ним вниз – как будто повели упаковывать товар.

В комнате воцарилась настоящая паника. К тому времени мы уже представляли себе, какие у ИГИЛ на нас планы, но не знали, когда придут очередные торговцы и как они будут с нами обращаться. Ожидание превратилось в пытку. Некоторые девушки обсуждали, как бы сбежать, но это было невозможно. Даже если бы мы попытались вылезти через окно, в доме, служившем базой «Исламского государства», было полно боевиков. Мы не могли бы выбраться из него, не привлекая их внимания. К тому же Мосул был для нас чужим и незнакомым городом. И даже если бы мы каким-то чудом пробрались мимо боевиков внизу, мы не знали, куда идти. Нас везли сюда ночью, закрыв окна. Они сделали все, чтобы мы не сбежали отсюда живыми.

Разговор скоро перешел на тему самоубийства. Признаюсь, поначалу у меня тоже возникла такая мысль. Все лучше, чем судьба, которую мне накануне описала женщина. Мы с Катрин и еще несколькими девушками договорились помочь друг другу. «Лучше умереть, чем служить рабынями ДАИШ», – повторяли мы. Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление. И все же мы не могли представить, что сможем смотреть, как одна из нас пытается покончить с собой. Какая-то девушка обмотала платок вокруг шеи и сказала, что сейчас задушит себя, но другие вырвали у нее платок. Кто-то сказал:

– Пусть мы не можем сбежать, но если забраться на крышу, то можно спрыгнуть.

Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление.

Я все думала о маме. Она считала, что никакие страдания не оправдывают самоубийства. «Нужно верить, что Бог позаботится о тебе», – говорила она, когда со мной случалось что-то плохое. После несчастного случая на ферме она сидела рядом со мной в больнице и молилась, чтобы я выжила, а когда я очнулась, купила мне дорогой подарок. Она так хотела, чтобы я осталась жива, так что теперь я не могла расстаться с жизнью.

Мы быстро отказались от своих планов. Мы не станем убивать себя; мы поможем друг другу, чем сможем, и постараемся воспользоваться первой же возможностью сбежать.

Пока мы жили в этом доме, стало ясно, что торговля людьми в захваченном ИГИЛ Мосуле была поставлена на широкую ногу. Тысячи езидских девушек похищали из домов и продавали или дарили высокопоставленным командирам и шейхам, развозя их по разным городам Ирака и Сирии. Боевикам было все равно, покончит ли какая-нибудь девушка самоубийством или нет. Пусть даже сотня; наша смерть для ИГИЛ ничего не значила, и они не стали бы после этого обращаться лучше с остальными. Кроме того, уже потеряв несколько рабынь, боевики усилили охрану и следили, чтобы мы не перерезали себе вены, не удушили себя платками и не умерли от ран.

В комнату вошел боевик и потребовал, чтобы мы сдали все имеющиеся у нас документы.

– Любые бумаги, в которых говорится, что вы езиды, – сказал он, показывая на сумку.

Внизу они свалили в кучу все собранные документы – удостоверения личности, продовольственные карточки, свидетельства о рождении – и сожгли их; остался только пепел на земле. Казалось, сжигая наши документы, они уничтожали свидетельства нашего существования в Ираке. Я отдала все, что у меня было, кроме продовольственной карточки матери, которую затолкала под бюстгальтер. Это все, что осталось у меня от нее.

В уборной я побрызгала водой на лицо и руки. Над раковиной висело зеркало, но я не поднимала голову. Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале. На стене над душем краснел кровавый след, о котором мне ночью рассказывала женщина. Небольшое красновато-коричневое пятно – все, что осталось от езидской девушки, которая заходила сюда до меня.

После этого нас снова разделили, на этот раз на две группы. Мне удалось остаться с Катрин, нас построили и снова рассадили по автобусам. Некоторые другие девушки – все из Кочо – остались. Мы не попрощались с ними; позже мы узнали, что их перевезли через границу в Ракку – столицу «Исламского государства» в Сирии. Я была рада, что осталась в Ираке. Что бы ни случилось, я думала, что смогу выжить, если останусь в своей стране.

Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале.

В автобусе я быстро прошла назад и села у окна, где, как мне казалось, Абу Батату или другому боевику будет труднее ко мне приставать. Было странно видеть яркий солнечный свет после нескольких дней, проведенных за занавесками или в ночных поездках из одного города в другой. Автобус ехал по улицам Мосула, и поначалу они казались обычными и похожими на улицы города Синджара; люди шли в магазины или отводили детей в школу. Но, в отличие от Синджара, здесь было полно боевиков «Исламского государства». Они стояли на блокпостах, патрулировали улицы, сидели в грузовиках или просто ходили по занятому городу, покупали фрукты и разговаривали с местными жителями. Все женщины были одеты в черные абайи с никабами. ИГИЛ запрещало женщинам выходить из дома без сопровождения и с непокрытым лицом, так что они передвигались по городу, словно невидимки.

Мы сидели смирно, испуганные. Я благодарила Бога, что осталась с Катрин, Нисрин, Джилан и Роджиан. Их присутствие придавало мне силы, чтобы не сойти с ума. Не всем так повезло. Одну девушку разлучили со всеми, кого она знала в Кочо, и она постоянно плакала.

– У всех, кроме меня, кто-то есть, – жаловалась она.

Нам хотелось утешить ее, но ни у кого не хватило на это духу.

Ближе к десяти утра автобус остановился у двухэтажного зеленого дома, по размерам немного меньше первого, и нас затолкали внутрь. На втором этаже одна из комнат уже была очищена от пожитков обитавшего тут семейства, хотя Библия на полке и крест на стене говорили о том, что здесь жили христиане. Вместе с нами привезли девушек из Тель-Узейра, которые здесь уже были, и они сели вместе. Вдоль стен валялись матрасы, а маленькие окна были либо закрашены, либо закрыты плотными одеялами, превращавшими дневной яркий свет в полумрак. Резко пахло чистящим средством, той самой синей флуоресцентной пастой, которой женщины в Кочо чистили кухни и ванные.

В комнату вошел боевик, чтобы проверить, закрыты ли окна и не выглядывает ли кто-нибудь из них. Увидев Библию и крест, он пробормотал что-то себе под нос, подобрал пластиковый ящик, швырнул их в него, и вынес ящик из комнаты.

По пути он крикнул нам, чтобы мы приняли душ.

– Вы что, езидки, всегда так воняете? – спросил он с преувеличенной гримасой отвращения.

Я вспомнила, как Сауд, вернувшись из Курдистана, рассказывал, что там смеялись над езидами и говорили про их дурной запах – и как это меня сильно сердило. Но сейчас я надеялась, что от нас и вправду воняет. Запах служил нам оружием, защищавшим от мужчин вроде Абу Батата. Мне хотелось вызывать в боевиках отвращение своей вонью – после многочасового сидения в душных автобусах многих из нас вырвало – чтобы они к нам не прикасались. «А ну, смойте с себя всю грязь! Мы не хотим, чтобы от вас смердило», – требовали они. Мы подчинились, вымыв лица и руки над раковиной, но не хотели снимать одежду и раздеваться так близко от мужчин.

После того как боевик ушел, некоторые девушки стали перешептываться и показывать на стол, на котором стоял закрытый ноутбук.

– Интересно, работает ли он, – сказала одна девушка. – Может, там есть Интернет! Тогда можно выйти на Facebook и сообщить, что мы в Мосуле.

Я не имела ни малейшего представления, как пользоваться ноутбуком или компьютером – я видела его впервые в жизни. Поэтому я просто наблюдала, как две девушки медленно приблизились к столу. Мысль о том, чтобы выйти на Facebook, придала нам надежды, и скоро об этом уже шептались все. Некоторые перестали плакать. Другие впервые с Солаха встали без посторонней помощи. У меня сильнее забилось сердце. Мне очень хотелось, чтобы это устройство сработало.

Одна девушка открыла ноутбук, и экран загорелся. Мы задержали дыхание, глядя на дверной проем, в котором мог в любой момент появиться боевик. Девушка нажала на несколько клавиш сначала слегка, затем сильнее. Потом она закрыла крышку, повернулась к нам и покачала головой.

– Не работает. Простите, – сказала она, чуть не плача.

Ее окружили подруги, стараясь утешить. Мы все были сильно разочарованы.

– Ладно, ты хотя бы попыталась, – шептали ей. – К тому же, если бы он работал, люди из ДАИШ не оставили бы его здесь.

Сейчас я надеялась, что от нас и вправду воняет. Запах служил нам оружием, защищавшим от мужчин.

Я обернулась к стене, где сидели девушки из Тель-Узейра. С тех пор, как нас привели сюда, они не сказали ни слова и даже не пошевелились. Они так сильно прижались друг другу, что невозможно было сказать, где заканчивается одна и начинается другая. Их лица казались масками чистого горя, и я подумала: неужели когда-нибудь так буду выглядеть и я?

5

В тот же вечер открылся рынок рабов. Снизу донесся шум – это боевики готовились к торговле, и, когда в комнату вошел первый мужчина, все девушки закричали, как будто раздался взрыв. Мы стонали, как раненые, сгибались пополам и делали вид, что нас тошнит, но это не остановило боевиков. Они просто расхаживали по комнате и наблюдали, как мы стонем и умоляем их пощадить нас. Те, кто знал арабский, умоляли на арабском, а девушки, которые знали только курдский, старались вопить погромче. Мужчины же отнеслись к нашей панике как к детской выходке – неприятной, но не заслуживающей особого внимания.

Боевики ощупывали нас повсюду, как будто мы были животными.

Сначала они подходили к самым красивым девушкам, спрашивали, сколько им лет, и внимательно осматривали волосы и рот.

– Они же девственницы, правда? – спрашивали они охранника, который довольно кивал и отвечал: «Конечно!» – словно продавец, расхваливающий свой товар. Некоторые девушки рассказывали, что их проверял доктор – не солгали ли они о своей девственности, – но меня и других просто спросили об этом. Другие настаивали, что они не девственницы, надеясь, что от этого интерес к ним пропадет, но боевики им не верили.

– Они же молодые и езидки. Ни одна езидка не занимается сексом до свадьбы.

Боевики ощупывали нас повсюду, как будто мы были животными; их руки перебегали с наших грудей на ноги.

В царившей суматохе они расхаживали по комнате, разглядывая девушек и задавая вопросы на арабском и туркменском языках. Нафах, прибывший сразу же, как открылся рынок, выбрал очень молодую девушку, вызвав смех других боевиков.

– Мы так и знали, что ты возьмешь ее, – поддразнивали они его. – Когда закончишь с ней, скажешь – я тоже хочу.

– А ну тихо! – кричали на нас боевики. – Заткнитесь!

Но от их приказов мы кричали еще сильнее. В дверях показался один боевик постарше, толстяк с огромным животом по имени Хаджи Шакир – позже выяснилось, что это был один из командиров в Мосуле. За ним шла девушка в никабе и абайе, какие носят все женщины в «Исламском государстве».

– Это моя, – сказал он, вталкивая ее в комнату. – Она расскажет вам, как счастлива теперь, когда приняла ислам.

Девушка приподняла никаб. Несмотря на свою хрупкость, она была красивой, со смуглой кожей, а когда она приоткрыла рот, на свету сверкнул золотой зуб. Мне показалось, что ей не больше шестнадцати лет.

– Она была моей сабия с третьего августа, когда мы освободили от неверных Хардан, – сказал Хаджи Шакир. – Расскажи, как ты обрела спокойствие со мной и что ты теперь не кафир, – обратился он к девушке, которая по-прежнему молчала. – Расскажи!

Она опустила глаза, но ничего не ответила. Похоже, она физически не могла говорить. Тут в комнате стало шумно, а когда я снова оглянулась на дверь, девушки уже не было. Тем временем Хаджи Шакир подошел к еще одной сабия – молодой девушке, которую я знала по Кочо.

Я потеряла самообладание. Если меня все равно заберет какой-нибудь боевик, то так просто я ему не дамся. Я кричала и вопила, размахивала руками и отталкивала всех, кто хотел дотронуться до меня. Другие девушки делали то же самое, они извивались всем телом, падали на пол или крепко обнимали сестер и подруг, пытаясь защитить их. Мы уже не боялись, что нас изобьют; некоторые, в том числе и я, надеялись разозлить боевиков, чтобы они нас убили. Когда один из них ударил меня по лицу и воскликнул: «Это она вчера была зачинщицей!» – я удивилась, каким нечувствительным оказался его удар. Гораздо больнее было, когда он хватал меня за грудь. Потом он отошел, я упала на пол, и Нисрин с Катрин попытались утешить меня.

Возле нас остановился другой боевик. Я прижала колени ко лбу и видела только его ботинки, из которых торчали толстые, как бревна, ноги. Это был высокопоставленный командир по имени Салван, который пришел с еще одной молодой девушкой-езидкой из Хардана. Он хотел ее продать, а взамен купить кого-нибудь еще. Он был невероятно огромным мужчиной, каких я прежде не видела, настоящий гигант в белой рубахе «дишдаша», просторной, словно палатка. На его губах под рыжеватой бородой застыла презрительная ухмылка. Нисрин, Роджиан и Катрин заслонили меня, но он не уходил.

– Встань! – приказал он, но я продолжала лежать, и он пнул меня. – Ты! Девчонка в розовой кофте! Я сказал: встать!

Мы заплакали и крепче прижались друг к другу, но это еще больше раззадорило Салвана. Он нагнулся и попытался разнять нас, хватая за плечи и руки. Но мы все равно вцепились друг в друга. Наше сопротивление его сердило, и он кричал, чтобы мы встали, пиная нас ногами.

ИГИЛ спланировало все это заранее: как они захватят наши дома, как отберут девушек, кто будет сабия, кого дарить, а кого продавать.

В конце концов эта стычка привлекла внимание охранника, который подошел и стал так больно бить нас по рукам палкой, что нам пришлось разомкнуть объятия. После этого нас растащили. Салван с ухмылкой навис надо мной, и я впервые разглядела его лицо. Глаза тонули на широком толстом лице, которое казалось целиком покрытым волосами. Он выглядел не человеком, а чудовищем.

Сопротивляться не было сил.

– Я пойду с тобой, – сказала я. – Но ты должен взять Катрин, Роджиан и Нисрин.

Нафах подошел посмотреть, в чем дело. Когда он увидел меня, его лицо исказилось от гнева.

– Опять ты! – воскликнул он и дал каждой из нас по пощечине.

– Я не пойду без них! – крикнула я в ответ, и Нафах принялся осыпать нас ударами, пока у нас не онемели лица, а у Роджиан изо рта пошла кровь.

Потом они с Салваном схватили меня с Роджиан, оторвали от Катрин и Нисрин и поволокли вниз по лестнице. Под шагами Салвана скрипели ступени. Я не попрощалась с Катрин и Нисрин и даже не оглянулась, когда меня уносили.

Нападение на Синджар и захват девушек в качестве секс-рабынь не было спонтанным решением какого-нибудь боевика в пылу сражения. ИГИЛ спланировало все это заранее: как они захватят наши дома, как отберут девушек, кто будет «сабия», кого дарить, а кого продавать. Они даже обсуждали этот вопрос в своем красочном пропагандистском журнале «Дабик», привлекая на свою сторону новичков. На своих базах в Сирии и Ираке они несколько месяцев составляли планы работорговли, определяя, что дозволяется, а что нет по исламским законам, и записали эти жестокие правила, чтобы им следовали все члены «Исламского государства».

Ознакомиться с этими положениями может каждый – их подробности изложены в инструкции, изданной Департаментом исследований и фатвы «Исламского государства». Они производят гнетущее впечатление отчасти из-за самой темы и отчасти из-за того, как ее формулирует ИГИЛ – как будто это государственный закон, авторы которого полностью уверены, что их поступки оправданы Кораном.

