1

Оказавшись по другую сторону стены, я увидела, что улочка передо мной заканчивается тупиком, а поскольку наступило время вечерней молитвы, то было бы рискованно идти налево, к мечети. Оставалось пойти вправо, хотя я и не имела ни малейшего представления, куда ведет эта дорога. Я пустилась в путь.

Я все еще была обута в сандалии, которые Хаджи Салман дал мне в ту первую ночь, взяв из превращенного в мечеть зала. Впервые за все время я прошла в них расстояние, дольше чем от двери дома до машины. Они шлепали мне по пяткам – я даже беспокоилась, что слишком громко, – и между ремешками и пальцами попадали песчинки. «Какие большие!» – подумала я, на мгновение забыв обо всем остальном и радуясь этому наблюдению, потому что оно говорило о том, что я двигаюсь.

Я шла не прямо, а проходила около припаркованных машин, сворачивала за угол и по несколько раз пересекала одну и ту же улицу, надеясь, что случайный наблюдатель подумает, что я знаю, куда иду. Сердце у меня в груди билось так сильно, что я боялась, как бы прохожие не услышали его стук и не поняли, кто я.

Некоторые дома, мимо которых я проходила, освещались генераторами, и их окружали сады, где росли кусты с лиловыми листьями и высокие деревья. Это был комфортабельный район, предназначенный для больших и зажиточных семей. Наступали сумерки, и большинство жителей были дома; они ужинали или укладывали детей спать, но некоторые вышли на улицу, чтобы посидеть в прохладе или поговорить с соседями. Я старалась не смотреть на них, надеясь, что никто меня не заметит.

Всю жизнь я боялась ночи. Мне повезло родиться бедной: я спала в одной комнате с моими сестрами и племянницами или на крыше, в окружении родных, и мне никогда не случалось оставаться в темноте наедине со своими страхами. Но теперь, пока я шла по улицам Мосула, быстро темнело, и меня охватил страх, даже более сильный, чем страх перед ИГИЛ. Без фонарей и с очень редкими освещенными окнами скоро наступит сплошная тьма. Жители лягут спать, и на улице не останется ни души. «Кроме меня и тех, кто меня ищет», – подумала я.

Хаджи Амер, должно быть, уже вернулся с новой абайей и понял, что я сбежала. Он, наверное, сообщил об этом по рации другим членам «Исламского государства» – возможно, какому-нибудь командиру или даже самому Хаджи Салману. Потом он поедет по улицам, включив фары и высматривая беглянку. Может, он испугается за себя, ведь это же он оставил меня в доме одну с незапертой дверью. Я представляла, как от страха он быстро едет по улицам, останавливается перед домами, стучится в двери и расспрашивает всех, не видели ли они одинокую девушку. Скорее всего он не успокоится до поздней ночи.

Абайя помогала мне сливаться с окружением, но я не ощущала себя совсем невидимой. В голове вертелись только мысли о том, как меня окружают, наставляют на меня автоматы и громко кричат, чтобы я остановилась. Потом они хватают меня и волокут обратно в дом, откуда я сбежала. Нет, нужно где-то спрятаться, пока окончательно не стемнело.

Проходя перед очередным домом, я представляла, как стучусь в него. Что сделают люди, увидев меня? Отошлют ли меня обратно к Хаджи Салману? Флаги «Исламского государства» на фонарных столбах и воротах напоминали мне, в каком опасном месте я нахожусь. Меня пугал даже доносящийся из дворов детский смех.

На мгновение я задумалась, не лучше ли вернуться. Я бы перелезла через стену, проскользнула в тяжелую дверь и села на кухне, где боевик меня оставил. Может, и вправду лучше уехать в Сирию, чем снова быть пойманной во время побега. Но потом я подумала: «Нет, это Бог дал мне такой шанс и помог мне так легко покинуть тот дом». Незапертая дверь, тихий район, отсутствие охранников и мусорный бак у стены – все это были знаки, что пришла пора очередной попытки к бегству. Такой шанс не выпадает дважды, тем более после того, как тебя поймали.

Поначалу я подпрыгивала при каждом шорохе и движении. На улице показалась машина, осветив меня единственной фарой, как полицейским фонариком. Я вжалась в стену сада, пока она не проехала мимо. Потом в мою сторону направились двое молодых мужчин в спортивных костюмах, и я пересекла улицу, чтобы не попадаться им. Они прошли, разговаривая и, по всей видимости, не заметив меня. Услышав скрипучий звук открываемых ржавых ворот, я завернула за угол так быстро, как только могла, не переходя на бег, а потом, услышав лай собаки, снова свернула. Меня подталкивали эти страхи, но я по-прежнему не имела представления, куда направляюсь. Так я могла идти вечно.

Постепенно большие бетонные дома, в которых раньше жили богатые люди и которые потом заняло ИГИЛ – с припаркованными красивыми машинами и шумными генераторами, – уступили место более скромным жилищам, одно– или двухэтажным, из серого цемента. Здесь было еще меньше огней и еще тише. Я слышала плач младенцев и представляла, как их укачивают матери. Лужайки перед домом превратились в огороды с грядками, а на смену семейным седанам пришли фермерские пикапы. В водостоки вдоль улицы стекали отходы и грязная вода. Я оказалась в бедном районе.

Мне пришло в голову, что именно это мне и нужно. Если кто-то из суннитов и поможет мне, то скорее всего именно бедняки; возможно, семья, которой не хватило денег уехать, или люди, интересующиеся не столько политикой, сколько повседневным существованием. Да, к «Исламскому государству» присоединилось много неимущих. Но сейчас, в темноте, у меня не оставалось другого выхода, кроме как попробовать обратиться к людям, похожим на моих родных.

Я не знала, в какую дверь постучаться. В центре ИГИЛ мы с другими девушками так долго и громко кричали, что не могли не привлечь внимание людей снаружи, но никто не помог нам. Между городами меня перевозили в автобусах и в легковых машинах, и мы проезжали мимо машин с семьями, которые даже не поворачивали головы в нашу сторону. Каждый день боевики казнили несогласных с ними, насиловали езидских женщин, к которым относились хуже, чем к вещам, и вынашивали планы стереть езидов с лица земли – и никто в Мосуле не сделал ничего, чтобы помочь нам. Большинство террористов были местного происхождения, и хотя с приходом ИГИЛ многие мусульмане-сунниты покинули Мосул (и многих оно терроризировало) – у меня не было причин надеяться, что кто-то за этими дверями проявит жалость ко мне. Я вспомнила, как хотела, чтобы мать Мортеджи увидела во мне дочь, и как вместо этого она смотрела на меня с ненавистью. Может, все люди в этих домах похожи на нее?

И все же выбора у меня не было. Я не могла покинуть Мосул одна. Даже если бы мне удалось пройти мимо блокпоста (что вряд ли), меня поймали бы на дороге или я бы умерла от жажды задолго до того, как дошла бы до Курдистана. Единственной моей надеждой выбраться отсюда живой были эти дома. Но какой из них?

Каждый день боевики казнили несогласных с ними, насиловали езидских женщин, к которым относились хуже, чем к вещам, и вынашивали планы стереть езидов с лица земли – и никто в Мосуле не сделал ничего, чтобы помочь нам.

Вскоре стемнело так, что я с трудом разбирала дорогу перед собой. Я шла уже часа два, и мои ноги в сандалиях ныли. Каждый шаг, пусть самый маленький, отдалял меня от ИГИЛ, но не могу же я идти так вечно. На одном углу я помедлила у широкой металлической двери и уже подняла руку, чтобы постучать. Но в последний момент пошла дальше, не зная почему.

За углом я остановилась у зеленой металлической двери размером поменьше, чем первая. Этот бетонный двухэтажный дом без освещенных окон походил на новые дома в Кочо, и в нем не было ничего особенного – ничего, что могло бы подсказать мне, какая семья здесь живет. Но я уже шла слишком долго. На этот раз, подняв руку, я дважды постучала по двери ладонью. Раздался глухой звук, металлическая поверхность задрожала, а я стояла и ждала, спасет ли меня кто-нибудь.

Секунду спустя дверь распахнулась и показался мужчина лет пятидесяти.

– Ты кто? – спросил он, но я проскользнула мимо него, не отвечая.

В маленьком саду недалеко от двери сидели люди, должно быть, члены его семьи. Их лица освещала лишь луна. Они в удивлении встали, но ничего не сказали. Услышав, как за мной закрылась дверь, я приподняла никаб.

– Прошу вас, помогите!

Они молчали, и я продолжала.

– Меня зовут Надия. Я езидка из Синджара. В мою деревню пришло ДАИШ, и меня отвезли в Мосул как сабия. Я потеряла родных.

В саду сидели двое молодых мужчин лет двадцати с небольшим, а также пара постарше – наверное, их родители – и мальчик лет одиннадцати. Чуть подальше молодая женщина, также чуть старше двадцати, укачивала младенца. Она была беременна, и мне показалось, что на ее лице раньше всех промелькнул страх. Электричества в доме не было, и они вынесли матрасы в сад, где было прохладнее.

На миг у меня замерло сердце. Они вполне могли оказаться членами ИГИЛ – у мужчин бороды и черные мешковатые штаны; женщины одеты консервативно, хотя лица не прикрыты, потому что они находятся дома. Ничто не отличало их от людей, которые держали меня в плену, и я уже почти решила, что они меня сдадут. Я замолчала.

Один из мужчин схватил меня за руку и повел из сада в дом. В прихожей было темно и жарко.

– Здесь безопаснее, – объяснил мужчина постарше. – Лучше о таких вещах говорить не на улице.

– Откуда ты? – спросила женщина, очевидно, его жена, когда все мы прошли внутрь. – Что с тобой случилось?

В ее голосе звучало беспокойство, но без жестокости, и сердце у меня застучало чуть спокойнее.

– Я из Кочо. Меня взяли, как сабия, и я только что сбежала из дома, где меня держало ИГИЛ. Меня хотели переправить в Сирию.

Я рассказала им обо всем, что произошло со мной, даже об изнасилованиях и побоях. Мне казалось, что чем больше они узнают, тем охотнее помогут мне. Передо мной была семья, а значит, они знают, что такое любовь и сострадание. Но я не называла имена боевиков, которые меня покупали или продавали. Хаджи Салман был важной фигурой в ИГИЛ, и кто знает, до какой степени бы эти люди испугались, услышав имя человека, посылавшего других на верную смерть. «Если они узнают, что я принадлежала Салману, они сразу же вернут меня, несмотря на всю жалость», – подумала я.

– Чего ты хочешь от нас? – спросила женщина.

– Представьте, что у вас отобрали вашу молодую дочь и отдали тем, кто ее насилует и издевается над ней, – сказала я. – Прошу вас, представьте это, прежде чем решите, что делать со мной.

Не успела я закончить, как заговорил глава семейства.

– Не беспокойся. Мы постараемся помочь тебе.

– Как они вообще смеют делать такое с девушками? – прошептала женщина.

Они представились. Они и в самом деле оказались суннитами, оставшимися в Мосуле после прихода ИГИЛ, потому что им некуда было уезжать.

– Мы никого не знаем в Курдистане, кто помог бы нам проехать через блокпосты, – сказали они. – И кроме того, мы бедны. В этом доме – все, что у нас есть.

Я не знала, верить им или нет. Многие бедные сунниты действительно покинули Мосул; другие остались, поддавшись на уговоры ИГИЛ, а после разочаровались, но не потому, что видели страдания других, а потому что их собственная жизнь стала хуже. Я решила, что раз уж они сказали, что помогут мне, то это правда.

Они сказали, что они из племени азави, которое издавна поддерживало отношения с езидами в этом регионе. Скорее всего, они знали о езидизме и, возможно, даже у них были «киривы» в поселениях неподалеку от моего. Это было хорошим знаком.

Хишам, старший мужчина плотного телосложения, носил длинную бороду с проседью. У его жены Махи было пухлое, но красивое лицо. Когда я пришла, она носила только домашнее платье, но потом, поскольку я была чужой, надела абайю. Их сыновья Насер и Хуссейн, худые и еще довольно молодые, рассматривали меня с любопытством и задавали вопросы, особенно Хуссейн. Как я оказалась здесь? Где мои родные?

Старшему, высокому Насеру с широким ртом, было двадцать пять лет, но он уже начинал немного лысеть. Больше всего меня волновали как раз сыновья: если кто-то в семье и симпатизирует ИГИЛ, так это молодые сунниты. Но они оба ненавидели боевиков.

– С тех пор как они пришли, стало гораздо хуже, – сказал Насер. – Мы как будто постоянно находимся на войне.

Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.

Вместе с ними в саду находилась и жена Насера, Сафаа – такая же высокая, с глубоко посаженными глазами. Она ничего не говорила, а только посматривала на меня, качая младенца и переводя взгляд на младшего брата Насера, Халеда, который, казалось, иногда забывал о том, насколько все серьезно. Сафаа, похоже, больше всех волновалась из-за моего присутствия в доме.

– У вас есть другая абайя? – спросила она, когда я сняла пыльную верхнюю одежду.

Вроде бы это был жест любезности, но что-то в ее тоне наводило на мысль, что она осуждает меня за то, что я ношу езидское платье в доме мусульман.

– Нет, спасибо, – ответила я.

Мне не хотелось носить чужую одежду дольше, чем необходимо.

– Так с кем ты была из ИГИЛ? – спросил наконец Насер.

– С Салманом, – тихо ответила я, и он понимающе хмыкнул, но ничего больше не сказал.

Вместо этого он стал расспрашивать о моей семье и о том, куда я пойду, если выберусь из Мосула. Я чувствовала, что он не боится и хочет помочь мне.

– Вы видели других езидских девушек? – спросила я.

– Видел нескольких, в суде, – ответил Хишам.

Его сын Хуссейн сказал, что видел, как по улице ехали автобусы, судя по всему, полные таких рабынь, как я.

– В Мосуле развешаны плакаты, что если вернуть сабия, то ИГИЛ заплатит пять тысяч долларов. Но, говорят, это неправда.

– Не нравится нам, что тут происходит, – сказал Хишам. – Мы бы давно уехали из Мосула, сразу же как пришло ИГИЛ, но у нас нет денег, и нам некуда уезжать.

– И у нас четыре дочери замужем, – добавила Маха. – Даже если мы уедем, они останутся. Родственники их мужей могут поддерживать ИГИЛ. Его многие поддерживают, заранее ничего утверждать нельзя. Не можем же мы оставить здесь дочерей одних.

Я не хочу показаться неблагодарной по отношению к людям, которые пустили меня в свой дом, выслушали меня и предложили помощь. Но все же меня не покидает мысль: где они были, когда меня держали в плену? Пока я выслушивала их оправдания, во мне нарастал гнев. Как Хуссейн мог спокойно наблюдать за проезжающими автобусами, догадываясь, что в них сидят девушки и молодые женщины, которых день за днем будут насиловать боевики «Исламского государства»? Они помогли мне, но только после того, как я постучалась в их дверь. А я была одной из тысяч. Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.

Может, я слишком многого требовала от обычной семьи. Как она могла бороться с террористами, которые сбрасывали людей с крыш по одному лишь подозрению в гомосексуализме; которые насиловали девочек, потому что те исповедовали другую религию; которые регулярно забивали камнями насмерть неугодных им? Мне не выпало шанса испытать свою готовность помогать другим в таких условиях – но лишь потому, что религия езидов никогда не защищала их, а только служила поводом для нападений. Хишам и его семья оставались в оккупированном ИГИЛ Мосуле в безопасности, потому что родились суннитами, а террористы это одобряли. Пока я не появилась на их пороге, они не имели ничего против того, что их религия служит им щитом. Я старалась не возненавидеть их, потому что они отнеслись ко мне по-доброму, но не могла полюбить их.

– У тебя есть кто-то в Курдистане, кому можно позвонить и рассказать, что ты у нас? – спросил Хишам.

– У меня там братья, – ответила я и продиктовала номер Хезни, который намертво врезался мне в память.

Хишам набрал номер и начал говорить. Потом в замешательстве отстранил телефон от уха и набрал номер снова. Когда это повторилось, я подумала, что он ошибся.

– Это он ответил? – спросила я.

Хишам покачал головой.

– Отвечает какой-то мужчина, но как только я говорю, кто я и откуда, он начинает ругаться. Наверное, это не твой брат. А если и твой, то он не верит, что ты здесь.

Потом он попытался дозвониться еще раз.

– Здесь Надия, она сбежала из плена, – объяснил он. – Если не веришь мне, я знаю езидов, которые скажут тебе, кто я.

Хишам служил в армии при Саддаме и знал одного политика-езида в Синджаре.

– Он скажет, что я хороший человек и что я не причиню вреда твоей сестре.

Разговор получился коротким, и после него Хишам сказал мне, что разговаривал с Хезни.

– Сначала, когда он увидел номер из Мосула, он подумал, что я звоню, только чтобы наговорить ему грубостей. Очевидно, люди, удерживающие его жену, иногда звонят ему, чтобы напомнить, что они с ней делают. Ему остается только ругаться и вешать трубку.

При мысли о Хезни и Джилан, которые так хотели пожениться, у меня сильнее забилось сердце.

Становилось поздно, и женщины разложили для меня матрас в одной из комнат и спросили, не проголодалась ли я.

– Нет. – У меня совершенно пропал аппетит. – Но я хочу пить.

Насер принес мне воды, и пока я пила, предупредил, чтобы я ни на шаг не выходила из дома.

– В районе полно членов «Исламского государства» и сочувствующих им. Для тебя тут небезопасно.

– Как тут вообще?

Мне хотелось побольше узнать об обстановке. Есть ли тут поблизости сабайя? Обыскивают ли дома после того, как одна из них сбегает?

– Мы живем в опасное время, – сказал Насер, – игиловцы повсюду. Они заправляют всем городом, и нужно соблюдать осторожность. У нас есть генератор, но мы не включаем его по ночам, потому что боимся, что американские самолеты сбросят бомбу на наш дом.

Несмотря на жару, я содрогнулась, вспомнив о первой двери, у которой остановилась и в которую едва не постучалась. Кто там живет?

– А теперь поспи, – сказал Хишам. – Утром мы подумаем, как вывезти тебя отсюда.

В комнате было душно, и я спала плохо. Всю ночь я думала о домах, в которых могли жить семьи, поддерживающие ИГИЛ. Я представляла, как Хаджи Салман в гневе разыскивает меня на своем автомобиле всю ночь напролет. Размышляла, что стало с позволившим мне сбежать боевиком. Убедит ли перспектива получить пять тысяч долларов Насера и его семейство сдать меня? Может, они врали мне, делая вид, что сострадают и желают помочь, а на самом деле ненавидят меня за то, что я езидка? Было бы глупо доверять им во всем, даже несмотря на то что у Хишама в армии были друзья-езиды. Я не раз слышала о суннитах, которые раньше поддерживали тесные связи с езидами, а потом выдавали своих знакомых ИГИЛ.

Где-то здесь, в городе, до сих пор находятся мои сестры и племянницы. Накажут ли их за то, что я сбежала? Что случилось с женщинами, которых оставили в Солахе, и с девушками, которых отправили в Сирию? Я думала о своей прекрасной матери и вспоминала, как упал с ее головы белый шарф, когда она оступилась в Солахе, и как она положила мне голову на колени и закрыла глаза, чтобы не видеть царившего вокруг нас ужаса; как вырывают Катрин из рук моей матери, прежде чем нас погрузили в автобус. Вскоре я узнаю, что случилось со всеми. А пока я погрузилась в сон, глубокий и темный, без всяких сновидений.

2

Я проснулась в пять утра, раньше всех, и первой мне в голову пришла мысль о том, что нужно убираться отсюда. «Здесь небезопасно, – повторяла я себе. – Что они собираются сделать со мной? Какова вероятность, что они достаточно хорошие люди, чтобы пойти на риск ради меня?» Но уже стояло утро, и солнце так ярко освещало улицы, что на них не было даже тени, в которой я могла спрятаться. Мне некуда было идти. Лежа в кровати, я понимала, что теперь моя судьба в руках Насера и его семейства, и мне остается только молиться о том, что они действительно хотят помочь мне.

Через два часа приехал Насер, получивший инструкции от Хишама. Пока мы разговаривали и ждали его отца, Маха подала нам завтрак. Мне кусок не лез в горло, но я выпила немного кофе.

– Мы отвезем тебя к моей сестре Мине и ее мужу Баширу, – сказал Насер. – Они живут в пригороде, и там меньше вероятность, что тебя увидят боевики ИГИЛ. Мы знаем, что Баширу не нравится ИГИЛ, но не уверены насчет его братьев. Он говорит, что они не присоединились, но осторожность не помешает. Впрочем, Башир хороший человек.

