Фрэнк выпустил меня наружу и, плотно прикрыв за нами дверь, опустил железные жалюзи до самой земли.

— Ну как? Страшно было? — спросил он таким тоном, будто мы только что в первый раз прокатились на Американских горках и теперь делимся впечатлениями.

— Немного, — ответил я и сам удивился своему ответу.

Но что поделаешь — мне хотелось только одного: вытеснить из сознания все, что было, и расслабиться. Поэтому я невольно делал вид, что ничего не произошло, а если и произошло, то уже почти забылось.

Ножа в руках у Фрэнка не было, но чуть раньше я успел заметить, как он быстрым движением вложил длинное и тонкое лезвие в ножны, привязанные к лодыжке. Я помнил эту сцену во всех деталях. Хотя, с другой стороны, после пережитого кошмара я не очень-то доверял собственной памяти.

— Ну что, пойдем, что ли? — полувопросительно сказал Фрэнк и, приобняв меня за плечо, повел через дорогу. По идее, самое лучшее, что я мог сделать, это сбросить его руку со своего плеча, отбежать в сторону и заорать: «Держите его! Он убийца!» Но я ничего такого не сделал. Я просто не мог этого сделать. И даже не потому, что мне хотелось поскорее все забыть, а потому, что я до сих пор был не в себе. Моя нервная система частично атрофировалась. Колени и поясница были как ватные, будто я проспал целые сутки, руки и шея затекли, пульс почти не прощупывался, со зрением тоже было не все в порядке. Глаза у меня слезились, и от этого давно знакомый окрестный пейзаж виделся мне затянутым в какую-то мутную пленку. На мигающую разноцветными огнями неоновую рекламу было больно смотреть.

Я поймал себя на том, что вглядываюсь в прохожих в надежде увидеть Норико. Но ее нигде не было. Она вполне могла потеряться, ведь, выходя из клуба, Норико была еще под гипнозом — мало ли что ей могло взбрести в голову. Впрочем, это неважно. Предположим, что Норико уже пришла в себя и при этом все-таки ничего не забыла. Все равно я уверен на сто процентов, что, узнав о случившемся, она не пойдет в полицию, а, наоборот, постарается слинять как можно скорее. Она же на постоянном полицейском учете, и ей категорически запрещено работать в увеселительных заведениях.

— Кенжи, — Фрэнк указал мне пальцем на полицейский участок, расположенный на другой стороне улицы. — Почему бы тебе не пойти туда и не рассказать этим парням всю правду обо мне?

Этими словами он снова напомнил мне о пережитом кошмаре, и у меня начался нервный тик. Я задрожал всем телом, не в силах справиться с подступившей слабостью.

— Знаешь, Кенжи, я ведь тебе все наврал. Только ты на меня не сердись — я по-другому не могу. У меня мозг не совсем полноценный, поэтому я все время путаюсь в своих воспоминаниях. Но проблема не только в плохой памяти… Понимаешь, у меня внутри как будто несколько человек, которые друг с другом ну никак не уживаются. Вот ты мне, может, и не поверишь, но я сейчас с тобой говорю и чувствую, что это настоящий я. А тот я, который устроил в клубе черт знает что, — это какой-то другой человек. Я его вообще не понимаю и осуждаю. Конечно, это наглость так говорить, но я чувствую именно так. Будто бы не я это сделал, а, скажем, мой брат-близнец. Такое уже и раньше случалось. И я говорил себе много раз, что надо за этим следить, надо себя сдерживать, нельзя так ужасно злиться. Но я уже тебе рассказывал, кажется, что в детстве попал в аварию и повредил себе мозг, и в полиции врач сказал мне, что все мои проблемы из-за этой травмы. Понимаешь? В по-ли-ци-и! Меня уже ловили несколько раз и отправляли в психушку. Это у них наказание такое — положить человека в психушку. Так что поверь мне, я уже был наказан и Богом, и обществом, — Фрэнк произнес этот монолог, не отводя взгляда от светящихся окон полицейского участка.

Мы стояли рядом с бетонным забором. До участка было от силы метров двадцать. В соседнем с ним доме была аптека. Над входом в аптеку бежала яркая неоновая строка: «DRUG, DRUG, DRUG». Если не приглядываться, то сразу и не поймешь, что перед тобой полицейский участок. Недавно построенное, довольно большое здание скорее напоминало скромный отель или районную управу. Но в освещенных окнах видно было сидящих за столами полицейских. Иногда в просторную комнату заходили другие полицейские, с серьезными лицами, в бронежилетах. Окна были забраны решетками, и ходили слухи, что стекла в этом полицейском участке не простые, а пуленепробиваемые. Вполне возможно, здесь ведь Кабуки-тё.

— Я, наверное, все-таки пойду сниму какую-нибудь проститутку, — сказал Фрэнк, кивнув подбородком в сторону нескольких женщин, слоняющихся в тени домов на той стороне улицы.

— Это будет мой прощальный секс, — добавил он, изобразив на лице некое подобие печальной улыбки.

Фрэнк достал из внутреннего кармана свой «змеиный» кошелек, вынул из него все находившиеся там десятитысячные купюры, взял себе несколько бумажек, а остальное отдал мне. Я не стал пересчитывать эти деньги. Просто сунул их в карман. Но думаю, что там было не больше ста тысяч йен.

— Ну вот. У меня осталось сорок тысяч, — сказал Фрэнк, глядя то на меня, то на стоящих неподалеку проституток, — думаю, мне хватит.

— Стандартная цена — тридцать тысяч плюс номер в отеле. Должно хватить, — ответил я.

Фрэнк двинулся к женщинам. Я, так и не понимая толком, что мне теперь делать, последовал за ним.

— Погоди, Фрэнк. Я тебе переведу, — догнав его, сказал я.

— Ты, что ли, меня не понял? — спросил Фрэнк. — Неужели не понял? Я больше не твой клиент, Кенжи. Ты свободен. Можешь спокойно идти в полицию. Иди скажи им, что я преступник. Ты не представляешь себе, как ужасно я устал. Я ехал сюда за покоем. Я думал, что найду здесь настоящий покой, которого нет нигде в мире, кроме Японии. И что же вышло? Я снова совершил преступление. Теперь все в твоих руках, Кенжи. Ты единственный друг, который у меня есть в Японии, и я вверяю тебе свою судьбу. Но это, конечно, только в том случае, если ты считаешь меня своим другом…

Говоря о покое, Фрэнк употребил английское слово «peace». Это слово в его устах звучало как-то иначе, чем у других людей. В нем слышались тоска и печаль. И я ему поверил. Наверное, потому, что я до сих пор не пришел в себя.

— Ну понял наконец? — спросил Фрэнк.

— Ага, — сказал я.

Фрэнк продолжил свой путь к проституткам на противоположной стороне улицы. Большинство женщин, стоящих там, были азиатки. Все они по той или иной причине не смогли устроиться на работу в так называемые корейский и китайский клубы, которые курируют организованную проституцию из Азии. Многие женщины были довольно пожилыми. Мафия, которая обычно заботится о въездной визе и о работе для «своих» девочек, по-видимому, уже давно потеряла к ним всякий интерес.

Кроме кореянок и китаянок там были две-три женщины из Латинской Америки, хотя перуанки и колумбийки обычно предпочитают работать в районе Окубо. Наверное, сюда перешли те из них, кто не прижился в общине. Фрэнк завел разговор с одной из этих женщин. Разговор не клеился, похоже, та не умела говорить по-английски. Фрэнк попытался перейти на испанский. До меня долетели обрывки его путаной речи: «трес», «кватро», «бьен». Женщина то и дело со смущенной улыбкой посматривала на Фрэнка. «Для таких, как она, — вдруг подумал я, — для таких, как она, проституция — это единственная возможность хоть как-то заработать себе на жизнь».

В отличие от школьниц, отправляющихся на свидания со взрослыми мужчинами, и от тех женщин, которых Фрэнк хладнокровно убил в клубе знакомств, иностранки торгуют своим телом потому, что у них нет другого выбора. Японки тоже торгуют собой, но в основном не для заработка, а для того, чтобы спастись от одиночества. Я вовсе не одобряю, но могу понять китаянку, для которой в Китае всей огромной семьей долго собирали деньги, чтобы она смогла приехать в Японию и отработать все с лихвой, пусть и на панели. А японских женщин я не могу понять. По-моему, их поведение противоестественно. Но самое ужасное, что никто даже не понимает, насколько это противоестественно. Вот и получается, что серьезные дяди и тети, вместо того чтобы понять проблему, только и делают, что перекладывают ответственность за нее на чужие плечи. Будто сами они не имеют к этой проблеме никакого отношения.

Дул холодный ветер, а на проститутке не было не то что пальто, но даже чулок. Самой теплой вещью на ней был синтетический шарфик, завязанный вокруг шеи. Совсем как девочка со спичками из мультика. Такие, как она, приехали сюда продавать то единственное, что они могут продать. И все это для того, чтобы обеспечить своим родным хоть какой-то необходимый для существования минимум. Наверное, это плохо, но по крайней мере это можно по-человечески понять.

Я потихоньку начал приходить в себя. Мне стало зябко на холодном декабрьском ветру, и я поднял воротник пальто. Хотя потрясение еще не прошло, но, по крайней мере, я снова ощущал границу между самим собой и внешним миром. Пока я наблюдал за Фрэнком и его собеседницей, мутная пленка, окутывавшая здешний пейзаж, наконец-то исчезла и я увидел четкую картинку.

Фрэнк прямо-таки провоцировал меня пойти в полицию. Несмотря на легкое отупение, в этом я был абсолютно уверен. «Интересно, зачем это ему?» — размышлял я, привалившись к бетонному забору между небольшим лав-отелем и затрапезным стриптиз-баром.

Завтра — новогодняя ночь. Отчасти из-за этого, а отчасти из-за холодного ветра улица была почти безлюдной. Даже зазывалы попрятались кто куда. Известный своим супер-навороченным раменом ресторан, к которому в летнее время каждый вечер выстраивается гигантская очередь, сейчас был закрыт. Перед его стеклянной дверью, свернувшись калачиком, спал тощий бездомный пес. В соседнем суши-баре жалюзи были наполовину опущены, и молодой работник смывал водой из шланга чью-то засохшую на тротуаре блевотину.

На автостоянке одиноко чернел «мерседес-бенц». В его стеклах то загоралось, то гасло отражение неоновой рекламы лав-отеля, у которого, прислонившись к забору, стоял я. Эти желтые и розовые отблески были похожи на рваные раны.

Почувствовав холод, я сразу же почувствовал и жажду. Я перешел через дорогу и купил в автомате банку горячего явского чая. Глотнув чаю, я снова стал смотреть в окна полицейского участка. Теперь мне уже казалось, что Фрэнк никогда не говорил мне, чтобы я шел в полицию. «Интересно, почему я до сих пор не пошел в участок и не рассказал о том, что произошло в клубе?» — подумал я. И, случайно взглянув в сторону лав-отеля, вдруг заметил, что ни Фрэнка, ни его латиноамериканской собеседницы на перекрестке нет.

Когда я понял, что Фрэнк исчез, мне стало не по себе. Я даже собрался пойти его искать, но потом подумал: «Да ну его на фиг, этого психопата и убийцу». Прямо передо мной светился всеми окнами полицейский участок. Двадцать секунд — и я буду уже по ту сторону пуленепробиваемых стекол. А если побегу, тогда еще быстрее.

«Ну, что же ты? — услышал я свой внутренний голос. — Он же убийца! Он же на твоих глазах безжалостно убил несколько человек. Он злодей…»

Злодей? Но я не был в этом уверен… Поэтому и медлил. Я сделал два шага по направлению к полицейскому участку.

В какой-то статье я читал про одну девочку-англичанку, похищенную киднэппером. Девочка эта довольно долго прожила вместе со своим похитителем, и когда ее наконец освободили, заявила, что любит его больше, чем своих родных маму и папу. И еще там было написано про одну шведку, которую грабитель банка взял в заложницы, а она в него влюбилась. Авторы статьи утверждали, что, если человек долгое время находится в состоянии полной зависимости от преступника, то в нем вполне может развиться чувство близости и даже любви по отношению к преступнику.

Фрэнк не причинил мне вреда. Он, правда, схватил меня за шиворот и бросил на пол, но он не отрезал мне уши и не сломал шею. Так почему же я должен идти и заявлять на него в полицию? Не потому ли, что убийство — это очень тяжелое преступление? Убийство нельзя прощать. Я обязан пойти в полицию.

Я сделал еще три шага в сторону участка и снова остановился, но на этот раз не по своей воле. Просто ноги отказывались меня слушаться. Они подкашивались, словно не хотели идти в полицию. Я допил чай и решительно спросил себя: «Неужели тебе не хочется, чтобы Фрэнка посадили в тюрьму?»

«Конечно, хочется, — не менее решительно ответил кто-то внутри меня. — Ему там самое место».

«Кто это мне отвечает?» — озадаченно пробормотал я и снова поднес банку ко рту, но лишь убедился в том, что внутри нет больше ни капли. Я стоял в нерешительности, не в силах сдвинуться с места, то и дело поднося ко рту пустую банку из-под явского чая.

Может, позвонить кому-нибудь? Кому бы позвонить? «Кому?» — повторил эхом чей-то голос у меня внутри.

Я достал из кармана мобильник. Перед глазами всплыло лицо Джун. Может, позвонить Ёкояме? Ну да, и что, интересно, я могу ему сказать? «Ёкояма-сан, он оказался убийцей! Я сейчас уже на полпути в полицию. Как вы думаете, стоит мне туда вообще идти? Наверное, стоит, правда?»

На всякий случай я еще раз поглядел по сторонам. Фрэнка нигде не было. И вообще, все вокруг выглядело каким-то нереальным. Хотя улица вроде бы осталась той же самой улицей, и знакомый до боли Кабуки-тё тоже вроде бы никуда не делся, но почему-то мне вдруг показалось, что я нахожусь где-то за границей, в каком-то странном и страшном месте. Я как будто затерялся в собственном бесконечном сне.

«Ты просто все еще не оправился от шока, — мне пришлось заняться самотерапией. — Ты все еще не можешь себя контролировать».

Из дверей участка вышел полицейский в синей форме. Он сел на велосипед и покатил в мою сторону. Я тупо смотрел, как он приближается ко мне. В окружавшем меня пейзаже двигался только он.

Ноги мои онемели, словно от них вдруг отлила вся кровь. От пояса и ниже я весь похолодел, но вовсе не от декабрьского холода. Снова поднеся пустую банку ко рту, я почувствовал на губах вкус металла. Этот вкус напомнил мне тяжелый запах крови, витающий над теплыми еще телами в клубе знакомств. У меня закружилась голова.

Полицейский доехал до перекрестка. Я машинально прижал мобильник к уху. Сделал вид, что разговариваю по телефону. Но на перекрестке полицейский, так и не доехав до меня, повернул налево и растворился в туманной перспективе улицы лав-отелей. Я смотрел ему вслед, продолжая с силой прижимать мобильник к уху. Мне казалось, что все происходит как при съемке рапидом: велосипед плавно вписался в поворот, плавно миновал затрапезный стриптиз-бар на углу и наконец скрылся из виду. Как только полицейский исчез из поля моего зрения, меня начали мучить сомнения: а был ли он вообще, или мне просто привиделся велосипед с седоком в униформе?

Но тут я почувствовал боль в ухе и понял, что до сих пор изо всех сил прижимаю к нему мобильник. Выглядел я, конечно, здорово — с мобильником в правой руке и пустой банкой от чая в левой. Руки у меня вспотели. Корпус телефона стал липким и влажным. Жестянка сделалась скользкой от моего пота, хотя мне по-прежнему было холодно. «Может, это реакция на явский чай? Может, он сразу перерабатывается в пот?» — подумал я и вдруг понял, что в участок я точно не пойду. «Не пойду я к ним. В конце концов, они узнают об этом от кого-нибудь еще», — эта мысль была на удивление приятной.

Фрэнк так и не появлялся. Я еще не придумал, что делать дальше, но твердо решил в полицию не ходить. У меня не было душевных сил на то, чтобы в деталях рассказывать полицейским о преступлении и отвечать на их вопросы. «Слишком много возни», — пробормотал я и неожиданно для себя негромко хохотнул. Если я пойду в полицию, то мне придется провести там, по меньшей мере, полсуток. Они же будут брать у меня показания и все такое. А я, между прочим, работал сопровождающим «по-черному», без соответствующего разрешения. И это, без сомнения, полицейским не понравится. Так что еще и Ёкояме может здорово попасть. Мама тоже расстроится… Мне это нужно? Я мало того что без работы останусь, так меня еще и на учет поставят в полиции. Я же знаю, как они работают. Меня, скорее всего, запишут в соучастники. «Мама ужасно расстроится…» — еще раз подумал я и вдруг вспомнил об убитой девушке номер три и дядечке «Mr. Children». И о других убитых. У них ведь, наверное, тоже была семья. Я увидел — как наяву — их трупы, припомнил во всех деталях сцену убийства.

Неожиданный моментальный флэшбэк: все, что я пережил в клубе, пронеслось у меня перед глазами, но теперь это не вызвало во мне испуга и отвращения. Я вспомнил все, вплоть до хрустящего звука, с которым сломалась шея обожженного дядечки, но вместе с этим воспоминанием мне в голову пришла мысль, что это нормально, что такой звук всегда бывает, когда человеку ломают шею. Наверное, у меня было что-то вроде паралича чувств. Потому что я хотел, но никак не мог заставить себя пожалеть этих зверски убитых людей. Во мне абсолютно не было сострадания.

С Фрэнком я провел два дня, а с его жертвами познакомился буквально только что. По крайней мере, не раньше, чем мы пришли в этот клуб. «Может быть, я в какой-то мере отождествляю себя с Фрэнком, и именно поэтому не чувствую ни малейшей симпатии к убитым им людям?» — подумал я. Эта мысль мне не понравилась. Какой-то слишком простой и однобокий подход. Фрэнк мне неприятен. Мне совершенно нет до него дела. Если его посадят в тюрьму или убьют, я вряд ли буду об этом печалиться. Но мое отношение к Фрэнку никак не влияет на мое отношение к его жертвам. Они и до смерти были какими-то неживыми. Словно роботы или огромные куклы.

