Повесть

Изучив расписание, Сенька выбрал самый медленный, почтово-багажный поезд. Это вовсе не значило, что Сенька никуда не торопился. Просто почтово-багажный поезд стоял в Сталеварске целых пятнадцать минут, а все остальные — минуту-две. А два скорых и вовсе по тридцать секунд.

Собственного плана для проникновения в вагон у Сеньки не было, и в поездах он никогда не ездил, но зато хорошо помнил наставления Коляна: «Входишь там, где лезет побольше народу, делаешь вид, что с ними. Потом быстро проходишь по вагонам — и в туалет. Туалеты на остановку должны запирать, но где-нибудь обязательно забудут. Когда поезд пошел — действуй по обстановке».

Последний пункт немного смущал Сеньку своей неопределенностью, но до его реализации было еще далеко и не стоило заранее забивать себе голову.

«Четыреста пятьдесят третий поезд прибывает ко второй платформе. Нумерация вагонов со стороны Москвы», — прогудел механический голос.

Сенька напрягся и поудобнее перехватил мешок с буханкой хлеба и запасными кедами. Лязгая и ухая металлическими внутренностями, состав остановился у выщербленной полосы асфальта, сквозь которую пробивалась заляпанная мазутом трава.

У вагона, в мутном окне которого была выставлена цифра 4, суетилась большая семья с огромным количеством узлов и коробок. Распоряжался погрузкой плешивый мужик в широких полосатых брюках.

— За-аноси! — зычно кричал он. — Зина, пошла! Сережа, пропусти Дениса! Денис, осторожнее, осторожнее, тебе говорят!

У других вагонов практически никого не было, и Сенька решился. Вклинившись между Сережей и Денисом, пыхтящим под тяжестью очередных коробок, он влез на ступеньки и дошел до середины вагона. Здесь Сережа с Денисом разгрузились, а Сенька рысцой побежал в тамбур.

Сначала ему казалось, что за ним кто-то гонится, и еще два вагона он пробежал, не оглядываясь по сторонам. Потом успокоился и осмотрелся. «Осесть лучше в плацкартном, — вспомнился совет Коляна. — Там народу больше мельтешится. И места всегда свободные есть».

Мест действительно было навалом. Сенька совсем осмелел, присел на нижнюю боковую полку, облокотился на столик и со скучающим видом стал смотреть в окно, дожидаясь отправления.

Вот поезд дернулся, и медленно поплыло назад бетонное здание вокзала, окаймленное туалетом с одной стороны и пивным ларьком с другой. Вот чахлый садик за ларьком, вот несколько старых домов, переезд, а потом по обе стороны потянулись приземистые корпуса комбината с лесом труб, трубищ и трубочек, изрыгавших в низкое небо разноцветные дымы.

Засмотревшись в окно, Сенька не сразу заметил, что по проходу идет проводник. В руках у него — черная сумочка с кармашками. Сдерживаясь, чтобы не побежать, Сенька вышел в тамбур. Подергал дверь в туалет — заперто. Заглянул в вагон и… встретился взглядом с проводником. Хлопнув дверью, кинулся в следующий вагон. В тамбуре курил высокий мужик в кожаной куртке. Вместе с Сенькой он вошел в вагон, отодвинул дверь купе. Сенька увидел еще трех мужиков, похожих на первого и одновременно услышал, как хлопнула в тамбуре переходная дверь. Выхода у него не было. Он юркнул в купе вслед за входящим туда мужиком, задвинул за собой дверь и прислонился спиной к прохладному зеркалу.

— Мужики! — проникновенно сказал Сенька изумленно глядящим на него пассажирам. — Спрячьте меня, мужики! По гроб жизни буду благодарен!

Мужики переглянулись, а потом старший кивнул на полку для чемоданов:

— Полезай!

Сенька не заставил себя долго просить и мигом змеей вполз в узкую щель. Тут же в дверь постучали.

— Извините, граждане, безбилетника тут ловим. Не видали, случаем? — Все четверо одинаково покачали головами. — Ну, извиняйте тогда еще раз.

Дверь щелкнула. Мужик, который курил в тамбуре, встал и закрыл задвижку.

— Ну слезай, косой, — добродушно пробасил старший. — Рассказывай, куда едешь?

— В Москву, — осторожно сползая ногами вперед, сказал Сенька. Правду говорить он не собирался, но и врать решил поменьше. Чтобы не запутаться.

— Так. А почему зайцем?

— Потому что денег нет.

— А откуда едешь-то?

— Из Сталеварска. Вот сейчас остановка была.

— Ага. Сталеварск, значит. Ну, и кто ж у тебя в Сталеварске остался?

— Мать осталась. И отчим. И еще брат. Но он сейчас не там… в другом месте…

— А чего ж сбежал? С отчимом, что ли, не поладил?

— Ага, — сказал Сенька и соврал в первый раз. Даже неудобно стало. Отчима зазря подставил. Вовсе зазря. Незлой мужик, напивается редко, пьяный спать ложится и зарплату всю домой несет. Мать за два года ни разу пальцем не тронул, и когда Коляна в колонию отправляли, две недели каждый день ходил куда-то, хлопотал. Хотя и чего ему — чужой пацан, да и не сахар. Опять же с глаз долой — места больше.

Сенька вспомнил отчима — неулыбчивого, молчаливого, клещами слова не вытянешь, с вечной скорбной морщиной поперек лба, и вздохнул. Отца он почти не помнил, но то, что помнил, говорило: за отчимом матери куда лучше. Случись им раньше сойтись — кто знает, может, и с Коляном по-другому повернулось бы…

— А чего ж так? — спросил мужик, который курил в тамбуре. — Бил тебя, что ли?

— Да нет! — оскорбился Сенька. — Он меня пальцем ни разу не тронул! — И тут же понял, что уже путается. Бежит от отчима и за него же вступается. — Кто б меня тронул, попробовал. Весь век бы потом жалел! — добавил он.

— А чего ж тогда?

— У них ребятенок будет, — подумав, сказал Сенька. — А комната одна. Малосемейка, знаете?

— Знаем… — вздохнул старший мужик. — А в Москве что же?

— В Москве — дядька, — сказал Сенька и соврал второй раз.

— Нужен ты ему!

— Не, он сам звал. Приезжай, говорит. Он один живет. Тетка умерла. Детей нет. Собака только, такса. Длинная такая, и уши висят. Зовут Бобиком, — вдохновенно фантазировал Сенька, надеясь избежать дальнейших расспросов.

— Ладно, коли так, — согласился один из мужиков. — А только мать-то с ума сойдет…

— Не, не сойдет. — Сенька махнул рукой. — Она привычная. А я, как доеду, телеграмму дам. Чтобы не беспокоилась.

Мужики разом вздохнули и посмотрели друг на друга.

— Ладно, чего уж, — сказал старший. — Полезай к чемоданам. Приютим тебя. Как звать-то?

— Сенькой.

— Знакомы будем. Я — Федор Степаныч. Это — Максим, а это — два Алеши. Строители мы. В Москву — в командировку.

— Очень приятно! — сказал Сенька и поклонился.

Мужики улыбнулись.

— Есть хочешь? — спросил один из Алеш. — А то садись к столу…

— Не, я лучше туда. — Сенька кивнул наверх. — Мне там спокойнее.

— Ну как хочешь. Давай подсажу.

Федор Степаныч привстал, подставил под Сенькину коленку широкую ладонь, легко забросил мальчика наверх.

Сенька свернулся клубком, вспомнил, будто услышал, наставления Коляна: «Ежели тебе кто добро сделал, так не журись и свиньей не кажись — благодари как следует». Развернулся, свесил вниз лохматую голову:

— Спасибо вам, мужики. Век не забуду.

— Ладно, — засмеялся Максим. — Дрыхни покамест. До Москвы далеко.

Словно забыв про Сеньку, мужики возобновили прерванный его появлением разговор. Говорили про политику, потом ругали какого-то Аркашку, потом достали из черного «дипломата» отпечатанные на машинке бумажки и долго складывали в столбик какие-то цифры.

Сенька положил под голову мешок и задремал. Резиновый носок кеда тер ухо, и по-настоящему заснуть не удавалось. Кеды были точно такие же, как на Сеньке, только на размер больше. «Кто его знает, как в Москве с обувкой?» — подумал Сенька и похвалил себя за предусмотрительность.

— А еще, говорят, один мужик в космос на этой «тарелке» летал. А потом его назад вернули. У него теперь сердце с правой стороны, — рассказывал внизу Максим.

— Это почему же? — удивился Федор Степанович.

— Ну, не знаю, — смутился Максим. — Поменялось там чего-то.

— А я еще читал, — вмешался светловолосый Алеша, — что все эти духи, домовые и прочие — так это тоже из космоса. В контакт вступают.

Сенькину дрему как рукой сняло. Прислушался, насторожился.

— Тоже мне — контакт! — презрительно усмехнулся темноволосый Алеша. — Вон в нашей многотиражке, помните, писали? Ботинки там сами ходят, горшки падают, обои рвутся. Что они там в космосе — слабоумные, что ли?

Алеше никто не ответил.

Сенька свесил вниз голову, потом высунулся чуть не по пояс, спросил безразлично:

— А вот вы не знаете, говорят, в Москве институт есть. По всем этим летающим «тарелкам»…

— Может, и есть, — усмехнулся Федор Степанович. — Каких только в Москве институтов нет! Небось и по «тарелкам» найдется. А тебе на что?

— Да так просто — интересно, — тут же отступил Сенька, но потом снова спросил: — А как найти его — не знаете?

— Да нет, откуда нам! — заулыбались все вместе. — Мы ж работяги, с барабашками не знаемся, на «тарелках» не летаем. Наше дело — строить!

— Ну тогда извиняйте, — разочарованно вздохнул Сенька и заполз обратно…

— Слышь, косой, вставай, подъезжаем! — Федор Степанович потряс Сенькину коленку.

Сенька мигом сложился, выставил вперед кулаки.

— А? Чего?!

— Подъезжаем, говорю. Москва — столица. Вон, гляди, за окошком. — Федор Степанович ткнул в окно толстым пальцем. — Эвакуируемся таким порядком. Собираемся здесь. Потом быстренько по коридору. Максим вперед. Ты, косой, промеж Лехами, незаметненько. Я — крайний. В случае чего — рви вперед. Мы отбрехаемся.

За окном мелькали краснокирпичные привокзальные бараки.