Усевшись в машине с Хишамом и Насером и прикрыв лицо никабом, я почувствовала себя немного увереннее. Мы поехали к Мине с Баширом на окраину Мосула. Когда мы выходили из машины и шли к входной двери, никто не следил за нами, и я не видела на окружающих домах ни флагов «Исламского государства», ни прославляющих его надписей.

Пара встретила нас у входа в бетонный дом, который был крупнее и красивее дома Хишама. Он напомнил мне дома моих женатых братьев, которые они постепенно строили в Кочо на свои сбережения. Полы в нем покрывали зелено-бежевые ковры, а на кушетках в гостиных лежали толстые мягкие подушки.

Мина оказалась самой красивой из когда-либо виденных мною женщин. У нее было круглое бледное лицо с зелеными, похожими на самоцветы глазами, а фигурой она походила на Дималь, хотя и не такая стройная, с длинными волосами густо-каштанового цвета. У них с Баширом было пять детей, три мальчика и две девочки, и когда я вошла, они спокойно поприветствовали меня, как будто Хишам с Насером уже ответили на все их вопросы обо мне. За исключением Насера, которому, казалось, хотелось узнать все подробности случившегося со мной, семья как будто считала, что, помогая мне, выполняет какую-то обязанность, и я была благодарна им за это. Мне был необходим не столько комфорт, сколько ясный ум, чтобы вновь почувствовать себя в безопасности, и, кроме того, я не была уверена, что смогла бы ответить на их теплые чувства.

– Салям алейкум, – сказала я им.

– Алейкум асалям, – ответил Башир. – Не волнуйся, мы тебе поможем.

План заключался в том, чтобы раздобыть мне поддельное удостоверение личности, либо на имя Сафаа, либо на имя Мины – что окажется легче, – а потом в сопровождении одного из мужчин, Башира или Насера, отвезти меня из Мосула в Киркук, изображая мужа и жену. У Насера в Мосуле были друзья, делавшие удостоверения личности – сначала стандартные иракские, а потом и черные, «Исламского государства».

– Сделаем тебе иракское удостоверение, а не удостоверение ДАИШ, – сказал он. – Оно выглядит более подлинным, и тебе будет легче попасть в Курдистан, если удастся проехать через блокпосты ДАИШ.

– Если воспользуемся данными Сафаа, то тебя повезет Насер, – сказал Башир. – А если данными Мины, то я.

Мина сидела с нами, но ничего не говорила. При этих словах мужа ее зеленые глаза вспыхнули. Было ясно, что она не особенно довольна, но она не возражала.

– Если мы тебя оставим в Киркуке, это нормально? – спросил Башир.

Он считал, что это самый легкий вариант проникнуть в Курдистан, если ехать из Мосула. В таком случае можно местом рождения указать Киркук и дать мне имя, обычное для этого города.

– А Киркук сейчас не занят ИГИЛ?

Я не знала. Раньше я всегда считала Киркук частью Курдистана, потому что так говорили курдские партии. Но из разговоров боевиков я поняла, что этот регион спорный, как и Синджар, и на него претендуют не только курды и центральное правительство в Багдаде, но и ИГИЛ. Террористы заняли так много территорий в Ираке, что я бы не удивилась тому, что они сейчас контролируют Киркук и нефтяные месторождения вокруг него.

– Я спрошу своих родных. Если его контролируют пешмерга, то я могу туда поехать.

– Прекрасно, – удовлетворенно сказал Башир. – Я позвоню другу Хишама в Синджаре и спрошу, может ли он помочь тебе, а Насер сделает тебе удостоверение.

В тот день я поговорила с Хезни впервые с тех пор, как сбежала. Почти все время мы старались сохранять спокойствие, ведь столько всего нужно было обсудить, но когда я услышала его голос, я так обрадовалась, что едва могла говорить.

– Надия, не волнуйся. Мне кажется, это хорошие люди, они помогут тебе, – сказал он, как всегда, уверенным и одновременно проникновенным тоном.

Несмотря на все происшедшее со мной, я жалела его. Если мне повезет, то я скоро окажусь одной из езидок, которую спасли, а вместе с моим спасением исчезнут боль и разочарование.

Мне захотелось рассказать ему, как я сбежала. Я гордилась тем, что я такая храбрая.

– Получилось очень странно, Хезни. Все так следили за мной, а этот мужчина оставил дверь открытой. Я просто вышла и перелезла через стену.

– Так захотел Бог, Надия. Он хочет, чтобы ты выжила и вернулась домой.

– Я волнуюсь, как бы один из сыновей не оказался из ИГИЛ. Они очень религиозны.

Хезни сказал, что выбора у меня нет.

– Ты должна доверять им.

Я ответила: если он так считает, то я останусь с ними.

Позже я узнала, что были организованы целые сети по вызволению езидских девушек из плена, отчасти благодаря той работе, которую Хезни вел из своего трейлера, договариваясь о спасении десятков девушек. Каждая операция начиналась в панике и хаосе, но после того как родным жертв удавалось собрать достаточно денег, она превращалась в своего рода сделку с участием контрабандистов. Посредникам – в основном арабам, туркменам, сирийцам или местным иракским жителям – платили несколько тысяч долларов. Некоторых девушек провозили в своих машинах таксисты. Другие посредники служили наблюдателями в Мосуле или Талль-Афаре; они узнавали, где держат девушек; кое-кто помогал на блокпостах или давал взятки влиятельным лицам ИГИЛ. Среди ключевых участников на территории «Исламского государства» были и женщины – они довольно легко могли подойти к сабайя, не вызывая подозрений.

Во главе сетей стояло несколько езидов, которые благодаря своим связям в суннитских поселениях следили за тем, чтобы все шло по плану. Каждая команда работала в своей зоне – одни в Сирии, другие в Ираке. Как и в бизнесе, между ними возникла конкуренция, особенно после того, как стало ясно, что спасение сабайя – это неплохой способ заработка во время войны.

Если мне повезет, то я скоро окажусь одной из езидок, которую спасли, а вместе с моим спасением исчезнут боль и разочарование.

Когда был разработан план моего спасения, стала выстраиваться цепочка посредников, и Хезни размышлял, как самому принять участие в операции. Мой брат очень добрый и храбрый, он ни за что не позволит никому страдать, если может помочь, но его телефонный номер знало слишком много девушек. Все его родственницы запомнили его и сообщали тем сабайя, с которыми встречались, поэтому ему постоянно кто-то звонил. К тому времени как с ним связался Хишам, он уже помогал другим и связывался с представителями Регионального правительства Курдистана по поводу освобождения езидок, а также с местными жителями Мосула и занятых ИГИЛ территорий. Очень быстро это стало его основным занятием, причем неоплачиваемым.

Не зная, чего ожидать от нашей поездки в Киркук, Хезни волновался. Он не был уверен, что сработает план, по которому один из братьев должен отвезти меня в Курдистан. Пересечь курдские контрольно-пропускные пункты для мужчины-суннита боеспособного возраста нелегко, а если о том, что кто-то из Мосула помог сбежать сабайя, узнает ИГИЛ, то наказание будет суровым.

– Мы не хотим, чтобы его задержали из-за тебя, – сказал Хезни. – Мы отвечаем за то, чтобы с Насером или Баширом не случилось ничего плохого, когда они привезут тебя в Курдистан. Понятно, Надия?

– Я понимаю, Хезни, – сказала я. – Буду осторожна.

Я знала, что если на блокпосте ИГИЛ наш замысел обнаружат, то любого моего сопровождающего убьют, а меня отправят обратно в рабство. На курдском пропускном пункте им тоже угрожал арест.

– Береги себя, Надия. Старайся не беспокоиться ни о чем. Завтра они дадут тебе удостоверение. Когда доберешься до Киркука, позвони мне.

Прежде чем повесить трубку, я спросила:

– А что с Катрин?

– Не знаю, Надия.

– А как насчет Солаха?

– ИГИЛ до сих пор занимает Кочо и Солах. Мы знаем, что мужчин убили. Саиду удалось выжить, и он рассказал, как это было. Сауд добрался сюда из Синджара, и сейчас с ним все хорошо. Мы еще не знаем, что произошло с женщинами в Солахе. Но Саид намерен во что бы то ни стало сражаться с ИГИЛ, чтобы освободить его, и я беспокоюсь о нем.

Саида сильно ранили во время расстрела, раны его болели, и каждую ночь ему снились кошмары, отчего он не мог заснуть.

– Боюсь, он не справляется с тем, что ему пришлось пережить, – сказал Хезни.

Стало ясно, что спасение сабайя – это неплохой способ заработка во время войны.

Мы попрощались, и Хезни передал телефон Халеду, моему единокровному брату. Он сообщил мне новые сведения.

– Езидам больше не нужно убегать, – сказал он. – Но здесь, в Курдистане, они живут в очень трудных условиях, ожидая, пока откроются лагеря.

– Что случилось с мужчинами в Кочо? – спросила я, хотя уже знала ответ. Просто мне не хотелось, чтобы он оказался правдой.

– Всех мужчин расстреляли. А женщин увезли. Ты видела кого-то из них?

– Я видела Нисрин, Роджиан и Катрин. Только я не знаю, где они сейчас.

Новости оказались хуже, чем я ожидала. Даже то, что я уже слышала, было трудно осознать. Мы попрощались, и я отдала телефон Насеру. Я больше не боялась, что моя семья предаст меня, и позволила себе немного расслабиться. Я устала так, как не уставала ни разу в жизни.

Пока разрабатывали план моего спасения, я несколько дней оставалась в доме Мины и Башира, по большей части размышляя о своей семье и о том, что будет со мной. Я была довольна, что никто не задает мне лишних вопросов. Это было очень религиозное семейство, все они молились пять раз в день, но утверждали, что ненавидят ИГИЛ, и никогда не спрашивали меня о моем насильственном обращении и не просили молиться с ними.

Я все еще ощущала слабость, и у меня продолжал болеть живот, так что однажды они отвели меня в женскую больницу, убедив, что это безопасно.

– Просто дайте бутылку с теплой водой, и я положу ее на живот. Этого хватит, – говорила я матери Насера.

Но она настаивала, чтобы я показалась врачу.

– Пока ты носишь никаб и остаешься с нами, все будет в порядке, – уверяла она меня, и мне было так больно, что долго я не спорила.

Из-за головокружения я почти не заметила, как они посадили меня в машину и отвезли в город. Тогда мне было так плохо, что сейчас я вспоминаю то посещение больницы, как сон. Но потом стало лучше, и я приходила в себя, тихо сидя в доме и ожидая, когда настанет время уезжать.

Иногда я ела вместе с ними, а иногда одна; они предупреждали меня, чтобы я держалась подальше от окон и не отвечала на телефонные звонки.

– Если кто-то подойдет к двери, оставайся в своей комнате и не шуми, – говорили они.

В этом отношении Мосул отличался от Синджара. В Кочо гости даже не стучались. Все знали всех и были всем рады. В Мосуле гость ждал, когда его пригласят в дом, и даже с друзьями обращались как с незнакомцами.

Конечно, я не собиралась выходить из дома. Их главная уборная находилась снаружи, в небольшой пристройке, но мне велели пользоваться маленькой внутри.

– Мы не знаем, кто из наших соседей поддерживает ДАИШ, – говорили они.

Я делала то, что мне советовали. Мне самой меньше всего хотелось, чтобы меня нашли и вернули в ИГИЛ, а Насера и его семью наказали. Я не сомневалась, что в таком случае всех взрослых казнили бы, а при мысли о том, что двух восьмилетних дочерей Мины, красивых, как ее мать, отдадут под надзор «Исламского государства», мне становилось плохо.

Я спала в комнате девочек, и мы почти не разговаривали. Они не боялись меня – им просто было неинтересно, кто я, а я не собиралась рассказывать. Они были такими невинными. На второй день я проснулась и увидела, как они сидят перед зеркалом и пытаются распутать волосы.

– Можно помочь? – спросила я. – У меня это хорошо получается.

Они кивнули, и я стала расчесывать их длинные волосы, пока они не стали прямыми и гладкими. Я привыкла так делать каждое утро для Адки и Катрин, и за этим занятием мне казалось, что все вокруг почти нормально.

Телевизор в доме был включен весь день, чтобы дети могли играть на PlayStation. Поскольку мальчики были увлечены своими играми, они замечали меня еще меньше, чем девочки. Им было примерно столько же, сколько Малику и Хани, моим племянникам, которых похитило ИГИЛ, чтобы превратить их в боевиков. До 14 августа Малик был скромным, но умным мальчиком. Он живо интересовался окружающим миром, любил нас и свою мать Хамдию. Теперь же я не имела представления о том, где он. ИГИЛ учредило целую систему промывания мозгов взятым в плен подросткам. Они изучали арабский и английский с упором на такие связанные с войной слова, как «автомат», и им говорили, что езидизм – это религия дьявола и что их родным, которые не примут ислам, лучше умереть.

Их забрали в том возрасте, в котором дети легче всего поддаются влиянию, и, как я узнала позже, некоторые действительно поддались. Позже Малик послал в лагерь беженцев, где жил Хезни, свои фотографии. На них он стоял в форме «Исламского государства» и, гордо улыбаясь, держал в руках винтовку. Он звонил Хезни, чтобы предложить Хамдии присоединиться к нему.

– Твой отец погиб, – говорила Хамдия сыну. – Никто теперь не позаботится о семье. Возвращайся домой.

– Это ты должна приехать в «Исламское государство», – отвечал Малик. – Здесь о тебе позаботятся.

Хани удалось сбежать после почти трех лет в плену, но когда Хезни попытался организовать побег Малика, мой племянник отказался уходить с человеком, который подошел к нему на рынке в Сирии.

– Я хочу сражаться, – сказал Малик.

Он казался тенью того мальчика, который был в Кочо, и после этого случая Хезни оставил свои попытки. Тем не менее Хамдия продолжала отвечать на телефонные звонки Малика.

– Он же мой сын, – говорила она.

Мина была хорошей женой и хозяйкой. Целый день она убиралась, стирала и готовила для своей семьи, играла с детьми и нянчилась с малышом. Мы пребывали в волнении и мало разговаривали. В конце концов, ее брату или мужу предстояло совершить очень опасную поездку в Курдистан. Для семьи это очень большое напряжение.

В Кочо гости даже не стучались. Все знали всех и были всем рады. В Мосуле гость ждал, когда его пригласят в дом, и даже с друзьями обращались как с незнакомцами.

Однажды, когда мы проходили мимо друг друга в гостиной, она посмотрела на мои волосы и сказала:

– Почему они у тебя такие рыжие на концах?

– Я когда-то красила их хной, – ответила я, показывая кончики волос.

– Красиво, – сказала она и пошла дальше.

Однажды после обеда Мина пыталась успокоить младенца, который все плакал и не унимался, потому что его пора было покормить. Обычно она не соглашалась, когда я предлагала помощь по дому, но на этот раз я сказала, что могу помыть посуду, и она благодарно кивнула. Раковина находилась у окна на улицу, и меня могли заметить посторонние, но Мина была так занята ребенком, что не обратила на это внимания. К моему удивлению, она стала задавать мне вопросы.

– Ты знаешь кого-то еще, кого забрало ИГИЛ? – спросила она, укачивая младенца.

– Да. Они забрали всех моих подруг и родственниц, разделив нас.

Мне хотелось задать ей тот же вопрос, но я боялась обидеть ее.

Она немного подумала.

– А куда ты пойдешь, когда уедешь из Мосула?

– К брату. Он в лагере беженцев с другими езидами.

– Как там, в лагере?

– Не знаю. Там находятся почти все выжившие. Мой брат Хезни говорит, что тяжело. Нет работы, нечего делать, город далеко. Но по крайней мере они в безопасности.

– Интересно, что будет здесь, – сказала она задумчиво.

Это не было вопросом, и я ничего не ответила.

К тому времени младенец успокоился и засыпал на руках Мины. Я вернулась наверх, в комнату девочек, и легла на матрас, но не могла сомкнуть глаз.

3

Было решено, что я поеду с Насером. Я обрадовалась; Насер любил разговаривать со мной, и рядом с ним мне было спокойнее всего. К моменту нашей поездки он стал мне почти как брат.

Как и мои братья, Насер поддразнивал меня, когда я погружалась в размышления, что случалось довольно часто. У нас даже появилась своя шутка, непонятная другим. В первый день, когда Насер спрашивал меня о чем-то, я машинально отвечала: «Жарко, очень жарко» – так меня парализовал страх. Потом, где-то через час, он опять меня спросил: «Надия, ну как ты?», и я повторила: «Очень жарко, Насер, очень жарко». Потом он сам стал отвечать вместо меня шутливым тоном: «Ну как, Надия? Очень жарко, очень жарко?» – и я смеялась.

На третий день Насер вернулся с удостоверением личности, на котором стояло имя Сузан, а местом рождения был указан Киркук. Все остальные данные принадлежали Сафаа.

– Запомни все, что здесь написано, – сказал он мне. – Если тебя на блокпосту спросят, где и когда ты родилась, а ты забудешь… тогда всему конец.

Я изучала удостоверение днем и ночью, запоминая дату рождения Сафаа – она была немного старше меня, – имена ее матери и отца, а также дату рождения Насера и имена его родителей. На иракских удостоверениях личности, как прежних, так и выдаваемых ИГИЛ, сведения о муже так же важны, как и о самой женщине.

В углу была приклеена фотография Сафаа. Мы не слишком похожи, но я не беспокоилась, что охранники на блокпосту попросят меня приподнять никаб. Невозможно представить, чтобы член «Исламского государства» приказал женщине-суннитке показать лицо в присутствии ее мужа, который тоже мог быть членом ИГИЛ.

– Если тебя спросят, почему ты до сих пор не получила удостоверение «Исламского государства», просто скажи, что не успела.

Я так боялась, что быстро запомнила все данные – они словно отпечатались у меня в памяти.

План у нас был простой. Мы с Насером делаем вид, что мы муж и жена, и едем в Киркук навестить моих родственников. В том городе Сузан было распространенным именем, и мы надеялись, что это поможет нам.

– Скажи, что собираешься остаться там на неделю, – говорили мне. – Насер сопровождает тебя и вернется в тот же день или на следующий, в зависимости от того, когда вы приедете.

Тогда Насеру не надо будет брать вещи или оплачивать штраф, который ИГИЛ требовало от всех суннитов, покидающих халифат на долгое время.

– Ты знаешь что-нибудь о Киркуке? – спрашивали они меня. – Названия районов, какие-нибудь достопримечательности, если они спросят?

– Я никогда там не была. Но я могу спросить братьев, – сказала я.

– А как насчет сумки? – спросил Насер. – Это не похоже на сумку, которую берет с собой женщина-мусульманка, когда едет на неделю к родным.

Черная хлопчатобумажная сумка до сих пор была при мне. В ней лежали платья Катрин, Дималь и мои, а также гигиенические прокладки со спрятанными украшениями и продуктовая карточка моей матери.

Хишам ушел и вернулся с шампунем, кондиционером и парой простых платьев и засунул их в мою сумку. Мне стало неудобно за то, что они так много тратятся ради меня. Это была бедная семья, похожая на мою, и я не хотела быть для них обузой.

– Когда я доберусь до Курдистана, я обязательно отправлю вам все обратно, – сказала я.

Они настаивали, что все в порядке, но я не могла согласиться. Я все еще беспокоилась, что если они потратят слишком много денег, то решат выдать меня.

Хезни сказал, чтобы я даже не думала об этом.

– Награда в пять тысяч долларов – это все вранье. ДАИШ просто запугивает девушек, чтобы они не убегали. Они хотят убедить вас, что вы как скот и что вас захочет поймать и сдать любая семья. Но они не платят. К тому же хорошо, что Насер уедет из Мосула, – добавил он.

– Что это значит? – спросила я в замешательстве.

– Ты не знаешь? Спроси Хишама.

В тот же вечер я передала Хишаму слова своего брата.

– О чем он говорил? Разве Насер хочет уехать? – спросила я.

Помедлив, Хишам ответил:

– Все мы беспокоимся о Насере. Он молодой человек, и рано или поздно ДАИШ вынудит его встать на свою сторону и воевать.

Насер рос в бедности, во время американской оккупации и в годы правления шиитов, и в юности возмущался тем, что считал преследованиями суннитов. Из юношей вроде него выходили основные рекруты «Исламского государства», и его родные боялись, что террористы заставят Насера вступить в их полицейские отряды. Он уже ходил чинить канализацию в зданиях Мосула, и все в семье беспокоились, что даже из-за этой работы, хотя она никак не была связана с насилием, его потом обвинят в пособничестве террористам.

К тому времени, когда я появилась у них на пороге, родные Насера отчаянно пытались придумать способ вывезти его из Мосула. Они подумали, что если их семья поможет сбежать рабыне-езидке, то власти Курдистана разрешат им выехать туда.

