Уходя все дальше от дома, Акеми беспрерывно оборачивалась. Она и надеялась, и одновременно опасалась, что женщина догонит ее. Путь ее пролегал через спальный район Ками-Итабаси. Неизвестно почему, но она вдруг подумала, что танцовщицы из баров жили именно в этом месте. Окна кое-где еще светились. Акеми показалось, что ей ничего не стоит очутиться в одной из этих квартир, что хозяин с радостью отопрет дверь, лишь бы она позволила макать ее лицом в ванну или жечь себе волосы. Не спеша, она подошла к дому, выкрашенному в кремовый цвет. Поскольку это здание не выглядело таким вычурным, как дом той красивой женщины, Акеми подумала, что здесь ее, возможно, не заставят выносить столь болезненные экзекуции… что она сможет еще с кем-нибудь пожить вместе. Она позвонила в квартиру на первом этаже.

— Кто там?

Из-за дверей показалась голова мужчины лет под пятьдесят. Лицо худое, с маленькими глазками… Брюки, темно-синий свитер…

— Здравствуйте, — вежливо ответила Акеми. — Можно я буду у вас спать? Но мне будет очень неприятно, если вы будете делать со мной какие-нибудь гадости.

— Так это ты младшая сестра Акияма?

Акияма. Раньше Акеми не слышала этого имени. Правда, та красивая женщина имела привычку изменять свое имя, и Акеми было засомневалась…

— Да, это я, — ответила она.

— Проблема в том, что в это время я могу уйти. Ты-то сама когда вышла? — Мужчина впустил ее, продолжая говорить.

Квартира выглядела жалко: узенькая кухонька и комната в шесть татами. Ничего похожего на мебель. Коробки с книгами и журналами стояли прямо на полу. В комнате пахло тестом: то ли рамен, то ли лапшой быстрого приготовления. Футон был задвинут в самый угол. Из приемника доносилась негромкая популярная мелодия.

— Однако я уже рассказал тебе по телефону, что было. Так что не стоило тебе так беспокоиться. Всего-то сломанные ребра. Конечно, если бы кость разорвала бы какой-нибудь внутренний орган, то все было бы куда серьезнее, а так — ерунда. Нужно время, чтобы перелом сросся как следует. Так что торопиться незачем. Тогда, конечно, все будет нормально… И еще я тебе говорил, что мы не платили взносов даже в службу соцобеспечения, поэтому, конечно, все это немного дерьмово. Организация такого рода могла бы выкинуть что-нибудь эдакое. А поскольку с ними уже были дела, мы рисковали остаться потом вообще без работы…

Мужчина копошился в узком пространстве кухни, где подогревал воду. Он говорил с сильным северным акцентом, и это успокоило Акеми. Она тоже родилась в холодных краях. Но воспоминания о своей родной деревне мало-помалу стерлись. Ей оказалось достаточным не думать об этом, и прошлое исчезло как по волшебству. От подобных мыслей у нее начинала дико болеть голова, особенно когда та красивая женщина макала ее лицом в воду или поджигала ей волосы. Так что Акеми старалась вообще не думать об этом. До встречи с той дамой Акеми часто били, причем преимущественно мужчины. Даже родной отец ее бил. Акеми не помнила кто, та ли красивая дама, что позволила ей пожить у нее, или кто-нибудь другой объяснил ей, что у битых людей всегда пустой взгляд. Какой взгляд у нее самой, Акеми не знала.

— Какая-то ты, ей-богу, странная! Приперлась ко мне, хотя я уже тебе все рассказал по телефону!

О чем он говорит, Акеми не понимала, но на всякий случай решила согласиться. Она подумала, что лучше соглашаться, не встречаясь с ним взглядом, чем вывести его из заблуждения. Акеми больше не вспоминала ту женщину, которая ударила ее по уху, ни того, что произошло, когда она, на свою беду, стала протестовать. Когда она потом обратилась в больницу, врач сказал, что у нее порвана барабанная перепонка. Боль не утихала несколько дней, причем у нее не было ощущения, что болит какое-то одно место. Впечатление было такое, как будто в ее тело проник крошечный зверек, называющийся «боль». Войдя в комнату, Акеми сперва не заметила, что в углу рядом с футоном стояла клетка, в которой металось маленькое существо.

— Его зовут Йосио. Не очень красивое имя, да? Так зовут сына моего приятеля. Однажды он зашел ко мне, и ты бы видела, что с ним случилось, когда он узнал, что мышь зовут так же, как и его сына. Я живу один и поэтому кого хочу, того так и называю. А тебя-то как звать?