— Слышь, Сенька — Светловолосый Алеша что-то быстро писал на клочке бумаги. — Я, слышь, сам-то московский. Мать у меня здесь и брат. Недели две в столице пробудем. Вот адрес… Мало ли чего… Заходи тогда. С билетом обратно поможем и вообще… А так — удачи тебе, конечно.

— Спасибо.

Сенька спрятал клочок поглубже в карман, сгреб с изголовья котомку, спустил ноги. Поезд неспешно тормозил. Мимо проплывала широкая платформа и встречающие, похожие на сдающихся врагов: поднятые руки и изготовленные, ни к кому еще не обращенные улыбки.

— Ну, взялись, мужики! — скомандовал Федор Степанович. — Пошел, косой!

* * *

К вечеру ноги у Сеньки гудели, а в голове «шумел камыш». И все без толку.

— Никто ничего не знает в этой Москве! — зло бормотал Сенька.

Даже тетка из справочного киоска и та вытаращилась на него, как баран на новые ворота.

Буханку Сенька сжевал почти полностью да еще молока прикупил. Теперь пустая бутылка терлась в мешке об кеды — не бросать же добро, тоже денег небось стоит.

— Ты, пацан, у ментов спрашивай! — посоветовал Сеньке парень в фирмовом прикиде. — Они, менты, у нас все знают!

— Ага, сейчас, — отходя от парня, пробормотал Сенька себе под нос. — Не такой уже я придурок! Спрошу у мента — он меня зараз и сцапает…

Однако что-то делать надо. И ночевать где-то. Сенька понуро брел по незнакомой горбатой улице и смотрел, как зажигается свет в широких окнах.

«Ужинают небось, — думал он. — А потом спать лягут. Под одеяло. И все им до фени…» Стало вдруг так обидно, что Сенька едва не заплакал. Но сдержался и только пощупал в кармане бумажку с адресом светловолосого Алеши.

«Надо подвал искать! — решил он. — Там тепло и не найдет никто. Высплюсь — завтра дальше подумаю. До Москвы доехал, тут уж как-нибудь… Подвал надо!» Сенька вспомнил, как по вечерам в Сталеварске пацаны и девки собирались под девятиэтажкой. Тепло, дым, мат — уютно… Сенька, конечно, малолетка, но его пускают — из-за Коляна.

Сенька вздохнул и стал по очереди обходить огромные, как горы, дома. В трех первых ему не повезло: заперто, причем замки не то, что в Сталеварске — висячки. Врезные, мощные — фиг откроешь. Сенька запаниковал: а вдруг здесь везде так? Как же тогда?!

Механически продолжал обходить дома и вдруг в длинной пятиэтажке приземистая бурая дверь поддалась, распахнулась бесшумно, открыла темный парной коридор с электрическим огоньком в конце. Не колеблясь, как бездумная ночная бабочка, Сенька пошел на свет.

У стены стояло два грубо сколоченных топчана с тряпьем, напротив выхода — гнутый колченогий стул. Голая лампочка плавала в радужном влажном воздухе.

— Эт-то что еще за явление? — спросил скрипучий голос из угла.

— Братцы! — сказал Сенька, остановившись на пороге. — Приютите на одну ночь. Помехой не буду. Глаза закрыл — и нет меня. А утром уйду, честное слово.

Говоря, Сенька силился разглядеть обитателей подвала. Высмотрел троих — мужчина со скрипучим голосом в вязаной кофте, парень с бритой головой и еще кто-то — не то мужик, не то баба, свернувшись калачиком на топчане. Видны только ноги в шерстяных носках с дырой на пятке и блестящие лихорадочные глаза.

— Ночуй, что ли! — первым откликнулся парень.

— Ага, сейчас! Добрый какой! — сварливо возразил с топчана неопределенный, не то женский, не то мужской голос. — Самого пригрели, так раскомандовался. Сейчас за ним родители набегут…

— Не набегут! — твердо сказал Сенька. — Родители — в Сталеварске, я — здесь!

— А-а, побегушник! — как родному, обрадовался парень. — Откель бежишь? Не бойсь — не заложу!

— Из дому, — сказал Сенька и, заметив разочарование в глазах парня, добавил: — У меня брат в колонии, на общаке. Славский Колян. Не видал?

— По какой? — быстро спросил парень.

— Восемьдесят девятая, часть вторая, — мгновенно отрапортовал Сенька.

— Групповуха, — одобрительно отметил парень и, наморщив лоб, задумался. — Не, не встречал.

— А сам чего? — вступил в разговор мужчина.

Сенька собрался было рассказать уже накатанную историю про отчима и таксу Бобика, — но парень не дал ему отвечать.

— Ты, дядя, не лезь! — внушительно сказал он. — Ты кореша не трожь. Чужая душа — потемки, слыхал? Вот и не лезь в душу!.. А ты, кореш, проходи. Вот там кипяток, сахар, хлеб. Пошамай и ложись…

Сенька благодарно взглянул на парня, прошел в угол, налил себе кипятку, отломил кусок батона. От добрых слов потеплело снаружи, от кипятка — внутри.

— Ага, — удовлетворенно сказал парень, взбивая какое-то тряпье. — Вот тут и ляжешь. Тут у трубы тепло знатное. Дрыхни. Я с ранья уйду, а ты знай: Леха Моченый — это я. Может, когда свидимся.

— Спасибо, Леха, на добром слове, — церемонно отозвался Сенька, прихлебывая кипяток. — Я — Сенька Славский, а Коляна увидишь, привет передавай.

— Заметано! — улыбнулся Леха, лег в угол и замер, будто провалился куда или умер.

Сенька тоже лег, но, хотя устал страшно, сон не шел. Долго прислушивался, как кряхтит на топчане неопределенное существо, как кашляет и шепотом матерится мужчина в кофте.

Потом кто-то погасил радужную лампочку, и все стихло. Сенька лежал на спине, дышал парным воздухом и уже начал было засыпать, когда смутная фигура обозначилась у его ног.

— Сенька, ты спишь? — позвал хриплый голос мужчины в кофте.

— Нет, а чего? — Сенька сел на тряпках и помотал тяжелой головой, отгоняя сон. На мгновение ему показалось, что человек в кофте сейчас зарежет его, и он сжался, ожидая удара. Потом справился, усмехнулся сквозь стиснутые зубы и повторил: — Ну, чего?

— Понять хочу, — ответил мужчина. — Что тебя гонит? Леха — неплохой парень, но жизнь видал только с одной стороны. Жалко. Я лежал, думал — может, помогу чем? Скажи, не бойся. Дядей Мишей можешь звать.

Никто никогда не хотел понять Сеньку, и раскололся он не от какого-то особого доверия к мужчине в кофте, а скорее от удивления, да и от заброшенности в чужом городе тоже.

— Мне институт нужен, — тихо сказал он. — Который по летающим «тарелкам». И вообще… по всему…

Несколько секунд дядя Миша молчал, потом сжал руками голову и простонал:

— Господи! И ты за этим в Москву ехал?!

— Да, — твердо сказал Сенька.

— Да неужто еще такое бывает?

— Всякое бывает, — уклончиво заметил мальчик, к которому же вернулась его обычная настороженность.

— И на что же тебе эти «тарелки» сдались?

— Так… Интересно…

— А домой?

— Домой — нет! — решительно сказал Сенька. — Мне институт надо. Иначе — жизни не видать!

— Господи! — снова простонал дядя Миша и беспокойно заерзал на ящике, на который присел во время разговора. — Ну, а побываешь там, потешишь любопытство свое, домой, к матери, вернешься?

— Поглядим, — осторожно сказал Сенька. — Может, и вернусь.

— Нет! — вдруг воодушевился дядя Миша. — Ты мне, гражданин Сенька, обещай. Если найду тебе институт, все выяснишь — и домой, до хаты. Ну? А то ничего узнавать не буду…

— Ну чего ж… — подумав, согласился Сенька. — Можно и так. Узнаю, что надо, и тогда… чего ж…

— Обещаешь? — перебил дядя Миша.

— Обещаю, — торжественно начал Сенька. — Зуб даю, гадом буду, не сойти мне с этого места…

Он вдруг испугался, что мужчина в кофте передумает, и торопился нагромоздить как можно больше клятв, но дядя Миша замахал рукой:

— Хватит, хватит, гражданин Сенька! Пошли! — Он поднялся с ящика и поглубже запахнул полы кофты.

— Куда? — растерялся Сенька. — Ночь же…

— Пошли, говорю, — прошептал дядя Миша. — Да потише смотри, Леху, с Шуркой не разбуди…

Сенька хотел было спросить, мужчина или женщина Шурка, но потом передумал и молча, нащупывая дорогу, пошел за дядей Мишей.

На улице после подвала было люто холодно, и звезды на чернильном небе светили также остро и безжалостно, как фонари. Дядя Миша заглянул в первую телефонную будку и выругался: трубка была вырвана с мясом, и обрывок витого провода свешивался на заплеванный вонючий пол.

Сенька, догадавшись, потрусил за угол и оттуда крикнул обрадованно:

— Вот! Сюда! Здесь работает!

Дядя Миша не спеша зашел в будку, вставил в прорезь монетку и, чуть помедлив, уверенно набрал номер.

Долго никто не подходил, и Сенька уже начал психовать, но тут монетка с громким стуком провалилась в автоматные внутренности. Сенька вздрогнул.

— Егор? Здравствуй. Прости, что разбудил. Это Михаил… Да, Михаил… Тот самый… — Лицо человека в кофте перекосила неописуемая гримаса.

Сенька подумал, что сейчас он бросит трубку, и испугался.

Но дядя Миша справился с собой и, помолчав, продолжал:

— Да, да, считай, что так и есть. Анна сказала правду… Разумеется, с того света… Здесь неплохо. В общем, так же, как и везде… У меня просьба к тебе, Егор. Где-то в Москве есть институт, а может, отдел, а может, лаборатория по изучению аномальных явлений. Ну, «тарелки», привидения и прочее… Я читал в газетах. Ты по роду своей деятельности должен быть в курсе. Мне нужен адрес… Нет! — Дядя Миша печально усмехнулся. — Нет, я звоню не из сумасшедшего дома. Не волнуйся. Это было бы слишком легким выходом для меня… Нет! Возьми себя в руки, Егор. Логика — твоя сила. В каком это сумасшедшем доме по ночам психов пускают к телефонам?.. Это нужно не мне. Одному моему другу… А узнать сможешь?.. Когда?.. Как можно скорее… Завтра в одиннадцать я тебе звоню. Договорились… Я очень признателен тебе, Егор, и… не бери в голову… До свидания… — Человек в кофте положил трубку на рычаг и несколько секунд невидящими глазами смотрел на маленький серый диск. Сенька подумал, что он смотрит в глаза неведомому Егору (а может, Анне) и что-то силится разглядеть в них…

— Завтра, в одиннадцать, — наконец отрывисто сказал он. — Все будет. А сейчас, гражданин Сенька, — спать!

