Г робница была закончена. Она вздымалась из окружающей пыли, строительного мусора, исковерканной, покрытой ямами, канавами и колеями, дробленым мрамором, битым кирпичом, досками земли. Вырисовываясь на фоне неба, она по-прежнему напоминала скелет, холодный, безжизненный…

В тени гробницы от маленького временного здания к берегу Джамны двигалась процессия. Во главе шли муллы, громко читая Коран. Далее следовал Шах-Джахан, преклонив голову в молитве, перебирая пальцами жемчужные четки. В нескольких шагах за ним — четверо сыновей: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Сзади несли гроб: простой блок холодного мрамора, без всяких украшений; под его тяжестью обливались потом согбенные рабы.

От земли к усыпальнице вел наклонный настил. Процессия поднималась медленно, под бормотание мулл; аромат благовоний долго держался в воздухе, лишь спустя некоторое время после того, как все скрылись внутри, запах постепенно рассеялся.

Один Иса остался снаружи, глядя на реку с мраморного балкона. Гробница казалась ему непропорциональной: она выглядела слишком высокой и какой-то тонкой, чахлой… Конечно, еще не все работы были завершены. Предстояло возвести широкий цоколь, равный удвоенной длине и ширине гробницы, предстояло прорыть и выложить мрамором озеро, отражаясь в воде которого мавзолей будет казаться плывущим. Потом появятся минареты и мечети и, наконец, будет разбит сад.

Исе были известны ошеломляющие цифры: в уплату за ограду вокруг саркофага и громадную люстру, висящую в куполе, пошли тысяча тридцать шесть мешков золота. Столько же мешков серебра израсходовано на двери. Интерьеры украшали цветы и растения из драгоценных и полудрагоценных камней и минералов всех мыслимых разновидностей: алмазы, рубины, изумруды, жемчуг, топазы, нефрит, сапфиры, бирюза, перламутр, гематит, сердолик, хрусталь, малахит, агат, лазурит, кораллы, ониксы, гранаты, бериллы, хризопразы, халцедон и яшма… Камни были подобраны с математической точностью мастерами-ювелирами — они не просто отражали меняющийся свет, но бросали на саркофаг удивительной красоты блики. Неимоверное количество мрамора было получено в дар от раджпутанских князей. Тысячи работников тяжко трудились день и ночь годами, и их труд будет продолжаться…

И все же Иса доподлинно знал, что сокровищница Моголов отнюдь не иссякла, как не пересохнет Джамна, если зачерпнуть из нее пригоршню воды.

Он остановился на пороге диван-и-кхаса. В полумраке возвышался Павлиний трон. Построенный по приказу Шах-Джахана, трон казался брошенным, несмотря на все свое великолепие. На четырех золотых ножках, покрытых драгоценными камнями, стоял золотой помост, усыпанный подушками. Сверху был навес, тоже золотой, с вкраплениями изумрудов; навес поддерживали колонны, каждая толщиной в человеческую руку. Балдахин украшали два золотых павлина, великолепием и изяществом превосходящие живых птиц. Камни на перьях отражали свет, щедро рассыпая во все стороны разноцветные лучи. Между павлинами стояло деревце с плодами из рубинов, изумрудов, крупных жемчужин и алмазов. Семь лет трудился Бедабат-хан, придворный ювелир, украшая трон…

Иса сел на него, как бы примеряясь к власти Великого Могола, — но только чтобы заключить, что эта ноша слишком обременительна. Пока он сидел, им овладело странное чувство, будто поднявшееся из трона, — леденящее, жуткое чувство одиночества.

Мурти не обращал внимания на процессию. Он сражался с камнем, бился изо всех сил, ожесточенно, неотступно. Тук-тук, тук-тук, каждый осколок отлетал от его собственного сердца. Скоро, скоро, скоро он закончит. Мурти работал, все убыстряя движения, не ленясь, не останавливаясь. Ему слышалось, как с каждым ударом резца отлетают в прошлое минуты, часы, дни. Он несся наперегонки со временем, теперь они почти поравнялись. Еще год жизни, еще на год ближе к смерти… Болели скрюченные руки, распухшие, сбитые костяшки — зимой, в дожди, они так ныли, что у него не хватало сил поднять резец.

Гопи трудился над джали с другой стороны, скреб мрамор грубым песком. На самом верху камень уже начал приобретать глянцевый стеклянный блеск. Мурти гордился старшим сыном. Тот работал с упорством, достойным отца. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Младший мальчик тянулся к огню, играл, подбрасывая в пламя прутики и стружки, в воздух поднимались снопы искр.