Хишам попросил меня не говорить об этом Насеру и никому не рассказывать, что он работал на ИГИЛ, пусть даже и ремонтировал туалеты.

– Не важно, что это за работа, – сказал он. – Этого достаточно, чтобы курды или иракские военные посадили его в тюрьму.

Пока нас пытали и насиловали, семьи в Ираке и Сирии жили обычной жизнью.

Я пообещала, что не расскажу. Я не могла представить, чтобы Насер стал полицейским «Исламского государства» и арестовывал людей только за то, что они исповедовали другую религию или нарушали какие-то их жестокие правила, не говоря уже о том, чтобы приговаривать их к смерти. Неужели ему придется работать с Хаджи Салманом? Насер стал мне другом, он казался таким добрым и отзывчивым. С другой стороны, я еще мало его знала, а ведь многие сунниты выступали против езидов. Интересно, верил ли он когда-нибудь в то, что из Ирака нужно прогнать представителей всех других религий, кроме ислама суннитского толка? Считал ли он при этом, что поддерживает революцию, призванную вернуть власть в его стране достойным людям?

Я слышала, как мои братья говорили о суннитах, которые после нескольких лет давления со стороны американцев, курдов и шиитов поддавались на убеждения исламских радикалов и начинали жестоко обращаться со своими соседями. Теперь мне помогал один из молодых суннитов. Вдруг он хотел просто только спасти себя? И важно ли для меня, почему он это делает?

Последние несколько лет я много думала о Насере и его семье. Помогая мне, они сильно рисковали. ИГИЛ убило бы их, и, возможно, взяло в плен их дочерей, и отослало на перевоспитание их сыновей, если бы обнаружило, что они пустили к себе сбежавшую сабия, а узнать это было нетрудно. Боевики находились повсюду. Все было бы иначе, если бы всем хватало смелости им противостоять, как семье Насера.

Но на каждую такую семью в Ираке и в Сирии приходились тысячи других семей, которые ничего не делали или принимали активное участие в геноциде. Некоторые предавали сбежавших девушек вроде меня. Катрин и Ламию шесть раз ловили и выдавали люди, к которым они обращались за помощью, сначала в Мосуле, а потом в Хамдании, и каждый раз девушек наказывали. Нескольких сабайя, которых отвезли в Сирию, преследовали в камышах на берегу Тигра, словно беглых преступников, после того как местный крестьянин сообщил командиру «Исламского государства», что его попросили о помощи какие-то рабыни.

Пока нас пытали и насиловали, семьи в Ираке и Сирии жили обычной жизнью. Они смотрели, как нас везут по улицам боевики, и приходили посмотреть на казнь.

Я не знаю, что при этом чувствовал обычный человек. После того как в 2016 году началась операция по освобождению Мосула, люди стали жаловаться, как им трудно приходилось под властью ИГИЛ, как зверствовали террористы, как страшно было слышать пролетавшие над головами самолеты и знать, что они летят бомбить их дома. Им не хватало еды, и у них отключали электричество. Их детям приходилось ходить в школы «Исламского государства», а подросткам сражаться, и почти за все нужно было платить налоги или штрафы. Они говорили, что людей убивали прямо на улицах и жить было невозможно.

Но когда я была в Мосуле, жизнь казалась нормальной и чем-то даже устраивающей местных жителей. Почему они вообще там остались? Они что, разделяли идеи ИГИЛ об образовании халифата? Они поддерживали междоусобные войны, разразившиеся после того, как в 2003 году пришли американцы? Если бы жизнь становилась все лучше, как обещало ИГИЛ, им бы не мешало, что террористы убивают всех неугодных?

Может, если бы люди в Мосуле вышли на улицы и закричали: «Я мусульманин, и то, что вы требуете от нас, – это не настоящий ислам!» – то иракские военные и американцы пришли бы раньше.

Я пытаюсь найти в себе сострадание к этим семьям. Я уверена, что многие из них ужасались происходящему. Даже те, кто поначалу приветствовал ИГИЛ, позже возненавидели его и после освобождения Мосула утверждали, что у них не было выбора, кроме как позволить террористам делать все, что те захотят. Но я думаю, что у них был выбор. Если бы они объединились, взяли в руки оружие и напали на центры «Исламского государства», где боевики держали и продавали девушек, то многие из них, да и мы, вероятно, погибли бы. Но это по крайней мере показало бы ИГИЛ, езидам и всему миру, что не все оставшиеся в своих домах сунниты поддерживают терроризм. Может, если бы люди в Мосуле вышли на улицы и закричали: «Я мусульманин, и то, что вы требуете от нас, – это не настоящий ислам!» – то иракские военные и американцы пришли бы раньше. Или если бы они помогали контрабандистам освобождать девушек, то ручеек спасенных превратился бы в целую реку. Но вместо этого они просто слушали, как мы кричим на рынке рабынь, и ничего не делали.

После того как я появилась в доме Насера, он и его родственники стали задумываться о своей роли в происходящем. Они сказали, что ощущают свою вину за то, что я оказалась у них на пороге как спасающаяся от преследования сабия. Они понимали, что тот факт, что они остались дома и не сопротивлялись, в каком-то смысле выглядит сотрудничеством с террористами. Я не знаю, что они думали бы, если бы жизнь в Мосуле после прихода ИГИЛ стала лучше, а не хуже. Они утверждали, что изменились навсегда. «Клянемся, что после того, как ты уедешь, мы будем помогать другим таким же девушкам, как ты», – говорили они.

– Вы даже не представляете, сколько девушек нуждается в вашей помощи, – отвечала я им.

4

Я ждала нашей поездки несколько дней. В доме мне было уютно, но я мечтала покинуть Мосул. Представители ИГИЛ были повсюду и наверняка разыскивали меня. Я представляла, как тощий Хаджи Салман трясется от гнева и своим мягким, но угрожающим голосом обещает подвергнуть меня пыткам. Я не могла оставаться в одном городе с таким человеком. Однажды в доме Мины я проснулась и увидела по всему своему телу маленькие красные пятнышки – укусы муравьев. Я подумала, что это знак – нужно уезжать. Я не буду ощущать себя в безопасности, пока мы не проедем первый пропускной пункт, а вероятность того, что мы его не проедем, была высока.

Однажды рано утром в дом приехали мать и отец Насера.

– Пора отправляться, – сказал Хишам.

Я надела розовое с коричневым платье Катрин, а поверх него – абайю.

– Я прочитаю молитву, – сказала Умм Насер мягким тоном, и я согласилась, прислушиваясь к ее словам.

Потом она дала мне кольцо.

– Ты сказала, что ИГИЛ отобрало у тебя кольцо матери. Возьми вместо него это.

В сумке вместе с моими вещами из Кочо лежали вещи, которые они купили для меня. В последнюю минуту я вынула красивое желтое платье Дималь и дала его Мине. Поцеловав ее в обе щеки, я поблагодарила ее за то, что они приняли меня.

– Ты будешь прекрасно выглядеть в этом платье. Оно принадлежало моей сестре Дималь.

– Спасибо, Надия, – сказала она. – Иншалла, вы доедете до Курдистана.

Потом родные попрощались с Насером, и на это я не смогла смотреть.

Перед тем как выйти из дома, Насер дал мне один из двух сотовых телефонов.

– Если тебе что-то понадобится или нужно будет спросить, когда мы поедем в такси, пошли мне сообщение. Не говори.

– Когда я долго еду в машине, меня тошнит, – предупредила я его, и он взял на кухне несколько полиэтиленовых пакетов.

– Воспользуйся ими. У нас не будет времени останавливаться. На пропускных пунктах не бойся, – продолжил он давать мне наставления. – Постарайся сохранять спокойствие. На вопросы буду отвечать я. Если они обратятся к тебе, отвечай коротко. Если они поверят, что ты моя жена, то не будут много с тобой разговаривать.

– Постараюсь, – кивнула я.

От страха у меня к горлу уже подкатывала тошнота. Насер же выглядел спокойным; он никогда не подавал виду, что ему страшно.

Примерно в полдевятого утра мы пошли к главной дороге, где должны были поймать такси до автопарка в Мосуле, где Насер заранее заказал другое такси до Киркука. На тротуаре Насер держался чуть впереди меня, и мы не разговаривали. Я склонила голову, стараясь не смотреть на прохожих, опасаясь, что страх в моих глазах сразу же скажет им, что я езидка.

День выдался жарким. Соседи Мины поливали лужайки перед домом, пытаясь оживить засохшие растения, а их дети катались по улице на ярких пластмассовых велосипедах. Их смех ошарашил меня. После долгого пребывания в доме яркий свет казался пугающим, а открытое пространство – полным опасностей. Вся надежда, которой я постаралась проникнуться в доме Мины, улетучилась. Я не сомневалась, что ИГИЛ поймает нас и что я снова стану сабия.

– Все в порядке, – прошептал Насер, когда мы стояли на обочине в ожидании такси.

Догадаться, что боюсь, было нетрудно. Мимо проезжали машины, обдавая мою абайю мелкой желтой пылью. Меня так трясло, что когда такси остановилось, я с трудом залезла в него.

В голове у меня прокручивались разные варианты событий. Я представляла, как такси останавливается на обочине и к нам подъезжает грузовик, полный боевиков. Или мы случайно наезжаем на самодельное взрывное устройство на дороге и погибаем. Я думала обо всех девушках, которых знала дома, о родных и подругах, разбросанных теперь по всему Ираку и Сирии, и о своих братьях, которых отвели за школу в Кочо. К кому я вообще «возвращаюсь»?

Я склонила голову, стараясь не смотреть на прохожих, опасаясь, что страх в моих глазах сразу же скажет им, что я езидка.

В автопарке Мосула было полно людей, которые хотели на такси выехать в другие города. Пока мужчины торговались с водителями, их жены тихо стояли рядом. Мальчишки разносили бутылки с холодной водой, а торговцы на углу продавали чипсы и шоколадные батончики или гордо стояли возле башен из сигарет. Я задавалась вопросом, есть ли среди женщин езидки вроде меня, надеясь, что сопровождающие их мужчины, как Насер, помогают им. Желтые такси с маленькими значками на крыше стояли под вывесками с названиями городов: Талль-Афар, Тикрит, Рамади. Все они, так или иначе, находились под контролем «Исламского государства». Столько территории моей страны принадлежало теперь людям, которые поработили и насиловали меня!

Пока наш водитель готовился к поездке, они с Насером беседовали. Я села на скамейке чуть поодаль, изображая жену Насера, и слышала не все. В глаза мне затекал пот, из-за чего было трудно смотреть, и я крепко прижимала к себе сумку. Водителю было под пятьдесят, он выглядел довольно крепким, несмотря на небольшой рост, с короткой бородой. Я не знала, как он относится к ИГИЛ, но боялась всех. Пока они договаривались, я пыталась храбриться, но было трудно представить какой-то иной исход нашего предприятия, кроме того что меня поймают.

Наконец Насер кивнул мне, чтобы я садилась в машину. Сам он сел рядом с водителем, а я – позади него, аккуратно положив сумку рядом. Выезжая из автопарка, водитель крутил ручку радио, но везде были лишь помехи. Вздохнув, он выключил радио.

– Жарко сегодня, – обратился он к Насеру. – Купим воды перед поездкой.

Насер кивнул, и мы остановились у киоска, в котором водитель купил несколько бутылок холодной воды и крекеры. Насер протянул мне бутылку. С ее боков на сиденье стекали капли. Крекеры оказались слишком сухими; я попробовала один, просто чтобы показаться не такой взволнованной, и он застрял у меня в горле, словно цемент.

– Зачем вы едете в Киркук? – поинтересовался водитель.

– Моя жена родом оттуда, – ответил Насер.

Водитель взглянул на меня через зеркало заднего вида. Заметив это, я отвернулась, сделав вид, что рассматриваю мелькающие за окном дома. Я была уверена, что страх в глазах выдаст меня.

На улице у гаража было много боевиков. На обочинах стояли полицейские автомобили «Исламского государства», а по тротуарам прогуливались мужчины с пистолетами на поясах, походившие больше на военных, чем на обычных прохожих.

– Останетесь в Киркуке или вернетесь в Мосул? – продолжал спрашивать водитель.

– Еще точно не знаем, – сказал Насер, как советовал его отец. – Посмотрим, сколько туда добираться и как там, в Киркуке.

«Почему он задает так много вопросов?» – подумала я, радуясь, что от меня не ждут участия в беседе.

– Если хотите, я могу подождать и отвезти вас обратно в Мосул, – предложил водитель.

Насер улыбнулся и сказал:

– Может быть. Посмотрим.

Первый контрольно-пропускной пункт находился в самом Мосуле. Это было огромное, похожее на паука сооружение из высоких колонн, поддерживающих металлическую крышу. Когда-то его контролировали иракские военные, но теперь над ним реял флаг «Исламского государства», а перед небольшим офисом стояли автомобили с черно-белыми флагами, тоже раньше принадлежавшие иракской армии.

Дежурство несли четыре офицера в белых будках, в которых они укрывались от жары и заполняли бумаги. ИГИЛ старалось контролировать весь транспортный поток, ведущий в Мосул и из него. Они не только проверяли, нет ли в машинах вражеских солдат и не везут ли в них контрабанду, но и хотели знать, кто, куда, зачем и надолго ли едет. Если выяснялось, что человек хочет сбежать, наказывали его родных или выманивали у него деньги.

Перед нами в очереди стояли всего несколько машин, и мы быстро подъехали к охранникам. Меня снова затрясло, на глазах выступили слезы. Чем сильнее я уговаривала себя сохранять спокойствие, тем больше тряслась и боялась, что дрожь меня выдаст. «Может, мне сбежать?» – подумала я, пока мы тормозили, и сжала ручку двери, готовясь при необходимости выпрыгнуть из машины. Конечно, это был бы глупый поступок – бежать было некуда. Жаркая равнина вокруг нас простиралась до бесконечности, а сзади оставался город, который я так отчаянно стремилась покинуть. Боевики следили за каждым сантиметром Мосула и без труда бы поймали сабия, которая попыталась бы скрыться пешком. Я молила Бога, чтобы меня не обнаружили.

Заметив мою панику, Насер посмотрел на меня в боковое зеркало. Он не мог успокоить меня словами и просто улыбнулся мне, как улыбались Хайри или мама в Кочо. Сердце мое по-прежнему тревожно стучало, но я уже не представляла, как выпрыгиваю из автомобиля.

Мы остановились у будки охранника, дверь открылась, и из нее вышел боевик в полной форме «Исламского государства». Он выглядел, как мужчины, которые приходили в центр, чтобы купить нас. Водитель опустил стекло, и боевик наклонился, посмотрев сначала на водителя, потом на Насера и под конец на меня и на сумку рядом со мной.

– Салям алейкум, – сказал он. – Куда едете?

– В Киркук, хаджи, – ответил Насер и передал наши удостоверения через окно. – Моя жена из Киркука.

Его голос даже не дрогнул.

Боевик взял удостоверения. Через открытую дверь в будку я видела стул и небольшой письменный стол с бумагами и рацией. На углу тихо гудел маленький вентилятор и стояла почти пустая бутылка из-под воды. И тут на стене, над тремя другими фотографиями, я увидела свою, сделанную в здании суда Мосула в тот день, когда Хаджи Салман заставил меня принять ислам. Под ней была какая-то надпись. На расстоянии ее было не разглядеть, но, по всей видимости, там были указаны сведения обо мне и написано, что делать в случае моей поимки. Я затаила дыхание и просмотрела на другие фотографии. Солнце мешало разглядеть две из них, а на третьей была незнакомая девушка. Она выглядела очень молодой, и на ее лице, как и на моем, застыло выражение страха. Я отвернулась, чтобы боевик не заметил, что я смотрю на фотографии, и чтобы у него не зародились подозрения.

– Кого вы собираетесь посетить в Киркуке? – продолжал боевик спрашивать Насера, почти не обращая внимания на меня.

– Родных моей жены.

– Сколько вы там пробудете?

– Моя жена останется на неделю, но я вернусь сегодня, – ответил он, как мы репетировали.

В его голосе совсем не было страха.

Я гадала, видит ли Насер со своего места фотографию. Я подумала, что если бы он ее увидел, то наверняка попросил бы водителя повернуть обратно. Фотография подтверждала, что меня активно ищут, но Насер продолжал отвечать на вопросы.

Охранник обошел машину, подошел к моей дверце и жестом попросил опустить стекло. Я опустила, каждое мгновение ожидая, что потеряю сознание от страха. Я вспомнила совет Насера отвечать на вопросы как можно более кратко. На арабском я говорила в совершенстве с раннего возраста, но не знала, может ли мой акцент или набор слов выдать, что я из Синджара, а не из Киркука. Ирак – большая страна, и обычно по манере речи можно догадаться, из какой местности человек. Я не имела ни малейшего представления, как должны говорить те, кто родился и вырос в Киркуке.

На этом мосту, по которому мы только проехали, полно взрывных устройств. Бомб, которые установило ДАИШ на случай, если американцы попытаются захватить Мосул.

Охранник наклонился и посмотрел на меня через открытое окно. Я была рада, что мое лицо прикрывает никаб, и попыталась не моргать слишком часто или слишком редко и ни в коем случае не плакать. Под абайей я вся вспотела, и меня по-прежнему трясло от страха, но в глазах охранника я была обычной мусульманкой. Выпрямив спину, я приготовилась отвечать на его вопросы.

Они были краткими.

– Кто вы? – спросил он скучающим голосом.

– Я жена Насера.

– Куда вы едете?

– В Киркук.

– Зачем?

– В Киркуке у меня живут родственники.

Я говорила тихо и смотрела вниз, надеясь, что мой страх примут за скромность и что мои ответы не звучат неестественно.

Охранник выпрямился и отошел от окна. Наконец он спросил водителя:

– Вы откуда?

– Из Мосула, – сказал водитель, как если бы отвечал на этот вопрос в миллионный раз.

– Где работаете?

– Да где найдется работа! – усмехнулся водитель.

Не говоря больше ни слова, охранник вернул наши удостоверения через окно и махнул рукой.

Мы проехали по длинному мосту в молчании. Под нами протекала река Тигр, блестевшая на солнце. Вдоль воды теснились тростники и другие растения; чем ближе к воде, тем гуще была растительность. Вдали от берегов траве и кустам не так повезло. Их обжигало летнее иракское солнце, и только те из них, которые поливали люди или которым повезло добыть влагу после дождей, доживут до следующей весны.

На той стороне водитель снова заговорил.

– Знаете, на этом мосту, по которому мы только проехали, полно взрывных устройств. Бомб, которые установило ДАИШ на случай, если американцы попытаются захватить Мосул. Ненавижу тут ездить. Такое чувство, будто взорвешься в любой момент.

Я обернулась. Мост и контрольный пункт исчезали вдали. Мы миновали их живыми, но могло случиться иначе. Боевик на посту мог задать мне больше вопросов, распознать мой акцент или заметить что-то подозрительное в моем поведении. Я представляла, как он велит мне вылезти из машины. Тогда у меня не было бы выбора, кроме как подчиниться ему и пройти в будку, где он приказал бы мне поднять никаб и увидел, что я та самая девушка с фотографии. Я также представляла, как под нами взрывается мост, как наша машина разлетается на куски и мы все трое погибаем в мгновение ока. Я молилась, чтобы, если мост взорвется, на нем в этот момент было как можно больше боевиков «Исламского государства».

5

Удаляясь от Мосула, мы проезжали места бывших боевых действий. Небольшие посты, оставленные солдатами иракской армии, превратились в груды обгоревших развалин. На обочине валялся каркас большого грузовика. Даже бродящие вдоль дороги стада овец и молодой пастух на медленно плетущемся осле не придавали ландшафту мирный вид. По телевизору я видела, как боевики сжигают блокпосты, покинутые военными, и не могла понять, зачем они это делают. Они просто уничтожали все без всякой причины.

Вскоре мы остановились на очередном пропускном пункте. Здесь дежурили только два боевика, которым, казалось, было безразлично, кто мы и куда едем. Они задали те же вопросы, только быстрее. Дверь в их будку тоже была приоткрыта, но я не заметила там никаких фотографий. Через несколько минут нам махнули, чтобы мы ехали дальше.

Дорога из Мосула в Киркук длинная и вьется по сельской местности. Местами она широкая, а местами узкая, и машины мчатся навстречу друг другу по двум полосам. Здесь часто случаются аварии. Легковые машины почти впритык обгоняют тяжелые фуры. Грузовики со строительными материалами разбрасывают гравий, который бьет по корпусам и ветровым стеклам. Иногда начинаются такие резкие подъемы, что кажется, будто взбираешься на скалу.