— Ага, — обрадованно кивнул Сенька. — Ага! Благодарствуйте! А то уж я и не знал, куда толкнуться. Повезло мне!

— Куда уж! — усмехнулся дядя Миша. — Такое везение!

Когда Сенька проснулся, Лехи уже не было, Шурка по-прежнему лежал (или лежала) на топчане, а дядя Миша легонько тряс его за плечо:

— Вставай, гражданин Сенька! Вставай!

— Ага. — Сенька сел на лежке и вытаращил глаза, чтобы они побыстрей открылись.

— Вот адрес. — Дядя Миша протянул Сеньке четвертушку тетрадного листа. — Доедешь до метро «Аэропорт», там спросишь… И чтобы сразу домой, понял? Обещания держать надо…

— Ага, спасибо, — обрадовался Сенька и хищно схватил протянутую бумажку. — Я пойду сразу, да?

— Иди, — вздохнул дядя Миша и подтянул к кадыкастому горлу засаленный кофтин воротник. — Помни, что обещал.

— Помню, конечно, век не забуду, — невпопад поблагодарил Сенька, схватил мешок и, пятясь, поклонился дяде Мише и лежащему (лежащей) Шурке. — Бывайте здоровы. Благодарствуйте за приют. Лехе привет передавайте!

— Бывай, гражданин Сенька, — пробормотал дядя Миша и отвернулся к тусклому подвальному окну, в которое, грациозно изгибаясь, протискивалась серая тигровая кошка.

Со стороны Шурки все было тихо.

* * *

Серый высокий дом с длинными узкими окнами выглядел внушительно и отчужденно. Сенька долго стоял около массивной двери, не решаясь войти, потом замерз и, вслед за низеньким лысым мужниной, проскользнул внутрь.

Из большого гулкого вестибюля наверх вели две широкие лестницы. «Куда ж теперь?» — растерялся Сенька и заглянул в бумажку. Ничего, кроме адреса, в ней не было.

Отступать было некуда. Сенька отошел к стене, сел на кожаный диванчик и стал ждать. Мимо проходили люди, некоторые удивленно на Сеньку косились, но никто из них у него доверия не вызывал. И Сенька продолжал сидеть.

Наконец увидел спускающуюся по одной из лестниц немолодую женщину в синем шерстяном костюме, метнулся ей навстречу.

— Пожалуйста, скажите, где мне найти того, кто «тарелки» изучает? — выпалил Сенька заранее приготовленную фразу.

— Что?! Какие «тарелки»? — растерялась женщина.

— Неужто обманул?! — обмер Сенька и добавил тоном ниже: — Ну, эти, летающие…

— А-а… — улыбнулась женщина. — Так тебе на третий этаж, к «пограничникам»…

— Не, не! Мне к пограничникам не надо! — испугался Сенька.

— Надо, надо! — решительно сказала женщина. — Больше некуда. Третий этаж, триста восьмая комната. Спросишь Андрея Воронцова. Отчества я не помню, ну да и так найдешь…

Медленно, с трудом переставляя ноги, поднимался Сенька на третий этаж. Нашел триста восьмую комнату. Прочел на двери табличку: «Группа пограничных явлений. Клиническая база Института экспериментальной медицины».

«Надул, точно надул, — сокрушенно подумал мальчик. — Пограничные явления — это, наверное, как лучше шпионов на границе ловить… А „тарелки“-то тут причем?.. А-а! — Потрясающая мысль вдруг пришла Сеньке в голову. — А вдруг „тарелки“ — это такие шпионские самолеты?! У нас — ихние, у них — наши, а? Точно! А здесь изучают, как их ловить. Ну и ясно, где же ловить, как не на границе? Пограничные явления!» От такого ловкого проникновения в государственную тайну Сеньку даже зазнобило. Однако восторг быстро прошел, и он снова скис. «Ну и чего? Пусть так. Все, значит, правильно. Только мне-то тут чего делать?»

В этот момент дверь триста восьмой комнаты распахнулась, едва не саданув Сеньку по лбу, и на пороге возник высокий черноволосый парень в брюках-варенках и клетчатой, расстегнутой на груди рубашке.

— Фу, черт! — громко сказал он и вытер рукой мокрый, блестящий лоб. — А ты чего? — помолчав, добавил парень, заметив Сеньку, который выразительно сверлил его глазами.

— Мне гражданин Воронцов нужен, — серьезно сказал Сенька, от безнадежности решивший выяснить все до конца.

— Я, гражданин начальник! — отрапортовал парень и вскинул к уху растопыренную пятерню.

Сенька не выдержал и ухмыльнулся.

— Ну и чего же тебе от меня требуется? — спросил Воронцов и неожиданно мягко сполз спиной по стене, присев на корточки.

— Мне требуются те, которые изучают «тарелки», барабашек и прочие такие шутки. У меня к ним важное дело, — выпалил Сенька.

— Ну что ж, выкладывай! — вздохнул Воронцов, снизу вверх глядя на Сеньку. Глаза у него были коричневые, веселые, усталые и казались старше его самого.

— А вы — тот? — недоверчиво спросил Сенька.

— Самый тот, — успокоил его Воронцов.

— Тогда — вот! — Сенька вынул из кармана куртки свернутую, стертую на углах газету и протянул ее парню.

Тот развернул ее, прочитал название: «Сталеварская правда», вопросительно глянул на Сеньку.

— Вот здесь. — Сенька ткнул грязным пальцем в одну из заметок.

Воронцов вздохнул еще раз и покорно прочел:

«В минувшее воскресенье на улице Новоселов, в доме 49 развернулись фантастические события. Вечером, когда хозяева квартиры сидели за столом, собираясь ужинать, внезапно погас свет. В темноте с подоконника с ужасным грохотом упали цветочные горшки, закачалась люстра, зазвенела посуда в буфете, а когда испуганные хозяева вскочили на ноги, вспыхнули занавески.

Прибежавшие на зов хозяйки соседи помогли тушить пожар и видели, как сама собой опрокинулась с антресолей тяжелая коробка с домашним скарбом. Причины загадочных событий остались неизвестными и для хозяев квартиры и для участкового милиционера, вызванного на место происшествия.

Как бы там ни было, но отныне можно смело утверждать, что и наш славный Сталеварск не обойден вниманием барабашек».

Дочитав, Воронцов аккуратно сложил газету и вернул ее Сеньке.

— Ну и чего? — спросил он. — Интересуешься?

— Да, очень, — подтвердил Сенька.

— У нас сейчас при Дворце молодежи клуб есть. Любителей летающих «тарелок». Намедни тут представители были. Топай туда. Там единомышленников найдешь. Знаешь, где Дворец молодежи?

— Я из Сталеварска приехал, — хмуро сказал Сенька.

— Да-а? — лениво удивился Воронцов. — А зачем?

— Затем! — Сенька потряс зажатой в кулаке газетой. — Барабашка — это я!

— Та-ак! — не касаясь пола руками, Воронцов поднялся и навис над Сенькой. — Это в каком же смысле?

— В таком! — отчаянно крикнул Сенька. — Я это все, понял?! Я!

— Успокойся! — Воронцов властно положил тяжелую ладонь Сеньке на плечо. — Ты хочешь сказать, что все эти опрокидывающиеся горшки и горящие занавески — твоих рук дело?

Сенька кивнул.

— Ну, и как же ты это устроил?

— Не знаю, — сказал Сенька и вдруг заплакал. Он и сам не знал — почему, просто вдруг глазам стало щекотно и по щекам потекли крупные соленые слезы. Сенька слизывал их языком и очень стеснялся, что Воронцов видит его в таком непотребном виде. А что Колян бы сделал?! Сейчас Сенька охотно вывернулся бы и убежал, но куда? «Вот ведь дурость какая! — думал Сенька. — Все-то у нас, у Славских, не как у людей!»

Но и Воронцов поступил не как «все люди». Он вдруг подхватил Сеньку на руки, ногой распахнул дверь и внес его в комнату.

Уже лет десять никто Сеньку на руки не брал, только мать — младенцем безмозглым, да и забыл он все… а тут такое что-то накатило… Захотелось лицо на груди волосатой у Воронцова спрятать, да так и остаться… Сенька даже зубами заскрипел от стыда.

Комната, в которой они оказались, сначала показалась Сеньке ужасно тесной. Потом он рассмотрел, что была она довольно большая, с высоким сводчатым потолком, а тесной казалась оттого, что вся, под завязку была заставлена какими-то попискивающими и перемигивающимися разноцветными глазками приборами.

Сенька, который вслед за Коляном кое-что смыслил в электронике, мигом перестал реветь, прищелкнул языком от восхищения и прикинул, что минут за пять здесь можно наковырять разноцветных глазков на знатную светомузыку.

— Ой, уроню! — сказал Воронцов и сделал вид, что убирает руки и собирается бросить Сеньку на пол.

— А ну пусти! — опомнился Сенька. — Чего я вам, малек, что ли?! — Он яростно напрягся и выскользнул из цепких пальцев, встал на пол, готовый и к обороне и к нападению.

— Так, — спокойно сказал Воронцов, с ног до головы оглядывая Сеньку. — Реветь перестали? Отлично!.. А теперь скажи по совести — дурачишь меня? Честное слово, не рассержусь! Привычный я. Тут вот недели три назад двое были из подмосковной деревни… забыл, как называется… Так вот они клялись и божились, что у них на огороде «тарелка» приземлилась. И двое инопланетян оттуда вышли. Один — длинный, лиловый, другой — маленький, зелененький. Длинный свистел, а зеленый вроде бы щелкал… — Воронцов засмеялся, обнажая ослепительно белые и неестественно ровные («Вставные, что ль?» — подумал Сенька) зубы. — Ну так как? — Он улыбался во все свои потрясающие зубы, приглашая Сеньку посмеяться вместе с ним и все забыть, а того уже заливали смертельная обида и душное чувство ни с кем не разделимого одиночества, которое, то накатываясь, то отступая, томило его все эти месяцы. Мысли путались, в голове жарко запульсировала какая-то жилка.

