Глава первая

Два друга

В стенах Флоренции, где, согласно летописанию, занимались тремястами тридцатью тремя профессиями, лжемудрецы в островерхих колпаках по расположению небесных светил определяли характер человека, предсказывали будущее. Но на то, чтобы предсказать необычную, полную приключений, судьбу Пикколо, друга детства Леонардо, не хватило бы фантазии и слов ни у астрологов в долгополых балахонах, ни у беззубых, гадающих на золе старух, ни у бродячих цыганок, ни, тем более, у родных Никколо.

Единственный сын владельца замка Винчи в детстве вовсе не выказывал склонности к приключенческой жизни. В те годы, когда решительный и храбрый, жаждущий необычного, Леонардо подрастал в усадьбе своего деда, хрупкий чернявый Никколо казался в сравнении с ним чересчур смирным, не в меру осмотрительным. Это он пытался удерживать Леонардо от чреватых опасностями далеких прогулок. А когда Это ему не удавалось, он нехотя, понуро плелся за своим другом. Правда, позднее он уже старался быть вожаком, со свойственным дворянину превосходством. Так он водил Леонардо и дядю Франческо на колокольню, где они изучали небесные светила. Держался он будто бы независимо, но по сути дела во всем подражал другу. Впрочем, не во всем. Он не мог, например, подобно Леонардо, с карандашом в руке соперничать с самим богом, копируя сотворенное им, или силою воображения создавать совсем новое. Никколо преклонялся за это перед другом, хвалил его рисунки и не упускал ни одного удобного случая, чтобы похвастать его талантами.

Дружба эта была настоящая. Когда Леонардо поступил в мастерскую Верроккио, Никколо затосковал. Он до тех пор донимал отца, пока тот не позволил ему переселиться к сестре во Флоренцию.

И только здесь стало явным, какое действие оказало на Никколо общение с Леонардо. Насколько эта дружба повлияла на характер мальчика. В то время как ученик Верроккио в восторге от найденного призвания, увлеченный занятиями, запирался теперь в мастерской, друг его не выдержал во Флоренции и двух месяцев, так мучительно тесны показались ему городские стены. Им овладело непреодолимое желание покинуть их. Уехать в далекие края, увидеть неведомые земли. Свою тайну он открыл одному Леонардо. Никколо влекло море.

Когда-то юный Кортенуова и Леонардо вместе увидели его впервые. В одно ясное, весеннее утро они, прогуливаясь по склону Монте-Альбано, заметили за пизанской равниной тоненькую серебряную полоску. Дядя Франческо сказал, что Это вовсе не полоска, а безбрежный водный простор, уходящий в неизмеримую даль.

Друг детства синьора Кортенуова, Лоттино, жил в Пизе, У него было старое суденышко, кочующее с тканями от Флоренции до Генуи.

Однажды вечером, сбежав из дома сестры, голодный и запыленный, Никколо явился к Лоттино и, рассказав, чей он сын, попросил принять его на судно; он-де желает изучить профессию моряка. Друг отца пообещал сделать все возможное, но той же ночью послал в Винчи нарочного с запросом, как ему поступить.

На другой день синьор Кортенуова сам прибыл верхом в Пизу. Видимо, взбудораженный влагой осушенных еще на заре кубков, вместо приветствия и советов, он так ударил сына, что в глазах Никколо накренился весь мир, подобно знаменитой пизанской башне.

Но ощущение это продолжалось недолго. Гораздо больше пострадал отец-обидчик. Достигнув предела раздражения, он ощутил страшную боль в пояснице и лопатке. Скривившись, оп остался таким на всю жизнь. Он не смог забраться больше на своего коня, и его, еле живого, уложили на повозку, которая доставила больного домой, в городок Винчи. «Кривой Кортенуова» – это прозвище так и осталось за ним до самой смерти. Никколо, не дождавшись даже отъезда повозки, вскочил на отцовского коня и, ни с кем не простившись, ускакал. В Ливорно он коня продал и нанялся юнгой на одно неаполитанское судно.

Долгое время не имел Леонардо вестей от своего друга.

А годы шли то лениво, то с непостижимой быстротой. Юный ученик превратился в молодого художника, принятого в цех живописцев Флоренции.

Он снова поселился у мессера Андреа, но теперь уже не в качестве ученика, а как выдающийся его помощник, получивший здесь отдельную комнату и самостоятельную работу.

В одно утро, когда он возвратился со своей обычной прогулки, к нему явился какой-то бродячий торговец. Он вручил Леонардо письмо из Генуи.

Сердце Леонардо сильно забилось: на печати он тотчас узнал герб рода Чести. И после многих бурных лет, принесших столько горя и радости, вдруг перед Леонардо явился образ молодой девушки, сверкающая юность Франчески Чести, ее улыбка. Что же сталось с ней?

– Вы не ошибаетесь? Действительно ли мне адресовано письмо? – спросил он торговца.

– Оно прямо из дома Чести, – прошептал тот, зная, очевидно, что во Флоренции все еще нельзя вслух произносить имя дворянина-мятеяшика: и стены имеют уши.

А ведь Подагрик уже умер, и властителями своими склоненный перед тиранией город признал его сыновей. Умерла и «другая» мать – юная Франческа, которую так трудно было считать матерью. Ее унесла неумолимая чума. Она ушла из жизни бездетной, так же, как и синьора Альбиера, вырастившая Леонардо. Сэр Пьеро, однако, очень скоро сообщил сыну, что собирается вновь жениться. В связи с этим молодой человек покинул дом отца. Мессер Андреа с распростертыми объятиями встретил возвратившегося назад любимого ученика. Через некоторое время окунувшийся в работу Леонардо узнал, что молодая Маргаритта, новая жена отца, родила ребенка. То был первый законный сын сэра Пьеро.

В какую минуту жизни становится мальчик юношей, а юноша мужчиной? Разве можно это точно определить?

Плотными слоями откладываются в нас яркие впечатления, невесомые чувства, переживания, слова и звуки, цвета и формы. Напрасно донимаем мы вопросами бессонные ночи. Когда же наконец успокаиваемся на том, что мечты наши несбыточны, что желания не обретают крыльев, что нет бальзама против слез и нет объяснений вспыхнувшему вдруг беспричинному веселью, тогда в одно прекрасное утро в нас что-то нежданно проясняется и мир начинает казаться иным. То, что вчера еще было нам в тягость, нынче радует нас, то, что считалось напрасной надеждой, вдруг становится реальным.

Тем не менее, в глубине сердца, в тайниках памяти мы сохраняем кое-что из чувств прошлого. И они порой неожиданно возникают вновь, как сочтенные умершими, но чудом уцелевшие родные.

Так и Леонардо теперь, взглянув на печать, осознал, что он не забыл давно исчезнувшей, освещенной пламенем свечи и погашенной затем занавесками паланкина улыбки. И именно эту улыбку – иногда невольно – оживлял он, увековечивая на лицах своих, полных очарования, мадонн, в углах губ кротких святых.

Леонардо с трепетом вскрывал конверт.

Но не о Франческе повествовало под гербом Чести прошлое. Письмо было от далекого друга детства, Никколо, исчезнувшего в безбрежье морей.

Мой славный Нардо!

Не знаю, чем ты теперь занимаешься, пишешь ли иконы для алтарей благочестивых монахов или, швырнув прочь кисть, заделался рыцарем, завоевывающим славу в единоборстве, – я прослышал, будто во Флоренции возобновили старый обычай. Строки эти я направляю в адрес мессера Андреа, надеюсь, они найдут тебя. И не как-нибудь, а в добром здравии, баловнем Мадонны или – ежели тебе угодней – Муз.

Сообщаю тебе, что блудный сын, как именуют меня, если еще не умерла память обо мне в стенах нашего затхлого замка Винчи, не растрачивал понапрасну ни времени, ни сил, ни бодрости духа, хоть и ушел самовольно из-под отцовской опеки. Как тебе, вероятно, стало тогда известно, мой план уговорить друга отца принять меня на судно не удался. И это обстоятельство, показавшееся мне в то время бедой, привело меня впоследствии на путь капризного счастья. Синьор Лоттино имел всего-навсего одно полуразвалившееся суденышко, болтавшееся лишь вдоль западных берегов Италии, меня же в Ливорно французский капитан по фамилии Бенуа принял на свое быстрокрылое двухмачтовое судно, на котором потом я и обучился морскому делу, побывав на берегах Испании, восточных стран и даже Африки.

Друг твоего детства, твой сверстник, пишущий эти строки, можно сказать, не только не оскандалился в своих странствиях, наоборот, смею уверить тебя, даже не раз отличался, в особенности во время нападения одного алжирского пиратского судна. После боя мой капитан, а также и матросы прозвали меня «Черным дьяволом». Это звучит, конечно, немного неблагочестиво, но не без лести для меня. Однако я вовсе не собираюсь неумеренным самохвальством толкать тебя на грех, именуемый завистью, хотя я хорошо знаю, что в прошлом ничто не было так чуждо твоему сердцу, как это чувство, которое, увы, так часто въедается в души в равной мере христиан и еретиков. И я надеюсь, в этом отношении ты не изменился. Ограничусь лишь сообщением, что, в сотый раз побывав в школе моряков – на море, не раз избежав смертельной опасности и спасшись при кораблекрушении близ чертовых берегов Сицилии, на днях в Генуе я нанялся помощником капитана на трехмачтовое судно синьора Андреа Чести, которое гордо рассекает волны между Марселем и языческим Востоком.

Но все пережитые приключения, масса узнанных, затем забытых людей, не смогли вытеснить у меня из памяти твоей юношеской поездки в Лукку, в то время как я по необдуманности и из чувства семейного долга пировал тогда на пистойской свадьбе. Я рассказал об єтом как-то синьору Чести, и он вспомнил о тебе с большой теплотой. Из его слов я понял, что он отлично знает верность твою мечте: ты и ныне переводишь краску, дерево, глину? Он шлет тебе привет, возможно, это именно и заставило меня написать сие письмо. Тебе, другу моего детства. Дело в том, что от одного придурковатого моряка, некоего Христофороса, я прослышал, будто во Флоренции проживает чудак, по имени Тосканелли, располагающий всевозможными картами. Нам, то есть мне и моему капитану, хвастуну Балтазару Болио, понадобилась карта, указывающая путь дальше, к эллинским островам. Синьор Чести оживился, узнав о римских раскопках – быть может, ты слышал, пару лет назад в Риме откопали огромную конную статую одного из императоров. Вот он и решил отправить нас на острова, не наткнемся ли и мы на удивительные статуи славных эллинов. Для твоего успокоения сообщаю, что синьор Чести находится в хороших отношениях и в постоянной коммерческой связи с Высокой Портой в Константинополе, так что мы могли бы в относительной безопасности прогуливаться там под парусами. (Безопасность рта обеспечена, увы, неверными!)

Итак, я тебя прошу, разыщи-ка ты этого самого доктора Тосканелли, попроси снять копию с названной карты, и пусть ее перешлют сюда. Расходы берет на себя банк Панда, где, по распоряжению синьора Чести, хранится для этой цели 100 дукатов.

И карту перешлют сюда сами Панда.

Не знаю, слыхал ли ты что-нибудь о моем отце? Бедняга уже десятый год разбит параличом, говорят, от недугов он размяк, как старуха. У своих пистойских родичей я узнал кое-что о нем, как видишь, я не подлинный, не отъявленный «Черный дьявол».

Дьяволу чужды порывы благодарности (так толковал мне один бродячий монах, фра Джулио, которому надоела обитель. В настоящее время он отличный знаток парусного дела). Я же существо благодарное. Благодарен и тебе за то, что в детстве ты пробудил во мне страсть к приключениям. Если встретишь дядю Франческо, передай: я премного обязан ему за его науку. Знание небесных светил моряку еще нужней, чем ночным всадникам в горах Монте-Альбано.

Я бы рад был получить от тебя весточку, Нардо, мой брат по сердцу. В надежде на это заканчиваю свои строки и если я имею на то право – благословляю тебя и всех твоих домочадцев.

Никколо Кортенуова да Винчи, помощник капитана морского судна «Санта-Кроче»

3 сентября 1476 года, Генуя

Леонардо читал письмо стоя. Торговец терпеливо дожидался.

– Я очень вам благодарен, – обратился к нему Леонардо.

– Вы ничего не передадите? Я через пару дней возвращаюсь в Геную. Охотно доставлю ваш ответ.

При последних словах торговца Леонардо уловил в его глазах искру недоброго огня.

«Что бы это могло значить?» – промелькнуло в голове у Леонардо. И тут же явился второй вопрос: а что если тут западня? Если так легко наладить связь через банкирский дом Панда, для чего тогда этот посредник? Уж не братья ли Медичи подослали шпиона? Письмо само по себе, сдается, безвредное. Или это тоже только кажется?

И Леонардо принял решение: так как Чести изгнанник, поддерживать с ним связь – преступление.

– Писать я ничего не буду, – произнес он с притворным равнодушием. – По прибытии вашем в Геную скажете, что на письмо, присланное из дома Чести, у меня может быть лишь один ответ. Даже в том случае, если оно написано другом детства. Вот, глядите!

Подойдя к камину, он положил письмо на каминную полку. Зажег свечу и поднес к бумаге. Письмо охватило пламенем. Через мгновение от него остались лишь обуглившиеся клочки. Леонардо собрал их и спокойно бросил в камин.

– Вы поняли?

Посетитель пожал плечами и, ни слова не произнеся, удалился.

Леонардо быстро взял с камина письмо (он ухитрился сжечь другой лист, оказавшуюся тут же страницу из записной книжки), аккуратно сложил его и спрятал под одним из мешочков с краской.

Через полчаса к нему ворвались сыщики.

– Ты переписываешься с изменником Чести! – прогремел главный из них.

Леонардо пришлось последовать за ними в Синьорию.

Полицейский офицер вынужден был, однако, признать обвинение необоснованным, настолько правдивы и логичны были доводы Леонардо. Присутствовавший тут же представитель Синьории даже похвалил его за то, что он порвал со своим продавшимся Чести другом.

Из Синьории Леонардо поспешил прямо к Тосканелли.

Воспроизведенная карта при содействии банкирского дома Пацци через две недели уже была в Генуе. Карта была скопирована Леонардо.

Работал он с особым рвением: «Эх, взглянуть бы и мне на конную статую мудрого императора Марка Аврелия, – размечтался Леонардо. – Вот бы отправиться вместе с Никколо на эллинские острова!»

Но он гонит прочь мальчишеские грезы. Теперь это невозможно. Им начато сразу две картины в мастерской мессера Андреа. А рельеф с изображением лошади, уже почти готовый, ожидает прихода заказчика.

Да, лошадка эта тоже имеет свою историю.

 

Глава вторая

Венгерская лошадка

Случилось это месяца два назад, в один из воскресных дней.

Верный старой привычке, Леонардо в одиночестве гулял по окрестностям города. Рано утром он поднялся к фьезольским виллам и, отдавая дань старине, в отличном расположении духа заглянул в сад одной из вилл, где, согласно преданию, более ста лет назад развлекалась пикантными историйками компания юношей и девушек, сбежавших в 1348 году из Флоренции от эпидемии чумы. Эти забавные рассказы тут же брал на заметку маэстро Боккаччо. Леонардо с улыбкой вспоминал теперь некоторые из них.

Лето стояло в своей буйно-зеленой красе. Леонардо достал альбом для эскизов. Но рисовать принялся не знаменитую виллу и не беседку, в которой озорная молодежь некогда смеялась над смертью и где сейчас потягивался сонный черный кот. Повернувшись лицом к соседнему полю, он запечатлел унылую корову и отдыхающего неподалеку ослика.

Пастушок играл на свирели, и Леонардо казалось, что нынче вовсе не воскресенье, праздник христиан, а веселое утро в античном мире, где сам он – безмятежный язычник, подглядывающий за Паном, который выманивает очаровательные мелодии из пастушьей свирели.

Вскоре смолкла музыка идолопоклонника Пана. В тишине нежилась согретая солнцем земля, вокруг царил безмятежный покой. Даже ветерок, и тот отдыхал. Вдруг в небе показалось черное пятно – над головой парила птица. Вот она с распростертыми крыльями бросилась неподалеку от Леонардо на землю. Может быть, это был ястреб, а может, другой крылатый хищник. Леонардо тут асе представил себе, как тот терзает, рвет горбатым клювом свою жертву. У Леонардо даже мороз пробежал по коже. Но отвести взгляда от хищника он не мог. Птица с несчастной жертвой – беспомощным зайчонком в когтях – уже взмывала ввысь. Пока можно было различать птицу, Леонардо провожал ее глазами, наблюдая за равнодушными взмахами ее крыльев.

Потом он что-то отметил на полях альбома с помощью своих особых условных знаков. Собственно, это было всего-навсего зеркальное изображение слов – для Леонардо не составляло труда так писать: будучи левшой, он писал справа налево.

Затем он встал, стряхнул с себя истому и зашагал дальше. Миновав ряд вилл, обошел город и, следуя по пути солнца, пошел на запад.

Обед его был скромен: несколько фиников и краюшка хлеба. Когда ему захотелось пить, он постучался в хибарку виноградаря.

Дверь вскоре отворилась. На порог вышла старая женщина. Взглянув на путника, она в ужасе всплеснула руками и замерла; безмолвно вздрагивая, она слушала молодого человека. Леонардо ласково пытался успокоить ее: зачем же пугаться, он просто хотел попросить воды.

Губы старухи дрожали. Едва владея отказавшими от страха руками, она покрывала грудь крестным знамением.

– Ну чего вы меня боитесь? – мягко спросил Леонардо. Наконец, с уст старухи слетели слова:

– Нет, не боюсь я. Ко всем ведь приходит смертный час. Пожила – и хватит.

– Вы, верно, принимаете меня за разбойника с большой дороги? – засмеялся Леонардо, но, увидев обезумевший от страха взгляд старухи, теплым словом уговорил ее успокоиться.

Наконец она призналась в том, что вызвало в ней такой страх.

Старуха испугалась невиданной красоты гостя, сверкавшего золота волос его непокрытой головы, стройного стана и, может быть, даже чересчур красивого одеяния из небесно-голубого шелка.

– Я приняла вас за ангела. – Старуха опустила глаза. Она была одна дома, сын ее – виноградарь – уехал в Фье-Золе. Вот старуха и решила: очевидно, именно этого момента выжидал всевышний, чтобы призвать ее к себе. – А в нашем стариковском понятии, – поясняла она, – образ ангела смерти уже не темный и страшный, а именно такой прекрасный, как ты, сыночек.

Леонардо растроганно улыбнулся.

Его не впервые называли ангелом, более того, один из друзей увековечил Леонардо в образе архангела Михаила.