Почти все иракские города соединяют такие же дороги, одна опаснее другой, и на них всегда оживленное движение. ИГИЛ постаралось взять под контроль дороги еще раньше, чем города, отрезая солдатам пути отступления и лишая людей возможности убежать. Потом они установили блокпосты, чтобы было легче ловить беглецов. На большей части территории Ирака такие дороги – единственный способ куда-то уехать. На открытых равнинах и в пустыне почти невозможно укрыться. Если города и поселения – важные внутренние органы страны, то дороги – это вены и артерии. Заняв их, ИГИЛ могло решать, кто останется жить, а кто погибнет.

Какое-то время я рассматривала песчаную и каменистую пустыню, непохожую на те части Синджара, в которых мне нравилось бывать и где весной все было покрыто травой и цветами. Я ощущала себя в чужой стране, и в каком-то смысле так и было – мы еще не выехали за пределы «Исламского государства». Но чем дольше я присматривалась, тем больше замечала, что местность не такая уж однообразная. Камни становились все выше, пока не превратились в небольшие скалы, а потом снова съежились и вросли в песок. Временами я видела качающиеся головы нефтедобывающих установок или кучку глинобитных хижин, указывающих на поселение. Я смотрела в окно, пока меня снова не затошнило.

Голова у меня закружилась, и я взяла один из пакетов, которые Насер дал мне в доме Мины. Меня вырвало. Желудок был почти пуст – я слишком волновалась, чтобы позавтракать, – но водянистая рвота наполнила такси кисловатым запахом, который явно раздражал водителя. Он открыл окно и ехал так, пока мог терпеть песок, залетавший внутрь с горячим воздухом.

– Скажи своей жене, что в следующий раз, когда ее будет тошнить, я остановлюсь, а то тут ужасно пахнет, – сказал водитель Насеру, впрочем, довольно добродушно.

Насер кивнул.

Через несколько минут я попросила остановиться и вышла из машины. Мимо проносились автомобили и поднимаемый ими ветер вздымал мою абайю, словно воздушный шар. Я отошла как можно дальше от машины, потому что мне не хотелось, чтобы водитель увидел мое лицо, и приподняла никаб. Рвота обожгла мне горло и губы, а от запаха бензина мне снова стало не по себе.

– Все в порядке? – ко мне подошел Насер. – Мы можем ехать или тебе нужно еще немного отдохнуть?

Я чувствовала, что он волнуется и из-за меня, и из-за того, что мы остановились. Время от времени мимо проезжали военные автомобили «Исламского государства», и вид девушки, которую тошнит, пусть в абайе и никабе, заставлял некоторых повернуть головы.

– Все в порядке, – сказала я, возвращаясь к такси.

Я ощущала себя слабой и обезвоженной. Из-за плотной одежды я вся вспотела и не могла вспомнить, когда я последний раз как следует ела. В машине я села на среднее сиденье и закрыла глаза, надеясь уснуть.

Мы подъехали к небольшому поселению у дороги. Магазины с едой и автомастерские смотрели прямо на улицу, ожидая покупателей. Закусочные рекламировали традиционную иракскую еду, вроде печеного мяса и риса с томатным соусом.

– Проголодались? – спросил водитель, и Насер кивнул.

Он тоже не завтракал. Я не хотела, чтобы мы останавливались, но не мне было решать.

Закусочная была большой и чистой, с кафельным полом и пластиковыми стульями. Семьи сидели рядом, но складные пластиковые ширмы отделяли мужчин от женщин, как это принято в консервативных районах Ирака. Я села с одной стороны ширмы, а Насер и водитель пошли делать заказ.

– Если я поем, меня вырвет, – прошептала я Насеру, но он настаивал.

– Иначе тебе станет хуже, – сказал он и через минуту вернулся с чечевичным супом и хлебом.

Я приподняла никаб настолько, чтобы есть, не пачкая ткань. Суп из чечевицы с луком был вкусным, вроде того, что я готовила в Кочо, разве что чуть острее, но я смогла съесть лишь пару ложек. Я боялась, что нам снова придется останавливаться по дороге, если меня будет тошнить.

Благодаря ширме я чувствовала себя отгороженной от любопытных глаз. На другом конце помещения сидела группа женщин, одетых, как я. Они медленно ели, время от времени приподнимая никабы, чтобы откусить кебаб и хлеб. Мужчины в длинных белых дишдашах, как я поняла, сопровождали женщин. Они сидели с другой стороны ширмы и ели молча, как и мы. В закусочной было так тихо, что, казалось, было слышно, как накидки приподнимаются и опускаются с шелестом, похожим на дыхание.

На парковке в нашу сторону шли двое боевиков. Их грузовик бежевого цвета с флагом «Исламского государства» стоял возле нашего такси. Один из них прихрамывал и опирался на трость. Сердце у меня замерло. Я быстро перешла на другую сторону, чтобы между мной и боевиками оказался Насер, но они едва удостоили нас взглядом.

На другой стороне дороги в полицейской машине «Исламского государства» сидели двое полицейских. Вдруг они выслеживают нас? Вдруг они отправили кого-то прочесать улицы в поисках меня и Насера? Я ожидала, что они в любой момент побегут к нам, выхватывая пистолеты. Может, они даже не станут задавать нам никаких вопросов, а просто пристрелят тут, на парковке.

Я боялась всех. Те мужчины в белых дишдашах в закусочной – вдруг они тоже из ИГИЛ? А женщины с ними – это их жены или сабайя? Может, они тоже любят ИГИЛ, как мать Мортеджи? Каждый человек на улице, от торговца сигаретами до механика, лежащего под автомобилем, казался мне врагом. Звуки проезжающих машин или голоса покупавших сладости детей были такими же пугающими, как и взрыв бомбы. Я быстро пошла к такси. Мне хотелось как можно скорее добраться до Киркука, и, судя по тому, как спешно за мной шел Насер, он хотел того же.

Каждый человек на улице, от торговца сигаретами до механика, лежащего под автомобилем, казался мне врагом.

К полудню стало еще жарче. Когда я выглядывала из окна, к горлу тут же подступала тошнота, но стоило закрыть глаза, как темнота под веками начинала вертеться, и у меня кружилась голова. Поэтому я смотрела вперед, на сиденье Насера, думая только о себе и о том, что с нами может случиться по дороге. Страх накрывал меня с головой. Я знала, что нам придется проехать еще через несколько блокпостов «Исламского государства», а потом – через контрольно-пропускной пункт пешмерга. Телефон, который мне дал Насер, загудел, и я увидела, что он прислал мне смс. «Я получил сообщение от твоих родных. Сабах будет ждать нас в Эрбиле».

Когда ИГИЛ устроило резню в Кочо, Сабах, мой племянник, работал в гостинице в курдской столице. Мы планировали остановиться у него на день-другой, прежде чем я поеду в Заху, где меня ждал Хезни, – при условии, что мы туда доберемся.

На третьем блокпосту «Исламского государства» нам вообще не задавали вопросов и даже не спросили наших имен. Охранники просто посмотрели удостоверения и махнули рукой. Я ожидала тщательного досмотра на каждом пункте, особенно после того как на первом увидела свою фотографию. Либо система по поимке сбежавших сабайя еще не работала как следует, либо боевики ленились и были не такими организованными, какими хотели казаться в глазах других.

Дальше мы ехали в относительном молчании. Все очень устали. Насер больше не посылал мне текстовых сообщений, а водитель перестал искать радиостанции и задавать вопросы. Он просто смотрел вперед, на дорогу, передвигаясь среди полей и пастбищ северного Ирака. Время от времени он вытирал пот со лба салфетками, пока они не превращались во влажные комки.

Я чувствовала себя опустошенной от страха и недомогания. Насер, должно быть, волновался о том, как будет пересекать курдские блокпосты, ведь пешмерга относились с подозрением к каждому въезжающему в Курдистан сунниту. После разговора с Хезни я решила, что не оставлю Насера на территории «Исламского государства», даже если для этого придется вернуться в Мосул. Я хотела успокоить его, сказать, чтобы он не волновался, но вспомнила, что надо хранить молчание, а текстовые сообщения я оставляла на крайний случай, поэтому ничего не сказала. Я надеялась, что Насер понимает, что я не из тех людей, кто бросает друзей в опасности.

Когда мы доехали до перекрестка в сторону Киркука, водитель остановился и сказал:

– Дальше я вас не повезу. Придется вам идти отсюда пешком.

У него были номера, выданные в Мосуле, и пешмерга могли задержать его для допроса.

– Я подожду здесь, – сказал он Насеру. – Если вас не пропустят, возвращайтесь, вернемся в Мосул вместе.

Насер поблагодарил его и заплатил. Мы взяли из машины свои вещи и пошли к блокпосту. Кроме нас, на дороге никого не было.

– Устала? – спросил меня Насер, и я кивнула.

– Очень.

Я чувствовала себя совершенно выжатой, и не надеялась, что нам удастся преодолеть весь путь. Я не могла прогнать самые худшие мысли, и с каждым шагом представляла, как нас останавливают боевики ИГИЛ или как пешмерга задерживают Насера. Киркук был опасным городом, и столкновения между разными группировками в нем случались еще до прихода ИГИЛ. Я представляла, как мы взрываемся на мине. Пусть даже нам удастся миновать пропускной пункт, предстояло еще долгое путешествие.

– Давай просто дойдем до блокпоста, а потом посмотрим, что будет дальше, – сказал Насер. – Где твои родные?

– В Заху. Возле Дахука.

– Это далеко от Киркука?

– Не знаю. Далеко.

Остаток пути мы прошли в молчании.

На блокпосту машины и люди выстроились в очередь, ожидая проверки. С начала войны с ИГИЛ Региональное правительство Курдистана (КРГ) принимало сотни тысяч иракских беженцев, включая суннитов из провинции Анбар и других областей с доминирующим суннитским населением, жизнь в которых стала невыносимой для всех, кроме поддерживающих ИГИЛ. Однако найти убежище в Курдистане было нелегко. Большинству арабов-суннитов требовались поручители среди курдов, если они хотели пройти через блокпосты, и все равно процесс занимал много времени.

Поскольку Киркук официально не является частью Курдского автономного района и в нем проживает много арабов, некурдам легче пройти через контрольно-пропускные пункты именно здесь, чем, скажем, в Эрбиле. Сюда часто приезжают арабские студенты и родственники местных жителей. Киркук очень разнороден, тут рядом с арабами и курдами живут иракские туркмены и христиане, что издавна было его преимуществом и проклятием.

После прихода в Ирак ИГИЛ пешмерга быстро заняли Киркук и его нефтяные месторождения, чтобы они не достались террористам. Они были единственной военной силой, способной дать отпор террористам. Но некоторые жители жаловались, что те ведут себя как оккупанты, считая этот город курдским, а не арабским и не туркменским. Мы даже не знали, будет ли из-за этого Насеру труднее пройти через пропускной пункт. Поскольку мы приехали из столицы ИГИЛ в Ираке, к его заявлению о том, что мы едем посетить родственников, отнесутся с подозрением. Возможно, нас не впустят, если я не признаюсь, что я сбежавшая езидская сабия. А мне не хотелось в этом признаваться, по крайней мере пока.

Со времен резни в Синджаре курдское правительство создало лагери беженцев для езидов. Некоторые наши люди сомневались в мотивах КРГ. «Курды хотят, чтобы мы простили их за то, что они нас оставили на произвол судьбы, – говорили они. – Все дело в освещении в прессе. Весь мир видел, как погибали езиды на горе, и КРГ хочет, чтобы все забыли об увиденном». Другие считали, что КРГ хочет, чтобы все езиды оставили мысли о возвращении Синджара и переместились в Курдистан, благодаря чему у курдов появится больше поводов требовать независимости от Ирака.

В любом случае сейчас помощь езидам со стороны курдского правительства была необходима. Специально для курдов КРГ строило лагеря в Дахуке, а Демократическая партия Курдистана (ДПК) создала отдельную службу для освобождения попавших в плен езидок, таких как я. Постепенно КРГ пыталось восстановить доверие со стороны езидов и укрепить отношения с ними, надеясь, что мы снова назовем себя курдами и войдем в состав Курдистана. Но тогда я не готова была прощать их. Я не хотела, чтобы у них сложилось мнение, будто они делают все для моего спасения, после того как они позволили ИГИЛ прийти в Синджар и разрушить наши дома и семьи.

– Надия, – повернулся ко мне Насер. – Ты можешь сказать им, что ты езидка. Расскажи, кто ты на самом деле и кто я. Поговори с ними на курдском.

Он понимал, что если я признаюсь, то меня сразу пропустят.

– Нет, – покачала я головой.

При виде пешмерга в военной форме меня охватил гнев. Они же не оставили Киркук, так почему они бросили нас?

– Знаешь, как они предали нас в Синджаре?

Я подумала обо всех езидах, которые, опасаясь прихода ИГИЛ, пытались пересечь границу с Курдистаном, но их отправляли обратно. «Не бойтесь! – говорили им на контрольных пунктах КРГ. – Вам лучше оставаться дома, пешмерга вас защитят». Если они не собирались нас защищать, то могли хотя бы пустить нас в Курдистан. Из-за них погибли тысячи людей, и еще тысячи лишились домов и попали в рабство.

– Я не скажу им, что я езидка, и не буду говорить по-курдски. Все равно это ничего не изменит.

– Успокойся, – сказал Насер. – Сейчас они тебе нужны. Будь практичнее.

– Как бы не так! – почти воскликнула я. – Не нужно мне от них ничего, тем более помощи.

Насер замолчал.

На блокпосту солдат проверил наши удостоверения и внимательно рассмотрел нас. Я не сказала ему ни слова и по-прежнему говорила с Насером по-арабски.

– Откройте сумку, – сказал солдат, и Насер, взяв у меня сумку, открыл ее для проверки.

Сумку проверяли довольно долго, переворачивая платья и осматривая бутылки с шампунем. Я вздохнула с облегчением, когда они не стали рыться в гигиенических прокладках, где все еще были спрятаны украшения.

– Куда вы направляетесь? – спросили солдаты.

– Мы остаемся в Киркуке, – ответил Насер. – У моей жены тут родственники.

– Как вы доедете?

– На такси. Возьмем на той стороне.

– Хорошо, – сказал солдат, указывая на толпу людей у небольших будок. – Стойте там и ждите.

Мы встали вместе с другими под палящим солнцем и принялись ждать, пока пешмерга пустят нас в Киркук. Целые семьи стояли вместе, охраняя огромные чемоданы и полиэтиленовые мешки с одеялами. Старики сидели на вещах, женщины обмахивались платками и тихо жаловались на жару. Автомобили были так загружены мебелью и матрасами, что, казалось, вот-вот рухнут. Маленький мальчик держал в руках футбольный мяч, а старик – клетку с желтой птицей, как будто для них это были самые ценные сокровища. Все мы приехали из разных мест, но были в одном положении. Мы стремились к одному – к безопасности, спокойной жизни, встрече с родными – и убегали от террористов. «Вот что значит быть иракцем под властью ИГИЛ, – подумала я. – Мы бездомные. Живем на блокпостах, пока нас не отправят в лагерь беженцев».

Наконец солдат позвал нас. Я говорила с ним по-арабски.

– Я из Киркука, но живу сейчас в Мосуле с мужем. – Я показала на Насера. – Мы хотим повидаться с моими родными.

– Что у вас с собой?

– Немного одежды, на неделю. Шампунь, личные вещи…

Голос мой упал, сердце заколотилось. Если нас развернут обратно, я не знала, что делать. Насеру придется вернуться в Мосул. Мы с ним нервно переглянулись.

– Оружие есть? – спросили солдаты Насера.

Он ответил, что нет, но его все равно обыскали. Потом они просмотрели его телефон в поисках возможных доказательств его причастности к ИГИЛ. Меня оставили в покое и даже не попросили показать телефон.

Через некоторое время солдат отдал нам наши вещи и покачал головой.

– Извините, но мы не можем вас впустить.

В его голосе не было жестокости или грубости, только деловитость.

– Любому желающему посетить Курдистан нужен поручитель. Иначе мы не знаем, кто вы на самом деле.

– Мы можем позвонить другу моего отца из Синджара, – сказал Насер, когда солдат отошел. – У него есть связи, и он попросит пропустить нас. К нему прислушаются.

– Хорошо, – согласилась я. – Только пусть не говорит, что я езидка и что ты помогаешь мне сбежать.

Насер позвонил и передал телефон солдату, который быстро поговорил по нему. Казалось, он немного удивлен.

– Надо было звонить сразу, – сказал солдат слегка раздраженно, возвращая Насеру телефон. – Можете проходить.

С другой стороны блокпоста я сразу же сняла никаб. Моего лица коснулся вечерний ветерок, и я улыбнулась.

– Что, не нравится носить его? – поддразнил меня Насер, улыбаясь в ответ.

6

Когда водитель такси, жизнерадостный курд лет сорока с чем-то, спросил, куда мы хотим поехать, мы с Насером недоумевающе переглянулись.

– Отвезите нас в Курдистан, – сказал Насер, и водитель рассмеялся.

– Вы уже в Курдистане! – воскликнул он. – В какой город? В Эрбиль? В Сулейманию?

Мы с Насером пожали плечами. Никто из нас раньше не был в Курдистане.

– А что ближе? – спросил Насер.

– Сулеймания, – ответил водитель.

– Ну тогда в Сулейманию.

Мы очень устали и так обрадовались, договорившись о поездке, что забыли позвонить Сабаху, моему племяннику, как нам советовал Хезни.

Темнело. С кольцевой дороги Киркук выглядел скоплением огней. Всю жизнь я думала, что Синджар станет частью Курдистана и что дороги и города в этой части страны отчасти и мои. Я гордилась тем, как отстроился Курдистан после 2003 года. В нем так безопасно, что туда отправляются в увольнение американские солдаты, а бизнесмены со всего мира хотят там открыть свои офисы. Мы смотрели по телевизору, как курды отмечают Навруз, их «Новый год», танцуя вокруг костров и жаря мясо на склонах зеленых гор. Когда я была моложе, я иногда недовольно говорила: «Посмотрите, как хорошо в Курдистане, а мы живем тут в бедности», – а моя мать упрекала меня и говорила: «Они заслужили хорошую жизнь, Надия. При Саддаме их подвергали геноциду».

Но в Курдистане я была чужой. Я не знала, как называются города и какие тут живут люди. Ни в Киркуке, ни в Сулеймании у меня не было знакомых, и хотя Сабах работал в гостинице в Эрбиле, а Сауд – на стройке под Дахуком, они скорее были вроде приезжих рабочих из Бангладеш или Индии. Эрбиль и Дахук не стали для них домом.

Возможно, я была чужаком во всем Ираке. Я никогда не смогу вернуться в Мосул, где меня пытали. Я никогда не была в Багдаде, в Тикрите или в Наджафе. Никогда не видела великие музеи или древние развалины. Все, что я знала в Ираке, – Кочо, и теперь он принадлежит ИГИЛ.

Наш водитель-курд по пути с гордостью показывал различные достопримечательности, говорил на смеси арабского и курдского и старался завести с Насером разговор о жизни в Мосуле.

– Значит, ДАИШ захватило весь город? – спрашивал он, качая головой.

– Да, – отвечал Насер. – Многие хотят покинуть его, но это трудно.

– Пешмерга прогонит террористов из Ирака! – заявлял водитель, на что Насер не отвечал.

Я была чужаком во всем Ираке.

В такси я немного расслабилась. Насера могли допросить на следующем контрольно-пропускном пункте, отделявшем спорную территорию от собственно Курдистана, но на нашей стороне был синджарский знакомый Хишама. Очевидно, он обладал каким-то влиянием. По крайней мере я уже не оглядывалась в поисках машин «Исламского государства» и не видела в каждом человеке боевика.

– Видите те здания, рядом с горами? – спросил водитель, показывая тонкими пальцами в окно.

Справа в тени восточных гор Ирака шло какое-то обширное строительство. Огромные щиты рекламировали проект и схематично изображали готовые кварталы.

– Когда стройка закончится, они будут походить на американские жилые дома. Новые и очень красивые. Да, в Курдистане теперь происходят чудеса. А как, кстати, зовут вашу жену? – спросил он, поглядывая на меня в зеркало заднего вида.

– Сузан, – ответил Насер, называя имя, записанное в моем удостоверении личности.

– Сузан! Какое милое имя. Я буду называть вас Су-Су, – улыбнулся мне водитель.

Теперь, показывая что-то, он пытался привлечь мое внимание. «Су-Су! Видите то озеро? Весной оно такое красивое!» или «Су-Су, видели тот поселок, через который мы только что проехали? В нем продают лучшее мороженое на свете!»