— Акеми, — промямлила она.

— Ясно дело. Акеми, хочешь есть, Акеми?

— Немного.

Мужчина сказал ей, что должен пойти купить себе кое-что в аптеке, что на углу. Он натянул оранжевую куртку и вышел. Акеми решила убить мышь. Она прошла на кухню, где в раковине стояла и воняла грязная чугунная кастрюля. Не счищая прилипших кусочков мяса и овощей, Акеми наполнила кастрюлю до краев и поставила ее на пол. Потом она взяла клетку с мышью и попыталась погрузить ее в воду, но кастрюля оказалась слишком маленькой. Мышь несколько раз пронзительно пискнула. «Тебя больше не зовут Йосио, — прошептала Акеми. — Ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио». Но, как она ни билась, другого имени на ум ей не приходило. Акеми удивилась, как та женщина умудрялась придумывать столько разных имен. Наконец ей удалось открыть дверцу. Мышь бросилась к выходу и вцепилась Акеми в палец. Укус оказался ничтожным, но весьма болезненным. Пока Акеми, сидя на корточках, пересиливала боль, мышь, стараясь выбраться на свободу, свалилась прямо в кастрюлю. Тщетно пытаясь схватиться за кусочки подгнившей капусты, прилипшие к краям, она часто-часто перебирала своими тоненькими как спички лапками. Акеми смотрела, как из укушенного пальца капает кровь. У нее никак не получалось подобрать для Йосио другое имя. К тому же ей расхотелось ее убивать. Она представила, какую рожу скорчит хозяин, когда вернется. Где-то внутри нее стала подниматься новая волна боли. Еще в школе она услышала, что в человеческом теле циркулируют электрические токи. Учитель говорил, что их прохождение по телу обеспечивается благодаря нервным окончаниям. Акеми хорошо понимала его, потому что при сильной боли она испытывала ощущение волны, движущейся по ее телу. Она чувствовала эту волну, когда ее насиловали, били или жгли ей волосы… Мышь плавала в кастрюле.

Акеми сняла с гвоздя серую куртку, надела сандалии и вышла вон.

Спускаясь по ступенькам, она ощущала, как ее тело пронизывают эти самые электрические токи. Мало того, к токам еще примешивается и холод. Когда та женщина вышвырнула ее на улицу, Акеми ничего такого не почувствовала, настолько она была изумлена и напугана. Она взглянула на свои ноги и спросила себя — отчего она должна в такую холодину носить сандалии? Такие вещи с ней случались с самого детства. «Почему ты до сих пор торчишь на морозе? Почему у тебя только одно платье? Почему ты не сделаешь перевязку, когда у тебя из ушей идет кровь? Почему ты не попросишь воды, когда тебе хочется пить?» Она доводила себя до изнеможения, повторяя без конца одни и те же вопросы, остававшиеся без ответа… Голые ноги. Мурашки. Ее кожа походила на кусок наждачной бумаги.

Куртка пахла старостью и нищетой. Бредя по улице, Акеми вдруг поняла, что даже не представляет, в каком направлении находится вокзал Итабаси. Запах, идущий от куртки, напомнил ей отца. Отец работал в компании по добыче газа в их деревеньке, которая, казалось, вот-вот будет раздавлена громоздящимися заснеженными горами. Он был офисным работником, клерком. Когда отцу исполнилось сорок, ему предложили новое назначение и он стал сборщиком платежей. Мать Акеми работала в салоне красоты недалеко от дома. Салон назывался «Франция», а над входом был намалеван трехцветный флаг. И отец, и мать били Акеми. Кроме нее у них были еще двое детей — сын и дочь, — но все равно доставалось только одной Акеми. Она окончательно перестала слушаться мать как раз в то время, когда отец стал сборщиком платежей и побои удвоились. Но при этом все пятеро членов семьи оставались бесстрастными, как трупы. Когда она решила уйти из дому, ее брат, говоривший так же, как и тот хозяин мышки по имени Йосио, произнес буквально следующее: «Из всех нас ты — самая сильная. Поэтому нет ничего странного, что папа и мама лупят тебя. Им это необходимо, чтобы они могли любить». Брата арестовали за торговлю наркотиками, и теперь он находился в тюрьме.

Неподалеку, между рекой и автомобильным заводом, находился большой парк. Акеми увидела гопников, избивавших какого-то типа. Мелькнула оранжевая куртка, и Акеми поняла, что это мышиный благодетель. Освещения в парке почти не было, немногочисленные фонари, нервно подмигивая, испускали бледно-голубые конусы света. Мышиный благодетель корчился на земле. Он вскидывал руки, стараясь закрыть живот и голову, но нападавшим удавалось найти незащищенные места. Они отходили на два-три шага, разбегались, словно подавая угловой, и били носком ботинка. В неверном свете их силуэты были похожи на мятущиеся призраки. «Ничего, красиво. Прямо театр теней какой-то», — подумала Акеми, проходя мимо.

В кармане куртки она нашла монету в пятьсот иен и три бумажки по тысяче. Акеми зашла в торговые ряды, нашла кафе и заказала себе горячий шоколад. В кафе никого не было. Официант принес шоколад и сразу же пустился в разговоры.

— Вам нравятся горы?

Акеми ответила, что нет, не особенно.

— Я тоже не любитель… Но вот когда солнечные лучи касаются снежных вершин… Очень красиво. Видели когда-нибудь?

Акеми сказала, что видела. В деревне она имела удовольствие постоянно любоваться таким зрелищем, но ничего особенного в нем не находила. У официанта было очень доброе лицо. Акеми подумала, что он, наверно, самый худой человек, которого она когда-либо встречала.

— Знаете, почему я говорю вам все это? Я хочу провести эксперимент… На самом деле я снимаю кино.

— Кино?

— Ну да… пытаюсь. Вы что-нибудь знаете о кинофестивале, который организует «Пиа»?

— Пиа?

— Да-да, зрелищная комиссия. Они продают места. У них еще билеты такие… Вам это ни о чем не говорит?

— Я никогда не была ни в кино, ни на концертах.

— Ах вот как! «Пиа» все знают.

— Да вы что?

— Ну, и я хочу представить среди прочих и мои произведения. Восемь миллиметров. Терпеть не могу видео. Я снимаю только на восьмимиллиметровой пленке. У меня была камера «Боллекс», но я разбил ее случайно… Так что пришлось позаимствовать у друга, правда, очень старую. У меня есть приятель, так вот его отец — очень известный ученый, профессор. Занимается исследованием бактерий, что ли. А еще он известен тем, что совершает восхождения на горы. Как же это он называл? Ну, не важно. Короче, вместе с очень известным альпинистом он покорил множество вершин, был даже в Гималаях. Круто, правда? В Гималаях! Но он умер.

— Как это, умер?

— Вот так, взял и умер. Вот он и дал мне восьмимиллиметровую камеру. Ей по меньшей мере лет сорок. Когда она работает, то издает такой классный звук «ш-ш-ш-ш-ш-ш».

«Ах вот как», — произнесла эта странная девица и стала медленно пить свой шоколад. Каору сначала подумал, что она интересуется искусством, но не тут-то было! «Если она не артистка, то зачем тогда так одевается?» — подумал он. Но, невзирая ни на что, он продолжал рассказывать ей о солнечных лучах и горных вершинах.

— Сначала эту камеру нужно было хорошенько вычистить. Но у меня совсем не было времени. Ну, разумеется, из-за актрисы! Небольшая задержка, и она уехала бы на Сайпан. Она манекенщица…

Так что я использовал восьмимиллиметровку, но не знал, будет ли она вообще работать. К тому же я до конца не понимал, как ею пользоваться, и просил своего приятеля вставлять каждый раз пленку. Да, и специальной комнаты у меня тоже не было. Короче, так я и снимал. Но дальше меня ждал ба-а-льшой сюрприз! Не осталось ничего из того, что я снимал! Я вчера смотрел пленку-черным-черно. Вот задница-то! Я сам проявлял ее. Правда, на одну секунду, одну-единственную секунду там появляется изображение залитой солнцем горной вершины. В стиле «Проблески подсознания». У меня мурашки по коже пробежали. Когда подумаешь о чем-нибудь подобном, обязательно пойдут мурашки по всему телу! Я подсчитал количество кадров. Семнадцать! В секунду проходит двадцать четыре кадра, значит, продолжительность записи будет ноль, запятая, чего-то там… Не знаю, поймете ли вы. Я никогда еще не видел подобного. Эти кадры сделал тот самый профессор. Пленка старая, краски немного выцвели… Там какой-то оранжевый оттенок, словно пленка была засвечена. И все в таких тонах, представляете? Блестяще! Вот это кино, вам не кажется?

— Да, конечно, — кивнула девица.

От ее куртки несло какой-то тухлятиной. Каору, довольный, что ему наконец удалось хоть кому-то рассказать свою историю, отошел от столика.