«Сабия» можно подарить или продать по прихоти хозяина, «потому что они просто собственность», – говорится в инструкции «Исламского государства». Женщин нельзя отделять от маленьких детей – поэтому Дималь и Адки оставили в Солахе – но больших детей, как Малика, забирать у матерей можно. Существуют правила относительно того, что делать, если сабия забеременеет (тогда ее нельзя продавать), или если ее хозяин умрет (она передается как «часть его наследства»). Хозяин может заниматься сексом с несовершеннолетней рабыней, если она «подходит для полового сношения», а если нет, то полагается «наслаждаться ею, не вступая в сношение».

Поразительно, как мы принимаем решения, думая, что один выбор ведет к пыткам, а другой к спасению, и не понимая, что мы находимся в мире, где все пути ведут к одному и тому же ужасному концу.

Большинство таких правил ссылается на Коран и средневековые исламские законы, которые ИГИЛ применяет избирательно и ждет от своих последователей их буквального исполнения.

Это ужасный документ. Но ИГИЛ и его члены далеко не первые, кто придумал такое. Изнасилование использовалось в войнах как своеобразное оружие на протяжении всей истории. Я никогда не думала, что у меня будет что-то общее с женщинами Руанды – раньше я вообще не знала, что существует такая страна, – а теперь меня сравнивают с жертвами тамошних военных преступлений, таких страшных, что обсуждать их стали только за шестнадцать лет до того, как ИГИЛ пришло в Синджар.

Боевик внизу отмечал покупки и передачи в книге, записывая наши имена и имена взявших нас боевиков. В отличие от верхнего этажа, на нижнем этаже царили порядок и спокойствие. Я села на диван рядом с другими девушками, но мы с Роджиан были слишком напуганы, чтобы разговаривать с ними. Я думала о том, как меня схватил Салван, какой он сильный и как легко он одолевает меня голыми руками. Как бы я ни сопротивлялась, я никогда не смогу дать ему отпор. От него пахло гнилыми яйцами и одеколоном.

Я смотрела на пол, на обувь и ноги проходивших мимо меня боевиков и девушек. Заметив в толпе худые, почти женские ноги в сандалиях, и не успев осознать, что я делаю, я вскочила и подбежала к мужчине с этими ногами.

– Пожалуйста, заберите меня, – принялась я умолять его. – Делайте со мной, что хотите, я не хочу достаться этому чудовищу.

Просто поразительно, как мы принимаем решения, думая, что один выбор ведет к пыткам, а другой к спасению, и не понимая, что мы находимся в мире, где все пути ведут к одному и тому же ужасному концу.

Не знаю, почему худой мужчина согласился, но, взглянув на меня, он повернулся к Салвану и сказал:

– Она моя.

Салван не возражал. Худой мужчина оказался судьей из Мосула, и никто ему не перечил. Я подняла голову и чуть ли не улыбнулась Салвану, думая, что обвела его вокруг пальца, но он схватил меня за волосы и резко пригнул к себе.

– Ладно, пусть забирает, – сказал он. – Через несколько дней ты все равно попадешь ко мне.

А потом он оттолкнул меня так, что я едва не упала.

Я прошла за худым мужчиной к письменному столу.

– Как тебя зовут? – спросил он тихим, но недобрым голосом.

– Надия, – ответила я, и он повернулся к ведущему учет.

Тот, похоже, узнал мужчину сразу же и начал записывать данные, произнося вслух наши имена: «Надия, Хаджи Салман». Его голос при имени моего владельца чуть дрогнул, как если бы он чего-то боялся, и я подумала, не совершила ли я огромную ошибку.

6

Роджиан, такую юную и невинную, забрал Салван, и сейчас, спустя несколько лет, во мне до сих пор горит ненависть к нему. Я мечтаю о том, что когда-нибудь перед судом предстанут все эти боевики, а не только лидеры вроде Абу Бакра аль-Багдади. Все охранники и хозяева рабынь; каждый, кто стрелял из автоматов и сталкивал тела моих братьев в общую могилу; каждый боевик, который промывал мозги мальчикам, чтобы те возненавидели своих матерей, родивших их езидами; каждый иракец, который приветствовал террористов в своем городе и помогал им, думая про себя: «Наконец-то мы избавимся от этих неверных». Все они должны ответить за свои преступления, как главари нацистов после Второй мировой войны, без шанса скрыться и избежать правосудия.

В моих мечтах первого судят Салвана, и против него свидетельствуют все девушки из второго дома в Мосуле.

– Вот он, – говорю я, указывая на чудовище. – Вот этот, огромный. Это он пугал нас всех. Он дважды ударил меня по лицу.

Затем Роджиан, если она хочет выступить, рассказывает суду, что он с ней сделал. Если она слишком напугана или потрясена, чтобы говорить, за нее могу рассказать я.

– Салван не только купил ее и постоянно насиловал, но и бил при всякой возможности, – говорю я суду. – Даже в первую ночь, когда Роджиан смертельно боялась и устала и при всем желании не могла бы дать отпор, Салван избил ее, увидев на ней несколько слоев одежды. А потом он избил ее, обвинив в том, что она позволила мне ускользнуть от него. Когда Роджиан удалось сбежать, он в отместку купил ее мать и отобрал ее младенца, которому было всего шестнадцать дней от роду, хотя их собственные законы запрещают это делать. Он сказал, что она никогда больше не увидит своего ребенка. (Как я позже узнала, многие правила ИГИЛ постоянно нарушались.)

Я рассказываю суду все подробности того, что он с ней сделал, и молю Бога, чтобы после поражения ИГИЛ Салвана взяли в плен живым.

Той ночью, когда мечты о правосудии казались пустыми фантазиями, Салван с Роджиан вышли в сад вслед за мной и Хаджи Салманом. Нас преследовали крики с рынка рабынь, эхом раздававшиеся по всему городу. Я подумала о семьях, живущих на этих улицах. Как они ужинают вместе за столом? Как укладывают спать детей? Они же должны слышать, что творится в этом доме. ИГИЛ запретило телевидение и музыку, которые могли бы заглушить наши крики. Может, они хотят слышать, как мы страдаем, чтобы убедиться в силе нового «Исламского государства»? И что они думают о будущем, когда иракская армия и курдские отряды отвоюют Мосул? Надеются ли они, что ИГИЛ их защитит? Эти мысли заставляли меня содрогаться.

Потом мы сели в автомобиль – мы с Роджиан на задние сиденья, мужчины на передние – и поехали прочь от дома.

– Мы едем ко мне, – произнес Хаджи Салман в свой сотовый телефон. – Там должно быть восемь девушек. Избавьтесь от них.

Машина остановилась у большого зала, похожего на тот, в каком проводятся свадьбы, с двойными дверями в окружении колонн. В целом это походило на мечеть. Внутри было около трех сотен боевиков, и все они молились. Когда мы вошли, никто не обратил на нас внимания. Я встала у двери, а Хаджи Салман взял две пары сандалий с большой стойки и протянул нам. Это были мужские кожаные сандалии, в них было трудно ходить, и они были нам велики, но обувь у нас отобрали в том доме, и теперь мы ходили босиком. Проходя мимо молящихся мужчин к заднему выходу, мы старались не споткнуться.

Салван ждал у другой машины, и стало ясно, что сейчас нас с Роджиан разлучат. Мы держались за руки и умоляли оставить нас вместе, но ни Салван, ни Хаджи Салман не стали нас слушать. Салван схватил Роджиан за плечи и оторвал от меня. Она выглядела такой молодой и хрупкой. Мы выкрикивали имена друг друга, но все было напрасно. Роджиан скрылась в машине с Салваном, и я осталась одна с Хаджи Салманом. У меня было чувство, что я прямо сейчас умру от горя.

Нас с Хаджи Салманом ждали в небольшом белом автомобиле водитель и молодой охранник по имени Мортеджа. Когда я села рядом с Мортеджей, он посмотрел на меня так, будто собирался ощупать, как на рынке рабынь, если бы поблизости не было Хаджи Салмана. Я прижалась к окну, стараясь сидеть от него как можно дальше.

К тому времени узкие темные улицы почти опустели, и их освещало лишь несколько фонарей, подключенных к шумным генераторам. Мы ехали минут двадцать в молчании, в полнейшей темноте, как будто в толще воды, а потом остановились.

– Выходи из машины, Надия, – приказал Хаджи Салман и грубовато повел меня под локоть к воротам в сад. Я почти сразу поняла, что мы вернулись к первому дому, к центру «Исламского государства», в котором девушек разделяли на группы для отправки за границу.

– Вы хотите отправить меня в Сирию? – спросила я как можно вежливее, но Хаджи Салман не ответил.

Из дома доносились женские крики, и через несколько минут боевики вытолкали из передней двери восемь девушек в абайях с никабами. Они повернулись и посмотрели на меня. Может, они узнали меня. Может, это были Нисрин и Катрин, слишком испуганные, чтобы говорить. В любом случае их лица были скрыты никабами, а потом их посадили в мини-автобус. Дверцы его захлопнулись, и он уехал.

Охранник провел меня в пустую комнату. Я больше не видела и не слышала других девушек, но, как и в других домах ИГИЛ, на полу валялись платки и одежда. От их документов осталась кучка пепла. Частично сохранилось только удостоверение личности одной девушки из Кочо; оно торчало из пепла, словно крохотное растение.

Игиловцы не удосужились очистить дом от вещей его прежних хозяев, и повсюду виднелись напоминания об их былой жизни, по которым, вероятно, они тосковали, где бы сейчас ни находились. В одной комнате, посвященной занятиям спортом, на стенах висели фотографии мальчика; судя по ним, старший сын семейства увлекался тяжелой атлетикой. В другой комнате стоял бильярдный стол. Но печальнее всего выглядела детская комната, в которой до сих пор валялись игрушки и яркие разноцветные одеяла.

– Кому раньше принадлежал этот дом? – спросила я Хаджи Салмана, когда он вернулся.

– Одному шииту. Судье, – ответил он.

– И что с ним стало?

Я надеялась, что ему с семьей удалось сбежать и теперь они в безопасности в курдских районах. Пусть они и не езиды, но мне было их очень жалко. ИГИЛ отобрало у них все, как и у жителей Кочо.

– Отправился в ад, – ответил Хажди Салман, и я больше не задавала вопросов.

Потом он ушел принимать душ, а когда вернулся, то на нем была та же самая одежда, что и раньше. Я чувствовала легкий запах пота с мылом и аромат духов. Он закрыл за собой дверь и сел на матрас рядом со мной.

– У меня месячные, – быстро пробормотала я, запинаясь, и отвернулась, но он ничего не сказал на это.

– Откуда ты? – спросил он, пододвигаясь ближе.

– Из Кочо.

В тот момент я боялась того, что случится со мной дальше, и почти не думала о доме, о семье или о чем-то еще. Мне стало больно от самого названия моей деревни. Оно пробуждало воспоминания о доме и о близких; ярче всего вспыхнула картина, как мать лежит с непокрытой головой на моих коленях, когда мы ждали в Солахе.

– Езиды неверные, ты же знаешь, – продолжил Хаджи Салман, говоря тихо, почти шепотом, но в его тоне не было никакой мягкости. – Бог хочет, чтобы мы вас обратили, а если вы отказываетесь, то мы можем делать с вами, что захотим.

Помолчав немного, он спросил:

– Что произошло с твоей семьей?

– Почти все сбежали, – солгала я. – Схватили только троих.

– Я поехал в Синджар третьего августа, когда все это началось, – сказал он, откидываясь на кровати, словно мы делились воспоминаниями о чем-то приятном. – По дороге я увидел троих езидов в полицейской форме. Они пытались сбежать, но я их поймал и убил.

Я смотрела на пол, не в силах произнести ни слова.

– Мы приехали в Синджар, чтобы убить всех мужчин и забрать женщин и детей, – продолжил мой хозяин. – К сожалению, некоторые скрылись на горе.

Мне стало больно от самого названия моей деревни. Оно пробуждало воспоминания о доме и о близких.

Хаджи Салман говорил так около часа, пока я сидела на краю матраса, стараясь не прислушиваться к его словам. Он проклинал мой дом, мою семью и мою религию. Он сказал, что провел семь лет в мосульской тюрьме Бадуш и теперь хочет отомстить всем неверным Ирака. Он говорил, что все происшедшее в Синджаре – это хорошо и что я должна радоваться тому, как ИГИЛ искореняет езидизм в Ираке. Он пытался убедить меня принять ислам, но я отказывалась. Я не могла смотреть на него. Его слова звучали для меня бессмыслицей. Он прервал свою речь, только чтобы ответить на звонок жены, которую называл Умм Сара.

Но хотя все его слова были нацелены на то, чтобы сильнее ранить меня, я надеялась, что он никогда не замолчит. Пока он говорит, он не дотрагивается до меня. Правила относительно девочек и мальчиков у езидов не такие строгие, как в других иракских общинах. В Кочо я ездила на машине со знакомыми мальчиками и ходила в школу вместе с ними, не беспокоясь о том, что скажут люди. Но эти мальчики никогда не дотрагивались до меня и не приставали ко мне. До Хаджи Салмана такого у меня не было ни с одним мужчиной.

– Ты моя четвертая сабия, – сказал он. – Три другие теперь мусульманки. Это я постарался. Езиды – неверные, поэтому мы так и поступаем. Это для твоего же блага.

Закончив говорить, он приказал мне раздеться.

Я заплакала и повторила:

– У меня месячные.

– Докажи. Мои другие сабайя тоже так говорили, – сказал он и начал раздеваться сам.

Я разделась. У меня на самом деле были месячные, и он меня не изнасиловал. Инструкция «Исламского государства» не запрещала половые сношения с женщинами во время менструации, но советовала хозяину подождать конца менструального цикла рабыни, чтобы убедиться, что она не беременна. Может, это в тот вечер и остановило Хаджи Салмана.

И все же так просто он меня не оставил. Всю ночь мы лежали на матрасе раздетые, и он ни на секунду не переставал дотрагиваться до меня. Я чувствовала себя, как в автобусе с Абу Бататом, который специально с силой сжимал мне грудь – мое тело болело и немело в тех местах, где его щупал своими пальцами Хаджи Салман. Я была слишком испугана, чтобы дать ему отпор, и к тому же я все равно ничего не добилась бы. Что может худая, слабая девушка? Я не ела как следует несколько дней или больше, если считать дни осады в Кочо, а его ничто не остановило бы.

Проснувшись утром, я увидела, что Хаджи Салман уже не спит. Я начала одеваться, но он остановил меня.

– Прими душ, Надия. У нас сегодня важный день, – сказал он.

После душа он протянул мне черную абайю с никабом, которые я надела поверх своего платья. Впервые я облачилась в консервативную мусульманскую женскую одежду, и, хотя ткань была легкой, мне было немного трудно дышать.

Через никаб я впервые смогла осмотреть это место при свете дня. Судья-шиит, по всей видимости, был очень богат. Он жил в престижной части Мосула с роскошными домами, окруженными садами и стенами. ИГИЛ, конечно, вербовал сторонников при помощи религиозной пропаганды, но боевиков со всех частей света привлекали еще и обещанием богатства. Когда они приезжали в Мосул, их селили в красивых домах и позволяли брать все, что они захотят. Жителям, которые не покинули город, обещали вернуть власть, которую они потеряли после 2003 года, когда США распустили баасистские органы власти и передали управление Ираком шиитам. Но ИГИЛ также взимало большие налоги, будучи, по сути, террористической группировкой, которой двигала жадность.