Мурти тосковал без Ситы. Сначала это его удивило. Потом ударила такая боль, что он согнулся, словно Сита добралась до него, чтобы пить любовь из его сердца. Мурти вспоминал ее молоденькой деревенской хохотушкой, вспоминал, какой тихой она была в день свадьбы, — все в прошлом… Он все испортил, все безрассудно промотал своей нарочитой холодностью. От Ситы он ждал много детей, а она разочаровала. Сита устала, истощились не только ее телесные силы, но и душа. Но ведь Мурти не хотел этого! Так вышло поневоле, он же знал, что она идет за него без любви. Сита была предназначена для другого, а на него согласилась лишь после того, как его брат пропал, — согласилась равнодушно, как будто сломанную вещь подняла на обочине дороги. И он всю жизнь наказывал ее — и тем самым наказывал самого себя…

Хаким явился, но было уже поздно. Он потрогал руку — пульса не было. Вместе с жизнью ушли и годы, осталась только память о далекой юности — как будто она скрывалась в глубине, а сейчас проступила.

Мурти опустился на колени, прижался губами ко лбу жены. В волосах он заметил седые прядки. Раньше он никогда не замечал их, видел лишь ее красоту, ямочки на щеках, шелковистость кожи.

Женщины обмыли и одели Ситу, уложили ей волосы, нанесли на лоб кункум, надели на шею гирлянду. Они держались сзади, наблюдая за процессией, слушая плач труб, успокаивая плачущего младенца, пока небольшая группа родственников и плакальщиков двигалась по улицам Мумтазабада, направляясь к гату.

Иса смотрел, как четверо мужчин несут похоронные носилки, — совсем простые, соломенные, с бамбуковыми шестами. Ему удалось увидеть только ее нос и глаза, он хорошо их помнил. Остальное было закрыто пышной цветочной гирляндой. Иса не присоединился к процессии. Издали он глядел, как жрец бормочет шастры, разбрасывает рис, поджигает погребальный костер. Пламя разгорелось не сразу: сначала появился дрожащий огонек, незаметный в свете солнца, постепенно он окреп и взвился вверх…

Смерть вычитает, вспомнил Иса.

Дворец был заперт. Визири, придворные, солдаты, рабы, певцы, музыканты и слуги — все покинули его. Было тихо. Клубилась пыль, под ногами на полу хрустели сухие листья, нежно ворковали голуби.

Шах-Джахан не сидел на троне, не ложился на тахту или ковер — он стоял на коленях на холодном полу. Он не двигался, не издавал ни звука. Он не ел и не пил. Так он провел восемь дней и ночей. Душа его была черной дырой, где не было места для мыслей, — лишь для печали и скорби. Сердце его окаменело, утратило чувствительность. Он не кричал, не бился головой, не рыдал во весь голос. Иса ждал, бодрствовал, был рядом.

Время от времени властитель начинал корчиться, словно стараясь удержать демоническую силу, что рвалась наружу. После приступа он затихал, казался измученным, обессиленным, но ни разу не встал с места.

Вначале Иса решил, что это игра света. Свет и тень двигались по стенам гусль-кханы и всякий раз, проходя по лицу падишаха, уносили что-то с собой, как вода, смывающая рисунок с доски. Когда Шах-Джахан опустился на колени, в черной его бороде было семь белых волосков. Час за часом борода белела. Иса наблюдал, как в короткие мгновения проносятся целые годы, накладывают свою печать, выбеливают волоски. День за днем появлялись морщины, словно растрескивалась пересохшая земля. К рассвету восьмого дня лицо Шах-Джахана стало лицом старика, борода совершенно поседела. Он обратил лицо к солнцу.

— АР-ДЖУ-МАНД! — Это был рев смертельно раненного тигра. — АРДУЖМАНД! АРДЖУМАНД!

Он повторял ее имя, пока крик не перешел в слабый шепот:

— Арджуманд…

Иса слышал, как по дворцу гуляет эхо, точно тысяча человек повторяли ее имя: АР-ДЖУ-МАНД… АР-ДЖУ-МАНД… Из темных углов, из-под изящных арок эхо поднималось на крыльях тихого ветерка, взмывало еще и еще раз, пока наконец не затихало.

Шах-Джахан шевельнул рукой, он не мог подняться. Иса помог ему. Когда властитель встал, Иса вздрогнул. Раньше они были одного роста. Теперь, чтобы увидеть лицо падишаха, ему пришлось опустить голову. Он внимательно осмотрел Шах-Джахана. Тот, казалось, съежился, одежда стала ему заметно велика.

Смерть вычитает.