— Я — вру?! Ну и пусть! — выкрикнул Сенька. — И пошли вы все! — Он собирался уничтожить Воронцова коронным Коляновым ругательством и объяснить ему, кто он такой, кто были его родители и кем будут его дети… но не успел…

Темные, выгоревшие по краям занавески вспыхнули на двух окнах сразу, одна из металлических этажерок с разместившимися на ней приборами, словно чего-то испугавшись, прянула к стене и застыла, с силой ударившись об нее.

Сенька ничком бросился на пол, закрыв голову руками.

Воронцов, не успев погасить улыбку, прыжком оказался у стены, и рванул какой-то рубильник. Писк смолк, мигавшие огоньки разом погасли. Стал слышен треск горящих занавесок. Воронцов отвернул кран обнаружившейся за одним из шкафов раковины, подставил под струю огромную жестянку, с трех шагов плеснул на одно из окон. Огонь зашипел, горячие капли потекли по почерневшей, лопнувшей от жара краске. Сенька пришел в себя и выхватил из-под стеллажа вторую жестянку, поменьше.

Минуты три они с Воронцовым молча и сосредоточенно, не глядя друг на друга, поливали занавески. Наконец огонь умер. В комнате резко и душно пахло залитым пожаром. Першило в горле. Обгоревшие клочья занавесок свисали с какой-то безнадежной беспомощностью. Воронцов распахнул окно. Сенька лег грудью на подоконник. Его тошнило. Он знал, что Воронцов не станет его бить, и ждал окрика, резкого, как удар ремня с зашитой в кончик свинчаткой. Что-нибудь вроде: «Пошел вон!» или «Быстро вали отсюда».

Воронцов подошел сзади, взял Сеньку за плечи, повернул лицом к себе. Сенька упрямо смотрел в пол.

— Есть хочешь? — спросил Воронцов.

Сенька, почувствовав, что сейчас опять разревется, попытался вырваться.

— Пойдем в буфет, — не отпуская, сказал Воронцов. — А то я сейчас сдохну. Со вчерашнего вечера — ничего, кроме чашки кофе… Но чтобы посуду не бить и столы не переворачивать… Договорились? — Он отпустил Сеньку и внимательно глядел на него.

Сенька поднял глаза и вдруг догадался, что внешняя легкость дается Воронцову куда как тяжело, представил себя на его месте и впервые за много месяцев пожалел не себя.

— Я постараюсь, — тихо сказал он.

После еды Сеньке безумно захотелось спать. Он крепился, давил в глотке готовые разорвать рот зевки, тер слипающиеся глаза, но чувствовал, что скоро не выдержит.

Воронцов привел его в другую комнату, поменьше первой, в которой не было абсолютно ничего, кроме бледно-желтых стен и нескольких гимнастических матов на полу. Воронцов прислонился к стене, а Сенька остался стоять посреди комнаты, так как знал, что в любой другой позе заснет мгновенно.

— Ну, и что ты еще можешь? — с деланной небрежностью спросил Воронцов.

— Я ничего не могу, — честно ответил Сенька. — Оно само выходит.

— Та-ак. А когда же оно выходит?

— Когда? — Сенька задумался. — Когда злюсь, наверное… Или когда не верят… Но это тоже злюсь…

— А управлять не пробовал этим?

— Не, боюсь…

— Та-ак. — Воронцов сгорбился и так же неожиданно, как и в прошлый раз, сполз по стене, присел на корточки.

Сенька даже вздрогнул.

— Ну, а чего же ты хочешь?

— Вылечиться! — решительно сказал мальчик. — Или хотя бы знать, когда оно…

— Хорошо. С первым — не обещаю, а со вторым — может, и поможем… Дома знают, где ты?

— Знают, — уверенно соврал Сенька.

— Ладно, — вздохнул Воронцов. — Поживешь пока у нас в клинике, обследуем тебя. Там поглядим. Согласен?

— Согласен, — кивнул Сенька и, подумав, добавил: — Только у меня денег нет.

— Не надо тебе денег, — успокоил его Воронцов. — Это как в больнице: бесплатно… Меня звать Андрей Андреевич, можно сокращать до одного Андрея, а тебя как?

— Меня — Сенька.

— Хорошо, будем знакомы… А теперь посмотри вот в тот угол и попробуй с ним что-нибудь сделать… Ну… поджечь, передвинуть мат, еще что…

С минуту Сенька честно таращился в стену около окна, переводил глаза с пола на потолок, напрягался так, что аж за ушами трещало. Ничего не происходило. Потом виновато взглянул на Андрея:

— Вот видите, не выходит ничего…

— Не страшно, — снова вздохнул Воронцов. — Выйдет. Потом. А сейчас пошли отдыхать…

— Ага, — обрадовался Сенька. — Пошли.

Идя за Андреем по длинному коридору с номерными глухими дверьми по обеим сторонам, Сенька чувствовал себя почти счастливым. Тяжесть, которая давила ему на плечи все последние месяцы, исчезла или, по крайней мере, полегчала настолько, что он ее почти не чувствовал. Сенька не был глуп и понимал, что ничего никуда не девается и свою ношу он просто переложил на Воронцова, но это его сейчас мало волновало. «Они люди ученые, — думал он. — Вот пускай и разбираются».

* * *

Клиника была похожа на школу летом. Пустой гулкий коридор. Серые пятна обвалившейся штукатурки, пустые классы-палаты.

Поначалу Сеньке показалось, что, кроме него и Андрея, здесь вообще никого нет. Потом увидел за застекленными дверьми палат несколько лиц. Показались и исчезли — не то тени, не то призраки. В коридор не вышел никто.

В маленьком уютном кабинете повсюду висели плетенки макраме и горшки с курчавой зеленью. Пахло тепло и вкусно, как в оранжерее.

— Вот, Зина, — сказал Андрей, обнимая Сеньку за плечи и демонстрируя его маленькой остроносой женщине. — Еще кадра тебе привел. Звать Сенькой. Сам на меня вышел. Покажи ему апартаменты, а потом поговорим…

— Пойдем, Сеня, — ласково сказала женщина, поднялась из-за стола, но почти не выросла. На стуле, где она сидела, лежала большая кожаная подушка.

«Лилипутка, наверное, — неуверенно подумал Сенька. — А может, просто маленькая…»

Зина отворила перед Сенькой застекленную, выкрашенную белой краской дверь.

— Заходи. Это будет твоя комната.

— Ну да?! — Сенька не удержался от удивленного восклицания. Никогда в жизни у него не было не только своей комнаты, но даже своего угла.

— Да, — улыбнулась Зина, и Сенька взглянул на нее с благодарностью.

Дядя Миша, Воронцов, Зина — столько хороших людей зараз. И все они обязательно помогут ему. Теплые чувства переполняли Сеньку. Он хотел что-то сказать, но не находил слов.

— Осмотрись пока, — пришла ему на помощь Зина. — В девятнадцать тридцать — ужин, поешь и ложись спать. Утро вечера мудренее…

— Спасибо вам, что приветили. За кров, за ласку… — нашелся наконец Сенька, а Зина смутилась и покраснела. Ростом она была не выше Сеньки, да еще туфельки на каблучках.

* * *

Для начала Сенька открыл дверцы тумбочки и узкого стенного шкафчика. В тумбочке стоял граненый стакан на белой толстой тарелке, а в шкафчике висели три вешалки. На одну из вешалок Сенька сразу же повесил куртку, потом подумал и на другой распялил рубашку, оставшись в одной майке. Мешок положил было в тумбочку, но скоро перерешил: вынул, кеды и аккуратно поставил их под кровать. Опустевший мешок сложил вчетверо и убрал назад. Разместившись таким образом, выглянул в окно.

Там ничего интересного не оказалось — прямо напротив безглазо белели зашторенные окна другого крыла, а далеко внизу на сером, мокром от недавнего дождя асфальте суетились растрепанные голуби.

Сенька отошел от подоконника и с размаху бросился на пружинную кровать, накрытую полосатым матрацем. Кровать громко и приятно заскрипела. Сенька покачался немного, прислушиваясь к ласкающему ухо скрипу, переползая с места на место, выяснил все его оттенки, а потом, поднявшись, аккуратно застелил койку жестким, вкусно пахнущим бельем.

Чинно присел на табуретку, посидел немного, сложив руки на коленях.

«Как же я узнаю, когда ужинать-то идти? Позовут, может? Да нет, тогда бы Зина так и сказала: позовут, мол… Может, в коридоре часы есть?»

Сенька приоткрыл дверь и осторожно выглянул в коридор. Вспомнил, что не одет, вернулся, натянул рубашку, застегнул на все пуговицы, тщательно заправил в штаны.

Выглянул снова. Повертел головой, надеясь увидеть часы, не отходя от двери. Не удалось. Тогда, поколебавшись, Сенька прикрыл за собой дверь и медленно пошел по пустому коридору. В торце его, на подоконнике огромного окна, зеленели крутобокие кактусы. Один из них цвел большим ядовито-красным цветком. «Зина, должно, разводит», — добродушно подумал Сенька и подмигнул кактусам.

Дойдя до конца коридора и нигде не заметав часов, Сенька собрался уже было идти назад, как вдруг увидел у стены девочку в коротком вылинявшем халатике. Откуда она тут взялась? Сенька мог бы поклясться, что минуту назад он смотрел на это место и оно было пустым.

Девочка стояла, прислонившись к стене, и смотрела на Сеньку. На вид она казалась его ровесницей, может, чуть постарше.

Теперь у Сеньки было два выхода: юркнуть назад в свою комнату и прикрыть дверь или подойти к девочке и заговорить. Сенька явно предпочел бы первое, но кто знает, сколько ему еще здесь быть. Не будешь же вечно прятаться!

И Сенька шагнул вперед, неуверенно улыбнулся девочке и спросил:

— Не знаешь, где здесь время узнать?

Девочка молча вытянула вперед тонкую руку, Сенька проследил направление, но ничего не увидел. Пожал плечами.

— Без пяти семь, — хрипловато сказала девочка.

— Ага, — обрадовался Сенька. — Значит, через полчаса жрать дадут!

— А ты чего, голодный, что ли?

— Да не, — смутился Сенька. — Не голодный… Но все дело какое-то…

— Ерунда это, а не дело, — отрезала девочка. — Тебя как звать?

— Сенькой.

— А меня Глашкой.

— Знакомы будем, — сказал Сенька и лодочкой протянул девочке руку.