Боевики явно хвастались тем, что заняли лучшие здания города, развешивая повсюду свои черно-белые флаги. Местный аэропорт, как и весь район Мосульского университета, некогда одного из лучших учебных заведений Ирака, стали военными базами. Боевики захватили музей Мосула, второй по величине в Ираке, и те экспонаты, которые называли «антиисламскими», разрушили, а другие продали на черном рынке для финансирования своих военных операций. Ведущие командиры заняли даже пятизвездочный отель «Ниневия Оберой», здание с необычными косыми стенами, построенное в 1980-х годах при Саддаме. Говорили, что лучшие номера в нем предназначаются для террористов-смертников.

В 2014 году, с приходом ИГИЛ, Мосул покинули тысячи жителей, и брошенные ими вещи до сих пор лежали вдоль дорог, по которым ехали мы с Хаджи Салманом. Оставленные хозяевами автомобили превратились в обугленные каркасы; из полуразваленных домов с плоскими крышами торчали прутья арматуры; кое-где валялись остатки формы, брошенные иракскими полицейскими в надежде остаться в живых. Консульства, суды, школы, полицейские участки и военные базы – все это перешло под контроль ИГИЛ, и боевики оставляли свои следы повсюду, развешивая флаги, произнося речи из громкоговорителей на мечетях и даже закрашивая лица детей на стенах начальной школы – изображения считались «харам», то есть греховными.

Из местной тюрьмы Бадуш были выпущены заключенные, которым за это приказали присягнуть на верность «Исламскому государству». Присоединившись к террористам, они взрывали христианские, суфийские и шиитские храмы и священные сооружения, среди которых были исторические достопримечательности Ирака. Большая мечеть Мосула в Старом городе все еще стояла, хотя ее изуродовали, после того как Багдади встал на ее кафедре и объявил второй по величине город Ирака столицей «Исламского государства». К 2017 году большая часть города была разрушена.

Боевики оставляли свои следы повсюду, развешивая флаги, произнося речи из громкоговорителей на мечетях и даже закрашивая лица детей на стенах начальной школы – изображения считались «харам», то есть греховными.

Наконец мы остановились перед Мосульским судом, большим зданием песочного цвета на западном берегу Тигра, тонкие шпили которого напоминали минареты. Над ним реял большой флаг «Исламского государства». Это здание играло важную роль в планах ИГИЛ по установлению нового порядка в Мосуле – порядка, который теперь опирался не на законы центрального правительства Ирака, а на убеждения фундаменталистов. «Исламское государство» выпустило свои удостоверения личности и ставило свои номера на автомобили. Женщинам предписывалось закрывать лицо все время и выходить на улицы только в сопровождении мужчин. ИГИЛ запретило телевидение, радио и даже курение. Гражданские, не присоединившиеся к террористической группе, должны были выплачивать штраф, если они хотели покинуть Мосул, и им разрешалось пребывать за пределами города только ограниченное время. Если они отсутствовали слишком долго, их родственников могли наказать, а их дом и имущество – конфисковать за то, что они «покинули халифат». В этом суде проводились многие судебные процессы.

Внутри здания большая толпа ожидала судей и служащих. Перед одним кабинетом выстроилась длинная очередь боевиков с одетыми в черное женщинами – как я предположила, такими же «сабайя», как я. Нас заставляли перейти в ислам, и факт обращения фиксировался в книгах. Потом судья объявлял нас собственностью приведшего мужчины. Это было официальное разрешение на насилие, которое Хаджи Салман называл «браком».

Насилие вело к уничтожению нашей души.

Увидев Хаджи Салмана, боевики пропустили нас вперед. Прислушиваясь к разговорам, я узнала о том, что мой хозяин делал в «Исламском государстве». Хаджи Салман был судьей и решал, нужно ли казнить обвиняемого, чья вина была признана.

Внутри кабинета за длинным письменным столом сидел седобородый судья, позади которого в струях воздуха от кондиционера колыхался флаг «Исламского государства». Еще два флага украшали его погоны. Я мысленно обратилась к Богу с просьбой простить меня за то, что сейчас произойдет. «Я всегда буду верить в тебя и всегда останусь езидкой», – молилась я.

Судья Хасайн строго приказал мне приподнять никаб. Я показала ему свое лицо.

– Ты знаешь шахаду? – спросил он.

Я ответила, что знаю. Все знали простое мусульманское высказывание, доказывающее приверженность исламу, которое мусульмане повторяют во время молитвы. Когда я закончила, лицо судьи Хасайна просветлело.

– Благослови тебя Бог, – сказал он. – Ты поступила правильно.

Потом он взял со стола фотоаппарат и сфотографировал мое открытое лицо. Повернувшись к Хаджи Салману, он сказал:

– Теперь она твоя сабия. Поступай с ней как хочешь.

Закончив церемонию, мы вышли из суда.

Такими «браками» ИГИЛ постепенно уничтожало езидских девушек. Сначала нас выгоняли из домов и убивали наших мужчин. Потом нас разлучали с матерями и сестрами. Повсюду и при любом случае нам напоминали, что мы всего лишь собственность, которую можно хватать за что угодно и над которой можно надругаться любым способом, подобно тому как Абу Батат сжимал мою грудь и тушил сигареты о мое тело. Все это насилие вело к уничтожению нашей души.

Хуже всего было осознавать, что нас лишают нашей веры. Выйдя из суда, я почувствовала себя еще более опустошенной. Кто я, если не езидка? Я надеялась, что Бог простит меня за то, что я произнесла шахаду неискренно. Если ИГИЛ заберет мое тело, то хотя бы пусть моя душа после смерти останется с Богом и Тауси Малаком.

– Фотография нужна для удостоверения личности? – спросила я.

– Нет. Чтобы следить за тобой и знать, с кем ты находишься, – ответил он, крепче сжимая мою руку. – Если попробуешь сбежать – не советую этого делать, но если все-таки попытаешься, – они распечатают сотни копий этой фотографии с моим именем и моим номером телефона и развесят их по всем блокпостам. Тебя обязательно вернут мне.

Я нисколько не сомневалась в его словах.

7

Из суда мы поехали в другой дом, где со своей семьей жил охранник Мортеджа. По сравнению с резиденцией Хаджи Салмана это было довольно скромное жилище, одноэтажное, но все равно больше того, в котором я выросла. Подумав, что теперь, после моего обращения, Хаджи Салман, возможно, сжалится надо мной, я попросила:

– Пожалуйста, позвольте мне увидеться с Катрин, Нисрин и Роджиан. Я хочу просто убедиться, что с ними все в порядке.

К моему удивлению, он сказал, что попробует организовать нашу встречу.

– Я знаю, где они. Я позвоню. Может, ты ненадолго и встретишься с ними, но сейчас нам нужно подождать здесь.

Я не могла понять, почему женщины поддерживали джихадистов и радовались порабощению девушек, как это делала мать Мортеджи.

Мы прошли через кухню, где нас приветствовала грузная пожилая женщина, мать Мортеджи.

– Надия была неверной, но обратилась, – объяснил Мортеджа, и женщина подняла руки, восторженно поздравляя Хаджи Салмана.

– Не твоя вина, что ты родилась езидкой, – сказала она мне. – Это вина твоих родителей. Но теперь ты будешь счастлива.

С самого приезда в Мосул я еще ни разу не была в одной комнате с неезидской женщиной и теперь присматривалась к матери Мортеджи в поисках хотя бы намека на сострадание. В конце концов, она была матерью и, возможно, для нее это значит больше, чем быть суннитом или езидом. Знает ли она, что сделал со мной Хаджи Салман ночью и что намеревался сделать, когда у меня закончатся месячные? Даже если нет, она точно знает, что меня доставили сюда силой, разлучили с моими родными и что всех наших мужчин в Кочо убили. Но она не проявляла никакого сожаления, никакой доброты; в ее глазах светилось только удовлетворение от того, что меня насильно обратили в ислам и теперь в Ираке стало на одного езида меньше.

Я ненавидела ее не только за то, что она позволила ИГИЛ захватить Мосул, но и за то, что позволила сделать это мужчинам. ИГИЛ запрещало женщинам участвовать в любой общественной жизни. Мужчины присоединялись к террористам по разным причинам – кто-то хотел денег, кто-то власти, а кто-то секса. Я думала, что они были слабыми и не умели добиться всего этого без насилия. Кроме того, многим боевикам, которых я видела, доставляло удовольствие мучить людей. Средневековые исламские правила, принятые ИГИЛ, давали им полную власть над своими женами и дочерьми.

Но я не могла понять, почему женщины поддерживали джихадистов и радовались порабощению девушек, как это делала мать Мортеджи. Любой женщине в Ираке, несмотря на ее религиозную принадлежность, приходится постоянно сражаться за все – за места в парламенте, за контроль над рождаемостью, за право учиться в университете. Все это стало результатом долгой борьбы. Мужчины удерживали руководящее положение, поэтому сильным женщинам приходилось отстаивать свои права. Даже желание Адки управлять трактором было стремлением к равноправию и вызовом таким мужчинам.

И все же, когда ИГИЛ пришло в Мосул, женщины вроде матери Мортеджи приветствовали его и с восторгом принимали законы, унижавшие их и эксплуатировавшие таких, как я. Она поддерживала и убийство или изгнание христиан и шиитов из города, с которыми сунниты жили бок о бок более тысячи лет. Она наблюдала за всем этим с радостью или безразличием, довольная жизнью под властью ИГИЛ.

Если бы езиды в Синджаре стали нападать на мусульман, как на нас нападало ИГИЛ, то вряд ли я смирилась бы с происходящим. И никто бы не смирился с этим в нашей семье, ни мужчины, ни женщины. Все думают, что езидские женщины слабы, потому что мы бедны и живем в сельской местности; и я слышала, что женщины-бойцы в ИГИЛ по-своему доказывают свою силу. Но никто из них – ни мать Мортеджи, ни любая террористка-смертница – не может сравниться силой с моей матерью, которая вынесла столько испытаний и которая ни за что не позволила бы продать другую женщину в рабство, какую бы религию она ни исповедовала.

Я слышала, что женщины бывают гораздо более жестокими, чем мужчины. Они избивают и морят голодом сабайя своих мужей: из ревности или из-за того, что мы – беззащитные жертвы.

Я знаю, что женщины-террористы – явление не новое. На протяжении истории женщины по всему миру присоединялись к террористическим группировкам, иногда даже занимая руководящие посты, и все же их поступки до сих пор удивляют. Люди считают, что женщины слишком миролюбивы и покорны, особенно на Ближнем Востоке, и не склонны к насилию. Но в ИГИЛ много женщин, и, как и мужчины, они мусульмане-сунниты. Они тоже отвергают любую другую религию и считают, что, присоединяясь к террористам, помогают строить суннитский халифат; они считают себя жертвами светских притеснений и американского вторжения. Они верят обещаниям ИГИЛ, которое говорит, что их семьи станут богаче, их мужья получат хорошую работу, а сами женщины займут подобающий статус в их стране. Им говорят, что их религиозная обязанность – поддерживать своих мужчин, и они соглашаются с этим.

Я слышала истории о том, как женщины в «Исламском государстве» помогали езидам. Жена одного из боевиков дала захваченной им девушке из Кочо мобильный телефон. Этот боевик покинул свой дом на Западе и приехал с семьей в Сирию. Поначалу и его жена поддалась пропаганде «Исламского государства», но быстро разочаровалась в нем, увидев, как оно порабощает езидских женщин. Благодаря этой женщине езидские девушки в том доме смогли общаться со своими спасителями, которые переправили их в безопасное место.

Но чаще я слышала, что женщины бывают гораздо более жестокими, чем мужчины. Они избивают и морят голодом сабайя своих мужей: из ревности или из-за того, что мы – беззащитные жертвы. Может, они воспринимают нас как революционерок, возможно, даже феминисток – и они убедили себя, как убеждали люди на протяжении всей истории, что насилие ради высшего блага оправданно. Я слышала о многих подобных случаях. Когда я представляю, как буду выступать против ИГИЛ по делу о геноциде, то мне бывает даже немного жаль этих женщин. Я понимаю, почему люди склонны воспринимать их как жертв. Но я не понимаю, как можно спокойно наблюдать за страданиями тысяч езидских девушек, которых продают в сексуальное рабство и насилуют до полусмерти. Никакая великая цель этого не оправдывает.

Мать Мортеджи продолжала разговаривать с Хаджи Салманом, стараясь произвести на него впечатление.

– Кроме Мортеджи, у меня еще есть двенадцатилетняя дочь. И сын в Сирии, который сражается на стороне давлата, – сказала она, используя арабское слово для сокращенного названия «Исламского государства».

Вспомнив о другом сыне, она улыбнулась.

– Он такой красивый! Благослови его Бог.

Закончив с приветствиями, мать Мортеджи показала мне на маленькую комнату.

– Жди там Хаджи Салмана. Никуда не уходи и ничего не трогай.

С этими словами она закрыла дверь.

Я села на край кровати и обхватила себя руками, размышляя о том, на самом ли деле Хаджи Салман собирается найти моих племянниц и удастся ли мне повидаться с ними. В том, что сабайя общались между собой, не было ничего необычного – мужчины же ездили и ходили с ними повсюду; к тому же он мог надеяться, что после того как он выполнит мою просьбу, я стану более смирной и покорной. Мне и самой казалось, что если я повидаюсь с Катрин и остальными, то остальное не так уж и важно.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Мортеджа. Я впервые обратила внимание, как он молод – старше меня не больше чем на год – и какая жидкая у него борода. Было понятно, что среди боевиков он занимает низкое положение, и скорее всего у него нет никакой сабия; по крайней мере никаких следов того, что с ним живет какая-то рабыня, я не заметила. В отсутствие Хаджи Салмана он напустил на себя более важный вид, но все равно казался мальчишкой, примеряющим костюм отца.

Закрыв за собой дверь, он сел рядом со мной на кровать. Я инстинктивно прижала ноги к груди и уткнулась лбом в колени, стараясь не смотреть на него. Но он все равно заговорил.

– Ну что, довольна, что оказалась здесь? Или хочешь сбежать и вернуться к своей семье?

Он издевался надо мной, прекрасно зная, что ответит любой человек на такой вопрос.

– Я не знаю, что с моими родными, – ответила я, мысленно моля Бога, чтобы он ушел.

– А что ты мне дашь, если я помогу тебе сбежать?

– У меня ничего нет, – искренне ответила я, хотя понимала, на что он намекает. – Но если поможешь мне, я позвоню брату, и он даст тебе все, что ты захочешь.

Он засмеялся.

– Боишься? – спросил он, подсаживаясь ближе ко мне.

– Конечно, боюсь.

– Посмотрим, – сказал он, протягивая руку к моей груди. – Когда боятся, сердце стучит сильнее.

Увидев протянутую руку, я перестала говорить и как можно громче закричала. Мне хотелось, чтобы от моего крика обрушились стены дома, а сверху упал потолок и убил нас обоих.

Дверь распахнулась, и появилась мать Мортеджи.

– Оставь ее, – сердито посмотрела она на своего сына. – Она не твоя.

Мортеджа вышел из комнаты, повесив голову, словно напроказничавший ребенок.

– Она кафир, – добавила она ему вслед и повернулась ко мне, хмурясь. – И она принадлежит Хаджи Салману.

На мгновение я задумалась, как она поведет себя сейчас, когда мы остались вдвоем. Пусть она и поддерживала террористов, но если бы она села рядом и признала, что со мной поступили жестоко, наверное, я бы простила ее. По возрасту она была ближе к моей матери, и ее тело было таким же мягким. Если бы она только сказала: «Да, я знаю, тебя привезли сюда силой» и спросила «Где твои мать и сестры?» и ничего больше не сказала и не сделала бы, то мне уже стало бы легче. Я представила, как она дожидается, пока уйдет Мортеджа, а потом садится рядом со мной на кровать, называет меня доченькой и шепчет: «Не бойся, я помогу тебе сбежать. Я же сама мать». Эти слова стали бы для меня, словно хлеб для голодного человека, не евшего несколько недель. Но она просто ушла, и я снова осталась одна в комнате.