Я вспоминаю того водителя и задаюсь вопросом: получится ли у Синджара, как у Курдистана, оправиться от геноцида и стать даже лучше, чем он был раньше? Я хочу верить в это, но такой исход маловероятен. Синджар – это не Курдистан, где население в основном курды и куда враги – армия Саддама – приходили из других мест. В Синджаре езиды и арабы живут вместе. Мы торгуем друг с другом, и у нас общие дороги. Мы старались поддерживать дружеские отношения, но наши враги набирали силу внутри Синджара. Они как будто стали болезнью, заражающей всех вокруг. Даже если бы американцы и другие помогали нам, как курдам после нападения Саддама, езиды мало что могут дать взамен, так что вряд ли нам будут особенно помогать. Да и как мы вернемся к прежней жизни среди арабов?

– Су-Су! – снова попытался привлечь мое внимание водитель. – Вам нравятся пикники?

Я кивнула.

– Конечно, нравятся! Вы обязательно должны съездить в горы возле Сулеймании. Вы не поверите, как там красиво весной!

Я снова кивнула.

Позже мы с Насером смеялись, вспоминая водителя и прозвище, которое он мне дал.

– Куда там игиловцам, – говорил Насер. – Еще немного, и ты бы от него ни за что в жизни не вырвалась.

Мы приехали в Сулейманию часа в четыре утра, когда все, в том числе и автовокзал, где мы надеялись взять такси до Эрбиля, было закрыто. Подъезжая к контрольно-пропускному пункту, водитель советовал нам не беспокоиться.

– Я знаю этих парней.

Наверное, он действительно их знал, потому что, обменявшись с ним несколькими фразами на курдском, они махнули нам рукой, показывая, что путь свободен.

– Куда вас отвезти? – спросил он, но мы покачали головами.

– Просто подъедем поближе к автовокзалу, – сказал Насер.

– Он сейчас закрыт.

Водитель искренне заботился о нас.

– Ничего, мы подождем.

Водитель остановился, и Насер заплатил ему.

– Удачи, Су-Су! – сказал таксист на прощание и уехал.

Мы сели у супермаркета возле автовокзала и прислонились к стене. На улице не было ни души, в городе стояла тишина. Над нами нависали высокие здания с темными окнами. Одно из них походило формой на парус и освещалось светло-голубым светом; позже я узнала, что оно построено по образцу одного дома в Дубае. Дул свежий ветерок; картина окружающих Сулейманию, словно ожерелье, гор казалась знакомой и успокаивала. Мне захотелось в туалет, но я стеснялась сказать об этом Насеру, и мы просто сидели, усталые, и ждали, пока откроются магазины, чтобы что-нибудь поесть.

– Никогда еще тут не была? – спросил Насер.

– Нет. Но я знала, что здесь красиво.

Я рассказала ему про празднование Навруза, которое видела по телевизору, но не упоминала ни Саддама, ни кампанию «Анфаль».

– Здесь больше воды и гораздо больше зелени. Есть парки с играми и развлечениями для детей. Сюда приезжают иранцы, чтобы просто погулять в парках. А горы напоминают мне о доме.

Потом я подумала и спросила:

– Куда мы поедем теперь?

– Возьмем такси до Эрбиля и встретимся с твоим племянником в отеле. А потом ты поедешь в Заху к Хезни.

– Без тебя? – спросила я, и он кивнул.

Мне стало жалко его.

– Вот бы вся твоя семья переехала в Курдистан. Не хочу, чтобы они жили под властью ИГИЛ.

– Я не знаю, как это сделать. Может, однажды и получится.

Было заметно, что он сильно опечален.

Мое тело затекло от долгого сидения в машине, а ноги ныли от долгой прогулки до первого курдского контрольно-пропускного пункта. Через какое-то время мы задремали, но долго поспать не удалось. Через час-другой нас разбудили шум автомобилей и лучи восходящего солнца. Насер повернулся ко мне. Он был рад, что я поспала.

– На этот раз солнце не увидело следов страха на твоем лице, – сказал он.

– Да, это утро без страха, – согласилась я. – И тут очень красиво.

В животе у нас урчало.

– Давай что-нибудь поедим, – предложил Насер. Мы зашли в магазин поблизости и купили сэндвичи с яйцами и баклажанами. Они оказались не очень вкусными, но я так проголодалась, что быстро разделалась с едой. Мне казалось, что теперь меня больше не будет тошнить.

В туалете закусочной я сняла абайю и платье Катрин, которые ужасно пропахли потом, и вытерла влажными салфетками шею и подмышки. Потом я надела штаны и рубашку из сумки. Я старалась не смотреть в зеркало. Я не видела своего отражения с того утра в Хамдании и боялась того, что могу увидеть. Сложив платье Катрин, я аккуратно упаковала его в сумку. «Буду беречь, пока ее не освободят, и я не отдам его ей», – подумала я. Я собралась уже было выбросить абайю в мусор, но в последний момент остановилась, решив сохранить ее, как свидетельство того, что со мной сделало ИГИЛ.

Улицы уже заполнили люди, спешащие на работу и в школу. Автомобилей становились все больше, и они все чаще сигналили; магазины поднимали металлические решетки и открывали двери. Лучи солнца отражались от небоскреба в виде паруса, который был покрыт синеватым стеклом, а на его вершине находилась круглая обсерватория. Все в этом городе казалось прекрасным. Никто не следил за нами, и я ощущала себя в безопасности.

Мы позвонили Сабаху.

– Я приеду в Сулейманию за тобой, – предложил он, но мы с Насером отказались.

– Не нужно. Мы сами приедем к тебе, – сказала я.

Поначалу Насер хотел отправить меня в Эрбиль одну.

– Я тебе больше не нужен, – говорил он, но я спорила с ним, пока он не согласился поехать со мной.

Ко мне вернулось былое упрямство, и мне пока не хотелось расставаться с ним.

– Мы поедем в Эрбиль вместе, – сказала я Сабаху. – Я хочу, чтобы ты встретился с человеком, который помог мне сбежать.

В то утро, пока мы искали и ждали такси в Эрбиль, на автовокзале Сулеймании было очень оживленно. Четыре водителя отказались нас везти без всяких объяснений. Мы подозревали, что они нас не берут, потому что мы из Мосула и потому что Насер араб. Один за другим водители просили наши удостоверения личности и, рассмотрев их, переводили взгляд на нас.

– Хотите поехать в Эрбиль? – спрашивали они, и мы кивали.

– Зачем?

– Повидаться с родственниками, – отвечали мы, но они вздыхали и отдавали нам удостоверения.

– Извините, у меня заказ. Попросите кого-нибудь еще.

– Они боятся, потому что мы из Мосула, – сказал Насер.

– Их можно понять. Они боятся ДАИШ.

– Ты все же не хочешь говорить по-курдски? – спросил Насер, и я помотала головой, потому что мы еще не попали в настоящую неприятность.

Вставало солнце, жара усиливалась. Мы сидели молча, беспокойно размышляя о том, удастся ли найти водителя, который отвезет нас в Эрбиль. Наконец один водитель согласился, но поскольку мы были его первыми пассажирами, нужно было подождать, пока он приготовит и заправит машину.

– Подождите вон там, – сказал он, показывая на тротуар, где в скудной тени уже стояло много народа в ожидании водителей.

Я рассматривала прибывавших людей. Никто не обращал на нас внимания. Я больше не боялась, но не испытывала того чувства свободы, о котором мечтала. Сейчас я думала только о том, какой будет моя жизнь, когда я наконец-то доберусь до Заху. У меня погибло или пропало столько родственников, да и еду я совсем не домой. Раны от этих потерь не затянутся никогда. Я ощущала одновременно и счастье, и опустошенность и была благодарна, что рядом со мной Насер, с которым можно поговорить.

– Что, если ДАИШ ворвется в этот автовокзал прямо сейчас? Как ты думаешь, что будет?

– Все испугаются, – сказал он.

Я представила боевика в черной форме, наставляющего автомат на толпу людей.

– Но на кого он нападет первым? Как ты думаешь, главной целью буду для него я – сбежавшая сабия? Или ты, суннит, покинувший Мосул и помогавший мне скрыться?

– Прямо загадка, – усмехнулся Насер.

– Ну я-то знаю ответ. Он будет целиться в нас обоих. Мы оба погибнем.

И мы оба немного посмеялись.

7

Формально Курдистан – это единая территория, состоящая из нескольких провинций. До недавних пор их было три – Дахук, Эрбиль и Сулеймания. Но в 2014 году Региональное правительство Курдистана объявило о создании провинции Халабджи из района, который в свое время стал главной целью антикурдской кампании «Анфаль».

Несмотря на все разговоры о независимости и единстве Курдистана, провинции сильно отличаются друг от друга и, по сути, заметно разделены. За влияние на регион борются между собой основные политические силы – Демократическая партия Курдистана (ДПК) под руководством Барзани, Патриотический союз Курдистана (ПСК) под руководством Талабани, недавно образованная партия «Горран» и коалиция трех исламистских партий. Особенно заметно противостояние между ДПК и ПСК. В середине 1990-х приверженцы и пешмерга обеих партий развязали гражданскую войну.

Курды не любят говорить об этом – чтобы обрести независимость от Ирака, нужно держаться вместе. Но это была довольно жестокая война, оставившая свои шрамы. Некоторые надеются, что курдов окончательно объединит борьба против ИГИЛ, но сейчас, когда проезжаешь по региону, создается впечатление, что это разные страны. У обеих партий есть свои отряды пешмерга, свои силы безопасности и свои разведывательные службы под названием «Асайиш».

Сулеймания, граничащая с Ираном, – вотчина ПСК и семейства Талабани. Она считается более либеральной по сравнению с Эрбилем, подконтрольным ДПК. На зоны ПСК оказывает влияние Иран, тогда как ДПК сотрудничает с Турцией. Курдская политика очень запутанна и сложна. После того как я освободилась и стала заниматься правозащитной деятельностью, я начала понемногу понимать, как могло произойти ужасное поражение в Синджаре.

На первом контрольно-пропускном пункте по дороге в Эрбиль дежурили пешмерга и асайиш, подконтрольные ПСК. Посмотрев наши удостоверения личности, они велели водителю такси отъехать в сторону и подождать.

В машине с нами были молодые мужчина и женщина, вероятно супружеская пара. Девушка напряглась, услышав, как мы с Насером разговариваем между собой по-арабски.

– А вы по-курдски говорите? – спросила она меня, и когда я призналась, что говорю, она заметно успокоилась.

Некоторые надеются, что курдов окончательно объединит борьба против ИГИЛ, но сейчас, когда проезжаешь по региону, создается впечатление, что это разные страны.

Я сидела вместе с ними на заднем сиденье, а Насер – на переднем. Оба других пассажира были из Курдистана. Вероятно, нас остановили из-за того, что в наших с Насером удостоверениях были указаны другие регионы. Когда дежурный приказал водителю подождать, девушка нетерпеливо вздохнула и принялась вертеть свое удостоверение в руках, поглядывая в окно и стараясь понять, почему охранники так медлят.

Солдат пешмерга показал на меня с Насером.

– Вы, двое, идите с нами. А вы можете ехать, – обратился он к водителю, и мы забрали свои вещи из машины.

Когда мы шли за солдатом в здании, мне снова стало страшно. Я не ожидала встретить в Курдистане столько препятствий. Похоже, если я и дальше будут наставать на том, что я Сузан из Киркука, то поездка по Курдистану будет нелегкой. Если они подозревают нас в сочувствии к ИГИЛ или просто сомневаются в том, зачем мы едем в Эрбиль, то могут запросто развернуть нас.

Внутри помещения солдат начал задавать нам вопросы.

– Кто вы? Почему вы едете в Эрбиль, когда в одном удостоверении указан Мосул, а в другом Киркук?

Особенно он подозревал Насера, который был подходящего возраста для фанатичного боевика «Исламского государства».

Мы очень устали. Мне хотелось только одного – добраться до Эрбиля и встретиться с Сабахом. Я поняла, что единственный способ это сделать – прекратить притворяться.

– Ладно, хватит, – сказала я Насеру. – Я расскажу им.

И я обратилась к солдату по-курдски.

– Меня зовут Надия. Я езидка из Кочо. Мое удостоверение поддельное. Мне его дали в Мосуле, где меня удерживало в плену ДАИШ. Этот человек помог мне сбежать, – показала я на Насера.

Мое признание, казалось, ошеломило солдата. Он сначала удивленно разглядывал нас обоих, а потом, придя в себя, сказал:

– Вы должны рассказать об этом асайиш. Следуйте за мной.

Он позвонил по телефону, а потом отвел нас в соседнее здание, где располагалась служба асайиш и нас уже поджидала группа сотрудников. Нам предложили сесть во главе большого стола и поставили на стол видеокамеру, направив ее на нас. Насер, увидев камеру, замотал головой.

– Нет-нет, – заговорил он по-арабски. – Меня нельзя снимать. Никто не должен меня увидеть.

Я повернулась к сотрудникам разведки:

– Насер сильно рисковал, поехав со мной, и у него до сих пор родные в Мосуле. Если кто-то узнает его, это повредит ему и его семье. И вообще, зачем вам эта запись? Кто ее будет смотреть?

Я тоже разволновалась от того, что ПСК собирается записывать наш допрос. Я не была готова публично рассказывать о своих злоключениях в Мосуле.

– Она просто для отчетности, и мы замажем лицо Насера, – сказали они. – Клянемся на Коране, что никто не увидит эту пленку, кроме нас и нашего начальства.

Когда стало ясно, что нас не пропустят, пока мы все не расскажем, мы согласились.

– Только если вы поклянетесь, что никто не опознает Насера и что эту запись посмотрят только пешмерга и асайиш, – сказала я.

– Да-да, конечно, – закивали они, и мы начали.

Допрос длился несколько часов. Вопросы задавал старший офицер.

– Вы езидка из Кочо?

– Да. Я езидская девушка из деревни Кочо в Синджаре. Мы остались в деревне, после того как ушли пешмерга. ДАИШ написало на нашей школе: «Эта деревня принадлежит Даулят-аль-Исламийя».

Я рассказала, как нас заставили собраться в школе, после чего женщин и девушек отвезли в Солах, а затем в Мосул.

– Долго вы пробыли в Мосуле?

– Точно не знаю.

Я рассказала, что нас держали в темных комнатах, и трудно сказать, сколько проходило времени в каждом случае. В асайиш знали, что произошло в Синджаре. Но они хотели узнать подробности моей истории – в частности, что со мной произошло в плену и как Насер помог мне сбежать. Насер шептал мне по-арабски, предупреждая соблюдать осторожность при разговоре на эти две темы. Когда речь зашла о его семье, он сказал мне:

– Не говори, что, когда ты пришла к нам, был вечер и что мы сидели снаружи. Скажи, что была полночь. Иначе они подумают: раз мы отдыхали в саду, то принадлежим к ДАИШ.

Я сказала ему, чтобы он не беспокоился.

Когда речь зашла об изнасилованиях, я отказалась рассказывать о случившемся. Родные любили меня, но пока я не встретилась с ними, я действительно не знала, как они или езидское сообщество в целом отнесется к тому, что я уже не девственница. Я вспомнила, как Хаджи Салман шептал мне, что если я сбегу, то меня при первой же встрече убьют родные.

– С тобой все кончено, – говорил он. – Никто не возьмет тебя замуж, никто не полюбит. Твои родные не захотят видеть тебя в своей семье.

Даже Насер беспокоился о моей семье и о том, как мои родственники отреагируют, узнав, что меня насиловали.

– Надия, они снимают. Не доверяй им, – шептал он мне в том отделении ПСК. – Сначала узнай, как отнесутся к этому твои родные. Может, они и вправду захотят убить тебя.

Было больно сомневаться в людях, которых ты любила с раннего детства. Но езиды придерживаются консервативных взглядов, не допуская секса до свадьбы, и никто не представлял, что такое может произойти сразу со многими езидскими девушками. Такая ситуация – тяжелое испытание для любого сообщества, как бы ни любили тебя родственники и какие бы крепкие узы вас ни связывали.

Один из офицеров принес нам воды и еды. Мне очень хотелось уехать отсюда.

– Мы должны встретиться с моим родственником в Заху, – говорила я. – Уже поздно.

– Это очень важный случай, – говорили мне. – Представители ПСК хотят знать все подробности плена и побега.

Особенно их заинтересовало, как нас бросили отряды пешмерга ДПК. Я рассказала об этом и о том, как боевики приходили на рынок рабынь, выбирая самых красивых девушек, но когда речь зашла именно обо мне, я солгала.

– Кто взял вас?

– Один очень большой мужчина. Он сказал, что я буду его рабыней, – ответила я, отгоняя от себя даже мысли о Салване. – Я сказала, что не пойду с ним. Я оставалась в центре, пока однажды не увидела, что охранники ушли, и не сбежала.

Настала очередь отвечать на вопросы Насеру.

– Примерно в половине первого ночи мы услышали стук в дверь, – начал он. – Мы испугались, что это вооруженные боевики ДАИШ.

Он немного сутулился и из-за своей полосатой футболки выглядел моложе, чем был на самом деле.

Он описал меня – испуганную девушку – и рассказал, как мне сделали фальшивое удостоверение личности и как он притворялся моим мужем, когда мы уезжали из Мосула.

Пешмерга и асайиш ПСК остались довольны Насером. Они благодарили его и обращались с ним как с героем. Его просили рассказать о жизни под властью ИГИЛ и обещали: «Наши пешмерга обязательно прогонят террористов из всего Ирака». Они гордились тем, что Курдистан стал безопасным местом, куда устремляются беженцы из Мосула, и при каждом удобном случае старались напомнить нам, что Синджар покинули не подконтрольные ПСК отряды.

– Таких девушек, как Надия, в Мосуле тысячи, – говорил им Насер. – Она была только одной из них, и я привез ее сюда.

Интервью закончилось к четырем часа дня.

– Куда вы собираетесь ехать теперь? – спросил офицер.

– В лагерь у Дахука, – ответила я. – Но сначала повидаюсь с племянником в Эрбиле.

– Кто у вас в Дахуке? – спросил он. – Мы не хотим, чтобы вы снова попали в беду.

Я дала им номер своего единокровного брата Валида, который после резни вступил в пешмерга, как и многие езиды, которые хотели сражаться и нуждались в заработке. Я думала, что они доверяют солдату, такому же как они, но офицер ПСК еще сильнее засомневался.

– Валид служит в отряде пешмерга ДПК? – спросил он, поговорив по телефону. – Возможно, вам не стоит ехать к нему. Они могут не защитить вас.

Я промолчала. Еще почти ничего не зная о курдской политике, я уже понимала, что лучше не заявлять о своей поддержке той или иной стороны.

– Вам нужно было больше сказать во время интервью. Мир должен узнать о том, что пешмерга ДПК позволили вам умереть. Если останетесь, я могу вам помочь. У вас вообще есть деньги на поездку?

Мы немного поспорили. Офицер настаивал, что на территории ПСК я буду в большей безопасности, а я хотела ехать. В конце концов он понял, что ему меня не переубедить.

– Я хочу быть вместе с родными, в ДПК они или нет. Я не видела их с августа.

– Ну ладно, – сказал он наконец, протягивая Насеру какую-то бумагу. – Храните это до конца поездки. Не показывайте на пропускных пунктах свои удостоверения – предъявляйте этот документ. Вас пропустят.

Мне было трудно поверить, что мою историю, которую я до сих пор могла открыть лишь нескольким людям, рассказали в новостях. Меня охватил страх.

Они вызвали такси, чтобы оно довезло нас до Эрбиля, заплатили водителю и поблагодарили нас за то, что мы оставались здесь так долго. Садясь в машину, мы с Насером ничего не говорили друг другу, но я понимала, что он тоже рад покинуть контрольно-пропускной пункт.

После этого на каждом пункте мы показывали эту бумагу, и нас тут же пропускали. Я сидела на заднем сиденье, свернувшись в клубочек и стараясь немного поспать перед встречей с Сабахом в Эрбиле. Окружающий ландшафт стал зеленее, а фермы и пастбища выглядели ухоженными, потому что их никто не разрушал и не бросал. Небольшие деревни вроде Кочо с глинобитными домами и тракторами сменились более крупными поселениями, а после и городами со зданиями и мечетями крупнее любого дома в Синджаре. В такси я чувствовала себя в безопасности. Когда я открыла окно, даже воздух показался мне более прохладным и освежающим.

Через некоторое время загудел телефон Насера.

– Это Сабах, – сказал он и через пару секунд выругался. – Он видел наше интервью по курдским новостям! Они все-таки показали его.

Насер передал телефон мне. Мой племянник был в ярости.

– Что ты наговорила в этом интервью? Вы должны были подождать меня.