Мурти тоже стал меньше. Он медленно брел прочь от догорающего костра, опираясь на руку сына. Хлопья пепла падали на чистую белую джибу, на дхоти. Он не замечал серых пятен на одежде.

— Она ушла, — сказал он, увидев Ису, в голосе слышалось недоумение.

— Я знаю.

— Мне казалось, она любит только тебя. Из-за этого я плохо с ней обращался.

— Ты ее спрашивал?

— Никогда. Ты был призраком. Мы не говорили о тебе. Иногда она так смотрела на меня… мне казалось, она тоскует по тебе.

— Вот именно, тебе казалось. Она меня забыла. Если бы и ты забыл — простил, она была бы счастлива. Теперь слишком поздно. Но у тебя есть он и вот они.

Иса протянул руку к племяннику. Топи отпрянул, но тут же преодолел смущение и позволил Исе погладить себя по голове. Мальчик был слишком высок, ласка опоздала на многие годы. Иса извлек прямо из воздуха золотую монету и показал ее мальчику.

— Как ты это делаешь?

— Когда я был мальчишкой, меня похитили из деревни и продали бродячему фокуснику. Я еще не забыл кое-какие трюки. На, возьми.

Гопи робко взял монету. На одной стороне был полумесяц, на другой — изображение Великого Могола.

— Чего бы тебе хотелось?

— Ничего! — резко бросил Мурти и пошел прочь, не оглядываясь.

Мурти сам не ожидал от себя этой вспышки гнева, но видел, что брат не обиделся. Ему становилось все горше. Четырнадцать лет он гнул спину. Сколько времени потеряно! Брат мог возвысить его, дать хорошую должность, денег, но он не помог. Иса процветал, был сыт, одет в шелка, носил драгоценные украшения. Руки у него мягкие, без шрамов. Не то что у Мурти — потрескавшиеся, искалеченные после стольких лет. Мурти сильно сдал за эти годы, тело и Душа у него болели.

После казни визиря Мурти твердо решил докопаться, разузнать, кто же такой этот Иса. Ведь именно про Ису спрашивал его визирь. Каждый вечер после работы Мурти ходил вокруг крепости, расспрашивал всех и каждого: «Кто такой Иса?» Знали многие, но на самом деле не знал никто. Раб, друг, министр, чародей, звездочет — у него не было ни титула, ни воинского звания, ни джагира. Разгадка не находилась. Тогда он стал ждать случая посмотреть на Ису. Он видел его издали, урывками, когда Великий Могол выезжал и въезжал в ворота, но слишком велико было расстояние, солдаты всегда преграждали путь. Наконец однажды Великий Могол пожелал взглянуть, как идут работы, подошел он осмотреть и джали. Бальдеолас вертелся тут же, лебезил, пояснял, показывал. Резчики стояли в почтительном молчании. Хорошая работа, сказал Шах-Джахан каждому из них. Только для Бальдеоласа он поскупился на похвалу.

— Который здесь Иса? — шепотом спросил Мурти у солдата.

— Вот он, там!

Мурти присмотрелся и замер в изумлении. Под шелком и плотью он рассмотрел призрак пропавшего брата, Ишвара. Не может быть, просто память играет, с ним шутки. Но, когда свита падишаха пришла в движение, направляясь к выходу, Мурти призвал все свое мужество.

— Ишвар, — окликнул он.

Человек замер, а потом обернулся. Он отошел в сторону от падишаха, рядом с которым стоял, и направился к Мурти. Иса не заметил, что Шах-Джахан тоже обернулся, услышав зов.

— Ты — мой брат Ишвар!

— Да.

Они не обнялись. Слишком много времени прошло. Иса терпеливо ждал, не скажет ли Мурти еще что-нибудь.

— Это ты приказал казнить визиря?

— Да. — От улыбки Исы у Мурти по спине пробежал холодок. — Глупец вообразил, что, вредя тебе, он сможет повредить и мне. Он грозился донести падишаху, что я использую свое влияние, поддерживая и защищая тебя. Он позавидовал тому, что падишах доверяет мне, и решил расставить ловушку. Я отвел его к падишаху и потребовал, чтобы он все повторил при нем. Когда он закончил, падишах спросил меня, как ему поступить с визирем. Я сказал: казнить. Визирь был казнен. Ты видел.

— Кто же ты? — У Мурти в голове не укладывалось, почему Иса облечен такой властью. По одному его слову казнили людей. — У тебя нет чинов, нет высокой должности…

— Я служу падишаху.

— Доводилось ли тебе видеть его жену? Какой она была? Мне нужно знать. Скажи мне…

— Долго рассказывать. Она была храброй. Слишком сильно любила. — Иса — совсем тихо, нежно, будто только для себя — произнес слово на чужом языке: агачи. — Шах-Джахан никогда не причинит мне вреда. Визирь не понимал, кто я такой.