Через несколько минут вошел Хаджи Салман.

– Можем поехать повидать Катрин сейчас, – сказал он, и мое сердце как будто переполнилось и тут же опустело.

Я слишком сильно волновалась о своей племяннице.

Катрин родилась в 1998 году. Она была старшей дочерью Элиаса и с самого рождения заняла особое место в нашей семье. Именно из-за протестов Катрин Элиас не переехал со своей женой в другой дом. Катрин любила мою мать почти так же сильно, как и я, и любила меня. Мы делились всем, даже одеждой, и иногда одевались одинаково. На свадьбе моей двоюродной сестры мы были в красном, а на свадьбу одного из моих братьев надели все зеленое.

Несмотря на то что я была старше, в школе я отставала, и мы ходили в один класс. Катрин была умной, но при этом практичной не по годам, она любила трудиться и после шестого класса бросила школу, чтобы работать на ферме. Ей больше нравилось не учиться, а проводить время с родными, и еще она любила чувствовать себя полезной. Несмотря на юный возраст, тихий нрав и хрупкое телосложение, она выполняла любую работу по дому и на ферме. Катрин доила коров и готовила так же хорошо, как Дималь. Когда кто-нибудь болел, она плакала и говорила, что может прочувствовать болезнь так, что больному станет лучше. По ночам, перед тем как заснуть, мы делились с ней планами на будущее. «Я выйду замуж в двадцать пять, – часто говорила она. – Хочу, чтобы у меня была большая семья и много детей».

Во время осады Катрин почти не выходила из гостиной, где сидела перед телевизором и плакала, переживая за людей на горе. Услышав, что ее сестру Басо схватили в Тель-Кассре, она стала отказываться от еды. «Нам нужно сохранять надежду. Может, мы так выживем», – повторяла я ей, гладя ее лицо, пожелтевшее от недостатка пищи и сна. Моя мама говорила ей: «Посмотри на своего отца – ты должна быть сильной ради него». Но Катрин рано потеряла надежду и отчаялась.

В Кочо нас рассадили по разным грузовикам, и снова я увидела ее только в Солахе, где она цеплялась за мою мать и пыталась оградить ее от боевиков. «Я пойду с мамой. Она сама не может ходить», – сказала Катрин одному боевику. Но тот прикрикнул, и она послушалась.

В Мосуле я волновалась сильнее всего именно за Катрин. «Только не кричи больше, – говорила она. – Я знаю, что делал Абу Батат. Он и со мной делал то же самое». Она знала, что иногда у меня случаются вспышки гнева, и ей не хотелось, чтобы меня наказали. «Не говори по-арабски, Надия, – предупредила она меня, пока мы в том доме в Мосуле ждали, когда нас разделят. – Ты же не хочешь, чтобы тебя отвезли в Сирию». В последний раз я видела ее, когда Салван оторвал меня от нее и понес вниз.

Мы с Хаджи Салманом вышли из дома Мортеджи. По дороге я увидела мать Мортеджи на кухне, где она ставила на спину какого-то мужчины банки – так обычно делают, чтобы улучшить кровообращение, от чего на спине остаются красные круги. Попрощаться с хозяйкой дома считается вежливым, а с усвоенными в детстве привычками расстаться тяжело, поэтому я сказала:

– Салман пришел. Мы уходим, спасибо.

– С Богом, – сказала она и вернулась к своему занятию.

Мы с Хаджи Салманом снова приехали к тому зданию, в котором накануне ночью продавали рабынь.

– Они наверху, – сказал он и подтолкнул меня к лестнице.

Катрин и Нисрин находились в большой комнате с закрашенными окнами, одни. Сразу было заметно, что они сильно устали. Катрин лежала на тонком матрасе, слегка прикрыв глаза, а Нисрин сидела рядом с ней. Когда я открыла дверь, они окинули меня непонимающим взглядом. Я вспомнила, что забыла приподнять никаб.

– Вы пришли прочитать нам Коран? – тихо спросила Катрин.

– Это я, Надия, – сказала я.

Увидев мое лицо, они бросились ко мне. Мы так сильно разрыдались, что мне показалось, мы сейчас умрем от плача. Наши мышцы ныли, и мы едва могли дышать.

– Нам сказали, что должна прийти женщина, которая проверит, девственницы ли мы, – сказали они. – Мы подумали, что ты – это она!

– Я не очень хорошо вижу, – сказала Катрин, когда я села рядом с ней.

И в самом деле ее веки затекли, а под глазами темнели синяки.

– Ты выглядишь такой слабой, – сказала я, сжимая ее руку.

– Я пощусь, чтобы Бог помог нам, – объяснила она.

Я боялась, что без пищи она совсем ослабеет, но не сказала этого. Езиды официально соблюдают пост два раза в год (хотя обычно постятся только истинно верующие), но чтобы показать свое благочестие и доказать преданность Тауси Малаку, мы можем по своему желанию поститься в любое другое время. Пост способен не столько ослабить нас, сколько, наоборот, придать силы.

– Что случилось с тобой? – спросила я Катрин.

– Меня купил мужчина по имени Абу Абдулла и отвез в другой дом в Мосуле. Я сказала, что у меня рак и ко мне нельзя прикасаться, так что он избил меня и вернул на рынок. Поэтому у меня синяки под глазами.

– А я пыталась сбежать, – сказала Нисрин. – Но меня поймали, избили и вернули сюда.

– Почему ты так одета? – спросила Катрин. Сама она до сих пор носила два езидских платья, одно поверх другого.

– У меня отобрали одежду и заставили надеть это. Я потеряла свою сумку, и у меня больше ничего нет.

– Твоя сумка у меня! – воскликнула Катрин и протянула ее мне.

Потом она сняла свое верхнее платье и отдала его мне тоже. Это было одно из ее новых платьев, розовое с коричневым, и до сих пор мы с Дималь по очереди носим его, потому что оно напоминает нам о нашей племяннице.

– Носи его под абайей, – сказала она, и я поцеловала ее в щеку.

В дверь вошел один из охранников.

– У тебя пять минут, – сказал он. – Хаджи Салман ждет тебя внизу.

Когда он ушел, Катрин порылась в карманах и протянула мне пару сережек.

– Храни их у себя. Может, мы больше не увидимся.

Когда мы подошли к лестнице и стали спускаться, она прошептала мне на ухо:

– Если у тебя будет возможность сбежать, попробуй. Я тоже попытаюсь.

Мы держались за руки до кухни, а потом Хаджи Салман вывел меня наружу.

До дома Хаджи Салмана мы ехали в молчании. Я тихо оплакивала Катрин и Нисрин, умоляя Бога, чтобы он оставил их в живых, что бы с ними ни случилось. Когда мы приехали, Хаджи Салман приказал мне войти внутрь с одним из его охранников и дожидаться его.

– Я недолго, – сказал он, и я стала молиться за себя.

Но перед тем, как я вошла в дверь, он задержал взгляд на мне.

– Когда я вернусь, мне все равно, месячные у тебя или нет, – сказал он чуть погодя. – Обещаю, я приду к тебе.

Он так и выразился: «Я приду к тебе».

8

За прошедшие три года я слышала много историй о других езидских женщинах, которых похитило и превратило в рабынь ИГИЛ. По большей части всех нас ожидала одна судьба. Нас покупали на рынке или дарили какому-нибудь новичку или высокопоставленному командиру; затем отвозили домой хозяину, где насиловали и унижали, а большинство и избивали. Потом нас продавали или дарили другому, снова насиловали и избивали; после продавали или дарили еще одному боевику, который нас бил и насиловал, и так далее. Это продолжалось, пока мы не теряли привлекательность или не умирали. При попытке к бегству нас жестоко наказывали. Как предупредил меня Хаджи Салман, ИГИЛ развешивало фотографии беглых рабынь и предписывало жителям Мосула сообщать о них и сдавать их в ближайший центр «Исламского государства». В награду можно было получить пять тысяч долларов.

Хуже всего было изнасилование. Оно лишало нас человеческого достоинства и закрывало дорогу к нормальной жизни – к тому, чтобы вернуться в общество езидов, выйти замуж, родить детей и быть счастливой. Мы скорее бы согласились, чтобы нас убили, чем изнасиловали.

В ИГИЛ прекрасно понимали, что значит для езидской девушки перейти в ислам и потерять девственность. Они играли на наших страхах – на том, что наше общество и религиозные лидеры отвергнут нас, если мы попробуем вернуться. «Ладно, попробуй убежать, все равно это не важно, – говорил Хаджи Салман. – Даже если ты вернешься домой, тебя убьет твой отец или дядя. Ты же больше не девственница, и ты мусульманка!»

Женщины рассказывают, как они сопротивлялись насильникам и как пытались драться с мужчинами, которые были гораздо сильнее их. И хотя они все равно не дали бы отпор насилующим их боевикам, в результате такого сопротивления им становилось немного лучше. «Нет, я не хотела так просто сдаваться, – говорили они. – Я пыталась сопротивляться, била его, плевала в лицо, делала все, что было в моих силах».

Я слышала, что одна девушка проткнула себя бутылкой, чтобы не оставаться девственницей, когда к ней придет боевик; другие пытались поджечь себя. После освобождения они с гордостью вспоминали, как расцарапали руку насильника до крови или поставили ему синяк на щеке. «По крайней мере я не давала ему сделать то, что он хотел», – говорили они. Каждый такой поступок, пусть даже самый незначительный, служил «Исламскому государству» своеобразным посланием о том, что оно на самом деле не владеет этими женщинами. Конечно, многие истории так и остались нерассказанными, потому что некоторые женщины предпочли покончить с собой, чем быть изнасилованными, но такие поступки и говорят громче всего.

Я никому еще не признавалась в этом, но когда Хаджи Салман или кто-то еще насиловал меня, я не сопротивлялась. Я просто закрывала глаза и желала, чтобы это побыстрее закончилось. Мне твердят: «Ты такая храбрая и сильная», – а я молчу, но мне хочется поправить их и сказать, что если другие девушки сопротивлялись и били своих насильников, то я лишь плакала. «Я не такая храбрая, как они», – хочется сказать мне, но я боюсь, что обо мне подумают люди.

Конечно, многие истории так и остались нерассказанными, потому что некоторые женщины предпочли покончить с собой, чем быть изнасилованными.

Порой складывается впечатление, что когда речь заходит о геноциде, то всех интересует только то, как езидских девушек подвергали сексуальному насилию. Все хотят услышать какую-нибудь историю борьбы. Я же буду рассказывать обо всем – как убивали моих братьев, как исчезла моя мать, как промывали мозги мальчикам, – а не только об изнасиловании. Я до сих пор слишком беспокоюсь о том, что обо мне подумают люди. Я не сразу свыклась с тем, что если я не сопротивлялась так, как сопротивлялись другие девушки, то это не значит, что я соглашалась со всем, что со мной делали мужчины.

До прихода ИГИЛ я считала себя храброй и честной. С какой бы проблемой я ни столкнулась и какую бы ошибку ни сделала, я признавалась в этом своим родным. Я говорила им: «Такая уж я есть» – и была готова принять наказание или осуждение. Рядом с ними я была готова к любым испытаниям. Но в Мосуле, без семьи, мне было так одиноко, что я едва ощущала себя человеком. Что-то внутри меня умерло.

В доме Хаджи Салмана было полно охранников, и я сразу же поднялась наверх. Примерно через полчаса один из них, Хоссам, принес мне платье, косметику и крем для удаления волос.

– Салман сказал, чтобы ты приняла душ и подготовилась, прежде чем он придет, – сообщил охранник и пошел обратно вниз, оставив все это на кровати.

Я приняла душ и с помощью крема удалила волосы под мышками. Крем этой марки часто давала нам мама, и я всегда ненавидела его, предпочитая сахарную пасту, популярную на Ближнем Востоке. У крема был сильный химический запах, от которого у меня немного кружилась голова. В ванной я заметила, что мои месячные прекратились.

Потом я надела платье, которое мне принесли – черное с синим, с короткой юбкой чуть выше колен и с тонкими бретельками на плечах. Внутри его уже был бюстгальтер, так что мне не нужно было надевать свой. Это было платье для вечеринок вроде тех, что я видела по телевизору, недостаточно скромное для Кочо, не говоря уже о Мосуле. Такое платье женщина осмелилась бы надеть, чтобы показаться в нем только своему мужу.

В Мосуле, без семьи, мне было так одиноко, что я едва ощущала себя человеком. Что-то внутри меня умерло.

Одевшись, я встала перед зеркалом в ванной. Я понимала, что если не воспользуюсь косметикой, то меня накажут, поэтому я посмотрела, что лежит в пакете, который мне принесли. Я узнала марку, которую мы с Катрин редко могли себе позволить и уж точно обрадовались бы, подари ее кто-нибудь нам раньше. Мы бы стояли перед зеркалом в спальне, крася веки в разные цвета, обводя контуры глаз карандашом и маскируя веснушки пудрой. Но у Хаджи Салмана я едва взглянула на себя в зеркало. Я лишь нанесла немного розовой помады на губы и подкрасила глаза – ровно настолько, чтобы меня не наказали.

В зеркало я посмотрелась впервые с тех пор, как меня увезли из Кочо. Раньше, когда я заканчивала краситься, у меня создавалось впечатление, что я выгляжу иначе, и мне нравилась возможность превратиться в другого человека. Но в тот день, у Хаджи Салмана, я не чувствовала, что в чем-то изменилась. Какую бы помаду я ни наносила, все равно в зеркале отражалась одна и та же рабыня, награда для террориста. Я села на кровать и стала ждать, когда откроется дверь.

Сорок минут спустя я услышала, как охранники приветствуют моего хозяина, а потом в комнату вошел Хаджи Салман. Сопровождавшие его мужчины остались в коридоре. Увидев его, я сжалась, словно пытаясь свернуться в клубок, как это делают дети, чтобы он до меня не дотронулся.

– Салям алейкум, – сказал Хаджи Салман, оглядывая меня с ног до головы.

Он, казалось, даже немного удивился, что я переоделась.

– Других моих сабайя приходилось упрашивать несколько дней. Они не хотели делать то, что я им говорю, – одобрительно сказал он и вышел, закрыв за собой дверь, отчего я почему-то почувствовала себя еще неуютнее.

Был уже ранний вечер, когда дверь снова открылась. На этот раз в комнату заглянул Хоссам.

– Хаджи Салман хочет, чтобы ты принесла гостям чай.

– Что за гости? Сколько их?

Я не хотела выходить из комнаты в таком виде, но Хоссам не отвечал.

– Просто выходи. И поспеши, мужчины ждут.

На мгновение во мне зародилась надежда, что меня сегодня не изнасилуют. «Он просто хочет показать меня своим людям», – повторяла я себе, спускаясь по лестнице в кухню.

Один из охранников приготовил чай, разлил крепкую черную жидкость по маленьким стеклянным чашкам, расставил их на подносе вместе с сахарницей и оставил поднос на лестнице. Я взяла поднос и понесла его в гостиную, где на мягких кушетках сидели несколько боевиков.

– Салям алейкум, – поприветствовала я их и прошла в гостиную, расставляя чашки на маленьких столиках у ног гостей.

Они смеялись и переговаривались на саудовском диалекте арабского, но я не обращала внимания на смысл их фраз. У меня тряслись руки, и я старалась не выронить поднос. Я буквально физически ощущала их взгляды на моих обнаженных плечах и ногах. Больше всего меня пугал их акцент. Я все еще думала, что через какое-то время меня вывезут из Ирака.

– Сирийские солдаты – это ужас, – сказал один из мужчин, а другие рассмеялись. – Так быстро сдаются. Трусы!

– Да, я помню, – сказал Хаджи Салман. – Так легко сдали свою страну. Почти как езиды в Синджаре!

Какую бы помаду я ни наносила, все равно в зеркале отражалась одна и та же рабыня, награда для террориста.

Последнее замечание предназначалось мне, и я надеялась, что не показала, насколько сильно оно ранило меня. Я протянула чашку Хаджи Салману.

– Поставь на стол! – приказал он, даже не посмотрев на меня.

Я вернулась в коридор, села и стала ждать. Минут через двадцать мужчины встали и покинули дом. Хаджи Салман подошел ко мне с абайей в руках.

– Время молиться. Прикройся, чтобы мы смогли помолиться вместе.

Я не помнила слов, но знала движения, совершаемые мусульманами во время молитвы; стоя рядом с ним, я подражала его действиям, чтобы он не рассердился и не наказал меня. В комнате он включил какую-то религиозную музыку и зашел в уборную. Вернувшись, он выключил музыку, и в комнате вновь наступила тишина.

– Сними платье, – сказал он, как накануне ночью, снял свою одежду и подошел ко мне.

Я выполнила его приказ.

Каждое мгновение было для меня пыткой. Если я отдалялась от него, он грубо привлекал меня к себе. При этом он громко стонал, и стражники точно должны были слышать его стоны. Он стонал так, будто хотел, чтобы весь Мосул узнал, что он наконец-то изнасиловал свою сабия. Но никто не вмешался. Он специально с силой сжимал мое тело, желая причинить мне боль. Ни один мужчина не дотрагивается так до своей жены. Хаджи Салман казался мне огромным, величиной с дом, в котором мы находились. А я была маленьким испуганным ребенком, плачущим от того, что он потерял мать.

9

Я оставалась с Хаджи Салманом четыре или пять ночей, а потом он избавился от меня. И все эти дни мне постоянно было больно. Он насиловал меня при каждом удобном случае, а утром отдавал приказы: «Приберись в доме. Приготовь эту еду. Надень это платье». Кроме этого он говорил мне разве что «салям алейкум». Он приказывал мне как жене, а я боялась и делала все, что он скажет. Если бы кто-то наблюдал за нами издалека и не заметил, как много я плачу и как содрогаюсь всем телом, когда он ко мне прикасается, этот наблюдатель подумал бы, что мы на самом деле супруги. Я выполняла все его требования, словно послушная жена. Но он никогда не называл меня женой, а только своей сабия.

В комнату, которую я делила с Салманом, еду и чай мне приносил охранник по имени Яхья. Это был молодой человек лет двадцати трех, и он даже не смотрел на меня, оставляя поднос у двери. Голодом меня не морили, ведь я была слишком ценной вещью, но я ела лишь немного риса и супа – достаточно, чтобы не кружилась голова. Я убиралась в доме, как приказывал Хаджи Салман, чистила ванные комнаты и уборные, которые постоянно пачкались из-за того, что в них ходили охранники и Салман; подметала лестницы. Я поднимала одежду, которую они разбрасывали по всему дому – черные штаны «Исламского государства» и белые дишдаша – и складывала их в стиральную машину. Я выбрасывала остатки риса в мусорное ведро и мыла чашки с отпечатками их губ. В доме постоянно было много охранников, и они не беспокоились о том, что я что-то узнаю или сбегу, поэтому я могла заходить в любое помещение, кроме гаража, где, как мне кажется, они хранили оружие.

Через окна я наблюдала за жизнью города. Хаджи Салман жил в оживленном районе Мосула, возле шоссе, по которому обычно ездило много машин. Окна на лестнице выходили на полукруглую подъездную дорогу, и я представляла, как убегаю по ней. Хаджи Салман постоянно предупреждал меня, чтобы я даже не думала сбежать. «Если попытаешься, то сильно пожалеешь, обещаю тебе, – повторял он. – Наказание будет суровым». Но его слова, напротив, пробуждали во мне надежду. Он бы не беспокоился так, если бы какие-то девушки и в самом деле не сбежали из плена.

В ИГИЛ постарались все просчитать, захватывая в плен езидских девушек, но кое в чем допускали ошибки и давали нам шанс. Самой большой ошибкой было одевать нас, как всех женщин Мосула, в черные абайи и никабы. В такой одежде мы могли смешаться с толпой, и мужчины вряд ли стали бы задерживать нас или вообще общаться с незнакомой женщиной, когда в городе заправляет ИГИЛ. Подметая лестницу, я видела, как по улице расхаживают женщины, похожие друг на друга. Невозможно было догадаться, суннитка это идет на рынок или скрывается от своих преследователей езидка.

Многие центры «Исламского государства» находились в оживленных районах, вроде того, в каком жил Хаджи Салман. Это было бы как нельзя кстати, если бы мне удалось выбраться наружу. Я представляла, как вылезаю из большого окна на кухне, накидываю на себя абайю и сливаюсь с толпой. Каким-то образом мне удается проникнуть в автопарк такси, и я сажусь на заднее сиденье машины, которая едет в Киркук, часто посещаемый блокпост в Иракском Курдистане. Если кто-то пытается заговорить со мной, я говорю, что я мусульманка из Киркука и еду повидаться с родными. Или говорю, что я сбежала от войны в Сирии. Я выучила наизусть первые стихи из Корана на случай, если какой-нибудь боевик вздумает проверить меня; по-арабски я говорила в совершенстве и знала шахаду. Я даже запомнила две популярные в «Исламском государстве» песни; в одной прославлялись победы, а в другой – Бог: «Мы взяли Бадуш, и мы взяли Талль-Афар, теперь все хорошо». Я ненавидела даже звуки этих песен, но они постоянно крутились в моей голове, пока я делала уборку. В другой говорилось: «Отдайте свои жизни Богу и религии». В любом случае я ни за что не сознаюсь, что я езидка.

Самой большой ошибкой было одевать нас, как всех женщин Мосула, в черные абайи и никабы. В такой одежде мы могли смешаться с толпой.

Но я понимала, что это несбыточный план. В доме Салмана было полно боевиков, и я не смогла бы выбраться через окно и перелезть через забор незамеченной. Кроме того, Хаджи Салман позволял мне надевать абайю и никаб, только когда я выходила на улицу с ним или со следившим за мной охранником. В доме я носила свои платья из Кочо или те, что подбирал мне Хаджи Салман. Ночью, лежа в кровати и ожидая, когда заскрипит дверь, я прокручивала в голове свои фантазии, признаваясь себе, что они никогда не сбудутся, и на меня наваливалась такая глубокая печаль, что я молилась о смерти.

Однажды днем, в очередной раз изнасиловав меня, Хаджи Салман приказал мне подготовиться к приходу гостей.

– Возможно, ты знаешь сабия гостя. Она спрашивала о тебе.

Сердце мое затрепетало в ожидании и в тревоге. Кто же это мог быть? Мне очень хотелось увидеть знакомое лицо, но казалось, что я не выдержу встречи с Катрин или одной из моих сестер в такой одежде, которую меня заставляет носить Хаджи Салман. Обычно, когда приходили гости, он приказывал мне носить вещи вроде короткого черно-синего платья, а я сгорела бы от стыда, если бы меня в нем увидела другая езидская девушка. К счастью, я нашла черное платье, которое, хотя и было с бретельками, прикрывало мне колени. Я зачесала волосы назад и подвела губы помадой, но глаза оставила как есть. Хаджи Салман не стал возражать, и мы спустились вниз.

Гостем оказался боевик Нафах, тот самый, из первого центра, который наказывал меня за то, что я кричала в автобусе. Посмотрев на меня, он поморщился, но обратился только к Хаджи Салману.

– Моя сабия постоянно просит встретиться с твоей. Но мы посидим с ними и послушаем, о чем они говорят, потому что я не доверяю Надие.

Сабия Нафаха оказалась Ламия, сестра моей подруги Валаа. Мы бросились друг другу в объятия и поцеловались в щеки. Потом все четверо сели; Салман с Нафахом принялись беседовать о своем, не обращая на нас внимания, а мы с Ламией перешли на курдский язык.

Ламия была одета в длинное платье и хиджаб. Мы не знали, как долго нам удастся побыть вместе, поэтому говорили быстро, стараясь как можно больше рассказать о себе.

– Он прикасался к тебе? – спросила она меня.

– А к тебе твой прикасался? – спросила я в ответ, и она кивнула.

– Он заставил меня принять ислам, а потом мы поженились в суде, – призналась она, и я рассказала, что то же самое произошло со мной.

– Только ты не воспринимай это как настоящий брак, – добавила я. – Это не как выйти замуж в Кочо.

– Я хочу сбежать, – сказала она. – Но к Нафаху постоянно приходят люди, и уйти невозможно.

– То же самое с Салманом. Повсюду охранники, и он сказал, что, если я попытаюсь сбежать, он меня накажет.

– Как ты думаешь, что он сделает? – тихо спросила она, поглядывая на мужчин.

Они говорили друг с другом, словно забыв о нашем существовании.

– Не знаю. Наверное, что-то плохое, – ответила я.

– Говорите по-арабски! – прикрикнул на нас Салман.

Они прислушались к нашему разговору и рассердились, что не смогли его понять.

– Что с Валаа? – спросила я Ламию по-арабски.

Я не видела подругу с тех пор, как нас увезли из Кочо.

– Той ночью, когда взяли меня, они распределили всех девушек. Я не знаю, что случилось с Валаа. Я просила Нафаха узнать, но он не хочет. А что с Дималь и Адки?

– Они остались в Солахе, с моей матерью.

Мы немного помолчали, скорбя о тех, кого не было рядом.

Через тридцать пять минут Нафах поднялся, чтобы уйти. Мы с Ламией поцеловались на прощание.

– Береги себя, не расстраивайся, – сказала я, когда она прикрыла никабом лицо. – Все мы проходим через одно и то же.

Потом они ушли, и я снова оказалась наедине с Салманом. Мы поднялись в мою комнату.

– Сегодня я впервые увидел у тебя другое выражение лица, – сказал он, открывая дверь.

Я посмотрела на него, даже не пытаясь скрыть свой гнев.

– А как вы хотели, чтобы выглядело мое лицо, после всего, что вы со мной сделали против моей воли?

– Ничего, привыкнешь. Заходи. – Он открыл дверь и оставался со мной в комнате до утра.

Хаджи Салман повторял мне: «Я накажу тебя, если попробуешь сбежать», – но никогда не уточнял, что именно сделает. В том, что он изобьет меня, я не сомневалась, но он уже меня бил. Он ударял меня все время – когда был недоволен, как я прибралась в доме, когда у него что-то не ладилось на работе, когда я плакала или закрывала глаза, пока он меня насиловал. Может, если я попробую сбежать, он изуродует меня, но мне было все равно. Если из-за ран или шрамов он перестанет насиловать меня, то лучше не придумаешь.

Иногда, отвалившись от меня, он говорил, что бежать бессмысленно.

– Ты больше не девственница, и ты мусульманка. Твои родные тебя убьют. Для тебя там все кончено.

Он заставлял меня поверить в это, но иногда мне и самой так казалось. Для меня все кончено.

Я уже подумывала, как бы изуродовать себя самой. В центре девушки размазывали пепел и грязь по лицу, спутывали волосы и не мылись, чтобы запах отпугивал покупателей, но я не могла ничего придумать, кроме как поставить синяки на лице или отрезать волосы, за что, как я считала, Салман опять побьет меня. Если я попытаюсь покалечить себя, может быть, он меня убьет? Я так не думала. Я была слишком ценной, и он знал, что смерть станет для меня избавлением. Мне оставалось только гадать, что он сделает. И вот однажды представился случай это проверить.

Вечером Салман вернулся домой с двумя боевиками, которых я раньше не видела. Они были без сабайя.

– Закончила убираться? – спросил он и, когда я ответила, что закончила, приказал мне сидеть остаток вечера в комнате одной.

– На кухне есть еда. Если проголодаешься, скажи Хоссаму, он принесет тебе поесть.

Но сначала он приказал, чтобы я принесла всем чай. Он хотел показать им свою сабия. Я сделала, как было сказано, надев одно из платьев, которые ему нравились, и принесла чай в гостиную. Как обычно, боевики говорили о победах «Исламского государства» в Сирии и Ираке. Я прислушивалась, надеясь узнать что-нибудь о Кочо, но они ни разу не упомянули мою родину.

Помимо двоих гостей в комнате было полно охранников – похоже, они пришли, чтобы разделить ужин с Салманом и его гостями, впервые оставив свои посты за все время, что я находилась в доме. Наверное, никто не охранял сад и не следил за окном ванной комнаты, из которого я могла бы выбраться. И никто не будет стоять рядом с моей дверью, прислушиваясь к тому, что происходит внутри.

После того как я подала чай, Хаджи Салман отпустил меня, и я вернулась наверх. В моей голове уже формировался план, и я двигалась быстро, понимая, что если остановлюсь, то, возможно, отговорю себя, а такой шанс может больше не представиться. Вместо того чтобы идти в свою комнату, я пошла в другую гостиную, где в шкафах лежали одежды езидских девушек и членов семьи бывшего хозяина дома, чтобы найти абайю с никабом. Абайю я нашла быстро, натянув ее поверх платья. Вместо никаба я повязала длинный черный шарф, надеясь, что никто не успеет заметить разницу до тех пор, как я окажусь в безопасности. Потом я подошла к окну.

Второй этаж располагался не слишком высоко, к тому же в стене под окном были выступающие кирпичи. Такая конструкция популярна в Мосуле, это всего лишь украшение, но по этим кирпичам можно спуститься в сад, как по ступенькам лестницы.

Я выглянула из окна, высматривая охранников, которые обычно круглые сутки ходили по саду, но никого не было. К стене сада была прислонена бочка для горючего; она послужила бы идеальной опорой для ног.

За стеной сада проходила дорога, по которой ездили машины, но прохожих на улицах было немного, потому что люди уже вернулись домой на ужин. В сумерках было бы не так заметно, что у меня вместо никаба черный шарф. Я надеялась найти кого-нибудь, кто мне поможет, до того как меня задержат. С собой я взяла только украшения и продуктовую карточку матери, спрятав их в бюстгальтере.

С каждым движением я боялась, что снова потеряю сознание; перед моими глазами словно опускалась темная пелена, и мир превращался в тень.

Я осторожно перекинула через подоконник сначала одну ногу, затем другую, стараясь нащупать выступающие кирпичи. Пока я цеплялась за подоконник, у меня дрожали руки, но я быстро нашла кирпичи и немного успокоилась. Спускаться не должно быть слишком трудно. Только я начала высматривать кирпичи ниже, как снизу послышался щелчок взводимого затвора. Я замерла, согнувшись и наполовину высунувшись наружу.

– Лезь внутрь! – произнес мужской голос, и я, не глядя вниз, залезла через окно обратно и упала на пол.

Сердце у меня билось от страха. Я не знала, кто увидел меня, но тут же в гостиную ворвались все охранники Хаджи Салмана вместе со своим хозяином. Я сжалась в комок под окном и лежала так, пока ко мне кто-то не подошел. Я подняла голову и увидела Хажди Салмана. Вскочив на ноги, я побежала в свою комнату.

Дверь распахнулась, и вошел Хаджи Салман с кнутом в руках. Завизжав, я бросилась на кровать и накрылась одеялом с головой, словно испуганный ребенок. Салман встал рядом с кроватью и, не говоря ни слова, принялся хлестать меня кнутом. Удары сыпались один за другим, и одеяло почти не защищало меня от его гнева.

– А ну вылезай! – кричал он так громко, что у меня звенело в ушах. – Вылезай из-под одеяла и раздевайся!