– Они сказали, что не покажут его никому. Они пообещали.

Мне стало плохо от гнева и от мысли, что я подвергла опасности Насера и его родных; я представила, как в этот самый момент боевики врываются в дом Хишама и Мины, чтобы наказать их. Насер знал многих боевиков «Исламского государства», а они знали его. Хотя его лицо было замазано (по крайней мере, в этом асайиш ПСК сдержал свое слово), они могли догадаться, кто он. Мне было трудно поверить, что мою историю, которую я до сих пор могла открыть лишь нескольким людям, рассказали в новостях. Меня охватил страх.

– От этого зависит жизнь семьи Насера и наша жизнь! – продолжал Сабах. – Зачем они это сделали!

Я сдерживала рыдания, не зная, что сказать. Это видео было предательством по отношению к Насеру. Я возненавидела асайиш ПСК за то, что он передал запись телевизионщикам – несомненно, чтобы выставить себя в хорошем свете и лишний раз обвинить ДПК, которая, по его уверениям, предала езидов.

– Лучше бы я умерла в Мосуле, чем они показали эту запись по телевизору, – искренне сказала я.

Представители ПСК нас использовали. Они просто хотели показать миру, как ДПК не спасла езидов, и им было наплевать на меня, на мое благополучие, на Насера и его родных в Мосуле. ИГИЛ обращалось со мной как с вещью, но в ПСК поступили примерно так же – воспользовались мной для своей пропаганды.

Слова значат разное для разных людей, и твоя история легко может превратиться в оружие, которое используют против тебя же.

Эта запись долго преследовала меня. Братья сердились, что я показала свое лицо и рассказала о нашей семье, а Насер беспокоился о своей безопасности. Хезни говорил: «Представляешь, как будет ужасно, когда мы позвоним Хишаму и скажем, что его сын погиб, потому что помог тебе». Они также сердились за то, что я критиковала пешмерга ДПК на камеру. В конце концов, лагеря для езидов создавались на территории ДПК, и мы снова зависели от этой партии.

Я быстро усвоила, что моя личная трагедия для кого-то могла служить политическим инструментом, особенно в таком месте, как Ирак. С тех пор мне приходилось быть осмотрительной в словах, потому что слова значат разное для разных людей, и твоя история легко может превратиться в оружие, которое используют против тебя же.

8

Документы ПСК перестали действовать на большом контрольно-пропускном посту у Эрбиля. Подъездные дороги к нему были разделены прочными бетонными взрывозащитными стенами на случай атак террористов-смертников и украшены фотографиями Масуда Барзани. На этот раз мы не удивились, когда пешмерга приказали нам выйти из такси и последовать за ними в кабинет – небольшое помещение с деревянным письменным столом, за которым сидел начальник. Камеры здесь не было, как не было и лишних людей, но перед началом беседы я все равно позвонила Сабаху, который постоянно присылал сообщения, выясняя, почему мы задерживаемся. Мы не знали, как долго продлится эта беседа.

Начальник задавал те же вопросы, что и представитель службы безопасности ПСК, и я отвечала, опять же умолчав про изнасилования и скрыв подробности о семье Насера. На этот раз я старалась не говорить ничего плохого про пешмерга ДПК. Он записывал все мои слова, и когда мы закончили, улыбнулся и встал.

– Ваш благородный поступок навсегда останется в памяти, – сказал он Насеру, целуя его в обе щеки. – Аллах любит вас за то, что вы сделали.

Насер оставался спокоен.

– Я это сделал не один. Все мои родные рисковали жизнью, чтобы отправить нас в Курдистан. И так бы поступил любой, в ком сохранилась хотя бы капля человечности.

Мое фальшивое мосульское удостоверение личности забрали, но вернули Насеру его документы. Потом дверь открылась, и в комнату вошел Сабах.

В моей семье было столько воинов – отец, оставивший после себя множество героических историй; Джало, воевавший в Талль-Афаре вместе с американцами; Саид, жаждавший доказать свою храбрость с ранних лет и выбравшийся из массовой могилы с простреленными ногами и рукой. Но Сабах был студентом, всего на два года старше меня. Он работал в отеле в Эрбиле, чтобы заработать денег на университет, получить образование и устроиться на хорошую работу, а не остаться простым фермером или пастухом. До прихода в Синджар ИГИЛ в этом заключалась вся его борьба.

Геноцид всех изменил. Хезни посвятил свою жизнь помощи тем, кто освобождал сабайя. Саида преследовали кошмары того дня, когда он выжил, и теперь он был одержим жаждой мести. Сауд влачил унылое существование в лагере беженцев, стараясь избавиться от комплекса вины за то, что остался жив, когда другие погибли. Малик, бедный Малик, который в момент нападения был совсем юным, превратился в террориста, посвятил свою жизнь ИГИЛ и ради этого даже предал любовь к матери.

Сабах раньше никогда не мечтал стать солдатом или полицейским, но он бросил работу в отеле и учебу и отправился сражаться за гору Синджар. Он всегда был скромным и застенчивым, но теперь во всем его облике сквозила мужественность. Когда я обняла его на контрольно-пропускном пункте и едва не разрыдалась, он попросил меня сохранять самообладание.

– Тут офицеры, Надия. Нам нельзя плакать перед ними. Ты столько всего пережила, но теперь ты в безопасности. Не плачь.

За несколько недель он повзрослел на целые годы. Наверное, все мы повзрослели за это время.

Я попыталась собраться с духом.

– Кто из них Насер? – спросил Сабах, и я показала на своего спасителя.

Они пожали друг другу руки.

– Поедем в отель, – сказал Сабах. – Там остановились другие езиды. Насер, ты можешь остаться со мной, а Надия будет в другом номере, с женщинами.

Мы доехали до центра города. Эрбиль по форме напоминает большой неровный круг с расходящимися от древней цитадели дорогами. Некоторые археологи утверждают, что это древнейшее непрерывно существовавшее поселение в истории. Высокие, песочного цвета стены цитадели видны почти с любой точки в городе и представляют собой разительный контраст с остальными районами, новыми и современными. По дорогам раскатывают белые внедорожники, притормаживая лишь тогда, когда этого требуют немногочисленные правила; вдоль улиц выстроились торговые центры и отели, которых с каждым годом становится все больше. К тому времени, когда мы приехали в город, многие недостроенные здания были переоборудованы во временные лагеря для беженцев, пока ДПК планировала размещение всех стекающихся в этот регион иракцев и сирийцев.

Мы остановились у отеля, невысокого и невзрачного здания с диванами темного цвета в лобби. Окна прикрывали тонкие занавески, полы были серыми и блестящими. Сидевшие здесь несколько езидов поприветствовали меня, но мне очень хотелось спать, и Сабах проводил меня в номер. В нем размещалась семья – старая женщина с сыном, который тоже работал в отеле, и его женой. Они сидели за маленьким столом и ели суп и рис с овощами из ресторана отеля. Женщина предложила мне присоединиться к ним.

– Садись, поешь с нами, – сказала она.

Она была примерно возраста моей матери и, как и мама, носила свободное белое платье и белый платок. При виде ее я уже не смогла больше сдерживаться, и силы покинули меня. Я буквально обезумела, я зарыдала, сотрясаясь всем телом, так что едва могла устоять на ногах. Я плакала о своей матери, о которой по-прежнему ничего не знала. Я оплакивала братьев, которых на моих глазах увозили на расстрел, плакала о тех, кто выжил и кому всю жизнь теперь по кусочкам придется собирать нашу семью. Я плакала о Катрин, Валаа и о моих сестрах, до сих пор удерживаемых в плену. Я плакала, потому что мне удалось выбраться, и я думала, что не заслужила такого везения; но тут же возвращалась к мысли, что никакого везения и не было.

Женщина подошла и обняла меня. Ее тело было мягким, как тело моей мамы. Немного успокоившись, я заметила, что она тоже плачет, и так же плачут ее сын и невестка.

– Потерпи, – сказала женщина. – И надейся на то, что все, кого ты любишь, вернутся. Не будь так сурова к себе.

Я села вместе с ними за стол. Мое тело мне казалось совсем легким, ничего не весящим и готовым в любой момент взлететь. Я немного поела, только потому что они настаивали. Женщина выглядела очень старой, старше своего возраста, и ее седые волосы почти все выпали; под ними проглядывала розоватая кожа с коричневыми пятнышками. Она была из Тель-Узейра, и в последнее время ей довелось пережить настоящую трагедию.

– У меня было три сына, все неженатые, и все погибли в 2007 году во время бомбардировок, – рассказала она мне. – Когда они умерли, я поклялась не мыться, пока не увижу их тела. Я мою лицо и руки, но не принимаю ванну. Я не хочу быть чистой, пока не омою их тела для похорон.

Она заметила, что я сильно устала.

– Иди, поспи, доченька.

Я легла на ее кровать и закрыла глаза, но не могла заснуть. Я все думала о трех ее сыновьях, об их пропавших телах и о своей матери.

– Я оставила свою мать в Солахе, и я не знаю, что с ней, – сказала я и снова заплакала.

Так мы и плакали всю ночь, пока она сидела рядом со мной у кровати, а утром я надела платье Катрин и поцеловала ее в обе щеки.

– Я думала, что случившееся с моими сыновьями, – это худшее для любой матери, – сказала она. – Я так мечтала, чтобы они оказались в живых. Но я рада, что они не дожили до этих пор и не видели, что случилось с нами в Синджаре.

Она поправила свой белый платок поверх оставшихся волос.

– С Божьей помощью твоя мать когда-нибудь вернется. Положись на волю Бога. Нам, езидам, не на кого надеяться, кроме как на Бога.

Внизу, в холле гостиницы, я увидела мальчика, лицо которого показалось мне знакомым, и подошла к нему.

– Ты же брат Хамдии? – спросила я его.

Мы дружили с Хамдией в Кочо, и этот мальчик был на нее похож.

– Да, – ответил он. – А ты знаешь, что с ней случилось?

В последний раз я видела Хамдию в Мосуле на рынке, откуда меня забрал Хаджи Салман. Когда нас с Роджиан увезли, она оставалась, но я предположила, что кто-то ее все-таки забрал. Я рассказала ему об этом, мы обнялись и поплакали.

– Надеюсь, она когда-нибудь тоже будет в безопасности, – сказала я.

Для многих езидов в Курдистане я стала вестником плохих новостей.

– Она даже не позвонила, – сказал он.

– Это непросто, – сказала я. – Нам не разрешали звонить или разговаривать с кем-то посторонним. Я позвонила Хезни только после побега.

В холл вошел Сабах и сказал, что пора ехать к Заху.

– Насер в том номере, – указал он на приоткрытую дверь далее по коридору. – Попрощайся с ним.

Я подошла к номеру и открыла дверь. Насер стоял посредине комнаты, и как только я увидела его, я сразу же заплакала. Мне стало очень жалко его. Когда я жила в его семье, мне казалось, что я была незнакомцем, вторгнувшимся в чужую жизнь. Все мои надежды на будущее начинались и заканчивались мыслями о побеге, и вот я здесь, в Эрбиле, вместе со своим племянником и другими езидами. Насеру же предстоит ужасная поездка обратно в «Исламское государство». Пришла моя очередь бояться за него.

Насер тоже заплакал. Сабах стоял в дверях, наблюдая за нами.

– Сабах, могу я поговорить с Надией пару минут? – спросил Насер. – После этого мне надо уходить.

Сабах кивнул и оставил нас наедине. Насер повернулся ко мне с серьезным видом.

– Надия, ты теперь с Сабахом и увидишь остальных своих родных. Мне уже не нужно провожать тебя. Но я все равно должен спросить. Ты чувствуешь себя в безопасности? Если ты боишься, что с тобой случится что-то нехорошее или что они что-то сделают с тобой, потому что ты была сабия, я останусь.

– Нет, Насер, – ответила я. – Ты видел, как Сабах обращается со мной. Все будет хорошо.

На самом деле я была не так в этом уверена, но хотела, чтобы Насер занимался своими делами. Я все еще чувствовала себя очень виноватой за ту сделанную ПСК запись и не знала, сколько у него в запасе времени, прежде чем его узнают.

– Не верь тому, что ДАИШ говорит про езидов. Я плачу, потому что ты столько всего для меня сделал. Ты спас мне жизнь.

– Это был мой долг. Вот и все.

Мы вышли из номера вместе. Я не могла подобрать слова, чтобы выразить благодарность за то, что он спас меня. Последние два дня мы делили все страшные и печальные мгновения, обменивались тревожными взглядами и задавали друг другу пугающие вопросы. Когда мне становилось плохо, он помогал мне, и на каждом блокпосту его спокойствие удерживало меня от того, чтобы полностью потерять голову от страха. Я никогда не забуду того, что он и его семья сделали для меня.

Я не знаю, почему он оказался таким добрым, а многие другие жители Мосула – совсем другими. Мне кажется, если в глубине души ты хороший человек, то можно даже родиться и вырасти в центре «Исламского государства» и все равно остаться собой; это все равно что тебя насильно обращают в другую религию, но при этом ты все равно останешься езидом. Главное – то, что внутри тебя.

– Будь осторожен. Береги себя и старайся держаться подальше от этих преступников, – сказала я ему. – Вот, возьми номер Хезни.

Если в глубине души ты хороший человек, то можно даже родиться и вырасти в центре «Исламского государства» и все равно остаться собой.

Я протянула ему бумажку с номером сотового телефона Хезни и деньги, которые его семья потратила на такси.

– Можешь звонить ему в любое время. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Ты спас мне жизнь.

– Желаю тебе счастливой жизни, Надия. И чтобы с этих пор тебя ждала только радость. Моя семья постарается помочь другим, таким как ты. Если в Мосуле есть девушки, которые хотят сбежать, пусть свяжутся с нами. Может, однажды, после того как все девушки освободятся и ДАИШ уйдет из Ирака, мы встретимся снова и поговорим обо всем этом.

С этими словами Насер тихо рассмеялся.

– Ну, как ты, Надия?

– Жарко, – ответила я, улыбаясь.

– Никогда не забуду, – сказал Насер, поддразнивая меня. – Очень жарко, Насер, очень жарко.

Затем улыбка исчезла с его лица, и он сказал:

– Да пребудет с тобой Бог, Надия.

– И с тобой пусть пребудет Бог, Насер, – ответила я.

Он направился к выходу, а я молилась Тауси Малаку, чтобы вся его семья объединилась где-нибудь в безопасности. Он ушел раньше, чем я закончила молитву.

9

После того как Насер уехал из Эрбиля, я пыталась выяснить, что происходит с ним и его семьей. Меня охватывало чувство вины каждый раз, когда я вспоминала ту сделанную ПСК видеозапись, и я молилась, чтобы она не навлекла на них неприятности. Насер был парнем из бедного района, и мы с Хезни опасались, что рано или поздно ему придется иметь дело с террористами. На протяжении нескольких лет ИГИЛ пускало корни в его городе, играя на недовольстве суннитов и на нестабильности в стране. Многие надеялись, что террористы – это те же баасисты и что они вернут суннитам власть. Но несмотря на утрату иллюзий, уже после возвращения Насера из Курдистана некоторые мальчики превратились в солдат, и, что еще хуже, в фанатичных верующих. Удалось ли сыновьям Мины уклониться от участия в войне? Я не знаю этого до сих пор.

Хезни по-настоящему беспокоился о том, что с ними что-то случится.

– Они помогли тебе. Как нам пережить, если их за это накажут? – спрашивал он.

Он очень ответственно относился к роли главы нашего семейства. Конечно, находясь в Заху, а позже в лагере беженцев, он ничего не мог поделать. Хезни пару раз поговорил с Хишамом и Насером по телефону, но потом автоматический голос ответил, что номер недоступен. После этого Хезни оставалось полагаться на информацию, полученную окольными путями. Как мы узнали однажды, ИГИЛ все-таки выяснило, что Насер помогал мне, и арестовало Башира и Хишама, но мужчины убедили боевиков, что Насер действовал один.

Их семья по-прежнему жила в Мосуле, когда в 2017 году иракская армия начала операцию по освобождению города. Тогда стало еще труднее получать сведения. Хезни слышал, что в 2017 году братья Насера погибли во время сражения между ИГИЛ и иракской армией за контроль над дорогой, соединяющей Мосул и Вади-Хаджар, но мы точно не знаем, как именно. Семья жила в Восточном Мосуле, который первым освободили в том году, и они, возможно, спаслись или погибли во время бегства. Я слышала, что ИГИЛ использовало людей в качестве живого щита, а когда иракские военные стали наступать, боевики загоняли гражданских в свои здания, которые собирались бомбить американцы. Выбравшиеся из Мосула люди описывали происходящее там как настоящий ад. Нам оставалось только молиться о том, чтобы наши знакомые были живы и здоровы.

Прежде чем отправиться в дом тетки, мы заехали в больницу Дахука, где до сих пор лечились от ран Саид с Халедом. Лагерь беженцев еще не был оборудован, и сбежавшие в Иракский Курдистан езиды спали где могли. Езидские семьи занимали недостроенные жилые здания на окраине города, разбивая палатки, выданные им гуманитарными организациями и агентствами по предоставлению помощи, прямо на бетонных полах. В этих высотных зданиях не было наружних стен, и, проезжая мимо, я беспокоилась о безопасности проживающих там семей. Несколько раз маленькие дети действительно падали с верхних этажей. Но им больше некуда было идти. В ожидании открытия лагеря езиды готовили на керосиновых горелках и выстраивались в огромные очереди за медицинской помощью. Практически весь Синджар разместился в этих высотках, и у них не осталось ничего своего. Когда агентства привозили еду, люди отчаянно толкались между собой за каждый пакет. Матери бежали к этим машинам что было сил, чтобы получить банку молока.

В больнице меня ждали Хезни, Сауд, Валид и моя тетка. Увидев друг друга, мы залились слезами, крепко обнялись и стали осыпать друг друга вопросами, пока немного не успокоились и не начали слышать, что говорят другие. Я вкратце рассказала, что случилось со мной, умолчав об изнасиловании. Моя тетя завыла и заголосила похоронную песню, ту, что обычно поют плакальщицы, водя хоровод вокруг умершего и ударяя себя в грудь, чтобы показать свою скорбь. Иногда они так ходят и голосят часами, пока не захрипит горло и не онемеют ноги и грудь. Тетя моя не двигалась, но ее громкий голос, должно быть, было слышно во всем Дахуке.

Хезни вел себя спокойнее. Мой обычно эмоциональный брат, который плакал каждый раз, когда кто-то из родственников заболевал, и который сочинил целую книгу любовных стихотворений, ухаживая за Джилан, был озабочен загадкой собственного спасения.

– Я не понимаю, почему Бог спас меня, – говорил он. – Но я знаю, что должен посвятить свою жизнь добрым делам.

Увидев его широкое дружелюбное загорелое лицо с небольшими усиками, я разрыдалась.

– Не плачь, – сказал Хезни, обнимая меня. – Такова наша судьба.

Я подошла к больничной койке Саида. Его беспокоили раны, но еще больше тревоги доставляли ему воспоминания о расстреле и чувство вины за то, что он выжил, когда многие другие погибли. Даже если боевики ИГИЛ не смогли кого-то убить, то все равно выжившие потеряли свои жизни – целое поколение езидов вроде моих братьев и меня осталось бродить по миру, не имея в своих сердцах ничего, кроме воспоминаний о своих родственниках и жажды призвать убийц к ответу. Саид вступил в отряд пешмерга и не мог дождаться, когда сможет пойти в бой.

– Где мама? – спросила я, обнимая его.

– Никто не знает, Надия, – ответил он. – Мы освободим Солах от ДАИШ сразу, как сможем, и спасем ее.

Раны Халеда были опаснее ран Саида, хотя в него стреляли меньше. Две пули раздробили ему локоть, и ему требовался искусственный сустав, но в Дахуке не могли сделать такую операцию. Рука у него до сих пор безвольно свисает вдоль тела, бесполезная, словно умершая ветка дерева.

В сентябре 2014 года, когда я впервые приехала в Заху, Хезни все еще жил рядом с теткой в недостроенном доме, где поселился после бегства с горы. Тетя и дядя возводили дом для своего сына и его жены на своем участке, но они были небогаты, и строительство шло медленно, по мере того, как им удавалось купить немного материалов. Из-за войны с ИГИЛ оно и вовсе прекратилось, и когда приехала я, в доме были только две спальни с бетонным полом, с открытыми окнами и с щелями между плитами, пропускавшими ветер и пыль. Я никогда не жила в доме без матери, и ее отсутствие мучило меня, словно оторванная конечность.

Мы поселились в этой постройке с моими родными братьями Саидом, Хезни и Саудом и единокровными братьями Валидом, Халедом и Навафом. Мы старались по мере сил превратить ее в настоящий дом. Агентство помощи предоставило нам брезент, и мы закрыли им окна. Когда нам выдавали продукты, мы аккуратно делили их на порции и хранили скудные запасы в маленькой комнате, служившей нам кухней. Хезни провел к нам провода из основного дома и подвесил на потолке лампы, чтобы у нас был свет. Мы купили замазку и заделали щели в стенах. Несмотря на то что мы без конца говорили о войне, мы редко упоминали подробности, которые могли бы расстроить других.

Саид и Наваф были единственными неженатыми мужчинами, и им было немного легче переживать разлуку с близкими, чем другим моим братьям. Хезни до сих пор ничего не слышал о Джилан; все, что мы знали, – это то, что она в Хамдании с Нисрин. Не было никаких сведений и о жене Сауда Ширин, а также о женах моих единокровных братьев. Я рассказала им все, что знала об ИГИЛ и об увиденном в Мосуле и Хамдании, но старалась уклончиво отвечать, что было со мной в плену. Я не хотела, чтобы мои братья страдали от того, что их худшие кошмары оказались явью, и подтверждать их подозрения о том, что ИГИЛ делает с езидскими девушками. Я не говорила о расстреле в Кочо, чтобы не напоминать Саиду и Халеду о том, что они пережили. Никто не хотел усугублять горе других.

Тем, кто жил в доме, удалось выжить и спастись, и все же в нем царило уныние. Мои братья, некогда такие жизнерадостные, превратились в бледное подобие прежних себя и, казалось, бодрствовали днем, просто потому что нельзя было все время спать. Я была единственной женщиной, и от меня ждали, что я буду готовить и выполнять работу по дому, но я многого не умела. В Кочо, пока я училась, домом занимались в основном мои старшие сестры и невестки, и теперь я чувствовала себя бесполезной, возясь на импровизированной кухне и неумело стирая нашу одежду. Братья помогали, как могли, но я понимала, что как только я научусь, все это будет моей обязанностью. Тетя также знала, что я не умею печь хлеб, и пекла его с запасом для нас, хотя предполагалось, что я должна овладеть и этим мастерством. Школа осталась в далеких воспоминаниях.

Мне удалось сбежать из ИГИЛ и вернуться к семье, но у меня до сих пор было ощущение, что если мне и повезет выжить, то вся моя жизнь будет чередой несчастий и ожиданий. Одно несчастье – это то, что меня похитило ИГИЛ, другое – нищета и зависимость от других, отсутствие собственного дома, земли, скота, невозможность получить образование. От моей большой семьи осталась лишь часть, и теперь мы ждали, когда соорудят лагерь беженцев, а потом будем ждать переезда из палаток в дома. Затем придется ждать, пока освободят Кочо, что может так и никогда не произойти; пока освободят сестер и спасут мать в Солахе. Я плакала каждый день. Иногда вместе со мной плакали тетя и братья, а иногда я плакала в одиночестве, лежа в кровати. Во сне я постоянно возвращалась в ИГИЛ и снова строила планы побега.

Мы научились обходиться тем, что нам предлагали агентства по предоставлению помощи. Раз в неделю приезжали большие грузовики с мешками риса, чечевицы и макарон; они также привозили растительное масло и консервированные томаты в банках. Холодильника или погреба у нас не было, и иногда продукты портились или привлекали мышей. Нам приходилось выбрасывать мешки с сахаром и булгуром, пока мы не нашли пустую бочку из-под бензина, очистили ее и стали использовать для хранения продуктов. Выбрасывать еду всегда было тяжело, потому что мы не могли ничего раздобыть до следующего приезда грузовиков в Заху. Когда похолодало, тетя дала мне кое-какие свои теплые вещи, но у меня не было нижнего белья, бюстгальтеров и носок, а выпрашивать я не хотела, поэтому старалась обходиться тем, что есть.

Мне удалось сбежать из ИГИЛ и вернуться к семье, но у меня до сих пор было ощущение, что если мне и повезет выжить, то вся моя жизнь будет чередой несчастий и ожиданий.

У Хезни часто звонил телефон, и он всегда уходил, чтобы поговорить без нас. Мне не терпелось узнать, о чем ему сообщают, но он говорил мало – наверное, чтобы не расстраивать меня. Однажды ему позвонила Адки, и он вышел во двор. Вернулся он с красными глазами, как будто плакал.

– Она в Сирии, – сообщил он.

Каким-то образом Адки удалось остаться с нашими племянниками, которых она назвала своими сыновьями, но она боялась, что боевики ИГИЛ в любой момент узнают правду и отберут их.

– Я пытаюсь найти посредников в Сирии, – сказал Хезни. – Но вызволить оттуда девушек еще труднее, чем из Ирака, и Адки не хочет оставлять детей.

Что еще хуже, сирийские сети по спасению девушек действовали отдельно от иракских, и Хезни было труднее разработать план.

Первым человеком, которому я рассказала свою историю полностью, включая изнасилования, стала моя тетя. Она заплакала и прижала меня к себе. Для меня было облегчением поделиться с кем-то своим грузом, и я перестала беспокоиться о том, что езиды отвернутся от меня или обвинят в случившемся. ИГИЛ убило или похитило так много из наших, что выжившим, независимо от того, что с нами произошло, нужно было держаться вместе и пытаться восстановить утраченное. И все же многие сабайя держали в тайне то, что с ними вытворяли боевики ИГИЛ в плену, как делала я поначалу, и я понимаю почему. Это их личная трагедия, и они имеют полное право не рассказывать о ней никому.

Первой после меня освободилась Роджиан. Она приехала в дом моей тети в два часа ночи, еще в абайе, которую ей дали в ИГИЛ. Не успела я засыпать ее вопросами, как она спросила: «А что с остальными?» – и Хезни рассказал ей подробности. Было ужасно наблюдать, как лицо Роджиан искажается от того, что произошло с нашей деревней и с нашей семьей. Факт расстрела мужчин был подтвержден, но мы не знали, что случилось с женщинами постарше и с большинством девушек, которых ИГИЛ до сих пор удерживало как сабайя.

После этого Роджиан впала в такое отчаяние, что я боялась, как бы она не покончила с собой прямо в доме моей тети, как это раньше пытался сделать Хезни, узнав о резне в Кочо. Но она преодолела свое горе, как и все мы, а на следующее утро мы переехали в лагерь беженцев.

10

В лагерь вела узкая и грязная грунтовая дорога. Она напомнила мне дорогу в Кочо до того, как ее заасфальтировали, и я представляла, что еду домой. Но знакомые детали только усугубляли мою тоску по дому и прежней жизни.

Лагерь представлял собой скопление сотен белых грузовых контейнеров, разбросанных по склонам северного Ирака, словно выпавшие из стены кирпичи; каждый окружали дорожки, грязные от воды из душей или импровизированных кухонь. Вокруг был забор – как нам сказали, ради нашей же безопасности, – но дети уже проделали дыры у земли, чтобы выбегать в поля и играть в футбол. У входа стояли контейнеры побольше, в которых размещались офисы гуманитарных организаций и правительственных служб, а также медпункт и комната для занятий.

Мы переехали в лагерь в декабре, когда на севере Ирака становится холодно. Можно было пережить зиму в доме, но я мечтала о месте, которое могла бы назвать своим. Контейнеры были довольно просторными, и нас разместили в нескольких – один служил спальней, другой гостиной, а третий кухней.

При этом лагерь оказался не совсем приспособленным для местной погоды. С приходом зимы дорожки между контейнерами покрылись густой грязью, и мы старались не занести ее внутрь. Когда не было отопления, холодный воздух оседал на стенах влагой, и капли стекали на постели, так что мы спали на мокрых подушках и просыпались от затхлого запаха.

Я делила контейнер с братьями. Во всем лагере люди пытались воссоздать нормальную жизнь, которой их лишили. Было что-то успокаивающее в том, чтобы делать то же самое, что мы делали дома, даже если для этого приходилось преодолевать трудности. В лагере под Дахуком распорядок дня был примерно такой же, как и в Кочо. Женщины готовили и так усердно занимались уборкой, как будто надеялись этим воскресить своих мужчин и вернуться в родную деревню, к прежней жизни. Но каждый раз, когда они оставляли швабры в углу и заканчивали печь лепешки, на них снова обрушивалась горечь утраты, и они плакали. От их рыданий порой дрожали стены контейнеров.

Наши дома в деревне были полны радостных голосов и криков играющих детей, и по сравнению с Кочо в лагере царила мертвая тишина. Нам даже недоставало былых споров между членами семьи; теперь они звучали в наших головах райской музыкой. У нас не было возможности работать или посещать школу, так что нам оставалось только скорбеть по умершим и пропавшим.

Мужчинам в лагере приходилось еще труднее. Работы не было, не было и машин, на которых они могли бы ездить на работу в город. Их жены, сестры и матери находились в плену, их братья и отцы погибли. До того как мои братья вступили в отряды пешмерга или устроились в полицию, мы получали только пособие для жертв геноцида от иракского правительства и от агентств. Его распределяла организация по защите прав езидов под названием «Язда», сформированная после резни в Кочо. Мы по-прежнему мчались к грузовикам за едой и иногда не успевали к раздаче. Они могли останавливаться сегодня на одном конце лагеря, а завтра – на другом. Иногда продукты казались гнилыми, и мы жаловались, что рис пахнет, как отбросы.

Женщины готовили и так усердно занимались уборкой, как будто надеялись этим воскресить своих мужчин и вернуться в родную деревню, к прежней жизни.

С наступлением лета я решила взять дело в свои руки. Я отправилась на работу на соседнее поле, где фермер-курд нанимал беженцев для сбора урожая дынь канталуп. «Проработаете весь день, мы накормим вас ужином», – пообещал он, и я оставалась на поле почти до захода солнца, срывая плоды с вьющихся стеблей. Когда он подал нам ужин, я чуть не подавилась. Это был все тот же прогорклый и пустой рис из лагеря. Я едва не расплакалась от того, как к нам относился этот фермер – как к отчаявшимся беднякам, которых можно кормить чем угодно, и они будут только благодарны.

«Мы люди! – хотелось мне крикнуть ему. – У нас были дома, мы жили нормальной жизнью. Мы не ничтожества!» Но я сидела тихо и жевала, как могла, эту вонючую еду.

Но вернувшись в поле, я еще больше рассердилась. «Ладно, сегодня я закончу работу, – подумала я. – Но завтра ни за что не приду сюда».

Тем временем работники заговорили про ИГИЛ. Для тех беженцев, которые покинули свои деревни до прихода террористов, мы, побывавшие в плену, были своего рода диковинкой, и они всегда расспрашивали нас о жизни при ДАИШ, как будто следили за сюжетом увлекательного боевика.

Фермер шел позади нас.

– Кто из вас был у ДАИШ? – спросил он, и другие показали на меня.

Я замерла. Я подумала, он скажет, как жалеет нас – мол, знай он, что в лагере есть беженцы из ИГИЛ, он бы относился к нам добрее. Но вместо этого он начал расхваливать пешмерга.

– С ДАИШ скоро будет покончено. Вы же знаете, на что способны пешмерга. Они делают великое дело и потеряли много людей ради освобождения Ирака.

– А вы знаете, сколько потеряли мы? – не удержалась я. – У нас погибли тысячи – только из-за того, что пешмерга решили отступить.

Фермер прекратил свои рассуждения и ушел. Ко мне повернулся рассерженный молодой езид:

– Не говори так больше, пожалуйста. Просто работай.

Когда день закончился и я подошла к главному, чтобы сказать, что я больше не буду работать на этого фермера, он недовольно посмотрел на меня.

– Фермер сказал, чтобы мы все больше не приходили.

Я почувствовала себя виноватой в том, что все потеряли работу. Но вскоре эту историю в лагере стали вспоминать как шутку. После того как я уехала и стала рассказывать о случившемся со мной по всему Ираку, один мой знакомый по имени Дауд посетил лагерь и пожаловался, что я слишком снисходительно отзываюсь о пешмерга.

– Надия должна рассказать всему миру о том, как они с нами поступили! – сказал он, и другие езиды рассмеялись.

– Она говорила это с самого начала, и нас всех даже уволили из-за этого!

Дималь появилась в лагере в четыре утра 1 января 2015 года. Она до сих пор дразнит меня за то, что я не проснулась – «Поверить не могу, что ты спала, пока я спасалась бегством!» – но я лишь крепко обнимаю ее в ответ. Иногда я отвечаю той же шуткой: «Я не спала ровно до четырех утра, но ты опоздала!» Я и вправду сидела допоздна, пока головокружение не сломило меня, а следующее, что я помню, – моя старшая сестра склоняется над моей постелью. Она бежала несколько часов вдоль границы с Турцией и Сирией, и ее ноги были расцарапаны до крови колючей проволокой. Могло быть и хуже – если бы ее обнаружили и пристрелили пограничники или она взорвалась бы, наступив на мину.

Возвращение Дималь можно было сравнить с исцелением большой раны. Но мы не испытывали счастья. Мы обнимались и плакали до десяти утра, а потом принимали гостей, которые плакали вместе с нами. Мы не говорили о других до следующего утра. Это было тяжелее всего – проснуться рядом с ней и услышать ее охрипший от слез голос:

– Надия, а где остальные из нашей семьи?

Позже в том же месяце удалось вырваться Адки. Мы с ума сходили от волнения – от нее было так мало известий. За несколько недель до этого одна женщина сбежала из Сирии и добралась до лагеря. Она рассказала, что была в Сирии вместе с Адки.

– Они поверили, что Адки – мать, и пока не приставали к ней.

Адки посвятила себя заботам о Миране, нашем племяннике.

– Она сказала, что, если я пообещаю вместо нее заботиться о Миране, она покончит с собой, – сообщила нам женщина. – Я посоветовала ее потерпеть – может, когда-нибудь нас освободят, но она слишком сильно горевала.

Услышав об этом, мы опасались самого худшего и начали оплакивать мою дерзкую сестру, спорившую с мужчинами, что она научится ездить на тракторе, и нашего племянника. А потом Адки вдруг позвонила Хезни.

– Они в Африне! – радостно воскликнул мой брат.

Африн располагался в контролируемой курдами части Сирии и не был захвачен ИГИЛ. Его защищали сирийские курды, и я подумала, что раз эти бойцы помогали езидам эвакуироваться с горы, то они помогут моей сестре.

Адки с Мираном сбежали из Ракки, и их укрыла семья одного арабского пастуха. Там они оставались около месяца, раздумывая, как безопаснее покинуть территорию «Исламского государства». Дочь пастуха была помолвлена с одним мужчиной из Африна, и семья дожидалась свадьбы, когда им было бы легче объяснить, почему они все вместе едут на север. Позже Хезни признался, что он знал, где находится Адки, но не говорил нам, чтобы не подавать ложных надежд.

Через два дня после первого звонка из Африна Адки приехала в лагерь вместе с Мираном. На этот раз я ждала ее до шести утра вместе с Дималь. Мы боялись момента, когда нам придется рассказать ей об убитых и пропавших, но она сама каким-то образом поняла, что к чему. Вскоре Адки присоединилась к нашему печальному мирку.

То, что моим сестрам удалось вырваться из плена, было настоящим чудом. В течение трех лет после прихода ИГИЛ в Кочо езидки сбегали из рабства самыми невероятными способами. Некоторым, как мне, помогали сочувствующие им местные жители, а за других вносили выкуп – порой очень большую сумму – члены семьи или правительство, передавая деньги посредникам или боевикам ИГИЛ. На освобождение каждой девушки у Хезни уходило примерно пять тысяч долларов. Большая часть этой суммы, которую Хезни сравнивал со «стоимостью новой машины», доставалась руководителю операций, который использовал свои связи среди суннитов и курдов Ирана для координации действий. Деньги распределялись среди многих участников – водителей, посредников, тех, кто подделывал документы, и других.

Каждая история потрясает. Одну девушку из Кочо увезли в Ракку, столицу ИГИЛ в Сирии, где ее вместе с большой группой других женщин держали в свадебном зале для распределения. В отчаянии она попыталась поджечь баллон с пропаном, чтобы устроить пожар, но ее поймали. Затем она вызвала у себя рвоту, и когда боевик «Исламского государства» приказал ей выйти наружу, она с другими девушками убежала в окружавшие зал темные поля. Их сдал местный фермер, но потом ей повезло. Через несколько недель жена купившего ее мужчины помогла ей сбежать из Сирии. Вскоре эта женщина умерла от аппендицита; очевидно, в ИГИЛ не нашлось хирурга, способного спасти ее.

Джилан провела в плену более двух лет, прежде чем Хезни смог вызволить ее с помощью очень сложного и рискованного плана. Жена мужчины, который держал ее в рабстве, узнала, что ее муж издевается над езидскими девушками, и позвонила Хезни, предложив помощь. Ее муж был высокопоставленным членом «Исламского государства», за которым охотилась коалиция по уничтожению ИГИЛ.

– Придется вам помочь нам убить вашего мужа, иначе не получится, – сказал ей Хезни.

Жена согласилась.

В течение трех лет после прихода ИГИЛ в Кочо езидки сбегали из рабства самыми невероятными способами.

Хезни связал ее с курдским командиром, сотрудничавшим с американцами и выслеживающим цели в «Исламском государстве».

– Сообщите ему, когда ваш муж уедет из дома, – проинструктировал ее Хезни, и на следующий день машина боевика была уничтожена воздушным ударом. Поначалу женщина не поверила Хезни, что ее муж погиб.

– Почему об этом никто не говорит? – спрашивала она, опасаясь, что мужчина выжил и может узнать о ее поступке.

Она хотела увидеть его тело.

– Оно слишком пострадало, – объяснял Хезни. – Машина буквально расплавилась.

Женщины ждали дальнейших указаний, и возможность спасти Джилан представилась лишь на короткий промежуток времени. Через два-три дня гибель командира подтвердилась, и другие члены «Исламского государства» приехали в его дом, чтобы забрать Джилан и отвезти ее к новому владельцу. Когда они постучались в дверь, им открыла жена.

– Наша сабия была в машине с мужем, – сказала она, стараясь говорить без дрожи в голосе. – Она тоже погибла.

Боевики поверили и уехали, а потом Джилан с женщиной добрались до поста иракской армии, а оттуда в Курдистан. Через несколько часов после побега их дом тоже разбомбили.

– Что касается тех членов ДАИШ, то все они мертвы, – сказал мне Хезни.

Другим не так повезло. В декабре 2015 года в Солахе нашли массовое захоронение. Я узнала об этом через несколько месяцев после того, как покинула лагерь беженцев и переехала вместе с Дималь в Германию в рамках программы помощи бывшим рабыням ИГИЛ из езидов.

В то утро я проверила свой телефон. В нем было много сообщений от Адки и Хезни. Они часто звонили и рассказывали новости о родных, которые все еще находились в Ираке, особенно о Саиде – он осуществил свою мечту и сражался в Синджаре в недавно сформированном езидском отряде пешмерга ДПК.

– Саид недалеко от Солаха, – сказала Адки, когда я позвонила ей. – Скоро мы узнаем, что там произошло.

Мы с Дималь должны были в тот день отправиться на урок немецкого языка, но не смогли заставить себя выйти. Весь день мы просидели в квартире, ожидая новостей. Я связалась с курдским журналистом, который описывал бои за освобождение Солаха, и мы перезванивались с ним, Адки и Саидом почти непрерывно. Когда мы не разговаривали по телефону и не ждали звонка, мы с Дималь молились о том, чтобы нашу мать нашли живой.

Вскоре после полудня позвонил журналист и заговорил тихим голосом. Я сразу поняла, что у него плохие новости.

– Мы нашли массовое захоронение, – сказал он. – Оно возле института, и, похоже, там около восьмидесяти женских тел.

Я выслушала его и положила телефон. Я не могла рассказать об этом Дималь, как не могла позвонить Адки или Хезни, чтобы сообщить им, что наша мать, которой столько всего пришлось вынести за эти годы, мертва. У меня дрожали руки. Затем загудел телефон Дималь – пришло сообщение от наших родных. Они тоже узнали об этом.

Я была не в силах пошевелиться. Я позвонила Саиду, и, услышав мой голос, он тут же заплакал.

– Все, что я делал, было зря, – сказал он. – Я сражался целый год, и мы не нашли никого из живых, ни одного человека.

Я просила Хезни разрешить мне вернуться в лагерь на поминки, но он отказался.

– У нас нет ее тела. Военные до сих пор в Солахе. Они и близко не подпустят тебя к тому захоронению. Кроме того, тебе небезопасно туда ехать.

Тогда я уже начала свою деятельность в качестве активиста, и ИГИЛ угрожало мне ежедневно.

