АРДЖУМАНД

Б оль, боль… боль, боль… боль, боль…

Копыта моего пони, покрытые пылью, ударяли о землю в такт биению моего сердца. Мне казалось, что я задыхаюсь, но не от пыли, витавшей в воздухе, а от щемящей боли в сердце. Как же стремительно яд достиг моих ушей! Евнухи и женщины, слуги и рабы, все доподлинно знали, что произошло, как будто лично присутствовали при встрече Шах-Джахана и Джахангира, как будто слышали каждое слово, сказанное между сыном и отцом.

Сколько же раз это пересказывалось — с фальшивым сочувствием, с делаными жалостью и печалью, за которыми читалось ликование, — и каждый, кто доставлял мне ужасающую весть, стремился еще немного добавить от себя, чтобы приукрасить услышанное. Я не умерла — я мужественно продолжала надеяться, только потому, что знала: Шах-Джахан любит меня. Он прямо сказал об этом не только мне, но и своему отцу.

Вспоминая его слова, там, на мина-базаре, сказанные потом, я шепотом повторяла их, когда никто не слышал, воображала, как они звучат в его устах, представляла, как он, беззащитный, лишенный власти, рассказывает мне о своей слабости…

— Ты бы лучше пересела в паланкин, агачи.

— Там слишком жарко и душно.

Я ехала верхом на гнедом пони, а бок о бок со мной, опираясь на посох с серебряным набалдашником, шел Иса. Он не одобрял мою дерзость. Придворные дамы путешествовали на носилках, укрытые занавесями от чужих глаз. В паланкинах они болтали, пили, играли в карты, подчас даже предавались весьма вольным развлечениям с мужчинами. Верхом ездили только солдаты, рабы да служанки.

— Но здесь так пыльно! Внутри намного чище…

— Прекрати, Иса, успокойся. — Пусть даже я и испытывала неудобства, но следовать советам Исы не собиралась.

Пыль, красноватая и тонкая, нависала жарким облаком, тянувшимся от горизонта до горизонта, она была повсюду — на юге и на севере, на западе и востоке. Пыль заслоняла солнце и небо, мягко оседала на деревья и кусты, припорашивая и делая тусклой яркую зелень.

Джахангир путешествовал, и вместе с ним в путь отправилась вся империя. Мы были уже в двух днях пути от Агры, На третий день нашему небольшому отряду предстояло отделиться от основного каравана и свернуть на юг, к Бенгалии. Я собиралась навестить Мехрун-Ниссу, радуясь возможности вырваться из Агры, ускользнуть от приевшихся дворцовых церемоний.

Ни начала, ни конца каравана с того места, где мы ехали, было не разглядеть. Где-то далеко впереди караван возглавлял наш правитель, рядом с ним был Шах-Джахан. Нас разделяла длинная людская река.

Я подозвала Ису и, наклонившись, зашептала:

— Нужно дать ему знать, что я еду позади. Если он сам не придет ко мне, ты, Иса, поедешь вперед и передашь ему вот это. — Я сняла серебряный перстень, и Иса спрятал его в складки одежды. — Смотри не потеряй!

— Буду хранить его как зеницу ока.

Вдоль колонны сновали всадники, но к нам не приближались. Впереди Джахангира и Шах-Джахана шли девять слонов, на каждом из них всадники несли знамя Великих Моголов: изготовившийся к прыжку лев в желтом круге. За ними на четырех слонах развевались зеленые стяги с изображением солнца. За слонами выступали девять белых жеребцов без всадников, но с золотыми седлами, стременами и сбруей. Далее шли еще жеребцы; всадник на одном из них держал флаг с начертанным на нем титулом Джахангира: «Завоеватель мира». У второго всадника в руках был дундуби, время от времени он ударял в барабан, возвещая всем о приближении каравана.

По обе стороны дороги скакали хазары под собственными знаменами; каждый вел за собой тысячу всадников.

Перед паланкином Джахангира бежали тридцать невольников; они разбрызгивали душистую воду, чтобы сделать путь благовонным и чтобы пыль не докучала властителю.

Немного поодаль от падишаха ехали четыре визиря, обремененные бумагами, — из этих бумаг они черпали информацию. Если бы властителю пришло в голову спросить о деревне, встречающейся на пути, они тотчас ответили бы, как называется эта деревня, кому она принадлежит, могли бы поведать о доходах князя, об урожае, о произрастающих в этой местности цветах и плодах… К тому же — поскольку Джахангир был весьма и весьма любознательным правителем — визири по нескольку раз в день пополняли книгу «Тузук-и-Джахангири».

Рядом с визирями держались еще три человека. Двое несли веревку и от самой Лал-Килы измеряли длину проделанного пути. Первый, забегая вперед, делал отметки, второй прикладывал к отметкам веревку, а третий, с книгой и пером в руках, подсчитывал расстояние.

Еще один человек нес песочные часы и бронзовый гонг. Каждый час он ударял в него, оповещая о наступлении нового.

В нескольких шагах позади Джахангира ехали охотники с птицами на запястьях. За ними следовали десять всадников-оруженосцев: четверо несли джезайлы в золототканых чехлах, пятый — копье Джахангира, шестой — его меч, седьмой — щит, восьмой — кинжал, девятый — лук, десятый — колчан со стрелами. За оруженосцами следовал отряд ахади — воинов, подчинявшихся напрямую самому падишаху. Следом несли три серебряных паланкина, затейливо украшенных жемчугами. Продолжали процессию двадцать четыре всадника-музыканта: восемь с трубами, восемь с рожками и восемь с барабанами. За ними двигались пять слонов с седлами-хаудами из золота и серебра. (Плавное покачивание на спине слона усыпляло падишаха; в хауде он чувствовал себя, как младенец в колыбели.)

Кроме богато убранных личных слонов властителя были еще три. Один вез на спине три руки, вылитые из чистейшего серебра; руки, закрепленные на серебряном шесте с бархатом, означали: Джахангир — Блюститель магометанской веры. Схожий символ на спине второго слона провозглашал падишаха Хранителем веры. Третий слон вез медную пластину с выгравированными словами «Аллах един и Мухаммед — пророк его».

Еще четыре слона несли не менее важные символы. Весы на спине одного из них означали, что падишах — Вершитель правосудия. Флаг с крокодилом на спине другого (когда дул ветер, казалось, что крокодил шевелится, как живой) напоминал о том, что наш повелитель является Повелителем рек. Флаг с рыбой на третьем слоне был символом власти над морями и океанами, а золотая пика на четвертом считалась знаком Завоевателя. За слонами шла еще дюжина музыкантов.

Все это великолепие, призванное продемонстрировать величие империи, отделяло меня от возлюбленного. Казалось, мы с ним находимся на разных концах Земли. Я больше не могла выносить безвестности.

Полдень давно миновал, и я спешилась.

— Иса, возьми мою лошадку, скачи к Шах-Джахану. Скажи моему… — Я не могла произнести это слово, оно застряло в глотке, но я все же преодолела страх: —…моему возлюбленному, что я здесь. Пусть придет ко мне. Я должна знать, что со мной будет. Его любовь ко мне иссякла? Мне следует ждать или нет? Конечно, я буду ждать, если он мне прикажет. И я ненавижу женщину, которую прочат ему в невесты… Горечь моя так же сильна, как любовь к нему.

— Агачи, я не смогу сказать все это…

— Так приведи его сюда, я сама скажу. Полезай в седло!

Иса испуганно посмотрел на пони. Людская река текла и текла мимо.

— Агачи, я же не умею ездить верхом! Я уж лучше побегу.

— Нет, это чересчур далеко, и мне придется долго ждать. Сейчас же полезай в седло и бери в руки поводья! Лошадка быстро домчит тебя к моему любимому и так же быстро привезет ко мне с ответом.

Не смея возразить, Иса неуклюже, с унылым видом вскарабкался в седло. Я повернула голову пони в нужном направлении и с силой хлестнула по крупу. Лошадка поскакала галопом. Иса что есть силы вцепился в гриву, боясь вылететь. В другой раз испуг слуги позабавил бы меня, но теперь было не до того.

Я забралась в паланкин, радуясь возможности скрыть слезы от любопытных глаз. Дед определил меня в свиту Джодхи Бай. Жена падишаха ехала на слоне, восседая под балдахином на питамбаре — особом троне, изготовленном из кованого золота, украшенного драгоценными камнями. В последнее время Джодхи Бай страдала непонятной, изматывающей болезнью и предпочла бы остаться в Агре, но Джахангир настоял, чтобы она сопровождала его в путешествии. За слоном Джодхи Бай следовали сто пятьдесят узбечек с копьями. Кортеж со всех сторон окружали евнухи, вооруженные лати — бамбуковыми палками с серебряными наконечниками. Этими палками они избивали любого, кому хватало глупости приблизиться. Далее двигались слоны и паланкины других обитательниц гарема, каждую сопровождала собственная свита рабынь, слуг и евнухов.

Разумеется, государственные дела не допускали отлагательства по той лишь причине, что падишах путешествует из Агры в Аджмер. Тридцать слонов, восемьдесят верблюдов и двадцать повозок были нагружены государственными бумагами.

Пятьдесят верблюдов несли сто вьюков с одеждой Джахангира.

На тридцати слонах везли драгоценности; драгоценностями Джахангир намеревался одаривать тех, кому посчастливится снискать его милость.

Двести верблюдов сгибались под грузом серебряных рупий, сто верблюдов везли золотые рупии и еще сто пятьдесят тащили сети для охоты на тигров, гепардов и нильгау.

Примерно с полсотни верблюдов были гружены водой для питья и омовений; лошади тянули большие расписные повозки, в которых мы, женщины, могли искупаться в полном уединении.

Замыкал колонну, охраняя ее, раджпут Джай Сингх, под командованием которого находилось восемь тысяч конников.

Забыла сказать: на расстоянии одного коса впереди каравана ехал человек на верблюде с рулоном тончайшего белого полотна. Если у дороги встречалось мертвое тело, в его обязанности входило покрыть труп тканью. Делалось это, чтобы не оскорблять взор падишаха и его приближенных. Впрочем, вид мертвого тела обычно возбуждал любопытство Джахангира, и по его просьбе ткань ненадолго приподнимали.

Армия Великого Могола осталась в Агре, поскольку путешествие было обыкновенной прогулкой. Когда я была маленькой, дед рассказывал, что без армии караван проезжал через какую-нибудь деревушку за полдня, а с армией проезд растягивался на целый день.

Время тянулось томительно. Тени деревьев становились все длиннее, солнце опускалось все ниже. Иса пропал. Я ругала себя за то, что оказалась такой несдержанной. Наверное, он упал и убился, так и не доставив послание… Оставалось одно — молиться и ждать.

Стало смеркаться, в долине, где предстояло остановиться на ночлег, уже разжигали костры.

Этим занимались люди под началом главного управляющего двора. Они ехали впереди каравана на расстоянии дневного перехода и везли шатры, посуду, продукты — вообще все, что могло потребоваться в дороге падишаху и его спутникам. Главному управляющему надлежало выбрать красивое место, по возможности у реки, где устраивали привал. Покои падишаха находились в самом центре. Двухуровневый шатер роскошью и блеском напоминал дворец, в нем имелись даже залы для приемов — диван-и-ам и диван-и-кхас. За шатром падишаха располагался гарем, а все место привала огораживал экран из алого шелка. План расположения шатров и всего прочего не менялся со времен Тамерлана. Каждый знал, где ему предстоит есть, спать, где совершать омовение, где будут размещены на отдых животные. Это позволяло избежать сутолоки и путаницы.

Женщинам подобные путешествия очень нравились. Слышались болтовня и смех — обитательницы гарема готовились к вечерним развлечениям. Я держалась в сторонке; искупавшись и переодевшись, ушла к себе и легла. Ужинать мне не хотелось — тоска служила мне пищей и заменяла компанию.

Так и нашел меня Иса — я лежала с закрытыми глазами, отвернувшись к стене.

— Агачи, я не сумел отыскать принца. Каждый, кого я о нем спрашивал, направлял меня к кому-то еще. Мне стыдно…

— Что ж, ты старался… Оставь меня. Уходи…

Прошелестел вздох, а потом раздался звук удаляющихся шагов. Теперь во мне закипало новое чувство — гнев. Да как он смеет пренебрегать мной? Даже если сейчас Шах-Джахан появился бы здесь, я бы выгнала его, как Ису!

Много позже я услышала, как Иса вернулся и тихонько прошептал:

— Агачи, тебя ожидает гонец.

— От кого? — я изобразила неведение, не желая надеяться.

— От принца. Пойдем.

Волнение было столь велико, что я не могла пошевельнуться.

— Возьми у него письмо. Скажи, я отвечу через несколько дней. — Иса не двигался, и мне пришлось сесть. — Я велела тебе идти!

— Агачи, я понимаю твой гнев, но он не отдаст мне письмо. Только ты можешь получить его. Пожалуйста, выйди. Если ты этого не сделаешь, потом пожалеешь.

Иса стоял, прячась в тени, но я заметила синяки и царапины у него на руках и лице.

— Прости, что заставила тебя сесть на лошадь…

— Ничего, это единственный способ научиться.

— Хорошо, — я решительно поднялась, — я пойду к гонцу.

Надеюсь, он принес добрые вести.

Мы вышли в ночную прохладу. Во все стороны, насколько хватало глаз, тянулись шатры. Завтра все это исчезнет, убранное так же стремительно, как возникло.

Гонец ожидал, спрятавшись за одним из шатров с краю. Вид у него был несчастный. Кутаясь в какую-то потрепанную попону, он прикрывал лицо.

— У тебя для меня послание? — спросила я.

Гонец кивнул.

— От кого?

— От меня, любовь моя, — прошептал он, и я узнала Шах-Джахана. — Ну почему нам приходится встречаться тайком, в темноте?

— Вероятно, ваше высочество не может взглянуть мне в лицо при дневном свете.

— За что ты сердишься на меня?

— А что, скажи, я должна чувствовать? — проговорила я холодно, хоть давалось мне это нелегко. — Я ждала месяцами напролет. Словечка, крохотного знака было довольно, чтобы успокоить меня, унять боль в сердце. Я слышала бесконечные сплетни от других, а от тебя за все это время получила лишь одно — молчание.

— Любимая, я рискую жизнью ради тебя… Если меня поймают, участь моя будет незавидной, хуже, чем у любого бродяги.

Он отвернулся, так как мимо проходил евнух; вслед за ним и я глубже отступила в тень.

— Мне никак не удается ускользнуть от отца — он приказал мне ехать рядом… А по вечерам я сижу и слушаю его стихи. Поверь, если бы это было возможно, я бы давно уже был здесь, с тобой, ведь только об этом я и мечтаю.

Я понемногу успокаивалась, но сразу справиться с бушевавшим в душе возмущением не могла:

— А прислать гонца?

— Гонца? Ни один гонец не смог бы передать мои чувства… — Он опустился на колени у моих ног и склонил голову. — Прости, прости меня!

Сердце мое дрогнуло.

— Перед таким раскаянием невозможно устоять… Хорошо, я прощаю тебя, а в том, что я гневаюсь, повинна только любовь. Любовь — это голод, совладать с которым я не умею. Если бы любовь была едой и питьем, я бы стала обжорой и поглощала их, не зная удержу.

Шах-Джахан прижал мою ладонь к своему лбу, потом встал:

— Я виноват перед тобой лишь в том, что все это время сдерживался изо всех сил, как подобает принцу…

Внезапно мной овладела робость. Никогда прежде я не оставалась наедине с любимым, да и вообще наедине с мужчиной. Я поняла, что не найду в себе силы открыть ему свои мысли и чаяния. Если бы я и отважилась сказать «Люблю тебя», какие слова он найдет, чтобы меня утешить?

— Ты слышала?

— Слышала.

— Я ничего не могу сделать, не рискуя разъярить его. Я покорный сын и не смею ослушаться, но как это несправедливо, что груз моей ответственности должны нести мы оба — ты и я.

— Твой отец не передумает, не изменит решения?

— Это не он, а я, Шах-Джахан, не изменю своего решения. Я мог бы взять тебя второй женой…

— Да, если такова твоя воля, — прошептала я. — Даже наложницей… Для меня счастье быть с тобой рядом.

— Нет. Моя воля не такова. Однажды я стану властителем империи, и наследником станет наш с тобой сын.

Он наклонился, и его губы слегка коснулись моих:

— Какие сладкие губы, словно лепестки роз…

— Только для тебя они такие. Другому мои губы показались бы горькими.

— И мои тоже — для другой.

В этот момент мы услышали, как Иса окликнул:

— Агачи!

Тот евнух, что уже проходил мимо, теперь вернулся и вглядывался в нас, угрожающе поднимая лати. Мой любимый потянулся за кинжалом, но я остановила его руку.

— Кто это? — раздался высокий надтреснутый голос.

— Это мой слуга. Я отправляю его с заданием. Ступай, все в порядке, — крикнула я.

— Я провожу его. Пойдем, пойдем!

Евнух грубо схватил Шах-Джахана за руку, и принц смиренно последовал за ним. Я смотрела им вслед, в надежде, что мой любимый обернется. Но он не обернулся…

Всю ночь я ощущала вкус его губ — всю ночь и даже на следующий день. Это утешало меня, но не облегчало страданий. Да, я готова ждать, если он так велел, но принцам свойственно забывать о клятвах, данных в порыве страсти…

Когда мы наконец отделились от этого невероятного скопления людей и животных, ехать стало гораздо легче. Мы стали передвигаться быстрее, и сами выбирали маршрут, вместо того чтобы подчиняться придворному протоколу и прихотям падишаха.

Меня сопровождали пятьсот конников, дюжина служанок и верный Иса. Насколько было возможно, я избегала любого общества. Мне не хотелось вести вежливых бесед, притворяться довольной. Я грустила и страдала, и злилась не на шутку, и даже Иса старался держаться подальше, опасаясь вспышек моего гнева.

Ночи мы проводили в небольших караван-сараях, которые были устроены для путников по всей империи. Солдатам воспрещалось заходить на внутренний двор, и я предпочла ночевать в каргахе, войлочном шатре, поскольку доверяла своей охране больше, чем незнакомым людям. К тому же в каргахе было прохладнее. Невыносимая жара отступала только ночью, но лишь для того, чтобы с новой силой наброситься на нас уже через час после восхода солнца.

…Я лежала в шатре, пытаясь уснуть и увидеть во сне любимого, но он перестал приходить ко мне в сладких грезах. Последний раз он приснился, когда я спала на открытом воздухе (в ту ночь было особенно душно). Засыпая, я любовалась бархатным небом. Мерцание звезд завораживало, заставляло сердце замирать от восторга. Бесконечное темное пространство… Небеса напоминали о Боге и о том, что все живущие на Земле, даже Великие Моголы, — лишь жалкие, ничтожные создания.

Зависят ли от движения звезд человеческие судьбы? Вот если бы я умела летать, я носилась бы от звезды к звезде, чтобы подтолкнуть их и изменить течение событий… У меня есть всё, но я не чувствую себя счастливой. Я не могу чувствовать себя счастливой, потому что разлучена с тем, ради кого живу… Ради любви я готова отказаться от богатства, от удобств, которые приносит это богатство, и бродить по дорогам словно саньяси…

От благовоний, воскуренных в шатре, разболелась голова. Я перевернулась на спину и подумала: кто она! Последние слова Джахангира, обращенные к сыну, были: «Я выбрал для тебя жену». Я расспрашивала осторожно, стесняясь и превозмогая душевную боль. Но никто не знал… или никто не хотел говорить мне? Не слукавил ли наш правитель? Действительно ли он сделал выбор? Чью дочь сочли достойной наследного принца? Она мусульманка или поклоняется другим богам?

Пытаясь вообразить соперницу, я рассматривала полосатый потолок каргаха. Служанки, лежащие рядом, спали, Иса, вытянувшись, дремал у входа. Снаружи шатер охраняли солдаты. Однако никакая стража не могла оградить меня от мрачных мыслей.

Я слышала, как к караван-сараю подъехали конники, слышала окрики караульных, а затем тихий ропот приближающихся голосов. Проснулся Иса; он с кем-то тихо переговаривался у входа, потом, повернувшись, шепотом окликнул:

— Агачи.

Я притворилась спящей, но Иса позвал еще раз:

— Агачи, здесь гонец падишаха. Он будет говорить только с тобой.

Прислужница подала мне платье, вторая зажгла светильник. Я прижалась к решетке, перегораживающий вход.

Гонец был скрыт в тени, и Иса поднял лампу, чтобы я могла рассмотреть его. Человек был некрасив, со шрамом на лбу, начинающимся от бровей и исчезавшим под тюрбаном. Из-под доспехов торчала грязная одежда.

— Кто ты? — Сама я встала так, чтобы он не мог меня видеть.

Он повернулся на голос и ответил:

— Я посланник властителя, бегума. Я один из его ахади.

— Но ты одет не как ахади…

— Светлейший не пожелал, чтобы о моей поездке узнали, — прошептал гонец, явно опасавшийся, что нас услышат.

Мне стало тревожно. Телохранитель падишаха должен носить алый мундир, а этот похож на дакойта.

— Ты что-то принес? Отдай это Исе, а он передаст мне.

Получив от гонца какие-то предметы, Иса просунул их в отверстие. Один, плоский и довольно тяжелый, был завернут в шелк. Из второго, бархатного мешочка, выглядывала золотая шкатулка с искусно вырезанными на ней танцующими фигурками. Шкатулка была запечатана клеймом Великого Могола.

— Это для бегумы Мехрун-Нисcы, дары от властителя. Передай ей лично.

Какое жестокое совпадение! Как больно… Для Джахангира я посредница, не более того. Выйти за его сына я не могу, принцу я не ровня, зато гожусь на то, чтобы передавать любовные послания в Бенгалию, Мехрун-Ниссе! Неужели он не понимает, что делает? По предметам, которые падишах дарит моей тетушке, несложно догадаться о сжигающей его страсти — почему же он не хочет понять моей боли? Джахангир приказал сыну забыть меня, но разве может приказ властителя стереть воспоминания, победить любовь? К тому же… мне он не приказывал вычеркнуть Шах-Джахана из памяти, и я буду любить его несмотря ни на что.

Гонец сделал движение, собираясь уйти.

— Погоди. Как здоровье Джодхи Бай?

— Все по-прежнему, бегума.

Еще до того, как мы отделились от каравана, разнесся слух, что Джодхи Бай совсем сдала. Она не могла ни есть, ни пить; стоило ей проглотить хоть кусочек, как начиналась рвота. Хаким, лекарь, со всеми его снадобьями, не мог ничего поделать со странной болезнью. Джодхи Бай слабела день ото дня. Хаким рекомендовал ей немедленно прервать поездку. Дальнейшее путешествие в Аджмер могло еще сильнее подорвать силы. Но Джахангир продолжал настаивать, чтобы жена оставалась с ним. Он объявил придворным, что будет волноваться, не имея возможности постоянно видеть ее.

— А как принц Шах-Джахан? — Мне стоило большого усилия произнести его имя вслух.

— Он чувствует себя хорошо, бегума.

Я ждала еще каких-то слов, затаив дыхание, но гонец ничего не прибавил. Что ж, Шах-Джахан всегда был послушным сыном…

— Когда ты поедешь назад?

— Я не поеду назад, падишах приказал мне сопровождать вас в Бенгалию. — Гонец отвернулся, но недостаточно быстро. Мне показалось, у него имелась еще какая-то тайна.

— У нас пятьсот конников. А сколько ты привел с собой?

— Две сотни.

— Две сотни? И все ахади?

Не ответив, он поклонился и растворился во тьме.

Встревожившись, я обратилась к Исе:

— Попробуй выяснить, зачем они к нам присоединились. Только, прошу тебя, будь осторожен!

— Я буду осторожен, агачи, хотя вряд мне удастся выведать что-то. Телохранители падишаха не болтают о своих поручениях, а тем более с ничтожным слугой.

Как и следовало ожидать, Иса ничего не узнал, хоть и не от недостатка усердия. Ахади держались в стороне от нашего отряда, отставая примерно на кос. Все были в одинаковой, неприметной одежде и смахивали на дакойтов.

Начальника моей стражи такое соседство беспокоило. Это был красивый молодой раджпут, младший сын одного из князей из Раджпутаны, Страны раджей. Раджпуты Страны раджей служили в армии Моголов со времен Бабура и Хумаюна, и Фатех Сингх следовал традиции отцов. Время от времени он подъезжал ко мне, чтобы справиться о спокойствии, но при этом постоянно вертел головой, посматривая на навязанное нам сопровождение.

Мы двигались на юг, и местность постепенно менялась. Растительность становилась пышнее, пыли стало меньше. В прохладных лесах было полно зверей и птиц. На полях колыхалась пшеница, веселым красным цветом горел перец, ослепительно-желтые плантации горчицы радовали глаз.

Когда мы проезжали через деревни, жители, как правило, прятались, за исключением ребятишек, стоявших широко открыв глаза и рот. Дома в деревнях были глинобитные, с крышами из тростника; дворы окружала колючая изгородь. Мне ни разу не удалось рассмотреть женщин, только иногда мелькали яркие пятнышки сари. Здесь были другие обычаи, другой язык… Мне казалось, что мы движемся вдоль яркой разматывающейся нити, цвет которой менялся день ото дня.

Однажды утром, когда мы собирались в путь, Фатех Сингх спросил, не хочу ли я проехать несколько косов до Каджурахо, чтобы полюбоваться храмами.

— Там восхитительная резьба, — промолвил он с легкой улыбкой, — вам должно понравиться.

Я согласилась, но с условием, что меня будут сопровождать Иса, несколько служанок и не больше дюжины солдат (всадники пугали деревенских жителей).

Храмы нежнейших оттенков коричневого я увидела издалека. В мягком утреннем свете они словно парили в воздухе. Сначала я заметила четыре больших храма, стоящих вместе, а потом, за небольшой впадиной, рассмотрела и другие — всего их было около тридцати.

Проехав исполинскую статую Будды, мы оказались в деревне. В ней, должно быть, жили не больше ста человек, и я удивилась, что все эти великолепные сооружения были воздвигнуты для такой горстки людей. К одному из храмов направлялась группка женщин. Увидев нас, они остановились в нерешительности, о чем-то поговорили между собой, а потом двинулись дальше, не поднимая глаз на солдат. Женщины несли кокосовые орехи и бананы на медных подносах, в руках у некоторых были цветы.

Из храма доносился нежный перезвон колокола.

— Этим храмам больше семисот лет, — сказал Фатех Сингх; видно было, что он с почтением относится к этим строениям. Я удивилась: резьба на стенах выглядела так, будто ее сделали вчера. — Это царство богов, — продолжил Фатех Сингх. — Заметьте, какая терпимость к другим верам — вот здесь молились буддисты, а там — джайны…

Подъехав ближе, я рассмотрела скульптурные группы, расположенные уступами; уступы образовывали нечто вроде гигантской лестницы, ведущей в небо.

Мы спешились и направились к храмам. Солдаты остались, но не спускали с нас глаз.

Каменные изображения были столь великолепны, что у меня захватило дух. Женщины и мужчины, исполненные грации и изящества, занимались любовью в самых разнообразных позах. Под резцом неведомого скульптора камень непостижимым образом превратился в плоть. Полногрудые, с длинными ногами красавицы, казалось, задержали дыхание, дожидаясь, пока мы пройдем мимо. Работа была настолько тонкой, что даже одеяния казались шелковыми. Одна скульптура изображала женщину, захваченную в момент, когда она приспустила с плеч платье, обнажив пышную грудь; на икре у нее замер скорпион, вырезанный из камня. Фигур было так много, а позы настолько отличались друг от друга, что я не могла избавиться от ощущения, что стала свидетельницей неистового танца любви.

Невольно я вообразила, что и мы с Шах-Джаханом участвуем в этом танце, что наши тела слились в исступленном восторге… Лицо мое залил жаркий румянец, и я порадовалась, что его скрыла вуаль.

— Как странно, что индусы изображают такие вещи в местах почитания божеств…

— Но в этом и проявляется красота божественного, — промолвил Фатех Сингх и скорбно указал на несколько разбитых скульптур. — Как видите, даже гази сумели удержать свою руку, не разрушив эту красоту до основания.

Да, это так, подумала я. Красота скульптур тронула сердца мусульман. В других частях империи индусские храмы разбирали и на их месте строили мечети. Ислам пал на лицо Хиндустана, словно плотная вуаль. В Агре я почти не видела, как живет страна, но вот я вырвалась за пределы тесного мирка, и мне открылась эта жизнь. Она пугала и завораживала меня. Я чувствовала себя чужой и беспомощной. Бабур завоевал Индию, но Индия все чаще напоминала мне грозного зверя, который еще не до конца осознал наше присутствие.

Женщины кончили молиться и, заметив, что солдаты остались на почтительном расстоянии; подошли взглянуть на нас поближе. Я обратилась к ним по-персидски, потом Фатех Сингх заговорил на раджастани, но ни тот, ни другой язык не был им понятен. Хихикая и прикрывая лица краем сари, они заторопились прочь, к своей деревушке.

С верхней ступеньки храма на нас смотрел жрец. На груди у него виднелась священная нить, на лбу — три горизонтальные полосы, знак Шивы; из одежды — только белая ткань, пропущенная между ног и замотанная на поясе.

Я вскарабкалась по ступеням, но он преградил мне вход. За спиной жреца я разглядела в мерцающем свете фигуру божества, украшенного гирляндами.

Иса присоединился к нам полчаса спустя. Он объяснил, что отстал, желая поближе рассмотреть резьбу, но я заметила, что лоб его испачкан вибхути. Впоследствии мы никогда не говорили об этом.

Тридцать дней спустя мы прибыли в Гаур. Ахади отстали от нас, затерявшись в лабиринте улочек. Фатех Сингх предположил, что они отправились с докладом к мир-и-бакши, наместнику и казначею.

Вскоре я увидела Мунира, евнуха моей тетушки. Он обнял меня, и, пока под его руководством выгружали и распаковывали наши вещи, пришлось выслушивать бесконечные жалобы на жизнь в Гауре. Мне же это место показалось привлекательным. Город тянулся вдоль берега Ганга, и каждый из былых правителей привнес в его украшение что-то свое. Кроме того, Гаур был житницей империи, я и сама могла убедиться, насколько плодородна земля, окружающая его.

Тетушка жила в большом, просторном дворце, окруженном террасами и большим садом. В саду росло множество плодовых деревьев. Что ж, ее муж, занимающий важный пост, был вполне достоин этого великолепия.

Едва я приняла ванну и оделась, пришла Мехрун-Нисса. Она выглядела довольной. Я заподозрила, что причина ее хорошего настроения крылась не в моем появлении, а в подарках, лежавших у меня в сундуке, — она уже знала о них.

Ладилли — она пришла вместе с матерью — подбежала и бросилась мне на шею. Моя подружка подросла, но ничуть не повзрослела. Впрочем, сколько бы лет ей ни исполнилось, для меня она так и останется застенчивым ребенком, ведь я была старше и… была влюблена.

Получив дары Джахангира, Мехрун-Нисса приказала Муниру унести их из комнаты. Я решила, что завернутый в шелк предмет — это, должно быть, книга, стихи, ведь Джахангир считал себя превосходным поэтом. О содержимом шкатулки мне не было известно.

Любопытство пересилило, и я спросила:

— Ты не покажешь, что в ней?

— Нет, — ответила Мехрун-Нисса. — И запомни, моя дорогая, не все, что ты держишь в руках, может быть открыто. — Затем, целуя меня, она шепнула: — Смотри не упоминай о подарках при твоем дяде. Он может неправильно понять.

Тетушка отстранилась и внимательно оглядела меня. Я знала, что выгляжу неважно, но объяснять ничего не потребовалось. Несмотря на огромное расстояние, разделявшее нас, она знала обо всем, что со мной произошло.

— Бедняжечка моя… — Тетушка потрепала меня по щеке. — Ты так юна… Скоро ты его забудешь….

— Не забуду, я это точно знаю!

— Он не единственный мужчина в этом мире, и мы найдем чем тебя развлечь.

— Мне не надо другого.

Тетушка раздраженно вздохнула:

— Уж не за то ли ты его полюбила, что он наследный принц?

— Разумеется, нет! — сердито вскричала я.

Мехрун-Нисса не отрывала от меня пристального взгляда, как бы пыталась разгадать, правду я говорю или нет.

— Я люблю Шах-Джахана, а не наследного принца. Будь он нищим, я бы все равно любила его!

— А что говорит твоя мать?

— То же, что и ты, то же, что и наш повелитель: «Забудь его». Но эти слова не могут убить любовь в моем сердце… Пожалуйста, помоги мне, тетя! — взмолилась я.

— Но как я могу тебе помочь?

— Поговори с падишахом… Напиши ему. Расскажи ему о…

— Но с чего бы это Джахангиру меня слушать? Я ему только друг и не имею над ним власти. — Тетушка поколебалась, явно желая что-то добавить, но потом передумала и сладко улыбнулась: — Хорошо, я попробую помочь, но больше ничего обещать не могу. А пока я хочу всеми силами отвлечь тебя от грустных мыслей.

Что бы ни оказалось в шкатулке, получив ее, Мехрун-Нисса пришла в великолепное расположение духа. Свою радость тетя перенесла и на супруга: она целовала его, гладила по плечам, но это, признаться, вызвало у меня смутную тревогу.

Шер Афган был доволен.

— Оставайся здесь насовсем, — сказал он мне. — Твой приезд так обрадовал Мехрун-Ниссу. Прежде все было не по ней — жара, скука… Ничем не мог ей угодить. А ты приехала, и в нашем доме снова поселилась радость.

— Да, ты должна остаться, — произнесла Мехрун-Нисса, улыбаясь. Но я-то знала, в чем кроется причина ее приподнятого настроения.

— Послушай, муженек, — обратилась она к Шер Афгану, — не устроить ли нам для Арджуманд охоту на следующей неделе? Я так давно не была на охоте! Последний раз — в свите Акбара. Арджуманд тогда была совсем маленькой, а теперь она умеет стрелять из джезайла и сама может убить тигра. Тигры здесь огромные, я нигде больше таких не видела. Тебе это понравится, Арджуманд.

— О, прошу вас, не беспокойтесь, — сказала я. — Я совсем не хочу убивать тигров!

— Чепуха! — рассмеялась тетушка. — Ты ведь устроишь для нас джаргу, да?

— Конечно, дорогая, — ответил дядя.

Джарга — особая охота. Тысячи всадников собираются вместе, образуют гигантскую дугу и медленно движутся навстречу друг другу, замыкая кольцо. Затем охотники поочередно, в соответствии с положением, входят в кольцо и убивают животных тем способом, который считают наиболее удобным: кто-то предпочитает джезайл, кто-то копье, кто-то лук со стрелами… Акбар однажды решил поразить нильгау мечом, но антилопа так боднула его в пах, что он оправлялся от раны несколько месяцев.

Тетя умела настоять на своем, и вскоре я узнала, что для джарги выбраны джунгли к востоку от Гаура. Там в изобилии водились тигры, и дядя хотел блеснуть охотничьим мастерством.

Накануне охоты в лагере был праздник. Шатры разбили вокруг живописного озера, в воздухе носился аромат яств. Мужчины собрались в шатре Шер Афгана, женщины — у Мехрун-Ниссы. На женской половине было ничуть не менее шумно, чем на мужской, — Мехрун-Нисса умела организовывать подобные увеселения. Мы пили вино, сидя на подушках, курили кальян и много часов слушали, как сладкоголосые певцы поют о любви.

Предполагалось, что охота продлится несколько дней, конников уже выслали вперед, поручив им гнать животных на заранее подготовленные вырубки. Право начать джаргу принадлежало моему дядюшке. Мехрун-Нисса должна была сопровождать его, мне же, как почетной гостье, дозволялось следовать за ней. Каждому из нас предстояло выступать на собственном слоне.

Праздник в шатре моей тетушки продолжался до полуночи. Собираясь спать, мы слышали, как все еще веселятся мужчины. Неужели после таких возлияний хоть один из них сумеет подняться на рассвете? Женщины перешептывались, посмеивались над глупыми мужчинами, и под их разговоры я задремала.

В час, когда предметы не отбрасывают теней, накануне рассвета, я проснулась от громких криков и звяканья мечей. Звуки доносились с противоположного конца поляны, от дядиного шатра.

— Что там? Что происходит? — встревоженно зашевелились женщины.

Шум становился все громче, к ним примешивались стоны. Затрубили испуганные слоны, забегали люди. Совсем рядом выстрели из джезайла, слышались удары меча о щит.

Перешагивая через лежащих женщин, я стала пробираться к выходу. Внезапно кто-то крепко схватил меня за руку.

— Куда ты? — прошипела Мехрун-Нисса.

— Посмотреть, что случилось.

— Не вздумай выходить!

В полумраке ее глаза блестели, тело напряглось. Я увидела, что ей совсем не страшно и… она ничуть не была удивлена. Моя тетушка прекрасно знала, что происходит!

Шум прекратился так же внезапно, как и начался. Вы когда-нибудь видели сокола, готового спикировать и убить? Вот такой была тишина.

Мехрун-Нисса ослабила хватку, и я отшатнулась от нее, услышав, как скачут лошади.

Замирая от страха, я выбралась из шатра. Звезды побледнели, по темному небу разливался розоватый свет, похожий на кровь, разбавленную водой. Трава под ногами была влажной от росы. У дядюшкиного шатра толпились люди. Я бросилась туда и увидела лежащего на земле Шер Афгана; мертвое лицо его было спокойным. В боку торчал меч, воткнутый глубоко, по рукоять. Я опустилась на колени и, поцеловав дядю, почувствовала сладковатый запах крови. Из моих глаз брызнули слезы. Я любила дядю, очень любила. Он был благородным и добрым. Храбрый воин, он порой бывал грубоват, но при этом все равно оставался каким-то… совестливым.

Рядом с дядей в разных позах лежали пятеро мужчин. Отдельно валялась чья-то рука — пальцы судорожно вцепились в землю, словно искали опоры.

— Зажгите лампу, — приказала я.

Лица мертвых залил свет. Человек, лежавший ближе всех, был без тюрбана, по лбу змеился шрам — я узнала гонца Джахангира.

Мир-и-бакши, он тоже был здесь, пожал плечами. Голос его звучал слабо, покрасневшие глаза смотрели пусто, без выражения.

— Дакойты… — пробормотал он.

Громко, протяжно зарыдала Мехрун-Нисса. Тихо плакала Ладилли, которая любила отца искренне и нежно, — ее горе было неподдельным. Я подошла к ней и погладила по спине, она крепко схватилась за мою руку. Потеряв в лице отца настоящего друга, моя подруга по-настоящему осиротела.

Наместник послал к Джахангиру гонца с известием: Шер Афгана убили дакойты. Вскоре падишах выразил соболезнования Мехрун-Ниссе и назначил ее в свиту к одной из вдов Акбара, Салиме.

Прежде чем покинуть Гаур, Мехрун-Нисса со свойственной ей энергией занялась сооружением усыпальницы для мужа. Она подобрала для нее место у озера на окраине города, восточнее которого начинались джунгли, где был убит Шер Афган. Мехрун-Нисса пожелала, чтобы гробница была простой и… обошлась бы недорого.

Накануне отъезда из Гаура я сидела с Ладилли и вдруг на столике слоновой кости заметила золотую шкатулочку. Девочка, погруженная в скорбь, не обращала на меня внимания. В замке торчал ключик, и я не устояла перед искушением заглянуть внутрь. На выстилке из изумрудов покоился алмаз размером с мой сжатый кулак. Я узнала его — это был камень Хумаюна. Смерть неизбежно сопровождает подобный дар.