Выбора у меня не было. Я скинула одеяло и принялась медленно раздеваться на глазах нависшего надо мной Салмана. Почти полностью голая, я встала перед ним, продолжая беззвучно плакать и ожидая, что же он сделает со мной дальше. Я ожидала, что он меня изнасилует, но он направился к двери.

– Надия, я же говорил тебе, что, если ты попытаешься сбежать, с тобой случится что-то очень плохое, – к нему вернулся спокойный тон.

Не успел он выйти, как в комнату зашли Мортеджа, Яхья, Хоссам и три других охранника. Увидев их, я сразу поняла, в чем будет заключаться наказание. Мортеджа первым забрался на кровать. Я пыталась остановить его, но он был слишком сильным. Он прижал меня, и я не могла ничего сделать.

После Мортеджи меня изнасиловал другой охранник. Я кричала, звала маму и брата Хайри. В Кочо они всегда приходили на помощь, даже если я чуть-чуть обжигала палец и звала их. В Мосуле я оказалась одна, и от них остались только имена. Теперь ничего не мешало этим людям издеваться надо мной. Последнее, что я помню о той ночи, – лицо одного из охранников, когда он подходил ко мне. Перед тем как в свою очередь изнасиловать меня, он снял очки и аккуратно положил их на стол. Наверное, боялся, что они разобьются.

Утром я проснулась одна и раздетая, не в силах пошевелиться. Кто-то набросил на меня одеяло. Когда я попыталась встать и дотянуться до одежды, у меня закружилась голова и заныло все тело. С каждым движением я боялась, что снова потеряю сознание; перед моими глазами словно опускалась темная пелена, и мир превращался в тень.

Я пошла в ванную, чтобы принять душ. Тело мое покрывала оставленная мужчинами грязь, и, включив воду, я долго стояла под душем и плакала. Потом я тщательно терла себя, чистила зубы, лицо, волосы, умоляя Бога помочь мне и простить меня.

После я вернулась в свою комнату и легла на диван. Кровать все еще пахла изнасиловавшими меня мужчинами. Никто ко мне не заходил, хотя я слышала, как они переговариваются в коридоре, и мне удалось немного заснуть. Мне ничего не снилось. Когда я открыла глаза, передо мной стоял шофер Салмана и тряс меня за плечо.

– Просыпайся, Надия. Вставай, одевайся. Пора ехать.

– Куда мы едем? – спросила я, складывая вещи в свою черную сумку.

– Не знаю, – ответил он. – Хаджи Салман продал тебя.

10

Когда я впервые узнала, что происходит с езидскими девушками, я молилась о том, чтобы оставаться у одного мужчины. Один раз быть проданной и лишиться человеческого достоинства – это уже достаточно плохо. Я не могла даже подумать о том, как меня будут передавать от одного боевика другому, перевозить из дома в дом и, возможно, даже переправлять через границу в Сирию, словно вещь на рынке, словно мешок с мукой в кузове грузовика.

Тогда я еще не знала, насколько жестоким может быть мужчина. Хаджи Салман был худшим из тех, кого я встречала, и после того, как он позволил своим охранникам изнасиловать меня, я молилась, чтобы меня продали. Мне уже было не важно кому и куда. Меня даже не пугала мысль о Сирии, откуда труднее сбежать и о которой я когда-то думала как о смертном приговоре. Все лучше, чем оставаться с Салманом. Когда я воображаю суд над ИГИЛ по обвинению в геноциде, я хочу увидеть на нем Хаджи Салмана, которого, как и Салвана, доставят туда живым. Я хочу видеть его в тюрьме, где его будут окружать иракские военные и охранники с автоматами. Я хочу посмотреть на него и услышать, что он будет говорить, не имея за спиной поддержки в виде ИГИЛ. И я хочу, чтобы он посмотрел на меня, вспомнил о том, что сделал со мной, и понял, почему его никогда не освободят.

Я уложила вещи и прошла за водителем наружу. Хаджи Салман находился в доме, но я его не встретила. Проходя мимо Мортеджи и других охранников, я не поднимала головы, потому что мне не хотелось смотреть на них. Когда мы вышли из дома, уже темнело, но было по-прежнему жарко, и мое лицо, которое никто не приказывал закрыть, овевал лишь небольшой песчаный ветерок. Даже снаружи я не ощущала никакой свободы. Я знала, что ни один человек в Мосуле не поможет мне, и меня охватила безнадежность.

На переднее место в небольшом белом автомобиле рядом с водителем сел новый охранник, мужчина, которого я еще не видела.

– Есть хочешь? – спросил он, прежде чем мы тронулись.

Я отрицательно помотала головой, но мы все равно заехали в ресторан. Водитель вынес оттуда несколько завернутых в фольгу сэндвичей, которые он бросил на заднее сиденье рядом со мной вместе с бутылкой воды. Снаружи возле машины ходили люди, покупали еду, садились и ели, разговаривали по телефонам. Мне хотелось открыть дверь и показаться им на глаза. Может, они помогут мне, едва увидят, что происходит? Но я в это не верила. Через фольгу доносился сильный запах мяса с луком, и когда мы тронулись, я закрыла глаза, сдерживая тошноту.

Я знала, что ни один человек в Мосуле не поможет мне, и меня охватила безнадежность.

Вскоре мы подъехали к первому блокпосту на окраине Мосула. На нем стояли боевики «Исламского государства» с автоматами и пистолетами. Я выглянула из окна, стараясь разглядеть, действительно ли здесь висят фотографии сбежавших сабайя, о которых говорил Хаджи Салман, но было слишком темно.

– Почему твоя жена не носит никаб? – спросил боевик водителя.

– Это не моя жена, Хаджи, – ответил водитель. – Это сабия.

– Ну, тогда поздравляю, – сказал охранник и махнул рукой, разрешая нам ехать дальше.

К тому времени стало совсем темно. Мы ехали по шоссе на восток от Мосула, проезжая мимо редких автомобилей и грузовиков. В темноте казалось, что иракской пустынной равнине нет ни конца ни края. Куда идти тем, кому удастся сбежать? Как они пройдут мимо блокпостов в Мосуле? А если и пройдут, то как им узнать, в какую сторону бежать по полям, кто им поможет, а кто их выдаст, как долго они проживут без еды и воды? Для этого нужно быть по-настоящему смелой.

– Смотри! – воскликнул водитель, указывая на лежащую на обочине коробку, белую в свете фар. – Интересно, что это?

– Не останавливайся, – предупредил его охранник. – Может, это самодельное взрывное устройство. Их на этой дороге полно.

– Вряд ли, – сказал водитель, останавливаясь метрах в десяти от коробки. На одной ее стороне были буквы и картинки, но их было невозможно разобрать из машины.

– Наверное, чья-то добыча выпала из грузовика. – В голосе водителя чувствовалось возбуждение.

Будучи простым водителем, он зарабатывал мало и, в отличие от высокопоставленных командиров ИГИЛ, редко мог позволить себе приобрести что-то новое. Охранник же продолжал протестовать:

– Никто не бросает хорошие вещи на дороге! Если она взорвется, мы все погибнем!

Невзирая на протесты, водитель вышел из машины, подошел к коробке, нагнулся и стал изучать ее, не прикасаясь.

– Что бы там ни было, это того не стоит, – пробормотал охранник себе под нос.

Я представила, как водитель жадно открывает коробку, и бомба разрывает на части его и нашу машину посреди пустыни. Пусть я умру, но со мной погибнут и эти двое. «Пусть это будет бомба», – молилась я.

Минуту спустя охранник поднял коробку и радостно потащил ее к багажнику.

– Вентиляторы! – торжественно сказал он, укладывая ее. – Два вентилятора, на аккумуляторах.

Охранник вздохнул и помог ему уложить коробку в багажник. Я сидела на заднем сиденье, разочарованная. На втором блокпосту я спросила водителя:

– Хаджи, куда мы едем?

– В Хамданию.

По всей видимости, ИГИЛ уже заняло Хамданию, район на севере провинции Ниневия. Там раньше нес службу мой брат Халед, и он редко рассказывал о ней, но я знала, что там жило много христиан, которые к этому времени, наверное, все ушли или погибли. По пути мы проехали мимо обугленного и перевернутого грузовика «Исламского государства», свидетельства боев за район.

Во время осады Кочо мы пристально следили за нападениями «Исламского государства» на христианские поселения. Как и мы, их жители потеряли свое имущество и дома, построенные на сбережения всей жизни. Иракских христиан также заставили покинуть дома из-за их религии. Как и езиды, иракские христиане боролись за право остаться на своей родине. С годами их становилось все меньше, потому что они переезжали в другие страны, где к ним относились лучше.

После прихода ИГИЛ многие христиане говорили, что скоро в Ираке их совсем не останется. Но когда ИГИЛ пришло в Кочо, я им позавидовала: их предупредили заранее. «Исламское государство» утверждало, что это «народы книги», а не кафиры вроде нас, и им позволили забрать детей и дочерей и скрыться в Курдистане или в Сирии. Некоторые, вместо того чтобы переходить в ислам, просто заплатили штраф. Но даже те, кого изгнали из Мосула, по крайней мере избежали рабства. Езидам такой возможности не предоставили.

Вскоре мы приехали в Хамданию. Без электричества весь город окутала тьма, и повсюду стоял ужасный запах, как будто от гнилого мяса животных. На улицах было тихо, простые жители покинули дома. Остались только террористы, и штаб-квартиры «Исламского государства» освещали огромные генераторы, издававшие посреди ночи громкий шум.

Набирая силу в Ираке, ИГИЛ обещало восстановить разрушенные коммунальные службы в городах и поселках. Когда в своей пропаганде его лидеры не прославляли жестокость, они самодовольно говорили об электричестве, сборе мусора и хороших дорогах, как если бы представляли обычную политическую партию. Люди поверили, потому что они обещали служить им лучше иракского правительства, но в Мосуле я не видела ничего хорошего для простого человека. Хамдания казалась призраком былого города, пустым и темным, пахнущим смертью и населенным только террористами с их пустыми обещаниями.

Мы остановились у штаба «Исламского государства» и зашли внутрь. Как и в Мосуле, здесь было много боевиков. Я сидела тихо и ждала, пока мне что-то прикажут; я слишком устала и отчаянно хотела спать. Ко мне подошел боевик, невысокий и старый; на спине у него был горб, а во рту виднелись гнилые зубы.

– Иди наверх, – сказал он мне.

Я испугалась, подумав, что Хаджи Салман продал меня старику, который хочет изнасиловать меня в той комнате. Но, открыв дверь, я увидела в ней других девушек. Я сразу же узнала их.

– Джилан! Нисрин!

Это были мои невестка и племянница. Никогда в жизни я так не радовалась, увидев знакомые лица. Мы обнимались, целовались и плакали. Они были одеты как я и выглядели так, будто не спали несколько недель. Нисрин на самом деле была маленькая – я даже не знаю, как она выдержала все, что с ней делали как с сабия, – а Джилан страдала от разлуки с мужем, которого очень любила. Я подумала, что изнасилование для нее было еще хуже, чем для меня. Поняв, что нас могут разлучить в любую минуту, мы сели на пол и стали делиться своими историями.

– Как вы сюда попали? – спросила я.

– Нас обеих продали, – ответила Нисрин. – Меня дважды продавали в Мосуле, а теперь привезли сюда. А ты знаешь, что с Катрин?

– Она в центре в Мосуле.

Я рассказала им то, что узнала от Ламии про Валаа, а также немного про себя.

– Меня держал в своем доме ужасный человек. Я попыталась сбежать, но он меня поймал.

Это было не все. Кое-что я не была готова говорить вслух. Мы еще плотнее прижались друг к другу.

– Я уж было подумала, что меня продали тому уродливому старику внизу.

– Нет, – опустила взгляд Нисрин. – Это мой хозяин.

– Как ты терпишь его, когда этот ужасный старик приходит к тебе по ночам?

– Я не думаю о себе, – покачала головой Нисрин. – А что с Роджиан, которую взял тот огромный мужчина? Когда ее увезли, мы все сошли с ума и громко рыдали. Какое-то время мы даже не думали о том, что произошло в Кочо, и только жалели Роджиан, доставшуюся чудовищу.

– А что произошло в Кочо? – испуганно спросила я. – Вы точно знаете?

– По телевизору сказали, что всех мужчин убили, – ответила Нисрин. – Всех. Это говорили по новостям.

Хамдания казалась призраком былого города, пустым и темным, пахнущим смертью и населенным только террористами с их пустыми обещаниями.

Хотя я слышала выстрелы за школой, до этого момента я надеялась, что кто-то выжил. После слов племянницы я будто снова услышала эти выстрелы; все прочие звуки в моей голове затихли, остались одни автоматные очереди. Мы пытались утешить друг друга.

– Не плачьте из-за того, что они мертвы, – сказала я. – Хотелось бы и мне погибнуть вместе с ними.

Умереть было куда лучше, чем превратиться в товар, который передавали из рук в руки; чем терпеть бесконечное насилие, разрушающее наши тела. Среди наших мужчин были студенты, доктора, молодые и старые. В Кочо, когда их расстреливали боевики ИГИЛ, плечом к плечу стояли мои единокровные братья. Но они погибли быстро. А когда ты сабия, то ты умираешь каждую секунду, каждый день, думая о том, что никогда больше не увидишь своих родных и свой дом.

– Да, мы тоже хотели бы, чтобы нас убили с мужчинами, – согласились Нисрин и Джилан.

Боевик с гнилыми зубами, хозяин Нисрин, подошел к двери и показал на меня.

– Пора идти.

Мы принялись умолять его позволить нам побыть вместе еще немного, цепляясь друг за друга, как той ночью в Мосуле. И так же, как той ночью, нас оторвали друг от друга, и мы не успели попрощаться, когда меня понесли вниз по лестнице.

В Хамдании я потеряла всякую надежду. Это было поселение «Исламского государства», так что бежать тут было некуда. Нечего даже мечтать о том, чтобы какой-нибудь прохожий помог езидской девушке. Тут стояли пустые дома и пахло войной.

Через пятнадцать минут мы прибыли во второй центр в Хамдании. Меня охватило неприятное ощущение, что здесь я встречу своего нового владельца, и я медленно вылезала из машины, как будто мое тело налилось цементом. Этот центр состоял из двух зданий, и когда машина остановилась, из дома поменьше вышел мужчина средних лет с длинной черной бородой в форме «Исламского государства». Водитель махнул рукой, чтобы я следовала за ним внутрь.

– Это Абу Муавайя. Делай, что он скажет.

Одноэтажный дом внутри был чистым и красивым; по всей видимости, в нем раньше жила семья христиан. Девушек тут не было, но повсюду валялись езидские одежды, более яркие и открытые, чем одежды консервативных иракских мусульманок, а также вещи жившей здесь семьи. Входить сюда было все равно что входить в гробницу. На кухне к Абу Муавайе присоединился еще один мужчина, с которым они ели хлеб с йогуртом и пили черный чай.

– Сколько дней я пробуду здесь? – спросила я их. – У меня в другом центре родственницы. Можно мне к ним?

Они едва удостоили меня взглядом.

– Ты сабия, – сказал Абу Муавайя. – Ты не отдаешь приказы, ты их выполняешь.

– Надия, ты приняла ислам? – спросил другой мужчина.

– Да, – ответила я, удивляясь, откуда они знают мое имя, и задаваясь вопросом, что еще они обо мне знают.

Больше они не задавали никаких вопросов о том, откуда я или что случилось с моей семьей, но, возможно, такие подробности их не интересовали. Главное, что я находилась здесь и принадлежала им.

– Иди, прими душ, – приказал Абу Муавайя.