Глашка недоуменно подняла темные брови, однако взяла протянутую руку и слабо встряхнула ее. Ладошка у нее была сухая и горячая.

— Ты чего тут?

— Ну-у, так… — Сенька передернул плечами.

— «Ну-у, так» здесь не держат, — без всякого выражения констатировала девочка.

Сенька помялся еще несколько секунд и вдруг неожиданно легко сказал:

— Я — барабашка! — И сам себе удивился несказанно. То, что он не решался открыть никому из друзей, делом проверенных, вдруг взял да вот так, за здорово живешь, выболтал незнакомой девчонке, которую и видит-то первый раз в жизни. А казалось, на куски его режь — не скажет… Чудеса!

— Ага, — совершенно не удивившись, сказала Глашка и задумалась, что-то прикидывая про себя.

— Ну, а ты чего? — сообразил Сенька.

— Я… будущее угадываю, — чуть поколебавшись, сказала Глашка и взглянула Сеньке прямо в глаза. Глаза у нее были желто-зеленые, цвета скошенного сена. Сенька таких никогда не видел и даже не знал, что такие у людей бывают.

— Какое будущее? — переспросил он. — И откуда ты его знаешь?

— Знаю откуда-то. — Глашка пожала плечами.

— А ну, предскажи мне, — потребовал Сенька.

— Сейчас, разлетелся! — усмехнулась девочка. — Подставляй карман, мигом отсыплю…

— А чего тебе, жалко, что ли? — смутился Сенька.

— Да не, не жалко, — потупилась Глашка. — Только я решила никому не говорить. Ты так и знай сразу. Чтоб не приставал.

— А почему ж не говорить? — изумился Сенька.

Глашкин дар, в отличие от его собственного, казался ему безобидным и даже весьма полезным. Он, Сенька, очень не прочь узнать, что с ним дальше будет, да и с Коляном… А кто у матери родится — мальчик или девочка? Мать, ясно дело, девку хочет, а отчим, понятно, пацана… И еще про Машку-красотку: дождется она Коляна или с рыжим Васькой пойдет? Да и мало ли еще что… А Глашка вот знает или может узнать, да сказать не хочет… Неправильно это!

Чего ж не сказать-то? — повторил он. — Людей порадовать…

— Ага, порадовать! Как же! — по-крысиному ощерилась Глашка. — Больно они радуются! И так чуть не убили меня!

— Убили?! — Сенька потрясенно взглянул на девочку. Себя он считал опасным для людей, но что грозило бы ему, откройся все как есть? Ну, отчим выдерет. Мать будет белугой реветь. Ну, из школы погонят. Еще чего? Да и все, пожалуй. А Глашку, за ее-то полезные способности, кто-то хочет убить? Почему?!

— Расскажи! — попросил Сенька. — Коли не очень в тягость, конечно. А то ни черта не понял… Я тоже расскажу, если хочешь…

— Пошли пожрем сперва! — ухмыльнулась уже успокоившаяся Глашка. — Вечер длинный — расскажу.

— Ага, — обрадовался Сенька. — Поболтаем. А то я и думаю — чем бы время убить…

— Мне Зинка все книжки сует, — пожаловалась девочка. — «Читай, — говорит, — Глашка, развивайся». А я не могу. Как открою ее — так в глазах и запестрит, запестрит… Ровно на карусели кружишься…

— Эк как! — удивился Сенька. — Я до читки тоже не охотник, но такого нет…

— Хорошо тебе! — вздохнула Глашка. — Пошли, кормушку покажу!

На ужин была котлета с вермишелью и чай с булкой и маслом. Глашка съела только масло и хлеб, а все остальное отдала Сеньке. Сенька сначала застеснялся, а потом съел.

— А ты чего? — спросил все же Глашку.

— А я никогда жрать не хочу, — равнодушно ответила девочка и добавила рассудительно: — Ты ж мужик, тебе силу копить надо…

Сенька мигом вырос в собственных глазах и огляделся кругом.

Кроме них, в столовой, выкрашенной грязно-желтой краской, сидело за столиками еще человек восемь-десять. Никто, кроме Глашки с Сенькой, не разговаривал.

— Не пялься так-то! — посоветовала девочка.

— А чего? — шепотом спросил Сенька, опуская глаза.

— Потом, потом. — Глашка помахала в воздухе растопыренной пятерней, залпом допила жидкий чай и поднялась из-за стола.

Сенька, на ходу дожевывая булку, пошел за ней. «В чужой зоне — свои законы, — вспомнил слова Коляна. — Понимать надо. И уважать». Нарушать чужие законы Сенька не собирался. Хотя это теперь и его «зона».

— Поживем — увидим, — пробормотал он себе под нос.

У Сенькиной двери Глашка остановилась, ткнула пальцем в стекло.

— Ты — здесь?

— Ага, — кивнул Сенька.

— Значит, Вальтер не вернется… — вздохнула Глашка и добавила: — Ты иди к себе. Я к тебе сама приду… потом… Иди…

Сенька неохотно повиновался. Делать в палате было абсолютно нечего, да и Глашка раскомандовалась… Осадить бы ее… «Ну ничего, — опять утешил себя Сенька. — Вот разберусь, что к чему, тогда… И кто это — Вальтер? И куда это он, интересно, делся?»

* * *

Глашка протиснулась в дверь боком и настолько бесшумно, что Сенька, глазевший в окно, вздрогнул от испуга, услышав за спиной ее хрипловатый голос:

— Ну чего, попривык маленько?

Оглядев девочку, заметил Сенька, что она переоделась: вместо линялого халатика — темно-зеленое платье с белым кружевным воротником. Густой хвойно-зеленый цвет шел к Глашкиным глазам, и вся она стала похожа на ожившее растение. Сеньке, выросшему в квартале, где все деревья давно погибли от комбинатовских отходов и даже обычная трава вырастала от случая к случаю, смотреть на Глашку было приятно.

— Ну ты садись, что ли! — смущенно пригласил он и указал на табуретку.

— А сюда можно? — Глашка ткнула пальцем в сторону кровати и, не дожидаясь ответа, бухнулась на аккуратно застеленное бледно-голубое покрывало. — Ух ты! А у меня не скрипит! — сообщила она, покачавшись на пружинах.

— Знатно скрипит! — согласился Сенька и замолчал, не зная, что еще сказать. Потом напомнил, потупившись: — Ну, ты обещала рассказать, как будущее-то предсказываешь… Забыла?

— Да не, чего ж забыла! — засмеялась Глашка. Зубы у нее были мелкие, теснились во рту, налезали один на другой, и казалось, что их куда больше, чем человеку положено. — Чего ж я — старушка старая, чтобы так враз забыть?

— Ну? — упрямо набычившись, повторил Сенька и решил про себя, что если Глашка и дальше будет смеяться, то он ее просто выгонит. Еще и по шее наподдаст — Чтоб знала.

Но Глашка уже стала серьезной. Пересела к столу, по-бабьи подперла рукой рябую от веснушек щеку. Подняла к потолку зеленые глаза.

— А так и слушай, коли хочешь, — нараспев начала она, и хрипотца из ее голоса куда-то чудесным образом подевалась. — Мать моя померла, как брата рожала. Брат тоже помер, только опосля. Мне тогда пятый год шел. Отец год вдовел, потом женился. У мачехи свои дети: Варька, старше меня, да Славик — свет ейный…

— А у меня — отчим, — вставил Сенька. — Только у него своих детей нет…

— Ага, — словно бы не слыша, согласилась Глашка и продолжала: — Мачеха-то отца старше, да у нас в деревне выбор невелик. Одни старики да старухи. На лето наезжают, конечно. И ребятня, и молодые… Ну, а зимой — глушь, волки у околицы воют. До школы на Центральную пока дойдешь, страху натерпишься… Мы с Варькой бегом бегали. Потом два урока отдышаться не могли… Мачеха на меня — ноль внимания, однако и зла от нее не видала. Варька — так же, все: «Славик, Славик…» Так и было, покудова кто-то меня не испортил…

— Как это — испортил? — с живым интересом, прикидывая на себя, переспросил Сенька.

— А кто его знает? — пожала плечами Глашка. — Может, и раньше чего было… А только я уж говорила — на деревне одно старичье. Как зима, гадалки: кто до весны доживет, кто — нет. Только и разговоров. Мы с Варькой: кому — хлеба, кому — дрова натаскать, кому окошко от холодов законопатить. Ну, и нас пытают: как думаешь, Глашенька, еще мне год маяться или уж этой зимой Господь к себе призовет? Крышу-то латать али нет? А я вдруг чую — знаю! Ума-то кот наплакал, вот и говорю: «Нет, баба Даша. Латай крышу. Ты на то лето помрешь. А вот баба Ксана уж на Рождество, в самую ночь…» Ну и чего думаешь — сбылось, конечно.

Сначала все затихли, как нету. Потом поодиночке стали меня у колодца ловить, в сарае, еще где. В гости зазывать. Плетут, плетут что-то, пряниками угощают, а потом давай выспрашивать. В основном — все про то же: когда помру? Ну и еще: чего дети задумают, привезут ли внуков, будут ли крупу в лабазе давать… Только дед Пантелей — вот умора! — все про Ельцина пытал: долго ли ему еще править и кто после него будет… А я чего — дура малая, всем и говорю, как знаю. И все сбывается…

— И про Ельцина? — не выдержал Сенька.

— Ну, деду Пантелею еще подождать придется, покуда сбудется… — отмахнулась Глашка. — Мачеха с отцом сначала не знали ничего. Бабки по углам хоронились. Ну, шила-то в мешке не утаишь — Варька разболтала. Хоть и обещала, змея подколодная, молчать. Я уж ей-то все подряд предсказывала: и какая задача на контрольной будет и кого Мишка Скворечин на танцах пригласит… Знала бы…

Мачеха — ничего, как не слыхала, а отец как-то подошел:

«Чего это, Глашка, про тебя болтают?»

«Да я, — говорю, — и сама не знаю, чего это такое…»

Тут мачеха подкатилась, ну у нее вопрос один: что со Славиком будет?

Я посмотрела на него и вижу: заболеет он. Ногами. А как сказать? Стою молчу. Она смекнула что-то, как вцепится в меня, сама белей муки, шипит как придушенная: «Говори! Живой не выпущу!»

