ИСА

Д уша моей хозяйки, Арджуманд, кровоточила. Страдания еще больше усиливали ее светлую красоту, и при взгляде на агачи у меня разрывалось сердце. Однако временами я замечал внезапную искру, мелькавшую в ее глазах, как выстрел в ночи, — что это было? проблеск надежды? Да, наверное, так…

Агачи держалась мужественно, не признавая поражения. Судьба играла ею, гнула, ломала… Но она вновь вспоминала лицо своего любимого, Шах-Джахана, короткую встречу в саду, и это воспоминание, видимо, давало ей силы жить. Она и жила, погружаясь во всевозможные занятия: верховая езда, рисование, сочинение стихов… Еще она раздавала бедным те деньги, что Шах-Джахан некогда заплатил за ее украшения, — ей казалось, что так она обманет судьбу, заставит ее смягчиться и желанный исход наконец придет.

Раз в неделю нищие выстраивались в длинную очередь: сидели на корточках вдоль насыпи между водостоком и стеной здания. Прокаженные, калеки со скрюченными, деформированными телами, они скулили и подвывали; каждый держал миску. Я сам много лет назад только чудом избежал подобной участи и теперь предпочел бы держаться подальше. И все же я медленно следовал за хозяйкой. Всякий раз, когда она нагибалась, я придерживал ее гарару посохом, чтобы она случайно не коснулась изгоев.

— Перестань, Иса, не нужно так делать.

— Агачи, они нечисты. Ты подхватишь их болезни.

— Это всего-навсего одежда.

Она упрямо дернула полу и продолжила свое дело. За нами медленно шли слуги, пошатываясь под тяжестью толстостенных глиняных котлов с едой. Хозяйка погружала черпак в котел, наполняла едой миски и одновременно клала в протянутую руку попрошаек чапати, лепешку.

— Ты их винишь в их же страданиях и несчастьях, разве это справедливо, Иса?

— Да, агачи. Почти все они — бадмаши. Они живут лучше, чем даже купцы, торгующие пряностями.

— Если бы ты был одним из них, разве не захотел бы, чтобы и тебя накормили?

— Да, агачи, но…

Хозяйка не обращала внимания на мои протесты, как всегда. Если уж она что-то решала, никто, даже мать, даже дедушка, не мог ее от этого отговорить. Она могла бы поручить мне или Муниру заниматься раздачей милостыни, но настаивала на том, чтобы делать это собственными руками.

В жарком, неподвижном воздухе нищие ужасно смердели, и я невольно задерживал дыхание, чтобы не вдыхать испарения. Арджуманд, казалось, не замечала этого, а лишь деловито раскладывала пищу по мискам и неутомимо двигалась дальше вдоль бесконечного ряда. Жужжали мухи, садились, снова взлетали, жужжали. От назойливых насекомых лицо хозяйки защищала вуаль.

— Где ты ночуешь? — спросила Арджуманд у молодой женщины. Девушка была очень миловидна, но без руки, а ее одежда была так изношена, что лохмотья едва прикрывали наготу.

— Где придется.

— Сейчас тепло, агачи, — холодно проговорил я. — Звездное небо — неплохой кров. И не сосчитать, сколько раз мне приходилось…

— Но ты больше не спишь под открытым небом. — Она повернулась, подняла черпак. — Я спрашиваю их, Иса, не тебя. И, пожалуйста, не дуйся, дуться — исключительно моя привилегия.

— Но ты редко ею пользуешься, агачи.

Она рассмеялась. Нищие вокруг льстиво захохотали, а меня передернуло. Хорошо, что я рядом, а то еще неизвестно, чем бы все это закончилось.

Я никак не понимал ее заботы об этих бездомных, хотя однажды она попыталась мне объяснить.

— Мой дедушка тоже был бедняком. — Агачи сидела на каменной скамье под раскидистым фикусом и носком туфли рисовала узоры в пыли. — Я же не знала иной жизни, кроме этой, полной удобств. Мне грустно видеть живущих на улице, голодных, неимущих. Им нужно как-то помочь, что-то сделать.

— Это во власти падишаха.

— Властители и знать не хотят о таких вещах, — проронила она.

— А почему ты должна ими заниматься, агачи? Бедных много, все они не поместятся в вашем прекрасном саду.

— Я вспоминаю, о чем мне рассказывал дедушка. После того как на него напали и ограбили на пути в Агру, он ничего не ел несколько дней. Это жуткая история, но в ней для меня не было бы смысла, если бы не было страдания. Разве муки любви так уж отличаются от мук голода? И те, и другие заставляют страдать тело, и оно вопиет об облегчении страданий. Я так же несчастна, как и эти люди. Их желудки взывают, чтобы их наполнили пищей, а мое сердце просит, чтобы его наполнили любовью. Приходилось ли тебе когда-нибудь испытывать голод, Иса?

Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, падали ей на лицо. Она сощурилась и испытующе заглянула мне в глаза. Как и ее тетушка, моя хозяйка обладала способностью смотреть так проницательно, словно насквозь видит человека и его мысли.

— Да, я часто голодал. Но тело цепляется за жизнь и не хочет умирать. К тому же, когда голод становился невыносимым, я воровал.

— Основатель империи, Бабур, делал то же, что и ты. А голод любви? Его ты испытывал?

— Дважды, агачи.

— И сдался. Стыдно, Иса! Надо было сражаться.

— Таков мой удел, мне пришлось сдаться. Первую любовь я потерял, вторая… недосягаема. Со временем любовь становится слабее, но никогда не умирает. Вот и моя любовь останется со мной, как голод бедняка. Агачи, я мог бы выполнить эту работу вместо тебя, только прикажи. Я и сам накормлю нищих. Твои родственники сидят дома, и правильно поступают.

— Нет, Иса. Я хочу делать все своими руками, а не приказывать другим. Коран предписывает нам творить милостыню и помогать бедным.

— Но не все они мусульмане.

— Среди них почти нет мусульман, — быстро ответила она, — но мы помогаем собственному народу. Коран не говорит, что помощь нужна только тем, кто чтит Аллаха. — Я заметил, как в ее глазах блеснула смешинка. — Разве не так, Иса?

— Да, так, агачи.

— А сам-то ты и вправду мусульманин?

— О да, агачи.

Это ее рассмешило, словно ей был известен секрет, о котором не знал более никто. Я был благодарен ей за расположение ко мне. Только она одна могла задать мне такой вопрос, потому что была такой же решительной, как ее тетушка. Но я не мог представить, чтобы Мехрун-Нисса, ныне любимая супруга падишаха Нур-Джахан, трудилась бы под палящим солнцем, помогая вонючим нищим.

…Был полдень, на улице почти никого не было, кроме нас да оборванцев. Несколько отощавших бродячих псов — кожа да кости — терпеливо сидели в сторонке, ожидая объедков. Вдруг сквозь дымку я увидел, как по направлению к нам скачут два всадника; уличная грязь приглушала цокот копыт. Одеты они были необычно: облегающие узкие шаровары, рубахи заправлены внутрь, а ноги по колено заключены в кожаные футляры. Лица у всадников были такими же темными, как у меня, но я сразу понял, что изначально кожа была много светлее, поскольку чернота отливала огненно-красным. Держались они надменно, будто не на конях прискакали, а спустились на облаке с небес.

Арджуманд, заметив, что я отвлекся, спросила:

— Кто это?

— Фиринги…

Кони перешли на шаг, и я заметил большие тяжелые мечи, вдетые в ножны. Всадники смотрели на нас дерзко, не отводя глаз.

— Фиринги? Я о них слышала, — сказала Арджуманд. — Они постоянно докучали дедушке с концессиями на торговлю. Дедушка их не любит. Говорит, они жадные и нечестные, часто нарушают данное слово. И еще он говорит, им никак не угодишь, они вечно недовольны и хотят, чтобы весь мир лежал у их ног. Когда падишах сказал, что им не следует размещать образ женщины, которой они поклоняются, на кораблях, когда на них плывут мусульмане, совершая паломничество в Мекку, они отказались слушать. Не будем обращать на них внимания.

— Хорошо, агачи.

Моя хозяйка вернулась к своему занятию. Оставалось накормить всего трех попрошаек, но мне не так-то просто было выполнить распоряжение Арджуманд — не смотреть на всадников. По тому, как держались фиринги, я догадался, что они пили арак. Светлые глаза у обоих покраснели, лица отекли. Они переговаривались на незнакомом языке, который звучал, словно слова выскакивали изо рта боком и падали вниз со слюной. Один направил своего скакуна в нашу сторону. Я почуял беду. Солнце светило так, что легкие одежды моей хозяйки просвечивали и ее тонкое, крепкое тело было отчетливо видно. Я встал, чтобы загородить ее, но тут, совершенно неожиданно, коренастый крепыш, который был ближе ко мне, пришпорил лошадь и толкнул меня на землю. Падая, я выхватил кинжал…

 

АРДЖУМАНД

Услышав крик Исы, я обернулась.

Он падал прямо под копыта. Я бросилась на помощь, но жирный фиринги направил лошадь между нами. Я почувствовала запах пота и, еще того хуже, затхлый запах мужской мочи. Это было невыносимо. Жаркий климат особый, здесь нужно мыться каждый день, но фиринги был чужестранцем и, верно, следовал собственным привычкам, согласно которым моются раз в год.

Единственным моим оружием был черпак, и я что было сил ударила им лошадь.

— Убирайтесь! — Черпак сломался, в руке осталась только рукоятка.

Мой выкрик только позабавил мужчин, они расхохотались. Второй фиринги был крупнее, такой же неопрятный, на лице у него кустилась желтая борода. Я попыталась отступить, но путь преграждали нищие, чей голод был сильнее страха. Слуги стояли в растерянности, пооткрывав рты, бедный Иса пытался подняться, но всадники снова и снова опрокидывали его наземь.

— Оставьте нас в покое!

— Мы не уйдем, пока не увидим твое прелестное личико, — заговорил жирный на нашем языке, коверкая слова.

Внезапно он спешился и схватился за край моей накидки. Ткань разорвалась, открыв мое лицо на обозрение мерзких глаз. Мне казалось, что меня поразила молния, — да и то при ударе молнией легче было бы перенести боль. Я не знала, как себя вести, — никогда прежде мне не доводилось сталкиваться с подобным. Жизнь в тепличных условиях, под защитой, сделала меня беспомощной. Я стояла, дрожа от унижения, от того, что эти грязные существа рассматривают меня. Ни один мужчина со стороны не видел моего лица, а теперь оно было открыто взглядам злобных фиринги и нищих. Фиринги хохотали, отпускали язвительные замечания, но я не слышала их, так велико было смятение. Я ощущала себя оскверненной, подвергшейся насилию… Смущение, однако, быстро сменилось гневом.

— Убирайтесь!

— Да она красотка!

И тут, впервые в жизни, я познакомилась с новым и весьма неприятным чувством: ненавистью. Она разгорелась мгновенно, как пламя, охватив меня всю, подавив все прочие переживания. Я убила бы их на месте, но единственным оружием был лати — посох Исы. Схватив его, я с силой ткнула одного из всадников в бедро. Он вскрикнул, лошадь шарахнулась в сторону. Это не остановило меня — я наносила удар за ударом, по лошадям, по фиринги…

В конце концов жирный изловчился и вырвал лати из моих рук. Сейчас он ударит меня!

— Да ты знаешь, кто я? Моя тетя — Нур-Джахан, супруга падишаха! — словно со стороны донесся до меня мой голос.

Имя сработало, как волшебное заклинание. Фиринги отбросил посох, смех прекратился — страх заставил мужчин замолчать. Не говоря ни слова, фиринги развернули и пришпорили коней. Я дождалась, пока они скроются из виду, стараясь запомнить каждую деталь происшедшего.

— Я не уберег тебя, агачи…

— Ты вел себя храбро, Иса. Ты мало что мог сделать против двух вооруженных людей. Вытри лицо.

— Я убью их!

— Нет. И не говори ничего моим. Не хочу, чтобы в семье узнали, что с нами приключилось.

— Но, агачи, если ты расскажешь тетушке, она сообщит падишаху. Джахангир прикажет немедленно разыскать их и казнить.

— Нет, Иса. Я сказала. Мои родственники никогда больше не разрешат мне выйти из дворца, если услышат об этом. Но я не забуду, что сделали эти люди, — никогда не забуду. Настанет день, и они мне заплатят.

Позднее, оставшись одна, я рыдала без удержу. Слезы текли и текли — от гнева, от унижения, я уже и сама не понимала, почему они никак не унимаются. К тому же меня трясло, как в лихорадке. Я никого не хотела видеть и сказалась больной. Пришла мама, потрогала мне лоб, лоб показался ей горячим, и она оставила меня лежать в затененной комнате. Я страдала от боли — странной боли, не похожей ни на какую другую. Чувство было такое, будто внутри у меня глубокая, воспаленная рана. Ненавидеть кого-то? До сего дня у меня и мысли такой не возникало. Как они посмели унизить меня? Разве я доступная женщина? Все ли фиринги одинаковы? По тому, что о них рассказывал дедушка, я подозревала, что это так.

Аллах да сохранит меня от неверных…

Люди, а не Аллах, последнее прибежище правосудия. Я поверила тому, что предостерегающе шепнул мне Хосров: Ладилли, Ладилли… Имя придавило, как камень. Такое было возможно. Мехрун-Нисса едва ли могла использовать меня в своих интересах, но Ладилли в ее власти, а значит, через нее можно было бы воздействовать и на Шах-Джахана… Я думала, думала, думала, и сердце стучало с такой силой, что я не могла заснуть. Любимый дал мне слово, но, увы, он, как и я, не властен над своей жизнью.

Мой отец был советником падишаха по вопросам казны, и я решила поговорить с ним и дедушкой в надежде, что к их голосам падишах прислушается скорее, чем к нашептываниям Мехрун-Ниссы. Но оба были озабочены делами куда более важными, чем разбитое сердце какой-то девчонки, и сами ни о чем не спрашивали. К тому же им явно не нравилось мое упрямство, ведь все женихи, какие появлялись в доме, были отвергнуты.

Как, как привлечь их на свою сторону? Я целыми днями слонялась, стараясь улучить момент и застать их одних, не привлекая внимания матери. Мама, видно, догадывалась, что у меня на уме, — однажды она демонстративно удалилась, оставив мужчин за вином и кальяном.

Когда я вошла, они негромко переговаривались, откинувшись на подушки. Замужество Мехрун-Ниссы укрепило их положение: теперь они могли влиять на государственные дела сообща.

— Иди сюда, Арджуманд. Посиди со мной. — Отец похлопал по кушетке рукой. Дедушка улыбнулся. Оба смотрели на меня заботливо и немного обеспокоенно. Отец был моложе и выше ростом, и все же они были очень похожи. Борода дедушки совсем поседела, но он не уступал отцу ни в разумности суждений, ни в бодрости.

Я решила сразу начать с главного:

— Отец, я пришла к вам потому…

— Можешь не объяснять, твоя мать нам рассказала. Ты же знаешь, как она за тебя переживает. А если ее что-то беспокоит, то она начинает теребить меня. — Отец по-доброму хохотнул. — Чем мы можем помочь тебе?

— Поговорите обо мне с падишахом… Шах-Джахан хочет на мне жениться. Я согласна быть второй женой…

— О да, всему миру известно о его великой любви к тебе, знает о ней и падишах. Вы оба — просто упрямые дети!

— Хотела бы я оставаться ребенком — тогда бы я не понимала, как жестоко время. Оно меня подстегивает. — Я помолчала и заговорила снова, волнуясь: — Мне сказали, что Мехрун-Нисса на место второй жены Шах-Джахана прочит Ладилли…

Оба насторожились.

— Кто тебе сказал?

— Хосров, — не стала скрывать я.

— У него чуткие уши, — проговорил дедушка и переглянулся с отцом. Я не могла прочесть его мыслей, но дедушка снова повернулся ко мне, и в его глазах я увидела сочувствие. — Этого не будет, можешь не волноваться. Мы завтра же поговорим с властителем. Нельзя вторично принуждать Шах-Джахана к браку, которого он не хочет. Это верный путь к разладу.

— А как же Ладилли?

— Уверен, твоя тетя сумеет подыскать ей достойного супруга.

Я удалилась, оставив старших одних. Через решетку я видела, что они что-то обсуждают. Я не могла не торжествовать: конечно, они помешают Мехрун-Ниссе… хотя бы ради предотвращения конфликта между отцом и сыном. Мое дело приобрело государственную важность, но меня это не пугало.

Мехрун-Нисса отнеслась к поражению лишь как к временному отступлению.

Меня вызвали в гарем через Мунира. Теперь евнух был роскошно разряжен. На каждом пальце у него торчали золотые кольца с крупными алмазами, рубинами и изумрудами, запястья обхватывали толстые золотые браслеты. Мунир разжирел и преисполнился важности. Будучи главным евнухом тетушки, он теперь занимал высокое положение. Просители платили ему огромные взятки за возможность быть услышанными супругой падишаха. Поговаривали, что любое замолвленное евнухом словечко стоило не менее лакха.

Гарем Мехрун-Ниссы занимал лучшие комнаты во всем дворце, выходящие на Джамну. Легкий ветерок, проникая в покои, колыхал занавески. На роскошном тканом ковре лежали груды взбитых подушек. Серебряный столик, дар гвалиорского раны, был покрыт резьбой, изображающей сиены из «Махабхараты». На нем лежала Печать падишаха, мур-узак. Никогда прежде мне не доводилось видеть этого символа государственной власти. Сделанная из литого золота, печать была не меньше пяди высотой. Рукоятку, испещренную персидскими письменами, венчал крупный бриллиант; она удобно ложилась в ладонь падишаха, но была маловата для ручки Мехрун-Ниссы. Чтобы поднять печать, требовалась сила. Я прижала ее к воску и увидела отпечаток — лев Моголов над единственной строчкой, гласившей: Джахангир. В этом холодном слитке была сосредоточена вся власть империи, и теперь он постоянно находился здесь, на столике моей тетушки.

…Я и не заметила, как тетушка вошла. Вырвав у меня печать со словами «Это не игрушка», она бережно вернула ее на место, в устланную бархатом золотую шкатулку. Поверхность шкатулки был гладкой, отполированной от частого употребления, золото почти совсем стерлось.

— Ты счастлива? — спросила я.

— Очень, — последовал краткий ответ.

— А когда мы сможем пожениться? Должно быть, совсем скоро?

— Нетерпелива, как всегда!

— Нетерпелива? Пять лет мы томились в ожидании с тех пор, как впервые увидели друг друга!

— Тише, тише, я ведь пошутила!

Тетушка погладила меня по голове, как расшалившегося ребенка, потом стала перебирать какие-то бумаги, всматриваясь то в одну, то в другую, пока не нашла нужную. Вытащив ее из стопки, она помахала ею, но в руки мне не дала, вкратце объяснив, о чем идет речь:

— Наши проблемы тебя никогда не волновали, ну так знай. Джахангир стремится к альянсу с Персией. Это очень важно для благополучия империи. Мы не хотим войны с ними. Поэтому, женив Шах-Джахана на персидской принцессе, Джахангир не смог бы отправить ее домой. Но… Шах-Джахан сообщил мне… — Повелительные интонации вдруг изменились. — Сообщил, что принцесса бесплодна. Она не способна принести ему детей. Конечно, она утверждает, что виной тому Шах-Джахан: он якобы никогда не спал с ней, но кто этому поверит? Я решила, что это удобнейший предлог для аннулирования брака. Не развода, заметь. Шахиншах этого бы не одобрил. Принцессу отправят назад, в Персию. Разумеется, мы проявили щедрость. Она увезет с собой пять верблюдов, груженных золотыми монетами, восемь верблюдов с серебряными монетами, все украшения, которые она получала в дар от падишаха, — их повезут еще два верблюда. Для самого шахиншаха мы также отправили богатые дары — слонов, отборных скакунов и пять тысяч невольников. — Тетушка взглянула на меня сквозь упавшие на лицо волосы и улыбнулась: — Ну, довольна тем, что я проделала?

— Да… — Внешне я оставалась спокойной, но меня переполняло почти невыносимое волнение. — Теперь, когда вы избавились от персиянки, когда же мы с Шах-Джаханом сможем пожениться?

— Как же тебе не терпится… Запомни, Арджуманд, брак — совсем не то, чего ожидаешь, на что надеешься. Мужчина — это осел, а тебе приходится разделять с ним ношу.

Больше она ничего не прибавила, но я поняла, что речь идет о Джахангире, который, утратив интерес к управлению империей, теперь с упоением слагал стихи, занимался живописью и своей книгой «Тузук-и-Джахангири»; не отказывал он себе и в вине.

Тетушка наконец улыбнулась мне:

— Мы посоветуемся со звездочетом. Он определит дату вашей свадьбы.

Наша свадьба должна была состояться на утренней заре, почти через год после свадьбы Мехрун-Ниссы. Я хотела, чтобы ее назначили как можно скорее, но звезды говорили, что ближайший благоприятный день — этот, и никакой другой.

Мехрун-Нисса (ее великодушие теперь изливалось на меня щедрыми потоками) придумала наряд к торжеству: шаровары из желтого шелка с широкой и затейливой золотой каймой (они были тяжелы от золотого шитья), нарядная блуза с таким же орнаментом, из материала настолько тонкого, что моя грудь была куда больше обнажена, чем когда-либо.

— Именно это больше всего нравится мужчинам, — отрезала тетушка в ответ на мои протесты. — И Шах-Джахан не исключение.

На голову мне водрузили изящную шапочку из прозрачного ломкого материала. Ее удерживала на волосах золотая брошь в виде паутины, с крупным, без изъяна, алмазом в центре. По краям шапочка была обшита жемчужной нитью. Из сокровищницы было извлечено рубиновое ожерелье — в дополнение к золотым цепям. Для ушей были выбраны крохотные золотые сережки с рубиновыми язычками пламени. Руки мои от запястий до локтей сплошь были покрыты изящными золотыми браслетами, а на щиколотках позвякивали бесчисленные золотые бубенцы. Мехрун-Нисса даже лицо мне украсила сама: покрыла веки тонкой золотой пудрой.

Я понимала, что таким образом она извиняется передо мной за интриги, что плела все эти долгие годы, — и я с радостью простила ей все.

На рассвете Шах-Джахан должен был появиться в нашем саду на белом коне. Я боялась сомкнуть глаза: вдруг проснусь и обнаружу, что все это сон и жизнь моя никогда не изменится. Чтобы успокоиться, я решила осмотреться — не бродить по дому, а выглянуть наружу. В темноте я различала силуэт пандала, уже поставленного в саду. Скоро его начнут украшать цветами: розами и жасмином — и драгоценностями. Пандал возвышался, как памятник пяти долгим годам ожидания. Жаль, что после совершения обряда он будет разобран. Хотелось бы мне, чтобы он остался вечным свидетелем моего счастья.

Небо было непроницаемо темное. Что, если великие силы, приводящие в движение небесные светила, выбрали как раз этот день, чтобы их остановить?

Заметив, что я сижу в одиночестве, ко мне неслышно подкралась Ладилли, она тоже не спала. Мы не разговаривали много дней, и это ее озадачивало. Я понимала, что мне совсем не в чем винить свою подругу, но что поделать, если в душе шевелилось недоверие, ведь я помнила, о чем говорил Хосров.

Ладилли села и нежно взяла меня за руку:

— Я так рада за тебя, Арджуманд! Ты заслуживаешь счастья и наконец получишь его. Все это время ты была сильной, мужественной. Я даже не знаю, как ты все это выдержала. Я бы не смогла, я точно знаю…

— Когда полюбишь, все сможешь. — Я сжала руку подруги, но так и не сумела заставить себя обнять ее.

— Я полюблю? Едва ли… — Меня поразил ее голос — в нем сочетались мягкость и беззащитность. — Я выйду за того, кого выберет мать. А как иначе? Она ведь раскричится, потом начнет плакать, уговаривать. Тебе ли не знать, как умно она выбирает оружие. Теперь, когда отец умер, у меня нет союзников. Я поступлю так, как мне велят…

Ладилли вздохнула. Вздох был еле слышным, и в нем не было страха перед будущим, ведь она заранее приняла решение матери, и приняла безоговорочно. Это я боролась, это я испытала муки любви и разочарования. Но Ладилли жизнь никогда не нанесет таких ран.

— Мы ведь снова друзья, правда?

— Да, — ответила я. — Это я виновата, была злой…

— Что ты, разве можно тебя винить! Мне никто и слова не сказал о том, что затевается. Заметив, что ты на меня сердишься, я спросила у матери почему, и она объяснила, в чем тут дело… Она сказала, что идея выдать меня за сына Джахангира была не более чем ее фантазией. — Ладилли пожала плечами без всякого удивления. — Да я и сама не думаю, что она всерьез хотела этого.

— Если бы тетушка смогла, она бы устроила ваш союз. — Я осеклась, понимая, что могу ранить Ладилли. — Ты будешь приезжать ко мне в гости?

— Да, часто. У меня ведь больше никого нет. Теперь, когда мать стала женой падишаха, приехать будет просто. Мама поглощена новыми обязанностями, я никогда не видела ее столь довольной. Но счастлива она вовсе не из-за того, что обрела мужа… Знаешь, я никак не могу привыкнуть, что падишах, Великий Могол — мой отчим. Конечно, это не то же, что… — Ладилли прерывисто вздохнула, но взяла себя в руки; она все еще тосковала по отцу. — Нет, дело не в женитьбе… — тихо продолжила она. — Сам по себе брак никогда не смог бы удовлетворить ее. Больше всего ей хотелось заняться чем-то важным, быть полезной, обладать властью. Теперь она с восторгом предалась государственным делам. Единственное, что ей интересно, — быть наравне с мужчинами и даже в чем-то опережать их. Ей надоели женщины с их бесконечной болтовней о детях и нарядах, с их сплетнями…

— А мной она довольна?

— О да, — пробормотала Ладилли и поникла. — Мне так кажется, хотя, конечно, со мной она не откровенничает. Ты счастлива, и ее это тоже делает счастливой. Настанет день, и ты станешь женой падишаха, Арджуманд.

— Да, — согласилась я, а мысленно прибавила: «Иншалла! Но как поведет себя Мехрун-Нисса, когда этот день наступит?»

Шах-Джахан гарцевал на коне позади своего отца. Их роскошные плащи, пурпурный у одного, ярко-алый у другого, искусно расшитые золотом и украшенные аметистами, жемчугом и изумрудами, закрывали крупы скакунов. Лучи восходящего солнца преломлялись в великолепных алмазах на тюрбанах, играли на золотых ножнах мечей. Джахангир щедро бросал в толпу золотые и серебряные монеты. Его любимый сын в эти счастливые минуты держался торжественно и серьезно.

Наконец они спешились, музыка смолкла. Воцарилось молчание, словно весь мир затаил дыхание. Падишах и Шах-Джахан прошли и заняли места напротив меня. Мужчины сидели по одну сторону, женщины по другую, между нами находились муллы. Мы с Шах-Джаханом оказались лицом к лицу. (Правда, из-за плотной чадры он не мог видеть моего лица.) Были зачитаны отрывки из Корана, затем муллы провозгласили, что никах заключен, и мы стали мужем и женой. Шах-Джахану передали книгу в кожаном переплете с золотым тиснением. Он вписал свое имя, и книга перешла ко мне. Разглядев округлые буквы его имени, я аккуратно внесла под ним свое. Мама помогла мне подняться на ноги (мы стояли на коленях) и увела в дом. Было совсем рано, всего час как рассвело, и в небе еще виднелись темные полосы — следы уходящей ночи. Я обернулась — Шах-Джахан, завершая официальную процедуру, поочередно заключал в объятия Мехрун-Ниссу, мою бабушку и других родственников.

Дома, даже не сняв свадебного наряда, я погрузилась в крепкий, глубокий сон без сновидений. Разбудили меня уже вечером; я чувствовала себя полной сил, отдохнувшей, как будто с меня смыли все тревоги и печаль.

Стараниями Мехрун-Ниссы во дворце был устроен пышный свадебный пир, здравицы и пение не смолкали до утра. Затем старшие женщины (мать и тетушка были в их числе) увели меня, чтобы подготовить для брачного ложа.

…Рабыни искупали меня; мягкие руки нежно скользили по моему телу, касаясь груди, бедер и ягодиц, и даже — лишь самыми кончиками пальцев — проникая в закрытое для всех место. Мне немного нужно было, чтобы затрепетать, — чувства мои и так были обострены до предела. Потом меня вытерли, умастили благовониями. Женщины расчесывали мне волосы, пока они не засверкали, как вороново крыло, глаза подкрасили сурьмой, губы и соски — ароматным красным составом.

— Не бойся, — шепнула мама, препровождая меня на брачное ложе. Ложе было из золота, ножки выполнены в форме львиных лап.

— Чего мне боятся? — удивилась я. — Другие женщины в свою первую брачную ночь принимают ласки незнакомого мужчины, ко мне же войдет Шах-Джахан.

Мама вздохнула:

— Какая разница? Все равно для тебя это впервые, и оттого, что любишь, не станет легче… Рабыни помогут тебе достичь наслаждения…

Когда я легла, меня накрыли, а волосы рассыпали по подушке, как пышное оперение павлина. Сзади, по обе стороны ложа безмолвно стояли две женщины. Две другие мерно махали опахалами, чтобы не было жарко. Меня окутал аромат благовоний, пропитавших воздух. Откуда-то слышалась тихая музыка — на ситаре играли ночную рагу. В мелодии были и радость, и печаль, музыка вторила охватившему меня чувству ожидания. Я вспомнила о виденных однажды женщинах, даривших наслаждение друг другу в жарком алькове. Скоро и я узнаю, каковы они, радости любви.

…Мой принц стоял на коленях и покрывал поцелуями мое лицо: лоб, глаза, нос…

— Наконец, — улыбнулся он. — Ты — моя благородная супруга.

— А ты — мой.

Никогда прежде я не видела его с непокрытой головой… Я гладила его волосы, поглаживала бородку. У меня опять появилось ощущение, что все происходящее — иллюзия и вот-вот может исчезнуть.

— Ты счастлива?

— Очень. А ты?

Нам не хватало дыхания на долгие речи, слова были быстрыми, торопливыми.

— Да. Я люблю тебя. Мы больше никогда не разлучимся. Куда поеду я, туда и ты со мной. И куда ты ни пойдешь, я всегда буду рядом.

— Обещаешь?

— Да.

— Я никогда не позволю тебе нарушить данное мне слово, до самого конца жизни.

— Так будет всегда…

Рабыни раздели его. Он возлег рядом со мной, и я ощутила на бедре нечто твердое и горячее, как уголек. Мы лежали, любуясь друг другом, а женщины ласкали нас, как нежное многорукое божество. Я опустила взгляд и с волнением отметила, какие разные у нас тела: у него мускулистое и темное, у меня округлое, мягкое и светлое. Было такое чувство, что я вижу себя впервые и… впервые открываю секреты собственного тела. Чуткие пальцы рабынь со знанием дела пробуждали к жизни соски, низ живота, бедра… Неторопливо, точно играя на ситаре, они спускались вниз, по ногам, отчего казалось, что даже пальцы моих ног могут служить инструментом наслаждения…

Шах-Джахан пил из кубка вино, а рабыни поглаживали ему шею, грудь, гладили живот и… ласкали его орган. В их руках жезл моего любимого блестел от масел, которые в него втирали, становился все больше, выпрямлялся, пока не стало казаться, что он существует отдельно от тела, сам по себе. Одна из рабынь положила на него мою руку, и я ощутила твердость камня… Я даже представить не могла, что у мужчин скрывается такая мощь между ног…

Теперь не только руки, но и языки рабынь с дразнящей нежностью сновали по моему телу, ласкали мои отвердевшие соски, пока они не заболели так, будто вот-вот лопнут…

Прикосновение Шах-Джахана было горячим и жадным. Сдавив мой сосок, он осторожно покатал его между пальцами, нажимая все сильнее и сильнее.

На моем лице появилась гримаса боли.

— Тебе предстоит сделать восхитительные открытия, любимая, — прошептал мой избранник. — Боль и наслаждение неразрывны в акте любви. В наслаждении, как змея, таится боль. Это божественное равновесие — оно есть везде: и в наших телах, и в наших мыслях.

Склонившись ко мне, он поцеловал меня, потом укусил, потом провел языком по соску…

Я качалась на волнах сладостного наслаждения, действительно связанного с болью, но от этого наслаждение было еще острей.

Вскоре я ощутила новые прикосновения — это маслами смазывали тайные губы моего тела.

— Она готова, господин, — прошептала рабыня.

Шах-Джахан опустился на колени, женщины развели мне ноги… Я лежала перед ним беззащитная, полностью открытая его взору.

Рабыня снова положила мою руку на его каменно-твердый жезл.

— У него есть глаз, но он не видит. Проведи его внутрь, — сказала она, обращаясь ко мне.

Мой принц был опытен. Он понимал, что я невинна, поэтому не торопился. Я впустила его жезл в теплое, влажное прибежище. Казалось, с ним в глубину моего лона вошел огонь, еще более распаливший мои чувства.

Жезл входил все глубже, я ощущала его в себе…

Боль была внезапной и острой — настолько острой, что я вскрикнула. Но ожог, пронзивший меня, тут же сменился любовными прикосновениями…

Я не могла поверить, что в моем маленьком теле таятся такие силы. Во мне поднялась горячая волна, она шла от бедер, охватывая все тело…

Мы оба были скользкими от пота и масел. Одна из рабынь промокнула нам лица.

Мой любимый задвигался медленно, поднимаясь и опускаясь, но не ложась всем телом на меня; его скольжение — там, внутри — несло неописуемое удовольствие.

Но вот его ритм участился, лицо стало меняться, он учащенно дышал. Я почти теряла сознание, двигаясь в такт, меня словно притягивало к его телу.

Восторг и боль нарастали, движения становились торопливее. Быстрее, быстрее, быстрее же…

Когда волна наслаждения уже захлестывала нас, мы оба одновременно закричали.

Он замер, содрогаясь всем телом…

Я не могла шевельнуться, не было сил вздохнуть…

Он упал на меня, и я почувствовала, как постепенно затихает буря.

Когда волны совсем стихли, я погрузилась в блаженный покой. Откуда-то из другого мира еще доносились тихие звуки ситара.

На заре мы проснулись в объятиях друг друга. Женщины пришли осмотреть простыни, и увиденное их удовлетворило.

 

1023/1613 ГОД

— Ты не можешь ехать со мной.

— Нет, поеду. Ты обещал, любимый, нельзя нарушать данное слово!

Мы лежали в обнимку на траве, над нами светила луна, деревья в саду отбрасывали резкие черные тени.

Каждую ночь со дня нашей свадьбы мы наслаждались объятиями друг друга. Сбылись мечты, мне больше не о чем было молиться — разве только о том, чтобы это блаженство длилось вечно. Мы не разлучались надолго — час-другой, и мне начинало казаться, что мой любимый никогда не вернется… Неужели и у других бывает так же?

— Почему ты хочешь нарушить обещание? — снова спросила я.

— Взгляни на себя, — Шах-Джахан горделивым взглядом окинул мой округлившийся живот. Я тоже посмотрела вниз. Живот? Ну какое это имеет значение? Мне было так легко. Сердце переполняла наша любовь, каждую секунду я ощущала ее. — Поход будет долгим, утомительным… — Мой муж погладил нисколько не тяготившую меня округлость. — Я не могу рисковать, не могу взять тебя с собой.

— Мне нет дела до того, каким будет поход. Мне нет дела до удобств. Я хочу только одного — быть с тобой.

— Ребенок…

— И он тоже отправится с нами. Милый, мы не должны расставаться. Ты обещал, и теперь я ловлю тебя на слове. В конце концов, принцу не пристало нарушать слово, данное жене. Мы вместе отправимся к месту сражения. Я не вынесу разлуки, сердце мое. Слишком мучительны были пять лет одиночества…

— Но теперь все иначе. Ты ждешь ребенка, ты — моя жена. С тобой будет твоя семья, у тебя высокое положение…

— Ребенок не может поговорить со мной, и он не будет любить меня так, как ты. Он будет лишь напоминать, что тебя нет. Я не хочу возвращаться в семью, и какое мне дело до положения, если в сердце пустота и боль? Слово «принцесса» не может утешить. Оно держит людей на расстоянии, настораживает.

— Глупенькая, — в смехе моего мужа слышалась гордость, смешанная с тревогой.

Я приподнялась на локте и стала разглаживать морщинки в углах его глаз.

— Умоляю, любовь моя, останься. Это опасно, и битва будет жестокой. Раджпуты Мевара воинственны, даже Акбар не сумел с ними покончить. Он разрушил Читтор, но уничтожить меварцев ему оказалось не под силу. Боюсь, они непобедимы.

Лунный свет посеребрил его лицо. Глаза были скрыты под тенью сдвинутых бровей. Мне невыносимо было видеть, как мой любимый мучается сомнениями. Я поцеловала его и сказала:

— Никогда так не говори! Ты — Шах-Джахан, Владыка мира. Я уверена, именно ты победишь раджпутов Мевара. Я это чувствую.

Шах-Джахан мягко улыбнулся, но тревога не ушла из глаз. Прежде я не видела его столь нерешительным.

— Как ты думаешь, почему Мехрун-Нисса выбрала тебя командовать армией?

— Я наследный принц. Отец больше не хочет участвовать в сражениях.

— Нет. Джахангир все делает только по ее указке. Он изображает правителя в диван-и-кхасе, но хранительница мур-узака — она. Я как-то видела печать у нее на столике.

— Я тоже слышал, что печать теперь хранят в гареме, но решил, что это простые сплетни.

— Нет, не сплетни. Я хорошо знаю тетушку. Она лишь сделала вид, что смирилась с нашим союзом, но она не привыкла проигрывать. Борьба продолжается, а мы и не знаем, какие силы собирают против нас… Армией мог бы командовать Махабат-хан, но Мехрун-Нисса отправляет тебя… Я поняла: она хочет испытать тебя. Она надеется, что ты проиграешь войну. Более того, она уверена, что ты проиграешь. Если великий Акбар не справился с раджпутами Мевара, как же одолеет их Шах-Джахан, юнец, не набравшийся опыта в военном деле?

— Я не проиграю, — воскликнул мой муж решительно, отбрасывая мысли о возможности поражения. Настроение у него менялось так же быстро, как у его отца.

— Ты должен одержать победу. Ради нас… — Я дотронулась до живота. — Ради него… Если ты потерпишь поражение, власть Мехрун-Ниссы еще больше возрастет. Но… она в любом случае ничего не потеряет. Ты победишь, и она станет повсюду похваляться, как мудро выбрала полководца… и будет следить за тобой еще бдительнее.

Я ждала, какое решение он примет. Мне казалось, что я плыву, что лучи неверного лунного света поднимают меня над землей. Я взывала не к сердцу своего любимого, а к разуму. Наследный принц огромной империи, он наверняка ощущал одиночество, но при этом понимал, что не одинок в своих притязаниях на власть. Первое — одиночество сердца — несло печаль, второе грозило опасностью. У Акбара был наставник, полководец Байран-хан. А о Шах-Джахане искренне тревожилась лишь я одна. Если он решит не бороться за власть, я буду довольна и не стану подстегивать его к борьбе. Если же примет иное решение, тогда я — единственная во всем мире, кому он может полностью довериться.

 

ШАХ-ДЖАХАН

Княжество Мевар лежало примерно в шестистах косах к западу от Агры, за Джайпуром. Край был суровым и неплодородным — трава да колючие кустарники. Из мрачных гранитных крепостей, то и дело возникающих среди скал, за нами постоянно наблюдали. Во всей Индии только меварцы сохранили армию, не прекращающую сопротивления Великим Моголам. Но и среди них многих смирили, а иных превратили в союзников, в том числе и путем заключения браков.

Равалы — князья Мевара — воевали с нами сотню лет. Полстолетия назад Акбар взял осадой одну из крепостей, построенную высоко на скале. Склоны были неприступными, и Акбару, даже при использовании специальных орудий, понадобился целый год, чтобы добиться своего. Равал бежал из крепости еще до начала осады, и Акбару было известно об этом, но оставшиеся обороняли ее яростно, с фанатизмом, которого мой дед не мог понять. Во время осады Акбар понес тяжелые потери и, взбешенный этим, приказал жестоко расправиться со всеми защитниками твердыни (такого никогда не было прежде, да и после ни разу не повторилось). Жены раджпутов предпочли совершить джаухар, самоубийство, раньше, чем крепость пала. Погребальные костры, собственно, и стали сигналом сдачи…

Те меварцы, которых удалось подчинить, непрерывно сражались друг с другом. Их небольшие уделы утопали в крови, княжества были раздроблены, но нам было на руку поощрять междоусобные распри, ведь они отвлекали от борьбы с нами, Моголами.

Я вел на бой сто пятьдесят тысяч воинов. Семьдесят пять тысяч ехали на лошадях и слонах — моголы, джаты, догра… Пехотинцев было столько же. Слоны тащили сорок пушек.

Поодаль следовал обоз — тысячи людей, чья задача кормить и обеспечивать армию всем необходимым. Пятьдесят тысяч повозок, груженных зерном, тысячи голов скотины, козы, птица… Если бы провизии не хватило, мы бы приобрели ее у крестьян, но не стали бы мародерствовать. Ведь теперь мы, Моголы, были не завоевателями, а правителями, так что не стоило настраивать крестьян против власти.

Движение обоза сопровождалось несмолкаемым шумом — поскрипывала слоновья упряжь, позвякивали уздечки лошадей, громыхали повозки, визжали колеса, щелкали плети погонщиков, били дундуби, трубили роги, отрывисто покрикивали, отдавая команды, офицеры…

Прямо передо мной вперевалку шли пять слонов со штандартами. Я, как всегда, ехал на Байраме. Своего слона я назвал в честь полководца Акбара. Мой слон, умный и бесстрашный, ничего не боялся; зато боялись его — концы бивней Байрама были снабжены металлическими наконечниками. Рядом конюх вел в узде моего коня Шайтана. Сзади в ратхе ехала Арджуманд. В ее повозке хватило бы места, чтобы разместить на ночлег четверых, но мою жену сопровождала только служанка, Сатьюм-Нисса Кхананам. За ратхой, на таком расстоянии, чтобы услышать зов, ехал хаким, Вазир-хан. Непривычный к лишениям, он заметно нервничал и, конечно, предпочел бы наблюдать будущую мать в роскоши дворца, но моя жена не дала себя уговорить. Я гордился ее мужеством и преданностью. Другая помахала бы рукой с балкона на прощание и вернулась бы в прохладу дворца, к своим подругам… Рядом с Арджуманд я просто обязан быть смелым!

Об удобстве моей жены неусыпно заботился Иса. Каждый день он верхом летел вперед, дабы убедиться, что место ночлега прохладно и чисто, что есть вода для омовения и приготовлена еда. Затем он скакал обратно по жаре, только чтобы удостовериться, что госпожа чувствует себя хорошо. Он беспокоился о ней не меньше, чем я сам.

Шел уже двадцатый день пути — вся армия подстраивалась под скорость движения моего слона, а он в походах никогда не спешил. На исходе этого дня я получил донесение, что один из мятежных князей Мевара, узнав о нашем приближении, укрылся в своей крепости Удайпур. Я ждал этого. Наши силы были неравны — он не мог тягаться со мной численностью, только военной хитростью…

В ту ночь у меня был совет с командирами-тысячниками. Они готовы были смириться с необходимостью длительной осады — это было единственное, что я мог от них услышать. После совета я остался один и долго сидел, завернувшись в плащ, погруженный в раздумья. Ночь была холодная. Вдруг вошел Иса, лицо его было искажено волнением. Вид слуги испугал меня.

— Что случилось, Иса?

— У ее высочества… началось кровотечение.