Интересно, за сколько меня продал Салман? Я знала, что сабайя – не девственницы стоили меньше; к тому же у меня, наверное, была репутация скандалистки из-за случая в автобусе и из-за того, что я пыталась сбежать. Может, меня до сих пор наказывают? Может, Салман так хотел избавиться от меня, что подарил или просто отдал самому жестокому мужчине? Такое бывает, я знала. Иногда террористы передавали друг другу езидских девушек бесплатно.

– Я мылась утром, – сказала я.

– Тогда подожди меня в той комнате. – Абу Муавайя показал на спальню.

Когда ты сабия, то ты умираешь каждую секунду, каждый день, думая о том, что никогда больше не увидишь своих родных и свой дом.

Это была небольшая комната с узкой коричневой кроватью, прикрытой полосатым бело-синим одеялом. У стены стояли полки с обувью и большой шкаф с книгами. На рабочем столе – компьютер с темным экраном. Наверное, комната когда-то принадлежала студенту, возможно, парню моего возраста. Обувь походила на мокасины, какие носят учащиеся колледжей, к тому же не очень большого размера. Я села на кровать и стала ждать, стараясь не смотреть в зеркало на стене. Вместо окна было вентиляционное отверстие, недостаточно широкое, чтобы мне протиснуться в него. Также я не смотрела на книги на полках. Возможно, мальчик еще был жив, и мне казалось неправильным, чтобы практически мертвый человек рылся в вещах живого.

11

Все боевики «Исламского государства» относились ко мне жестоко и одинаково насиловали, но между ними были небольшие различия. Хуже всех оказался Хаджи Салман – отчасти потому что он изнасиловал меня первым и потому что он вел себя так, будто ненавидел меня. Он ударял меня, если я закрывала глаза. Ему было недостаточно просто насилия, он унижал меня – размазывал мед по пальцам своих ног и заставлял меня облизывать их или раздевать его. Мортеджа вел себя, как ребенок, которому наконец-то разрешили полакомиться угощением, и я никогда не забуду, как другой охранник бережно обращался со своими очками и очень грубо со мной, человеком.

Абу Муавайя вошел в комнату часов в восемь вечера, взял меня за подбородок и прижал к стене.

– Ты почему не сопротивляешься? – спросил он.

Казалось, его сердила моя покорность. По разбросанным езидским одеждам я догадалась, что здесь побывало много сабайя, и, похоже, они все сопротивлялись, кроме меня. Возможно, ему нравилось доказывать, что он способен овладеть ими, несмотря на их борьбу. Он был невысоким, но очень сильным.

– Какой смысл? – сказала я. – Вы все – не один, не два и не три, а все делаете это. Как долго я смогу сопротивляться?

При этих моих словах он рассмеялся.

Когда Абу Муавайя ушел, я заснула и проснулась от того, что кто-то лежал рядом со мной. Это был мужчина, который ел хлеб с йогуртом на кухне, не помню его имени. У меня пересохло в горле, и я встала, чтобы попить, но он схватил меня за руку.

– Я хочу пить, – резко сказала я, удивляясь тому, что не испытываю никаких чувств.

После случившегося в доме Хаджи Салмана я потеряла всякий страх перед боевиками ИГИЛ и перед изнасилованием. Я словно вся онемела. Я не спрашивала нового мужчину, что он делает, не умоляла его и не просила не прикасаться ко мне. Я даже не говорила с ним.

В какой-то момент изнасилование стало для меня обыденным явлением, частью обычного распорядка дня. Я не знала, кто в следующий раз откроет дверь и набросится на меня; просто понимала, что это случится и что завтра может быть хуже. Ты забываешь о побеге, забываешь о своей семье, твое прошлое становится чем-то нереальным и тусклым, словно полузабытые сны. Твое тело не принадлежит тебе, и у тебя нет сил, чтобы говорить, сражаться или думать о мире снаружи. Реальны только изнасилование и онемение от осознания того, что такова теперь твоя жизнь.

Страх лучше. Когда ты боишься, подразумевается, что происходящее с тобой ненормально. Конечно, у тебя бешено бьется сердце, тебя тошнит, ты отчаянно цепляешься за родных и близких, унижаешься перед террористами, плачешь, пока не ослепнешь, но по крайней мере ты что-то делаешь. Безнадежность же сродни смерти.

Помню, как друг Абу Муавайи утром сделал вид, что обиделся на меня за то, что я отодвинулась. Открыв глаза, я, к своему ужасу, увидела, что моя нога лежит поверх его. Еще с детства, если я спала с кем-то рядом, сестрой, матерью или братом, я перекидывала через них ногу, чтобы чувствовать себя ближе к ним. Но теперь рядом со мной лежал террорист, и я тут же отшатнулась. Он засмеялся и спросил:

– Ты почему отодвинулась?

Я возненавидела себя. Я боялась, что он подумает, будто он мне небезразличен.

– Не привыкла спать рядом с кем-то, – сказала я. – Хочу немного отдохнуть.

Он проверил время по телефону и вышел в ванную.

В какой-то момент изнасилование стало для меня обыденным явлением, частью обычного распорядка дня. Я не знала, кто в следующий раз откроет дверь и набросится на меня; просто понимала, что это случится и что завтра может быть хуже.

Абу Муавайя разложил завтрак на низком столике и велел мне идти есть. Я пошла в кухню, несмотря на то что мне пришлось бы сидеть и есть рядом с двумя изнасиловавшими меня мужчинами. Я не ела с тех пор, как меня увезли из дома Салмана, и сильно проголодалась. Еда была знакомой и вкусной – темный мед, хлеб, яйца и йогурт. Я ела молча, пока мужчины разговаривали о повседневных делах – где добыть больше бензина для генераторов и кто в какой центр поедет. Я не смотрела на них. Когда мы закончили, Абу Муавайя приказал мне сходить в душ и надеть абайю.

– Мы скоро выезжаем.

Вернувшись из душа в комнату, я впервые за последнее время посмотрела на себя в зеркало. Бледно-желтое лицо, доходящие почти до пояса засаленные волосы всклокочены. Раньше я так гордилась своими волосами, но теперь хотела, чтобы ничто мне не напоминало о моей былой красоте. Я поискала в ящиках ножницы, чтобы отрезать их, но не нашла. В комнате было так жарко, что мне казалось, словно голова у меня горит. Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел второй мужчина. Он протянул мне синее платье.

– Можно я вместо него надену это? – Я показала на одно из своих езидских платьев, в котором мне было бы удобнее, но он покачал головой.

Пока я переодевалась, он следил за мной и всюду трогал меня.

– Как ты воняешь, – пробормотал он, зажимая нос. – Ты вообще моешься? Езидские девушки все так пахнут?

– Так пахну я, и мне наплевать, нравится тебе это или нет.

У выхода на столе возле телефона Абу Муавайи я заметила маленькую карту памяти. Интересно, что на ней? Фотографии сабайя? Мои фотографии? Планы захвата Ирака? В Кочо мне нравилось брать разные карты у людей и вставлять их в телефон Хайри, просто чтобы посмотреть, что хранится на них. Каждая казалась маленькой тайной и многое говорила о своем владельце.

На мгновение я подумала о том, чтобы украсть карту памяти террористов. Может, хранящиеся на ней секреты помогут Хезни найти меня или иракской армии – отвоевать Мосул? Может, там есть доказательства преступлений ИГИЛ? Но я не стала брать ее; я ощущала такую безнадежность, что не могла представить, будто от каких-то моих поступков что-то изменится. Я просто последовала за мужчинами наружу.

На улице стоял фургон размерами с машину «Скорой помощи»; у ворот нас ждал водитель. Он приехал откуда-то поблизости – из Мосула или Талль-Афара, – и пока мы стояли, он рассказывал о том, что делали боевики в этих городах.

– У нас много поддержки и тут, и там, – сказал он.

Абу Муавайя кивнул в знак согласия. Они закончили разговаривать, когда дверь фургона открылась и из него вышли три женщины.

Как и я, они носили абайи и никабы. Одна из них была значительно выше остальных, и две поменьше прижимались к ней и к ее рукам в перчатках, как будто хотели затеряться в складках ее абайи. Они вертели головами, рассматривая дом. В их глазах, видных через никаб, был страх, особенно когда их взгляд останавливался на Абу Муавайе, который пристально следил за ними.

Высокая женщина взяла другую фигуру за плечо и прижала к своему плотному телу. Самой маленькой девочке было лет десять. Я решила, что это мать и ее две дочери и что их продали вместе. В инструкции «Исламского государства» о сабайя говорится, что не разрешается продавать или дарить мать отдельно от ее малолетних детей. Дети должны оставаться с матерью, пока они «не вырастут и не созреют». После этого ИГИЛ вправе делать с ними что угодно.

Не отходя друг от друга, все три прошли от фургона к дому поменьше, где я провела ночь. Девочки походили на цыплят, жмущихся к наседке. Неужели меня обменяли на них? Я попробовала встретиться с ними взглядом, но они смотрели прямо перед собой. Одна за другой они исчезли в темноте дома, и дверь за ними захлопнулась. Должно быть, ужасно наблюдать, как твоя мать или дочь проходит через то, что довелось пройти мне. И все же я завидовала им. Им повезло; представители ИГИЛ часто нарушали собственные правила и разделяли матерей с детьми. А быть одной гораздо хуже.

Абу Муавайя дал водителю арабские динары, и мы поехали прочь из Хамдании. Я не спрашивала, куда мы направляемся. Меня, словно плащ, окутало безразличие – темное, плотное и более отчуждающее, чем абайя. Водитель включил религиозную музыку, популярную в удерживаемом ИГИЛ Мосуле. От шума и от постоянных толчков у меня закружилась голова.

– Остановите пожалуйста, меня сейчас вырвет, – попросила я.

Машина остановилась на обочине, я приоткрыла дверь, вышла, пробежала несколько шагов по песку, приподняла никаб и извергла из себя остатки завтрака. Мимо пролетали машины, и от запаха бензина и от пыли меня снова стошнило. Абу Муавайя тоже вышел и смотрел на меня, стоя чуть поодаль, следя, чтобы я не побежала в пустыню или не бросилась под колеса машин.

На дороге между Хамданией и Мосулом находился большой контрольно-пропускной пункт. До прихода ИГИЛ там располагались иракские военные, следившие за передвижениями Аль-Каиды. Теперь с его помощью ИГИЛ контролировало дороги, а следовательно, и страну. Ирак с полным правом можно назвать страной контрольно-пропускных пунктов и блокпостов, и над многими из них развеваются черно-белые флаги террористов.

В Курдистане блокпосты украшают ярко-желтые, красные и зеленые курдские флаги, и на них дежурят пешмерга. В других частях Ирака черно-красно-бело-зеленые флаги говорят, что прилегающую к ним территорию контролирует центральное правительство. В горах на севере Ирака, примыкающих к Турции, а теперь и отчасти в Синджаре свои флаги вывешивают курдские Отряды народной самообороны. Как Багдад или Соединенные Штаты вообще могут утверждать, что Ирак – это единое государство? Если бы он не был разделен на сотни кусков, то нам бы не пришлось ждать в очередях на блокпостах или подвергаться допросам только из-за того, что в водительском удостоверении указан тот или иной город.

Примерно в половине двенадцатого утра мы остановились на контрольном пункте.

– Вылезай, Надия, и заходи внутрь, – приказал Абу Муавайя.

Я медленно прошла к маленькому бетонному зданию, служившему охранникам одновременно офисом и зоной отдыха. Голова у меня кружилась, тело от тошноты казалось слабым. Я решила, что они должны пройти дополнительную проверку, и потому удивилась, когда фургон тронулся в сторону Мосула, оставив меня одну.

Ирак с полным правом можно назвать страной контрольно-пропускных пунктов и блокпостов, и над многими из них развеваются черно-белые флаги террористов.

Здание состояло из трех маленьких комнат: главной, где за рабочим столом с бумагами сидел боевик, и двух боковых. Одна из дверей была приоткрыта, и внутри я увидела железную двуспальную кровать с матрасом. На ней сидела девушка, говорившая с другой девушкой на арабском.

– Салям алейкум, – сказал мне охранник, поднимая голову от бумаг.

Я встала и пошла было в комнату с девушками, но он остановил меня.

– Нет, ты иди в другую комнату.

Сердце мое ушло в пятки. Мне предстояло остаться тут совсем одной.

Комната поменьше выглядела так, будто ее недавно прибрали и покрасили. В углу был телевизор, а рядом лежал молитвенный коврик. На телевизоре стояла тарелка с фруктами, и от запаха теплых яблок меня снова затошнило. Я выпила воды из булькающего в углу кулера и села на постеленный на полу матрас. Из-за головокружения мне казалось, что комната ходит кругами.

В двери показался еще один боевик, молодой и тощий.

– Как тебя зовут, сабия? – спросил он.

– Надия, – ответила я, морщась от головокружения.

– Тебе здесь нравится?

– Зачем меня оставили тут?

Неужели меня будут держать на этом блокпосту, который даже не похож на дом?

– Долго ты тут не пробудешь, – сказал охранник и вышел.

Комната вокруг меня завертелась быстрее, я подавилась и закашлялась, стараясь удержать жидкость в животе. Я боялась, что если меня вырвет, то меня накажут.

В дверь постучались.

– Все в порядке? – прозвучал голос тощего мужчины.

– Меня тошнит, – ответила я. – Если меня вырвет здесь, это можно?

– Только не здесь. Это же моя комната.

– Тогда отведите меня в туалет. Я хочу помыть лицо.

– Нет-нет. – Он даже не открыл дверь. – Все в порядке. Просто подожди немного.

Через пару минут он принес кружку с чем-то горячим.

– Вот, выпей, – сказал он, протягивая ее. – Тебе станет лучше.

Зеленая жидкость пахла травами.

– Я не пью чай, – сказала я.

– Это не чай. От этого пройдет голова.

Он сел на матрас рядом со мной, сжал губы и положил руку на грудь.

– Пей вот так, – показал он, вдохнув пар и процедив напиток сквозь губы.

Я пришла в ужас, подумав, что именно он меня и купил и что в любую секунду он может переложить руку со своей груди на мою. Пусть он и хотел избавить меня от головной боли, но я могла оказаться достаточно хороша, чтобы он начал тут же приставать ко мне.

Пока я пила, руки у меня дрожали. Я сделала несколько глотков, и он взял у меня кружку и поставил на пол рядом с матрасом. Я заплакала.

– Прошу вас. Я только что приехала от другого мужчины. У меня болит голова. Мне на самом деле нехорошо.

– Ничего, поправишься, – сказал он и стал стягивать с меня платье.

В комнате было так жарко, что я уже сняла абайю, и теперь на мне было только синее платье, которое привез утром знакомый Абу Муавайи. Я пыталась сопротивляться, одергивая юбку всякий раз, как он ее приподнимал, но он быстро вышел из себя, сильно ударил меня по бедрам и повторил:

– Поправишься.

На этот раз его слова прозвучали как угроза. Он стал насиловать меня прямо так, не сняв до конца платье. Все произошло быстро. Закончив, он встал, поправил рубашку и сказал:

– Сейчас вернусь. Проверю, остаешься ты тут или нет.

Когда он ушел, я натянула платье обратно и поплакала, потом взяла кружку и выпила еще немного настоя. Какой смысл плакать? Жидкость была чуть теплой, но от головы она помогла. Скоро боевик вернулся и, как будто между нами ничего не случилось, спросил, хочу ли я еще пить. Я помотала головой.

Стало ясно, что я не принадлежу ни тощему боевику, ни какому-то другому конкретному мужчине. Я была сабия на блокпосту, и любой член «Исламского государства» мог войти в эту комнату и сделать со мной все, что захочет. Меня держали в запертом помещении, в котором ничего не было, кроме матраса и миски с подгнившими фруктами. Мне оставалось только ждать, пока распахнется дверь. Такова теперь была моя жизнь.

Когда тощий мужчина ушел, у меня все еще кружилась голова, и я решила встать и немного походить. Я расхаживала по комнате кругами, словно пленник в тюрьме, мимо кулера с водой, мимо миски с фруктами, мимо матраса и телевизора, который даже не попробовала включить. Я водила рукой по белой стене, ощущая шероховатости, словно они содержали в себе какое-то послание. В какой-то момент я проверила, нет ли у меня месячных. Их не было. Я опустилась обратно на матрас.

Вскоре в комнату вошел другой боевик, массивный.

– Это ты больная? – спросил он громоподобным надменным голосом.

– А тут есть кто-то еще? – огрызнулась я.

– Не твое дело, – отмахнулся он и повторил: – Это ты больная?

На этот раз я кивнула. Он вошел. На поясе у него висел пистолет, и я представила, как выхватываю его и приставляю к своей голове. «Просто убей меня», – хотелось мне сказать ему. Но потом я подумала, что если он увидит, как я тянусь к оружию, то захочет наказать меня чем-то похуже смерти, и решила ничего не делать.

В отличие от тощего боевика, этот запер за собой дверь, от чего я запаниковала. Я шагнула назад, и тут на меня снова нахлынуло головокружение, и я упала на пол. Я оставалась в сознании, но все вокруг происходило как бы в тумане. Он сел рядом и сказал, но не дружелюбным, а каким-то насмешливым и жестоким тоном:

– Похоже, ты боишься.

– Прошу вас, я больна. Прошу вас, хаджи, я на самом деле больна, – повторяла я снова и снова, но он наклонился надо мной и прижал за плечи к матрасу. Пол царапал мои голые пятки и икры.

– Ну что, нравится тут? – снова насмешливо спросил он и рассмеялся. – Нравится, как с тобой тут обращаются?

– Все вы обращаетесь одинаково.

Голова моя плыла, я едва могла видеть. Я лежала там, куда он меня подтащил, закрыв глаза и стараясь отрешиться от всего, стараясь забыть, кто я. Мне хотелось утратить способность двигаться, говорить, дышать.

– Ты больная, не говори много, – продолжал он насмехаться надо мной, кладя руку на мой живот. – Ты что такая худая? Не ешь ничего?

– Хаджи, я вправду больна. – Голос мой затих, когда он приподнял мое платье.

– Ты что, не понимаешь, как ты мне нравишься, когда ты такая? – спросил он. – Не понимаешь, что мне нравятся слабые?

12

Истории всех сабайя похожи на мою. Невозможно представить, какие зверства вытворяли члены ИГИЛ, пока сама не услышишь их от сестер и родственниц, от соседок и школьных подруг. Тогда ты начинаешь понимать, что дело вовсе не в твоем невезении или в том, что тебя наказывали за то, что ты плакала или пыталась сбежать. Все мужчины были одинаковы, все они были террористами, считавшими себя вправе издеваться над нами.

Другие женщины своими глазами видели, как убивают их мужей, прежде чем самих их похитили, или слышали, как их поработители хвастаются резней в Синджаре. Их держали в домах или в гостиницах, порой даже в тюрьмах, и систематически насиловали. Некоторые были совсем детьми, но боевикам было не важно, начались ли у них вообще месячные. Одной девочке связали руки и ноги и изнасиловали, другую впервые изнасиловали, когда она спала. Некоторых девочек морили голодом и пытали, если они не подчинялись насильникам, а других били, даже если они выполняли все требования боевиков.

Одну женщину из нашей деревни везли из Хамдании в Мосул, когда ее похититель не вытерпел, остановился на обочине и изнасиловал ее прямо в машине. «Это случилось прямо на дороге, и мои ноги торчали из открытой двери», – рассказывала она мне. Когда они доехали до дома, он приказал ей перекраситься в блондинку, выщипать брови и вести себя как жена.

Все мужчины были одинаковы, все они были террористами, считавшими себя вправе издеваться над нами.

Катрин взял некий доктор Ислам, специалист-отоларинголог, из тех, что до прихода ИГИЛ приезжали в Синджар, чтобы лечить езидов. Каждую неделю он покупал новую девушку и избавлялся от старой, но Катрин стала его любимицей, и он оставил ее при себе. Он заставлял ее наряжаться и пользоваться косметикой, как меня заставлял Хаджи Салман, а потом они даже фотографировались вдвоем. На одной фотографии они переходят реку, и доктор Ислам держит Катрин на руках, словно жених невесту. Она откинула никаб и натужно улыбается до ушей, словно у нее вот-вот треснет лицо. Она шесть раз пыталась сбежать, но ее возвращали люди, к которым она обратилась за помощью. Каждый раз доктор Ислам жестоко ее наказывал. Таких историй бесчисленное множество.

Я провела на блокпосту одну ночь. Рано утром заработала рация, разбудив боевика.

– Тебе лучше? – спросил он.

Всю ночь я не смыкала глаз.

– Нет, не лучше, – ответила я. – И мне не хочется оставаться здесь.

– Тогда тебе кое-что нужно. Я тебе это покажу позже, когда тебе станет лучше, – сказал он и принялся отвечать на вызовы по рации, а потом и вовсе вышел из помещения.

Меня заперли внутри. Я слышала, как через блокпост проезжают машины, как боевики разговаривают по рации, и думала, что меня оставят здесь умирать. Я постучала кулаками в дверь, требуя выпустить, и меня снова вырвало. На этот раз я забрызгала пол и матрас. Прибежал тощий боевик. Он приказал мне снять хиджаб, а потом поливал мне голову водой, пока меня продолжало тошнить. Минут пятнадцать я выдавливала из себя лишь тонкую струйку жидкости с кисловатым запахом, словно мое тело было выжато до конца.

– Иди в уборную, помойся, – сказал мне боевик.

Выяснилось, что за мной приехали, чтобы все-таки отвезти обратно в Мосул.

В уборной я помыла лицо и руки. Все мое тело тряслось, словно в лихорадке, и я едва могла стоять и видеть. Никогда я еще не чувствовала себя такой слабой. Это ощущение что-то изменило во мне.

С тех пор как меня увезли из Кочо, я молилась о смерти. Я хотела, чтобы Салман убил меня, чтобы Бог позволил мне умереть, и отказывалась от еды и воды в надежде, что зачахну и умру. Много раз я думала, что меня убьют мужчины, которые насиловали и били меня. Но смерть так и не приходила. В том туалете на блокпосту я расплакалась. Впервые после Кочо я подумала, что умираю по-настоящему. И тут же поняла, что умирать мне вовсе не хочется.

До Мосула меня вез другой боевик по имени Хаджи Амер – насколько я поняла, мой новый хозяин, хотя я была слишком слаба, чтобы спрашивать. От блокпоста до города было недалеко, но так как приходилось останавливаться, потому что меня постоянно рвало, то дорога заняла почти час.

– Ты почему такая больная? – спрашивал Хаджи Амер, но мне не хотелось отвечать, что это, наверное, от изнасилования.

– Я не ела или перепила воды, – говорила я. – И здесь очень жарко.

В Мосуле он остановился у аптеки и купил какие-то таблетки, которые дал мне, когда мы приехали к нему домой. Всю дорогу я тихо плакала, а он подшучивал надо мной, как это делали мои братья, когда я, по их мнению, преувеличивала трагедию.

– Ты же большая девочка. Не надо так плакать.

Его маленький дом был выкрашен в зеленый цвет с белой полосой, и казалось, что ИГИЛ занял его совсем недавно. Внутри было чисто, и не валялось никаких одежд езидских девушек или боевиков «Исламского государства». Я легла на диван и тут же заснула, а когда проснулась вечером, то тошнота и головная боль прошли. Водитель лежал на другом диване со своим мобильным телефоном.

– Ну что, лучше? – спросил он.

– Немного, – ответила я, хотя мне хотелось, чтобы он думал, будто я слишком больна, чтобы ко мне прикасаться. – Но голова еще кружится. Наверное, мне нужно поесть.

Я не ела ничего с утра накануне, когда завтракала вместе с Абу Муавайей, да и та пища уже успела выйти из меня.

– Почитай Коран и помолись, – сказал он. – Боль должна пройти.

Впервые после Кочо я подумала, что умираю по-настоящему. И тут же поняла, что умирать мне вовсе не хочется.

Я пошла в ванную, взяв с собой свою сумку. Я боялась, что если оставлю ее в гостиной, то ее у меня заберут, хотя в ней лишь одежда и гигиенические прокладки. Оглянувшись на дверь, я проверила, на месте ли украшения, которые нельзя было найти, если не проверять каждую прокладку, что вряд ли станет делать мужчина. Я взяла продуктовую карточку матери и подержала ее в руке, пытаясь вспомнить, как это было, когда мама прижимала меня к себе и утешала. Потом я вернулась в гостиную, твердо решив выведать у боевика какую-то информацию.

Было немного необычно находиться с мужчиной, который не попытался изнасиловать меня сразу же. Поначалу я думала, уж не испытывает ли Хаджи Амер, пусть он и служит ИГИЛ, некоторую жалость ко мне, больной. Но в гостиной я увидела, что он поджидает меня, как каждый вечер ждал Хаджи Салман, с той же жестокой и высокомерной ухмылкой на лице. До полного насилия тогда дело не дошло, но все же он получил свое. После этого он откинулся на диван и заговорил со мной обычным тоном, как будто мы давно знали друг друга.

– Ты пробудешь здесь с неделю. А потом тебя, наверное, отправят в Сирию.

– Я не хочу в Сирию! – взмолилась я. – Пожалуйста, отдайте меня в другой дом здесь, в Мосуле, только не увозите в Сирию.

– Да не бойся ты так. В Сирии много сабайя, таких как ты.

– Я знаю, что много. Но мне все равно не хочется туда.

– Посмотрим, – сказал он после некоторого молчания.

– А если я пробуду тут хотя бы неделю, можно мне повидаться с моими племянницами, Роджиан и Катрин?

– Может, они уже в Сирии. Если ты тоже поедешь в Сирию, то встретишься с ними там.

– Я видела их не так давно в Мосуле. Скорее всего, они до сих пор где-то здесь, в городе.

– Ну что ж, ничем не могу помочь. Все, что я знаю, – это то, что ты должна оставаться здесь. Тебя могут отправить в Сирию уже завтра.

– Я же говорю, что не поеду ни в какую Сирию! – разозлилась я.

– Как будто это от тебя зависит, – усмехнулся он. – Ты сама подумай. Где ты была вчера? И где ты сегодня?

Он ушел на кухню, и чуть погодя я услышала треск разбиваемых яиц и шипенье на сковороде. Я прошла за ним. На столе стояла тарелка с яичницей и помидорами для меня, но, несмотря на голод, мне расхотелось есть. Меня ужасала мысль о Сирии. Я едва могла сидеть. Мужчине, по всей видимости, было все равно, ем я или нет.

Прикончив свою порцию, он спросил, есть ли у меня еще абайя, кроме той, что на мне.

– Это моя единственная, – ответила я.

– Если собираешься в Сирию, тебе понадобится больше. Съезжу, куплю еще.

Он взял ключи от машины и прошел к передней двери.

– Сиди здесь. Я скоро вернусь.

С этими словами он вышел и захлопнул дверь.

Я осталась одна. Больше в доме никого не было, как не было и никаких звуков. Снаружи доносился небольшой шум, но по улице лишь изредка проезжали машины, и, несмотря на плотность застройки, дома здесь были небольшими. Из окна кухни я могла разглядеть, как от дома к дому ходят люди, а дальше начиналась дорога, ведущая прочь из Мосула. В целом район казался тихим, не таким оживленным, как там, где стоял дом Хаджи Салмана, но и не таким заброшенным, как Хамдания. Я стояла у окна почти полчаса, прежде чем до меня дошло, что на дорогах нет не только обычных прохожих, но и боевиков ИГИЛ.

Впервые за все время после того, как меня наказал Хаджи Салман, я задумалась о побеге. Насилие на блокпосту и разговор о том, что меня могут увезти в Сирию, вновь разбудили во мне желание сбежать. Я подумала, что можно выбраться наружу через окно кухни, но перед этим решила подойти к входной двери и проверить, не забыл ли боевик запереть ее. Дверь была деревянной, плотной и массивной. Я повернула желтую ручку, и сердце мое дрогнуло. Она не поддалась. «Конечно, он не такой дурак, чтобы оставлять ее незапертой», – подумала я, но почему-то толкнула дверь еще раз и едва не упала, когда она распахнулась.

В ошеломлении я вышла на крыльцо и некоторое время стояла неподвижно, ожидая в любую секунду увидеть наставленный на меня автомат и услышать окрик охранника. Но никого рядом не было. Я сошла по ступеням в сад. Никаба на мне не было, и я оглядывалась по сторонам, высматривая охранников или боевиков. По-прежнему никого. Никто не кричал и, похоже, даже не замечал меня. Сад окружала низкая стена, но я могла легко перелезть через нее, подставив мусорный бак. В животе у меня заурчало от волнения.

Я быстро забежала обратно в дом и схватила сумку с никабом. Я очень торопилась – кто знает, когда боевик вернется домой. И что, если он прав, и завтра меня отправят в Сирию? Закрыв лицо никабом, я повесила сумку через плечо и снова дернула ручку двери.

На этот раз я навалилась на нее всем телом, и она сразу же открылась. Я быстро переступила через порог, но едва мне в лицо ударил свежий воздух, я почувствовала, как меня тянут за подол абайи.

– Мне плохо! Меня тошнит! – воскликнула я, оглядываясь и ожидая увидеть боевика. – Мне нужен воздух!

В тот момент меня охватил такой ужас, какого я не испытывала, даже когда на меня набросились охранники Салмана. Я понимала, что никто не поверит, будто я вышла просто подышать. Но сзади никого не было. Просто подол абайи зацепился за дверь. Я почти рассмеялась, выдернула его и побежала в сад.

Встав на мусорный бак, я выглянула за стену. Улица была пустой. Слева стояла большая мечеть, в которой, должно быть, полно боевиков «Исламского государства», пришедших на вечернюю молитву, но справа и впереди тянулись обычные улочки. Местные жители, по всей видимости, сейчас у себя дома, молятся или готовят ужин. Издалека доносился шум проезжающих машин. Было слышно, как женщина в соседнем доме поливает двор из шланга. Страх мешал мне решиться перелезть через стену. «Что, если Хаджи Амер вернется прямо сейчас? – спрашивала себя я. – Смогу ли я вынести очередное наказание?»

Я подумала о том, чтобы перелезть в соседский сад, а не на улицу, по которой в любую минуту мог проехать боевик. Темнело, и, похоже, ни в одном доме не было электричества. В своей абайе я могла бы остаться незамеченной в темном дворе. От варианта пройти через центральные ворота я отказалась сразу же. Одинокая женщина, пусть даже прикрытая, выходящая из занятого ИГИЛ дома, – достаточный повод поднять тревогу, а награда за пойманную сабия довольно соблазнительна.

Я понимала, что, если еще немного промедлю, у меня закончится время. Нужно было решать, но я не могла пошевелиться. Какой бы выбор я мысленно ни делала, в результате в моем воображении меня все равно ловили и наказывали, как наказал Хаджи Салман. Я подумала, что Хаджи Амер оставил меня одну в доме и не запер дверь, не потому что забыл. Он не был дураком. Он не запер дверь, потому что знал – от всего, что со мной сделали, а также от голода и болезни я настолько ослабла, что даже не подумаю сбежать. Они решили, что я теперь в их власти навсегда. «Ну что ж, ошибаетесь», – подумала я. И в мгновение ока перекинула через стену сумку, а потом перелезла сама, приземлившись на ту сторону с глухим стуком.