Ну, я струхнула, говорю: осенью заболеет Славик. Не помрет, однако, ходить будет плохо. Нога одна присохнет. Она взвыла так, будто ее по-живому режут. Меня об стенку головой хрястнула, хорошо, отец придержал… Ну и пошло…

Чуть чего — в драку. И слухи: ведьма я, сглазить могу. Порчу напустить. В школе прослышали, косятся. Люди на улице обходят… Славика от меня спрятали, берегут, только на цепь не посадили. Мачеха от него не отходит. Мне не жизнь, отец видит. Как-то пришел трезвый, смотрит в пол, говорит: «Может, тебе, Глашка, в интернат пойти? Не гоню, не думай, а только так-то — тоже не дело». Договорились: после лета пойду учиться в интернат, в райцентр. Там и жить. Отец все документы сладил, под бабкиной иконой в шкатулку сложил…

— Ну, а Славик-то? — заторопил Сенька задумавшуюся о чем-то Глашку.

— Полиомиелит это называется, — медленно сказала девочка. — Покуда врач приехал да покуда его в больницу везли, у него ноги-то и отнялись…

Мачеха из больницы вернулась, не человек — зверь дикий. Варька уж на что змея, и то сказала: «Беги, Глашка, скорей! Убьет тебя!» Мужиков по избам, старух древних — всех на ноги подняла: «Ведьма она! Ведьма!» — Глашка прикрыла глаза, вспоминая.

Нюрка-соседка укрыла меня в телятнике. Ночью на шоссе вывела. Одежку дала, жратвы. Без нее — хана мне. А на прощание говорит: «Предскажи мне, Глашка, судьбу. Коли ты и правда ведьма, может, сбудется». Я глянула — камень с души упал: хорошее есть. «Родишь, — говорю, — Нюрка, сына. Самый будет на деревне сильный пацан. И красивый. В отца…» Нюрка расцвела, закраснелась, шепчет: «А отец?» Тут я руками развела, будто виновата: не обессудь! А она засмеялась, хорошо так, и говорит: «Все одно, шут с ним! От них, от мужиков, морока одна! Я баба сильная, сама сына подниму, себе в утешение. Спасибо тебе!» И назад пошла, будто даже в ночи светится.

До райцентра меня дальнобойщик подбросил. Все предлагал с ним ехать… Я думала: «А поеду, чего мне, все равно пропадать». Только устала очень…

Документы у меня с собой были, в интернат взяли. Попервости — все хорошо. Школа рядом, учительница молодая, добрая, жратвы вдоволь. Я, конечно, никому ничего не предсказывала. Обожглась, молчу, будто в рот воды набрала.

Отец приезжал, гостинцев в лабазе купил. Шапку шерстяную. «Славик, — говорит, — уже вроде поправился, а ногу волочит». Ну, так я про то знала…

— А как знала-то? — перебил Сенька. — Объясни, Глашка, не понимаю я…

— Да я и сама не понимаю, — призналась Глашка. — Голос не голос, вроде как читаю. Иногда мутно написано, иногда ясно-крупно, как в книгах малышачьих…

— Ну, а как сюда попала? Тоже сама прибегла?

— Нет. Меня Андрей привез.

— А как нашел?

— Да почем я знаю! — равнодушно отмахнулась Глашка. — Нашел как-то. Мне-то уж все равно было…

— Почему — все равно? — не понял Сенька.

— А потому… Слухи-то, сам знаешь, ужом проползут. Отец, конечно, брехать не стал бы, ну, кто другой с Центральной приехал, меня видал… И поползло… Сначала девочки — Глашка, погадай, Глашка, погадай… Я отнекивалась, они обижаются. Ну, я потом думаю, чего, по мелочам-то… Какой вред? Стала помаленьку гадать. А чего? Цыганки вон гадают… Правда, неправда… А я чем хуже? Но только лучше-то не стало… Ты пацан, девчоночьих обычаев не знаешь покудова… Терпеть не могу… В глаза: «Глашенька-милашенька, я тебя так люблю, ты моя самая лучшая-распрелучшая подруга, а за глаза: ведьма-оборотень!..» Чего только про меня не рассказывали… И будто у меня глаза по ночам светятся, и будто я лягушек живьем жру… А еще — что на груди у меня знак тайный, ведьмин…

— И чего, правда — есть? — с разгоревшимися от любопытства глазами спросил Сенька.

Глашку аж перекосило от его вопроса. Потом ощерилась знакомым уже крысиным оскалом и вдруг рванула на шее кружевной воротник, будто задохнулась враз. Отлетевшая пуговица ударила Сеньку по шее, откатилась под стол.

— На, смотри! — взвизгнула Глашка. — Смотри! Есть ведьмин знак? Ну, есть?!

Сенька вздрогнул, зажмурился, отвернулся к стене, забормотал испуганно:

— Ну ты чего, чего, Глашка?! Я же так спросил… так просто… нет, конечно, ничего, и нет… Ты чего?

— Вот и в интернате все так просто… — горько сказала Глашка, запахнув на груди ворот. — Вот, пуговица потерялась…

— Это мы сейчас… это мы мигом, — заторопился Сенька. — Я ее видел… Она меня… она мне по морде попала. Вот сюда. — Он ткнул пальцем в щеку.

— Так тебе и надо! — усмехнулась Глашка. — И не пуговицей, а чем потяжельше… Будешь всякие глупости спрашивать!

— Не буду, не буду, — пробормотал Сенька и улыбнулся широко, довольный, что все кончилось благополучно. — На вот, возьми свою пуговицу… Но ты тоже… — не удержался он. — Тоже психованная. Чуть чего — сразу раздеваться…

На этот раз засмеялись оба. Глашка смеялась беззвучно, широко разевая многозубый рот, а Сенька привзвизгивал в конце, как потерявшийся щенок…

За дверным матовым стеклом обозначилась невеликая тень.

— Зинка! — прошептала Глашка, и лицо ее вмиг стало отчужденным и неприятным.

— Ну и чего? — удивился Сенька.

— Терпеть не могу! — ощерилась Глашка.

— Почему?!

Ответить девочка не успела, потому что дверь осторожно приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулось остренькое лицо Зины.

— Ах, вот кто тут так заливается! — не скрывая своего удивления, выговорила она. — Вы, я вижу, уже познакомились…

— А чего, нельзя, что ли? В тюрьме, что ли? — с вызовом спросила Глашка.

— Ну почему же нельзя? Можно, конечно, — спокойно ответила Зина. — Наоборот, я даже рада. Хотя и удивлена, чего скрывать. Потому что привыкла, что здешний народ общительностью не отличается. Да и ты, Глаша…

— А отчего же это так? — мысленно разводя Глашку и Зину, спросил Сенька. Ему вовсе не хотелось, чтобы они сцепились по-настоящему.

— Да уж так сложилось… — Уклончиво ответила Зина и снова обратилась к Глашке: — А я, в общем-то, тебя ищу, Глаша… Сеня пусть сегодня отдыхает, а ты со мной пойдешь, хорошо?

Сенька ожидал, что Глашка огрызнется в ответ, в крайнем случае, просто откажется, но она покорно поднялась и, деревянно переставляя ноги, не сказав более ни слова и не взглянув на Сеньку, вышла вслед за Зиной. Сенька удивился сначала, а потом вдруг чего-то испугался и вспомнил, что так и не спросил у Глашки про Вальтера…

На следующий день до обеда Сенька не видел никого: ни Глашки, ни Зины, ни Воронцова. Сидел на кровати, тупо глядя в стену, и думал, что сейчас даже задачки по математике порешать — и то в кайф. А вот не спросил у Глашки, в какой комнате она живет, и теперь не найти ее. Не будешь же во все двери ломиться…

На обед Глашка не пришла, и Сенька совсем скис. Посмотрел по сторонам, попробовал с тоски заговорить с высоким прыщавым парнем, с которым оказался за одним столом. Спросил, не знает ли тот, есть ли здесь телевизор. Парень глянул странновато, сморгнул прозрачными глазами и ушел, не доев второе. Сенька сначала огорчился, но потом выпил его нетронутый компот и подумал, что если кто-то с приветом, то другие в этом нипочем не виноваты.

В коридоре напротив его комнаты на корточках, спиной прислонившись к стене, сидел Воронцов. Сенька уже привык к этой его странной позе и не удивился, присел рядом.

— Ну что, будем работать? — помолчав, спросил Андрей.

— Будем, чего ж делать…. - вздохнул Сенька. — Тогда пошли.

По дороге Воронцов кивнул на глухую зеленую дверь:

— Библиотека.

— И чего?

— В объяснения вдаваться не буду, — нахмурился Андрей. — Во всяком случае — пока. Но коли уж ты мне поверил, так и — здесь верь. Надо читать, чтобы… чтобы вылечиться… Много, много… читать, учиться… Не как в школе… Если не знаешь, сначала… Зина, я — поможем выбрать, подскажем. Потом — сам…

— Ага, — язвительно прервал его Сенька. — Это вы всех заставляете, да?

— Кого — всех?! — изумился Воронцов.

— Да-а… Вон Глашку тоже… А она и не хочет вовсе! — тоном ябеды первоклассницы проблеял Сенька.

— Так ты познакомился с Глашей? — Андрей удивился еще больше, хотя, казалось бы, больше уже и некуда. — И она пошла на контакт с тобой? И что… что же ты о ней знаешь?

— Все! — торжествующе сказал Сенька, испытывая несказанно приятное чувство оттого, что мог ущучить Воронцова. — И как она будущее предсказывала, и как в деревне жила, и как ее чуть не убили, потому что ведьмой считали… И как Зина ее книжки читать заставляет…

— Фантастика! — прошептал Воронцов, потирая лоб. — В таком случае я попрошу тебя… Хотя нет! — резко прервал сам себя, пробормотал под нос: — Еще больше замкнется, догадается, догадается непременно… — и добавил вслух: — Постарайся помочь ей. Если сможешь, конечно. — Глянул прямо в Сенькины узковатые, припухшие глаза.

— А сейчас она где? Почему в столовую не пришла? — решился спросить мальчик.

— Не волнуйся, ничего страшного с ней не случилось, — успокоил его Андрей. — У Глаши такие перепады обычны… К вечеру она, должно быть, появится… Или завтра…

— Угу, — недоверчиво сказал Сенька и исподлобья испытующе поглядел на Андрея.

Воронцов выдержал его взгляд и улыбнулся.

* * *

В большой светлой комнате посередине стоял стол. На нем лежали бумаги и стоял графин с мутной водой, которую, должно быть, уже месяц не меняли. Стулья стояли где попало. На стульях в разных позах сидели люди. Все вместе было похоже на сцену театра, который однажды приезжал в Сталеварск на гастроли и куда совсем еще маленький Сенька ходил с классом Коляна. В той пьесе Сенька почти ничего не понял, кроме того, что один человек в черном костюме очень хотел скорей запустить какой-то цех, а второй по-всякому мешал ему это сделать. Когда Сенька обратился за разъяснениями к Коляну, тот ответил предельно коротко: «Мура все!»

— Вот, познакомьтесь, — Сенька Славский! — сказал Андрей людям в комнате.

Люди задвигались и оказались не театральными, а вполне живыми.

— Очень приятно, — доброжелательно откликнулся один из сидящих. — Садись, Андрей. Садись, Сеня.

Сеньке придвинули стул. Он сел, как подломился. Андрей остался стоять, прислонившись к стене.

— Ну, расскажи нам о себе, Сеня, — улыбаясь, попросил мужчина в бордовом галстуке с серебряной полосой наискосок. — Андрей Андреич немного говорил нам, но хотелось бы послушать, как ты сам оцениваешь ситуацию… Так что ты можешь? Чего не можешь?

Никогда, пожалуй, Сенька не видел сразу столько трезвых, хорошо одетых людей. Только по телевизору. Да еще, может, когда он посадил в портфель к учительнице ботаники злющего помоечного кота и тот, вырвавшись оттуда, разбил наглядное пособие — семядоли и расцарапал Нонне Трофимовне подбородок. Тогда Сеньку вызывали на педсовет, но там были одни тетки, и они Сеньку ругали. А здесь — вроде смотрят по-доброму, да и женщин всего две — почти незаметная в углу Зина, и другая, с белыми волосами, в короткой кожаной юбке.

Сенька вдруг ощутил, что его трясет, как при простуде. И никак не сомкнуть челюсти. Зубы мелко лязгали друг о друга, а рот наполнился противной вязкой слюной. Сенька сам на себя разозлился.

«А чего стрематься-то? — сказал он себе. — Ну чего они мне сделают?.. Да ничего!» Он вспомнил усмешливую плоскую физиономию брата, потом корявые строчки его письма: «Со мной все в норме, потому как смотрю в оба и не ломаюсь. Чего и тебе, Сенька, советую. Наглость города берет. Если спросишь: можно? — тебе, так и знай, ответят: нельзя! Так мир стоит, ничего с этим не сделаешь. Делай, как мозги подсказывают, а там разберешься, что к чему. И не стремайся никогда, а не то съедят…» Вспомнив, Сенька улыбнулся куда спокойнее. Молодец Колян! Мать все время ревела, боялась за него, что порешат в колонии. А зря. Колян нигде не пропадет. Не из таких. И Сенька не из таких.

Сенька засмеялся.

— А вот не угодно ли почтеннейшей публике! — тоненько выкрикнул он прямо в лицо ближайшему соседу. — Горшки опрокидываем, стены облупляем, занавески поджигаем! Кому пару — отдам задаром!

— Сенька! Ты чего?! — тревожно подался вперед Воронцов.

На мгновение Сеньке стало стыдно, но возникшее было ощущение тут же исчезло, снова уступив место раздражению: чего они на него, в самом деле, глазеют? В зоопарке, что ли? Вспомнилось вдруг, как они мальцами бегали смотреть на алкашей, свалившихся в Вечную Лужу за универсамом, и спорили на гривенник: захлебнутся или не захлебнутся?

— А вот также барабашки жареные, печеные, вареные! Ко всеобщему удовольствию почтеннейшей публики!

— Ладно, барабашка несчастная! — Бордовый Галстук жестом остановил Андрея и усмехнулся. — Кончай ломать комедию. И не бойся — не съедим мы тебя. Разговор серьезный, дело тоже нешуточное… Расскажи, как в первый раз было…

— Ну, не хотите — не надо! — Сенька пожал плечами и кончил ломать комедию. И совсем успокоился. Потом задумался, как бы это половчее ответить на заданный вопрос. О первом разе он решил умолчать и начал, сразу со второго.

— Сначала фикус был, — твердо сказал он. — Иду это я но улице, вижу: на третьем этаже окно раскрыто и кадка с фикусом стоит. Огромная такая! Ого, думаю, какой фикус! И вдруг он как опрокинется, как вниз полетит! Как грохнется! Я еле отскочить успел, и то по ноге чем-то попало. Но я тогда ничего не подумал, — добавил Сенька. — Решил, что кто-то его незаметно изнутри столкнул. Совсем, думал, с ума посходили, фикусы из окна выбрасывают!

— Та-ак, — протянул высокий лысоватый парень и испытующе глянул на Сеньку. — А когда ты догадался, что это связано с тобой?

— Да в самом конце! — воскликнул Сенька. — Догадался и до вас поехал!

— Погоди, погоди, Артем! — перебил парня Бордовый Галстук. — А вот скажи, Сеня, когда упал фикус, ты не хотел, чтоб он падал?

— Да что ж я, придурок, что ли?! — возмутился Сенька. — Я ж по тому тротуару шел, что под домом…

— Хорошо, хорошо!.. А не помнишь, какое у тебя было настроение?

— Помню — паршивое! — усмехнулся Сенька. — Мне как раз тогда училка в дневнике целый роман накатала и мать в школу вызывала…

— Вот! — назидательно сказал Бордовый Галстук, обращаясь к собравшимся, а лысоватый блеснул близорукими глазами и спросил заинтересованно:

— Это за что же?

«Ишь, интересуется! — усмехнулся про себя Сенька. — Небось в школе отличником был…»

— Да так что-то, забыл… — соврал он.

Да и какое им дело до Сенькиных дел! И до того, что как Коляна в колонию спровадили, так училки словно сбесились. Если где что, так сразу — Сенька! Даже если он и вообще ни при чем. Обидно! Не в Сенькином обычае жаловаться, но как-то достали — рассказал матери. Отчим слышал. Мать — в слезы, Сенька уж пожалел, что заикнулся. Ну училки, ну чего с них взять — дуры несчастные!.. А отчим вдруг с шеи покраснел, сказал: «Мария, не реви!» А на следующий день в школу пришел. Сенька обалдел.

Стоит отчим перед училкой как гора и молчит, только цветом кирпичным наливается… Училка — туда-сюда, а он ей: «Чего к мальцу цепляетесь?» Она раскудахталась: это, то, вы не знаете, влияние старшего брата, яблоко от яблони… Отчим воздух ладонью рубанул, аж засвистело. Училка в сторону шарахнулась. Сказал, как камень уронил: «Чепуха!» — и прочь пошел.

Сеньку в покое оставили. А теперь он отчима подвел — сбежал невесть куда, будто и правда блатной либо придурок. Нехорошо. А как ему объяснишь?

«Расскажу потом, когда-нибудь…» — утешил себя Сенька и снова прислушался к закипавшему вокруг спору.

— Ну даже если и так! — обращаясь к Бордовому Галстуку, говорил Артем. — Так что из этого следует? Ровным счетом ничего. Для объяснения сути — ничего!

— Так я не понял, что Сеня может? — ни к кому не обращаясь, спросил лохматый человек в мягком трикотажном костюме, похожем на пижаму.

Не разглядев, Сенька принял бы его за обитателя клиники.

— Ничего, Игорь, я же сказал — ничего! — устало ответил Андрей. — С ним надо работать. Никакого управления — я же сказал…

— Так зачем же тогда?.. — начал Артем, но его перебила пышноволосая блондинка.

— Я знаю — зачем! — низким красивым голосом сказала она. — Андрей приволок еще одно подтверждение своей гипотезы…

— Какой? — спросило сразу несколько голосов.

— А! Дети-мутанты из промзоны… — пренебрежительно пробормотал Бордовый Галстук. — Я читал об этом в одном фантастическом романе годов шестидесятых…

— Я тоже предпочел бы фантастический роман, — спокойно и отчужденно заметил Андрей.

— Андрей, объяснись, — попросила молчавшая до сих пор Зина. — Не все знают, о чем речь.

— Да. Я не понял, — поддержал ее лохматый Игорь.

— Это не гипотеза, — начал Андрей. — Скорее наблюдение… Вы обращали внимание, что во всех «барабашковидных» ситуациях есть два общих момента: первое — уровень образования всех участников не превышает среднеспециальный… — Многие в комнате кивнули. Бордовый Галстук остался неподвижен. — И второе: во всех случаях на одном из планов присутствуют дети. Точнее — подростки…

— Так, так. — Игорь замотал лохматой головой, откидывая падающие на глаза волосы. — И что же ты предполагаешь?

— Я предполагаю самую простую вещь. То есть она самая простая по сравнению со всеми этими гипотезами о душах предков, о рехнувшихся космических пришельцах и т. д. Барабашки — это дети. Подростки. С необычными возможностями, о которых они и сами не всегда знают. Отсюда — кажущаяся бессмысленность и алогичность всех подобных случаев… Сенька — наглядная тому иллюстрация…

— Но почему? — спросила блондинка.

— Если бы я знал! — Андрей пожал плечами.

— Но что-то ты думаешь! — настойчиво возразил Артем.

— Я думаю, — грустно ответил Андрей. — И получается печально и банально, как в наших ежедневных газетах. Это — третье поколение хронических пьяниц и алкоголиков. Без корней. Без среды обитания. Это — отравленная земля, вода, воздух…

— В ООН, в ООН, — замахал рукой Бордовый Галстук. — В крайнем случае — в ЮНЕСКО. Оздоровим экологию, иначе мы все превратимся в барабашек!..

Андрей чуть заметно побледнел и потемнел глазами.

— Сеня, — снова вмешалась блондинка, — а где ты живешь?

— В Сталеварске.

— Что за город, расскажи. Там что, сталь варят, да?

— Не! — усмехнулся Сенька. — Никакую сталь у нас сроду не варили. У нас комбинат химический. Пластмассы какие-то…

— А отчего же — Сталеварск? — удивился Игорь.

— Это смешно, — пообещал Сенька. — Я сейчас расскажу… Вообще-то был — Сталинск. Когда комбинат строили. В честь Сталина. Потом переименовали. Стал Сталеварск, чтобы букв поменьше менять. На комбинате на крыше лозунг: «Труженики Сталеварска! Крепите Родину делами своими!» — так видно: четыре буквы старые, а дальше новые, другие немножко… Теперь митинг у Горсовета был, чтобы отменили все. А еще ветераны подписку собирают, чтобы опять — Сталинск. Отчим расписался…

— У тебя что ж, отчим — сталинист, что ли? — весело спросил молодой парень с тощей козлиной бородкой.

Сенька нахмурился — в голосе парня ему послышалась издевка, однако ответил:

— Он сказал: все отменять — ничего не останется. Что было, то было. Откуда новое возьмем?

— Правильно сказал, — поддержал отчима Бордовый Галстук, а блондинка предложила:

— Может, историческое название вернуть? Как раньше-то город назывался?

— Раньше, до комбината, соседка рассказывала, деревня была, — усмехнулся Сенька. — Называлась Голодай. Можно вернуть, конечно…

Все, кроме Андрея, засмеялись.

— Я думаю, можно отпустить Сеню, — сказал Бордовый Галстук. — А мы тут еще обсудим кое-что…

Сенька, не торопясь уходить, вопросительно взглянул на Андрея. Невелика от Сеньки поддержка, но оставлять Воронцова одного ему не хотелось. Андрей кивнул.

— Ну ладно! До свидания всей честной компании! — Сенька шутовски раскланялся и задом, провожаемый улыбками, вышел в распахнутую кем-то дверь. Закрыл ее за собой, приложил ухо, убедился, что подслушать ничего не удастся, и, вздохнув, пошел к себе.

Когда Сенька вошел в свою комнату, сразу понял — что-то изменилось. Не сразу догадался — что. Завертел головой и сообразил: Зина. Над кроватью висел смешной плетеный медвежонок с палочкой в коротких лапках. А на окне — аккуратный горшочек с толстым упрямым ростком, растопырившим лиловые резные листья.

Сенька улыбнулся, достал из тумбочки стакан, сходил в туалет, набрал воды и полил и без того влажную землю. Наклонился, понюхал. Росток пах тепло и вкусно. «Как у Зины в кабинете», — вспомнил Сенька и улыбнулся еще раз.

К столовой Сенька пришел рано, дверь еще была закрыта. Проходя мимо библиотеки, подумал: «Заглянуть, что ли?» — и сам себе удивился. Потом стал думать про другое: придет ли Глашка? Воронцов сказал: помоги ей. А как помочь? Надо бы спросить при случае.

Глашка пришла. Во вчерашнем зеленом платье, вроде бы побледнела чуть. А может, показалось. «Ты где была?» — хотел было спросить Сенька, но не спросил. Вместо этого кивнул на прыщавого парня (он ел за отдельным столиком в углу) и прошептал:

— Придурочный какой-то. Я на обеде спросил про телевизор, так он сбежал…

— Это Роман, — также шепотом объяснила Глашка. — Его в подвале нашли. Он не помнит ничего. И с космосом разговаривает.

— С каким космосом? — не понял Сенька. — С космонавтами, что ли?

Глашка кивнула.

— С нашими?

— С нашими вроде тоже может. Его тут возили куда-то, вроде получилось.

— Чудеса: — вздохнул Сенька. Собственные злоключения теперь вовсе не казались ему такими уж особенными. И это было приятно.

— Пошли теперь ко мне, — сказала Глашка после ужина.

— Пошли, — согласился Сенька. И застеснялся. Отчего-то идти к девочке в комнату казалось ему неприличным. А Глашка к нему — ничего, нормально.

Зашел и сразу стесняться перестал. У Глашки все было точь-в-точь как у него. Нипочем не скажешь, что здесь девочка живет. Такой же стакан на тумбочке. Койка застелена. Только цветок на окне не лиловый, а желто-зеленый, гнутый, будто под ветром склоненный.

Глашка проследила его взгляд, нахмурилась, а потом вдруг оживилась:

— Слушай, Сенька, а ты можешь все эти веники сгубить?

— Какие веники? — не понял Сенька.

— Ну, эти. — Глашка кивнула на горшок. — И в коридоре… И вообще, все… Не ломать там и не разбить, а чтобы они просто сдохли… Чтобы Зинка не догадалась. А? Барабашка ты или нет?

— Я не знаю, — смутился Сенька. — Только зачем тебе? Чем тебе цветы помешали?

— Терпеть не могу Зинкины цветочки! — знакомо ощерилась Глашка. — И саму Зинку тоже!

— Да почему? — воскликнул Сенька. — Что она тебе такого сделала?

— А ничего! — Глашка вздернула и без того курносый нос. — Чего она мне может сделать!

— Так чего же тогда?.. — недоумевал Сенька.

— А чего она пристает! — Девочка непримиримо сощурила глаза. — Вот как училка в интернате. Все они одинаковые. Мягко стелят, да жестко спать. Та тоже: Глашенька то, Глашенька се. И от девчонок защищала. И занималась со мной. Я, дура, и растаяла. Стала ей рассказывать все. А она осторожненько так: спросит и молчит. Или скажет: ты не хочешь — не говори…

— Чего говорить-то? — не удержался Сенька.

— А то! — Глашка сжала кулаки, глаза ее побурели. — Всем им одно и то же надо!.. Как дошло до дела, так я смекнула уже, чего ради она ко мне подкатывалась, да куда денешься!.. Ты, Глашенька, такая необыкновенная, тебя, Глашенька, никто не понимает! С тобой так интересно беседовать!.. А подумай сам, чего это ей со мной интересно, если я, кроме деревни нашей да Центральной, сроду ничего не видела? А?

— Ну, наверное, это… — замялся Сенька. — Хотела, чтоб предсказала ты ей…

— Во! — обрадовалась Глашка. — Точно! И я так поняла. Только поздно. А сначала-то растаяла, думала, дура набитая, что она просто так с добром ко мне… — Глашка скрипнула зубами и запрокинула назад голову, чтобы не вылились навернувшиеся слезы.

— Ну, а потом чего? — Сенька понимал, что Глашке тяжело говорить, но был не в силах сдержать свое любопытство.

— Потом ясно что, — вздохнула Глашка. — Чего хотела, того и добилась. Сказала я ей…

— Ну и чего вышло?

— Чего у училок выходит?.. Девочка у нее вышла. Танечка. Лицом смазливая, в нее. Нравом капризная.

— А муж?

— Без никакого мужа! — Глашка торжествующе улыбнулась. — Бросит он ее и уедет. У него дома-то — семья…

— Так и сказала ей? — ахнул Сенька.

— Так и сказала… А вот гляди! — снова оживилась девочка. — Как чудно получается! Нюре-то, почитай, то же самое вышло, а только ей — в радость, а училке — как гриб поганый съесть. Почему так?

— Ну, я-то почем знаю!

— Вот и я не знаю. А только она с тех пор на меня как на врага смертельного смотрела. Будто это я ей чего испортила…

— И чего?

— Да ничего! — усмехнулась Глашка. — От судьбы куда денешься? Небось сейчас уже с брюхом ходит…

— А ты?

— Чего я? Я жила — как спала. Потом думаю — чего? Хотела уж сон-ягодой отравиться. Ждала, как поспеет… Тут меня Андрей и увез. Кто ему про меня сболтнул — по сей день не знаю. Но за то ему спасибо…

— Да-а… — Сенька покрутил головой и добавил глубокомысленно: — Вот ведь как бывает… — Сочувственно взглянул на Глашку, помолчав, спросил все же: — А Зина-то тут при чем?

— А притом! Все они одинаковые. И она тоже!

— Тоже предсказать просит? — догадался Сенька.

— Ну-у, не просит впрямую-то, а так… — Глашка прищелкнула пальцами. — Вроде и не за себя…

— Тоже про мужа?

— Какой у нее муж! — презрительно фыркнула Глашка. — От горшка — два вершка… Кому нужна недомерка такая!

— Ну почему-у… — протянул Сенька. Прямо вступиться за Зину он не решался, боясь разозлить Глашку, но и с оценкой ее был не согласен.

— Она, понимаешь, все про Андрея выспрашивает… — Глашку так перекосило от злости, что Сенька даже испугался.

— «Ты можешь ему помочь!.. Ему тяжело!.. Ты не хочешь»! — передразнила она. — Будто я не знаю, чего ей надо… А только не будет этого! — вдруг с силой выкрикнула Глашка. — Нипочем не будет!

— Чего не будет-то? — спросил наконец запутавшийся Сенька.

— А того! Все — одинаковы!.. Ты небось тоже. — Глашка подозрительно взглянула на мальчика. — Думаешь, поломаюсь, поломаюсь — и расскажу, да? Так? Так?! — Глаза у Глашки вспыхнули злым желтым огнем.

— Да ну тебя, Глашка! — с деланным равнодушием сказал Сенька. — Ты, видать, совсем рехнулась. От переживаний-то. Мало ли людей, которые ничего не предсказывают! Так и чего — не разговаривать с ними, что ли?

— Да, наверное, — мигом остыла Глашка и добавила жалобно: — Рехнешься тут…

— Ничего, прорвемся. — Сенька неожиданно почувствовал себя взрослым, протянул руку и погладил Глашкины тонкие пальцы, бессильно лежащие на столе. И тут же испугался: сейчас Глашка окрысится, завизжит. Но девочка вроде бы и не заметила ничего, даже руку не отдернула. Сенька облегченно вздохнул.

— Ну, так чего, с вениками-то? — напомнила Глашка. — Можешь?

— Я не знаю, — осторожно сказал Сенька. — Вообще-то вряд ли… У меня горит чего-то, падает, да и то… Само по себе вроде…

— А-а… — разочарованно протянула Глашка и задумалась. — Вальтер — мог. У него сила была. Только не захотел, наверное. Они еще больше расти стали. Как сумасшедшие.

— А кто такой этот Вальтер?

— Не знаю, — неожиданно ласково улыбнулась Глашка. — Вальтер — это Вальтер. У него сила на живое была. И добро. Повариха крыс отравой морила, а он их оживлял. Они за ним потом как собачки ходили. По коридору. Представляешь? Повариха раз увидела и прямо посередине в обморок грохнулась. Вот умора-то! Очнулась, а перед ней Вальтер стоит и две крысы сидят на задних лапках и смотрят. Она опять — бац! Представляешь?

— Да-а, — протянул Сенька и посочувствовал поварихе. Крыс он терпеть не мог. Прямо в дрожь бросало, как видел. — А куда этот Вальтер теперь делся?

— Не знаю, — погрустнев, сказала Глашка и, помолчав, добавила обреченно: — Все куда-нибудь деваются…

— М-да, — вроде бы согласился Сенька и не стал больше Глашку ни о чем расспрашивать. Но все это ему как-то очень не понравилось.

* * *

Время шло. