Г опи сидел на корточках у мраморной плиты и осторожно работал резцом. Он обмахнул камень жесткой мозолистой ладонью и продолжал высекать цветок — хризантему — из мрамора. Паренек очень напоминал отца — фигурой, терпением, умением. Рядом с ним Рамеш следил за огнем и затачивал резцы. Братья работали в тени раскидистого павлиньего дерева, снаружи от стены, окружавшей Тадж-Махал.

Прошло десять лет после того, как мавзолей был закончен. Работы, однако, продолжались. Был возведен цоколь — мраморная платформа, благодаря которой громадное сооружение стало казаться невесомым и воздушным. С четырех углов на платформе появились минареты, изящные и тонкие, как пальмовые стволы. Падишаху минареты понравились. С ними мавзолей выглядел гармоничным, а цоколь более не казался пустыней из мрамора. По обе стороны мавзолея стояли мечети; невысокие, навевающие мысль о смирении, они как бы склонялись перед великолепием гробницы.

Однако не пристало такому сооружению стоять в пыли. Шах-Джахан приказал разбить багх и сам следил за этим. Парк, лежащий у подножия гробницы, был разделен на четыре участка. С севера на юг и с востока на запад проходили мощенные камнем дорожки, они вели к двум мраморным бассейнам с лотосами; между дорожками были прорыты широкие каналы — гробница отражалась в зеркальной глади воды. Чтобы не отвлекать внимания от основного сооружения, фонтаны решено было расположить только на дорожке, идущей с севера на юг.

Шах-Джахан не скупился, желая, чтобы багх пышностью не уступал гробнице. Подземный трубопровод, вместительные хранилища для воды, масса рукотворных ручьев и каналов обеспечивали постоянное поступлений влаги к деревьям, кустам и цветам — манго, апельсинам, лимонам, гранатам, яблоням, гуавам, ананасам, розам, тюльпанам, лилиям, ирисам, хризантемам… Для того чтобы струи фонтанов поднимались на строго определенную высоту, воду подавали не в медные трубы напрямую, а в отдельный медный резервуар, устроенный для каждого фонтана. Вода бежала по каналу, наполняя резервуары, и только после это, поступая в трубы, била вверх. Воду для резервуаров доставляли из Джамны на бычьих упряжках. Расчеты были произведены так, чтобы при достижении южной части парка напор воды становился меньше. Именно к такому эффекту и стремился Шах-Джахан, которому хотелось, чтобы у самой усыпальницы росли цветы, а по мере удаления от нее шелестели листвой тенистые деревья.

Взгляд Гопи то и дело невольно падал на Тадж-Махал. Он работал, опустив голову, вид мавзолея до сих пор причинял ему боль.

Мурти не довелось самому закончить работу над джали. Резчик постарел, ослаб, скрюченные пальцы больше не могли держать резец. Оставшийся кусок за него доделывал Гопи. По сравнению с тем, что успел сотворить отец, это был крохотный участок, но и над ним нельзя было трудиться кое-как. Все надлежало сделать точно. Целый год у Гопи ушел лишь на то, чтобы наметить в камне рисунок, и только потом он начал вырезать цветы: округлые, с изящными изгибами — безупречные хризантемы и лилии. Затем углубления надо было заполнить смесью сафеды, хирмиша и цветных пигментов. Те же материалы много веков назад применяли безымянные мастера при изготовлении фресок, сохранившихся в пещерах. Паста затвердевала, как камень, потом ее полировали, пока она не начинала сиять, подобно обработанному мрамору.

Гопи улыбнулся, вспомнив, как радовался отец, как гордился своим произведением. После смерти матери отец стал мягче, часто впадал в задумчивость, будто общался с другим миром.

В один из дней они вчетвером совершили паломничество в маленький храм, чтобы принести жертву благодарения. Немногие люди, присутствовавшие на богослужении вместе с ними, держались настороженно, подозрительно: хотя храм был совсем невелик и располагался в уединенном месте, в последнее время молиться в нем стало небезопасно. Дурга стояла здесь же, украшенная шафраном и кункумом, шелковыми тканями, золотыми цепочками и драгоценными камнями. Они принесли плоды и цветы, их жертву благословили.

После обряда они шли назад, вид у Мурти был умиротворенный.