После подтверждения гибели моей матери я цеплялась за надежду, что Катрин, моей племяннице и лучшей подруге, которая была так добра ко всем, удалось сбежать. Если мне предстояло провести остаток жизни без матери, то мне тем более нужна была Катрин. Хезни, любивший дочь своего брата, как родную, несколько месяцев придумывал способы спасти Катрин из плена, и каждый раз дело заканчивалось провалом. Катрин пыталась сбегать много раз, и из Хамдании, и из Мосула, но все время неудачно. Хезни сохранил на своем телефоне голосовое сообщение, в котором Катрин умоляет моего брата: «На этот раз спаси меня, пожалуйста. Не дай им больше удерживать меня, помоги мне!» Хезни прослушивал его и плакал.

В 2015 году наметился прорыв. Хезни позвонил сборщик мусора из Хавиджи, небольшого города под Киркуком, который с первых дней войны стал оплотом «Исламского государства».

– Я забирал мусор у дома доктора Ислама, – сообщил он моему брату. – Оттуда вышла девушка по имени Катрин. Она попросила меня связаться с вами и сказать, что она жива.

Сборщик мусора боялся, что ИГИЛ узнает об этом звонке, и попросил Хезни больше не связываться с ним.

– Я не вернусь в этот дом, – сказал он.

Сбежать из Хавиджи было сложно. В городе проживали по меньшей мере сто тысяч арабов-суннитов, а доктор Ислам, специалист-отоларинголог, был высокопоставленной персоной в ИГИЛ. Но Хезни знал кого-то в Хавидже, и с помощью приложения «Телеграм» он смог связаться с этим человеком и с Катрин. Связной передал Катрин, чтобы она пошла в больницу. «Рядом есть аптека, – сказал он. – Я буду стоять в ней с желтой папкой в руках. Когда увидишь меня, не подходи ко мне, а иди обратно к дому, чтобы я знал, где тебя держат». Катрин согласилась. Она почти дошла до больницы, когда начался воздушный налет, и она так испугалась, что быстро вернулась домой, не встретившись со связным.

Потом Хезни попробовал договориться с арабами, не поддерживавшими ИГИЛ, но вынужденными оставаться в Хавидже. У них был дом в деревне неподалеку, куда они могли приехать, минуя основные блокпосты, и они согласились спрятать там Катрин. Через них Хезни связался с Катрин, и она сообщила, что после воздушного налета они переехали в другой дом. Она описала его новому связному, который вместе с женой поехал в тот район и пообщался с местными жителями, якобы собираясь снять тут жилье. Когда он постучался в дом, где держали Катрин, дверь открыла маленькая девочка. Это была девятилетняя Алмас, также из Кочо. Рядом ней стояли моя племянница и Ламия, сестра моей подруги Валаа. Всех троих удерживал в плену доктор Ислам.

– Завтра утром, если в доме не будет боевиков, вывесьте одеяло из окна, – прошептал связной. – Если я увижу одеяло после половины девятого, это будет знак, что у вас безопасно.

Катрин испугалась, но согласилась.

На следующее утро связной медленно подъехал к дому. Из окна свисало одеяло. Он вышел из машины и постучал в дверь. Из дома выбежали три сабайя – Катрин, Ламия и Алмас – и уселись в машину. После того как девушек отвезли в соседнюю деревню, мужчина позвонил Хезни, и тот переслал ему деньги.

Три дня спустя Хезни нашел посредника, который за десять тысяч долларов согласился отвезти трех девушек и приютившую их арабскую семью в безопасное место. Но без нужных бумаг им пришлось бы пересекать курдскую границу ночью.

– Мы доведем их до реки, – сказал посредник Хезни. – После этого другой человек привезет их к вам.

В полночь он позвонил Хезни и сказал, что передал сбежавших пленниц. Все мы стали ждать появления Катрин в лагере.

Хезни просидел с телефоном в руках всю ночь, ожидая сообщения о том, что Катрин перебралась на курдскую территорию. Он отчаянно жаждал увидеть ее. Но телефон в ту ночь так и не зазвонил. Вместо этого примерно в половине второго дня позвонил какой-то курд и спросил, не наши ли это девушки – Катрин, Ламия и Алмас.

– Где они? – спросил Хезни.

– Ламия тяжело ранена… – начал человек на том конце.

Оказалось, они подорвались на взрывном устройстве, пересекая границу с Курдистаном. У Ламии были ожоги третьей степени.

– Благослови Бог души двух других, они скончались, – закончил он.

Хезни выронил телефон. Его как будто подстрелили.

Все мои душевные раны, нанесенные пленом, снова открылись. Я не могла поверить, что никогда больше не увижу Катрин и свою мать. В тот момент я поняла, что наша семья действительно разрушена.

К тому времени я уже покинула Ирак. Хезни позвонил мне, когда девушки добрались до дома первого посредника, и сообщил, что Катрин в безопасности. Я была вне себя от радости, что снова увижу свою племянницу, но ночью мне приснился страшный сон. Мне приснилось, что мой двоюродный брат Сулейман стоит рядом с одним из генераторов электричества в Кочо. Во сне я шла с матерью и с братом Масудом, и когда мы подошли поближе к Сулейману, то увидели, что он мертв и его тело поедают животные. Я проснулась в поту, чувствуя, что случилось что-то плохое, а утром позвонила Хезни.

– Что произошло? – спросила я, и он мне все рассказал.

На этот раз Хезни согласился, что я должна вернуться в Ирак на похороны. Мы прилетели в аэропорт Эрбиля в четыре часа утра и первым делом отправились в больницу к Ламии. Она не могла говорить, так было обожжено ее лицо. Потом мы поехали в Киркук, чтобы повидаться с арабской семьей, которая помогла сбежать Катрин и другим. Мы хотели найти тело Катрин, чтобы похоронить ее как следует, по езидским обычаям, но они не могли помочь нам в этом.

– Когда они наступили на бомбу, она и Алмас погибли мгновенно, – сказали они. – Мы доставили Ламию в больницу, но не могли нести еще и их тела. Сейчас они у ИГИЛ.

Горе Хезни не знало границ. Он винил себя в том, что обманул свою племянницу. Он до сих пор слушает ее умоляющий голос, разрывающий ему сердце: «Спаси меня на этот раз». Я всегда представляю лицо Катрин, полное надежды, и залитое слезами лицо Хезни.

Мы поехали в лагерь беженцев. Он выглядел так же, как и тогда, когда мы впервые приехали в него с моими братьями, почти два года назад, хотя люди устроились в контейнерах уютнее, развесили брезент, чтобы создать подобие внутренних дворов, и украсили помещения семейными фотографиями. Кое у кого уже была работа, и перед некоторыми домами-контейнерами стояли автомобили.

Когда мы подошли поближе, я увидела Адки, моих единокровных сестер и мою тетю. Они плакали, вырывали волосы, заламывали руки и простирали их к небу. Мать Катрин, Асмар, рыдала так сильно, что врач беспокоился, как бы она не ослепла. Я услышала траурный плач еще до того, как мы проехали ворота в лагерь, а когда мы подошли к контейнерам нашей семьи, я присоединилась к сестрам, колотя себя в грудь и громко рыдая. Все мои душевные раны, нанесенные пленом, снова открылись. Я не могла поверить, что никогда больше не увижу Катрин и свою мать. В тот момент я поняла, что наша семья действительно разрушена.

11

Езиды верят, что Тауси Малак впервые сошел на землю, чтобы помочь людям общаться с Богом в прекрасной долине на севере Ирака под названием Лалеш. Мы стараемся как можно чаще посещать ее, чтобы молиться и поддерживать связь с Богом и его Ангелом. Лалеш – уединенное и спокойное место; добраться туда можно по узкой дороге, петляющей среди зеленой долины, мимо конических крыш гробниц и храмов поменьше, вверх по холму до деревни. Во время важных праздников вроде нашего Нового года дорога заполнена езидами-паломниками, а в поселении проходит праздник. В другие времена года здесь тихо, и лишь немногие езиды молятся в полумраке храмов.

Лалеш должен сохранять первозданную чистоту. Посетители снимают обувь и идут по улицам босиком; каждый день добровольцы помогают прибираться в храмах и вокруг них. Они подметают дворы и подрезают деревья, моют дорожки и несколько раз в день заходят в полутемные здания, чтобы зажечь лампады с ароматным маслом из оливковых деревьев Лалеша.

Прежде чем войти в храмы, мы целуем косяки их дверей, стараясь не наступать на порог, который тоже целуем, а внутри завязываем шелковые нити узлами, и каждый узел означает желание и молитву. На большие религиозные праздники в Лалеш приезжает Баба Шейх; он приветствует паломников в главном храме, молится вместе с ними и благословляет их. По Лалешу протекает Белый Источник. Мы погружаемся в его воды там, где они впадают в мраморные резервуары. А во влажных и темных пещерах под гробницей Шейха Ади, где с грубых стен стекают капли и где источник разделяется и заканчивается, мы обрызгиваем друг друга, произнося молитвы.

Лучшее время для посещения Лалеша – апрель, в районе езидского Нового года, когда сменяется сезон и новые дожди заполняют священный Белый Источник. В апреле камни еще достаточно прохладны для босых ног, а свежая вода бодрит. Долина тоже выглядит обновленной, свежей и прекрасной.

Лалеш находится в четырех часах езды от Кочо, и расходы на поездку – бензин, еда, временное прекращение работ на полях, не говоря уж о животных, которые многие семьи приносят в жертву, – слишком велики, чтобы посещать его часто. Но я часто мечтала о такой поездке. В нашем доме было много фотографий Лалеша, а по телевизору показывали репортажи и фильмы о долине, о живших там священных шейхах и о танцующих паломниках. В отличие от Кочо, в Лалеше много воды, которая питает деревья и украшающие долины цветы. Храмы сделаны из древних камней с символами, отсылающими к нашим историям. Самое важное, что именно в Лалеше Тауси Малак впервые пришел в этот мир и дал людям цель существования и возможность обращаться к Богу. И хотя мы можем молиться повсюду, молитва в храмах Лалеша считается самой значимой.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я поехала в Лалеш, чтобы омыться в священных водах. Я едва могла дождаться дня поездки и за несколько недель прислушивалась к каждому слову матери. Она говорила, что нужно проявлять уважение к другим паломникам и к каждому предмету в долине и что мы не должны носить обувь и мусорить.

– Не плюйтесь, не ругайтесь, не ведите себя плохо, – предупреждала нас она. – Не наступайте на пороги в храмах, а целуйте их.

Даже проказливый Саид внимательно слушал ее поучения.

– Вот здесь ты будешь окунаться, – говорила мама, показывая фотографию установленного в земле каменного резервуара, в который стекала струйка свежей воды из Белого Источника, лентой вьющегося вдоль главной дороги. – И здесь ты будешь молиться за свою семью.

С момента, когда мне исполнилось шестнадцать лет, и до ритуального омовения я вовсе не считала, что со мной что-то не так; это не означало, что я не «настоящая» езидка. Мы были бедны, и Бог не осуждал нас за то, что мы откладывали поездку. Но я очень радовалась, когда она наконец-то осуществилась.

Я проходила обряд в Белом Источнике вместе с несколькими другими моими братьями и сестрами. Одна из хранительниц Лалеша погрузила в источник небольшую алюминиевую чашу и полила водой мою голову, а потом побрызгала на меня, пока я молилась. Затем женщина завернула мою голову в белую ткань, и я положила монетку в качестве подношения на стоящий рядом камень. Вместе со мной посвящение проходила Катрин. «Я тебя не разочарую, – шептала я Богу. – Я ни за что не сверну с правильного пути. Я всегда буду оставаться на нем и идти вперед».

Когда в Синджар пришло ИГИЛ, все мы беспокоились о том, что станет с Лалешем. Мы боялись, что боевики разрушат наши храмы, как они разрушили множество других. Езиды, убегавшие от ИГИЛ, искали убежища в священном городе, охраняемом храмовыми слугами, и возносили молитвы Баба Шейху и Баба Чавешу, остававшимся в своих кельях, пока шли бои. Как и большинство езидских мест в Ираке, Лалеш находится вне территории Курдистана, и его не защищали пешмерга. Езиды, покинувшие свои дома, чтобы укрыться в священной долине, пребывали в постоянном страхе и физическом истощении. Они были уверены, что ИГИЛ начнет штурм храмов в любой момент.

Однажды один из этих езидов-беженцев, молодой отец, сидел при входе в храм вместе со своим сыном. Он не спал и думал обо всех погибших мужчинах и похищенных женщинах. Груз этих воспоминаний стал невыносим. Мужчина вытащил из-за пояса пистолет, и прежде чем кто-то успел его остановить, застрелился прямо у входа в храм, на глазах своего сына. Услышав выстрел, многие езиды решили, что это ИГИЛ, и бросились бежать на территорию Курдистана. Остались только храмовые слуги и Баба Чавеш, которые прибрались в храме, провели похороны и стали ждать, что будет дальше. Они были готовы умереть, если придет ИГИЛ. «Что у меня останется, если это место будет разрушено?» – спрашивал Баба Чавеш. Но террористы так и не пришли в долину. Ее защитил Бог.

После резни и по мере того как женщины возвращались из плена ИГИЛ, мы задумывались о том, какой будет наша следующая поездка в Лалеш. Нам нужны были эти храмы и даруемое ими утешение; но поначалу никто не знал, как к сбежавшим сабайя будут относиться живущие там святые люди. Мы обратились в ислам, и многие из нас потеряли девственность. То, что нас насильно заставляли это сделать, возможно, не имело значения. Мы с ранней юности знали, что езидское общество отвергает людей за такие грехи.

Но мы недооценивали наших религиозных лидеров. В конце августа, когда воспоминания о зверских убийствах до сих пор потрясали нас, они провели несколько собраний и быстро пришли к решению. Они постановили, что бывших сабайя следует приветствовать в общине и не судить нас за то, что с нами произошло. Мы не считаемся мусульманками, потому что нас обратили против нашей воли, а поскольку нас изнасиловали, то мы жертвы, а не падшие женщины. Баба Шейх лично встретился со сбежавшими сабайя и уверил их в том, что они по-прежнему остаются езидками, а случившееся – не наша вина. В сентябре наши религиозные лидеры издали постановление, согласно которому на нас нет вины и все сохранившие веру езиды должны встречать нас с распростертыми объятиями. Я никогда не любила своих единоверцев так сильно, как в тот момент всеобщего сострадания.

И все же, что бы ни заявлял Баба Шейх, мы все равно не чувствовали себя прежними. Мы были разбиты и сломлены. Женщины шли на все, лишь бы очиститься от скверны. Многие сабайя решились на хирургические операции по «возвращению девственности» (восстановления девственной плевы) в надежде стереть воспоминания об изнасилованиях и избавиться от чувства вины. В лагере врачи предлагали такие услуги, рассказывая о подобных «процедурах» как о чем-то совершенно естественном. «Это займет всего лишь двадцать минут», – говорили они.

Я заинтересовалась и вместе с другими девушками отправилась в клинику. «Если хотите вернуть девственность, то процедура очень проста», – сказали врачи. Некоторые девушки согласились, но я отказалась. Как «простая процедура» может стереть воспоминания о том, как меня насиловал Хаджи Салман, или о том, как он отдал меня своим охранникам? Насилие затронуло не только мое тело, и здесь не помогло бы никакое хирургическое вмешательство. И все же я понимала, зачем девушки идут на него. Мы отчаянно пытались найти хотя бы какое-то утешение, и если операция помогала им обрести уверенность в будущем, в том, что они выйдут замуж и родят детей, то я была рада за них.

Самой мне было трудно размышлять о будущем. В юности, когда я жила в Кочо, мой мир казался мне маленьким и полным любви. Мне приходилось беспокоиться только о своей семье, и все говорило о том, что наша жизнь становится лучше. Теперь, даже несмотря на то что мы выжили и пытаемся вернуться к нормальному существованию, где те молодые езиды, которые могли бы взять нас в жены? В массовых захоронениях под Синджаром. Наше общество почти полностью разрушено, и теперь жизнь езидских девушек гораздо сложнее, чем нам представлялось в детстве. Мы не стремимся к счастью, мы просто пытаемся выжить и, по возможности, с пользой распорядиться нашей жизнью, которую нам случайно было позволено сохранить.

Через несколько месяцев после того как я приехала в лагерь, ко мне подошли активистки, и одна из них попросила отдать им мою абайю.

– Я собираю свидетельства геноцида, – сказала она. – Я хочу когда-нибудь открыть музей.

Другая, выслушав мою историю, спросила, не хочу ли я поехать в Европу и рассказать о случившемся со мной официальным лицам. Я ответила, что не против, не зная еще, как сильно эта поездка изменит мою жизнь.

Последние несколько месяцев в лагере мы с Дималь провели, готовясь к поездке в Германию. Адки отказалась ехать.

– Я никогда не оставлю Ирак, – сказала она.

Она всегда отличалась упрямством, и я даже завидовала ей. Германия обещала безопасность, образование, новую жизнь. Но Ирак навсегда останется для меня домом.

Перед отъездом пришлось заполнять кучу бумаг, и мы поехали в Багдад, чтобы получить паспорта. Тогда я впервые побывала в столице Ирака и первый раз летала на самолете. В Багдаде я провела двенадцать дней, и каждый день посещала различные учреждения – чтобы сдать отпечатки пальцев, сфотографироваться, сделать прививки против разных болезней. Эти процедуры казались бесконечными, но однажды в конце сентября нам сказали, что пора ехать.

Нас отвезли в Эрбиль и дали денег на новую одежду. Мы с Дималь попрощались со всеми в лагере, прежде всего с Адки. Я вспомнила, как Хезни много лет назад прорывался в Германию, мечтая заработать много денег – по-настоящему много, как можно заработать в Европе, – чтобы родители Джилан не посмели ему отказать. Тогда его задержали и отправили обратно, а теперь билет мне оплатило правительство. И оказалось, что труднее всего – расстаться.

Перед полетом мы приехали в Лалеш. Улицы священного поселения заполнили десятки молящихся и плачущих бывших сабайя, облаченных в траурные черные платья. Мы с Дималь поцеловали дверной косяк храма Шейха Ади и завязали узелки на цветных шелковых нитях, по узелку на каждую молитву – за удачное возвращение всех, кто остался в живых; за счастливое посмертное существование всех, кто погиб, как наша мать; за освобождение Кочо и за то, чтобы боевики ИГИЛ ответили за все свои преступления. Мы плескали себе на лица прохладную воду Белого Источника и усерднее, чем когда-либо, возносили молитвы Тауси Малаку.

Мы не стремимся к счастью, мы просто пытаемся выжить и, по возможности, с пользой распорядиться нашей жизнью, которую нам случайно было позволено сохранить.

В тот день в Лалеше царило умиротворение, и пока мы были там, с нашей группой встретился Баба Чавеш. Глаза священного человека, высокого и худого, с длинной бородой, светились добротой и проницательностью, благодаря которым души людей в его присутствии раскрывались. Он сидел, скрестив под собой ноги, во дворе гробницы Шейха Ади, его белые одежды развевались на ветру, и клубы дыма из набитой зеленым табаком трубки разлетались над женщинами, пришедшими поприветствовать его.

Мы опустились на колени перед ним, а он поцеловал нас и задал вопросы. «Что случилось с вами?» – хотел он знать, и мы сказали о том, что попали в плен ИГИЛ, но сбежали и что теперь собираемся в Германию. «Хорошо», – произнес он мягким, печальным голосом. Ему было грустно сознавать, что так много езидов покидают свою родину в Ираке. Народ уменьшался на его глазах, но он понимал, что мы должны двигаться дальше.

Он задавал нам другие вопросы. Откуда вы? Долго ли вы были в ИГИЛ? Какова жизнь в лагере? А под конец, когда он выкурил почти всю трубку, а солнце опустилось низко, он повернулся к нам и спросил:

– Кого вы потеряли? Назовите их имена.

Он внимательно выслушивал, как все женщины, даже те, кто раньше стеснялся и молчал, произносят имена своих родных и близких, друзей и соседей, родителей и детей, мертвых и живых. Это перечисление, как мне показалось, длилось несколько часов, пока воздух становился прохладнее, а камни храма темнели в наступающих сумерках. Имена езидов сливались в общем бесконечном хоре, возносясь в небеса, где их услышит Бог, и когда настала моя очередь, я произнесла: «Джало, Писе, Масуд, Хайри и Элиас, мои братья. Малик и Хани, мои племянники. Мона, Джилан и Смахер, жены моих братьев. Катрин и Нисрин, мои племянницы. Хаджи, мой единокровный брат».

Столько людей пропали, умерли или исчезли! Мой отец, не доживший до наших дней. Моя мать Шами, где бы она ни была. Я назвала всех, кто отсутствовал в тот момент и кого нам так недоставало.