— Так кто же ты?

— Я — память о Мумтаз-Махал.

В противоположность щеголеватому Даре Шукоху Аурангзеб выглядел аскетом. Его одежда была из простого хлопка, и он не носил украшений, даже перстней.

Братья находились в гареме, в обществе Шах-Джахана. Все женщины были без покрывал, кроме Джаханары. Она была закутана, но не из скромности, а чтобы скрыть ужасные шрамы. Выздоровев, Джаханара умоляла отца простить Аурангзеба, и он смягчился, вернул третьему сыну джагиры и титулы. Он даже повысил его в воинском звании.

Шах-Джахан наблюдал за сыновьями. Они были разными во всем, не только в одежде. Аурангзеб молчалив и насторожен, Дара — искрометный, открытый, блещет остроумием. Во время обеда Дара беседовал с гостями на всевозможные темы, соглашался, спорил. Как он похож на Акбара — так же терпим к мнениям других, заботится о своем народе, так же непримиримо противостоит давлению мулл.

— Так ты исповедуешь дин-и-иллахи, подобно Акбару? — любезно осведомился Аурангзеб. Он заговорил впервые за весь вечер.

— Акбар считал себя богом. Я — нет. Дин-и-иллахи была религией, которую он завещал своим адептам. Смесь ислама, индуизма, христианства, буддизма… Все это слишком запутанно. Я просто полагаю, что каждому надо позволить свободно исповедовать веру, и буду удовлетворен, если сумею всех примирить.

— Великий падишах — нам так следует обращаться к тебе? — Аурангзеб отвесил Даре насмешливо-почтительный поклон.

— А мне не следует ли обращаться к тебе хазрат? Ты ведь всем известен своим благочестием.

Аурангзеб бросил беглый взгляд на отца. Тот слышал перепалку и, прервав разговор со своим собеседником, ожидал ответа сына.

— Да. Мои запросы очень скромны. Я подчиняюсь приказам отца. Если он доволен, рад и я. Твои взгляды я не могу разделить, ведь я — верный мусульманин. Когда отец сочтет, что я достаточно послужил ему, все, чего я желаю, — удалиться в тихое место и там молиться.

— Нужно это запомнить, — улыбнулся Дара.

— Я напомню тебе.

— Смотрите! Смотрите! — раздались возгласы женщин, столпившихся у окна.

Из-за облаков выплыл месяц, небо стало серебристо-серым. Белоснежный мрамор, отражаясь в воде, сиял, все сооружение стало воздушным и чем-то напоминало прелестную женщину, любующуюся собой перед зеркалом. По контрасту вода вокруг казалась черной, как ночь. Люди не поднимали глаз на само здание — на купол, подобно гигантской жемчужине плывущий в ночном небе, — они вглядывались только в его волшебный образ. Зрелище исполнило сердца и глаза покоем, безмолвием, молитвой. Когда наконец они, оторвали глаза от воды, гробница воплощением скорби высилась в холодном свете, ее внешнее великолепие не могло скрыть исходившей от стен вечной печали…

Пока Шах-Джахан и другие стояли у окна, Аурангзеб удалился, ему хватило и беглого взгляда на Тадж-Махал. Покинув дворец, он сел на коня и один, без свиты, поскакал в город; тишину спящих улиц нарушал дробный топот копыт. У дверей мечети он спешился и, постучав, вошел в небольшое приземистое здание. Комната была обставлена скромно — ковер, лежанка, подушки. Принц низко поклонился полулежащему человеку. Поспешно встав, тот отвесил еще более низкий, почтительный поклон.

— Сядь. Это мне подобает стоять в твоем присутствии, — сказал Аурангзеб. — Божий человек заслуживает большего почтения, чем сын падишаха.

Шейх Варис Сирхинди не подчинился приказанию и остался на ногах. Правоверный суннит, он был муллой, как и его отец, шейх Ахмад Сирхинди. Акбар бросил Ахмаду вызов, Джахангир подверг его аресту. Сейчас Шах-Джахан относился к Варису как к парии, продолжающему дело отца: борьбу за победу ислама и уничтожение неверных.

— Я сейчас был в общество своего брата, Дары. Но счел, что оно слишком тяжело для меня, как жирная пища для желудка. — Аурангзеб показно рыгнул. — На чьей ты стороне?

— Вашего высочества, разумеется. Мы все поддержим вас. Вы восстановите веру и будете истинным Бичом Аллаха.

— Обещаю.