— Теперь мы вернемся к себе в деревню, — объявил он. — Ваша мать очень скучала о доме. Если бы она могла быть с нами… Но сначала нужно взглянуть на нашу джали. Мне хочется посмотреть, как ее установят, как падает на нее свет, играют ли краски.

Когда пришел час, они завернули джали в мешковину и с величайшей осторожностью уложили на повозку, а потом смотрели вслед, пока повозка не скрылась из виду, затерявшись в толчее на дороге. Отец сразу стал меньше ростом, будто часть его самого увезли. Джали стоила ему семнадцати лет жизни, он вложил в нее все свое мастерство, всю душу…

— Когда ее установят, — повторил он, — мы пойдем и посмотрим.

Они уже готовились к долгому пути домой. Им предстояло трудное и утомительное путешествие, но Мурти был преисполнен решимости. Раздав соседям и распродав то, от чего решено было избавиться, и уложив то, что следовало взять с собой — украшения Ситы (будущее приданое Савитри), инструменты, небольшой кожаный кошелек с рупиями, — они отправились в Тадж-Махал.

Группу солдат, охранявших гробницу, они увидели издали, но никак не ожидали, что те их остановят:

— Куда направляетесь?

— Хотим войти. Посмотреть.

Солдаты оглядели Мурти, его сыновей и дочь. Сомнений не было: лица, одежда, манеры — все говорило о том, кто эти люди.

— Вам туда нельзя.

Мурти был потрясен:

— Как это? Почему?

— Вы индуисты. Не позволено. А теперь идите отсюда.

— Да, я индуист. И что в этом дурного? — спросил Мурти. — Я семнадцать лет работал на этой гробнице, и ни разу никто не спросил, индуист ли я. Я вырезал джали, которая теперь окружает саркофаг. Я хочу лишь взглянуть на свою работу, и ничего больше. После этого я уйду с миром.

— Тебе нельзя входить внутрь. Можешь посмотреть отсюда.

— Я хочу только посмотреть на джали. Свет…

— Я же говорю: войти внутрь тебе нельзя. Индуистам запрещено входить.

Мурти как прирос к месту. Он был упрямцем, но что поделаешь — перед ним стояли представители власти. Солдаты, преграждавшие путь, не угрожали, но явно были раздражены тем, что этот глупец упорствует. Гопи тронул отца за локоть, но тот сердито оттолкнул его руку. Мастер застыл, вперив взгляд в мраморную стену, словно пытался увидеть что-то сквозь нее.

Только когда стало темнеть и на гробницу легла туманная розоватая дымка, он разрешил наконец увести себя. Мурти как-то сразу постарел, сгорбился, на лице проступили глубокие морщины. По пути ему пришлось опираться на сыновей, дочь шла позади. О дороге домой, в Гунтур, было забыто. Мастер лежал в хижине на земляном полу и не двигался. Мысли были прикованы к куску мрамора — он подарил ему жизнь и теперь не мог почувствовать себя свободным, пока не взглянет на него.

Гопи пошел к Исе. Во дворце, в пышных покоях дяди, он сидел и думал, как не похожи братья. Наверное, на облик Исы повлияло его высокое положение. Лицо у дяди было полнее, тело крепче, держался он увереннее.

— Отец умирает.

— Я пришлю хакима.

— Не надо. Хаким не поможет. Только ты можешь помочь. Он мечтает хоть краем глаза взглянуть на джали, а его не пускают. Скажи, не можешь ли ты попросить падишаха, чтобы разрешил войти? Пожалуйста…

Иса смотрел вниз, на реку, на Тадж-Махал. Белый камень сверкал на полуденном солнце, подчеркивая одиночество гробницы. Совершенная красота Тадж-Махала нуждалась в спутнике, друге, но в подлунном мире такого не существовало. Иса много размышлял о гробнице: в ней чувствовалась жизнь. Он воображал, как, вздыхая, поднимаются и опадают тяжелые камни. Совершенная в несовершенном мире… Возможно, однажды ее спутником станет гробница Шах-Джахана, зеркальное отражение черного цвета. Но почему он хочет сделать ее черной, ведь черный — цвет зла? Наверное, желает вечно напоминать миру о своей вине. Его гробница тоже будет вечной, как и Тадж-Махал, но станет саваном, а не шелковой вуалью невесты. Даже воды не отразят черноту. Таким будет наказание, которое он решил наложить на себя сам, — навсегда оставаться во мгле, страдать и каяться под покровом тьмы. Шах-Джахан хотел, чтобы мир узнал: он погубил единственного человека, которого когда-либо любил.

Могли ли их жизни сложиться по-другому? Иса искал ответ и не находил. Любить меньше означало бы для них не любить. Любовь не подогнать, не разделить на порции, как еду или воду, не отмерить так, чтобы поток не лился через край. Могла ли любовь, чрезмерная любовь, погасить искру самой жизни?

— Твой брат умирает оттого, что у него разбито сердце, — нарушил молчание Гопи.

— От этой хвори у меня нет лекарства. Что я могу?

— У тебя есть власть казнить людей, и ты не можешь спасти брата?

— Власть? Что ты знаешь о власти? Ты полагаешь, если он — Великий Могол, то его власть безгранична? Нет, она ограничена, ведь он — всего лишь человек. Он волен отнять жизнь, но не подарить ее, может изменить течение рек, но не в силах сотворить и каплю воды. Он может возвысить, сделать вельможей, но не сумеет наделить благородством. Он может притворяться божеством, но он не бог. Если бы он был богом, то смог бы вдохнуть жизнь в мертвую, и тогда не пришлось бы строить гробницу. Нет у него и власти менять законы богов или оспаривать их. Мы индуисты, нам нельзя туда входить.

— Даже тебе? — Гопи отшатнулся, изумленный.

Иса не ответил.

Мурти слабел, чах, и наконец пришел его час. Смерть высекла свои метины на его лице. Она обращалась с ним так, как он обращался с мрамором: заострила черты, придала четкую форму телу, создала… куклу из костей, плоти, застывшей крови и остановившегося сердца.

Иса с племянниками шел к гату. Он наблюдал, как Гопи зажигает костер, повторяя за жрецом слова молитвы. Брат усох, затерялся в цветах. Поднявшиеся языки пламени вцепились в ткань, плоть… Племянники сидели на корточках, не отрывая глаз от огня, ждали, пока отец поднимется в небо с клубами дыма.

— Теперь вы вернетесь в деревню? — спросил Иса у Гопи.

— К чему? Я ее совсем не помню. Я соглашался отправиться туда только потому, что так хотел отец. Мне надо найти работу здесь, чтобы прокормить младших.

— Здесь еще много работы. — Иса махнул рукой в сторону Тадж-Махала.

Гопи хотелось обрушить на гробницу проклятия, но он промолчал. Много лет она кормила отца и семью, пусть теперь кормит его.

— Пока есть работа, я буду работать.

Влечение падишаха к женщинам невозможно было утолить. Рабыни, дэвадаси, принцессы, бегумы — прекраснейшие, роскошнейшие — возлежали с ним днем и ночью. Он был ненасытен, в него словно демон вселился. Желая поддержать силы, однажды он принял зелье — действие оказалось неожиданным: протоки были закупорены. Падишах, у которого перестала отходить моча, корчился от боли, он в страхе цеплялся за Ису, как напуганный ребенок, пока хаким не дал ему крепкого настоя опиума.

Иса вышел на зубчатую стену крепости и долго смотрел на Дели. Ему так и слышалось, как по улицам несется шепот: властитель умирает, властитель умирает. Все двери закрыты, все лавки заперты, продавцы бетеля и чая растворились в ночи… Дара уже извещен. Получив известие, он немедленно вскочил в седло, копыта его коня звонко стучали по ночному городу, звук этот разносился по всей империи. Достиг он и ушей бенгальского субадара Шахшуджи, гуджаратского субадара Мурада и Аурангзеба, субадара Декана. Исе слышалось, как в их отдаленных дворцах поднялась суматоха.

Он видел фигурки внизу — в предрассветный час люди тянулись к жарока-и-даршану. Один, два, десять, сто… По дворцу бесшумно сновали придворные, заглядывая в диван-и-ам, они в растерянности поглядывали на пустующий трон, авранг, под золотым пологом.

Все смотрели на восток. Темнота постепенно уходила, небо окрасилось нежным золотистым светом, но падишах не появлялся. Придворные и народ ждали, никто не расходился, даже когда солнце, высоко поднявшись, изо всех сил стало печь спины.

Иса знал, о чем они думают: падишах умер. Он слышал, как люди внизу начали рыдать, потому что Шах-Джахан был для них мудрым и справедливым отцом. Еще они рыдали оттого, что их ждала неизвестность.

Шах-Джахан проснулся от боли, стиснул зубы и прошептал Исе:

— Агра… Агра…. Я должен посмотреть на нее.

— Ему нельзя двигаться, — предостерег хаким.

— Спаси его, — молили Дара и Джаханара, но хаким съежился в комок от собственного бессилия.

Дара обратился к визирю:

— Выйди к народу, объяви: падишах нездоров, но скоро оправится от болезни. Разошли вестников во все концы империи.

Визирь все исполнил. Он отправил глашатая к воротам крепости и немедля разослал гонцов по всему Хиндустану. Но к сыновьям Шах-Джахана уже скакали другие гонцы: «Падишах при смерти, правление империей взял на себя Дара».

Еще два долгих дня и две ночи Шах-Джахан провел в наркотическом сне. Когда наконец он проснулся, боль отступила, но лицо все еще покрывали морщины страдания.

— Агра… Я должен поехать… Иса, — приказал он, — вели мир-манзилу подготовить все для поездки. — Потом он обернулся к Даре и заметил беспокойство в его глазах: — В чем дело, сын?

— Мои братья объявили о своих намерениях. Они уверены, что ты мертв. Шахшуджа уже именует себя Искандером Вторым, а Мурад чеканит монеты.

— А что делает Аурангзеб? — Шах-Джахан не мог скрыть ужаса.

— Ничего, — сказал Дара. — Он не проронил ни слова, но сейчас движется сюда со своей армией.

— Своей? Его армия! — вскричал Шах-Джахан. — Мои сыновья — би-даулеты! Их алчность сильнее любви. Отведи меня к аврангу. Нужно, чтобы меня увидели.

Придворных собрали в диван-и-аме, ахади выстроили всех рядами вокруг авранга. Шах-Джахан, тяжело опираясь на Дару и Ису, поднялся по ступеням и медленно опустился на Павлиний трон. От вельмож не укрылись знаки болезни, трясущиеся руки и голова. Падишах потерял силу… Отметили они и властность Дары.

— Я чувствую себя хорошо, — заговорил Шах-Джахан, но его голос едва достиг ушей собравшихся. — Мой возлюбленный и единственно верный мне сын, принц Дара, будет править, пока я не окрепну настолько, чтобы вернуться к исполнению своих обязанностей.

Иса видел, как на поднятые вверх лица упала тень. Он мог прочитать мысли придворных: разве Дара достаточно силен для того, чтобы править? Иса понял: падишах допустил ошибку. Повинуясь отцовской любви, он только что водрузил всю империю на неверную, зыбкую почву, подвергнув нелегкому испытанию преданность окружающих его людей.

— Остальным сыновьям повелеваю вернуться к исполнению своих обязанностей под страхом наказания. Я по-прежнему падишах Хиндустана.

Путь до Агры занял десять дней, и немедленно по приезде Шах-Джахан направился в мавзолей; серебряные двери за ним затворились. Опустившись на колени перед саркофагом, он целовал ледяной мрамор.

— Возлюбленная… возлюбленная моя… — эхом отдавался его шепот под куполом. — Что мне делать? Наши сыновья взбунтовались. Они не подчиняются приказам отца, властителя империи. Мои слова для них — пыль на ветру. Я заболел, и они выступили против меня. Любимый наш Дара — единственная опора, любовь, твоя и моя, взрастила преданность в его сердце. Я послал его на битву с братом Шахшуджей, а сам дышать боюсь от страха за него. Никогда я не боялся за себя в сражениях, а сейчас весь дрожу, словно трус. Присмотри за ним… позаботься… направь его… Дай ему свою силу, возлюбленная моя, Арджуманд…

Шах-Джахан оставался в усыпальнице до тех пор, пока Дара не прибыл к нему с вестью о победе. Потерпев поражение, Шахшуджа бежал назад, в Бенгалию. Дара смеялся от радости, его хохот разнесся под сводами.

Шах-Джахан не поднимался с колен:

— А Аурангзеб?

Дара умолк, потом неохотно сказал:

— Он объединился с Мурадом… Аурангзеб пообещал ему трон… — Последовал негромкий хохоток: — С Мурадом я разделаюсь так же легко, как с Шахшуджей.

— Не забывай, с ним Аурангзеб, — тихо проговорил Шах-Джахан. Он обернулся к Исе, который присутствовал при их разговоре: — Ты веришь, что Аурангзеб позволит Мураду стать падишахом?

— Кто же может прочитать истинные мысли Аурангзеба, ваше величество?

— Тогда я должен сам возглавить армию. Только мой опыт и мое присутствие могут остановить этого безумца.

— Ну нет! — крикнул Дара. — Если мне предстоит когда-нибудь стать правителем, сразить Аурангзеба должен я.

Он заходил по мавзолею с сердитым видом, словно дитя, у которого отняли игрушку.

Шах-Джахан, уязвленный, посмотрел на Ису:

— Я неправ?

— Правы, ваше величество. Только вы можете справиться с Аурангзебом. Даре недостает вашего опыта.

— Но я огорчил его.

— Это пройдет… — Не закончив фразы, Иса понял, что властитель отказался от своего решения. Ему стало страшно.

Все случилось, как и предполагал Иса. На берегах реки Чамбал Аурангзеб разбил Дару. В битве, что длилась целый день, погибли тысячи; к концу дня Дара дрогнул, и его армия бежала. Встрепанный, павший духом, он возвратился в Агру. Любящий, готовый все простить отец утешал Дару, хотя уже знал, что Аурангзеб выступил теперь против глупца Мурада. Связав брата и посадив на слона, он отослал его в темницу. Чтобы лазутчики не догадались, в какую именно, в разные стороны были отправлены еще три слона.

— Чудовище! — ярился Шах-Джахан. — Предатель! Он всегда помышлял о троне.

— Он поклялся и меня заключить в темницу, — уныло произнес Дара. — Он меня ненавидит.

— Ничего, мы уничтожим би-даулета. Соберем новую армию… — Затем, словно бросая вызов силам рока, Шах-Джахан воскликнул: — Отныне Дара — правитель Хиндустана!

Стоя на балконе, Иса окинул взглядом армию, заполнившую пыльную равнину за Агрой. На шлемах и копьях, пушках и джезайлах блестело солнце. Казалось, людей и животных не сосчитать, но ему ли не знать, насколько ложно это впечатление силы. Агра опустела, в армию мобилизовали поваров и плотников, им не выстоять против Аурангзеба.

…Аурангзебу, привязавшему своего боевого слона к вбитому в землю колу, чтобы тот не обратился в бегство, Аурангзебу, поклявшемуся победить, удалось сразить Дару благодаря предательству полководца, Халиллай-хана.

Дара бежал на запад, Аурангзеб двинулся на Агру.

 

1068/1658 ГОД

Шах-Джахан глядел вниз с балюстрады. Солдаты смотрели вверх. Никто не двигался. Прогрохотал пушечный залп. Падишах не дрогнул, хотя ядро ударило в крепостную стену и, подняв брызги, упало в ров.

— Би-даулет! — крикнул он, грозя кулаком армии, посмевшей окружить его, Великого Могола, правителя Хиндустана, Шах-Джахана, Владыку мира. — Би-даулет! — Его крик не разнесся далеко и не мог рассеять армию. — Что же это, что?

— Ты заболел, — сказал Иса, — а Аурангзеб хочет власти.

— Но он не может, пока я не умру, — раздраженно ответил Шах-Джахан. — Я болел всего три дня, а его армия уже выступила. Что, по его расчетам, должно было стрястись со мной за три дня? Думал, я умру? Бадмаш!

— Он заявляет, что пришел помочь тебе, — сказал Иса. — Что хочет защитить тебя от других сыновей.

— Он лжец! Дара, где Дара? Мой возлюбленный сын смог бы защитить меня! Аурангзеб отлично знает, что Дара никогда не причинит мне вреда.

— Да, это так, — мягко проговорил Иса. — Дара сражался в твою защиту, но он не так опытен в военных делах, как Аурангзеб. Где он теперь? Никто не знает… Ты слишком любил Дару, о властитель, а Аурангзеба любил недостаточно. Ты заставил Дару поверить, что трон достанется ему, но, держа под своим крылом, ослабил его. Каждое ласковое слово, каждый поцелуй лишал его силы, необходимой, чтобы устоять против Аурангзеба. Твоя ласка лишь усиливала ненависть другого сына. Теперь он ненавидит Дару…

— Будь ты проклят, Иса, ты слишком поздно говоришь мне об этом. Это предостережение? А, ты читаешь погребальные молитвы над нашими могилами… Сердце мое сжимается, где же Дара?

— Он спасается бегством.

— Нужно помочь ему выиграть время — время, чтобы собрать новую армию и победить Аурангзеба.

Щелкали жемчужные четки, отсчитывая уходящие минуты, часы, дни. Их звук, казалось, был слышен далеко за рекой. Единственным утешением Шах-Джахана, единственной его надеждой был Аллах, и он удалился в мечеть Мина-Масджид — только там он находил покой.

Тактья такхта…

Это было высечено у него в сердце. Он не мог стереть эти слова. Его собственный шепот разносился через годы, и невозможно было отказаться, отречься. В краткости этих слов отражалась быстротечность событий. Власть его истекла. Он стал призраком, которого никто не слышит…

Шах-Джахан спустился с Мина-Масджид. Молитва не врачевала, возраст не только вырезал на лице глубокие морщины, но подкосил его.

— Я призову Аурангзеба к себе, и мы обсудим дела. Потом он вернется на свое прежнее место, в Декан. — На мгновение Шах-Джахан вспылил, гнев вернул силы, но так же быстро испарился. — Я буду просить его уйти с миром. Я прощу его.

Иса шел. Он нес Аламгир, меч, выкованный из звезды. Золотой эфес был усыпан изумрудами, на самом верху сиял камень величиной со сжатый кулак. Ножны, тоже золотые, украшали алмазы, изумруды и жемчуг. Тонкое, гибкое лезвие не утратило остроты. Аламгир — Завоеватель Вселенной.

Аурангзеб ожидал Ису во дворце Дары на берегу Джамны. Когда-то здесь жили принц Шах-Джахан и его юная супруга Арджуманд. Иса задыхался от воспоминаний. Он не был здесь много лет.

Аурангзеб стоял в саду, на том месте, где Арджуманд разложила свои серебряные украшения, а в уплату получила сердце принца. Приняв меч у Исы, он вытянул его из ножен. На лезвии заиграло солнце.

— Аламгир… Хорошо сбалансирован. С чем еще прислал отец, Иса?

— Он приглашает тебя на разговор.

Слова Исы позабавили Аурангзеба. Он улыбнулся:

— Не сомневаюсь, он захочет, чтобы я вернулся в Декан. Он все приказывает мне — пойди туда, сбегай сюда. И я все эти годы выполнял его пожелания — поход на Кандагар, поход на Самарканд… По его приказу я преодолевал холодные горы, знойные пустыни. Я был послушным сыном, разве не так, Иса?

— Ты говоришь так, словно послушание твое окончено.

— Вовсе нет! — Аурангзеб говорил с жаром, глаза его, не отрывавшиеся от крепости, смотрели с тоской. — Чья вина во всем этом? Моя? Я бы любил отца, но вся его любовь вылилась на этого узурпатора, Дару.

— Дара не захватывал трон, ваше высочество. Падишах…

— Вот и ты говоришь о Даре только хорошее. Ты любил его как собственного сына. Почему? Потому что его любила моя мать. Первый сын — я видел, как она обволакивала его нежностью. Все ее поцелуи доставались ему, а мы, остальные, были забыты.

— Счастье, когда есть кого обвинять, ваше высочество.

— У тебя злой язык, Иса. Однажды ты можешь его лишиться.

— Ты ждешь, что я испугаюсь ребенка, которого когда-то носил на руках?

— Ты слишком доверяешься моей любви.

— Я не повторю этой ошибки, ваше высочество.

— Ах, Иса, — Аурангзеб улыбнулся примирительно, как равному, похлопал его по руке. Жест получился неловким, сдержанным. Для Исы взрослый Аурангзеб ничем не отличался от Аурангзеба-мальчика. — Я не причиню тебе зла. А вот Дара, мой брат, причинил мне зло. Он меня ненавидит. Он отравил мысли отца, настроил его против меня, как когда-то Мехрун-Нисса настраивала Джахангира. Если я сейчас уберусь отсюда, Дара вернется, и мы снова будем сражаться, и я опять буду сильнее. Этот глупец ничего не смыслит в военном деле, только и думает, что о своей дурацкой веротерпимости. Индуистов он любит больше, чем мусульман. Если он придет к власти, он позволит им поклоняться своим богам, позволит распространять темную религию, а истинную веру подавлять. Я не могу допустить, чтобы такое случилось. Мы должны сокрушить индуизм, чтобы он никогда больше не поднял головы.

От слов Аурангзеба Ису бросило в дрожь, принц считал себя истинным защитником веры. Бабур, Акбар, Джахангир и Шах-Джахан тоже верили в Аллаха, но не так, не так…

— Тогда в твоей жизни не будет мира, — сказал Иса. — Если ты объявишь войну своим подданным, они объявят войну тебе. Трон пошатнется и падет, ведь он зиждется на основах, заложенных Акбаром, и именно их придерживались твои дед и отец. Правители империи обещали справедливый суд всем и каждому. Если ты посеешь ненависть, то получишь ненависть в ответ. То, что ты сотворишь, со временем отзовется — дела прошлых лет всегда отзываются в настоящем. И тогда невозможно будет скрыться от последствий. Будущие поколения будут давать имя Аурангзеб тем, кого ненавидят.

— Ты говоришь, как глупец Дара.

— Возможно, я и есть глупец, ваше высочество.

— Тогда я зря теряю время. Возвращайся к отцу и передай ему мои слова: он должен отдать мне крепость.

— Он не согласится.

— Не говори за падишаха!

— Но и вы не говорите так, словно уже стали им, ваше высочество.

— Меня злит твоя фамильярность, Иса. Я могу и забыть, как ты носил меня на руках ребенком.

Иса вернулся в крепость и передал разговор Шах-Джахану. Он хорошо знал своего правителя: Шах-Джахан не согласился.

— Нужно выиграть побольше времени для Дары. Сейчас он уже собирает армию. Я знаю, он поспешит мне на помощь.

— Но ему не справиться с Аурангзебом, ваше величество. Только ваш опыт и ваше умение способны на это, а они заперты здесь, в этих стенах. Даре недостает опыта.

— Но Аллах на его стороне. Ты бываешь так надоедлив, Иса… Аурангзеб говорил, какую участь он готовит для меня?

— Нет, ваше величество.

— Он замышляет убить меня. Я знаю. Такхта, — прошептал Шах-Джахан тихо и подумал, что голос его походит на голос Хосрова. Слишком поздно. Нужно было тогда прислушаться к Арджуманд.

Гопи, Рамеш и Савитри жались друг к другу в своей хижине. Улица опустела, в пыльном воздухе висела тишина. Они видели, как солдаты окружают крепость, но не понимали, что происходит. Казалось, над головой собираются грозовые тучи. Два дня они просидели затаившись, как и остальные жители Мумтазабада. На третий день Гопи рискнул отправиться на базар в надежде добыть еды. Он шел крадучись, опасливо озираясь, но солдаты не обращали на него внимания. Кое-какие лавки были открыты, и он торопливо купил все, что необходимо.

Когда он уже собирался домой, на базаре появился высокий просто одетый человек, окруженный солдатами. Его можно было бы принять за простолюдина, не держись он так уверенно и властно. Человек остановился, окинул все высокомерным, хозяйским взглядом.

— Кто это? — спросил Гопи у солдата.

— Принц Аурангзеб, сын падишаха.

К принцу приблизились два муллы, почтительно поклонились, глаза у них горели фанатичным огнем. За ними подошел третий человек с большим джутовым мешком. Он швырнул мешок на землю и раскрыл его. Гопи вздрогнул от потрясения. На земле, по-прежнему украшенная гирляндами, благоухающая кункумом, одетая в шелка, лежала отцовская Дурга.

Алмазную цепочку, перехватывающую ее шею, сняли и передали рабу, муллы принесли большой деревянный молоток с железной насадкой. Аурангзеб схватил молоток обеими руками и высоко занес над головой, потом с нечеловеческой силой обрушил на мрамор, сокрушая Дургу.

Наблюдая, как осколки летят во все стороны, падают в пыль, Гопи впервые в жизни испытал леденящий, безрассудный ужас. А вслед за ним в душе поднялась волна ненависти к Аурангзебу.