Например, девушка номер два сказала, что пришла в этот клуб, потому что ей было одиноко. Она не знала, чем заглушить это одиночество, и не нашла ничего лучше, кроме как прийти в клуб знакомств, чтобы потрепаться с кем-нибудь.

В случае с девушкой номер три — похожая история. Распевать в полном одиночестве песни Амуро Намие! Все это только от того, что люди сами не знают, чего они хотят.

Когда дядечка «Mr. Children» склочничал с девушкой номер пять, он особо не выбирал выражений: «По тебе же сразу видно, — орал он, — что ты в сексе по телефону работаешь. Я вас всех как облупленных знаю». И что она ему на это сказала? «Конечно-конечно, по мне сразу видно». — И улыбнулась, окончательно втоптав этим в грязь свое человеческое достоинство.

А хозяин заведения? Типичный обитатель Кабуки-тё — мужчина с абсолютно атрофированным чувством ревности, да и вообще поразительно бесчувственный. Он с легкостью мог простить и своей подруге, и подругам своих друзей даже самую обидную измену — измену с незнакомцем.

Официант с пирсингом, как ни посмотри, был просто одним из многочисленной породы молодых людей, косящих под музыкантов.

Такие, как он, чаще всего ни черта не смыслят в музыке и не особо стремятся к расширению своего музыкального кругозора. Они просто продолжают по инерции заниматься чем-то, к чему их подталкивает ближайшее окружение, будь то друзья или семейный круг.

Все эти люди из клуба знакомств жили не своей волей, а по чьей-то указке. Словно они были созданы для того, чтобы своим существованием иллюстрировать всякие социальные стереотипы. Мне было неприятно находиться среди этих людей, они наводили меня на мысль о том, что внутри у них не кровь и плоть, как у живых существ, а опилки и куски поролона, которыми раньше набивали мягкие игрушки. И даже когда я стал свидетелем их смерти — увидел, как медленно и вязко течет из раны кровь, услышал треск ломаемой кости, — это выглядело как-то нереально и не очень-то меня убедило. Я же помню, что единственное, о чем я подумал при виде истекающей кровью девушки номер пять, это то, что ее кровь больше всего похожа на соус для сашими.

Все они были всего лишь имитацией людей. Я уверен, что Маки — девушка номер один — за так ни разу и не задумалась, чего она хочет в этой жизни, не попыталась найти свой собственный стиль. Ей казалось, что достаточно окружить себя эксклюзивными вещами, и она тут же станет эксклюзивной личностью. Для Маки эксклюзивными вещами были упаковка тофу за пятьсот йен, пять ломтиков сашими за две тысячи йен, платье от Джунко Симады, гостиница «Хилтон» и международные перелеты первым классом. Она свято верила в то, что люди, достигшие всего этого, — уже полубоги, и самым ее заветным желанием было очутиться в обществе обладателей всех эти сокровищ, стать такой, как они.

Но дело-то в том, что я сам был ничем не лучше всех этих убогих придурков. Совершенно такой же, как они. Именно поэтому я и видел их насквозь, понимал каждое движение их поролоновых душ, и от этого мне становилось еще гаже.

Наискосок от полицейского участка, прямо на входе в стриптиз-клуб, топтался молодой зазывала в серебристом костюме и с красной бабочкой на шее. Ему было холодно, он то и дело потирал руки одна о другую. Впрочем, это не мешало ему кидаться к редким прохожим, обрушивая на них целый ворох соблазнительных предложений.

Полукруглую арку над входом в стриптиз-бар освещала изогнутая неоновая лампа. Ее отсвет падал на лицо зазывалы, окрашивая его то в оранжевый, то в сиреневый цвет. Но вот — пауза, никого прохожих нет. Зазывала широко зевнул. Потом еще раз и еще. Вот к нему подошел невесть откуда взявшийся уличный пес, и зазывала погладил его по голове.

И я, по большому счету, ничем от этого зазывалы в серебристом костюме не отличаюсь — я тоже кручусь между всеми этими публичными домами, стриптиз-барами и лав-отелями. Потому что моя работа, которой я ни в коем случае не горжусь, заключается в том, чтобы водить сюда иностранцев. Но за два года этого занятия я понял одну вещь: манера общения — вот что делает человека приятным или отвратительным. Если собеседник кажется тебе полным уродом, то это потому, что у него уродский стиль общения. И если ты не веришь, что с кем-то можно нормально общаться, то скажешь про него: «Этому парню нельзя верить».

В клубе знакомств стилем общения была ложь. Само собой разумеется, что в увеселительном заведении никто и не ожидает от тебя особой правдивости или дискуссий на философские темы. Я не об этом. Например, девушки из китайского клуба ради солидных чаевых могут вам наплести что угодно. Но почти все заработанные таким образом деньги они отправляют в Китай, обеспечивая своей семье минимум для существования. И проститутки из Латинской Америки, продавая свое тело, тоже зарабатывают деньги не для себя, а для своей семьи. Скажем, для того, чтобы их муж мог наконец купить телевизор. В определенном смысле эти женщины не врут. В них нет ни капли лжи. Они знают, что делают, и не тратят сил на бесплодные размышления. Сетовать на одиночество — это не их стиль.

Хотя в клубе знакомств и не в ходу явный разврат, я бы никому не посоветовал водить туда своих детей. Ведь дело не в разврате, а в том, что все люди в этом заведении по самые уши погрязли во лжи. Им нечего было делать в этом клубе, и им нечего было делать в этой жизни. Сетуя на свое одиночество, они просто-напросто убивали время. Все до одного, включая хозяина и официанта.

Именно эти люди стали жертвами Фрэнка, и я не видел никакого смысла идти ради них в полицию и подвергаться многочасовым допросам. И тем не менее, я снова начал двигаться по направлению к полицейскому участку. «Делать нечего, — думал я. — Я просто не могу не пойти в полицию». Можно было, конечно, побродить по лав-отелям и поискать Фрэнка, но я понимал, что шансы его найти стремятся к нулю. Вернуться домой и рассказать Джун, что я стал свидетелем убийства, — это тоже не вариант. Так что, кроме как пойти в полицейский участок, мне ничего не оставалось.

Чем ближе я подходил к участку, тем отвратительней себя чувствовал. Мое тело, казалось, посылало мне какой-то сигнал. Сигнал об опасности. Шел он откуда-то снизу, от моих ног, или откуда-то изнутри, — я не мог понять, но очень четко чувствовал — что-то не так, где-то произошел какой-то существенный сбой.

Словно кто-то воспользовался тем, что я не в себе, и убедил меня в невероятной, невозможной вещи, в которую я бы ни за что не поверил, находясь в здравом уме. Это самообман.

Я остановился, немного не доходя до полицейского участка, и оперся плечом о бетонный забор. Чтобы разобраться в себе, мне было необходимо вспомнить происшествие во всех подробностях.

Задаваться вопросом, почему Фрэнк вдруг устроил эту бойню, было бессмысленно. Я все равно этого никогда не пойму. Лучше подумать о том, почему он не убил меня. Может быть, потому, что я сказал Джун по телефону, что, если через час она позвонит, а я не отвечу — пусть идет в полицию? Я же специально сказал это по-английски, чтобы Фрэнк меня тоже понял. Как назло, я не знал, сколько времени прошло с тех пор. Я взглянул на часы — начало первого. На циферблате, прямо по центру, липкое пятнышко еще невысохшей крови. Не знаю чьей.

«Может быть, Фрэнк не убил меня из-за Джун? — подумал я. — Может быть, он боялся, что она пойдет в полицию?»

Стоило мне об этом подумать, и я обмер от ужаса. Где-то глубоко внутри я уже давно знал ответ на свой вопрос, но все мое существо противилось тому, чтобы ответ этот вышел наружу. Память отказывала мне, от страха я не мог ничего толком припомнить. Я весь дрожал, волна ужаса поднялась снизу и с силой ударила в виски. В моей голове не осталось ни одной мысли — их словно смыло этой бешеной волной. Мозг отказывался мыслить.

«Давай! Вспоминай!» — скомандовал я себе.

И вспомнил. Вспомнил лицо Фрэнка, его голос. От этого воспоминания мне стало совсем плохо, и, не в силах больше сдерживаться, я сблевал прямо себе под ноги. Явский чай проделал путь из желудка обратно по пищеводу и выплеснулся из моего рта на щербатый асфальт. Я вспомнил, как во время бойни в клубе, когда меня — беспомощного и умирающего от страха — начало тошнить, я напрягал всю свою волю и, содрогаясь от отвращения, заглатывал капля за каплей кислую жижу, лишь бы не исторгнуть ее на пол.

Меня снова вырвало смесью чая, слюны и желудочного сока. Только Джун. Кроме нее я не мог найти никакого объяснения тому факту, что я до сих пор жив. Я не верил, что Фрэнк испытывал ко мне какие-то теплые чувства. С чего бы он стал относиться ко мне как-то иначе, чем ко всем остальным посетителям клуба знакомств? Но даже если и предположить, что Фрэнк симпатизирует мне, не думаю, что эта симпатия помешала бы ему меня убить. Ведь занесенный над моим горлом длинный и тонкий нож он убрал только после того, как я поговорил с Джун.

Впрочем, когда мы оказались на улице, Фрэнк почти сразу же заговорил о полиции.

Как он там сказал: «Иди в полицию, Кенжи, всю дальнейшую свою судьбу я вверяю тебе»…

«Вот ведь урод. Опять он мне наврал», — подумал я, и в этот момент у меня появилось дурное предчувствие. Медленно обернувшись, я увидел в нескольких сантиметрах от себя Фрэнка, неестественно застывшего в позе охотящегося зверя — растопырив руки, он делал вид, что вот-вот на меня накинется.

Это зрелище, можно сказать, меня доконало. В глазах у меня помутилось, полицейский участок улетучился из поля моего зрения. Я подумал, что сейчас упаду в обморок, но, к моему удивлению, этого не произошло — я остался стоять на ногах.

Фрэнк казался мне великаном. Я был уверен, что сейчас он навалится на меня, расплющит в лепешку и эту лепешку потом с удовольствием съест. Я почувствовал себя многократно уменьшенным, как миниатюрная модель автомобиля.

— Кенжи, ты чего здесь делаешь? — спросил Фрэнк.

Он сказал это совсем негромко, но меня чуть не снесло звуковой волной. Наверное, он все-таки был в лав-отеле с этой латиноамериканкой.

По улице проехала первая за это время машина. Свет ее фар на мгновение осветил лицо Фрэнка, который как раз открыл рот, чтобы что-то сказать. В глубине его рта металлически блеснула какая-то штуковина.

— Почему ты не пошел в полицию? — спросил Фрэнк и начал перекатывать языком это нечто, находящееся у него во рту.

— Ты жвачку, что ли, жуешь? — поинтересовался я и сам себе удивился. Зачем было это спрашивать? Я же не ответил на его вопрос, хотя нельзя сказать, чтобы я его полностью проигнорировал. Просто взял и брякнул первое, что пришло в голову. Это даже общением не назовешь. Я, похоже, был не в том состоянии, чтобы общаться. Моя речь была скорее рефлекторной реакцией — все равно, что отдернуть руку от горячей сковородки. Вот я и среагировал на блестящую штуковину у Фрэнка во рту и просто спросил у него, что он там жует.

— Аа… это, что ли? — протянул Фрэнк, будто вспомнил что-то очень важное, и, достав штуковину изо рта, показал ее мне. Это было кольцо из слоновой кости или чего-то похожего, сделанное в виде змеи, заглатывающей солнце. — Это подарок от моей новой знакомой. Она из Перу и немного говорит по-английски. Рассказала мне, что эту штуку, из которой сделано кольцо, добывают в море. У того побережья, где раньше жили индейцы инка. Как же это называется? Известковые губки, кажется. У них скелет из извести сделан, у этих губок. Обломки их скелетов собирают, специальным образом обрабатывают и делают из них украшения. Когда такую штуку лижешь, она во рту растворяется. А ты знаешь, сколько в ней кальция? Какое-то безумное количество! Между прочим, майя, ацтеки и тольтеки были каннибалами именно потому, что им не хватало кальция. А вот инка — все думают, что они не пожирали людей, потому что у них были ламы и гвинейские свиньи, но это полная чепуха. Ламы здесь ни при чем. Просто инка получали весь необходимый им кальций из известковых губок. Кенжи, ты вообще в курсе, что кальций помогает человеку расслабиться и восстановить эмоциональный баланс? Когда эта женщина мне сказала: «Возьми, это тебе пригодится», я сразу почувствовал, что вот она-то меня понимает. С ее стороны было очень мило подарить мне это колечко. Теперь я с его помощью наконец-то обрету покой.

Вид у Фрэнка был абсолютно счастливый. Он вытер обслюнявленное кольцо о свою рубашку и снова сунул его мне под нос. Теперь я разглядел, что на самом деле оно больше похоже на фаянсовое.

— Фрэнк, а ты уверен, что она тебе это колечко подарила? Может, ты ее убил, а колечко взял себе? — сказал я и испугался собственных слов. Что происходит? Мне показалось, что внутри меня засел какой-то странный тип, который зачем-то проговаривает все мои мысли вслух. При этом наши с Фрэнком голоса звучали очень гулко, как в громадной пещере. Мое сердце колотилось так быстро, что я не различал отдельных ударов, нижняя челюсть подрагивала, в горле пересохло.

— Я ее не убивал, — сказал Фрэнк и кивнул в сторону перекрестка. Его новая знакомая стояла почти на том же самом месте, что и раньше, кокетливо повесив себе на локоть маленькую пластиковую сумочку. Фрэнк помахал ей рукой. Она помахала ему в ответ.

— А куда вы с ней ходили? — спросил я. — Я вас нигде не видел.

— Сперва мы немного постояли у входа в лав-отель, поболтали о том о сем. Потом обошли отель кругом и встали вон там, видишь? Ну а дальше мы просто стояли и наблюдали за тобой.

— Вот как? — сказал я и засмеялся, продолжая удивляться самому себе. Раньше я ни за что бы не стал смеяться, разговаривая с Фрэнком. — А я думал, вы в отель пошли.

Обычно, перед тем как что-то сказать, я тщательно выбираю слова, продумываю порядок слов в предложении, но на этот раз дело не ладилось. Этот парень у меня внутри, не церемонясь, выбалтывал все мои мысли. «Может, он опять меня загипнотизировал?» — подумал я.

— Фрэнк, может, ты опять меня загипнотизировал? — услышал я свой голос.

— Да нет вроде. — Фрэнк с изумлением уставился на меня.

Мне стало страшно. Наверное, я схожу с ума. Едва подумаю о чем-нибудь — и сразу начинаю об этом говорить. При том что говорить об этом совсем не хочу. Это как-то само собой происходит. Челюсть у меня уже просто ходуном ходила, да так, что было слышно, как стучат зубы.

— Ты в порядке? — спросил Фрэнк. И заглянул мне в лицо. — Эк тебя трясет всего, даже зубы стучат. Кенжи, ты куда смотришь-то? Але?! Тебе плохо? Ты понимаешь, что я тебе говорю?!

Я снова засмеялся и, не ответив ни на один из этих вопросов, срывающимся голосом произнес:

— В твоих устах, Фрэнк, все это звучит особенно забавно.

Звук собственного голоса эхом отозвался у меня в ушах. Смех пер из меня наружу, и я был не в силах что-либо с этим поделать. Именно так люди и сходят с ума. У них в мозгах все перемешивается, и все части организма начинают действовать сами по себе, никак не согласовываясь друг с другом. Я, например, вообще не хочу ничего говорить, а мой рот сам собой раскрывается, и из него вылетают слова. Причем не важно какие, лишь бы только не молчать. Все мои мысли, воспоминания тут же обретали словесную форму и выскакивали из меня с бешеной скоростью. Такое ощущение, что единственное, на что я был способен, — это без умолку говорить о чем попало. Если бы мимо меня сейчас прошла собака, я бы сказал: «Вот идет собака», а если бы при этом я вспомнил, что в детстве у меня был пес, то я бы тут же добавил: «Знаешь, в детстве у меня был пес».

— Ты меня убьешь? — спросил я. Эта мысль пришла мне в голову за секунду до того, как я произнес ее вслух. Стоило мне задать этот вопрос, и мои зубы перестали стучать.

— Я собирался, но передумал, — сказал Фрэнк.

Когда я это услышал, у меня слезы на глаза навернулись. Но я не хотел, чтобы Фрэнк заметил эти слезы, и сделал вид, что рассматриваю что-то у себя под ногами. Соленые капли падали на асфальт, оставляя на нем темные пятнышки. «Это просто от испуга, — подумал я. — Я испугался и от страха немного помешался. Все-таки Фрэнк слишком неожиданно очутился прямо возле меня, вот я и струхнул…» Получается, что мне было очень страшно, но, вместо того чтобы закричать, я просто начал произносить вслух все, что мне приходило в голову.

Фрэнк сказал, что он передумал меня убивать. Однако было бы глупо верить его словам. Это может быть очередное вранье. Но я почувствовал себя лучше. Я утер слезы рукавом пальто. Мне очень хотелось спросить: «Фрэнк, это правда? Ты честно меня не убьешь?», но я сдержался. Если он один раз передумал, он может передумать и в другой раз.

Полицейский участок был у Фрэнка за спиной. То есть, если, например, я сейчас рвану туда изо всех сил, он меня поймает и убьет на месте. Он ведь дядечке «Mr. Children» в одну секунду шею свернул. Впрочем, это не имело особого значения. Я все равно не мог бежать из-за бешеной дрожи в коленках.

Фрэнк приобнял меня за плечи, и мы пошли вдоль улицы. Только один раз он обернулся и взглянул на свою латиноамериканскую подругу. Она заметила, что он смотрит в ее сторону, и помахала ему рукой.

— Замечательная женщина, — печально сказал Фрэнк и замедлил шаг. Мы уже миновали аптеку с ее яркой рекламой и теперь шли мимо полицейского участка. На входе в участок, у прозрачных дверей из пуленепробиваемого стекла, в деревянных кадках вперемежку с полыми стволами бамбука стояли, как положено, новогодние сосенки, увитые рисовыми веревками-оберегами. Этот новогодний декор был для меня олицетворением человеческой глупости. Через окно было видно, как трое полицейских, попивая горячий чай — от их чашек струйками поднимался пар, — смеются чему-то, наверное, какой-нибудь глупой шутке. «Они не знают, что прямо сейчас под их окнами проходит серийный убийца», — подумал я. Полицейские вообще ничего не знают. Но вовсе не потому, что они плохо работают. Просто откуда им знать? Опущенные жалюзи клуба знакомств наверняка не вызывают никаких подозрений. Мало ли, может, он просто закрыт сегодня. А в Кабуки-тё закрытое заведение — это в порядке вещей. Этим никого не удивишь. Даже если Норико сейчас вернется и увидит, что клуб не работает, она, скорее всего, решит, что у хозяина были на вечер какие-то другие планы и он сегодня закрылся пораньше. А то, что за закрытыми дверями лежит гора трупов, — это никому не может прийти в голову. В полиции всегда узнают обо всем позже, чем им хотелось бы.

Когда мы поравнялись с участком, Фрэнк, глядя на меня абсолютно без выражения, тихо спросил:

— Кенжи, так почему ты не пошел в полицию?

— Потому что, когда я совсем уже было собрался туда пойти, появился ты, — ответил я.

— Ах, вот оно что, — промямлил Фрэнк и снова засунул колечко в рот.

У меня вдруг появилось странное ощущение, что я только что преодолел какой-то барьер и перешел в новую фазу. Вот я иду по улице рядом с убийцей, который оставил за закрытыми дверями клуба семь мертвых тел. Вот мы с ним проходим мимо полицейского участка и смотрим в окна на полицейских. На невысоком крыльце стоит кадка с новогодними сосенками, полицейские смеются своим полицейским шуткам. Как будто резня в клубе произошла лет десять назад и все о ней давным-давно успели позабыть.

— Я думал, что ты не пошел в полицию потому, что считаешь меня своим другом. Значит, я ошибся? — сказал Фрэнк, когда участок остался уже позади, и обернулся. Потом обернулся еще раз.

— Значит, ты ошибся, — честно сказал я. — Я и сам толком не знаю, почему не пошел в полицию.

— Но ведь это долг каждого законопослушного гражданина — сообщать полицейским об убийстве. Особенно, если ты был свидетелем этого убийства. Может, ты просто испугался, что я тебя убью?

— Да нет. Я же думал, что ты со своей латиноамериканской красоткой веселишься в лав-отеле. Мне даже в голову не могло прийти, что вы за мной следите.

— Ну что ж, — пробормотал Фрэнк, — в таком случае, я очень рад, что мы не разминулись. Вместо словосочетания «не разминулись» Фрэнк использовал довольно замысловатый оборот «не упустили шанс повстречать друг друга».

— Я, вообще-то, сначала решил тебя испытать. Дай-ка, думаю, я его оставлю одного прямо возле полиции, а сам где-нибудь спрячусь и посмотрю, что он делать будет. Если пойдет в полицию — прирежу его, и дело с концом. Мне было интересно, друг ты мне или не друг. Потому что ни в одной стране мира настоящий друг не пойдет жаловаться в полицию, понимаешь? А если все-таки пойдет, тогда ничего не остается, как его убить. Это мое мнение. А ты что думаешь, Кенжи? Друзей можно предавать?

Я хотел было ответить, что ничего по этому поводу не думаю, но тут у меня в кармане зазвонил мобильник. И именно в этот момент мимо проезжал грузовик. Я прислонился плечом к бетонному забору и, прикрыв трубку обеими руками, чтобы хоть что-то в этом шуме услышать, нажал на кнопку соединения. Это была Джун.

— Кенжи!

— Ага, привет.

— Ты в порядке?

— В полном порядке.

— Я уже дома. Извини, что не смогла позвонить раньше.

— Нет проблем. Все нормально.

— Ты с Фрэнком?

— Да. Мы до сих пор в Кабуки-тё. Так что ты молодец, что домой вернулась.

— Знаешь, я немного волновалась, потому что когда я тебе в последний раз звонила, ты начал что-то говорить про полицию, а потом сразу разъединился. А когда Фрэнк трубку брал, я вообще ничего не поняла. Он пьяный был, что ли?

— Ага. В дым пьяный.

— И еще, ты мне сказал сообщить в полицию, если ты на мой звонок не ответишь, но я не очень поняла, что именно я должна им сказать. Что-то типа «мой парень сейчас вместе с одним иностранцем, которого зовут Фрэнк, и этот иностранец очень опасный, и я звоню, звоню, а мой парень мне не отвечает, сделайте что-нибудь!?» Боюсь, в полиции бы меня не поняли.

— Конечно, не поняли бы.

— Кенжи!

— Что?

— У тебя честно все в порядке?

— Конечно!

Джун немного помолчала и сказала:

— Кенжи, у тебя голос дрожит.

Фрэнк смотрел на меня своим бесстрастным взглядом.

— Ладно, я тебе еще попозже позвоню, — сказала Джун. — И ты, между прочим, тоже можешь мне позвонить. Ты ведь помнишь мой номер? Я еще нескоро лягу.

— Хорошо, — сказал я и отсоединился. Неужели у меня и вправду голос дрожит? А я даже и не заметил. Похоже, теперь я вообще не отдаю себе отчета в том, что со мной происходит. До тех пор, пока кто-нибудь мне со стороны не подскажет или пока я специально не начинаю с другими людьми себя сравнивать. Но кто попало для этого не годится, это должен быть кто-то близкий и дорогой. Кто-то, кому можно верить, когда он говорит мне: «Слышишь, кажется, с тобой не все в порядке» или, наоборот, убеждает меня в том, что я молодец и вообще классный парень.

Я поговорил с Джун всего пару минут. Но странное дело, я словно прозрел. Я наконец-то вспомнил, каким я был до того, как Фрэнк начал убивать всех направо и налево.

Впрочем, когда, выключив мобильник, я взглянул на Фрэнка, я тут же почувствовал, что меня снова засасывает в ту самую дыру, из которой я с таким трудом выбрался. Как будто мне позволили на одну минуту выйти на свежий воздух, а теперь опять запирают в душной комнате без окон.

— Она сейчас у тебя? — спросил Фрэнк, когда мы снова зашагали вдоль дороги.

— Нет, вроде. Сказала, что дома.

— Хм… — неопределенно хмыкнул Фрэнк. Это могло означать все что угодно, как недовольство, так и полное удовлетворение. Полное отсутствие интонации. Но в случае с Фрэнком надо все время помнить, что, во-первых, плохие предчувствия всегда оправдываются, и, во-вторых, что он все время врет.

После этого его хмыканья у меня не осталось больше никаких сомнений — он точно знает, где я живу. И это именно он наклеил окровавленный кусочек кожи на мою дверь. Но так как Джун живет в другом районе — в Такаидо, то ее адреса он, скорее всего, не знает. «Он не сможет убить Джун», — подумал я.

— Знаешь, — вдруг сказал Фрэнк, — эта женщина из Перу, она уже три года в Японии живет. За это время у нее было не меньше пятисот мужчин. Из них четыреста с лишком японцев. А еще она спала с иранцами и китайцами. Вообще-то она из католической семьи, но, по ее словам, в Японии сила Христа ослабевает. В глубине души я ее понимаю. То есть это трудно объяснить, но я понимаю, что она имеет в виду. Она говорит, что год назад у нее случилось одно фантастическое переживание, которое буквально спасло ее от всей этой грязи. Кенжи, это правда, что завтра ночью в Японии будет бить гонг, приносящий спасение?

Я не сразу понял, о чем говорит Фрэнк, потому что то, что он имел в виду, на самом деле на гонг, а колокол. Колокол Спасения.

— У этой женщины, Кенжи, в жизни всякое бывало. Я не о побоях сейчас говорю и не о насилии, я говорю о психологическом давлении группы, понимаешь? Это для нее было самым трудным. Люди здесь понятия не имеют о том, что такое личное пространство. Все должны быть частью одного коллектива, в котором постоянно распускаются какие-то сплетни и все всё друг о друге знают. Но для японцев это в порядке вещей. Они не чувствуют, что они на тебя давят, потому что для них это бессознательный процесс. И жаловаться на них не имеет никакого смысла, потому что они попросту не поймут, о чем ты толкуешь. Если бы они были откровенно враждебны, то можно было бы предъявлять им какие-то претензии, но они же не считают тебя своим врагом, вот и получается, что ты страдаешь, а поделать ничего не можешь.

Она мне рассказала об одном случае. Когда этот случай с ней произошел, она жила в Японии около полугода и уже немного говорила по-японски. Как-то раз она возвращалась домой через пустырь, в районе промышленной зоны, и на этом пустыре школьники играли в футбол. В Перу футбол — страшно популярная игра, и, когда она была маленькой девочкой, то в своих трущобах на окраине Лимы часто играла с другими детьми в футбол. Правда, на мяч у родителей денег не было, поэтому приходилось играть консервной банкой или комком из старых газет. В общем, она увидела этих школьников, гоняющих по пустырю мяч, вспомнила детство и страшно обрадовалась. Когда мяч покатился в ее сторону, она с удовольствием ударила по нему, но из-за того, что на ногах у нее были босоножки, мяч полетел криво и угодил в сточную канаву. А в канаву эту стекали отходы со всех этих промышленных предприятий вокруг пустыря. Ну и соответственно мяч весь испачкался и вонял ужасно. Она выловила его из грязи, извинилась перед детьми и уже собралась идти дальше, но дети ее окружили и стали требовать, чтобы она купила им новый мяч, потому что этот такой грязный, что играть им невозможно. Они стояли вокруг нее и галдели, а она не понимала, чего эти дети от нее хотят, потому что в тех трущобах, в которых она выросла, о возмещении ущерба не слыхивали.

Все закончилось тем, что она разрыдалась прямо на глазах у галдящих школьников. Ей было ясно, что нищая проститутка из Латинской Америки — это не самый желанный гость в Японии, как, впрочем, и в любой другой стране. Она подозревала, что ей придется терпеть насмешки и грубость, такая уж у нее профессия, и она терпеливо сносила все издевательства своих клиентов. Но требование этих детей купить им новый мяч было за пределами ее понимания. У нее осталась в Перу огромная семья из шестнадцати человек, и она приехала в Японию зарабатывать деньги для того, чтобы им всем не пришлось жить на улице.

Короче, она вынуждена была оставаться в Японии, пока не заработает необходимую сумму, но она никак не могла привыкнуть к здешним порядкам. Иногда ей даже казалось, что еще немного, и она не выдержит этого испытания и умрет. Как женщина религиозная, она обращалась за помощью к своему Богу, но потом рассудила, что в этой стране совсем другие люди и обстоятельства, и бог, должно быть, тоже совсем другой. Она решила для себя, что сила Христа здесь ослабевает, — Фрэнк продолжал говорить без остановки.

Мы все шли и шли и уже миновали станцию «Сэйбу-Синдзюку» и прошли насквозь узкую длинную щель между небоскребами. От этих небоскребов мы повернули в сторону парка Йойоги и очутились на маленькой улочке, сплошь застроенной деревянными домишками. На этой улице не было, да и не могло быть никаких отелей. Темный узкий переулок с рядами покосившихся домишек, словно слипшихся друг с другом. Тот еще пейзажик. Нависшие крыши почти полностью заслоняли ночное небо, и хотя небоскребы Ниси-Синдзюку были отсюда в двух шагах, их совсем не было видно. Полоска иссиня-черного неба над переулком казалась абсолютно плоской, словно вырезанной из плотной бумаги.

Фрэнк явно вел меня куда-то, но со стороны казалось, что мы просто гуляем. Движение успокаивало. И кроме того, рассказ Фрэнка про эту латиноамериканскую проститутку, как ни странно, очень меня заинтересовал. Пожалуй, это был первый раз, когда Фрэнк рассказывал что-то такое, чему хотелось верить.

Может быть, Фрэнк не убил меня вовсе не из-за Джун? Ведь, по большому счету, она ничего о нем не знала. Ну, вроде бы американец. Говорит, что зовут его Фрэнк. Но не трудно догадаться, что Фрэнк — это выдуманное имя. А даже если бы оно и было настоящим, это мало что меняло — в одном только Токио сотни иностранцев с таким именем. Так что Джун совершенно правильно сказала, что, пойди она в полицию, ее бы там даже слушать никто не стал. Фотографии Фрэнка у нее все равно нет, номера его паспорта она не знает, кроме того, вообще нет никакой уверенности, что он американец. А из тех, кто видел Фрэнка сегодня вечером в клубе знакомств, в живых остались только Норико и я. Норико точно не пойдет в полицию, в этом я уверен на сто процентов, ну и к тому же Фрэнк ее вроде как загипнотизировал. Так что если он меня убьет, то завтра спокойно сможет улететь из Нариты куда угодно — его никто и ничто не остановит. А убить меня он может в любой момент. Но пока, по крайней мере, он, похоже, не собирается меня убивать.

Я взглянул на Фрэнка. Он с серьезным видом продолжал свой рассказ.

— Она говорит, что японцам пора наконец задуматься о своей религии, о своих богах. И мне кажется, что в этом она права.

Я даже не знал, что в самом центре Токио, буквально в десяти минутах ходьбы от Кабуки-тё, можно найти такой вот старый деревянный район. Домишки вроде здешних обычно показывают в самурайских сериалах. Они и на дома-то не похожи, скорее на макеты домов. Для того чтобы зайти в дверь такого дома, нужно нагнуться. За дверью обязательно будет посыпанный гравием малюсенький японский садик, буддистский фонарь и миниатюрный пруд, поверхность которого не перестает колыхаться от мельтешения маленьких розовых рыбок непонятной породы.

Супермодерновый Синдзюку был отсюда в двух шагах. Я примерно представлял себе, где мы находимся, но, разумеется, никогда в этом районе не был. Фрэнк уверенно, не замедляя шага, шел вперед по этой улице, которая становилась все уже и уже и наконец настолько сузилась, что в промежутке между домами вряд ли смогла бы проехать легковая машина.

— Она начала интересоваться здешними обычаями, чтобы узнать хоть что-нибудь о японской религии и божествах. Но оказалось, что ни одной книжки об этом на испанском нет, а по-английски она читать не умела. Поэтому она решила расспросить своих клиентов-японцев, чтобы получить хоть какое-то представление о здешних богах. Но никто из ее клиентов ничего об этом не знал. Ей показалось странным, что японцы настолько не придают значения своим обычаям и своей религии. Она даже подумала, что, наверное, у японцев просто не бывает таких неразрешимых проблем и таких безвыходных ситуаций, когда кроме бога надеяться больше не на кого.

А потом один из ее клиентов — репортер-ливанец, проживший в Японии двадцать лет, — рассказал ей об этом гонге. Он рассказал, что в Японии нет таких заметных фигур, как Иисус Христос или пророк Мухаммед, а также нет и единого бога. Здешние люди обвязывают рисовыми веревками огромные валуны и старые деревья и считают их богами. Кроме того, богами становятся души умерших. И еще он сказал ей, что она абсолютно права, что Япония никогда не имела печального опыта, знакомого большинству материковых государств, — Японию никогда не завоевывали, и ее жители никогда не оказывались в положении беженцев. И даже во время Второй мировой войны большинство сражений велось на территории Китая, Юго-Восточной Азии и на островах в Атлантическом океане. На Окинаве, конечно, тоже шли бои, но на Хонсю были только воздушные бомбардировки. То есть японцы не сталкивались лицом к лицу с врагом, который убивал и насиловал их родственников прямо у них на глазах. И никто не пытался насильно заставить японцев говорить на другом языке.

Опыт завоеваний и ассимиляции — как раз на этом и строится взаимопонимание народов. Но у японцев этого нет, они не знают, как относиться к людям из других стран. До недавнего времени у них толком не было возможности пообщаться с иностранцами. Их закрытость, их недоверие происходят именно от незнания.

Этот репортер-ливанец сказал, что Япония — пожалуй, единственная «нетронутая» в этом смысле страна в мире, кроме, разумеется, Соединенных Штатов Америки. Потом он добавил, что, кроме недостатков, у Японии куча достоинств, и начал рассказывать моей знакомой об этом гонге. Короче, он сказал ей, что, так как Японию никогда не завоевывали, то японцы в отличие от всех других народов сохранили, а может, не сохранили, а выработали в себе некую душевную деликатность. По его словам, японцы совсем иначе воспринимают реальность и совсем иначе решают свои проблемы. Например, у них есть такой буддийский обряд, которому уже больше тысячи лет. Суть в том, что каждый год в буддийских храмах и святилищах в новогоднюю ночь бьют в специальный гонг… Надо же, забыл! Какое-то очень символичное число… Ну… в общем, бьют в этот гонг сто с чем-то раз. Кенжи, ты не помнишь, сколько там ударов?

Теперь я понял, о чем говорил Фрэнк. Он говорил о Дзёяно-канэ. О колоколе, провожающем старый год.

— Сто восемь. Сто восемь ударов.

— Точно! Конечно же, сто восемь. Как я мог забыть, — сказал Фрэнк.

Мы очутились в тупике, и он свернул в еле заметный проход между домишками. В проход этот не проникал ни свет фонарей, ни свет из окон стоящих вокруг домов. Он был темный и такой узкий, что мог вызвать приступ клаустрофобии. Для того чтобы хоть как-то продвигаться по нему, нужно было идти боком.

Проход упирался в полуразрушенное здание, которое спекулянты недвижимостью, видимо, начали сносить, но тут лопнул «пузырь» — начался кризис, и здание это так и осталось — ни то, ни се. Почти со всех его стен обвалилась известка, сверху свисали какие-то холщовые тряпки и обрывки полиэтилена. Фрэнк раздвинул в стороны обрывки холста, и мы с ним пролезли внутрь здания, буквально касаясь коленями пола. От гладкого полиэтилена пахло засохшей грязью и кошачьей мочой.

— В прошлом году она ходила туда и была поражена до глубины души. Она говорит, это что-то неземное. Что со сто восьмым ударом тебя покидает вся скверна, и ты обретаешь спасение. — С этими словами Фрэнк щелкнул выключателем. Загорелась флуоресцентная лампа, содранная с потолка и валявшаяся на полу. Ее света хватало почти на всю комнату. От этого странного, идущего снизу освещения по лицу Фрэнка заметались уродливые тени.

Раньше здесь, скорее всего, была какая-то клиника. На дощатом полу в самом углу комнаты валялись медицинские инструменты и сломанные стулья. По центру лежал матрас, наверное, снятый с какой-нибудь выброшенной кровати. Фрэнк уселся на этот матрас и жестами показал мне, чтобы я сел рядом с ним.

— Слушай, Кенжи, а этот колокол — он правда очищает ото всех дурных инстинктов? Ты не мог бы меня отвести куда-нибудь, где его можно послушать?

— Нет проблем, — ответил я и подумал, что это, наверное, и есть та причина, по которой он меня еще не убил.

— Здорово! Спасибо тебе, Кенжи! А ты не знаешь случайно, как он действует? Ну, каким образом он очищает от всего дурного? Я вообще-то все более или менее понял, когда она мне рассказывала, но хотелось бы услышать ответ на этот вопрос от японца.

— Фрэнк, можно я здесь переночую? — Я уже понял, что вернуться к себе мне сегодня не удастся.

— На втором этаже есть кровати. Ты можешь поспать там, а я здесь, на этом матрасе, — сказал Фрэнк и добавил: — Ты ведь устал, наверное, сегодня был трудный день, много чего произошло… Давай только еще совсем немножко поговорим про этот колокол и ляжем спать. Ладно?

— Нет проблем, — снова ответил я и огляделся. Второй этаж в этом здании определенно был, но вот лестницы на второй этаж — не наблюдалось.

— А как я попаду на второй этаж? — спросил я.

— Посмотри сюда. — И Фрэнк ткнул пальцем в дальний угол. Там высилась громоздкая конструкция — поваленные на пол железные стеллажи, а на них старый холодильник. В потолке над холодильником была пробита дырка величиной с полтатами, ширина ее, наверное, была около метра.

— На второй этаж попадают вот с этого холодильника. Наверху много кроватей, так что получается не хуже гостиницы. — Фрэнк улыбнулся.

Ну конечно, я залезу на второй этаж, а он стащит холодильник на пол и свободен — можно за мной и не присматривать. Все равно я оттуда никуда не денусь. Мне вряд ли хватит смелости спрыгнуть вниз через эту дыру, потому что прямо под ней валяются железные полки и дикое количество битого стекла. Кроме того, если я все-таки спрыгну, то Фрэнк все равно проснется от шума. Я же не Бэтман.

— Здесь, наверное, больница была, — сказал Фрэнк, пока я осматривал комнату, в которой мы сидели. — Я ее нашел как-то, когда гулял. По-моему, классное убежище! Вода, правда, не течет, зато электричество подключено. Так что вместо душа можно просто минеральную воду из бутылки вскипятить в электрокофейнике и обтереться влажной тряпкой. По-моему, очень даже удобно.

Вообще-то по всем правилам в доме на снос должно быть отключено все сразу — и вода, и газ, и электричество. «Откуда, интересно, он ворует электричество?» — подумал я, но решил об этом не спрашивать. Какая мне разница? Я уверен, что Фрэнку совершить подобную кражу — раз плюнуть.

— Короче, этот репортер-ливанец очень подробно объяснил ей, почему колокол бьет именно сто восемь раз. Но она, разумеется, забыла больше половины из того, что он ей говорил. И все равно, послушав этот колокол, она была в таком восхищении, что начала изучать японскую историю. Самостоятельно, правда, зато с большим усердием. Я за всю свою жизнь первый раз видел человека, который столько всего знает о той стране, в которой поневоле оказался. Например, те девушки из клуба, они ведь ничего не знали о своей собственной стране. Им просто неинтересно это было, понимаешь? Их привлекают совсем другие вещи — пассажиры первого класса, ночевка в «Хилтоне», дорогущий бурбон, сумки, тряпки и так далее. А история Японии их не интересует. Почему, скажи мне? Я этого не понимаю.

«Что теперь об этом говорить, — подумал я. — Эти девушки вряд ли смогут узнать о японской истории что-нибудь новое, даже если очень-очень захотят». Стоило мне вспомнить бойню в клубе, как вслед за обычной памятью на всю катушку заработала зрительная, и я понял, что сейчас у меня перед глазами снова появится распахнутое горло девушки номер пять. Вместе с этим пониманием ко мне вернулся страх. Тот же самый страх, который захлестнул меня на улице, когда, обернувшись, я увидел в нескольких сантиметрах от себя безмолвно подкравшегося Фрэнка. Страх, который невозможно осознать до конца.

У меня заныла спина, ноги подкосились. Острый запах плесени вдруг забил мои ноздри и потихоньку начал просачиваться внутрь, оседая на изнанке моей кожи и заполняя собой все мое тело. Но странное дело, я так и не увидел растерзанную шею девушки номер пять. Предчувствие этого тошнотворного образа появилось, а сам образ так и не возник. Экран остался пустым, хотя проектор работал на полную мощность. Мне трудно было до конца в это поверить, но я забыл сцены тех ужасных убийств, которые видел своими глазами.

Я попытался вспомнить тот момент, когда Фрэнк отрезал уши дядечке «Mr. Children», но у меня ничего не вышло. Я помнил только факты, но не образы. Так бывает, когда вспоминаешь какого-нибудь бывшего приятеля — ты можешь вспомнить его имя, можешь вспомнить, что это был за человек, но воссоздать в памяти его лицо оказывается непосильной задачей. Или, например, ночные кошмары — ты точно помнишь, что видел страшный сон, но при этом напрочь забываешь, что именно там происходило. Как и почему срабатывает этот механизм — ума не приложу.

— В общем, за прошедший год моя знакомая из Перу узнала кучу интереснейших фактов японской истории. Например, уже тысячи лет назад, японцы выращивали рис, и, несмотря на многочисленные заимствования — из Африки был позаимствован барабан Тайко, из Персии пришло искусство обрабатывать металл, — традиция выращивания риса долгое время практически не менялась. Но потом появились португальцы со своими ружьями, и Япония погрязла в войнах. До этого, конечно, войны тоже случались, но японцы сражались преимущественно на мечах — я видел такие битвы несколько раз в кино, это больше похоже на танец, чем на сражение. Ну вот, после того как в Японию завезли огнестрельное оружие, японцы стали воевать все чаще и чаще и постепенно начали вторгаться в соседние страны. Но так как раньше у японцев никогда не было опыта общения с иностранцами, то они не знали, как нужно вести себя с завоеванными территориями и населяющими эти земли народами. Это привело к тому, что вели они себя ужасно, и вскоре все соседние народы их возненавидели.

Все это продолжалось до тех пор, пока на Японию не сбросили атомную бомбу. После чего японцы стали воспринимать мир совсем по-другому, стали пацифистами, начали производить первоклассные электротовары и превратили свою страну в экономическую супердержаву. То есть получилось именно то, что должно было получиться. Япония пошла правильным путем.

Вы проиграли войну с Америкой, но ведь война велась за политические интересы в Китае и Корее, так что можно сказать, что в конечном итоге вы вышли победителями. Кенжи, объясни мне, почему колокол бьет именно сто восемь раз? Я спросил у этой женщины из Перу, но она сказала, что точно не помнит.

«Наверное, он меня проверяет», — подумал я. Проверяет, чтобы узнать, насколько хорошо я разбираюсь в японской истории и философии. Если неплохо разбираюсь — то я достоин быть его гидом, а если плохо… Интересно, что он со мной сделает?

— В буддизме… — начал я и тут же подумал, что, может, это и не буддизм вовсе, а, скажем, синтоизм. Впрочем, Фрэнк все равно не знает, чем они отличаются друг от друга. — То, что ты называешь «дурными инстинктами», в буддизме обозначается словом «БОННО». Только в отличие от «дурных инстинктов» в твоем понимании, слово «бонно» имеет гораздо более глубокий смысл.

Фрэнку, похоже, жутко понравилось, как звучит слово. С мечтательным видом он несколько раз повторил: бон-но, бон-но… Потом абсолютно без акцента, совсем как японец, пробормотал себе под нос по-японски: «Вот это да!» и глубоко вздохнул.

— Вот это я понимаю! — Фрэнк снова перешел на английский. — Вот это слово так слово! Да его просто два раза повторишь, и уже улетаешь. Невероятно. Откуда берутся такие звуки? Кенжи, ты мне можешь в точности перевести, что это слово значит?

— Сейчас. А пока запомни, что бонно есть у всех у нас без исключения, — сказал я и в который раз за сегодняшний день удивился своим собственным словам. Откуда я все это знал? Меня же никто этому не учил, и книжек про это я вроде бы не читал. А слова «бонно» я вообще не слышал уже сто лет, чуть ли не с начальной школы, потому что в обычном разговоре оно почти никогда не используется. И тем не менее, я абсолютно точно знал его смысл.

Но тут произошло невероятное: в ответ на мое заявление, что бонно есть у нас у всех, Фрэнк вдруг сморщился, на глаза у него навернулись слезы, и дрожащим голосом он сказал:

— Кенжи, я тебя умоляю… Пожалуйста, расскажи мне…

И я начал рассказывать ему про бонно, по ходу дела пытаясь вспомнить, откуда я все это знаю. У меня было такое ощущение, что я наконец-то нашел нужный софт и смог декодировать всю ту информацию, которая долгие годы лежала на моем харддиске, будучи для меня совершенно недоступной.

— В японском языке есть слово «мадоу» — заблудиться, сбиться с дороги, — сказал я.

Фрэнк тут же принялся повторять вполголоса: «Мадоу, мадоу». Когда иностранцы произносят древние слова, эти слова словно приобретают еще большую значимость и одновременно загадочность.

— Глагол «мадоу» — это самый простой способ выразить сущность «бонно». Но все-таки эти два слова немного отличаются друг от друга. «Бонно», или как ты их называешь «дурные инстинкты», — это врожденное зло, за которое человек, тем не менее, должен быть наказан. Принято считать, что существуют шесть категорий бонно, но некоторые утверждают, что этих категорий не шесть, а десять, а иногда бонно делят всего на две большие категории. В христианстве, кстати, есть нечто похожее — так называемые семь смертных грехов, только, в отличие от христианского греха, бонно есть у всех без исключения. Чтобы тебе было проще понять, бонно — как бы еще один внутренний орган, вроде сердца или там почек. А эти категории, извини, я даже не буду тебе называть, потому что перевести их на английский у меня все равно не получится, — я договорил и перевел дух.

— Ну ясное дело, — кивнул в ответ Фрэнк. — Английский слишком прост для того, чтобы передать глубокое значение всех этих понятий.

— Ладно. Расскажу тебе о двух больших категориях. В первую категорию входят бонно, порождаемые помыслами, а во вторую — бонно, порождаемые чувствами. Те, которые порождаются помыслами, сразу же исчезают — стоит тебе прикоснуться к истинной сущности вещей. Но дурные инстинкты второй категории, то есть порождаемые чувствами, не подвластны логике, и, для того чтобы от них избавиться, ты должен истязать себя долгими тяжелыми тренировками. Фрэнк, ты случайно не видел такого документального фильма, о буддийских практиках? О том, как монахи постятся месяцами, или зимой стоят обнаженными под ледяными струями водопада, или, сидя в неестественной позе, терпеливо сносят побои деревянным шестом?

— Видел, конечно, — сказал Фрэнк. — Это очень известный фильм. Его даже по телевизору показывали.

— Я просто хотел тебе сказать, что в буддизме, кроме таких вот истязаний, есть множество легких и приятных вещей. Например, новогодний Колокол Спасения, который звонит в ночь с тридцать первого декабря на первое января. А количество ударов связано с тем, что, по одной из буддистских традиций, в человеке находится сто восемь разных бонно. С каждым ударом в человеке становится одним дурным инстинктом меньше, так что, прослушав все удары от начала до конца, он полностью освобождается от бонно.

— А где этот колокол можно услышать? — спросил Фрэнк.

И тут я понял, откуда я знаю все эти подробности о Колоколе Спасения и о бонно, которые я только что изложил Фрэнку.

В этом году я пообещал Джун, что мы отпразднуем Рождество вместе, но обещания своего не сдержал. Джун на меня очень обиделась, и я еле вымолил у нее прощение, поклявшись, что новогоднюю ночь обязательно проведу с ней. А для того чтобы решить, куда нам лучше всего пойти в новогоднюю ночь, я купил несколько городских журналов типа «Токио Уолкер» с описанием романтических новогодних мест. Эти журналы мы с Джун как раз на днях просматривали. Не помню, в каком из них была статейка под названием «Уроки истории, или Как получить настоящее удовольствие от новогодней ночи», где как раз и рассказывалось о бонно и о Дзёяно-канэ. Я вспомнил, как Джун, по кончик носа укутавшись в одеяло, лежала на моей кровати, а я зачитывал ей все это вслух.

— Моя перуанская знакомая сказала, что там, куда она ходила слушать колокол, собралась огромная толпа народу. Все вели себя тихо, но все равно ей очень трудно было сосредоточиться. Кенжи, может быть, ты знаешь какое-нибудь спокойное место, где можно послушать этот колокол? Какой-нибудь храм или что-нибудь такое? Потому что в толпе я не могу!

Мне и самому не особенно хотелось идти вместе с Фрэнком в Мэйдзи-Дзингу — самый известный в Токио храм, куда кроме нас придут еще сотни тысяч людей, чтобы достойно проводить старый год.

— Есть одно подходящее место, — сказал я. — На мосту.

— На мосту? — переспросил Фрэнк и посмотрел на меня, как на дурачка.

Про этот мост тоже было написано в статье. И именно под этим мостом мы с Джун договорились послушать новогодний колокол. Я посмотрел на часы. Три часа ночи, тридцать первое декабря. Как же этот мост называется? Совершенно вылетело из головы. Я помнил только, что он — через реку Сумидагава. Интересно, Джун уже спит?

— Кенжи, какой еще мост? Я не понял.

— В этом районе, да и в Синдзюку тоже, очень мало храмов, потому что почти все храмы находятся в центре Токио, понимаешь? Но там всюду дикие толпы страждущих спасения. Так что, если ты хочешь послушать колокол в тихом спокойном месте, и в этом я полностью тебя поддерживаю, то есть один мост, названия не помню, куда нам лучше всего пойти. Звук колокола долетает по реке до этого моста и отражается от его металлических опор. Фантастическое ощущение, Фрэнк! Короче, это именно то, что нам нужно.

Фрэнк посмотрел на меня, и в глубине его тусклых невыразительных глаз вдруг что-то блеснуло, словно где-то там, на дне, в нем проклюнулся слабый, робкий свет.

— Я очень хочу туда пойти! — сказал он срывающимся голосом. — Кенжи, умоляю, отведи меня туда!

Я сказал Фрэнку, что моя девушка знает, как называется этот мост, и позвонил Джун. Набирая ее номер, я вдруг понял, что в комнате очень холодно. Пальцы окоченели и не слушались, поэтому я несколько раз ошибался и нажимал не на те кнопки.

— Кенжи, это ты? — Джун мгновенно сняла трубку. Наверное, она все это время ждала моего звонка. Я мысленно увидел ее лицо. «Она, наверное, очень волнуется», — подумал я и сказал:

— Ага, это я. — Я старался говорить как можно более беззаботно, но от холода, а может быть и от напряжения, голос мой дрожал.

— Ты где? Уже дома?

— Нет пока. Мы тут вместе с Фрэнком.

— Где?

— У него в отеле.

— В «Хилтоне»?

— Нет, в одной маленькой гостинице. Названия я не запомнил. Что-то типа мотеля. Тут довольно мило.

Мне пришла в голову одна идея. Только я не знал, хорошая она или плохая и что вообще из этой затеи выйдет. Холод был ужасный, я вымотался до предела и плохо соображал. Может, и не стоило все это затевать, но ничего другого я не мог придумать.

Микрофон мобильника запотел от моего дыхания. Фрэнк не сводил с меня взгляда. В бледном свете лежащей на полу флуоресцентной лампы его лицо казалось бледным до синевы и неестественно искривленным. «По крайней мере, — подумал я, — пока я не приведу его на мост, он меня точно не убьет».

— Джун, я должен отвести Фрэнка послушать Дзёяно-канэ.

— Ты шутишь?

— Нет, я серьезно.

— Что ты говоришь? Очень интересно! — Я слышал по ее голосу, что она рассердилась. Волнения волнениями, но я же обещал ей, что новогоднюю ночь мы проведем вместе, и она не забыла обещания.

Мой план заключался в том, чтобы Джун тоже пришла к мосту и следила за нами. Она даже могла бы устроить так, чтобы Фрэнка арестовали, но для этого я должен был подробно объяснить ей, что именно произошло в клубе знакомств. А этого мне совершенно не хотелось делать, кроме того, она вполне могла мне не поверить. К тому же я уже начал забывать подробности убийства, и меня вовсе не радовала перспектива многочасовых допросов в полиции с последующей потерей рабочего места. Поэтому я не стал говорить Джун, что Фрэнк оказался убийцей, и решил, что связываться с полицией не стоит.

— Ты не помнишь, как этот мост называется? — вместо этого спросил я.

— Какой еще мост?! — Джун окончательно вышла из себя.

В прошлый раз, когда из-за моей работы мы не смогли пойти в ресторан, она страшно рассердилась и сказала мне, что вообще-то я ей нужен только для того, чтобы на Рождество ей было с кем пойти повеселиться. Для школьниц Рождество — это особенный день. Ни Джун, ни ее подружки по большому счету не нуждаются в бойфрендах. Они без конца твердят, что от парней одни проблемы, что и поговорить-то с ними не о чем, и денег-то у них нет и никогда не будет. В этом году, например, во время летних каникул Джун поехала отдыхать на океан не со мной, а со своими подружками. Но Рождество — это совсем другое. Это почти ритуал. Один вечер в году, рождественский вечер, нужно обязательно, обязательно провести вместе со своим мужчиной. А я взял и все испортил. А теперь еще выясняется, что и новогоднюю ночь я собираюсь провести не с Джун, а с каким-то уродом Фрэнком… Короче, у Джун были все основания взбеситься.

— Ну, тот мост, о котором мы с тобой в журнале читали. На Сумидагаве, там, где очень красивое эхо от колокола. Я никак не могу вспомнить, как этот мост называется.

— Извини, я тоже что-то не припомню, — злобно сказала Джун. Типа «катись ты со своим Фрэнком знаешь куда?!»

— Джун, милая, не сердись. Это очень важно. Я не хочу, чтобы ты волновалась, но в некотором роде от этого зависит моя жизнь.

Я прямо-таки почувствовал, как она на том конце провода набрала в легкие побольше воздуха, чтобы высказать все, что она обо мне думает.

— Джун, ругаться будем потом! — закричал я, пытаясь остановить этот взрыв бешенства.

Фрэнк продолжал сверлить меня ничего не выражающим взглядом.

— Успокойся и послушай, что я хочу тебе сказать. Я не шучу. Все это абсолютно серьезно — серьезней некуда. После того как я закончу говорить, пожалуйста, не задавай никаких вопросов, ладно? Сейчас у меня просто нет времени, чтобы все подробно тебе объяснить. Ты слышишь? Ты меня поняла?

— Поняла, — хрипло ответила Джун.

— Тогда сначала попытайся вспомнить, как называется этот мост.

— Катидоки, — ответила Джун. Значит, знала. Просто из вредности не хотела говорить. — Это недалеко от рыбного рынка в Цукиджи. Если двигаться по течению, то это следующий мост после моста Цукуда. Там еще два острова есть: Цукисима, кажется, и еще один какой-то. — Джун сильно нервничала.

— Слышишь, приходи туда вечером. Поняла? Я хочу, чтобы ты следила за нами. За мной и за Фрэнком. Не спуская глаз!

— Что значит следила? В каком смысле? Я тебя не понимаю.

В ее голосе послышалось отчаяние. Ну все, объяснять бесполезно. В таком состоянии она ничего не поймет. Надо быстро сказать ей самое важное и повесить трубку:

— Я и Фрэнк. Завтра вечером. Самое позднее в десять. Будем на мосту Катидоки-баси. Обязательно туда приходи. Жди с той стороны, где рыбный рынок. У опоры. Поняла?

— Секунду!

— Что?

— У какой опоры?

— У самой первой.

— Ясно.

— Когда нас увидишь, к нам не подходи. А если мы случайно окажемся рядом с тобой, делай вид, что ты не знаешь, кто мы. Ни в коем случае не заговаривай со мной. Хорошо?

— То есть ты хочешь, чтобы я за вами со стороны следила?

— Совершенно верно! После того как колокол отзвонит, Фрэнк уйдет по своим делам, а мы с тобой поедем домой. А если ты увидишь, что Фрэнк меня не отпускает или пытается на меня напасть, то только в этом случае — и ни в каком другом! — беги за полицейским и зови на помощь. Там должно быть много полицейских, так что с этим проблем не будет. При любом раскладе после последнего удара я собираюсь попрощаться с Фрэнком и уйти от него. Поняла? Если ты увидишь, что мне не удается это сделать, если он меня схватил или я не знаю что, тогда кричи так громко, как сможешь, но одна к нам не суйся! Только с полицией!

— Ясно.

— Ну ладно, я отключаюсь. До завтра.

— Еще одну секунду, Кенжи.

— Что?

— Значит, Фрэнк все-таки оказался скотиной, да?

— Ужасной скотиной, — сказал я и выключил мобильник.

— Все, теперь я знаю, как этот мост называется, — сказал я Фрэнку. — Только, когда мы дослушаем колокол, я хочу, чтобы ты меня отпустил.

Я говорил очень спокойно. Так спокойно, что даже сам не мог в это поверить. Просто у меня больше не было сил нервничать. Я сделал все, что мог — попросил Джун прийти и проследить за нами. Это все, на что меня хватило. Боюсь, ничего лучше мне все равно было не придумать.

— Сам посуди, фамилии твоей я не знаю, полицейских недолюбливаю, да и к тому же запросто могу потерять работу, если свяжусь с ними. Так что в полицию заявлять на тебя я не собираюсь. Но я хочу, чтобы после последнего удара ты меня отпустил.

— Ну конечно! — сказал Фрэнк. — И вовсе незачем было просить свою подружку следить за нами, я и так тебя отпущу. Я с самого начала решил тебя отпустить, как только колокол звонить перестанет. Сколько раз можно тебе говорить? Мы же с тобой друзья!

Я смотрел на него и думал о том, что с тех пор, как мы с ним встретились, прошло всего три дня, даже меньше — два с половиной. Сейчас он вел себя как в самом начале, когда мы сидели с ним в баре-ресторане в дешевой гостинице недалеко от станции «Сэйбу-Синдзюку». Но это ничего не значило. То, что я его друг, не помешает ему меня убить.

— Кенжи, тебе спать не хочется?

Я покачал головой, хотя еще несколько минут назад был готов улечься прямо на пол, усыпанный битым стеклом. Но теперь усталость как рукой сняло. Наверное, из-за напряженного разговора с Джун.

Фрэнк с сомнением взглянул на меня и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но сдержался и промолчал. Это было что-то новенькое. Такого я от него не ожидал. Он еще немного посидел в нерешительности, а потом направился к холодильнику в углу комнаты, достал из него бутылку минералки и начал пить прямо из горла.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, утирая губы.

Я попросил колу, которую заметил в этом маленьком уродце, явно подобранном на помойке. Старенький холодильник был битком набит прохладительными напитками и пивом.

— Знаешь, Кенжи, я бы хотел тебе кое-что рассказать, но боюсь, это будет длинная история. Зато довольно интересная. Мне бы очень хотелось, чтобы ты ее послушал. Пожалуйста.

Фрэнк говорил как-то слишком кротко. Это меня насторожило. Тем не менее я сказал ему, что послушаю.

— Я вырос в маленьком городке на Восточном побережье. Даже не буду говорить, как он называется, все равно тебе это ничего не даст. Перед домом у нас был маленький стриженый газончик. И веранда тоже была — на таких обычно ставят кресло-качалку, в которое сажают старушку с вязаньем. Короче, обычный маленький домик в обычном сонном городишке. Такие то и дело показывают в американских фильмах. — Голос Фрэнка вдруг зазвучал как-то иначе. Лицо его просветлело. С каждой минутой пребывания здесь он становился все спокойней и умиротворенней.

Странное место. Вокруг сплошняком стоят какие-то хибары, но почему-то ни один звук с улицы или от соседей сюда не долетает. В комнате едва слышно гудит валяющаяся на полу флуоресцентная лампа да урчит холодильник. Вот собственно и все. Остальное — тишина. Разбитые окна и осыпающиеся стены завешены холщовыми тряпками и обрывками полиэтилена.

В комнате было очень холодно — мое дыхание превращалось в белые облачка пара. А Фрэнк, похоже, не дышал, по крайней мере, вокруг него никаких облачков не наблюдалось.

— В этот городишко мы переехали всей семьей, когда мне было семь лет. Переезд был вынужденным — в том месте, где мы жили до этого, я убил двух человек.

Выхватив из всего сказанного только английское слово «убил», я машинально поднял глаза и взглянул на Фрэнка.

— Сколько, говоришь, тебе было лет? — спросил я как-то помимо своей воли.

— Семь. — И Фрэнк глотнул еще воды из своей бутылки.

— Не может быть, — пробормотал я себе под нос и тут же почувствовал, что сказал абсолютно не то. С первых же минут знакомства меня не покидало ощущение, что этот американец ни на мгновение не перестает врать. Но на слове «семь» я понял: вот именно сейчас Фрэнк говорит чистую правду.

— До этого мы жили в маленьком портовом городке. Там населения было не больше восьми тысяч. Городок наш считался историческим местом. Неподалеку от него находилось одно из самых старых — четвертое в Америке — поле для гольфа. Оно, правда, не было таким уж известным, но некоторые прилетали в наш городок из Нью-Йорка и Вашингтона специально для того, чтобы поиграть в гольф. К нам ближе всего было ехать от Портлендского аэропорта. Канада тоже была рукой подать — пару часов на машине. В той части Канады все говорили по-английски, но я до сих пор помню свой священный трепет — это была настоящая заграница.

В нашем городе когда-то ходил трамвай, это немного странно для такого маленького городка, да еще и на Восточном побережье, но, к тому времени как я родился, трамваев уже не было — только посреди проезжей части остались трамвайные рельсы. Я обожал эти рельсы. Больше всего мне нравилось просто брести вдоль путей. Они казались мне бесконечными. Маленький ребенок, сам знаешь, сколько он может пройти? Поэтому как бы долго я ни шел, рельсы никогда не кончались, и я свято верил, что они идут через весь мир. Но мое самое сильное воспоминание тех дней — это воспоминание о том, как я потерялся. Ты когда-нибудь терялся, Кенжи?

Я покачал головой.

— Странно, — сказал Фрэнк. — Каждый ребенок хоть один-единственный раз, но должен потеряться.

В детстве отец часто рассказывал мне страшные истории про потерявшихся детей. Отец говорил, что если маленький ребенок играет один, то он почти наверняка потеряется. Поэтому играть одному ни в коем случае нельзя! Только всем вместе. «Кенжи, будешь играть один, придет страшный дядя и тебя заберет!»

Пока я думал про своего отца, Фрэнк вспомнил своего:

— Мой папа однажды сказал, что у него такое чувство, будто я научился ходить только для того, чтобы то и дело пропадать из дома. Как только я научился ходить, я сразу же начал теряться.

Странно было слышать слово «папа» от Фрэнка. После того как он сказал, что в семь лет убил двоих людей, я почему-то автоматически решил, что он был сиротой. В одной книжке я читал что-то похожее. Про то, как у одного мальчика умерли родители, и все детство он прожил в доме престарелых со своей бабушкой, а когда вырос, стал серийным убийцей.

— А как сейчас твой отец поживает? — машинально спросил я.

— Мой папа? — пробормотал Фрэнк и горько усмехнулся. — Живет где-то, наверное. Только не знаю где.

Сразу после этих слов Фрэнк уткнулся глазами в пол и начал рассказывать свою историю, не глядя в мою сторону:

— Я прекрасно помню все случаи, когда терялся, хотя терялся я часто и при самых разных обстоятельствах. Но всегда происходило одно и то же. Нельзя теряться постепенно, маленькими порциями, это всегда случается сразу — целиком и бесповоротно. Ты просто вдруг понимаешь, что вокруг тебя совершенно незнакомая улица, и все. Значит, ты уже потерялся. Только что ты шел по знакомым местам, среди знакомых домов, мимо знакомого сквера, а потом повернул — и попал в абсолютно незнакомое место. Вот этот-то момент осознания пугал, но в то же время и привлекал меня больше всего.

А иногда я пристраивался сзади за кем-нибудь из прохожих и шел вслед за ним, пока не обнаруживал, что не знаю, куда попал. Такое происходило со мной почти каждый день, с тех пор как я научился самостоятельно передвигаться… Сколько же мне было лет? Года три, наверное.

Больше всего я любил ходить за духовым оркестром городской пожарной команды. Здание пожарной команды располагалось в двух шагах от нашего дома, и оркестранты — а они, между прочим, не раз выигрывали какие-то свои соревнования и славились этим по всей округе — часто маршировали мимо нашего дома, отчаянно трубя. Так они тренировались — ходили по улицам и исполняли марши. Ну я и пристраивался вслед за ними. Только в свои три года я ходил еще очень медленно и почти сразу же от их колонны отставал. А в конце колонны всегда шли сузафоны и тубы. Они казались мне огромными и очень красиво сверкали на солнце. Я до сих пор помню, каким несчастным я себя чувствовал, видя, как они уходят от меня все дальше и дальше, а я выбиваюсь из сил, но не могу их догнать. Это было ужасное чувство. Будто весь мир отвернулся от меня: все куда-то подевались, и я остался один.

«Нет, я не один!» — Я оглядывался в поисках родных и в очередной раз понимал, что потерялся. А однажды, потерявшись, я встретил маму. Она возвращалась домой с покупками из супермаркета и заметила меня из машины.

Фрэнк произнес слово «мама» с совершенно нормальной интонацией, но я почувствовал, что лучше не спрашивать, как она сейчас поживает.

— Я этот случай очень хорошо запомнил. Мне было всего три года, и я, кроме нашего дома и кусочка улицы перед ним, ничего толком не знал. Для меня это был весь мир. И мир этот имел форму буквы «Т»: отрезок большой улицы и тропинка, ведущая к нашему дому. Я до сих пор помню границы этого мира. Левая граница — синий почтовый ящик соседей, правая — кизиловое дерево на углу. Напротив нашего дома был небольшой сквер, там на берегу ручья стояла чугунная скамейка. Вот и вся вселенная: почтовый ящик — кизиловое дерево — чугунная скамейка. Очутившись по другую сторону этой четкой границы, я моментально терялся. И хотя это случалось чуть не каждый день, так что я, казалось бы, давно уже должен был привыкнуть к пейзажу вне моего мирка, этого почему-то не происходило. За пределами своей вселенной я чувствовал себя как средневековый человек в ночном лесу.

Тот случай, о котором я тебе рассказываю, произошел позднею весной. Небо в тот день было затянуто облаками. Такие дни часто выпадают у нас на побережье как раз в конце весны или в начале лета. Сверху сыпала мелкая водяная пыль, словно просеянный через сито дождик. Солнце не показывалось из-за облаков, но было душно и влажно. Однако стоило подуть ветерку, и тело сразу покрывалось гусиной кожей. Поэтому в наших местах у многих людей были проблемы с бронхами и куча всяких астматических заболеваний. Сколько себя помню, взрослые вокруг меня все время кашляли.

В тот день я перешел границу возле синего почтового ящика. Для ребенка потеряться — это все равно как для взрослого продвинуться по карьерной лестнице, те же самые ощущения: неуверенность, страх и чувство, будто ты секунду назад сделал что-то такое, чего уже никогда не исправить. Тело сразу становится непослушным, его будто размывает моросящим дождем, и вот ты уже смешиваешься с сереющим вокруг тебя недружелюбным пейзажем.

Потерявшись, я обычно начинал кричать, но взрослые не обращают особенного внимания на орущего ребенка, даже если этот ребенок стоит один-одинешенек посреди улицы. Вот если бы ребенок плакал, тогда другое дело, а так — кого волнует, что он там выкрикивает? В тот день я почему-то испугался сильнее обычного, и к тому времени, как мама увидела меня из машины, я уже был в совершеннейшем исступлении. Увидев маму, выпорхнувшую из машины со словами: «Боже мой, неужели это мой малыш?», я разрыдался.

Но плакал я не от радости, а от ужаса. Мне показалось, что мама предала меня, что она заодно с этим чужим и страшным миром. И я решил, что это вовсе не мама, а кто-то чужой, кто пытается меня обмануть. Мне хотелось домой, в свой маленький, знакомый мирок. Поэтому, когда она попыталась взять меня на руки, я оттолкнул ее и побежал. Побежал туда, где меня ждала моя настоящая мама, с которой я мог встретиться только дома. Мама просто не должна была находиться ни в каком другом месте!

Но, разумеется, мама быстро меня догнала и крепко схватила за плечо, и тогда я, обезумев от испуга, изо всех сил впился зубами ей в запястье. У меня даже подбородок онемел, с такой силой я стиснул зубы. Во мне словно сработал какой-то инстинкт — я сжимал и сжимал челюсти все сильнее. Мама здорово испугалась. В три года у ребенка во рту уже полно зубов, и этими-то зубами я случайно прокусил вену на мамином запястье.

Мне в рот хлынул поток теплой крови. А так как челюсти мои свело и разжать зубы я не мог, то мне пришлось глотать эту кровь, чтобы не захлебнуться. Я сосал кровь из маминого запястья, как младенец сосет молоко из материнской груди. Если бы я остановился хоть на секунду, я бы захлебнулся. Кенжи, а ты когда-нибудь пил свежую кровь?

Я вдруг почувствовал себя так плохо, что даже не смог ответить на этот его вопрос. Я работал гидом уже два года и как раз совсем недавно научился думать по-английски, то есть воспринимать английские слова непосредственно, в виде образов. Раньше я переводил про себя каждое слово на японский, и только после этого до меня доходил его смысл. Например, услышав английское слово «кровь», я сначала искал его японский эквивалент и только потом мог представить себе реальную красную кровь. Но это было раньше, а теперь слова «пил» и «кровь», поставленные друг за другом, вызвали перед моим взором ужасную картину.

К тому же Фрэнк таким обыденным голосом спросил, пил ли я свежую кровь, что это было свыше моих сил. Если бы он говорил как голос за кадром в фильме ужасов: «А теперь я расскажу вам по-настоящему стра-а-а-а-шную историю… Случалось ли вам когда-нибудь пить свежую, красную, сочащуюся кро-о-о-овь?» — ну или что-нибудь в этом роде, это вряд ли произвело бы на меня такое сильное впечатление. Но Фрэнк спросил об этом так, как обычно спрашивают кого-нибудь, играл ли он в детстве в бейсбол или ходил на дзюдо… Вместо ответа я медленно покачал головой и уткнулся носом себе в колени.

— Ну вот. Это была первая кровь, которую я попробовал. Кровь моей мамы, — меланхолично добавил Фрэнк. — Я бы не сказал, что кровь вкусная. У нее почти нет вкуса. Она не горькая и не сладкая, так что привыкнуть к ее вкусу невозможно.

Кажется, я время от времени кивал в такт его рассказу. Меня мутило. Я сидел, обхватив колени и уткнувшись в них носом. Свет от лампы расширялся кверху, как большой стакан. Внизу же была темнота, в которой терялись и грязный пол, и матрас, на котором мы с Фрэнком сидели.

Постепенно глаза мои привыкли к темноте и я разглядел толстый слой пыли по углам и снующих туда-сюда тараканов, целые полчища. Они кучковались вокруг непонятных темных пятен, видневшихся на полу там и сям. По виду эти пятна больше всего походили на засохшую кровь. «Наверное, он кого-нибудь здесь убил, — подумал я. — Или убил не здесь, но потом притащил сюда и расчленил. Здесь ведь раньше клиника была, лучшего места не найти — вон сколько инструментов по полу разбросано. Он, небось, и тот нож, которым зарезал девушек в клубе, где-то здесь нашел».

Фрэнк продолжил рассказывать:

— После того как я укусил маму, родители отвели меня к детскому психотерапевту. Психотерапевт пришел к выводу, что всему виной тот факт, что в детстве мама почти не кормила меня грудью, и от этого у меня в организме образовался недостаток кальция, что и привело к нервному расстройству. И еще психотерапевт сказал, что на меня очень плохо влияют боевики, которыми увлекаются мои старшие братья. Тогда, правда, такого рода фильмы еще не назывались боевиками, но это нисколько не смущало девяносто девять процентов американских подростков, которые обожали стрельбу и реки крови. И мои братья не были исключением.

После того как я убил тех двоих, полиция обыскала наш дом и нашла кучу видеокассет, рекламок с анонсами боевиков и множество масок для ограбления. Средства массовой информации пришли к выводу, что во всем виноваты фильмы, где процветает насилие. Что я попал под их дурное влияние. Но это была отговорка, им всем до смерти хотелось найти простую причину, по которой малолетний ребенок взял и совершил убийство. А правда заключалась в том, что никакой причины не было. Как не может быть причины, по которой ребенок вдруг раз — и теряется. И глупо обвинять родителей в том, что они оставили ребенка без присмотра. Это не причина — это всего лишь неизбежная часть процесса.

Было уже четыре часа утра. Становилось все холодней. Я замерз и дрожал, хотя на мне было пальто. А Фрэнк в своем пиджачке как будто и не чувствовал холода. Вообще за те два с половиной вечера, что мы провели вместе, я ни разу не видел, чтобы он мерз.

Фрэнк заметил, что я, поднеся обе руки ко рту, пытаюсь согреть их своим дыханием.

— Тебе холодно, что ли? — спросил он.

Я кивнул, и тогда Фрэнк, сняв с себя пиджак, накинул его мне на плечи.

— Нет, Фрэнк, так не пойдет. — Мне стало стыдно, и я попытался вернуть ему пиджак, но Фрэнк пресек мои попытки.

— Я не чувствую холода. Вот посмотри. — С этими словами он немного подтянул рукава свитера и сунул мне под нос свое исполосованное шрамами запястье. Запястье, которое я уже видел однажды в клубе знакомств. По-видимому, этот жест означал, что тут есть какая-то связь.

— После того как я попробовал мамину кровь, у меня появилась навязчивая идея, что я обязательно должен выпить еще чьей-нибудь крови. Не потому что мне понравился вкус, а просто меня завораживал сам процесс. Это была самая настоящая одержимость.

Мы, люди, — единственные животные, у которых развито воображение. Именно поэтому мы выжили и стали сильнейшим из видов. Физически человек не мог сравниться с диким зверем, поэтому нам необходима была сила, которая уберегала бы нас от опасности, и мы развили в себе умение предвидеть грядущую опасность и сообщать о ней друг другу. Это стало возможным только благодаря силе воображения.

Именно сила воображения постоянно мучила наших предков образами всевозможных страхов. И вся их жизнь была попыткой сделать так, чтобы эти страхи не материализовались. И у современного человека сохранилась эта способность представлять себе те или иные события умозрительно. Эта способность может быть обращена и во зло, и во благо. В одном случае она питает собой науку и искусство, в другом — усиливает страх и неуверенность и порождает жестокость. Взрослые часто говорят, что дети очень жестоки. Да, дети ломают игрушки, мучают домашних животных и безжалостно убивают насекомых. Но они делают это не потому, что получают от этого удовольствие. Эти действия им просто необходимы, чтобы расслабиться. Чтобы снять то дикое напряжение, которое они испытывают, представляя себе все ужасы огромного, чужого для них мира. Они не в силах противостоять своему собственному воображению, которое навязчиво рисует им картины убийства насекомых, и поэтому в конце концов насекомое должно погибнуть и своей смертью доказать, что мир это мало волнует, что он не рухнет из-за этого.

А меня все время мучили навязчивые образы, картины того, как я пью кровь, и в четыре года я впервые порезал себе вены. Причем было ясно, что я сделал это нарочно, все страшно испугались, и меня снова повели к психотерапевту. Психотерапевт сказал, чтобы мне ни в коем случае не давали смотреть фильмы ужасов и боевики.

Конечно, нельзя сказать, что я не любил фильмы ужасов, но мой интерес к ним ни в какое сравнение не шел с безумной любовью моих братьев ко всяким страшилкам. Эта любовь проистекала от скуки. Люди, живущие скучной жизнью, нуждаются в какой-то эмоциональной встряске, и такой эмоциональной встряской становятся для них фильмы ужасов. Когда обыватели смотрят фильмы о мертвецах, они каждый раз получают подтверждение тому, что все еще живы и что мир вокруг них стоит непоколебим.

Именно поэтому людям необходимы фильмы ужасов и боевики — это амортизаторы, и если они исчезнут, то человечество потеряет один из самых доступных и безобидных способов разрядки. И вот тогда-то, помяни мое слово, резко возрастет число серийных убийц и моральных извращенцев. Потому что тот, кому придет в голову совершить убийство после того, как он посмотрел боевик, — просто идиот, и для него вполне достаточным стимулом к преступлению может с таким же успехом стать даже программа новостей.

С четырех до шести лет я резал себе вены, наверное, раз десять, если не больше. И знаешь, Кенжи, когда кровь потихоньку вытекает из тебя, капля за каплей, ты чувствуешь такой невообразимый холод, что это просто невозможно описать словами. В итоге ко мне приставили специального человека, который следил, чтобы я не резал себе вены. Это была уродливая пожилая женщина. Однажды она поймала меня, когда я пытался перерезать себе горло, и избила до полусмерти. И вот в один из осенних вечеров, когда моя надзирательница принимала душ, я взял нож моего старшего брата, сунул в карман испеченное мамой печенье, вышел из дому и наконец-то снова потерялся. Я бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на трамвайные рельсы. И я вспомнил свои долгие прогулки, когда был совсем маленьким. Красные от ржавчины, рельсы были почти полностью утоплены в цементном, с вкраплениями ракушечных обломков, дорожном покрытии. Ракушки нарядно блестели в лучах заходящего солнца.

Я двинулся вдоль рельсов, по направлению к холму. Я и раньше пытался взобраться на него, но у меня так ни разу и не получилось. Улица становилась все уже и уже, я знал наверняка, что потерялся, но ни разу за всю дорогу не оглянулся назад. Мне было страшно.

Я боялся, что мир за моей спиной уже рухнул, рассыпался в прах. Во мне с каждым шагом росло предчувствие, что рано или поздно один из этих двух противостоящих миров — свой или чужой — обязательно должен будет исчезнуть. Поэтому я и решил не оглядываться и сосредоточился только на том, чтобы двигаться вперед. Нож был очень тяжелым. Он то и дело выскальзывал у меня из кармана, я насколько хватало сил прижимал его через ткань штанины к бедру и продолжал брести вдоль трамвайного пути, глядя себе под ноги, на ржавые рельсы и поблескивающие обломки ракушек. И вдруг он кончился. Я был в шоке — мне всегда казалось, что он бесконечен. Я долго стоял у того места, где исчезли рельсы, и думал о том, что это должно быть и есть самый настоящий край света. А когда я поднял глаза, то обнаружил, что стою на вершине холма. Передо мной был пруд, а позади — я обернулся и увидел свой городок, лежавший внизу как на ладони. Раньше я здесь никогда не был и, разумеется, ничего похожего в жизни не видел.

Город внизу был похож на свой собственный макет — я видел каждую улочку, видел домики, сбегавшие с пологих склонов холма, видел тесные торговые ряды и шпили церквей. В центре — столпотворение высотных зданий, зелень Центрального парка, а на краю — промышленные постройки, за которыми начинался порт, с дымящимися трубами и спичечными коробками доков. С вершины холма я разглядел портовый кран, который уже один раз видел, когда мой брат водил меня гулять в порт. Отсюда кран казался детской игрушкой. А еще дальше, там, где кончался порт, было море. Свинцово-серое, затянутое дымкой, оно пахло солью, и этот запах доносился до меня с порывами ветра. Солнце зависло над горизонтом, почти касаясь воды, и я, глядя на этот неохватный пейзаж, испытал мощный прилив сил и одновременно острое чувство беспокойства и даже паники.

С одной стороны, мне казалось, что весь мир лежит у моих ног. А с другой стороны, я ощущал, что теперь существую отдельно от всего мира. Я отрезан от него. Помню, что я был настолько поражен, что даже сказал вслух: «Вот это да!» Это было какое-то божественное откровение.

Когда-то на вершине холма был угольный карьер, но на его месте уже успел образоваться небольшой пруд. В пруду плавали лебеди. Много, никак не меньше десятка. Наверное, они летели на зимовье в теплые края откуда-нибудь с Квебека. Я шел вдоль заросшего камышом берега, пока не увидел подходящего размера каменную глыбу. Усевшись на нее, я достал из кармана печенье, раскрошил его и принялся кидать крошки в воду. Я, правда, не был уверен, что лебеди едят печенье. Через несколько минут птицы заскользили по воде в мою сторону.

Всей стаей. Я знал, что если я встану со своего места и попытаюсь к ним подойти, то они уплывут. Я и сам был, как эти лебеди: если ко мне неожиданно, без предупреждения, подходил кто-то незнакомый, я сразу же пускался в бегство, потому что незнакомец — это враг. Один из лебедей, совсем юный, почти птенец, по неосторожности подплыл ко мне очень близко. Его изящно вылепленное тело было окрашено заходящим солнцем в оранжевые тона. Сердце мое бешено заколотилось, мне казалось, что оно вот-вот выскочит у меня через рот, или глаза, или уши. Я застыл и твердил про себя: «Еще рано, еще рано».

Птица проплыла мимо камышей и оказалась почти у моих ног. Я подумал, что если сейчас протяну руку, то смогу дотянуться до ее тонкой шеи. Но я продолжал сидеть неподвижно и даже перестал крошить печенье в пруд. Лебедь подплыл еще ближе. Стараясь не спугнуть птицу, я медленно достал из кармана нож, вынул его из чехла. Это был настоящий, тяжелый нож с остро отточенным лезвием, и я подумал, что с его помощью у меня все получится именно так, как надо. И что в конце концов я почувствую свое единство с этим миром, распластавшимся у моих ног.

Лебедь был на расстоянии всего нескольких сантиметров от камня, на котором я сидел. Я медленно поднял нож на плечо, как топор, и молниеносным движением со всей силы обрушил его на шею неосторожной птицы. Оказалось, что в лебединой шее есть кость. Раздался сухой треск, как будто сломалась ветка, и из раны потекла кровь. У этой крови был другой вкус, не такой, как у маминой. Она была чуть сладковатой, и я подумал, что, наверное, это из-за печенья.

В тот день я выпил очень много крови. Но никто никогда так и не узнал, что я убил лебедя на вершине холма. Заброшенная шахта считалась дурным местом, там не раз совершались разные преступления, поэтому люди предпочитали туда не ходить… — Фрэнк замолчал, опустил голову и закрыл лицо ладонями. Мне показалось, что он плачет, но он не плакал.

— У меня просто глаза устали, — тихо ответил он на мой безмолвный вопрос. — Я уже давно не спал. А если долго не спать, то глаза начинают болеть. Все остальное не болит, а глаза немного того, не выдерживают. Невыносимая боль.

— А сколько ты не спал? — спросил я.

— Сто двадцать часов или около того, — сказал Фрэнк.

Сто двадцать часов — это пятеро суток. Может, он на стимуляторах сидит? У меня куча знакомых, подсевших на стимуляторы, и даже Джун мне рассказывала о каких-то своих одноклассницах, которые крепко на этой гадости сидят. Если сделать сразу несколько заходов, один за другим, то так вставит, что несколько суток запросто можно не спать.

— Ты — торчок, что ли? — поинтересовался я. Но Фрэнк отрицательно покачал головой.

— После того как я убил двух человек — это произошло в том же городке, где я зарезал лебедя и выпил его кровь, — меня по рекомендации полицейских, которые вели допрос, отправили в психушку. Если не ошибаюсь, это была военная больница. С тех самых пор как я побывал на вершине холма, чувство, что весь мир лежит у моих ног, но при этом я полностью от него отрезан, так меня и не покидало.

Короче, в этой больнице меня под завязку накачали лекарствами. Там было принято подмешивать лекарство в еду, а если я отказывался есть, то специальной палочкой с силиконовым шариком на конце еду насильно проталкивали мне в горло. Вообще-то эта палочка была предназначена для людей, которые не могли сами глотать — людей с раком горла и тому подобное. В общем, в конце концов меня посадили на жидкую диету и кормили как на убой, ну и лекарства, я думаю, тоже имели побочный эффект, так что очень скоро я безобразно растолстел, стал бледным как мертвец и вообще даже не верил, что я — это я. Я ощущал себя тряпичной куклой, набитой не то опилками, не то какой-то синтетической дрянью. Этакий ватный человек. И ощущение, что я — это вовсе не я, не покидало меня потом в течение многих лет.

Наверное, потому что это действительно был вовсе не я. Впрочем, все эти самокопания: я — не я, по большому счету абсолютно бессмысленны. Копайся в себе сколько хочешь, режь себя на куски: единственное, что ты найдешь, — это плоть, кровь и кучку костей.

Год я провел в больнице, после чего меня выпустили. Я стал таким ужасно толстым, что тело меня не слушалось. Наша семья переехала в другое место-в маленький городишко в штате Вирджиния. Ни отец, ни братья со мной не разговаривали. И только через десять лет, когда я уже был совершеннолетним и сидел в тюрьме, мой старший брат пришел как-то меня навестить и сказал мне одну замечательную вещь. Он сказал, что они не хотели со мной говорить не потому, что я убийца, а потому, что я был безобразно толстым и от этого казался им кем-то абсолютно чужим. «Мы не знали, как себя вести в твоем присутствии, о чем с тобой говорить» — так сказал мне мой старший брат.

А совсем не спать, но при этом сохранять ясность мысли я научился уже после того, как меня в четвертый раз отправили в психушку и удалили часть головного мозга. Слышал когда-нибудь про лоботомию? Это такая операция, которая заключается в том, что врач сверлит пациенту дырку в черепе, засовывает туда специальный инструмент типа топорика для льда и водит этим топориком в разные стороны для того, чтобы расщепить нервные волокна в белом веществе. Короче, меня отправили на эту операцию. После нее я должен был стать совсем смирным. В Америке врачи развлекаются с мозгами своих пациентов кто во что горазд, именно поэтому у нас такая сильная школа нейрохирургии.

К тому времени, когда мне вырезали кусок мозга, мне исполнилось пятнадцать и я уже вовсю увлекался всякой чернухой. Меня все время переводили из больницы в детскую колонию, а оттуда снова в больницу и так без конца. А в этих местах известно какие люди сидят, вот я и научился разным полезным штукам типа того, как перерезать человеку горло, чтобы кровь не хлестала, или в каком именно месте нужно воткнуть нож в ахиллесово сухожилие, так чтоб хлопнуло. Ну и кроме того, я научился гипнотизировать людей. Я даже удивился, до чего это оказалось несложным делом…

Знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты думал, будто я убиваю ради самого факта убийства. Это вовсе не так. В тот самый момент, когда все происходит, я, как правило, задумываюсь о том, что, наверное, в мире есть немало других вещей, которыми я мог бы заняться. И тогда у меня возникает чувство, что я стою на пороге важного открытия, что я вот-вот пойму, как жить дальше.

Тебе не кажется странным, что только в момент убийства я могу сосредоточиться на своей собственной жизни? Моя голова начинает работать на полную катушку, и мне кажется, что именно сейчас я открою в себе что-то такое, что в корне все изменит… Кенжи, ты когда-нибудь лежал в психушке?

Фрэнк рассказывал какие-то ужасные вещи, но большинство из них я был просто не в состоянии воспринять. Тем не менее все, что он говорил, оседало, оставалось где-то внутри меня. Я слушал его, как слушают музыку, когда мелодия и ритм проникают в тебя не через уши, а словно просачиваются сквозь поры твоей кожи. Я весь наполнился этим неспешным рассказом, и поэтому, когда Фрэнк спросил меня, не лежал ли я в психушке, этот вопрос вовсе не показался мне странным.

— Нет, — просто ответил я. Более того, пока Фрэнк все это говорил, мне ни разу не пришло в голову, что он сумасшедший. У меня вообще было такое ощущение, что он рассказывает мне какой-то древний миф: «Давным-давно были такие жестокие времена, когда люди убивали и поедали друг друга…» Я как будто бы полностью потерял способность отличать нормальное от ненормального, хорошее от дурного. Меня захлестнуло дикое чувство беспокойства, которое таило в себе возможность какого-то немыслимого освобождения. Абсолютное освобождение от всех докучливых мелочей, которыми переполнена наша жизнь. Это было фантастическое чувство. Как если бы границы между мной и внешним миром вдруг исчезли, перестали существовать. Все вокруг двигалось, скользило, дрожало.

Меня затягивало в какую-то гигантскую невидимую воронку.

— Психушка — это очень любопытное место. Например, именно там я впервые услышал рассказ о психологическом эксперименте с котом. Его проводили следующим образом: кота сажали в специальную клетку. В пол клетки была вмонтирована кнопка. Если кот нажимал на кнопку, ему давали еду. Через некоторое время кот привыкал к такому распорядку — он нажимает на кнопку, ему дают еду, — и тогда его пересаживали в другую клетку и денек-другой морили голодом. После чего снова возвращали в первую клетку с кнопкой. Только теперь вместо еды, нажимая на кнопку, животное получало электрошок. Очень слабый электрошок, не сильнее дуновения ветерка, но эффект был такой же, как от сильного удара током. Кот становился беспокойным, потом у него начинался невроз, он терял аппетит, отказывался от еды и в итоге умирал от голода.

Интересный опыт, правда? Мне о нем рассказал один человек, занимавшийся психологическим тестированием. Ты знаешь, что такое психологический тест? Я, наверное, сотню таких тестов прошел. Почти все из них знал наизусть. К двадцати годам я разбирался во всей этой психологической чепухе лучше, чем те, кто меня тестировал. Самый известный тест — это, конечно, «Миннесотский многоаспектный личностный вопросник». Хочешь, я тебя протестирую?

Меня страшно заинтересовал рассказ про кота. Я очень хорошо себе представил, как тот своей мохнатой лапкой давит на встроенную в пол кнопку. Он знает, что за это ему дадут еды, и эта мысль его, должно быть, радует. А потом его морят голодом и сажают в ту же самую клетку, и то, что раньше доставляло радость, теперь приносит страдания. Все очень легко объясняется, но кот-то этого не понимает. Ему не хватает информации, чтобы адекватно оценить ситуацию, в которой он оказался.

Мне кажется, что, когда я был ребенком, нечто подобное происходило со мной каждый день. Я вовсе не имею в виду смерть отца или другие переживания такого же масштаба. Я говорю о насущных ежедневных проблемах и проблемках. Ребенок не в силах изменить мир взрослых под себя, так, чтобы все действовало по понятным ему законам. Поэтому он все время чувствует себя одиноким и растет сам по себе, не переставая удивляться несправедливости этого мира. Совсем как несчастный кот. В словах и поступках его родителей и других взрослых нет абсолютно никакой логики.

Что же касается Японии, то здесь эта алогичность возведена в квадрат, потому что в этой стране нет стандартов и нет принципов. Здесь нет ничего такого, что считалось бы безусловно важным. Взрослые здесь живут только ради денег и ради того, что имеет денежную ценность: брэндов и фирменных товаров. Все средства массовой информации — газеты, журналы, радио, телевидение — все заполнено многоречивыми признаниями, суть которых сводится к тому, что нынешние взрослые, кроме денег и брэндов, ни в чем не нуждаются, ничем больше не интересуются и совершенно не стесняются в этом признаваться. Наши современники — от суперполитиков и до самого распоследнего служащего, наливающегося до краев дешевым саке в какой-нибудь пивнушке, — всей своей жизнью демонстрируют, что их конечная цель — это деньги, а все остальное хоть пропади пропадом. Спросите их об этом напрямую, и они надуются и станут возражать: «Деньги — это не главное», но их слова — просто наглая ложь. Достаточно взглянуть на то, как они живут, чтобы в этом убедиться. Вот, например, солидные еженедельники для солидных мужчин, единогласно осудившие школьниц, встречающихся за деньги со взрослыми, — они, между прочим, в каждом номере печатают объявления про «эротический массаж по умеренным ценам» и настоятельно рекомендуют своим читателям посетить специальные «утренние публичные дома». Взгляните на них, они обвиняют бюрократов и политиков в коррупции, а сами рекламируют дешевую недвижимость и акции по смешным ценам, и со всех цветных вкладок вам улыбаются довольные, богатые люди, преуспевшие во всем, в чем только можно преуспеть в этой жизни.

Поэтому в этой стране дети изо дня в день, двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, чувствуют то, что чувствовал несчастный кот, вместо еды получавший удар током. Но попробуйте только заикнуться об этом, и на вас сразу же набросится какой-нибудь престарелый идиот и начнет читать мораль. «Наглые и неблагодарные твари! Какие у вас могут быть жалобы, если вы ни в еде, ни в чем другом не испытываете недостатка? Мы-то работали, как каторжные, питались одной картошкой, чтобы сделать эту страну богатой…» И каждый раз я смотрю на таких вот пыжащихся придурков и думаю: «Не дай мне бог уподобиться им». Если жить по их правилам, то неизбежно станешь таким же упертым и ограниченным. Нет уж, спасибо. Старичкам-то уже все равно — они того и гляди помрут, а мне еще жить и жить в этой прогнившей стране.

— Кенжи, что с тобой? — Фрэнк смотрел на меня с удивлением.

— Так, ничего, — сказал я.

— Ты, кажется, сердишься. — И Фрэнк, отпив немного воды из бутылки, засмеялся.

— Про кота очень интересно было, — сказал я и глотнул колы. Кола уже часа два простояла на полу, но все еще была ледяной, как будто только что из холодильника. «Ну и местечко…» — подумал я. Меня не покидало ощущение, что снаружи ничего нет, что мы находимся на какой-то изолированной от всего света территории, а судя по холоду, может быть, даже на другой планете. Я представил себе другую планету — звезду, на которой убивать людей — это не преступление. Такая звезда обязательно должна быть. Ведь даже на нашей планете при определенных условиях, например в военное время, люди, убивающие других людей, объявляются героями.

И тут я наконец-то понял, почему, стоя на холодном ветру на улице в двух шагах от полицейского участка в Кабуки-тё, я все-таки не сделал эти два шага и не пошел заявлять на Фрэнка в полицию.

«…Те люди, которые погибли в клубе знакомств, оказавшись в положении кота из психологического опыта, даже не пытались сопротивляться…»

Я посмотрел на Фрэнка и подумал, что он-то сопротивляется. Наверное, он — один из тех немногих, кто осмелился противостоять этому миру, по большому счету, ничем не отличающемуся от кошачьей клетки для опыта, в которой тебя сперва приучают к кормежке на халяву, а потом ни с того ни с сего начинают бить электрическим током. Я взглянул в лицо Фрэнка, освещенное снизу флуоресцентным светом, и понял, что именно так и должен выглядеть человек, которого жизнь изрядно помытарила, но не сломала.

— Ну что, психологический тест? — И Фрэнк, не дожидаясь моего ответа, начал по памяти задавать мне вопросы, один за другим. Я должен был отвечать только «да» или «нет». Вопросы были самые разные: от «Любите ли вы стихи о цветах?» и до «Не кажется ли вам, что ваш половой член имеет странную форму?», ну или, например, что-нибудь вроде: «Получаете ли вы удовольствие от того, что над вами издевается любимый человек?» Штук двести вопросов, не меньше.

— Интересно, правда? — с улыбкой спросил Фрэнк. — Этот тест я сам составил. Вообще-то, когда отвечаешь, нельзя слишком долго размышлять, ответы должны от зубов отскакивать, понимаешь? Это я тебе говорю как специалист. Я столько раз эти тесты проходил, что теперь разбираюсь в них лучше всех в мире!

— Ну и какие результаты? — поинтересовался я. — Я нормальный или не очень?

— Не волнуйся, Кенжи, ты психически здоровый человек со свойственными всем нормальным людям внутренними противоречиями и неуверенностью. Поверь мне, для человека гораздо опаснее быть чересчур непоколебимым в своих пристрастиях и на сто процентов знать, что он любит, а что ненавидит. Это уже в некотором роде показатель. А нормальные люди, все как один, подвержены сомнениям и живут, не зная, откуда в следующую секунду подует ветер и в какую сторону повернется под ветром флюгер.

— А ты нормальный? — спросил я.

— Конечно, — ответил Фрэнк.

Его ответ меня совсем не удивил. «Нормальный, так нормальный», — подумал я. Сегодняшний день, начиная с кусочка человечьей кожи, наклеенного на мою дверь, был переполнен неожиданностями настолько, что я уже больше ничему не мог удивляться. Я был изможден до предела, хотя спать мне не хотелось.

Было ужасно холодно. Мы сидели внутри полуразрушенной клиники. На полу валялся разный медицинский инвентарь. Эта обстановка полного раздрая несомненно повлияла на меня, я как бы эмоционально отупел. Нельзя сказать, что я вдруг почувствовал к Фрэнку симпатию или заразился от него безумием, но одно я знал точно: он тянет меня куда-то, где я никогда не был. Он, как настоящий проводник, ведет меня по нехоженым тропам, попутно давая необходимые объяснения.

— Ты, наверное, устал, — сказал Фрэнк. — Жалко, конечно, я тебе еще столько всего хотел рассказать, но ты лучше все-таки отдохни хоть немного, а то у тебя не останется сил, чтобы слушать колокол.

— Да я все равно не смогу заснуть, — ответил я.

— Боишься, что я тебя убью?

— Не из-за этого. У меня нервы напряжены очень.

— Может, съешь чего-нибудь?

— Не хочу.

— А ты через не хочу. Просто после того как поешь, сразу в сон клонит, — объяснил Фрэнк и достал из картонной коробки, стоявшей возле матраса, кофеварку. Он включил кофеварку в сеть, налил туда минеральной воды и, пока вода закипала, извлек из той же самой коробки два запечатанных стаканчика с моментальной лапшой «Рао».

— Ты все время полуфабрикатами питаешься? — спросил я.

— Кажется, да, — ответил Фрэнк и засмеялся. — Но меня это мало волнует. Я вообще-то не гурман.

— А почему? — спросил я, глядя на струйки пара, вырывающиеся из специального отверстия на крышке кофеварки. — Вроде бы все любят вкусно поесть.

— Ты знаешь, в психушке меня сначала очень долго кормили насильно, а потом накачивали питательной жидкостью, поэтому я разучился понимать, что вкусно, а что нет. Это ведь вопрос вкусовой памяти, а она у меня напрочь отбита. — Он хихикнул. — Но дело даже не в этом, а в том, что, когда я ем вкусную еду, мне кажется, будто я теряю частичку себя, понимаешь? Лишаюсь чего-то очень-очень важного.

«О чем это он?»

— У меня сразу же возникает чувство, что я предаю себя. Отказываюсь от своей миссии, которая состоит в том, чтобы убивать людей.

Когда лапша уже была готова, Фрэнк дал мне пластиковую вилку. Я взял вилку и, втянув в себя теплый солоноватый пар, поднимающийся над лапшой, принялся за еду. Но тут мне пришла в голову мысль:

— А ты будешь убивать людей после того, как послушаешь Колокол Спасения? — спросил я у Фрэнка с набитым ртом.

— Не знаю, — ответил он. — Наверное, у меня нет другого выбора. Да и не было никогда. Это просто необходимость. Я должен убивать для того, чтобы жить. И то, что я вены себе резал, и то, что оттяпал этому лебедю голову и выпил его кровь, — все это тоже по необходимости. Если мозг и тело большую часть времени бездействуют, то человек, даже маленький ребенок, очень быстро впадает в маразм. Кровообращение в мозгу замедляется, совсем, как у кота в эксперименте с электрошоком — к тому моменту, как он окончательно потерял аппетит, у него от стресса кровь в мозгу почти не двигалась.

Люди придумали кучу способов борьбы с атрофией мозга: охоту на диких зверей, поп-музыку, автогонки и всякое такое. Но по-настоящему эффективных средств против маразма на самом деле очень мало. Для детей, например, это вообще очень серьезная проблема, у них же нет почти никаких возможностей. Из года в год контроль над обществом усиливается, и иногда мне кажется, Кенжи, что очень скоро в мире появится много таких, как я.

Фрэнк говорил и говорил, совсем забыв об остывающей на его вилке лапше, которую он подцепил из стаканчика и теперь держал у подбородка. Капли супа падали на пыльный пол. Лапша остыла настолько, что от нее уже даже не шел пар, но Фрэнк все продолжал говорить. У него просто вылетело из головы, что он собирался поесть. Он весь сосредоточился на разговоре — или даже не сосредоточился, а просто говорил как одержимый. Как будто, если он замолчит, то сразу же упадет на пол и умрет.

Фрэнк так и не притронулся ни разу к своей лапше. Свисающие с вилки белесые нити высохли и потемнели. Я смотрел, как они подрагивают в воздухе, медленно, но верно превращаясь в нечто неузнаваемое и абсолютно несъедобное. Я, кажется, начал понимать, что имел в виду Фрэнк, когда сказал, что он равнодушен к вкусной еде, что ему не нужен сон и что он должен убивать людей для того, чтобы жить.

Но вот наконец Фрэнк замолчал.

Я спросил:

— Может, поешь? — И показал глазами на свисающую с вилки лапшу.

— Ах да! Я совсем забыл. — И Фрэнк торопливо запихнул лапшу в рот и начал жевать, но в его печальном взоре читался безмолвный вопрос: «Почему мы, люди, обязаны ежедневно проходить через эту пытку едой?»

— Когда мне было двенадцать лет, я убил троих человек подряд — все они были старичками, из тех, что вечно дремлют на террасе в своих креслах-качалках. Потом я записал аудиокассету, на которой признавался в убийстве, и отправил ее на радио, своему любимому радиоведущему. Мне хотелось, чтобы этот парень знал, что я и есть тот самый серийный убийца, о котором так много в последнее время говорят.

Чтобы сделать свой голос неузнаваемым, я засунул в рот вату и зажал между зубов карандаш, а потом записал кассету на старом папином магнитофоне. В общей сложности я записывал кассету часов двадцать, наверное. Это было по-настоящему здорово, я ни секунды не скучал. Но парни из ФБР проанализировали голосовой отпечаток, и эта кассета стала неопровержимым доказательством моей вины. И потом я еще очень долго жалел, что записал ее и отправил на радио. Однако лет через десять после этого я вдруг вспомнил, какое удовольствие испытал, записывая эту кассету: мне казалось, будто я наконец достиг гармонии с окружающим меня миром…

Это очень трудно объяснить. Например, в тот момент, когда я убиваю кого-нибудь, я уверен на все сто, что вот это и есть настоящий я. Мое тело наконец-то становится целиком и полностью моим, я заполняю собой все пространство внутри своей телесной оболочки… Вот я и хочу проверить, что произойдет со мной после сто восьмого удара. Исчезнут ли мои бонно? Смогу ли я справиться с опустошенностью и полностью слиться с собой?.. Это очень, очень важно для меня.

Я доел лапшу, и почти сразу же меня потянуло в сон. Я потер глаза кулаками, и Фрэнк, заметив это, указал мне на матрас:

— Кенжи, ты можешь и здесь поспать. Просто на втором этаже кровати, я думал, тебе будет удобней, но, похоже, в таком состоянии тебе на второй этаж не залезть…

Я как был, прямо в пальто, повалился на матрас. Свет от лампы, лежащей на полу, слепил меня, но так как Фрэнк до сих пор еще не доел свою лапшу, то я просто прикрыл глаза рукой и попытался заснуть. Фрэнк, судя по всему, заметил мой жест и выключил свет. Матрас был холодный и сырой. «Интересно, Фрэнк все время в таких местах ночует?» — подумал я.

Я несколько раз проваливался в сон, но то и дело просыпался от холода. Мне никак не удавалось заснуть по-настоящему. Съев лапшу, я немного было согрелся, но теперь уже снова замерз и, лежа на холодном матрасе, дрожал всем телом. Фрэнк долго шуршал чем-то по углам, а потом подошел и накрыл меня каким-то старым одеялом. Когда я повернулся под этим одеялом, раздалось шуршание, как от мнущейся бумаги. «Может, это и есть бумага?» — подумал я. В темноте было слышно, как Фрэнк ест свою лапшу. Уже засыпая, я подумал, что Фрэнк стопудово меня убьет, и мне снова стало страшно. Я с трудом успокоил себя, что вряд ли он станет меня убивать, пока не послушает Дзёяно-канэ. За секунду до того, как я заснул, на улице пронзительно вскрикнула птица.

То, чем накрыл меня Фрэнк, действительно оказалось бумагой — это были кое-как сложенные листы старых газет.

— Мы сюда больше не вернемся, так что проверь, не забыл ли ты чего, — услышал я голос Фрэнка.

Я обернулся и, к своему удивлению, увидел, что Фрэнк переодевается в токсидо.

— Здесь нет зеркала, поэтому я ждал, пока ты проснешься, чтобы ты поправил мне галстук, — сказал Фрэнк, натягивая на себя атласную рубашку с оборками по краю воротника. Он уже был одет в брюки с лампасами. Пиджак и галстук-бабочка лежали поверх картонных коробок в углу.

— Очень нарядно! — сказал я.

— Спасибо. — Фрэнк довольно усмехнулся, застегивая пуговицы на рубашке.

Я смотрел, как Фрэнк облачается в токсидо. Он стоял на засыпанном стеклом полу, посреди комнаты, залитой тусклым светом, который с трудом проникал через завешенные каким-то тряпьем окна. У меня было ощущение, что я все еще сплю и вижу странный сон.

— Ты эту одежду с собой привез, что ли? — спросил я.

— Ну да, — ответил он, — очень полезная вещь. Во время праздников это самая незаметная одежда.

Мы вышли из нашего убежища около четырех часов дня. Я понятия не имел, сколько людей обычно собирается на мосту Катидоки-баси, но было бы очень обидно прийти слишком поздно, когда все хорошие места будут уже заняты.

Когда мы вылезали через дыру в стене, я спросил у Фрэнка, все ли время он ночевал здесь, пока был в Японии. Он сказал, что вначале остановился в отеле, но там, на его вкус, было слишком шумно.

Мы шли по узкой улочке. Вчера, когда мы пробирались по этим переулкам, было уже темно, и я не заметил стоявшие тут и там запретительные знаки. Это была закрытая территория. На одном доме висела табличка с надписью: «Склад ядовитых химикатов». Пока я тупо разглядывал эту табличку, Фрэнк сказал:

— Здесь хранили полихлорбифенилы. В этом районе раньше было очень много бухгалтерских и налоговых контор, которые использовали копировальную бумагу не с угольным, а с ПХБ-покрытием. Поэтому здесь открылась фабрика по производству такой бумаги. А потом выяснилось, что полихлорбифенил очень ядовитый и опасен для здоровья, и фабрику, разумеется, быстренько прикрыли, а эту зону объявили запретной. Только вот диоксин — это как раз то ядовитое вещество, которое содержится в ПХБ, — выделяется на самом деле при сгорании. Но полицейские, по-видимому, этого не знают и поэтому обходят здешние места стороной. Так что это отличное убежище.

— А ты-то откуда все это знаешь? — спросил я.

— Бомж один рассказал, — ответил Фрэнк. — Он на «бритиш инглиш» разговаривал.

Хотя мне очень хотелось спросить, тот ли это бомж, обгорелое тело которого нашли потом в общественном туалете, я все-таки сдержался.

На шее у Фрэнка был повязан ярко-красный шарф, в руке он держал что-то вроде вещмешка — невразумительного вида сумку со своими пожитками. Мы с ним уже дошли до станции «Йойоги», но, похоже, никто не обращал на его броский костюм абсолютно никакого внимания. Мы вполне могли сойти за двух приятелей, собравшихся на новогоднюю вечеринку.

— Перед Новым годом в Японии принято есть собу, — сказал я и предложил Фрэнку зайти в ресторанчик у станции и поесть японской лапши, потому что у меня уже голова кружилась от голода.

Я заказал себе собу с селедкой, а Фрэнк остановил свой выбор на зару-соба. За столиками сидели несколько молодых людей, по виду студентов, но никто из них не обратил на нас внимания. Ни на улице, ни в японском ресторанчике мы не вызвали ни у кого никакого подозрения.

Не надо было быть модельером, чтобы понять, что токсидо на Фрэнке давно вышел из моды и наверняка стоил ему копейки. Красный шарфик тоже был далеко не кашемировый. Я выглядел ничуть не лучше — мое пальто было в пыли, а костюм весь помялся, потому что этой ночью я спал не раздеваясь. Как ни крути, мы с Фрэнком были довольно-таки подозрительной парочкой, но тем не менее молодые люди не обращали на нас никакого внимания, продолжая вполголоса переговариваться о чем-то своем. Я наконец-то начал понимать, почему Фрэнк, совершив одно за другим несколько изощренных убийств, до сих пор разгуливает на свободе. Потому что в этой стране всем абсолютно наплевать на окружающих. «А в Америке как?» — спросил я у Фрэнка, пока он ждал свой заказ, и он ответил, что в Америке все точно так же, по крайней мере, в больших городах.

Вилок в ресторане не было, только палочки. Отчасти из-за этого, отчасти из-за своей привычки есть медленно Фрэнк мучал лапшу целый час. И к тому времени, когда он наконец-то доел ее, всю разбухшую от супа, за окном стемнело. В ресторанчике уже началась подготовка к праздничному наплыву посетителей. И когда я извинился за то, что мы так долго сидим, хозяин заведения — сухонький старичок — засмеялся и сказал: «Ну что с гайджина возьмешь, гайджин он и есть гайджин».

Мне было очень странно сидеть с Фрэнком в этом ничем не примечательном месте и видеть, что все воспринимают нас как самых обычных клиентов. С одной стороны, это как бы возвращало меня к привычной жизни и делало ужасные события вчерашнего вечера почти нереальными. Но, с другой стороны, страх, засевший во мне с того самого момента, как я воочию увидел перерезанное горло и отсеченное ухо, был более чем реальным. Во мне росло неприятное ошущение, будто мы с Фрэнком затянуты невидимой тонкой пленкой. А иногда я прямо физически чувствовал, что мир вокруг нас дал глубокую трещину, и мы с Фрэнком падаем, падаем в эту бездну, и конца нашему падению не видно.

Пока Фрэнк ел свою лапшу, я прочитал вечернюю газету от первой до последней страницы, но в ней не было ни слова о клубе знакомств. Ну, разумеется. Кому придет в голову, что за закрытыми дверями лежит гора трупов? Жалюзи опущены — значит, заведение закрылось на новогодние праздники. И даже если предположить, что хозяин или официант были людьми семейными, то, скорее всего, учитывая особенности их профессии, обеспокоенные родственники станут звонить в полицию в последнюю очередь. Так что пока все обнаружится, может пройти неделя. Интересно, через сколько дней после смерти начинается гниение? Сейчас, правда, декабрь и холодно, поэтому вполне возможно, что трупы будут разлагаться очень медленно.

Меланхолично тыкая концами палочек в разбухшую собу, Фрэнк спросил:

— Слушай, а почему у вас на Новый год принято есть эту лапшу?

— Она символизирует долгую жизнь. В старину считали, если есть длинную собу, то жизнь тоже будет длинной.

Фрэнк зажал обе палочки в кулаке и, поддев ими лапшу, попытался донести ее до рта. Вначале у него не получалось — скользкая соба падала с палочек обратно в суп. Но после того как лапша разбухла, ее вполне можно было есть таким образом. Любой человек, посмотревший со стороны на то, как Фрэнк управляется с лапшой, вряд ли удержался бы от улыбки. Но мне было не до смеха.

— Интересно, откуда у древних японцев взялась такая уверенность, что если они будут есть собу, то это спасет их от смерти? — с серьезным видом спросил Фрэнк.

— Они не думали, что это спасет их от смерти, — сказал я.

Фрэнк взглянул на меня как на полного придурка. И я понял, что, с его точки зрения, противоречу сам себе.

Логика Фрэнка в принципе была мне понятна: долгая жизнь — это в некотором смысле постоянная отсрочка смерти. Но для японца «отсрочить смерть» и «жить долго» — это вовсе не одно и то же. И вряд ли хоть одному японцу могла прийти в голову мысль, что в один прекрасный день откуда-нибудь издалека в Японию приедет некто с одной-единственной целью — убивать японцев.

Фрэнк все так же меланхолично тыкал палочками в серый клубок раздувшейся и засохшей по краям собы.

Мы ехали в Цукиджи с тремя пересадками: с линии Ямано-тэ пересели на линию метро Маруноучи, а там вышли на Гинзе и пересели на линию Хибия. В переходе на Гинзе, как всегда, было не протолкнуться, и Фрэнку это явно не понравилось.

— Что, не любишь толпу? — спросил я.

— Я ее боюсь, — сказал Фрэнк. — И всегда боялся. Мне страшно, когда я вижу столько людей в одном месте. Но вариант с бегством на необитаемый остров мне не подходит: к сожалению, мое личное пространство необъятно.

В Цукиджи на улицах почти никого не было. Похоже, мы приехали слишком рано. Когда мы шли по эстакаде, Фрэнк вдруг остановился и, показав пальцем в сторону храма Хонгандзи, сказал:

— На мечеть похоже, правда?

Мы не спеша шли в сторону Катидоки-баси вдоль рыбного рынка. Свой вещмешок Фрэнк оставил в камере хранения на станции «Йойо-ги». Единственное, что он взял из мешка перед тем, как запереть его в ячейке, — это серый плащ. Обычный серый плащ, в английском стиле. Теперь Фрэнк набросил этот плащ поверх токсидо и стал совсем незаметным.

Дорога к мосту была довольно широкой, но почти не освещалась фонарями. Изредка на ней попадались маленькие забегаловки и что-то вроде пивных. Время от времени мимо нас на медленном ходу проезжала какая-нибудь машина, но, как говорится, оживленного транспортного движения здесь не наблюдалось. Я ни разу тут не был. Здешний район очень сильно отличался от центральных Сибуи и Синдзюку.

Рядом с дощатым магазинчиком «Все для рыбалки», со съехавшей набок крышей и поломанной вывеской, стоял блестящий стеклянный кубик свеженького комбини, а чуть дальше по улице, за чередой лавок, в которых испокон веков торговали сушеной рыбой, вразнобой торчали многоквартирные новостройки.

Но вот показался мост. Старый, весь из камня и железа, сделанный в виде невысокой арки.

— Как красиво, — пробормотал Фрэнк.

На левом берегу реки был небольшой городской парк с поэтичным названием «Террасы Сумидагавы». На входе в парк стоял фонтан, окруженный прямоугольным каменным парапетом. Неподходящее время суток или время года было тому причиной, но фонтан не работал. До колокола оставалось еще довольно много времени, поэтому мы с Фрэнком отправились в парк и сели на скамейку. Со скамейки отлично просматривался весь мост. Я подумал, что, если бы Джун следила за нами отсюда, — это было бы просто здорово. На мосту через каждые несколько метров висели огромные железные фонари. Желтый свет их огней подрагивал на поверхности темной воды.

В этих фонарях мне чудилось что-то очень доброе и милое, видимо, за эту ночь я пресытился флуоресцентным освещением. У самой реки, неподалеку от нас, несколько мужчин, судя по виду рабочих из провинции, приехавших на заработки в столицу, сидели кружком и выпивали. Вначале они развели костер, но тут же к ним подошли двое полицейских и потребовали костер потушить. Мужички не стали спорить и, оставшись без огня, грелись алкоголем. В ночное небо то и дело взлетали стайки голубей. На самой середине реки на воде покачивалось белое пятно, и я решил, что это, наверное, чайка.

— У нас еще куча времени, — сказал я Фрэнку.

— Я привык ждать, — ответил мне Фрэнк, поправляя галстук-бабочку.

Время шло, ночь надвигалась, но над рекой все так же дул слабый теплый ветерок. Гораздо теплее, чем вчера и даже позавчера. Фрэнк, сидя рядом со мной, все это время наблюдал, как рабочие объясняются с полицейскими. Те в целом вели себя по-человечески. После того как инцидент с костром был исчерпан, они уселись рядом с рабочими и принялись болтать о том о сем: «Откуда приехали?», «почему не вернулись на Новый год домой?» — и все в таком роде. Рабочие были из северо-восточных префектур. Они объяснили полицейским, что не смогли купить билеты на сегодня и поэтому нынешнюю ночь собираются переночевать здесь, а завтра поедут домой, к своим.

Постепенно к мосту начали подходить люди. В основном молодежь — кто парочками, кто компанией. Некоторые парочки сразу же доставали термосы с кофе и бутерброды и принимались за еду, другие — поромантичней — стояли полуобнявшись и слушали один плеер на двоих. Некоторые отчаянно махали руками изредка проплывавшим под мостом корабликам. Я подумал, что большинство из них узнали о существовании этого моста из того же журнальчика, что и мы с Джун. Джун, кстати, до сих пор так и не появилась.

Полицейские попрощались с рабочими и двинулись в нашу сторону. Я прекрасно понимал, что так как об убийстве в клубе еще никому неизвестно, то полицейские, конечно же, не могут нас арестовать, но тем не менее вид двух приближающихся парней с резиновыми дубинками и в полицейской форме меня довольно сильно напряг. Фрэнку, похоже, было все равно.

— Добрый вечер, — поздоровался со мной старший полицейский.

— Добрый, — ответил я.

Фрэнк вместо приветствия поклонился, но так как он сидел, то это вышло похоже на кивок. Тем не менее этот неловкий жест как бы свидетельствовал об искреннем уважении, которое Фрэнк питает к японской культуре.

— Надо же, иностранец. Тоже колокол слушать пришли? — спросил полицейский.

— Да, — ответил я.

— Сегодня, наверное, мало народу будет. Но вы все равно следите, чтобы у вас из карманов ничего не повытаскивали.

Я перевел это предупреждение Фрэнку, и он еще раз поклонился и поблагодарил полицейского по-японски: «Аригато гозаймас». Полицейские заулыбались и ушли в темноту.

— Какие милые, — пробормотал Фрэнк себе под нос, глядя вслед удаляющимся полицейским.

Народ прибывал. Мы с Фрэнком поднялись со скамейки и пошли к мосту. Неподалеку от опоры сидел бомж. Он сидел на картонке, а сбоку от него стояла детская коляска, набитая его пожитками. В воздухе чувствовался характерный тяжелый запах. Мы прошли мимо бомжа и, прислонившись к опоре, стали ждать.

— Интересно, — сказал Фрэнк, — кто приносит обществу больше вреда: я или такой вот бомж?

— А что, на твой взгляд, отдельные люди могут принести обществу какой-то ощутимый вред?

— Конечно, — сказал Фрэнк, не сводя взгляда с бомжа. — Я же приношу. Я как вирус. Ты ведь знаешь, что вирусов, которые вызывают у людей тяжелые заболевания, на самом деле очень мало. А все остальные безобидные вирусы, которых огромное количество, существуют для того только, чтобы провоцировать мутации и все время поддерживать разнообразие живых форм. Понимаешь? Я кучу книг прочитал про вирусы — я же почти не сплю, так что времени на чтение у меня всегда предостаточно. Так вот, я понял одну вещь: если бы на Земле не было вирусов, то и людей бы тоже никогда не было. Вирусы проникают в гены и изменяют генную информацию, ты слышал об этом? Кто знает, может быть, через многие годы выяснится, что вирус, вызывающий СПИД, на самом деле изменил наш генный код таким образом, чтобы человечество в будущем не исчезло как вид… Вот и я тоже сознательно совершаю убийства и намеренно пугаю окружающих, для того чтобы заставить их переосмыслить свое существование. Поэтому мне кажется, что такие, как я, нужны этому миру. А такие, как он, ты думаешь, нужны? — Фрэнк кивнул в сторону бомжа.

Бомж неподвижно восседал на своей картонке. Народ плотно толпился на самом мосту и на подходах к нему, но вокруг бомжа все время оставалось свободное пространство.

— Не надо думать, что таким, как он, наплевать на свою жизнь. Единственное, на что им наплевать, — это на других людей. В нищих странах, например, есть беженцы, но бомжей там нет. В некотором смысле бомжам живется гораздо легче, чем всем остальным. Если ты не принимаешь общество, то ты должен покинуть его, должен жить за его пределами. Ты обязан рисковать. По крайней мере я всю свою жизнь прожил именно так. А они даже не способны на преступление, они только небо коптят. И я живу для того, чтобы убивать таких вот выродков, — Фрэнк произнес все это очень медленно, тщательно выговаривая слова, чтобы я его понял. Это звучало довольно убедительно, но тем не менее я не мог до конца с ним согласиться. Мне очень хотелось спросить его насчет школьницы, которую он разрезал на куски. Она, что ли, тоже была выродком? Но у меня не хватило на это смелости.

Но тут Фрэнк, который уже забыл о бомже и смотрел в сторону парка, сказал: — Она уже здесь.

У меня бешено заколотилось сердце. Джун сидела в парке на скамейке и глядела в нашу сторону. Заметив, что мы смотрим на нее, она поспешно отвернулась и уставилась куда-то себе под ноги. Как-то все очень глупо получилось, и теперь она не знала, что делать. В этот момент я пожалел о том, что попросил ее прийти сюда и понаблюдать за нами. И вовсе не потому, что Фрэнк, как выяснилось, знал Джун в лицо. Об этом я и сам должен был догадаться. Но дело не в этом. Просто я взглянул на Джун, и мне стало совестно. Как я мог попросить ее, такую маленькую и нежную, прийти на встречу с этим монстром?

Джун была олицетворением всего того, чем я жил, пока в моей жизни не появился Фрэнк. Между этой девушкой и мной теперешним, можно сказать, разверзлась пропасть. Я должен был сам решать свои проблемы, чего бы мне это ни стоило. Было ужасной ошибкой впутывать Джун в эту историю. «Я должен ее защитить!» — в отчаянии подумал я. И эта мысль принесла мне неожиданное освобождение. Я больше не зависел от Фрэнка. Злой дух был изгнан. Все встало на свои места. Я моментально осознал, что именно в его недавних рассуждениях вызвало во мне внутренний протест. «Он не вправе самолично решать, кто выродок, а кто нет. Никто этого не знает», — подумал я.

— Никто не знает, а я знаю, Кенжи, — сказал Фрэнк, и я оцепенел от ужаса.

Фрэнк продолжал:

— Иногда я читаю чужие мысли. Но, конечно же, не всегда. Потому что, если делать это все время, то можно очень быстро сойти с ума. Ты ведь даже не подозреваешь, Кенжи, какое невероятное напряжение и сосредоточенность нужны для того, чтобы убить человека. Чувства должны быть отточенными, как бритва, иначе ты не сможешь уловить сигналы, которые передает тебе человек. Эти сигналы — результат пульсации крови. Медленное кровообращение в мозгу — один из признаков вырождения. Сами того не замечая, эти люди посылают мне сигнал: «УБЕЙ». И поэтому я убиваю. А тебя, Кенжи, я не убью. И подружку твою тоже не трону. Ты ведь мой единственный друг. В Японии, в мире, да где хочешь. Нет у меня больше никаких друзей. Так что ты теперь свободен. Можешь идти к своей подружке. Я и так тебе очень благодарен за то, что ты меня сюда привел. Этого для меня вполне достаточно. Так что давай иди уже, а я поищу какое-нибудь укромное местечко, чтобы насладиться колоколом в одиночестве. — И Фрэнк кивнул в сторону

Джун.

Я, как сомнамбула, не понимая, что происходит, двинулся прочь от Фрэнка. Но тут он схватил меня за плечо.

— Подожди, чуть не забыл. У меня для тебя подарок. — Он протянул мне конверт. — Это очень дорогая для меня вещь. Гораздо дороже денег. Возьми, пожалуйста.

Я взял из его рук конверт.

— Была еще одна вещь, — сказал он, — которую я очень хотел сделать… Мне хотелось вместе с тобой поесть мисо-суп… Но, наверное, уже не получится. Не думаю, чтобы мы еще когда-нибудь встретились.

— Мисо-суп? — пробормотал я.

— Ага. Я когда-то очень давно, сто лет назад, в штате Колорадо совершенно случайно наткнулся на маленький суши-бар и заказал себе этот суп. Но у него был такой странный запах, что я даже не стал его есть. И теперь жалею. Я такого супа больше никогда в жизни не видел. Он такой странный: коричневый, мутный и пахнет потом. Правильно я говорю? Но в то же время выглядит очень изысканно, чувствуется, что это первоклассная кухня. Короче, я решил поехать в Японию и посмотреть, как выглядят люди, которые едят этот суп каждый день, понимаешь? Очень жаль, конечно, что мы с тобой так и не поели этого супа…

— А ты в Америку когда уезжаешь, скоро? — спросил я.

— Нет, нескоро, — покачал головой Фрэнк.

— Ну так в чем же проблема? Этот суп на каждом углу продают. Ты сможешь съесть его сколько захочешь.

— Да бог с ним, с мисо-супом, — сказал Фрэнк и улыбнулся своей коронной улыбкой, от которой все его лицо покрылось уродливыми морщинами. — Я вполне могу его не есть. Зачем? Я ведь теперь в нем живу. Знаешь, когда в Колорадо мне принесли этот суп, я стал его рассматривать и заметил, что в нем много чего непонятного плавает — всякая разноцветная мелочь. Вначале я даже подумал, что в супе плавает мусор. А теперь я сам, как маленький овощной обрезок, плаваю в гигантской тарелке с мисо-супом. И честно говоря, я очень доволен!

На прощание Фрэнк пожал мне руку, и мы расстались. Я, с трудом передвигая ноги — от напряжения у меня свело все мышцы, поплелся к Джун. Все это время она смотрела в нашу сторону. Переводила взгляд с меня на Фрэнка и обратно, пытаясь понять, что же она теперь должна делать. Колокол еще не зазвонил. События развивались не по плану.

Когда я наконец добрался до скамейки, Джун показала пальцем на мост. Я обернулся, но Фрэнка уже нигде не было видно. Джун пожала плечами — она тоже не успела заметить, куда он подевался.

Я подошел к фонарю и открыл конверт. Конверт был запечатан с помощью семи фотонаклеек — тех самых, которые мы с Фрэнком сделали в первый день, в зале игровых автоматов. Повторенные семь раз, с конверта на меня смотрели два лица: мое недовольное и его бесстрастное.

В конверте лежало серое от грязи птичье перышко.

— Это еще что? — спросила Джун, заглядывая мне через плечо.

— Лебяжий пух, — ответил я.