Но сейчас он совсем не походил на держащего палаш архангела. Это был попросту красивый молодой дворянин. Беседуя со старой женщиной, он небрежно играл рукоятью кинжала. Эта рукоять – остаток подарка синьора Чести. Сломанный в пещере во время сражения с камнем клинок был заменен другим. Ножны, те же луккские ножны, казавшиеся когда-то столь прекрасными, слегка поблекли от времени. Леонардо подумывал о том, чтобы сменить и их. Он любил новые, красивые вещи. А денег не хватало. Правда, он порядочно экономил на питании, редко позволяя себе что-либо кроме овощей, фруктов, хлеба. Он привык к растительной пище, вернее, вынужден был привыкнуть. Отец, с тех пор как вновь женился, вовсе перестал ему помогать, хотя контора его как никогда процветала…

«Ангела», который, как выяснилось, явился вовсе не за тем, чтобы приглашать в рай, а просто, чтобы напиться, старуха усердно угощала теперь вином, притащив целый кувшин из погреба. Леонардо пил молча, утоляя жажду и слушая рассказ хозяйки о жизни сына: он вдовец, ищет теперь новую жену. Сама она, мать, побаивается: кто знает, какова будет невестка? Поладит ли она с ней?

Тени стали длинными, и Леонардо любезно простился.

У ручья он разулся и перешел его вброд. Прохладная вода приятно освежала усталые ноги.

На другом берегу он растянулся на траве и стал рисовать гостеприимную старушку. Раза четыре он начинал и бросал с досадой работу. Хотелось запечатлеть выражение страха на ее лице, леденящий ужас, проглядывавший из-за смирения перед неизбежным, беспомощно шевелящиеся немые губы. Но на бумаге получалось лишь жалкое искажение.

Он в раздумьи перебирал листки альбома, разглядывал наброски головы и искал: в чем же ошибка? Детально разобрав рисунок, Леонардо находил ошибку, тем не менее рисунок снова получался карикатурным.

«Я должен рисовать с натуры», – подумал Леонардо. Но тут же, как бы опровергая эту мысль, принялся рисовать по памяти. Перед ним на бумаге появился кудрявый юноша с точеным носом. Леонардо словно вдохнул жизнь в давно ушедшего с земли грека. Ему вдруг стало неловко. Юноша был похож на него самого.

Недовольный, он пустился в путь, поспешно шагая по тропинкам виноградников. Быстрая ходьба развеяла досаду.

«Урожай будет отличный», – решил Леонардо.

Резво, как в детстве, сбежав по южному склону горы, он заметил группу вооруженных мужчин с взволнованными лицами. На всякий случай Леонардо нащупал кинжал.

На дороге возбужденно спорили семь всадников, затем, спешившись, беспомощно стали топтаться около крытой брезентом повозки. Форма этой кибитки показалась Леонардо необычной.

Он не мог разобрать ни одного слова из темпераментной, странной речи этих людей.

Чужеземцы не обратили никакого внимания на появившегося метрах в двадцати – двадцати пяти от них юношу.

Леонардо, заинтересовавшись, медленно направился к группе спорящих. Подойдя ближе, заметил, что у повозки лежит лошадь. Коренастая гнедая лошадка. Она двигала дрожащей шеей, пытаясь поднять породистую голову. Но, как ни напрягалась сама, как ни силились помочь лошади люди, встать ей не удавалось.

«Нога, что ли, сломана?» Леонардо с сочувствием глядел на мучившееся животное.

Упавшую лошадь ласково уговаривал, подбадривал юноша в красном доломане и украшенной перьями цапли шапке. Наконец, он опустился рядом с гнедой на колени и, что-то бормоча, стал поглаживать гриву лошади.

– Не поможет тут, господин, даже сам всевышний, – покачал головой пожилой мужчина с лихими усами. – Сразу две ноги сломала, несчастная. Что тут горевать? Нужно ее прикончить. Зачем ей зря маяться?

Леонардо не понимал сказанного. Но теперь, когда после возбужденных выкриков и жестов чужеземцы притихли, ему Захотелось снова услышать их необычный говор. Кто они такие? Откуда взялись?

Леонардо внятно поздоровался и остановился возле группы.

С козел ему поклонился монах в коричневой рясе и ответил на приветствие по-латыни. Усатый тоже процедил что-то.

– Как это убить гнедую? – вскочил с колен юноша в красном доломане. – Вы это нарочно, Янош, говорите, чтобы расстроить меня? Что это вы придумали!

– Я дело говорю, – жестко ответил старик. – Нужно заколоть, чтоб не мучилась, и точка.

– Заколоть гнедую? Подарок короля?

– Ну и что? Такая же лошадь, как и все прочие, – заметил усатый. – Вернее сказать, была такая. Бегать-то, господин Габор, она больше не будет. Это как пить дать.

Юноша с детским лицом смахнул слезу. И вдруг разозлился на самого себя: этак распустить нюни, да прямо при солдатах, стыд и срам! Он сжал кулаки. Но гнев его скоро потонул в горе. Он стал умолять:

– Помогите мне, Янош, спасти ее!

Усатый пожал плечами. Молодой человек обвел взглядом всех остальных, но те глядели хмуро. Всем, конечно, жалко было гнедую, да и молодого господина, так близко принявшего к сердцу случившееся, тоже. Но что поделаешь, если нет другого выхода?! Дело это конченое. Зачем убиваться. К тому же есть в запасе другая лошадь, не хуже, и не одна: еще бы, люди самого короля! И не какого-нибудь, а сына Хуняди.

И все-таки тот же Янош, возглавлявший маленький отряд и наиболее опытный из всех, умевший читать в людских сердцах, кое-что придумал для спасения лошадки.

– Этот вот белокурый великан, судя по одежде, не из простых. Похоже, господин. Может, даже доктор. Надо спросить, не знает ли он какого-нибудь бальзама, целебной травы либо заговора. А если нет, то пусть он решит, как быть.

С повозки теперь сошел монах Матэ и, коробя странным акцентом слух Леонардо, принялся переводить сказанное усатым на латынь, пояснив предварительно юному флорентинцу обстановку.

Как оказалось, это были венгры, и ехали они из далекой страны, со своей родины, из-за высоких гор, с берегов Дуная. Путь держали во Флоренцию, там им велено было закупить кое-что для короля. Их светлейший король Матяш Корвин собирался взять в жены неаполитанскую принцессу Беатриче. Достойные такой сиятельной синьорины и роскоши венгерского двора сукна, шелка и ювелирные изделия продаются лишь в лавках и цехах данного славного города. Монах тут же заметил, что несколько лет назад он побывал даже в Риме, у самого папы. Теперь ему поручено королевским двором сопровождать в качестве толмача господина Габора. Да, вот этого самого, оплакивающего свою лошадь юного вельможу. В щекотливом деле закупок король Матяш вполне доверился его вкусу, а также советам флорентийских купцов. И вот, почти приблизившись к цели – ведь отсюда недалеко до города правителей Медичи? – эта глупая лошадь испугалась какой-то взлетевшей перед ней птицы, подвернула ногу и попала под колесо повозки.

После таких обстоятельно изложенных подробностей монах попросил молодого флорентинца осмотреть, коль смыслит он в этом деле, лошадку, можно ли ее спасти.

– Ты скажи ему, что лошадь эту мне подарил мой король Матяш, – перебил Габор подобострастную речь монаха, – и еще скажи, что я куплю ему десяток лучших коней, если он спасет мне мою лошадь.

Леонардо присел на корточки. Перед ним тяжело и шумно дышала гнедая. Губы ее были покрыты пеной.

После недолгого осмотра Леонардо поднялся и печально покачал головой.

– Ну вот, видите! – сказал Янош, правильно поняв жест флорентинца. – Я же говорил вам, что это доктор. Оп понимает. Так же, как и я. Давайте кончать с лошадью, да поскорее. А ну, Ишток, достань-ка топор, он там на повозке.

– Подождите еще немного, – вздохнув, промолвил Габор и огляделся с таким страхом, что Леонардо стало жаль его. Вельможей величается, а еще совсем дитя!

– Ты скажи ему, – обратился Леонардо к монаху, – скажи своему юному господину, что я вижу, как тяжело для него прощание. Спроси, не желает ли он сохранить что-нибудь на память о любимой лошади?

Габор оживился, хотя, как и монах, еще не знал, что задумал флорентинец.

Леонардо знаком попросил освободить ему место. Как только вооруженные чужеземцы расступились, он достал свой альбом и опустился на колени перед раненой, беспомощно извивающейся лошадью.

И стал рисовать. Это странное, доселе невиданное юным Табором занятие утихомирило, усыпило его отчаяние. Через четверть часа Леонардо вырвал лист из альбома. Когда он вручил Габору рисунок, с которого крошечная гнедая умным и печальным взглядом прощалась со своим хозяином, тот не знал, как благодарить флорентинца за подарок.

Подвели пару запасных лошадей, и двое всадников поехали по сторонам грохочущей повозки, чтобы монаху Матэ, устроившемуся на козлах возле кучера, было сподручней переводить их разговор. Монах услужливо дергал головой справа налево и обратно, стараясь не упустить ни одного слова. Он весьма охотно справлял должность толмача.

Во Флоренции Габор пользовался гостеприимством дома Медичи. И неудивительно: предназначенное для закупок золото венгерского короля задолго до приезда Габора влилось в их банкирский дом.

Габор навестил Леонардо в мастерской мессера Андреа. Сдружившись, они много гуляли вдвоем по улицам Флоренции. Никто не смог бы лучше белокурого великана раскрыть перед венгерским юношей достопримечательности и все великолепие этого чудесного, богатого города.

Бывало даже, что друзья и вечера проводили вместе. Леонардо вслушивался в проникновенные, то грустные, то веселые песни Габора, которому подтягивал хриплым от избытка чувств голосом монах Матэ. Потом Леонардо брался за лютню, чаруя гостей мелодиями, послушно льющимися из-под длинных белых пальцев.

Однажды во время прогулки по Соборной площади они разглядывали скульптурные украшения. Габор – разумеется, при посредстве монаха Матэ, а еще больше с помощью собственных рук, губ, глаз и всех мышц лица – объяснил Леонардо, что рисунок – вещь непрочная. Бумага порвется, и рисунок пропадет. Серебристые следы карандаша со временем тоже сотрутся. Не согласится ли Леонардо отлить из металла лошадку ему на память? Точь-в-точь такую, какой была гнедая? Но только не измученную, со страдальческими глазами, а полную силы, на скаку.

Леонардо кивнул. Он подвел своего венгерского приятеля к колокольне. Они подошли с той стороны, где она была украшена любимым, самым любимым рельефом Леонардо, изображавшим крылатого человека. Слева был рельеф всадника.

– В таком духе? – спросил Леонардо.

Габор долго разглядывал лепное украшение, затем пояснил:

– Но чтобы без седока. Одну только лошадь.

И вот Леонардо приступил к выполнению заказа Габора, к рельефу, увековечивающему венгерскую лошадку.

Когда он через неделю, пригласив заказчика к себе в мастерскую, показал ему модель из глины, молодой венгр сделался красным и злым, как перец:

– Нет! Не то! Это должно быть отлито в металл. Ведь я так и заказывал!

Когда Леонардо понял, в чем дело, он, рассмеявшись, обратился к монаху:

– Скажи ему, фра Матэ, что я не забыл, из какого материала должен выполнить заказ… Но необходимо сначала вылепить его из глины, потом отлить в гипсе и только тогда обращаться к бронзе.

Монаху не очень-то удавалось пересказывать на венгерский язык то, что он сам едва разбирал по-латыни. Зато Габор во время своих прогулок с Леонардо по Флоренции усвоил немало итальянских слов.

– Ты говори только проще, на разговорном языке, а не по-латыни, – попросил он Леонардо.

Пока Леонардо возился с отливкой, Габору Мадяру пришлось продолжить свой путь в Неаполь. Здесь, в королевском дворце, уже готовились к помолвке Матяша и Беатриче. На помолвке было достаточно присутствия лишь представителей жениха. Бракосочетание должно было произойти позднее, на берегу Дуная.

По окончании церемонии Габор поспешил во Флоренцию, чтобы погрузить там закупленные дорогие товары, а главное взять у Леонардо законченный бронзовый рельеф, который сохранил бы память о венгерской лошадке.

 

Глава третья

«Другой ангел»

Больше года прошло уже с тех пор, как Габор Мадяр увез в свое далекое отечество рельеф, увековечивший память о его лошадке, как повозки с тканями и чеканками для дворца короля Матяша покинули Флоренцию, а прекрасная Беатриче – неаполитанское королевство. За это время мессер Андреа после принесшей ему славу статуи Давида создал прекрасный мраморный рельеф по случаю смерти одной из женщин семьи Питти, за что Джулиано Медичи, сбросив личину христианского благообразия, крепким словцом выбранил художника: да как это он осмелился такое великолепие создать для недостойного семейства заговорщиков?!

К счастью, Лоренцо, брат вспыльчивого Джулиано, оказался куда великодушнее. Гуляя как-то по саду, он обратился к своему приближенному, поэту Полициано:

– Я видел новый рельеф Верроккио. Не только за душу берет, но это поистине совершенство! Группа скомпонована так, словно она рождена фантазией великих греков. Ну скажи, могу ли я после этого сердиться на проказника Верроккио? Могу ли считать за оскорбление то, что создано, в конце-то концов, при моем же покровительстве? И может ли произведение искусства запятнать память о моем отце? Тем более, – Лоренцо повысил голос и указал на бегущего навстречу Сандро Ботттичелли, – тем более, что ученик того же Верроккио своей неповторимой кистью воспевает нашу славу – славу рода Медичи.

Раскрытый десять лет назад заговор и потерпевшее крах покушение уже стало забываться, но приближенные Медичи по-прежнему поддерживали и раздували гнев слабохарактерного Джулиано, несмотря на то, что Синьория давно объявила о помиловании замешанных в заговоре семейств. Лишь имена Луки Питти и казненных Альберто Фронзо и Джентиле были преданы анафеме. Изгнанникам разрешалось вернуться.

Седовласый Андреа Чести также мог бы возвратиться в свой дворец, принять секвестрованное имение и развлекаться на вилле, близ дороги на Рим. Но, ожесточившись, он вместе со своими домочадцами продолжал оставаться в Генуе. Правда, связь между Чести и банкирским домом Пацци была фактом общеизвестным.

Лоренцо Медичи вынужден был принять еще к сведению опасность конкуренции, которой грозил богатевший не по дням, а по часам дворянский род Пацци. И эта опасность усугублялась тем, что, увлеченный обществом поэтов, философов, юристов, Лоренцо Медичи не уделял должного внимания делам банкирского дома. Зато он ревностно охранял свою власть. Под его давлением Синьория закрыла дорогу к государственной деятельности Франческо Пацци и иным членам этой семьи. В ответ на эти меры Франческо Пацци, собрав все свое движимое имущество, сбежал в Рим, где папа Сикст демонстративно назначил беженца своим банкиром, бросив тем самым вызов династии Медичи, в чьем ведении до тех пор находился его банк.

Но что за дело было до всего этого Верроккио или Леонардо? Их не касались интриги банкиров и прочих сиятельных особ. Они продолжали углубляться в тайны изобразительного искусства, мечтая о создании новых, еще более прекрасных и совершенных творений.

Грациозный пастушок работы Верроккио – кротко улыбающийся Давид – занял достойное место в палаццо Веккио. Леонардо с некоторым недоумением, но и не без гордости установил, что лицо Давида, соперничающего с великим произведением Донателло, учитель осветил улыбкой, заимствованной у одной из детских головок его, Леонардо, кисти. Теперь Леонардо мог бы вполне довольствоваться достигнутым, если бы успокоенность была присуща его характеру.

О двух мадоннах работы Леонардо долгое время с восхищением говорили в городе. Но мало кто ведал, что возносимых благодаря их жизненности мадонн художник писал с юной жены сэра Пьеро, державшей на руках сынишку. Леонардо чаровала и трогала до слез нежная красота запоздалого маленького брата.

Леонардо углубился в новые работы. Его теперь интересовало воспроизведение обнаженного человеческого тела.

Картон с изображением Адама и Евы купил у Леонардо, расплатившись золотом, приведенный к нему Верроккио чужеземец. Как выяснилось впоследствии, это был посланец португальского короля. Он собирался по рисунку Леонардо Заказать для своего коронованного покровителя пышный настенный ковер.

За этой почестью стали воздаваться иные. В январе 1478 года Леонардо да Винчи был заказан Синьорией алтарный образ для часовни палаццо Веккио. Но едва успел он сделать несколько набросков к картине, как пришлось переключиться на другое. Мессер Андреа выехал по делам в Венецию, прервав работу над большой композицией «Крещение», выполняемой по заказу монахов Валломброзы, давно оплаченной и теперь настоятельно требуемой ими. Учитель попросил Леонардо закончить картину, на которой главные фигуры, Иисус и Иоанн Креститель, были уже написаны им самим, а фигура одного из ангелов – его помощником, всеобщим любимцем Лоренцо ди Креди.

– Тебе придется дописать только другого ангела, – пояснял мессер Андреа, – да отработай, пожалуйста, фон. Сделай что-то в виде ландшафта.

Леонардо охотно согласился. Ему нравилась задуманная учителем композиция, и, хотя евангельская тема сама по себе не была новой, его захватила динамика картины, решимость Крестителя, обнаженное тело Христа.

Мастерская Верроккио в это время состояла из двух просторных смежных комнат. Леонардо с помощью учеников перенес краски и все необходимое во вторую комнату, где его ожидала незаконченная работа, и запер за собой дверь, чтобы никто к нему не входил.

– Хочу остаться наедине с картиной, – пояснил он.

И это оказалось вполне возможным, так как вечно околачивающийся возле Леонардо Лоренцо ди Креди сопровождал теперь Верроккио в Венецию, а назойливый Пьетро Перуджино уже несколько лет назад открыл свою собственную мастерскую.

Кроме того, товарищи Леонардо уже давно привыкли к его причудам, заметив, что он не только отступает порой от своих привычек, но действует как раз наоборот.

И теперь так получилось. Обычно Леонардо нравилось быть в окружении товарищей. Он со свойственной ему подкупающей простотой выслушивал их замечания относительно его манеры письма, не обижался на критику. Улыбка его никогда не была неблагожелательной, слова не задевали и тогда, когда он отвергал совет, – в этом случае Леонардо четко мотивировал свою точку зрения, разъясняя, почему именно он считает правильным продолжать начатую работу в том же духе.

И вдруг он заперся от всех. Ученики, и новенькие, и те, что постарше, недоуменно прислушивались к его шагам, которыми он мерил помещение, подобно попавшему в клетку льву, как подметили товарищи, особенно Амброджо, слывший в мастерской балагуром. Этот самый Амброджо в первый же день затворничества Леонардо решил постучаться к нему. Не получив ответа, он принялся усердно стонать и охать. Леонардо отворил дверь.

– Что с тобой? – спросил он участливо.

– Мой дорогой Леонардо, я подумал, что тебе страшно там одному! – осклабился Амброджо.

«Архангел», как не то в шутку, не то всерьез окрестили Леонардо ученики, после того, как один из них увековечил его в образе архангела Михаила в картине «Странствия Товия», добродушно покачал головой:

– Когда ты наконец образумишься, Амброджо?

И снова заперся.

В смежной комнате опять было слышно, как Леонардо ходит, без устали ходит за закрытой дверью.

– Ну точно лев, – повторял Амброджо. И вдруг прижал палец к губам.

Все насторожились: что опять задумал этот плут?

Амброджо схватил теперь нож и, как безумный, принялся стучать рукоятью в дверь.

– Леонардо! Наш дорогой Леонардо! – Обернувшись, он знаком велел всем следовать его примеру.

Дом гудел от неистовых воплей:

– Леонардо! Леонардо!

На улице останавливались прохожие. Из окон противоположного дома высунулись встревоженные лица.

Леонардо распахнул дверь. Сдвинув брови, он недвижно стоял в проеме.

– Что случилось?

Амброджо подскочил к нему и протянул нож.

– На вот, на тот случай, если ты все же побоишься там в одиночестве, – и засмеялся.

Леонардо на этот раз не пожелал понять шутки. Он взял нож обеими руками. Раздался треск.

Молодые люди встревоженно подбежали к нему.

– Ты поранишь руки! – закричали они наперебой.

На лице Леонардо почти не было напряжения, когда он сломал стальное лезвие ножа. И не какое-нибудь лезвие: уж мессер Андреа умел подбирать себе инструмент.

Леонардо далеко зашвырнул обломки ножа. Затем высоко поднял руки, показав ладони: нет, они не были повреждены. Но тут же сжал их в кулаки. Этот жест был достаточно красноречивым.

– Тебе неприятностей захотелось? – спросил Леонардо у Амброджо.

– Не сердись, ты прав, – опустив глаза, промолвил оскандалившийся проказник. И снова перед ним захлопнулась дверь.

А художник, по-прежнему уединившись, настойчиво продолжал свой путь от картины к окну и от окна к картине.

Так проходили вот уже третьи сутки. Опять свечерело. Леонардо вдруг прекратил странное, казавшееся бесконечным, хождение и, замкнув дверь на ключ, ушел из дому.

Один из учеников посмотрел ему вслед: теперь он шагал вдоль городской стены. Воспользовавшись его отсутствием, Амброджо с товарищами, вооруженные клещами и иными инструментами, проникли в запертую мастерскую.

Но они там ничего нового не обнаружили. Все то же, что было при Верроккио. Леонардо еще не касался его картины.

Обескураженные взломщики сконфуженно оставили помещение. С большим трудом им удалось водворить на место замок, чтобы к возвращению Леонардо скрыть следы озорства.

Три недели провел Леонардо в одиночном заточении. Напрасно искали с ним в это время встречи валломброзские монахи, отец, друзья и самый преданный из друзей Аталанте Милиоротти.

Аталанте Милиоротти был знаменитым певцом, обладавшим чистым божественным голосом. По просьбе Милиоротти, Леонардо нередко сопровождал его пение игрой на лютне или арфе. Нужно заметить, что прославившийся уже в то время певец игре на лютне научился у Леонардо. Юный художник, помимо того, что обучал друга музыке, еще и изготовил для него необычную арфу. С верхней части рамы играющему улыбалось детское личико, а низ инструмента был украшен изображением отдыхающего дракона.

Не раз находил «архангел» утешение в подобных, столь отличных от живописи, занятиях. Порой он видел в ручном труде забаву, в иных случаях чередовал его с разнообразными научными опытами. Приготовляя как-то краски, Леонардо вдруг захотел создать какие-нибудь необычные духи. Он произвел дистилляцию нужного количества воды, извлек из цветов апельсинового дерева масло, затем, долго и кропотливо трудясь, смешал его с эссенцией жасмина. Несколько дней работал он над осуществлением задуманного, и вот склянка наполнилась странно, сладко пахнущей жидкостью. И тогда со словами: «Благоухай, как цветок» он подарил духи Лоренцо.

Случалось, швырнув в сторону кисть, он доставал записную книжку, чтобы набросать какой-нибудь необычный полиспаст или домкрат. Целые дни он проводил за расчетами, чтобы потом отнести изготовленные чертежи механизма – плод насыщенных трудами суток – кому-нибудь из друзей-математиков или Тосканелли. Бывало, закатав рукава, он тут же принимался строгать из дерева части механизма. Но, отложив работу, вскоре забывал о ней, и изобретение покрывалось пылью в одном из уголков его жилья.

На этот раз, после нескольких дней хождения из угла в угол, Леонардо поднял брошенную кисть и стал писать. Писал, не отходя от мольберта. Для него больше ничего вокруг не существовало. Напрасно стучался к нему отец, напрасно пел под дверьми Аталанте сочиненную им на лету шуточную песенку:

Но Леонардо дверей не отворял, голоса его никто не слышал, он не шел с друзьями испить чарку-другую под веселую песню, а сидел взаперти. К обеду не появлялся. По утрам, найдя в чулане немного сушеных плодов или сыру, ел с хлебом, запивая водой. И на этом жил до вечера. Но и вечером он ограничивался лишь несколькими ложками супа, молча съеденными на кухне; старая экономка мессера Андреа также не слыхала его голоса. Леонардо без слов удалялся в свою комнату. Иногда у него подолгу горела свеча, но те, что подсматривали, могли видеть только неподвижно сидящего, уставившегося в одну точку молодого художника.

Тем не менее работа продвигалась.

И в одно прекрасное утро Леонардо оставил заветную дверь незапертой, и все же товарищи не решились переступить порога его комнаты, oни ждали, когда он сам пригласит их войти.

Но приглашения не последовало. А ведь Леонардо уже не работал – это было установлено при помощи замочной скважины. Впрочем, в поле их зрения не попадал задумчиво стоящий в стороне Леонардо, который со спокойной проницательностью разглядывал свое произведение.

– Где можно найти мессера Леонардо?

Веселый, беззаботный голос с хрипотцой прервал занятия товарищей Леонардо в первой комнате.

В дверях стоял коренастый мужчина с коротко постриженной бородой. Из-под широкополой шляпы было видно дубленное солнцем, обветренное лицо. Он стоял, расставив ноги и упираясь руками в бока. Ботфорты и кожаные штаны выдавали в нем не то ландскнехта, не то моряка. На боку у него висела шпага.

– Кого вам, синьор капитан? – зычным голосом переспросил балагур Амброджо.

– Мессера Леонардо!

– Громче, не слышу! – крикнул, скривившись, Амброджо и, как это делают тугоухие, приложил ладонь к своему уху.

– Я ищу маэстро Леонардо да Винчи, тысячу чертей и ад погорячей!

– В аду? Нет его там пока. Он только теперь собирается туда! – надсаживал глотку Амброджо. – Пока он еще в пути. Три недели всего, как он схоронился.

– Что-о-о?! Схоронился?!!

– Да, представьте себе, – вздохнул Амброджо.

– Господи! – Посетитель перекрестился. – И где же? – упавшим голосом спросил он.

– Нет, не на кладбище! А вон там! – указал Амброджо на дверь.

– Там?! – Незнакомец странной, покачивающейся походкой пересек мастерскую.

– Нардо! Нардо! – в отчаянии закричал он под дверью. На пороге появился улыбающийся Леонардо. Радушный хозяин нисколько не походил ни на покойника, ни даже на отшельника, более трех недель прятавшегося от людей в самом сердце Флоренции. В глазах его вспыхнула радость: он узнал гостя. Раскинув руки, он шагнул вперед и вот уже сжимал в объятиях прильнувшего к нему чернявого человека.

– Кола! Кола! Ты ли это?!

– А то кто же? Брат ты мой! Дружок! Белокурый великанище! Нагнись, наклонись же, дай-ка мне тебя поцеловать!

Леонардо представил молодым художникам своего друга детства морского капитана Никколо Кортенуова да Винчи.

Тот, указывая на Амброджо, с укоризной покачивал головой:

– Этот негодяй напугал меня, будто ты уже умер.

– Я? Я напугал? Да что вы, синьор капитан! Я сказал лишь, что он схоронился. А что это правда – на то у меня есть свидетели.

– Я работал, – тихо сказал Леонардо. – Вот, посмотрите.

Все гурьбой ввалились в соседнюю комнату. Сквозь отверстие наполовину завешенного окна вырывался мощный сноп света, направленный прямо на картину. В широком луче кружилось несметное множество пылинок. Но никому не было дела до их резвой пляски. Все взгляды устремились к картине и главным образом к появившейся там новой фигуре юноши с длинными светлыми кудрями, стоящего на коленях в левом углу.

Пикколо тоже впился глазами в это изображение, хотя не видел раньше картины. Да, он не был в состоянии оторвать взгляд от лица переднего ангела.

– Ай да Нардо! – пробормотал он. – Истинный волшебник! Ты перенес меня в прошлое. Это ведь ты сам… в те времена… Такой же золотистый, сияющий…

– А что ты скажешь о пейзаже? – спросил Леонардо.

– Это… да ведь это… – заикаясь, проговорил Никколо. – Ты знаешь, что произошло? Я вчера приехал в Винчи. Было уже поздно. Отца моего, бедняги, неделя как но стало. Он не любил меня и, вероятно, лишил бы меня наследства, если бы только мог. Ну да все равно, царствие ему небесное.

– Как же теперь? Поселишься в Винчи? В имении?

– Ну что ты! – Никколо махнул рукой. – Разве я смогу расстаться с морем?! Вот постарею, тогда вернусь в замок предков, доживать. А пока что буду летать на крыльях ветров. Но я не о том… Знаешь, что случилось там вчера?

Леонардо вопросительно посмотрел на друга.

– Мне об этом рассказал твой дядя Франческо. Представь себе, оползень. Чуть поодаль. В сторону Арно. Помнишь ту пещеру, к которой мы в детстве боялись подходить, нам говорили, будто там обиталище ведьм и чудовищ? Ну так вот, эту самую пещеру и засыпало. Ну, понял теперь?

– Что я должен понимать?

Никколо указал на картину. Фон ее изображал ту скалистую местность и ту пещеру, таинственную пещеру, о которой они шепотом говорили в детстве и которая теперь совсем сошла с лица земли, появившись, как по волшебству, Здесь на картине.

– Ты просто волшебник! – повторил он, – Флорентийский волшебник!

– Ну что ты! – улыбнулся Леонардо. – Я просто-напросто скромный ученик мессера Андреа. Ведь совсем не в пейзаже дело, на фоне которого…

Никколо не дал ему закончить фразу:

– Зачем ты так говоришь? Не будешь же ты отрицать, что…

– Да я ничего не отрицаю, – засмеялся Леонардо. – Я говорю то, что есть на самом деле.

– Что ты не только ученик? – закончил Никколо тоном возмущения.

– Может быть, вы, синьор, усомнились в этом?

На голос все обернулись.

В дверях стоял Верроккио. На его круглом добром лице ширилась улыбка. Он был любителем делать сюрпризы. На этот раз бегло приветствовав своих учеников, он сразу поспешил к картине. Внимательное лицо его застыло. Блестящие карие глаза стали неподвижными, он зачарованно смотрел на работу Леонардо. На того, другого ангела, в изящной, непринужденной позе.

Леонардо взволнованно следил за учителем. Что значили слова Никколо или Амброджо в сравнении с мнением Андреа Верроккио? Какую оценку даст он? Почувствует или нет, что его ученик намеревался создать на фоне этого каменистого ландшафта нечто совсем новое? Заметил ли также, что он использовал при этом еще не примененный никем доселе во Флоренции северный метод? Краски развел на олифе. Благодаря этой новой технике не только ярче получаются цвета, но вся картина становится более живой. Фигура ангела выпуклая, объемная, будто она вовсе не кистью нанесена на плоскость, а вылеплена из твердого материала, как на рельефах. Так ли воспринимает это и мессер Андреа? Обратит ли он внимание на новшество, уловит ли стремление воплотить с помощью кисти и красок живую природу? Почувствует ли, что ангел этот не просто созерцает мистическое явление, но сам олицетворяет юность. Юность, красоту, жизнь.

Напрасно ждал Леонардо. Мессер Андреа долго не произносил ни слова. Он молча, углубившись в свои мысли, изучал сияющее лицо «другого ангела», его одеяние, ландшафт, каждую деталь. Потом смежил веки.

В тишине слышался шепот, затем вздох Лоренцо ди Креди.

– Чудесно!

– Чудесно, – кивнул мессер Андреа, все еще не открывая глаз. – Сын мой, Леонардо! – наконец посмотрев на ученика, продолжал он. – Что ты сделал? Ты, как волшебник, вдохнул жизнь в деревянную доску. Ты меня пристыдил. Я поставил себе целью жизни догнать учителя, Донателло. И чем? Моего Давида, знаю, чувствую, недаром хвалят. Но это мелочь в сравнении с плодом творчества всей жизни Донателло. Ибо он не только Давида создал. Но и великолепный памятник Гаттамелате – самую совершенную конную статую, какую создали человеческие руки после величественных античных мастеров. Я видел статую Марка Аврелия в Риме. А теперь в Падуе имел возможность снова восхищаться Гаттамелатой. И вот я спрашиваю, что остается на мою-то жизнь? Единственная цель, порожденная отчаянием: приблизиться к этому бронзовому кондотьеру. Ибо кисти я больше не должен касаться. Ученик превзошел учителя. Живописец – ты, а не я. Так будь же им. Что до меня, то я попытаюсь догнать моего учителя на стезе ваяния.

В глазах Верроккио стояли слезы. И вдруг крупные капли скатились по его лицу, и мессер Андреа оглядел присутствующих. Никто не решался произнести ни слова. Не только ученики, но и закаленный в бурях моряк смотрели на Верроккио безмолвно. В его печали чувствовалась решимость, сила, которая пронзит грядущие столетия.

Но Леонардо уловил во взгляде учителя и гордость. Гордость? Чем?

Верроккио, как уже много раз за прошедшие двенадцать лет, положил отеческую руку на плечо Леонардо, просто и уверенно, с любовью отца и друга, с гордостью учителя и товарища по призванию. Его слова проникали в глубину души:

– Ты будешь самым великим художником Италии!

 

Глава четвертая

Восточная история

Когда после долгого отшельничества Леонардо вышел на улицу, его встретила раскрывающая сердца и бутоны весна. Рядом с ним шагал друг детства, сообщник давнишних ребячьих шалостей, игр, тайн. Ничего, что он стал усатым и бородатым морским капитаном: особой важности, серьезности он и сейчас на себя не напускал. Судя по проведенным вместе последующим дням, сей суровый на вид муж больше всего, пожалуй, ценил бокал с вином, пряным от веселых песен и озорных шуток. Он быстро сошелся с певцом Аталанте и его собутыльниками и теперь они все вместе – как сами откровенно в этом признавались – катили колесницу Вакха, и если кто-нибудь чувствовал себя в их компании залетным гостем, так это был не Никколо, а Леонардо. Он любезно улыбался, пел, когда его просили, или заставлял петь лютню, но, приглядевшись к нему, можно было заметить: Леонардо и теперь наблюдает, следит, изучает. Возвращаясь домой, он часто набрасывал в альбоме то одно, то другое показавшееся интересным лицо, запечатлев схваченный им выразительный жест.

После хмельных ночей Никколо брал обычно друга под руку и приглашал на прогулку. Прогулки эти чаще всего уводили друзей за стены города. Фруктовые сады были удивительно хороши в весеннем вихре цветов, а сладостные ароматы пьянили молодые головы покрепче любого тосканского вина.

Не забираясь далеко, они ложились в траве где-нибудь на нежно клонившемся к Арно пригорке. Отсюда, как когда-то со склонов Монте-Альбано, они смотрели на ландшафт, на странствующие облака, делились самым сокровенным, говорили о пережитом за годы разлуки, поверяли друг другу свои мысли.

Хотя Леонардо и находил слова своего друга чистосердечными, тем не менее, от его внимания не укрылось, что тот, порою умолкая, размышляет о чем-то своем или, опустив глаза, со вздохом следит за суетливым шествием муравья.

– Ну, так чем же кончились ваши поиски? – спросил однажды Леонардо собиравшегося уже в обратный путь друга. – Ты мне так и не рассказал, удалось ли вам найти греческие статуи. Привезли ли вы что-нибудь интересное?

– Разве не странно, Нардо, что мы с тобой одновременно подумали об одном и том же? Я как раз собирался рассказать тебе об этом. – Никколо ухарским, вовсе не соответствовавшим растроганному голосу жестом стал крутить ус. – Так вот, той осенью, когда мы получили от тебя карту, мой капитан очень обрадовался ей – я только много времени спустя узнал, почему, – более того, он не без удовольствия принял к сведению, что Чести не сможет следовать с нами – прострел в пояснице пригвоздил его к постели, он даже шевелиться не мог, не только что пускаться в путешествие. Лежа на спине, он отдавал нам приказания, снабжал добрыми советами, которых, сколько ни давай, все мало. Так что Чести не было на пристани во время нашего отплытия, на этот раз он не смотрел, как мы подымаем якорь, раскрываем паруса и, взмахивая руками, прощаемся с оставшимися на берегу добропорядочными христианами.

Нас тут же приласкал попутный ветер, да и удача сопутствовала нам до самой Александрии, где мы выгрузили свои шелка, набрали восточных пряностей и получили от бека Кайта рекомендацию к паше-наместнику острова Анафи. Дело в том, что синьор Чести, потолковав кое с кем из ученых, решил, что мы должны высадиться на острове Анафи и там оглядеться. Я забыл упомянуть, что с нами еще ехал один лысый грек, бежавший когда-то из осажденного Константинополя, знаток всевозможных книг о давно минувших временах. Но как голова грека ни была набита разными премудростями, утроба его оказалась весьма непригодной для плавания. Он приник к борту и только и делал, что загашивал волны, возвращая вездесущему создателю не только те блага, которые приняло перед этим его нутро, но и те, что залегали до той поры в его голове. Даже вечером не смел он оторваться от борта, так что капитан Балтазар Болио во избежание несчастья вынужден был с помощью двух здоровенных ребят уволочь беднягу мудреца. Таким образом, Болио убил сразу двух зайцев: во-первых, обеспечил лысому некоторый отдых и, во-вторых, отсеял стаю акул, которые сопровождали судно в надежде на скорую добычу.

Грека того звали Тинополосом. Замечу, судьба наградила этого неудачника еще одним недугом. Если его что-нибудь волновало, он начинал подмигивать, а уж раз начал, значит, не скоро перестанет. Сейчас ты узнаешь, какую беду навлекла эта хворь на его плешивую голову.

Итак, судно наше приближалось к Анафи. Поскольку ангелы-хранители не изменяли нам, мы плыли и плыли, все чувствовали себя превосходно, за исключением, правда, доктора Тинополоса. Впрочем, его страдания нас только забавляли. Уж таковы мы, моряки.

То и дело обходя мели в этом грозившем сотнями опасностей Архипелаге, мы наконец увидели цель нашего путешествия – Анафи. Остров легко можно было узнать по скале. Она напоминала плачущее человеческое лицо, обращенное к юго-западу. Я вдруг заметил, что капитан Болио, вместо того чтобы держать курс прямо к острову, стал менять направление. Подойдя к нему вплотную, я пристально поглядел на него. Мы ведь немного говорим на судне во время работы. Мой капитан тотчас же понял, о чем я, хоть и не очень вежливо, но все же в рамках существующих между нами товарищеских отношений, осведомляюсь.

Балтазар Болио посмотрел на меня и пробурчал:

«Готовься к великолепному, из ряда вон выходящему приключению».

Я тебе уже говорил, мой друг Нардо, что своего капитана всегда считал человеком, любящим все преувеличивать. Поэтому в ответ на его сообщение я равнодушно пожал плечами. Подождал немного и, так как синьор Балтазар указывал на маленький островок, знаком предложил ему говорить ясней. И тогда он перешел на шепот – должен сказать, привычка шептаться была ему несвойственна. А шептал он вот что:

«Хочешь – верь, хочешь – нет, но мы здесь с тобой, Никколо, разбогатеем. Мы станем богаче Чести, возможно даже, богаче самих Медичи!»

И, отдав команду причаливать, капитан скороговоркой поведал мне о том, что некогда на этом необитаемом острове император Византии, узнав о приближении турецких орд, зарыл под фундаментом часовни свои сокровища.

«Что нам статуи, целые или битые, из мрамора или из бронзы, мы разыщем клад! Золото!»

Это, не стану скрывать, и я нашел весьма заманчивым.

«Только смотри, чтоб никому ни слова, – шепотом добавил синьор Балтазар. – Вот когда найдем – тогда уж будем решать, поскольку придется на брата».

«А мне что от этого перепадет?» – поинтересовался я.

«Друг мой сердечный, помощник мой, ты убедишься в моей щедрости: одна десятая часть сокровищ будет твоя».

«Одна десятая?!» – возмутился я, и мы заспорили.

Остров был уже весь как на ладони, со своими скалами и косматыми деревьями, мы даже убрали паруса и бросили якорь, когда наконец наш тихий, но оснащенный едкими словечками спор окончился соглашением: мне была обещана одна пятая доля находки, вторая пятая, согласно уговору, должна была быть разделена между матросами, сам синьор Балтазар рассчитывал получить втрое больше, чем вся команда вместе взятая. По правде говоря, такое решение вопроса я находил не только справедливым, но и весьма выгодным: ведь мне-то самому и в голову бы не пришло искать клад, матросы же пусть радуются тому, что нежданно-негаданно перепадет им. Я даже почувствовал прилив чего-то вроде радости. Тогда я, увы, не подумал, что раздел шкуры неубитого медведя может принести только несчастье, что медведь возьмет да разгневается.

На этот раз тем медведем оказался остров. Как же это остров может гневаться, спросишь ты. О, лучше не спрашивай, не заставляй рассказывать о том, как, добравшись с несколькими матросами на лодке до берега, я отправился на розыски часовни, и как под нами с ошеломляющим грохотом ходуном заходила земля. Здесь у нас жители насмерть пугаются при малейшем оползне. Там же затряслась вся земля. Весь остров. Сверху валились скалы, между двумя холмами разверзлась глубочайшая пропасть, казалось, загляни туда – и перед тобой раскроется сама преисподняя. Хотя преисподней мы там не увидели, зато перед нашими глазами, гудя и волнуясь, молниеносно из ничего возникло огромное озеро. И удивительней всего то, что в озере этом вода была сладкая, как на дне ада. Так и сказал мне Болио, оправившись немного после перенесенного кошмара:

«Это озеро, брат ты мой, – подношение твоего дьявольского обиталища». Ты, конечно, помнишь, что матросы прозвали меня Черным дьяволом. Но не буду разглагольствовать.

Я постараюсь рассказать тебе, какие бедствия свалились на наши отчаянные головы, особенно на голову доктора Тинополоса, который упросил нас забрать его с собой на остров в надежде передохнуть от качки. Теперь эта столь желанная для старика суша швыряла его из стороны в сторону, пуще самого что ни на есть грозного моря. Словом, его морская болезнь возобновилась, причем в десятикратном размере. Но разве нам до него было в те минуты! Оправившись немного, мы переглянулись с синьором Балтазаром – нам было страшно подумать, что землетрясение разнесло часовню вместе со спрятанным под ней кладом.

Но часовня стояла на месте, только крышу ее смело стихийным бедствием. Но что крыша! Нас-то интересовало основание. Мы с синьором Балтазаром как ошалелые понеслись к часовне. Сопровождавшие нас матросы никак не могли взять в толк, что с нами произошло. Синьор же Тинополос – как поздней он промямлил – решил, что мы взбесились, и, увидев наш безумный бег в сторону часовни, тоже побежал, но в противоположном направлении. Однако тут же растянулся, споткнувшись о корягу. Но что было его потрясение в сравнении с тем, которое перенесли мы, когда, приблизившись к часовне, увидели, что остров… обитаем…

Перед часовней околачивалось с дюжину женщин, которые, завидев нас, кинулись врассыпную. Было похоже, мой Нардо, что на острове том все вдруг посходили с ума. Тогда я не предполагал, что среди них я и мой капитан оказались в самых что ни на есть дураках. Хотя, должен сказать тебе теперь, много времени спустя: я благословляю после этого всяческий бег и в особенности тот побег… не удивляйся, сейчас ты все поймешь.

Значит, мы бежали и весело махали руками женщинам. В особенности увлекся синьор Балтазар – ему с первого взгляда приглянулась одна толстушка в красных шальварах, которую с обеих сторон поддерживали подруги. Капитан Болио уже почти было настиг ее, когда из-за кустов и скал с воинственными воплями и обнаженными мечами на нас ринулись здоровенные чернокожие воины.

Я уже решил, что это – наше последнее приключение на грешной земле, ибо моя шпага и шпаги моих спутников выглядели игрушечными в сравнении с мечами чернокожих верзил. Повторяю, я не уверен, не полегли ли бы мы тут же, на месте, если бы дородная красавица в красных штанах не помахала своей белой вуалью чернокожим и не прикрикнула на них.

Это была курьезнейшая из всех возможных историй. Мы нарвались на турецкий гарем. И не какой-нибудь, а на гарем анафийского паши, который по обыкновению решил гульнуть со всеми своими женами на необитаемом острове. Конечно, его удовольствие тоже было омрачено землетрясением и достопочтенным Тинополосом.

Дело в том, что, споткнувшись, доктор кубарем скатился к ногам паши. Паша как раз вылез из-за какого-то куста, где, очевидно, в испуге укрылся. Он, по-видимому, чувствовал себя не лучше Тинополоса. Хоть Омера-пашу и поддерживали под руки двое дюжих евнухов, как только грек упал ему под ноги, он тут же присел на корточки и стал истошно взывать к аллаху.

Паша был не на шутку ревнив, быть может, это объяснялось его преклонным возрастом. Он тут же обвинил Балтазара в том, что он дерзнул поднять глаза на любимейшую из его жен – что греха таить, тут паша не ошибся – и, поскольку его слова доктор Тинополос сопровождал беспрерывным подмигиванием, паша вполне мог себя почувствовать престарелым супругом из новелл Боккаччо. Только ты, Нардо, не думай, что все это сказки. Капитан Балтазар Болио хорошо говорил по-турецки, во время плавания на востоке и ко мне пристало столько турецких слов, что продать меня было бы нелегко.

А на этот раз речь шла именно о продаже, и не какой-нибудь, а продаже в вечное рабство. И это, замечу, в лучшем случае. А в худшем? Чик – и готово! Какая иная судьба могла ожидать неверных, оскорбивших священное уединение вельможи? К счастью, синьор Балтазар хранил в кармане, у сердца, рекомендацию, которой он заручился у важной особы. Подпись на ней возымела свое действие на пашу. Злоба его уже немного улеглась, но вдруг он хлопнул себя по лбу.

«В таком случае, для чего вам понадобилось явиться сюда? Почему вы высадились именно на этом заброшенном острове, который с высочайшего разрешения светлейшего из падишахов я занимаю, когда мне вздумается, для отдыха?»

Так как уже много недель не наблюдалось на этих водах бури, мой почтенный капитан не мог ответить, что мы выброшены сюда, на островок, волной. Не мог он также очернить команду, сказав, что мы просто заблудились, плохо ориентируясь на море. Таким образом, синьору капитану пришлось рассказать, что мы изменили курс, так как на Этом казавшемся нам необитаемым острове хотели произвести раскопки в надежде найти статуи разных там богинь.-

«Ты снова на моих жен намекаешь, несчастный!» – воскликнул паша, и его негодование вспыхнуло с такой силой, что синьор Балтазар вынужден был, защищая свою жизнь, сказать правду.

«Зарытый клад?! Сокровища византийского императора, говоришь?»

Взгляд Омера-паши загорелся, Похоже было, что его отношение к нам сразу изменилось. Он до того раздобрился, что пригласил капитана Болио сесть перед ним на искусно отшлифованный камень, который, едва капитан на него опустился, зашевелился и пополз в сторону. Приглядевшись к камню, мы поняли: он живой, да и вообще не камень, а панцирь здоровенной черепахи.

Ну, что тебе езде сказать, Нардо? Человек настроения, паша стал вдруг ласков с капитаном Болио, с грехом пополам терпел меня и наших матросов, и только на неудачника Тинополоса настороженно косился, и то лишь потому, что грек то подмигивал, то делал вид, что должен срочно куда-то удалиться.

Паша меж тем успел убрать своих жен с глаз иноверцев. Скрыв нежные лица под густыми вуалями, женщины удалились на берег моря, где их поджидала шлюпка, на которой они должны были отплыть домой на Анафи.

«А теперь – за дело!» – скомандовал паша.

И мы взялись за кирки; ломы, лопаты. Все вместе дружно налегли на скалу под часовней. Результатом первых усилий было то, что на ноги неудачника Тинополоса свалился огромный камень, отчего тот навеки охромел. Но если бы только Это!

Один из чернокожих вдруг дико взвыл и высоко поднял над головой свой трофей: заржавленную металлическую шкатулку. Плотным кольцом окружив счастливца, мы как ошалелые принялись громить фундамент часовни, дробя и выворачивая камни. Каждому было ясно: там, где оказался один сундучок, найдутся и другие. Но в разрыхленной земле больше ничего не было, кроме змеи, которая, извиваясь, выползала из своего разоренного убежища. Ее голову тотчас же размозжили, но напрасно: змея оказалась безобидной медянкой.

«Ох, не миновать нам теперь беды! – процедил один из матросов. – Убивать неядовитую змею – к несчастью».

Мы же стояли и вздыхали, еще бы: ведь нашли-то всего навсего единственную шкатулку. Правда, в ней что-то гремело, когда ею трясли, но пусть там даже полно драгоценных камней – разве это можно назвать сокровищем?

Один из евнухов, видно, бывший вор откуда-нибудь из Багдада или Дамаска – я слыхал, будто, кроме Неаполя, и Эти города славятся искусными жуликами – вмиг открыл заржавленный замок шкатулки. Истину мы, к сожалению, отгадали только наполовину. Верней, мы переоценили содержимое шкатулки, предполагая, что там драгоценные камни. Оказались просто камни. И хоть мы за них заплатили дорогой ценой, они оставались всего лишь камнями. Округлившейся на прибрежном песке, отшлифованной волной проклятой галькой была набита шкатулка. Паша, неистовствуя, выгребал из нее содержимое, которое, как град, тут же обрушилось на наши головы. На счастье, камни стучали только по шапкам да шлемам, никому из нас не причиняя боли – если не считать злополучного доктора Тинополоса. Он давно утерял свой головной убор, а крайне раздосадованному Омеру-паше особенное удовольствие доставляло целиться в плешивую голову ученого. А как скоро понадобилась нам Эта голова! Со дна шкатулки был извлечен на свет божий кусок пожелтевшего пергамента. Мы уставились на вестника прошлого, на котором было написано… Нет, лучше ты сам прочти. Я захватил его с собой, храню как память, как талисман. Талисманом считает его и Хайла.

– Хайла? – переспросил Леонардо.

– Об этом после, – покачал головой Никколо, доставая из внутреннего кармана на груди маленькую пожелтевшую записку. – Посмотри, – и он протянул ее Леонардо.

Перед глазами Леонардо появились почти стертые буквы:

– Ты понял? – спросил Никколо.

Леонардо прочел текст по слогам и стал его переводить:

– Да-да, слово в слово! Так истолковал нам и Тиноподос, а синьор Балтазар перевел паше на турецкий язык.

Никколо взял назад записку и продолжал:

– Если бы ты видел лицо паши! На нем было такое выражение, будто нечистая сила клочьями выдергивала его роскошную бороду. Но брань при этом извергал сам бородач. Он призывал аллаха и его пророка Магомета проучить ничтожных генуэзцев за дерзкую шутку. О, если бы паша ограничился только просьбами к аллаху! Но, на беду, он дал сигнал, и пошли в ход кулаки его чернокожих телохранителей. В мгновение ока вся наша шестерка оказалась в плену У паши, предоставленная его полнейшему произволу. Положение наше было весьма незавидным. На этот раз капитан Болио, опытная лиса, выходец из Специи, придумал – да-да, именно он придумал, – как нам выпутаться из капкана.

«Не знаю, всемогущий паша, – начал он, – куда приведет тебя твоя необузданная, бескрайняя ярость! Имей в виду, наше судно стоит на якоре в заливе, на другом берегу острова. Если мы не вернемся до захода солнца, оно тотчас же поднимет паруса и не остановится до самой Александрии. И тогда берегись, паша, шелковой бечевки!»

Ты ведь хорошо знаешь, мой Нардо, что шелковый шнур у турок не считается предметом роскоши. И Омер-паша задумался, что с нами делать. Он уже готов был отпустить нас, не начни несчастный Балтазар – и надо же, в таком отчаянном положении! – подавать знаки глазами и руками подкравшимся опять к нам хихикающим женщинам. Старший евнух шепнул что-то паше, и тот хлопнул себя по животу.

«Вы, – указал он на меня и матросов, – вернетесь на судно и подведете его к соседнему острову, где я, как вам известно, состою в должности самого наимилостивейшего наместника. Вы будете ожидать в порту до тех пор, пока кади не вынесет решения по делу капитана, которого в качестве заложника я увожу с собой. Необходимо выяснить более обстоятельно, имеем мы дело с заговорщиками, злоумышленниками или попросту с невежами? Кади справедлив… Что, не веришь? – напустился он на Тинополоса, без конца подмигивавшего ему. – Ты осмелился усомниться в справедливости нашего правосудия? Стало быть и ты поедешь с нами».

Балтазар только успел шепнуть мне на ухо: «Будьте готовы к отплытию, я сбегу», – и мы направились к судну.

То, что последовало за этим, мне известно лишь понаслышке. Очевидцем я уже не был. Вернее, я стоял на корме «Санта-Кроче» и, напрягая зрение, следил за разворотом событий. Вначале я заметил только, что на берегу возник переполох, хотя здесь, в заливе, кроме нашего, не было никаких судов. Потом вдруг берег опустел, а со стороны острова Анафи стали доноситься крики, шум, грохот. Нас охватило предчувствие недоброго, я скомандовал к оружию, и мы с напряженным вниманием стали ждать, что будет дальше.

Откуда нам было знать, что в это время перед дворцом Омера-паши собралась толпа недовольных. С зарей из глубины острова стали выходить скрывавшиеся в горах греки. На острове в это время было сравнительно мало турецких солдат, да и те не из бывалых. Ведь жители острова казались народом безобидным – Омер-паша и не заметил угольков под золой. И вот в это самое утро угольки вспыхнули. А то, что двух христиан потащили на суд к мусульманину, только подлило масла в огонь. Дорогу, ведущую от казармы, запрудили жители гор, толпа ринулась к дворцу паши. Я не буду расписывать бой, скажу лишь, что чернокожие телохранители паши дрались отважно, но перед превосходством сил противника им пришлось отступить.

Наш почтенпый Болио, воспользовавшись смутой, оторвался от конвоя и шмыгнул – куда бы ты думал? – в гарем. Паша в это время пламенными речами вдохновлял своих воинов, попутно и евнухов. Капитан же стремглав бросился к своей дебелой избраннице, госпоже Ирен. Остальные женщины пустились наутек, только Хайла, дочь госпожи Ирен, осталась при матери. Первая жена паши была гречанкой, стало быть, христианской веры.

«Спасайся, – сказала она Болио, передавая ему кафтан и чалму паши. – На, одень скорее. Хайла, – она указала на свою дочь, – отведет тебя потайным ходом в порт».

И, как во сне, как в сказке, капитан, влекомый девушкой, с глазами чернее ночи, уже мчался через дворцовый сад. Но в это время повстанцы, неистово крича, как раз ворвались туда. Увидев спасающегося коренастого мужчину в чалме, они приняли его за пашу, и один из них, сидевший верхом на ограде, выпустил в капитана стрелу. Капитан упал ничком и в муках стал извиваться среди растоптанных цветочных клумб. Только подбежав к нему, повстанцы поняли свою роковую ошибку. Синьор Болио, чувствуя приближение смерти, с трудом прохрипел:

«Беги, девушка, беги изо всех сил к судну, и скажи, чтобы команда поднимала паруса и отправлялась домой. Пускай меня не ожидают, я умираю».

Хайла бросилась было бежать, но услыхала окрик:

«А ты кто будешь?»

Но спрашивали не ее, а Тинополоса. Трудно сказать, как, какими путями пробрался грек сюда, но только он стоял тут же, в саду. Ответить он не успел – раздались невообразимые крики. Ко дворцу прибыли солдаты паши, разогнав запрудивших дорогу к казарме повстанцев. Сам паша во главе своих чернокожих воинов тем временем занял сад. Испуганная Хайла, выскользнув через калитку в глубине сада, помчалась, понеслась во весь дух к нам.

Я увидал девушку в ту секунду, когда она появилась в порту. В малюсеньких башмачках, в шальварах, вся окутанная белой дымкой вуали, она из последних сил подстреленной птицы летела к нам.

«Спустить шлюпку!» – приказал я, тотчас же сообразив, что безумный бег незнакомки каким-то образом связан с судьбой капитана Болио. Но девушка не стала ожидать лодки. Она бросилась в воду и быстро поплыла к судну.

Не без труда мы выловили ее. Вся мокрая, стуча от холода и страха зубами, она с плачем проговорила:

«Спасайтесь!»

«Что капитан?!» – воскликнул я.

«Умер», – еле вымолвила она и, дав волю слезам, едва живая, упала в мои объятия.

«Как это так умер?» – подумал я, но приказ к отплытию тотчас отдал. Признаюсь, о достопочтенном Тинополосе я тогда совершенно забыл. Так и не знаю его дальнейшей участи. Зато меня обеспокоила судьба девушки.

«Что же с тобой теперь будет?» – беспомощно повторял я.

«Возьмите, о, возьмите меня с собой!» – шептала Хайла, прижимаясь к моей груди, отчего и я в конце концов весь промок, вернее, размок.

Позднее-то она призналась, что еще во время раскопок там, у часовни, она не в силах была оторвать от меня глаза, я даже не заметил! «А может, заметил?» – допытывался я у самого себя. Этот вопрос я решал не одну проведенную без сна ночь. Так я и не мог понять, видел ее тогда или нет. Путь наш, совершенный на Восток, подходил к концу. Путь, принесший смерть капитану, а нам – бесконечные мытарства и пятнадцатилетнюю девчонку в придачу. Нет, шалишь, не заставит меня больше никакая сила пускаться в плавание на поиски древних памятников, погребенных на греческих островах. Я прямо так и сказал синьору Чести по возвращении. И, несмотря на мою неучтивость, даже резкость, капитаном «Санта-Кроче» был назначен я.

– А что сталось с Хаилой? – спросил Леонардо, когда Никколо умолк.

– С Хаилой? Черноглазая уже знает несколько слов по-итальянски. Теперь она в Генуе, начала свыкаться с нашими обычаями.

– А как же дальше?

– Дальше? Что ж, будет такой же морячкой, как и все прочие жены моряков. Будет ждать мужа из плавания. А когда состаримся, осядем в гнезде Винчи. Поселимся в родовом поместьи. Это – проще простого! – добавил он, рассмеявшись.

Над головами двух друзей и весенних цветов зажужжала первая пчела.

– А как там синьор Чести? – осведомился Леонардо.

Никколо зажал в зубах травинку.

– Стареет понемногу. Его теперь уже заботят не греческие статуи, а собственные недуги.

– У него была дочь…

– Дочь? Совершенно верно. Она и будет его наследницей. Уже пятый год, как она замужем за каким-то богатым хлыщом.

– Она хороша?

Никколо выронил травинку изо рта. Быть может, вопрос его друга вовсе не случаен?

– Я же ее никогда не видел. Она живет в Милане.

«В Милане…» – мысленно повторил Леонардо, вскочив на ноги. Взгляд его синих глаз обратился к северу, как бы стремясь преодолеть пространство, время, просверлить преграждающие путь высокие горы и привести его туда, куда улетели его мечты, – в незнакомый город.

Встал и Никколо. Он обнял за талию своего друга, казавшегося рядом с ним колоссом, и тоже подумал при этом о другом городе. Может быть, мысли Никколо были теперь в генуэзском доме, где его ожидала девушка с глазами темнее ночи, а может, мечты увлекли его в море, в бескрайние морские просторы, к новым полным неожиданностей странствиям?

Никколо и теперь ни словом не обмолвился о самом сокровенном, что так просилось на уста. Но, расставаясь с Леонардо снова надолго, он все же выдал себя:

– А здорово сказал старый Тосканелли, а? С запада пробраться в Индию! В сказочную, богатую сокровищами Индию…

Окончательно простился он со своим другом и с собутыльниками, с весенней Флоренцией на заре 23 апреля, в страстной четверг.

 

Глава пятая

Заговор

За длинным, богато украшенным резьбой дубовым столом молча сидят собравшиеся. Они угрюмы, несмотря на то, что в хрустальные бокалы льются лучшие вина Тосканы. Эти вина обычно бодрят, будят игривость, рождают веселые шутки, добродушную насмешку. Но в этот вечер даже вино утратило свою чудодейственную силу. Лица мрачные, озабоченные. Хозяин уже отчаялся развеселить гостей. Напрасный труд.

Среди присутствующих находится и брат хозяина. Месяц назад он написал из Рима длинное витиеватое письмо Лоренцо Медичи. В своем послании он ссылался на Мария, Суллу и иных, лично ему не знакомых римских государственных деятелей, усеяв текст изречениями столь почитаемых синьором Лоренцо древних авторов. Эти выдержки были собраны учеными-богословами. И вот результат: Франческо Пацци получил разрешение вернуться во Флоренцию.

И завтра все переменится. Завтра состоится великий праздник. Истинное торжество.

Завтра будет покончено с тиранией Медичи. Конечно, не ради той неразумной цели, которой бредит кучка взбалмошных поэтов-бездельников или сапожников. Не свободы ради. Они захватят ту власть, которую дед проклятых братьев Медичи с помощью одураченных им простолюдинов захватил у потомственных дворян города. Завтра к вечеру город алой лилии Флоренция снова станет тем, чем был сто лет назад: государством дворян.

Вот сидят главари заговора: Якопо и Франческо Пацци, Джакомо Альмиари и старший Фронзо, шурин живущего в изгнании Чести. Здесь же – могущественный союзник Франческо Сальвиати, архиепископ Пизы. Он вполголоса беседует со своими двумя приближенными – это священники, которые завтра, во время мессы, будут находиться при юном кардинале, племяннике первосвященника. В настоящее время юный кардинал ужинает во дворце Медичи с целью разузнать все подробности о завтрашнем пиршестве. За столом он будет сидеть, по всей вероятности, рядом с Лоренцо Медичи, на почетном месте, он и даст знак в самый подходящий для нападения момент.

Ибо план убийства обоих Медичи уже был четко разработан. На Джулиано нападут двое: Франческо Пацци с помощью Бернардо Бандини из Неаполя. Сын судьи Неаполитанского королевства был весьма далек от деятельности отца. Но кого это касается? Важно, чтобы он хорошо справился с заданием. А по некоторым данным, у него имеется уже в подобных делах кое-какой опыт.

Здесь же, за столом, присутствует отличившийся в боях капитан Монтесекко, надежное доверенное лицо самого влиятельного участника заговора, названого сына первосвященника, Джироламо Риаро. Монтесекко и вызвался покончить с Лоренцо Медичи.

К чему при таком положении дел забота, печаль? Прочь е мрачные мысли, прочь тени с чела!

Хозяин дома, Якопо Пацци, принимает наполненный до краев бокал.

В эту минуту дверь под сильным напором распахивается, отчего стоявший возле нее лакей чуть не падает. В комнату врывается человек со смуглым лицом. Его здесь не ждут, флорентинцы вскакивают с мест, с их уст срывается одно только слово:

– Предательство! Но пизанский архиепископ жестом призывает к спокойствию. Он произносит одно-единственное слово:

– Брат! Это в самом деле его брат и не кто иной, как приближенный Медичи.

Он мрачно оглядывает присутствующих, затем ехидно калит зубы:

– Можете начинать стряпать новый план! Франческо Пацци подскакивает к пришельцу и хватает го за плащ на груди.

– Что ты мелешь, медичская собака?! Сальвиати сбрасывает руку Пацци.

– Перемени-ка тон!

– И я то же самое предлагаю, – рявкает архиепископ. – Могли бы получше ценить таких помощников, которые явились сюда прямо из покоев Медичи. Говори же, брат мой.

– Синьор Джулиано не примет участия в пиршестве после мессы. Он прихворнул, нынче очень рано удалился к себе. На банкете, таким образом, вы сможете заполучить одного лишь синьора Лоренцо.

Заговорщики смущенно переглядываются. Прав этот наемник: план сорван! Как теперь быть?

Первым приходит в себя архиепископ.

– А что, если во время мессы?

– Во время мессы? – Присутствующие вопросительно поворачиваются к нему.

– Не может же быть, друзья мои, чтобы Джулиано не явился в собор? На пасхальную мессу? – елейно произносит архиепископ, но тут же хмурится.

– Скорее всего, придет, – кивает Сальвиати.

– В таком случае, за чем же дело стало? На мессе и должно свершиться… – Последние слова архиепископ произносит четко, по слогам, будто читая проповедь.

– На мессе?! – восклицает старый Фронзо, уронив голову на грудь.

– Как можно во время богослужения? – укоризненно спрашивает Альмиари.

– Да, именно там мы и должны их прикончить! – заявляет архиепископ. Он пристальным взглядом пронизывает каждого из присутствующих.

Оба Пацци согласно кивают, Фронзо пробирает дрожь, Альмиари всем своим видом выражает готовность так же, как неаполитанец.

Только капитан Монтесекко, протестуя, трясет шевелюрой.

– Вот уж нет!

– С благословения его преосвященства! – воздев два пальца правой руки, торжественно произносит Франческо Сальвиати, архиепископ Пизы.

– С благословения или без него, но на мессе я этого но сделаю. Если кто другой возьмется, я ничего не имею против. Но что до меня, то я… я…

Капитан, не окончив фразы, тяжело опускается на стул. Схватив полный бокал, единым духом выпивает все его содержимое. Затем, сплюнув, решительно повторяет:

– Нет!

– Ну так как же? – спрашивает Франческо Пацци. – Может, ты, Сальвиати?

Ландскнехт прикусывает губу.

– Получишь сто дукатов!

– Во время мессы, знаете ли, в церкви…

– Будет тебе! – прикрикивает на него сановный родственник.

Но Сальвиати отрицательно качает головой.

Губы его эминенции кривятся в презрительной усмешке. С этим же выражением он обращает лицо к двум священникам, старший из которых, худощавый, мускулистый, с горящими глазами хищной птицы, в знак согласия опускает веки – окружающим только теперь бросается в глаза несомненное сходство его со смуглым Сальвиати. Второй священник, помоложе, кругленький, со слащавой улыбкой, говорит:

– Данное место для нас привычное. Мы люди без предубеждений, не как некоторые почтенные ветераны…

Капитан Монтесекко, захрипев, швыряет бокал в угол залы.

Хрусталь разбивается вдребезги.

– Осколки! – радостно восклицает неаполитанец Бандини. – К счастью!

– Да, вам повезет, дети мои, – улыбается архиепископ. – Вас будет хранить благословение его преосвященства Сикста IV.

– Итак, в котором часу? – спрашивает Франческо Пацци. – Не будем же мы полагаться на случай. Давайте установим точное время действия.

– В конце мессы молящиеся будут стоять на коленях, – говорит архиепископ после некоторого раздумья. – К тому времени вы сможете полностью подготовиться. Действовать начнете, увидев святые дары, тогда же его преосвященство кардинал произнесет: «Ite missa est». Запомните. С его преосвященством я переговорю до мессы. Ему будет известно, что эти три слова следует произнести громко и внятно.

– Да провозгласят эти слова конец рода Медичи! – гремит голос Франческо Пацци, при этом он так стремительно вскидывает вверх руку с бокалом, что вино расплескивается.

– Итак, завтра – кровь, – шепчет старый Фронзо, но удовлетворения не испытывает: по спине его бегают ледяные мурашки.

Колокола флорентийского собора в этот воскресный день, 26 апреля, гудят громче обычного. Ведь нынче проповедь произносит племянник папы, самый молодой кардинал, Рафаелло Сансони Риарио.

Лоренцо Медичи в сопровождении свиты уже вошел в собор. Младшего брата его пока нигде не видно.

«Неужели не придет?» – с опаской думает Франческо Пацци, но тут же его глаза вспыхивают.

Из-за угла появляется второй, юный, Медичи. Лицо его бледно, шаги медленны. Рядом идут приближенные. Сандро Боттичелли что-то горячо доказывает своему сиятельному заказчику.

Перед собором Джулиано пошатнулся. Неаполитанец Бандини, подскочив к нему, своей длинной, цепкой рукой обхватил его за талию.

– Благодарю, друг, – улыбается Джулиано. – Мне немного нездоровится. Не знаю даже, стоит ли входить туда?

– Прохлада церкви только поможет вашей милости, – вкрадчиво произносит неаполитанец, незаметно ощупывая одежду юноши.

– Ты прав! Я знаю, неаполитанцы – народ смышленый! – улыбается Джулиано. – Подай, пожалуйста, руку мне, так легче будет идти.

У входа Бандини шепчет ожидавшему тут же Франческо Пацци:

– Он без кольчуги.

Джулиано, сняв шляпу, помахал ею братьям Пацци:

– Чего вы не заходите?

– Только после тебя, Джулиано.

– Это очень мило с вашей стороны. Ну как, мой друг Франческо, правда, ведь дома приятней справлять пасху, чем на чужбине?

– Признательность и благодарность моя тебе за это, – склоняет голову горделивый Пацци, нащупывая под плащом кинжал.

Богослужение уже давно началось.

Тревожный взгляд Лоренцо вдруг уловил какое-то странное движение вокруг себя. Что бы это могло значить? Он безмолвно, одними глазами, спрашивает стоящего за его спиной на коленях Полициано. Тот знаком призывает склониться поближе к его устам.

Кардинал уже поднял святые дары, он вполголоса читает последние слова молитвы и вдруг медленно, внятно произносит:

– Ite missa est!

В то же мгновение сверкает кинжал и раздается крик Джулиано Медичи. И вот он уже лежит, пронзенный клинком Бандини.

Лоренцо вскакивает. Из-за алтаря выбегают двое облаченных в ризы священников. В руках у них высоко занесенные кинжалы. Один из них стремительно опускает оружие. Руку Лоренцо заливает кровь, но он отбивается от заговорщиков и, закрыв бархатным плащом раненую руку, кидается прочь. Свободный конец плаща вьется, волочится по земле, алой полосой обозначая следы. Он замечает, что один из священников падает, – предназначенный для него, Лоренцо, клинок тот по неловкости вонзил в собственное бедро. Он видит, как мимо него проносится Якопо Пацци. В руке его тоже блестящий кинжал.

Лоренцо уже почти добрался до ризницы, когда Бандини, отскочив от раненого Джулиано, бросился к алтарю и, оттолкнув кардинала, пустился вдогонку за старшим Медичи. Под куполом собора гулко отдавались крики возмущения, протеста, негодования. Но оружие продолжало звенеть. Франческо Пацци в который раз уже вонзал нож в умирающего Джулиано:

– Издыхай, собака! – словно обезумев, приговаривал он.

Единомышленники теперь окружили его кольцом, так как в руках сторонников Медичи также засверкала сталь.

Лоренцо, достигнув ризницы, из последних сил налегает на ее тяжелую дверь. Кто-то мчится за ним следом, он уже слышит чье-то дыхание. Враг? Друг? Дверь поддается, и Лоренцо падает в ризницу. За ним вбегает поэт Полициано. Они вдвоем с трудом задвигают железный засов.

Тщетны попытки Бандини взломать дверь. Весь собор сейчас единый вопль. Из общего гула выделяются лишь отдельные возгласы, но возгласы эти – не за Пацци.

– Palle! Palle! – гремит девиз рода Медичи.

Бандини чувствует, что ему пришел конец. Лоренцо спасся. Прячась за подпирающие ризницу колонны, он сливается с темнотой. Выскользнув в дверь, бежит на колокольню вверх по ступенькам. Задыхается. Еще один пролет. Еще. Еще.

В слуховые окна вливается вой толпы. На площади происходит столкновение противников. Удастся ли группе Монтесекко удержать толпу? Но какое ему теперь до всего этого Дело? Здесь, здесь на ступеньках не слышны голоса. Это теперь – главное! Не слышны голоса? Чу! Что это? Гудит воздух, звенят стены, все вокруг содрогается. Но этот грохот не похож на людские крики, это, скорее, небесный гром. Что такое? Гроза? Нет. То неистовствуют колокола. Ну да все равно! Оглохнуть, так оглохнуть, лишь бы жить! Жить! Там, наверху, его искать не будут. Добравшись по приставной лестнице до последнего яруса, он падает под качающиеся колокола.

Затыкает уши. Не помогает. Он рычит, безумствует. Кажется, лопнули барабанные перепонки. Раскалывается на части голова!

Он закутывает плащом голову и, оглушенный, корчится, извивается на камне, словно ворох колышимого ветром тряпья.

Как было условлено, пизанскому архиепископу Франческо Сальвиати еще во время мессы следовало вместе со свитой направиться к дворцу Синьории. Очевидно, он переступил порог дворца как раз в минуту нападения.

Находившиеся при исполнении служебных обязанностей советники в недоумении поспешили ему навстречу. Посещение это казалось им весьма странным. Да и сам архиепископ держался необычно. Он во что бы то ни стало желал проникнуть в секретный отдел. Туда, где хранились печати.

Один из советников, почуяв недоброе, быстро удалился, чтобы послать в собор курьера, и, подняв на ноги охрану, приказал закрыть ворота.

Свита архиепископа состояла примерно из двадцати человек, но лишь половину из них можно было принять за священнослужителей. Остальные были похожи, скорее, на беспощадных наемников. В мгновение ока возле каждого из свиты оказалось по два вооруженных стражника.

– Что все это значит? – возмущается архиепископ.

– Что все это значит? – спрашивает, в свою очередь, главный советник Валлентини, указывая на кончик шпаги, мелькнувшей из-под рясы одного из священников.

По его знаку охрана Синьории тут же разоружила ошеломленную свиту.

– Ваше преосвященство будет в безопасности, – говорит Валлентини, раскрывая окно.

– Убили Медичи! Да здравствуют Пацци!

Это внизу горланят люди Альмиари. Они хотят взломать дверь.

До архиепископа доносится резкий голос Монтесекко:

– Вы там, ваше преосвященство?… Почему не впускаете нас, собаки?

– Что это, заговор? – спрашивает Валлентини, подходя к Сальвиати и дергая его за лиловую сутану.

– Не смей прикасаться ко мне!

– Можете считать себя арестованным республикой.

– Арестованным? Я? За что? – И Сальвиати, подобрав подол своего облачения, кидается прочь. Ему удается выскользнуть.

Внизу дрожит парадная дверь. По ней бьют ломами, дубинами. Это свои. Там ждет его избавление.

И архиепископ стремглав бежит вниз по лестнице.

Наконец, дверь поддается. Охранники отскакивают в сторону под натиском толпы.

– Palle! Palle! Смерть предателям! – кричат ворвавшиеся.

«Это же враги!» – ужасается архиепископ.

И в самом деле, это были горожане Флоренции, с оружием в руках шедшие на заговорщиков. Возмущенная толпа смела горстку дворянских палачей.

– Palle! Palle! Смерть изменникам! – Народ с криками негодования устремляется вверх по лестнице. А вот и архиепископ. Он, повернувшись, бежит обратно по ступенькам, по которым только что спускался.

Но наверху стоит Валлентини.

– Заговорщик! – Он указывает на архиепископа. – Хотел занять дворец!

Ответом явился гул множества голосов. Это уже гибель.

Вдруг люди расступаются. Три человека несут изуродованное тело. Его волокли по камням мостовой от собора до Синьории.

– Вот убийца!

Лицо Франческо Пацци неузнаваемо.

– Palle! Palle! – От этого крика в жилах стынет кровь.

Труп Пацци вешают на окно. Архиепископа Сальвиати хватают живым и, пока наверху заседает собравшийся наспех совет, на шею ему набрасывают веревку. Вскоре и он повис на оконной решетке дворца Синьории.

Заговорщиков изловили. Якопо Пацци был убит, капитан Монтесекко брошен в темницу. Это он дал затем показания против изменника ландскнехта Сальвиати. Фронзо принял яд, Альмиари повесили рядом с трупами братьев Пацци и архиепископа.

С двумя священниками толпа расправилась в соборе, закрылась дверь флорентийской темницы и за самым юным кардиналом, любимым племянником папы.

И только Бандини, убийцу Джулиано, не могли нигде найти.

Вооруженные солдаты Синьории прочесали все дворцы. Лоренцо Медичи хотел добить своих врагов. Было арестовано восемьдесят человек, представителей городской знати. Потерявшая своих лидеров партия дворян сразу сошла со сцены Флоренции.

Была выловлена большая часть людей Монтесекко и Бандини, мало кому из них удалось спастись.

Продолжая облаву, ландскнехты взялись и за проверку домов рядовых горожан. Всех заподозренных вызывали в Синьорию. Подозрительным считался всякий, кто принимал в последнее время у себя посторонних или показывался в их обществе вне дома.

Перед следователем теперь стоял и Леонардо.

– Кто он? Сын давнишнего изгнанника Кортенуова? – допрашивали художника о Никколо. – Что он хотел? Для чего посетил вас? Ах, он состоял на службе у заговорщика Чести?

Протокол допроса попал в руки Лоренцо Медичи. И, хотя в нем не заключалось данных, говоривших о виновности Леонардо, взгляд владыки Флоренции как будто слегка помрачнел.

В то же утро он получил и письмо, в котором речь шла о том же мессере Леонардо. Письмо было анонимное, в нем приводились слова художника, якобы заявившего, что он не любит, когда вешают.

– Я тоже не люблю, – пожал плечами Лоренцо Медичи. – По крайней мере в принципе. – И он поднес строки поближе к глазам. Почерк показался знакомым.

Недавно ему довелось читать вдохновенное послание, в котором автор желал ему счастья. Это тот же сочинитель. Одна рука писала оба письма.

А то, первое письмо было от Сандро Боттичелли.

В ночь на четвертые сутки томимому голодом и жаждой, едва живому от страха, Бандини удалось незаметно спуститься с колокольни, и, так как кошелек его был набит золотом, он благополучно выбрался из стен города.

 

Глава шестая

Планы и встречи

Его преосвященство папа Сикст IV, воспылав безбожной яростью, далеко не по-христиански клялся отомстить флорентийской республике за беспримерное кощунство: заточение в темницу его любимого племянника, юного кардинала и повешение на окне дворца Синьории архиепископа Сальвиати. Находя, по-видимому, свое государство и свой священный сан недостаточно могущественными для борьбы с преданной анафеме республикой торговцев и банкиров, его преосвященство усомнился и во всемогуществе бога, так как поспешил заключить союз с неаполитанским королем и договориться о поддержке с урбинским герцогом, ставшим затем во главе наемного войска его преосвященства.

Началась война.

Союзники одну за другой одерживали победы над флорентийскими дружинами, менее закаленными в боях, и золотисто-кровавой осенью 1479 года враг подступил к самому городу алой лилии. Папе уже мерещился день собственного триумфа, он уже видел себя властелином непокорного города (и прежде всего, его сокровищ, золота), когда наемное войско неожиданно вынуждено было остановиться перед защитным поясом: сторожевыми башнями, укреплениями, закрывавшими дороги, теснины, долы.

Урбинский герцог Федериго был полководцем осмотрительным, не любившим действовать на авось. Намереваясь осадой сломить сопротивление города, он блокировал его по традиционным правилам военного искусства, причем осадил не все укрепления одновременно, а сначала самое главное: Колле, оборона которого оказалась довольно слабой. Жители осажденного городка схватились за оружие. Весть об их отважном сопротивлении полетела через горы. На помощь им тотчас прибыл отряд самых храбрых и предприимчивых молодых флорентинцев. Среди них был и Леонардо да Винчи.

Уловка урбинского герцога – концентрированный удар и внезапное нападение на крепость – не дала ожидаемого результата: атакующие были оттеснены. Тогда предводитель папских наемных войск приказал подтянуть к месту боя более тяжелые бомбарды и пушки и установил их перед укреплением.

Но осажденные успешно отбили и новую атаку врага, одновременно укрепляя собственные позиции. После боя Леонардо получил возможность хорошенько приглядеться к штурмовым орудиям противника и оценить их преимущество перед слабой техникой осажденных.

Его изобретательность подстегивалась неотложностью задачи, в решении которой ему помогали приобретенные им знания в области механики – то, что прежде было лишь удовлетворением собственной любознательности, забавой, теперь смогло бы послужить защите городка – форпоста, передового бастиона Флоренции, прекрасного города искусств.

Отливать пушки времени уже не было. Значит, необходимо было принять меры, чтобы несколько имеющихся в крепости пушек легко передвигались с места на место. Но лафеты крепостной артиллерии, «научная» военная техника того времени не давали этой возможности. И Леонардо создает проект трехколесного лафета, снабженного мощным болтом, скрепляющим его с дулом пушки. Тугодум-командир, который возглавлял скудную артиллерию обороняющихся, только глазами завращал, услыхав о столь дерзком новаторстве. Леонардо был вынужден показать чертежи посетившему крепость главному военному инженеру Флоренции, почтенному Джулиано да Сангалло. Тот почувствовал себя оскробленным, когда Леонардо сгоряча подверг критике всю его деятельность, и отклонил изобретение своего молодого коллеги, придравшись к несущественным, чисто внешним недостаткам чертежа.

Однако воображение Леонардо зажглось неотложным делом создания военных машин. Он уже представлял себе пушку с особо гибкими шарнирами, обеспечивающими ее подвижность, и вдохновенно делал чертеж.

Не успел он закончить проект такой пушки, как у пего родилась новая идея. Почему бы не увеличить скорострельность? И не только у пушек! Кремневое оружие – вряд ли можно представить себе что-либо более медлительное! И Леонардо к снабженному зубчаткой лафету – в таком виде он создает возможность точнее целиться – приспособил «поворотный» механизм. Довольный, он помчался к главному военному инженеру.

Но Сангалло не пожелал его выслушать, он даже не взглянул на чертежи.

– На всякое новшество требуется разрешение синьора Лоренцо.

Леонардо раздраженно пояснил преимущества своего изобретения, но, заметив холодную сдержанность собеседника, с достоинством и как будто смирившись, распрощался. Но он тут же поспешил во Флоренцию, рискуя быть пойманным рыскающими вокруг Колле папскими наемниками. Ему все же удалось благополучно пересечь горы. Во дворце Медичи его дело неожиданно осложнилось. Пришлось несколько суток дожидаться аудиенции синьора Лоренцо.

Наконец Леонардо стоит перед Медичи, с волнением рассказывая о сложных перипетиях с чертежами.

Правитель республики пристально разглядывает молодого художника, листает чертежи. Но внимание его не задерживается на них. Механика для него вещь смутная. Вот гармоничные линии произведений живописи, красочные пятна на них – это другое дело, они могут увлечь его на время, но, в сущности, привержен он только к философии и поэзии. Да еще в прозе могут пленить его игривые обороты. А что в этих вот чертежах? Они, несомненно, хороши, отработанны. И талантлив же этот Леонардо! Жаль только, что он распыляет свои знания на подобную чепуху. Жаль и то, что оп такой неугомонный. И чего бы ему не сидеть в своей мастерской и не малевать смазливых мадонн? Судьба войны решается не храбростью отдельных лиц и применением таких вот машин. Не решается она и на поле битвы. Уполномоченные сипьора Лоренцо уже вступили в переговоры с неаполитанским королем. Но об этом говорить пока еще рано. Лоренцо поднимает умные глаза. Кожа натянута на его худом лице.

– Чертежи на вид прекрасны. Но, к сожалению, я в них не разбираюсь. Так что мне трудно судить: что тут нового и что из этого нового осуществимо.

Напрасно пытается Леонардо пускаться в объяснения. Синьор Лоренцо упорно отсылает его к своему главному военному инженеру, Сангалло.

– Но ведь я от него… он направил меня…

Медичи начинает раздражать напористый посетитель. Художник, а лезет в изобретательство. Впрочем, неудачник Сангалло тоже подавал сначала надежды на поприще искусства. И чего он вздумал навязать это докучливое существо ему на шею?

– Ты ступай к нему, мессер Леонардо.

– Но ведь…

– Не перебивай меня. Ты говоришь, твои изобретения принесут пользу. Я тебе верю. Но одной веры недостаточно. Нужны еще и знания. Ступай к Сангалло. Меня уверили в том, что он великолепно разбирается в военной технике. Ты ему скажи, что я велел заняться изучением этих чертежей.

Мог ли Леонардо подумать, что к тому времени, как он вернется в Колле, Сангалло там уже не окажется. Они разминулись. Напрасно посетил изобретатель коменданта крепости.

– То, что ты тут рассказываешь, мессер Леонардо, замечательно, – сказал капитан. – Но могу ли я сейчас оценить эти чертежи? Ведь все решается практикой. Ты изготовь – пусть в миниатюре – хотя бы один из этих механизмов, быть может, тогда я смогу сказать тебе что-нибудь определенное.

Леонардо снова оставил Колле и отправился во Флоренцию. К себе в мастерскую. Он решил изготовить модель нового орудия. Но не будет ли к тому времени уже поздно? Надо бы иными путями помочь делу. Через несколько дней противник возьмет крепость…

Запершись в своей комнате, Леонардо долго размышлял: в чем состоит теперь первостепенная задача? И после множества набросков начертил проект конструкции, состоящей из толстых бревен, которые дюжинами можно будет сбрасывать с выступов бастиона, отшвыривая таким образом от стен далеко в пропасть лестницы противника.

Он долго и терпеливо работал, производя расчеты наиболее целесообразного распределения и крепления бревен. Из Колле меж тем долетали тревожные вести.

– Не возвращайся туда, – умолял его Лоренцо ди Креди. – Лучше бы ты закончил свою картину.

Но с Леонардо трудно было объясняться. От него досталось даже кроткому мессеру Андреа: такое горячее время, противник у ворот города, а он-де возится со своей скульптурной группой.

Мессер Андреа не счел нужным возразить, и Леонардо с сердцем, наполненным горечью, покинул мастерскую.

Поднявшись на гребень южного хребта, он должен был признать, что этой дорогой вернуться в крепость не сможет.

Скалы гулко отражали грохот орудий, в долине плотным облаком клубился дым. Видимо, противник перешел в решительное наступление. Значит, он опоздал. Он попытался пробраться к осажденным в обход, другим путем, со стороны Пизы. К тому времени, как он вышел на пизанскую дорогу, спустились сумерки.

Орудия уже давно смолкли. Но Леонардо после изнурительного восхождения так устал, что едва передвигал ноги.

Он присел отдохнуть под одиноким деревом. Близилась холодная осенняя ночь. Сырость и ветер пробирали до костей. Пошел дождь.

Леонардо двинулся дальше. Под порывами ветра он с трудом шел по быстро размокающей дороге. Вскоре ему пришлось посторониться: за спиной грохотали повозки. Напрасно кричал Леонардо сидевшим на них людям – те проносились мимо. Но последний возница все же осадил лошадь. На козлах сидел стареющий человек.

От него Леонардо узнал, что это пизанские кучера спешат домой из Колле. Крепость под вечер заняли папские ландскнехты.

Леонардо попросил старика подвезти его.

– Ну что ж, залезай, друг, назад! Спрячься от дождя под брезентом.

Старик протянул своему промокшему седоку еще попону. Дрожа всем телом, Леонардо закутался в нее.

Под тряску повозки он задремал.

«В Пизу, так в Пизу, не все ли равно? А оттуда можно будет добраться домой. Домой? Во Флоренцию? А если к тому времени и Флоренцию начнет разорять враг? Все планы потерпели неудачу…»

На ухабах промокшего Леонардо подбрасывало. С досады он изорвал свои чертежи.

К воротам Пизы Леонардо прибыл темной, дождливой ночью. Со стороны моря со свистом налетал ветер и, стоило высунуться из-под брезента, бил в лицо дождем.

– Не можете ли вы отвезти меня к гостинице Борсо? – спросил он у старика.

– Почему ж не отвезти! Тем более, что Борсо приходится мне кумом.

Эта ночь имела прямо-таки роковое сходство с той, другой, памятной, что была ровно год назад. Только Леонардо тогда не оскорбленная гордость подгоняла, а весьма щекотливое дело: он должен был договориться с мастером Якопо… Как же это было?…

По дороге, ведущей в Пизу, сломалось колесо повозки. Леонардо стал помогать вознице, они вместе кое-как исправили поломку, но на это ушло порядочно времени. В город они прибыли около полуночи.

Стражники у городских ворот посоветовали Леонардо искать пристанище именно у Борсо, так как там еще бодрствуют. Какой-то взбалмошный приезжий заставляет музыкантов до зари играть ему.

Сквозь закрытые ставни на окнах гостиницы свет не пробивался, но изнутри доносились тихие звуки музыки.

На удары, правда, нескоро и неохотно, вышел хозяин. Поднятый им над головой фонарь осветил его настороженное, пытливо изучающее пришельцев лицо.

– Я флорентинец Леонардо, из цеха святого Луки. По дороге у нас сломалось колесо, поэтому я прибыл в такое неурочное время. Прошу о ночлеге и чего-нибудь поесть.

– Для повозки у меня места нет, – проворчал хозяин, – но сами вы, маэстро, можете пожаловать.

– Ладно, я поеду к своей тетке, – успокоил возчик нерешительно топтавшегося на месте Леонардо.

И молодой художник ступил под ведущую во двор арку.

Ворота за ним и хозяином с грохотом захлопнулись.

Большая часть залы первого этажа гостиницы была затемнена. Лишь на одном из дальних столиков мигал светильник да три свечи, благодаря которым причудливо колебались у степы фигуры музыкантов.

Играли на виоле, флейте и лире. Играли единственному слушателю – смуглолицему человеку с задумчивыми глазами, волевым подбородком и точеным носом. В тусклом мерцании приплясывающего пламени фитиля он казался печальным. Но на самом деле печальным, как это тотчас же подметил Леонардо, он вовсе не был. Его взгляд не омрачали ни тоска, ни горе.

Но, как бы там ни было, он производил впечатление уже по одному тому, что всю ночь способен был слушать этих сонных музыкантов. Скорее всего, это был просто какой-то чудак.

Леонардо развеселило вдруг наблюдаемое зрелище. Вероятно, тут сыграла свою роль и слишком жадно осушенная им чара доброго красного вина. Больше всего его забавляло, что музыкант, игравший на лире, одолеваемый дремотой, то и дело грубо фальшивил. Но, всхрапнув, тут же с проклятием просыпался. Это никак не вязалось с исполняемыми им обязанностями церковного музыканта. О должности его мессеру Леонардо сообщил шепотом хозяин Борсо. Заодно он посвятил его в кое-какие дела своего необычного постояльца, синьора Лодовико из Милана, который все ночи напролет, до самой зари, терзает этих несчастных, потому что не может уснуть до петухов.

Но никому, тем более только что прибывшему Леонардо, И в голову не могло прийти, что этот Лодовико и есть брат убитого герцога Миланского, кого невестка и властный канцлер изгнали из Милана. Леонардо принял этого человека за разочарованного в жизни путешественника, обладающего достаточными средствами, чтобы удовлетворять свои причуды. К тому же, очевидно, сей миланский дворянин еще не слыхал настоящей музыки, поэтому может довольствоваться подобным пиликаньем.

Вино разгорячило Леонардо. Он подошел к музыкантам.

– Да бросьте вы хоть на минуту!

– Нельзя, – буркнул игравший на лире и головой указал на одинокого посетителя, – он нам платит за это.

– За что он платит?

– Чтобы мы играли.

– Давайте я поиграю за вас.

– А умеешь ты играть? Или просто хвастаешь?

– Вот услышишь. Дай-ка мне лиру!

Музыкант пожал плечами и недоверчиво протянул свой инструмент. Леонардо знаком попросил остальных двух музыкантов прекратить игру.

Наступившая тишина заставила синьора Лодовико быстро поднять голову.

Леонардо с улыбкой крикнул ему:

– Не беспокойтесь, милостивый синьор! Послушайте для разнообразия пару флорентийских вещичек.

Леонардо стоял в сонном, убогом свете, за его спиной колыхались тени опешивших музыкантов, перед ним была темнота залы. Углубившись взглядом в черноту, он попытался Звуками музыки развеять этот притупляющий траур. Рука его обласкала струны. Синьор Лодовико распрямился на стуле. Блестящим взором он наблюдал за белокурым великаном, прислушивался к вкрадчивому голосу инструмента. Звуки лиры рассказывали ему о далекой родине. Вот он снова в Родных лесах, слушает тихий шорох сосен, красующихся только в его крае. Здесь не знают шепота хвойного леса. А теперь – чу! – птица вспорхнула с ветки и залилась трелью, Затем песня ее замерла, заглушённая грохотом отдаленного водопада. Еще один пассаж – и Леонардо вернул лиру музыканту.

– Маэстро, вы отнимаете у меня хлеб, – проговорил тот с тоской.

И он не ошибся. Как бы очнувшись от глубокого сна, миланец грубо замахнулся на музыкантов:

– Ступайте прочь! – а так как они замешкались, свирепо засверкал глазами: – Убирайтесь, говорю!

Но взгляд незнакомца сразу смягчился, стал чуть ли не ласковым, когда он пригласил к своему столу Леонардо.

– Ваша игра бесподобна, синьор! Вы, вероятно, обитаем те во дворце Медичи?

– Нет.

Леонардо с улыбкой стал посвящать миланца в свои дела.

– Вы, дорогой маэстро, что и говорить, навеки отбили у меня охоту слушать этих жалких дилетантов, – засмеялся миланец. – Я и до этого лишь от бессонницы слушал их. Ведь в Пизе невозможно найти более или менее приличных музыкантов. Эх, не то было в Милане! – вздохнул он и стал рассказывать о герцогском оркестре.

– Я слушал этот оркестр, – понимающе кивнул Леонардо. – Восемь лет назад, когда герцог Миланский посетил Флоренцию. Бедняга герцог!

Леонардо говорил о герцоге, убитом в день рождества в церкви.

Синьор из Милана, помрачнев, опустил голову. Затем снова перевел разговор на музыку. Он вспомнил миланских певцов, поведал о новом музыкальном зрелище-сказке, в котором по желанию ныне покойного герцога Галеаццо пробовали силы наиболее одаренные люди.

– Оперой называется. В ней в равной мере участвуют поэты, музыканты, певцы, устроители зрелища, и даже танцоры.

Леонардо внимательно слушал. Его захватывало все, что было ново. В мыслях он уже представлял себе, как сам напишет такую же оперу, где Аталанте Милиоротти будет петь главную партию. Он сказал новому знакомому о своей идее. Одна идея повлекла за собой другие.

Занималась заря, совсем поблекли огоньки светильника и свечей, а флорентинец с миланцем все еще сидели плечо к плечу, двое случайно встретившихся, нашедших друг друга людей.

Миланец о себе не рассказывал, он говорил лишь о красотах Милана, о его богатстве и удивительных женщинах. Леонардо, наоборот, захотелось рассказать этому человеку все о себе, посвятить его в свои планы. Он говорил о секретах переноски целиком церквей, о том, каким образом можно было бы для этого использовать давление воздуха.

– Это вполне возможно! – воскликнул он горячо и с азартом продолжал излагать недоверчиво улыбавшемуся собеседнику различные свои наблюдения.

К этому времени новые знакомые уже покинули питейный зал и бодро шагали по улицам Пизы, будто не они просидели целую ночь без сна.

Несмотря на позднюю осень, в это утро с моря подул теплый ветер. Открылись лавки. В распахнутой булочной пекарь бил по щекам ученика, с огромными ведрами спешили к колодцу заспанные слуги.

Проходя мимо палаццо Агостини, миланец посмотрел вверх, на стрельчатые башни здания.

– Так примерно выглядят наиболее скромные дворцы Милана, – проговорил он с пренебрежением, отлично зная, что этот дворец считается одним из прекраснейших строений Пизы.

Когда они спустились к берегу Арно, Леонардо уже развивал мысль о том, что надо бы проложить каналы по реке между Флоренцией и Пизой. Тогда бы исчезли тростники, болота и равнина стала бы орошаемой.

Сколько планов, чаяний, воспоминаний просилось на уста Леонардо! Он не смог объяснить, чем вызвана вдруг такая общительность. Он даже не заметил, что его спутник уже с час как совсем умолк, хотя выражение смуглого лица, даже теперь, в лучах солнца, сохранявшего свою темную окраску, продолжало оставаться понимающим, а глаза светились сочувствием.

– Вы непременно должны побывать когда-нибудь в Милане, – произнес он задумчиво.

– Вы правы, я должен туда съездить. Да и хочется мне в Милан. Признаюсь, я не впервые подумал об этом сегодня.

Леонардо притих. Он не сказал о том, когда и почему родилось в его сердце это желание…

Настало время проститься с миланцем. Скульптор Якопо уже, наверное, нетерпеливо дожидается его.

Леонардо пожал миланцу руку с чувством дружбы, внезапно возникшей этой зарей.

– Я увижу вас вечером? – спросил синьор Лодовико.

– К сожалению, я сегодня же должен вернуться во Флоренцию.

– Но мы еще когда-нибудь… когда-нибудь встретимся с вами, – с улыбкой кивнул миланец и размеренным шагом направился к гостинице.

Леонардо, пройдя несколько десятков шагов, остановился у перекрестка и, прислонясь к стене, несколькими штрихами набросал врезавшееся в память лицо своего нового знакомого…

Об этой встрече и думал Леонардо теперь, много месяцев спустя, снова очутившись у входа в гостиницу. Дождь, усиливаясь, рьяно хлестал по камням мостовой.

На стук раздалось знакомое ленивое шарканье. Борсо шел открывать по обыкновению вяло и неохотно.

– Не тужи, куманек, бывает и хуже, – ободрил хозяина возница. – Коллето заняли… Еще хорошо, что мне удалось вовремя улизнуть. Не то папские наемники непременно отняли бы моих лошадей!

Хозяин что-то буркнул в ответ, и ворота за ними с грохотом закрылись.

Леонардо снова ощутил сходство этой ночи с той, прошлогодней, и даже спросил:

– Ну что, слушает еще ваш миланец музыку?

– Кто, синьор Лодовико? Что за чушь вы говорите! Он еще весной покинул Пизу. Неужели вы не слыхали? Теперь он правит Миланом. А канцлера обезвредил.

– Правит Миланом, говорите?! Значит, Лодовико и есть герцог Сфорца?

– Будет вам. Неужто вы не знали, что это был он? Синьор Лодовико Сфорца. По прозвищу Моро, Мавр, то есть.

Да, Леонардо на самом деле не знал этого. И сейчас, как нечто невероятное, вспоминал свою долгую с ним беседу, восстанавливал в памяти черты лица тогдашнего изгнанника.

В окно упорно стучал дождь.

Да, не мешало бы побывать в Милане…

Осенний дождь – стойкий противник. Он может разогнать даже целую армию. Победители Колле охотно приняли предложение Лоренцо Медичи заключить перемирие на три месяца. А ведь синьор Лоренцо знал, что за перемирием последует мир, более того, коалиция. Деньгами многого можно добиться: например, изменить настроение неаполитанского короля, сбавить воинственный пыл урбинского герцога, утолить жажду мести папы. Но жажду мести Лоренцо Медичи ничем не утолить, и от нее никуда не денешься.

Золото дома Медичи и рука синьора Лоренцо настигнут любого на любом расстоянии. Убийца Бандини исчез, но не бесследно. В своем безумном от страха бегство он нет-нет, да появлялся то в одном, то в другом уголке Италии. Но повсюду чувствовал над головой угрозу смерти.

В ушах его все еще гудели, выли губительные колокола флорентийского собора. Но еще страшней было просыпаться ночью от кошмара: «Palle! Palle!»

Не было Бандини покоя на итальянской земле. Ему с трудом удалось пробраться на турецкую территорию. Он прибыл в Константинополь под высочайшее покровительство Порты.

Но и это не помогло ему. Перед золотом Медичи раскрываются все двери. Оно оказало должное действие и на Мохаммеда II. Султан велел арестовать и в кандалах передать Бандини людям Медичи.

Флорентийское правосудие тоже не медлило. 20 декабря 1479 года наемный убийца-неаполитанец был казнен и повешен на окне палаццо Капитано.

Унылым, серым днем продрогший Леонардо, вместе с несколькими товарищами по цеху, тоже находился в толпе на площади. Когда безжизненное тело повисло на веревке, он наскоро сделал с него набросок.

– Каким безобидным кажется он в таком виде! – заметил Леонардо соседу.

То был Сандро Боттичелли. Они уже давно не встречались.

Сандро не проявлял ни малейшего желания возобновлять дружеские отношения с преяшим коллегой.

Более того, на другой же день синьор Лоренцо снова услыхал о мессере Леонардо нечто такое, что отнюдь не пришлось ему по вкусу.

– Но ведь это же ангел! – добродушно засмеялся находившийся при разговоре Полициано.

– Да, но и среди ангелов бывают восставшие, – проворчал властитель Флоренции.

– Лоренцо Великолепный уж как скажет, так не в бровь, а в глаз! – склонив голову перед своим могущественным владыкой, сказал придворный поэт.

 

Глава седьмая

Поющий череп

Бывают дни, иногда недели, даже месяцы, когда человеку все кажется безотрадным, жизнь выглядит бессмысленной, почти невыносимой, а будущее или малейшую надежду на пего словно обволакивают тяжелые завесы тумана.

Так непонятная, неведомо откуда взявшаяся тоска сжала в своих тисках Леонардо. Порою ему казалось, что он совсем утратил веру в свое дарование, в призвание художника. Правда, в такие минуты достаточно было перелистать заготовленные для большого алтарного образа эскизы или встать перед начатой уже картиной «Поклонение волхвов», как ему становилось ясно: причина хандры не здесь. Ведь теперь уже можно с уверенностью сказать, что его постоянные поиски, продумывание всех деталей непременно дают свои плоды: эта новая его картина будет несравненной.

И тем не менее, он прервал работу и взялся за другую картину. Она была полной противоположностью «Поклонению волхвов», где, несмотря на эскизность, зрителя захватывало движение, стоящие на коленях, преклоняющиеся, ликующие и терзающиеся сомнениями фигуры вокруг обаятельной мадонны и ее божественного младенца, динамика приближающихся и удаляющихся пешеходов, верховых, где люди и животные были полны жизни, все двигалось и вещало о счастье, приключении и чуде. И вдруг Леонардо на кое-как подготовленной деревянной доске изобразил лишь одного-единственного человека, Иеронима, сидящего перед мрачным входом в пещеру под недоверчивым, вернее, грозным взглядом льва. Изображая самоистязающегсся отшельника, художник как бы создавал образ безнадежности, безотрадности жизни.

Но однажды вечером Леонардо сорвал доску с мольберта и швырнул в угол. Нет, он не хочет больше видеть этого старца!

Может быть, его терзает мысль о старости? Но об этом смешно даже думать! Ему нет еще и тридцати, он полон сил, задора, он и теперь, порою подстрекаемый веселыми друзьями, окружившими его, возьмет подкову у кузнеца, чтобы сломать ее…

Леонардо недоумевал: что выбило его из колеи? Тоска по ушедшим из жизни близким?

Его жизненный путь сопровождала память о стольких утраченных им дорогих людях. Вот кротко улыбающаяся Альбиера. Держа его в материнских объятиях, она с такой любовью поглаживает его по голове… Или дед Антонио, который, подобно превратившемуся в скалу великану, заслоняет собой дорогу, ведущую назад, в детство. Или похороненные одна за другой жены отца. После потери третьей жены сэр Пьеро, правда, недолго отдавал дань скорби, он вскоре женился вновь – будучи в возрасте пятидесяти четырех лет ввел в свой дом совсем молоденькую девушку, Лукрецию, дочь Джулиельмо Кортеджиани. Довольно моложавый еще сэр Пьеро был предприимчив и энергичен не только в личных делах, но и на поприще нотариуса. Два года назад он поселился в более просторном доме по улице Гибеллинов, и клиенты в длинной очереди простаивали перед дверями его конторы.

Между прочим, как раз в день четвертой свадьбы отца Леонардо вручили короткое письмо из Отранто. «Занявшие город турки были разгромлены с помощью венгерского войска», – сообщал своему флорентийскому другу подпоручик Габор, доблестно сражавшийся плечом к плечу с Балажем Мадяром. Он писал еще и о том, что бронзовый рельеф лошадки король Матяш выменял у него на целый табун резвых, породистых лошадей. Леонардо может гордиться: его произведение украшает ныне лучшую залу Вишеградского дворца. Подпоручик Габор писал еще – разумеется, рукой известного читателю монаха Матэ, которому, по-видимому, немало трудов стоили эти строки, – что, возможно, ему в скором времени удастся побывать во Флоренции, где в мастерской мессера Леонардо он надеется найти какой-нибудь шедевр, который повезет домой для Матяша Корвина.

Но побывать еще раз во Флоренции Габору Мадяру не Довелось.

Его король отказался от своих намерений пойти в союзе с флорентийской республикой, Миланом и Неаполем на Венецию.

Позднее Леонардо, желая найти письмо юного друга из Венгрии, перерыл все вещи, всю комнату, даже соседнее помещение художников, но напрасно. Пришлось в конце концов поверить в предположение Амброджо, что кто-нибудь из служанок попросту растопил письмом печь.

А это письмо, вместе с другим, также адресованным Леонардо да Винчи, неизвестные руки доставили в Синьорию.

Другое письмо прибыло из Генуи, от Пикколо. Он рассказывал другу об одном дальнем плавании, предпринятом им теперь уже не в сторону Леванто, а к берегам Африки, за Гибралтаром, и о том, что путешествие это принесло свои плоды. Не поддающееся атакам грозного вала, неуязвимое судно «Санта-Кроче» вернулось с большим грузом, слоновыми бивнями, из порта с каким-то мудреным названием, где все мужчины, женщины и дети ходят совершенно нагими и черны при этом, как самая черная ночь. По возвращении из странствий капитан Пикколо приобрел генуэзский дом погибшего при столь страшных обстоятельствах синьора Балтазара Болио и женился на подросшей за время его отсутствия Хайле. «Ты как-то спрашивал о судьбе дочери Ч. До меня дошли печальные вести. Ее, вместе с новорожденным сыном, унесла из жизни коварная лихорадка. Она похоронена в Миланском соборе», – писал он.

Уж не это ли траурное известие оплело туманом грусти весь мир вокруг Леонардо?

Нет и нет, повторял он сам себе в сотый раз. Что для него, и конце-то концов, значила Франческа Чести? Давно исчезнувший, так и не раскрывшийся образ из далекого детства. Сколько женских душ открывалось перед ним с тех нор! Сколько любопытных женских глаз провожало его из окон! А Франческа… Это уже забыто…

И все же он не утерпел и смыл с большого алтарного образа овеянную сиянием материнской гордости голову девы Марии; на месте ее появилось лицо с улыбкой, чуть печальное, смиренное, больше напоминающее то лицо…

Затем он опять бросил кисть, вспомнив внезапно одно свое давнее обещание.

Аталанте уже отчаялся, что Леонардо сделает для него обещанный инструмент – лиру, у которой струны пели бы. Леонардо начал с того, что поговорил с Паоло Тосканелли, и после этого целыми днями спорил с Аталанте о сути звуков.

– Какая может быть полемика о звуках, скажи на милость? – смеялся Аталанте над доводами Леонардо, что песнь его души выражает кисть.

А вот картину свою он никак не может закончить.

У Аталанте Милиоротти зародилось подозрение, что Леонардо обижен на заказчика. Об этом шушукались и в кругу молодых художников. Папа Сикст IV не только заключил мир с проклятой им перед тем страной торгашей, но решил украсить стены воспевающей его славу капеллы произведениями наиболее выдающихся художников Флоренции. Поэтому он обратился к синьору Лоренцо с просьбой прислать к нему самых достойных флорентийских мастеров.

Первым, конечно, синьор Лоренцо назвал имя своего любимца, Сандро Боттичелли. Затем в привычном кругу своих избранных поэтов и философов его же попросил порекомендовать других художников.

– Доменико Гнрландайо, – Боттичелли отставил большой палец. Лоренцо поощрительно кивнул. – Козимо Росселли. – Поднялся указательный палец. Потициано, стоявший по правую руку синьора Лоренцо, поморщился, но флорентийский властитель даже бровью не повел. – И Перуджино, – закончил перечень Боттичелли.

– А Верроккио? – спросил совсем юный вельможа, герцог Пико Мирандола.

– Он теперь полностью отдал себя ваянию. В Венеции получил большой заказ, должен выполнить конную статую Коллеони, да такую, которая соперничала бы с творением Донателло, воздвигнутым в Падуе. Говорят, он совсем отрекся от живописи.

– А знаете ли вы, почему? – спросил Полициано с ликованием.

– Знаем, знаем! Это давняя история! – замахали на поэта присутствующие.

– В таком случае, отчего бы вашей милости не послать вместо него Леонардо да Винчи? – несколько вызывающе сказал поэт, никак не поощрявший предложенных Сандро художников.

– Да он еще слишком молод.

– Молод? – Пико Мирандола, всякий раз принимавший на свой счет разговор о неопытности молодых, удивленно поднял брови.

– Ему с «Поклонением волхвов» вовек не справиться, – Заявил Боттичелли. – Вообще, должен заметить, что более значительные по размеру работы остаются у него незавершенными. Может быть, мой повелитель помнит, что он также не окончил заказ для капеллы Синьории. Он неблагонадежен. Его голова вечно набита чем-то посторонним: то астрономией, то математикой…

– То военными машинами, – засмеялся синьор Лоренцо. – Это правда, Сандро. Ты сам волен решать, с кем тебе работать. Хотя, должен заметить, что я не в восторге от твоего перуджинца.

– Почему? Он силен в композиции, правильно подбирает цвета, – настаивал Боттичелли.

– Но он повторяется, – возразил Полициано.

– Поэт в качестве критика нащупывает суть, – кивнул Медичи.

– А в чем же эта суть? – спросил, напыжившись, Пико Мирандола.

Двое молчавших до этого философов-гуманистов вступили теперь с ним в спор.

Лоренцо Медичи не без удовольствия заключил, что его двор – воистину новые Афины, где поздние, но златоустые ученики божественного Платона возвышенно рассуждают о животрепещущих вопросах.

Еще в тот же вечер Лоренцо Медичи продиктовал письмо папе, в котором рекомендовал предложенный Сандро Боттичелли список, и вскоре четверо живописцев в сопровождении своих учеников отправились в Рим.

Не один из среды молодых художников Флоренции поднимал свой голос против несправедливого отношения к Леонардо. Кое-кто молчал, завидуя светлокудрому великану еще больше, чем пригретым двором мастерам Боттичелли и Гирландайо.

Но Леонардо не чувствовал себя уязвленным. И эта весть нисколько его не задела. К тому же в это время он был поглощен проблемой звука, звучанием струн и резонаторами музыкальных инструментов.

А через недели две Верроккио обратил внимание на то, что Леонардо роется среди давно заброшенных ювелирных инструментов.

– Что, снова за чеканку? – улыбнулся он.

Вздохнув, Леонардо ответил своему учителю молчанием.

Он и сам не знал, к чему сейчас все это? План уже разработан, теория готова, вопрос для него предельно ясен. К чему, в таком случае, воплощение? Ведь истинной радостью является радость открытия! Может ли быть что-нибудь выше постижения?

– Да, может, – отвечает он сам себе, швыряя прочь инструменты. Он в исступлении принимается дробить краски, торопя помогающего ему юного, недавно принятого в мастерскую Томмазо.

Творческая лихорадка не стихала до самого вечера. Пока была проделана вся подготовительная работа, уже подошли сумерки. И все же Леонардо взялся за «Поклонение волхвов». Споро работая над фигурой мужчины в правом углу картины, он невольно вписал в обрамление пышных темных волос свое собственное лицо. Но разве сможет его узнать кто-нибудь? Большую часть лица заволокло мраком, как и мастерскую, по мере приближения вечера. Но Леонардо продолжал писать до тех пор, пока хоть сколько-нибудь различал под покровом темноты пятна на картине. Но и после, в темноте, он, не выпуская кисти и вплотную подступив к картине, долго вглядывался в нее, будто все еще что-то видел, затем со вздохом отошел от мольберта. Овладеваемый снова хандрой, он, не зажигая свечи, вышел из дома. Путь его был к Аталанте.

Леонардо молча слушал шумную беседу собравшейся здесь случайной компании. По просьбе присутствующих хозяин запел. Затем Аталанте, в свою очередь, стал упрашивать Леонардо сыграть что-нибудь на арфе или на лире.

Но Леонардо был неумолим.

В иных случаях он не заставлял друзей упрашивать себя. Почувствовав неловкость оттого, что должен кому-то в чем-то отказать, он, извинившись, стал прощаться.

Попытки удержать его ни к чему не привели. Уже стоя в открытых дверях, Леонардо подозвал к себе Аталанте и шепнул ему на ухо:

– Я не забыл своего обещания! – И выскользнул из жому.

Всю ночь не смыкая глаз, он проработал в мастерской при свете фитиля. Только в полдень следующего дня разогнул он спину. Пообедав, снова приступил к делу. В течение недели Леонардо едва ли проспал несколько часов.

И в одну из ночей задуманная лира была закончена. До Этой минуты он после работы всегда аккуратно прикрывал инструмент платком и уносил в свою комнату, чтобы никто не мог его увидеть.

Даже пронырливый Амброджо, как ни подсматривал, ничего не мог выведать. Леонардо вел себя так же, как во времена работы над «другим ангелом».

Когда на следующее утро, придя к другу, он развернул платок и обнажил сверкающую, странную вещь, Аталанте вскрикнул от удивления.

– Вот обещанное, – сказал художник и внешне спокойно прищурился.

Инструмент мало чем напоминал лиру. То был серебряный конский череп с широко раздвинутыми челюстями. Число струн немного превышало обычное, принятое. Казалось, это голова сказочного коня, у которого выросло множество длинных и тонких зубов. Когда же Леонардо прикоснулся к струнам-зубам, комната наполнилась сильными, чарующими звуками.

Аталанте не мог нахвалиться, глядя на созданное другом чудо.

– Это тебе от меня, – кивнул Леонардо.

– Мне? Просто невероятно! Я… я не могу принять такой ценный дар!

– Обидеть хочешь?

Певец знал, что друг его находится в весьма стесненных обстоятельствах.

– Ты не можешь позволить себе такое… Тут ведь одного серебра…

– А, что там! – махнул рукой Леонардо.

И вдруг повеселел, забавляясь удивлением и восторгом Аталанте. Его радовала и сама лира. Правда, он потратил на нее все свои сбережения. Даже Милиоротти не подозревал, насколько плохи его дела. Теперь он вынужден был снова занимать у своего отца, в то время как не рассчитался с Верроккио, которому должен уже с полгода.

Да что горевать! Теперь все переменится. Вмиг исчезли сплин, дурное настроение, клубящиеся туманы, закрывавшие от него краски мира, неопределенность. Теперь он возьмется и закончит алтарный образ, и тогда… тогда…

О дальнейшем он даже не стал думать.

Зато Аталанте оказался человеком более практичным.

– Пойми, дружище, это королевская штучка, – доказывал он Леонардо, разглядывая лиру. – Для такого бедного паяца, как я, слишком большая роскошь. Ты должен, понимаешь, должен предложить ее синьору Медичи. Между нами говоря, ты и так единственный из всех великих художников у нас, не снискавший его расположения. Пусть он не такой уж и знаток музыки, тем не менее, увидишь, он по достоинству оценит твой труд. Ведь это совместное творение художника и изобретателя. Послушай, снеси ему…

– Не обижай меня, Аталанте! Это же подарок тебе.

– «Тебе, тебе», – передразнил его Аталанте. – Ладно, оставим это… Да, ты же ничего не знаешь! Ведь я…

– Что-нибудь случилось?… И ты молчишь? В чем дело?

– Я еду в Милан.

– В Милан? Так, ни с того ни с сего?

– А ведь и ты бы не прочь!.. Как?

– Когда-то, – пробормотал Леонардо и потупился, – когда-то я хотел, но теперь…

Что его ожидает в Милане? Мраморная плита с именем Франчески в стене одной из стрельчатых северных церквей?… Аталанте, не обратив внимания на затуманенные глаза друга, спокойно продолжал:

– Дело в том, что меня посылает туда Лоренцо Медичи. Миланский правитель, герцог Лодовико Сфорца – великий ценитель музыки. Синьор Лоренцо пообещал ему прислать в Милан лучших певцов Флоренции. Я еду на деньги синьора Лоренцо, а жизнь прожигать в Милане буду на деньги синьора Лодовико. По крайней мере, хоть увижу свет. Ты же, Леонардо, брось сомнения, поехали со мной!

– Брось шутить!

– Я не шучу! Ты ступай со своей лирой к синьору Лоренцо. А я преподнесу ему то, что у меня лучше всего получается: пение под твой аккомпанемент на лире. Ведь это же правда? Синьор Лоренцо купит лиру, и мы вместе махнем! За Этот ноющий конский череп ты сможешь получить сто, двести, а то и триста золотых. С образом, скажем прямо, у тебя дело остановилось на мертвой точке. Поездишь, повидаешь мир, проветришь голову и, когда вернешься, посмотришь, как пойдет работа!

– Нет, нет, – качал головой Леонардо, думая о том, что теперь уже не будет никаких помех и он, собравшись с силами, возьмется за работу и вскоре закончит алтарный образ. Его душу уже не гложет тоска, безысходность, которые выразились в картине «Иероним». Ясно: работа пойдет великолепно! Найден наконец окончательный вариант лика Мадонны. Теперь грудь художника распирает то радостное чувство, которого у него не хватало для создания картины. Этим произведением он как раз стремится передать ощущение радости, счастья, славного будущего. Да-да, именно потому он и забросил картину, что в сердце его недоставало радости, более того, ему изменила бодрость духа.

Сейчас он вдохновенно следил за своим другом. Тот никак не мог наслушаться чудесного, звучного голоса лиры.

За окнами внезапно раздались иные звуки, более сильные, величавые.

Колокола города Флоренции сзывали к мессе. Было воскресенье.

– Пойдешь со мной в Санто-Спирито? – спросил Аталанте.

Леонардо пожал плечами.

– Сегодня проповедь читает фра Мариано да Генаццано. Это самый модный теперь оратор. По мнению Полициано, мы в наши дни никого другого и слушать не должны. Вся наша веселая компания нынче будет там.

– Ну, раз так, значит, не пойду, – заявил лукаво Леонардо, – ему хотелось позлить друга. Но Аталанте и сам понял, что заинтересовать Леонардо проповедником не сможет, как бы ни расписывал он особые заслуги и достоинства иеромонаха, и он попытался увлечь его иным способом: в соборе-де соберутся знаменитые красавицы. Однако Леонардо оставался непреклонен. Нет, он пойдет в другую церковь. Посетит более скромную молельню. Не потому, что чересчур уж стремится к благочестию. Нет. Просто, где меньше собралось прихожан, где не так скученно, там больше будет поле деятельности и можно лучше и ближе приглядеться к тому лицу, которое вызовет интерес. Ибо воскресший творческий пыл побуждал Леонардо к наблюдениям, к изготовлению эскизов. О, он уже ясно представляет себе алтарный образ. Но сколько понадобится лиц с их разнообразными индивидуальными выражениями.

– Ты все же отнеси синьору Медичи лиру, – возвратился Аталанте к прерванному разговору.

– Да перестанешь ты, в конце-то концов!

– Ну что ж, я сам отнесу!

– Инструмент твой. И можешь делать с ним, что хочешь…

Они уже прощались перед собором.

– Итак, ты не поедешь со мной в Милан?

– Теперь нет. – И Леонардо, тряхнув длинными светлыми кудрями, покинул друга.

«Он в самом деле, как непоколебимый архангел, – промелькнуло в голове Аталанте. – Недаром же его назвали восставшим ангелом».

Аталанте еще раз оглянулся, с паперти. Белокурый великан пересекал площадь широким шагом, даже походка его говорила о внутреннем подъеме.

«Он рад лире, – подумал Аталанте. – И это неудивительно. Такой вещицы еще не видела Италия. Вот возьму, да и сам покажу синьору Лоренцо».

Склонив голову, певец вошел во все еще достраивавшуюся церковь, которую уже до отказа наполнили жаждущие удовольствия флорентинцы. Именно жаждущие удовольствия, ибо совокупность великолепной, сравнимой лишь с речами божественного Цицерона проповеди и страстных порывов души каждого, слушающего фра Мариано, и есть источник истинного удовольствия.

Леонардо заглянул в церковь Сан-Лоренцо. Народу здесь было мало, лишь в центре длинного светлого нефа стояло на коленях несколько человек. Леонардо вошел. Остановившись у одной из колонн, долго изучал лицо старого кожевника. Художника захватил острый, резко выступающий вперед подбородок и расставленные намного шире обычного глаза. Он отлично запомнил это лицо.

Человек с таким лицом будет в его картине одним из волхвов.

Он прошел вглубь и приблизился к кафедре. Ее украшал бронзовый рельеф Донателло. Леонардо внимательно рассматривал сцену распятия, фигуры рельефа. Сколько творческой силы, и все же чувствуется какая-то статичность. Нет, его фигуры будут куда динамичнее, в них и теперь уже больше жизни. Он обычно делает сначала набросок обнаженной фигуры, затем, подобно струнам лиры, гармонизирует отдельные части тела и их движения и только после этого облачает фигуры в различные одеяния. Он воссоздает мир. Этот чудесный мир, с его солнечными лучами, со всеми радостями, желаниями. Ведь он намерен летать, как крылатый Дедал, да, взмыть и лететь туда, где человечестве обретет, наконец, счастье. Ибо такое время придет, оно настанет…

– Настанет! – грозно и хрипло доносится с кафедры, где стоит высокий монах с потухшим взглядом.

«Он – точно мой Иероиим, который уже отрекся от жизни, отвернулся от красоты, от познания людей и их дружбы, и так же возводит свой померкший взор к Невидимому».

Леонардо охотно бы избавился от этого гнетущего зрелища: покинувшее было его уныние, уныние, воплотившееся в картине «Йероним», воскресло сейчас опять. Он прогнал бы его, как кошмарный сон, как призраки побежденных ночей… Да нельзя. Монах говорит. Тихо, но внятно, как бы обращая свою речь непосредственно к нему. Едва ли его бесцветный голос долетает дальше того места, где стоит Леонардо.

– А презренную роскошь, гневящие бога кощунственные изображения сожжет огонь. Огонь возмездия. Он поглотит всех тех, кто называет себя детьми радости. Радости не будет, улыбка умрет, и наши близкие, закрывая навеки очи, проклянут нас, ибо мы стали сообщниками разнузданного Сатаны. Флорентийский народ высоко поднимет над головой черепа зарубленных лошадей, ибо иных сокровищ у него не будет, и лишившись рассудка, обезумев, он вообразит, что овладел поющими сокровищами. Есть еще такие, которые считают, что их сердца – певчие птицы. Но они забывают о том, что птица, упав в дорожную пыль, задохнется в ней, будет выглядеть еще более недостойно, чем самый ничтожный земляной червь. Надвинутся темные тучи, вихрем налетят дружины мстительного господа и будут бичевать город грешников, Флоренцию, они смоют алую лилию, сверкающее золото переплавят в ржавое железо, розовое человеческое мясо обратят в прах. Ибо, попомните мои слова, вы попрали здесь всяческую добродетель, всяческую нравственность, вы потонули во мраке, куда не проникает даже луч света, и не видно, чтобы чьи-нибудь ланиты заалели от стыда за содеянное!

Леонардо вслушивался в этот хрипловатый, запинающийся на длинных фразах голос. Оратор, по-видимому, был не в ладах с синтаксисом, и его тяготили увесистые, изобилующие образами предложения. И все же за этими поблекшими глазами и неуклюжими выражениями Леонардо ощутил такую решимость, силу воли и чуть ли не демонический огонь, что по спине его побежали мурашки. Нет, он не желает дальше слушать.

Леонардо вышел из церкви, но его догнал обрывок фразы проповедника:

– Картины радости – в огонь преисподней, власть Флоренции – в руки возмездия!

«Ух-х, если бы этот человек на самом деле заполучил когда-нибудь власть в свои руки…» – подумал Леонардо. И ему стало страшно. Напрасно пытался он успокоить самого себя: ведь монаха всего-то слушают человек тридцать стариков! Этот бесцветный голос не сможет обрести крылья, не сможет воспламенить город. Из тайников его сердца змеей выскользнул ужас: этот монах непременно вступит в борьбу за власть.

– А, – произнес вслух Леонардо, – все это чушь!

Рядом с ним остановился знакомый уже кожевник с согбенной спиной.

– Я не могу его больше слушать, – проворчал он. – Этот монах готов отправить все человечество на дно преисподней. Хрипит, точно какой-нибудь умирающий, и каркает, как ворон, мотает тебе мозг и душу, после него прямо хоть иди в таверну и напивайся до беспамятства. Но, заметьте, он всегда так говорит. И все-таки с тех пор, как он у нас появился – а тому уже три недели, – я каждое воскресенье прихожу послушать его. Пусть не до конца. Знаете ли, мессер Леонардо, есть что-то устрашающее в том, как он отгадывает самые сокровенные мысли человека, затем острием своих глаз, своих слов жалит в самое сердце…

– Вам известно его имя?

– Кого, монаха? Сам он феррарский. Зовут его Джироламо Савонарола.

– Савонарола, – повторил Леонардо. – Такая звучная фамилия и такой незвучный голос.

Леонардо распростился с кожевником. Он никак не мог отделаться от охватившей его во время проповеди тоски. К тому же он вдруг ощутил боль под ложечкой, голова у него была тяжелая, словно в нее наложили кирпичей.

Он должен, должен избавиться от этой теснящей грудь тревоги.

Медленно шагая, Леонардо дошел до небольшого птичьего рынка. Здесь и в воскресенье шла торговля.

«Божьи птички бога воспевают», – гласила надпись, сделанная Синьорией.

Леонардо опустил руку в карман. Но нащупал там всего-навсего одну серебряную пятисольдовую монету. Жаль, сейчас бы пообедать да выпить хорошенько, чтобы одолеть возвратившуюся хандру. Пожалуй, этот кожевник не так уж глуп.

– Но и не волхв, – пробурчал он, гоня прочь мысль о мастерской и начатой картине.

Его денег хватило на две клетки с птицами. Там сидели, нахохлившись, чиж и быстроглазый зяблик.

Леонардо взял плетенные из соломы клетки – в каждую руку по одной – и направился к городским воротам.

Боль под ложечкой не прекращалась. И голова продолжала гудеть. Поборов эти неприятные ощущения, он взошел на вершину холма, где когда-то его друг Никколо рассказывал ему о своих приключениях на Архипелаге.

Трава здесь уже зажухла; побуревшая, она жалась к ногам Леонардо. И холм Фьезоле напротив не зеленел. Была осень, желтеющая, поздняя. Склоны с виноградниками опустели, вокруг чахла разоренная природа.

– Хоть ты не тоскуй, – прошептал Леонардо, открывая клетку чижа. Птица настороженно и пугливо стала озираться. – Ну, ступай, иди же к своим!

Пленник оставил неволю, и Леонардо смотрел на веселые взмахи его крыльев.

– Будь и ты волен, – протянул он руку за зябликом. Зажав его в кулак, Леонардо почувствовал биение крошечного сердца под теплыми перышками. Затем, далеко вытянув вперед руку, разжал пальцы.

Птица на миг обратила к избавителю смышленые глазки и тут же вспорхнула.

«Она полетела на север. Почему? Разве не на юг держат теперь путь птицы?» – задал он сам себе вопрос и вспомнил, как однажды и ему захотелось улететь в ту сторону, на север. От Никколо он узнал, что Франческа Чести живет там… Жила… Да вот исчезла… Леонардо вздохнул. Он и сам не мог разобраться, о ком он сейчас думает: о птице, которая скрылась за кронами осенних деревьев, или о той давно исчезнувшей тени?

Он разрушил соломенные клети. Освобождение маленьких пленников не вернуло ему вновь утраченную бодрость духа, не вернуло к мольберту с «Поклонением волхвов»…

По совету Полициано Лоренцо Медичи приобрел серебряную причудливой формы лиру за сто восемьдесят дукатов, но с тем условием, что мастер, сделавший инструмент, сам отвезет его в Милан и преподнесет от имени правителя Флоренции герцогу Лодовико Сфорца.

Приказы Лоренцо Медичи требовали беспрекословного выполнения.

Да Леонардо и не особенно возражал. Ему казалось, что на город алой лилии, да и на него самого, пала черная тень. Он прощался с Флоренцией как бы окутанный все той же невидимой пеленой безысходности. Не расчувствовавшись, но и далеко не равнодушно. С необъяснимым стеснением в груди. В семье отца у него теперь двое маленьких братьев: старший Антонио – смышленый мальчуган, ему уже минуло шесть лет. Узнает ли его мальчик по возвращении? Леонардо чувствовал, что вернется нескоро. Он упаковал свои рисунки, мольберт, самодельные астрономические приборы, а также предметы, необходимые на поприще живописи. А понадобятся ли они еще когда-нибудь? Как видно, предсказания мессера Андреа, будто он, Леонардо, станет самым великим живописцем Италии, оказались неверными. Теперь он не знает, возьмется ли еще за кисть. Две начатые картины навсегда покинет в мастерской на произвол судьбы.

Он еще побывает у флорентийской колокольни. Еще раз взглянет на рельеф, который в детстве полностью захватил его воображение. Летающий человек. Крылатый человек.

У самого же у него, казалось, крылья были сложены. Тренькающим на лире подарком вельможи – вот кем он стал.

Но где-то в уголке сердца все же притаилась надежда. Нет, это не так, теперь все должно перемениться к лучшему, его ждет Милан, где он, может быть, расправит наконец крылья…

За сомнениями и тоской уже начало пробиваться что-то хорошее. Очарование новой неведомой жизни, любознательность, разбуженная приближением незнакомого мира.

К утру следующего дня, когда Леонардо с Милиоротти покидали Флоренцию, недавнее уныние – а его теперь как рукой сняло – показалось ему не более, чем дурным сном.

Леонардо веселил даже вид дряхлого, предоставленного им домом Медичи дормеза, в котором друзья ехали, уютно прижавшись плечом к плечу. Покачиваясь в хвосте каравана торговых повозок, они выехали из Пистойских ворот.

Когда большак перед поворотом стал подниматься в гору, двое друзей, крикнув кучеру «подождите», выскочили на дорогу.

– Мы отстанем от остальных! – забеспокоился кучер, указав на отдалявшиеся повозки.

– Разве это беда? Или ты боишься за свой живот? – подшутил Аталанте.

– Я-то? – пожал плечами видавший виды старый тосканец и, как бы ожидая ответа сверху, с издевкой возвел к небу глаза, чуть склонив при этом голову набок.

Став позади дормеза, друзья оглянулись. Над Флоренцией клубился легкий туман, густевший на горизонте, у вод Арно.

Они разглядывали город, башни, Аталанте пытался угадать, где, в каком месте, живет тот или иной знакомый, и вдруг засмеялся, видимо, узнав один из домов.

Леонардо кивнул и вполголоса напел:

Друг его подтягивал сначала тихонько, затем все громче, своим серебристым тенором.

Крестьянин, копавший огород у обочины дороги, прервал работу и, опершись на мотыгу, с посветлевшим лицом слушал песню.

Распираемый гордостью кучер важно подмигнул ему.

Обоз уже был далеко, а полная надежд песня уверенно и величаво взлетела ввысь над головой недвижно стоявшего Леонардо: