«Я,  — думала Сита, — похожа на Ситу, жену Рамы. Она ведь тоже последовала за мужем в изгнание. Могла бы остаться дома, в тепле и уюте, но настояла на том, чтобы отправиться в джунгли, потому что такова была ее карма, карма жены. Я рыдала, когда мы покидали дом, и, признаться, хотела, чтобы Мурти один отправился в путь: Сита Рамы была храброй, а я не такая…»

Сита изнывала от тоски по матери и отцу, по бабушке, сестрам, двоюродным сестрам и тетям. Она скучала по маленькой деревушке на краю ярко-зеленых рисовых полей, где их семье принадлежали две делянки. На этих полях она проводила дни и месяцы — сажала, полола, собирала урожай… Она скучала по другим женщинам из их деревни; все вместе они часто ходили к водоему неподалеку от деревни, там они стирали одежду, купались, смеялись и болтали. Сита тосковала по храму, высившемуся на каменистом холме, — до него от дома было полдня пути. В Агре храмов не было, только маленькая фигура Лакшми в их каморке.

Она вспоминала все это, передвигаясь с тяжелым грузом по берегу реки. Сита была невысокая, тонкая и гибкая, ни капли жира — только кости и мускулы. Она проворно двигалась, и корзина, поставленная на голову, на защитный шарик из ткани, помогала сохранять равновесие на скользкой тропинке.

У Ситы было прекрасное лицо, овальное с высокими скулами, спокойные карие глаза и крупный, чувственный рот. Шею ее украшало брачное тхали, которое она не хотела снимать. Остальные ее драгоценности — несколько золотых браслетов, золотые колечки для носа и сережки — были зарыты в землю в хижине.

Сита терпеливо стояла в очереди, чтобы пополнить корзину. В Агре была зима, и она мерзла. В их краях таких холодов никогда не было. Прошлая зима была сносной, но эта… Старики и дети, больные и ослабевшие — все умирали. Было так страшно просыпаться в темноте, когда в воздухе висел промозглый туман… Она больше не носила сари — одевалась, как пенджабские женщины: в курту и широкие штаны; одежда была грязной, так как стирать ее из-за холодов не хотелось. Тело тоже было грязным. В своей деревне она купалась каждый день и теперь, чувствуя собственную нечистоту, ощущала себя еще более несчастной.

Мужчины долбили землю. Земля была твердой и не поддавалась; когда по ней били кайлом, в воздух вздымалась буро-желтая пыль, оседавшая вялыми кучками. Женщины вокруг наперебой судачили о чем-то, но Сита не понимала их. Незнакомый язык усугублял чувство одиночества.

Подошла ее очередь, и Сита протянула корзину мужчине, стоявшему на краю огромной ямы. Приняв пустую корзину, он протянул наполненную — корзины с землей передавали по цепочке со дна ямы.

На то, чтобы уложить фундамент, уйдет много лет. Мурти объяснял ей, насколько это сложно. Сначала выроют колодцы, разделят их перемычками и только потом над ними возведут прочные своды. Скважины колодцев заложат камнями, перемычки укрепят мощной кладкой — им предстоит удерживать колоссальный вес здания. Колодцам, как поняла Сита, отводилась важная роль — не давать Джамне просачиваться и подмывать строение снизу. Кирпичи для кладки выдерживали в растопленном жире, чтобы сделать их водонепроницаемыми, вечными. Скрепляющий раствор тоже был особым, в него входили алмазная крошка, гашеная известь, сахар, чечевица и чечевичная мука, измельченные раковины морских моллюсков, яичная скорлупа и древесная смола.

Присев на корточки, Сита схватила корзину за одну ручку, мужчина придерживал за вторую. Сита медленно поднялась, удерживая корзину на голове, это стоило ей немалого усилия. По узкой, не шире босой ступни, тропинке Сита пробиралась к насыпи. Отсюда начиналась подъездная дорога. Пока высота дороги была невелика, но со временем она будет на одном уровне со зданием. По склону шли слоны и буйволы с грузом камней.

Сита сбросила ношу и на секунду задержалась, наблюдая, как мужчины энергично утрамбовывают землю тяжелыми деревянными колодами.

Обратно она пошла другой дорогой. В тени баньянового дерева играли ребятишки. Старшие — девчушки лет четырех-пяти — приглядывали за младшими, среди которых были совсем младенцы. Сита поискала глазами Савитри и обнаружила ее сидящей на куче песка. Поддавшись внезапному порыву, она подбежала, обняла дочь, поправила на ней одежду и затем торопливо вернулась в строй. Савитри плакала, тянулась к ней, и от этого сердце Ситы разрывалось.

Пройдя немного, Сита увидела в отдалении роскошно одетых людей и услышала шепот: падишах, падишах. Женщины остановились. Сита стояла вместе со всеми и глазела на земного бога. Падишах двигался стремительно, как буря, никого не замечая вокруг. Он поднялся на насыпь и стал осматриваться. Потом воздел голову к небесам, и, как показалось Сите, увидел что-то, что не мог увидеть никто другой. Затем падишах удалился.

Обессиленная, Сита присела у костра, где жгли навоз. Дым щипал глаза, и она время от времени вытирала слезы краешком курты. В глиняных горшках булькало: в одном варился рис, в другом горох, в третьем дозревали бринджалы. Пищи достаточно, чтобы быть сытой, и иногда Сита заворачивала остывшую еду в листья, чтобы накормить Мурти, Гопи и Савитри.

Ей нездоровилось. Вот уже много дней у нее не было кровотечений, и она поняла, что беременна. Шепотом она молилась: сына, Шива, Вишну, Лакшми, сына… Будь поблизости храм, Сита помылась бы, надела бы чистое сари, вплела жасмин в волосы и отнесла бы богам немудреные дары. Жрец получил бы от нее несколько монет за особую пуджу о будущем ребенке, пусть и он попросит, чтобы у них с Мутри родился мальчик.

Скорей, скорей, скорей, скорей…

Слова ударяли, как если бы он выкрикивал их вслух; в такт им билось сердце. Шах-Джахан сидел на подушках и смотрел на макет. Рука его, украшенная золотом и камнями, погладила купол. Ему казалось, что его ребра тоже стали мраморными и теперь впивались в плоть, причиняя боль. Боль утихнет, только когда строительство завершится, — утихнет, но не пройдет совсем…

— Что-то не так, — прошептал он и распорядился: — Иса, найди мне Исмаила Афанди.

— Будет исполнено, светлейший.

Рука Шах-Джахана продолжала поглаживать купол, словно пыталась нащупать изъян. Его советники молча стояли рядом, не желая прерывать размышлений.

Наконец один из них, отвечающий за казну, осмелился:

— Падишах…

— В чем дело?

Советник зашелестел бумагами:

— С вашего позволения… Дожди в этом году начались поздно, и крестьяне потеряли значительную часть урожая. В таких случаях по законам, оставленным Акбаром, мы должны снизить налог. Но, я вижу, сейчас это невозможно. На сооружение мавзолея идут огромные суммы. Как нам быть, о великий защитник бедных?

— Потом, потом… — отмахнулся Шах-Джахан.

— Падишах, — теперь заговорил другой советник, — принцы Декана восстали. Необходимо направить туда армию для подавления бунта. Кто будет командовать войсками?

Известие было огорчительным.

— Вечно они докучают… На что мы можем там рассчитывать? Все пытались справиться с ними: я пытался, мой отец пытался, Акбар пытался… Это дело вполне может подождать.

— Слушаю и повинуюсь, — в голосе советника звучало недоумение.

— Идите все. Доложите мне позже, как развиваются события.

Советники, поклонившись, вышли. С началом строительства падишаха совсем не интересовала жизнь империи. Он следил только за тем, чтобы рабочие у реки продолжали свой труд.

Жаровня, набитая угольками, источала тепло и аромат. Исмаил Афанди ожидал, пока Шах-Джахан заметит присутствие его ничтожной персоны. Рука властителя по-прежнему покоилась на куполе.

— Он несовершенен, Исмаил.

— Да, падишах.

Турок стоял неподвижно, в раболепной позе, но его ответ не был искренним. Купол создан по всем правилам. Разве не он, Афанди, построил почти такой же для усыпальницы султана в Ширазе? Его мастерство никто еще не подвергал сомнению… Однако благоразумнее было согласиться с падишахом.

— Он слишком плоский…

— Да, падишах.

— …как купол на гробнице Хумаюна. Но я хочу, чтобы мавзолей не был похож ни на один другой. Ты понял?

— Но купол… Он может быть только одной формы, о повелитель.

Взгляд Шах-Джахана резал, как меч. Афанди вздрогнул. Зачем он так ответил? Взыграла глупая гордыня, и теперь уйти бы живым… Если б он знал, что в его работу будут постоянно вмешиваться, ни за что бы не согласился принять участие в строительстве.

— Этот купол будет другим, — сказал Шах-Джахан. — Круглым, устремленным вверх, как будто вот-вот улетит…

Рука его взметнулась, словно удерживая невидимый шар. Он понимал, чего хочет, а вот Афанди понять не мог.

Взгляд Шах-Джахана упал на молодых рабынь, и он жестом поманил одну из них. Девушка подошла, пала ниц. Падишах заставил ее подняться и обнажить грудь; грудь была маленькая и твердая, с темным соском. Падишаху что-то не понравилось, и он подозвал другую рабыню. У этой грудь была высокая и округлая, от холода соски поднялись. Он взял одну грудь в руку, слегка сжал, придавая желаемую форму.

— Вот таким будет купол, видишь?

— Да, падишах.

Зодчий не мог скрыть потрясения. Женская грудь на могиле? Ему придется забыть весь свой опыт, чтобы имитировать плоть…

— Измерь пропорции, присмотрись к форме.

Афанди извлек циркуль и робко обмерил полукружие. Девушка безучастно смотрела в пространство, пока он записывал результаты.

— А в основании… я хочу, чтобы это начиналось — вот как ее талия…

— Да, падишах.

«Плоть уступчива, — подумал Шах-Джахан. — Она дарит наслаждение, но это всего лишь сосуд. Грудь, которую я держал, такая же, как у других женщин, и в то же время совершенно отлична от прочих. Грудь Арджуманд я отличил бы от любой другой… Воспоминания постепенно стираются, но ее… нежность, ее любовь навсегда останется со мной. То, что я любил, не связано с плотью. Ее шепот, ее смех, ее взгляд, полный значения, адресованный мне одному… Все это приносило мне неизъяснимую радость.

О всемогущий Аллах, ты позволил нам быть вместе только миг, а мне и целой вечности было бы мало…»