АРДЖУМАНД

Я сильно горевала, когда умер дедушка. Часть меня перестала существовать: он забрал ее с собой. Мы начинаем жизнь целостными, являя сумму многих людей: отцов и матерей, дедов, родных и двоюродных братьев, сестер. А по мере того, как они умирают один за другим, наша целостность убывает, с каждой новой смертью. Мы уменьшаемся, съеживаемся, сходим на нет, пока после всех этих изъятий не остается сердцевина — мы сами.

Дедушка умер во сне. Утром все собрались вокруг него, я стояла и вглядывалась в спокойное, умиротворенное лицо. Трудно было представить неоперившегося юнца, что отправился в путь из Персии искать счастья на службе у Акбара. Тот самый юноша был теперь спрятан в глубине постаревшего тела, скрыт под складками шелковых одежд, окутан горем Джахангира, его супруги Нур-Джахан, принца Шах-Джахана, принцессы Арджуманд, принцессы Ладилли… Князья и принцы, навабы, раны и эмиры — все пришли отдать последние почести голодному мальчишке, из которого вырос великий человек. Джахангир объявил месяц траура по поводу кончины итимад-уд-даулы, Столпа правительства, Доверителя государства, мудрейшего советника, друга империи.

Я наклонилась и поцеловала дедушку. Знакомый родной запах уже почти исчез, изнутри уже прокрадывалось кисловатое зловоние смерти. Мой любимый тоже поцеловал его и заплакал, как я. Они были очень близки, старый и молодой, каждый будто искал в другом поддержку и опору.

Мехрун-Нисса рыдала громче всех. Гияз Бек был ей не просто отцом, но и другом, советчиком, мудрым наставником. Он направлял ее судьбу, как Аллах направлял его. Тетушка казалась не в себе, не ела и не пила несколько дней, только сидела и безучастно смотрела на воды Джамны. Впрочем, ее бездействие не могло продолжаться долго. Хотя смерть всегда наготове, ожидая своего часа, неугомонную Мехрун-Ниссу по-прежнему переполняла жизнь. Джахангир позволил ей построить для итимад-уд-даулы усыпальницу, построить не где-нибудь, а в городе, на берегу Джамны. Всю свою кипучую энергию тетушка направила на это: выбирала проект, архитекторов, строителей… Она точно знала, чего хочет.

Джахангир усматривал горькую иронию судьбы в том, что избежал смерти, которая вместо него похитила Гияз Бека. Его собственная болезнь развивалась, накладывая отпечаток на лицо. Падишаху трудно дышалось в сухой жаре, его тянуло на север, в любимый Кашмир. Ему хотелось сидеть в саду, который он устроил по своему вкусу, любоваться плавающими в фонтанах рыбками — на каждую было надето золотое колечко. Но не только здоровье влекло его туда, где, за великими горами, за снегами и вершинами, лежала родина его предков. До меня доносились слухи, что он не оставляет надежду завоевать те земли. Он мечтал править Самаркандом.

За год до смерти дедушки я тоже чувствовала себя глубоко несчастной. На то была причина: я снова ждала ребенка. Снова мой живот округлился, снова в душе поселилось тягостное чувство безнадежности. В последний раз зелье хакима помогло — несколько дней я пролежала больная, слабая, лежанка то и дело окрашивалась кровью. Зато освобождение от камня в утробе было истинным облегчением, что в те дни поддерживало мой затуманенный рассудок.

После я решила тверже противиться любимому. Мы легли вместе, и он ощутил, как напряглось мое тело, стоило ему коснуться моих грудей — как же плачевно они выглядели: все в прожилках, как мрамор, тяжелые, уставшие…

— Опять? — жарко прошептал он. Я помню его интонации, будто это было вчера. — У меня ощущение, что я лежу рядом с трупом.

— Почему ты говоришь такие жестокие вещи?

— Потому что ты меня больше не любишь, — произнес он горько, как обиженный маленький мальчик, который надеется, что его сейчас разубедят.

— Я люблю тебя. Моя любовь не изменилась с того мига, как я впервые тебя увидела.

— Тогда почему ты мне отказываешь? — Он снова лег, обращаясь теперь не ко мне, а к потолку, ожидая, что я начну молить его о прощении. О, эта изнурительная боль любви… — Если бы ты любила меня по-прежнему, то радовалась бы, что я прихожу к тебе каждую ночь.

— Я устала. Только что я потеряла ребенка, и тело еще болит.

— Удивляюсь, почему это ты потеряла мое дитя… — проговорил он с обманчивой беззаботностью, за которой крылась алчность неутоленной любви. — Уже дважды… Сколько еще раз это случится?

— Такое бывает с женщинами. Это непредсказуемо, — шепнула я в страхе. Я не могла понять, догадывается он или знает точно. Только бы он не уловил фальшь в моих оправданиях!

— Знаю. — Он нежно обнял меня, от гнева не осталось и следа. — Мужчинам не дано понять боль женщины. Я всегда тебя жажду, не могу сдержать свою страсть. Стоит мне тебя увидеть, и я хочу одного — целовать твое лицо, глаза, обнимать тебя, лежать меж твоих ног. — Он коснулся моих губ своими. Мягкие, нежные, как лепестки, они прощали, будто я и впрямь в чем-то согрешила.

— Когда тебе будет лучше, займемся любовью. Я могу подождать.

— Требуется время. Хаким сказал, мне нужно отдохнуть, прежде чем я снова забеременею.

— Так это навсегда? — Его резкость появлялась и вновь таяла, как легкий пар от дыхания на холоде, а я была не в силах успокоить его страхи, укротить его гнев.

— Конечно нет! Я не возражаю, если ты возляжешь с рабыней, пока я не буду готова принять тебя.

— Так вот чего я, по-твоему, заслуживаю — спать с рабынями. Ты теперь слишком хороша для меня…

— Прошу тебя, ты вкладываешь в мои слова совсем иной смысл!

— Что же еще они могут означать?

Мой муж сел, спина окаменела от ярости. Я коснулась его, но он дернулся, будто мои пальцы были горячими углями. Но если ему причинило боль прикосновение, то меня жгли его слова. Успокоить любимого можно было, только поддавшись его требованиям, но сейчас я не могла уступить. Мощь его семени пугала меня, в этом было что-то невероятное. Ни отец его, ни дед, ни прадед не способны были так проворно и так часто наполнять утробу женщин, словно сосуд из тыквы.

Наши часы наедине, которыми я так дорожила, были испорчены его гневом и моим сопротивлением. Почему любовь так трудна, так требовательна и так утомительна?

— Я сказала только то, что хотела сказать, — ответила я.

Шах-Джахан полуобернулся, вздрогнув от резких ноток в моем голосе. Я выдержала взгляд, не опустила глаза в робости.

— Твой отец и дед не отказывались от невольниц. Если ты не способен обуздать похоть, пусть рабыни принимают твои соки. Посмотри на меня. Я женщина, я люблю тебя, но ты ко мне относишься как к племенной кобыле из своих конюшен. Дети, дети, дети — как мне быть внимательной и любящей, если я всю жизнь гнусь под бременем очередного твоего ребенка, если эта тяжесть давит меня, как камень?

— Пожалуй, мне нужно взять вторую жену.

— И третью, и четвертую, и пятую. У Акбара их было четыреста. Что тебя останавливает? Пусть они себя изнуряют.

Он молча опустил голову. Я отвернулась и закрыла глаза. Мне хотелось забыть слова, что мы наговорили, выражение гнева на его лице, резкие звуки собственного голоса.

— Я не смогу, — тихо проговорил он.

Я не успела ни обнять его, ни попросить прощения — он встал и ушел. За тридцать пять дней мы не сказали друг другу ни слова. В день свадьбы мы клялись друг другу не разлучаться, и вот что получилось: жили бок о бок, но меж нами словно империя пролегла. Эта боль оказалась куда мучительнее. В разлуке я знала бы, что он по-прежнему любит меня. Сейчас он был совсем рядом: чем-то занимался, расхаживал по дворцу, — но даже головы не поворачивал в сторону зананы. Я следила за ним не только своими глазами, но и чужими: Иса, Аллами Саадулла-хан, Сатьюм-Нисса, Вазир-хан — все следили. Плачет ли он? Шепчет ли мое имя? Чувствует ли себя, как и я, живым мертвецом? Нет, отвечали мне, приглушая голоса из сочувствия к моему горю, он смеется и играет. Что ж, тогда и я поступала так же. Я устраивала званые ужины во дворце и приглашала жен всех вельмож. Танцоры и певцы увеселяли нас каждый вечер. Я слишком громко хохотала, слишком много говорила, рукоплескала так, что болели ладони. Я не представляла, сумею ли выжить в такой пустоте, в таком безвоздушном веселье.

— Иса. Ты должен поставить небольшой шатер в саду, где он любит сидеть. Действуй быстро и тихо. Шатер должен быть готов сегодня.

Разве может принц склонить голову перед женщиной? Он сделан из золота и мрамора, а я состояла только из плоти, и не было для меня ничего ужаснее, чем лишиться любви Шах-Джахана. Теперь я готова была охотно уступить любым его требованиям, вынести любое унижение — только бы прекратить невыносимые страдания. Но что, если он откажет мне? Об этом я боялась даже подумать.

Я надела золотистые шаровары, блузу и накидку. Теперь у меня была не горстка серебряных украшений, а множество шкатулок и ларцов с драгоценностями; из них я тщательно отобрала те, которые он должен был помнить. Иса поставил палатку, постелил на пол ковер. Я устроилась там, разложила товары. Ночь выдалась тихая, месяц отражался в воде, как серебряный меч.

— Он придет? — спросил Иса.

— Не знаю. Помолись, чтоб пришел. Принеси вина. Прикажи музыкантам молчать, пока он не войдет в сад.

— Ты хочешь, чтобы я остался?

— Да… нет… стой там.

Он спрятался в тени. Я сидела, нервно перебирая и перекладывая цепочки и браслеты, трепеща так же, как и в ту самую ночь, много лет назад. Прошлое всегда возвращается… Но что, если Шах-Джахан не придет? Он уехал, отправился на юг, на север, решил поохотиться, остался пожить в отцовском дворце… Эту ночь он проводит с танцовщицей… Пьет с друзьями… Мой милый войдет, посмеется надо мной и отправится на собственное одинокое ложе… От таких мыслей у меня лопалась голова. Надежды не было, я не заслужила счастья, счастье не повторяется.

…Я не заметила, как он вошел и остановился у границы лунной тени. Должно быть, он стоял так уже какое-то время, а потом решительно направился к моему шатру.

— А, моя малышка, девочка с базара — сколько же стоит твой товар?

— Десять тысяч рупий.

— При мне нет денег. Примешь взамен десять тысяч поцелуев?

— От Шах-Джахана достаточно будет и одного.

Я получила десять тысяч поцелуев в ту ночь. Кроме них я получила седьмого ребенка.

Как-то утром ко мне зашла повидаться Ладилли. Казалось, она парит над землей, подхваченная ветром, не в силах управлять собственной судьбой. Ее кроткое спокойствие — нежная, насквозь прозрачная дымка, которую невозможно ни развеять, ни разорвать, — порой выводило меня из себя. Трудно было понять, в каком она настроении, — маска невозмутимости скрывала всё, даже обиду или гнев.

— В чем дело, Ладилли? Если ты намерена просто сидеть и вздыхать, займись этим в другом углу комнаты. Я так и чувствую на себе груз твоих вздохов.

— Меня выдают замуж.

— Так тебе надо радоваться!

Выражение ее лица не изменилось. Ладилли была стара для замужества, даже старше, чем я, когда вышла за Шах-Джахана. Но она принимала свою судьбу не ропща.

— Ты рада?

Ладилли пожала плечами:

— Мама сказала мне сегодня утром, что я должна выйти за Шахрияра.

— Ах! — Я не нашлась, что сказать.

Мне никогда не нравился младший брат Шах-Джахана, он беспокоил меня. При дворе его прозвали На-Шудари, Никчемный. Лицо его казалось вылепленным из сырой глины, и он все время потел; в нем не было ни капли мужской привлекательности. Мать Шахрияра была рабыней, которую Джахангир щедро одарил, а потом отправил в Мейрут, в уединение. Такой выбор жениха казался жестокой шуткой.

— Откажись.

— Арджуманд, ты же понимаешь, я не могу этого сделать. Мама будет кричать на меня дни напролет. Я этого не вынесу. Мне проще сразу согласиться. — Ладилли внезапно схватила меня за руку: — Поговори с ней! Ты сильная, тебя мать послушает.

— Но что мне ей сказать? Может, у тебя есть кто-нибудь другой на примете?

— Да! — Ее личико озарилось светом. Мне стало грустно при виде этой вспышки. Вскоре ее радость может погаснуть навсегда. — Его зовут Ифран Хасан. Он из родовитой семьи.

— Никогда о нем не слышала.

— Он не занимает высокого положения. У него джагир недалеко от Бароды.

— Вы с ним говорили?

— Конечно нет. Но я знаю, что нравлюсь ему: он прислал мне вот это. — На шее у нее поблескивала серебряная вещица. Круглый медальон раскрывался, но внутри ничего не было. — Я велела сделать точно такой же, только золотой, и передала ему.

— Хорошо, я поговорю с твоей матерью. — Я мягко высвободила руку, отлично понимая, что в этот момент наши жизни расходятся: Мехрун-Ниссу тронуть невозможно. — Но сразу предупреждаю: это будет трудно. Твой Ифран Хасан недостаточно знатен. Шахрияр — принц.

В тот же миг я пожалела о своей резкости. Плечи Ладилли поникли, она будто услышала приговор: ее мечтам не суждено сбыться. Что я могла? Только утешить ее, внушить ложные надежды. Через несколько дней Мехрун-Нисса подтвердит свой выбор уже окончательно.

— Да, ты права… Она и слушать не станет. Принц! Этот тупица!

В первый и последний раз я стала свидетелем вспышки негодования. Ладилли и сама испугалась ее; вспыхнув, она поспешила прочь.

 

ШАХ-ДЖАХАН

Мне очень не понравилось решение Мехрун-Ниссы сделать своим зятем моего бастарда-братца. Он был выношен и рожден рабыней, никто не обращал на него внимания. Раз или два я видел, как он со своими дружками пьяный шатался по дворцу. Существование его было мутным, незначительным, но вот теперь рука Мехрун-Ниссы решительно извлекла его из полузабвения и вытащила на свет. Сначала она прочила в мужья Ладилли меня и при выборе Шахрияра, похоже, руководствовалась теми же соображениями. Меня мало волновало, за кого выйдет Ладилли, но я ясно видел, что замышляет хитрая женщина. Она будет управлять Ладилли, а через нее и зятем — возможно, падишахом Шахрияром. Властитель-шут, царек-болванчик…

— Нет, тетя не осмелится, — сказала на это Арджуманд. — Ты — первый из сыновей Джахангира.

— Но останусь ли им? — Я повернулся к ее отцу, Асаф-хану. Удлиненное лицо Асаф-хана, лицо политика, искушенного в придворных интригах, оставалось непроницаемым. Я любил его дочь и был уверен в его преданности. — Вы с падишахом видитесь ежедневно. Я все еще первый из его сыновей?

— Да. — Ответ был кратким. Это не показалось мне утешительным признаком. — У Мехрун-Ниссы есть враги, — добавил он.

— У кого их нет? Но у нее есть Джахангир, а у меня? Теперь у нее есть Шахрияр, а у меня нет никого в поддержку. Мой отец — больной человек. Кого из нас он выберет?

— Того, кого выберет она, — растерянно прошептала Арджуманд. — Ей известно, что я — не Ладилли. Я буду ей противостоять.

Кончилось безмятежное время, Мехрун-Нисса толкала меня к краю. С одной стороны мне виделась зияющая пропасть, бездна, из которой нет возврата никому, даже принцу. С другой — отвесная, непреодолимая круча.

— Что мне делать?

— Ничего. — Асаф-хан был спокоен. — Что ты можешь сделать? Нужно выжидать. Резкое движение может испугать Джахангира. Сейчас он озабочен своим здоровьем, мечтает о Кашмире.

— Отцу известно, что затевает Мехрун-Нисса?

— Да. Ей хватает ума не скрывать от него. Он одобряет брак Ладилли и Шахрияра. Считает, что они как нельзя лучше подходят друг другу. Он со смехом сказал мне: «Только подумай, как тебе повезло, друг. Твоя сестра — любимая жена падишаха, а ее дочь — принцесса!»

— И…

— Больше он ничего не сказал.

— И не упомянул Арджуманд?

— Нет. Может, не счел необходимым. Не пытайся найти смысл в его умолчаниях.

— А как еще я должен это понимать? Он игнорирует Арджуманд, но тем самым демонстрирует презрение ко мне.

— Он не в себе. Хватит того, что нам приходится искать скрытые значения в словах Мехрун-Ниссы. Будем ждать и наблюдать. Я замолвлю за тебя словечко в гусль-кхане.

Развития событий долго ждать не пришлось. Свадьба Ладилли была такой пышной, что затмила мою собственную. Мехрун-Нисса дарила всем гостям золотые чаши и блюда, женщинам — драгоценные камни, в толпу бросали золотые и серебряные монеты, празднование длилось трое суток.

Я не был на свадьбе, сославшись на недомогание. Арджуманд также не смогла присутствовать: ребенок, которого она родила, умер через час после того, как появился на свет.

Вскоре после свадьбы Мехрун-Нисса сделала следующий ход. Я получил приказ выступить на юг.

Декан бурлил. Нескончаемая жара, казалось, подогревала страсти, здесь то и дело вспыхивали бунты. Можно ли править мятежниками с большого расстояния? Даже если бы я, вновь возглавив армию, снова разгромил деканских крыс, чем вознаградил бы меня отец? Осыпал бы с ног до головы золотом и драгоценными камнями? Нет, теперь он мог разве что шепнуть: «Молодец». А в случае моего поражения Мехрун-Нисса будет торжествовать. «Разве может править империей человек, которому не под силу какой-то Декан?» Мои прежние победы будут забыты. Она не напомнит о них, напротив, сделает все, чтобы о них забыли…

К тому же Декан от Агры отделяло громадное расстояние, и я буду лишен возможности слышать придворные новости и слухи. Вести от Асаф-хана доберутся до меня спустя бесконечно долгие дни.

Я поспешил просить отца об аудиенции. При дворе царила суматоха, готовились к путешествию в Лахор. Кашмир, стараниями Бабура и Акбара присоединенный к империи, манил к себе падишаха, увлекая центр власти на север.

Отец принял меня в гусль-кхане. Он полулежал и не открыл глаза, даже когда визирь громко сообщил о моем появлении. Тяжелым дыханием он напоминал старого льва, из последних сил цепляющегося за угасающую жизнь; лоб его охлаждал лед, завернутый в белую ткань.

— Воздух отказывается проникать в мое старое тело, — хрипло прошептал отец, — бежит от меня, бежит… В Кашмире… ах, Кашмир… там воздух сладостный, легкий, он меня не боится.

— Ты и в самом деле желаешь, чтобы я вернулся в Декан?

— Ты получил мой приказ. К чему являться сюда и переспрашивать?

— Это первая моя аудиенция за долгое время.

— А мне кажется, сотая. Ты только за этим пришел? Я хочу вернуться в мечты, грезить о том, что лежу у фонтанов и успокаиваюсь, слыша журчание воды.

— Если я должен отбыть в Декан…

— Детский лепет! Я отдал тебе приказ отправиться туда и быть там, пока крысы не покорятся окончательно. Если… если… что значит «если»? «Если» — не слово правителя. Мы не на базаре, где торгуются и произносят «если». — Приоткрыв глаз, красный и горящий как уголь, он закричал: — Я повелеваю тебе отправляться на юг!

— Умоляю простить меня, ваше величество. — Я сразу сменил тон. — Вас обидела оговорка, слово, невзначай сорвавшееся у меня с языка. Но я и не думал подвергать сомнению ваш приказ.

— Ну, наверное. — Ярость постепенно угасла, глаз прикрылся. — Я обижаюсь, на что мне хочется.

— Прощен ли я, ваше величество? Я не могу уйти, зная, что разгневал вас.

— Да, да. Подойди.

Отец поманил пальцем: я опустился на колени, и он рассеянно обнял меня. Если уж нам суждено разъехаться — мне на юг, ему на север, нельзя оставить по себе дурные воспоминания. Это подольет масла в огонь, который старается разжечь Мехрун-Нисса. «Вот видишь, — скажет она, — он воображает, что уже стал падишахом. Потому и противоречит тебе, оспаривает твои решения».

— Я лишь прошу позволения, отец, взять с собой брата, Хосрова. Он уже много лет живет во дворце закованный в кандалы, путешествие в Декан смогло бы разнообразить его унылую жизнь.

Казалось, отец заколебался, словно решая, не открыть ли глаз. Глаз остался закрытым, но узкая щель все же образовалась.

— К тому же Хосров не будет маячить у вас на виду как постоянное напоминание о предательстве.

— Почему бы и нет? Он так надоел, все время ноет. От его вида я впадаю в тоску. Учитывая мое состояние, это становится невыносимым. Забирай, забирай его.

Мы отбыли на юг спустя несколько дней после того, как отец отправился на север. Он объявил, что желает посетить только Лахор, но… Кашмир продолжал манить. На прощание мы обнялись. Он выглядел лучше, чем накануне, но кто знает, доведется ли нам свидеться еще раз? От Хосрова отец отмахнулся:

— Манзил мубарак.

— Манзил мубарак.

Я повидался с отцом Арджуманд. Асаф-хан пообещал посылать гонцов в Декан каждые семь дней, сообщая о состоянии здоровья правителя и замыслах Мехрун-Ниссы. Одно было неразрывно связано с другим. Если отцу станет хуже, ей придется как можно скорее позаботиться о преемнике, если же он начнет выздоравливать, она, возможно, повременит с действиями. Мехрун-Нисса назначила моего брата Парваза субадаром Лахора, а Ладилли и Шахрияра взяла в дорогу с собой.

Продвигаясь на юг с Арджуманд и детьми, я ощущал, будто мы плывем по реке, несущей нас на край земли.

Хосров по-прежнему был прикован цепью к стражнику. Они свыклись друг с другом, и брат не пожелал разлучаться с ним. Я не верил ни тому, ни другому и велел Аллами Саадулле-хану приставить к ним постоянного соглядатая. Мне казалось, что Хосрову каким-то образом удалось исцелить глаза, что он видит, пусть даже не так ясно и отчетливо, как я.

— А мне говорили, будто ты взял меня с собой только потому, что любишь меня, брат, — сказал он на первой же нашей совместной трапезе.

— Мне хотелось нарушить однообразие твоего заключения.

— Заключение! В золотой тюрьме! Да разве оно может быть однообразным? Я слушал сплетни и в своем вечном мраке вычислял значение каждого шепотка, каждого слова. «Зачем?» Я всегда начинаю свои рассуждения с этого слова. Зачем Мехрун-Нисса выдала дочь за этого слюнявого недоумка Шахрияра? Ну, ответ на этот вопрос все мы знаем. Зачем Шах-Джахан взял с собою на юг слепого брата?

— Я уже ответил тебе. Ешь. Выпей вина. — Иса наполнил Хосрову кубок, но тот не притронулся к питью. — Я дольше не могу оставаться с тобой. Мне нужно встретиться с командирами, обсудить предстоящую кампанию.

— О, конечно, разумеется. Мой брат — важная персона. Команды, приказы — он поднимает руку, и десять тысяч всадников пускаются вскачь. — Хосров вздохнул. — Если бы я был таким же мудрым, как Шах-Джахан… Я ломился вслепую, тебе смешно, верно? Тогда слепым был мой разум, а теперь слепы мои глаза. Слепота одна и слепота другая… Какая судьба! Ах, если бы только вторая слепота могла опередить первую, я бы сейчас мог быть зрячим — в обоих смыслах.

— Ты видишь? — не выдержал я.

— Немного… Тебе жаль для меня этой малости? Передо мной сидит тусклая тень Шах-Джахана. Я могу различить его нетерпение, возможно, даже тревогу. На любимого отца я действую так же. Я сажусь, смотрю прямо на него, и он бежит прочь. Будь я так же умен, как Шах-Джахан, скакал бы сейчас во главе этих войск, готовых погибнуть, повинуясь приказу. Но достаточно ли их? Шах-Джахан мог бы командовать большей армией, в двадцать, тридцать раз большей — но не командует. Пока.

— Я первый из его сыновей.

— Но первый ли ты для Мехрун-Ниссы? Вот вопрос. — Он перешел на шепот: — Спроси, что бы сделал Хосров на твоем месте.

— Что бы сделал Хосров?

— Убей ее. Скорей. Прежде чем она успеет нанести удар. Отправь конницу сейчас же. — Он крепко схватил меня за руку. — Если бы не ее нашептывания, ты бы оставался любимым сыном Джахангира до дня его смерти, а она придет скоро, видит Аллах.

— Но Мехрун-Ниссу слишком хорошо охраняют. Теперь моя очередь спросить: зачем тебе ее смерть?

— Затем, что смерть этой шлюхи заставит страдать отца. Он зарыдает, как рыдал я. Он будет метаться по дворцу, ослепленный тоской. Он оступится и рухнет в бездну одиночества. Навсегда. — Хосров тихо засмеялся, хлопнув в ладоши от удовольствия. Дни и ночи напролет он мечтал отомстить отцу. Осуждать его я не мог. Но я ему не поверил.

— Зачем? — еще раз спросил я. — Зачем Хосрову жизнь Мехрун-Ниссы?

— Чтобы спасти свою собственную. — Он пристально посмотрел на меня. — Тактья такхта. Мне не нужен ни престол, ни гроб, братец.

Жара все усиливалась, трава высыхала и гибла, земля и камни покрывались трещинами, небо превратилось в опаленный щит. Я тоже грезил о Кашмире, но не из-за отца. Мечты приносили облегчение, помогая справиться с непримиримой ненавистью Хосрова.

Арджуманд лежала в своей ратхе. Опахала почти не спасали от зноя и духоты. Она никогда не жаловалась, только с любовью улыбалась мне. Улыбка у нее совсем не изменилась, она освещала изнутри ее красоту, разве что появлялась теперь более плавно, медленно. Но стоило ей распуститься на губах любимой, я не мог сдержать восторга и обожания. Жена была снова беременна. В этот раз мы даже не обсуждали вопрос о том, не остаться ли ей в Агре. Прежде мне ни разу не удавалось переубедить ее, а сейчас я и не хотел этого. Общество Арджуманд всегда было для меня утешением и неиссякаемым источником радости.

Дара постоянно находился при мне. Он гарцевал на белом пони, озираясь и постоянно задавая вопросы, — его любознательность и желание узнать все про эту страну были безграничными. Я учил его, поскольку он достиг возраста. Другие дети оставались с прислугой в обозе Арджуманд. Два младших моих сына, Шахшуджа и Мурад, были тихими, послушными мальчиками, только Аурангзеб всегда оставался независимым упрямцем. Ростом он был мне чуть выше колена, но однажды смело подошел и попросил разрешения ехать верхом рядом со мной. Я отказал ему. Он был слишком мал и требовал постоянного присмотра. В манере Аурангзеба общаться с Дарой была какая-то забавная и непонятная неловкость.

Я учил Дару понимать природу власти. Она присутствовала там, где находился я, двигалась вместе со мною, останавливалась, когда я останавливался. Власть клубилась вокруг меня, простиралась до горизонта, и ее можно было видеть. Я знал, что источником власти был мой отец, но по мере того, как расстояние меж нами росло, росла и моя власть. Землями, по которым мы проезжали, правили другие люди, но, когда я появлялся в их уделах, мои полномочия превышали их полномочия.

Мы двигались медленно — караван принца не может проследовать незамеченным. Ежедневно — утром, в полдень и на закате — я устраивал приемы, давал аудиенции всем, кто обращался с ходатайством, желая отдать дань уважения или принести дары. Всякий раз, как я останавливался, для нас устраивали пиры, отказаться от которых было невозможно. Мне приходилось выслушивать бесконечные, однообразные заверения в преданности и любви. Слова повторялись, менялись только ораторы.

За два дня до того, как мы достигли Бурханпура, нам встретился военный отряд — сотня солдат под командованием наместника; отряд сопровождал главный садр провинции. Встреча произошла у колонны из человеческих черепов высотой в два мужских роста и соразмерной толщины. Впервые такие колонны начали возводить при Тамерлане. Эта появилась при Акбаре — память о его мести. Мой отец отказался от жестокой традиции.

На земле лежали трое мужчин.

Я велел вельможам приблизиться. Они двигались неохотно: мое присутствие здесь явно был нежелательно. Садр небрежно поклонился, мир-и-бакши вел себя более почтительно. Лежащие, опутанные веревками по рукам и ногам, были живы, головы обнажены. Кровь запеклась на виске у одного из них, другому запятнала бороду, третий казался невредимым, но связан был крепче. Лица всех троих были впечатаны в грязь; они не ждали от меня справедливости.

— Это пустяки, ваше высочество, — произнес наместник. — Такие мелочи не должны волновать принца.

— Что они сделали?

— Ничего, господин! — выкрикнул один из связанных.

По знаку наместника солдат ударил крикнувшего древком копья. Это мне не понравилось:

— Бить будешь, только когда я прикажу. В моем присутствии ничего не делать без моего ведома.

Вперед выдвинулся садр. Он слишком приблизился, и я жестом велел ему отъехать дальше. Раболепствовать он не пытался, наоборот, смотрел сердито.

— Эти люди пытались убить здешнего такура. — Садр махнул рукой в сторону холмов. — Мы предотвратили убийство. Покажите принцу оружие.

На землю легли три ржавых меча и кинжал.

— Почему они хотели убить такура?

— Кто разберет этих крестьян? — ответил садр угрюмо.

— Я задал вопрос. Отвечай, да не тяни. Я не потерплю столь вопиющей дерзости, хоть ты и служишь Аллаху.

— Им была нанесена какая-то обида, — хрипло прошептал он, осознав, что спасением от мгновенной гибели обязан лишь своему сану.

— Теперь ты говори, — обратился я к одному из связанных. Он смотрел, как попавший в ловушку тигр, — глаза, полные бессильной ярости и тоски по жизни, закончившейся так нелепо.

— Ваше высочество, этот такур — злой человек. Из-за него мы живем в нищете…

— Это не причина замышлять убийство.

— Нет, ваше высочество. — Мужчина нахмурился. — У меня была красивая жена, она очень нравилась такуру. Он забрал ее, держал взаперти, насиловал, а когда ему надоело, отдал ее своим слугам. Она умерла из-за его жестокости.

— Почему ты не искал правого суда?

— Суда? — переспросил он с горечью. — Такур — мусульманин. Он друг садра и мир-и-бакши. Я индус. Когда это случилось, я пришел к ним, но они прогнали меня, сказав, что это не их дело. Что мне было делать? Я плакал, кричал, умолял. Они надо мной посмеялись. Когда жена умерла, я совершил свой суд. Эти люди — мои братья, родной и двоюродный. Мы пошли к такуру, но нас поймали. Теперь нас хотят казнить.

Когда надежда умирает, люди смелеют. Глаза у него не бегали, он не скулил. Он вызывал у меня уважение.

— Как твое имя?

— Арджун Лал. Брата зовут Прем Чанд, второго — Рам Лал.

Я повернулся к садру:

— Он сказал правду?

— Он не обращался к нам из-за своей жены. Всю историю он сочинил прямо сейчас.

— Разумеется, понятно, что он лжет. Чего еще можно ждать от индуса? — Я развернул коня, словно намереваясь продолжить путь. — А как звали ее?

— Лалитха. — Взгляд мужчины потух.

— Отпустите их. Такура казнить.

Бурханпур не изменился. Суровое небо, ястребы, колючие растения — все осталось таким же, как прежде. Над лиловыми холмами мрачно нависал дворец, он казался обиженным, что ему суждено проводить бесконечные годы в этой пустыне.

Арджуманд родила девочку, а через неделю ребенок умер. Иса рассказывал, что моя любимая все время лежит безучастно, но, когда я возвращался домой после схваток с деканскими крысами, она встречала меня с неподдельной радостью. Жена не хотела говорить о потере, смеялась, пела и восторженно слушала мои рассказы об очередной победе.

— Каждый раз, как ты побеждаешь, — говорила она, — вспоминай Мехрун-Ниссу. Ее власть слабеет, а твоя возрастает.

— Какая власть у меня здесь, вдали от отца?

— Вот эта. — Она обвела рукой окрестные холмы. — Здесь ты Могол. У тебя есть люди, есть земли. Отец не сможет отобрать их у тебя, только ты способен представлять здесь власть Моголов. Это твое завоевание.

Арджуманд говорила правду. Здесь я был настоящим Моголом. Все крепости, все земли были подчинены мне и только мне. Я действовал от лица падишаха, но своим именем. Это служило утешением, и нам с Арджуманд жилось спокойно: мы были рядом друг с другом, с нами были наши дети. Разве что жара и мухи, эти назойливые спутники, омрачали существование. Мы получили известие о том, что отец пошел на поправку, гонцы Асаф-хана держали нас в курсе дворцовых событий. Мехрун-Нисса пока воздерживалась от действий.

Есть ли что-то вечное на земле? Ничего. Вся жизнь — краткий миг.

Стояла тихая, безветренная ночь. Арджуманд спала. Она отдохнула и снова сказалась девочкой, которую я впервые увидел на мина-базаре. Приметы усталости и возраста стерлись с ее милого личика, ставшего совсем детским. Я любовался ею, сидя рядом в темноте, ночь за ночью, пока сон не сваливал меня.

…На рассвете меня разбудил Иса. Вскочив, я почти бежал за ним по коридору. Там ждал гонец от Асаф-хана: падишах очень плох, при смерти.

Я стоял на балконе, наблюдая, как солнце окрашивает дальние холмы. Они бросали вызов светилу, сохраняли темно-фиолетовый цвет, гордые своим упорством.

— Пришли ко мне Аллами Саадуллу-хана. Скажи, чтобы захватил двух солдат, которым можно доверять.

В комнате Хосрова было темно, сюда еще не заглянуло солнце. Он спал, раскинувшись на своем ложе, его страж устроился рядом на полу. Сон преобразил черты брата. Сейчас он казался не слепцом, а здоровым и молодым, товарищем моих детских игр.

Почувствовав мое присутствие, он проснулся и сел. Повернувшись ко мне, он вперился в мои глаза, словно прочел в них весть.

— Тактья такхта? — прошептал он.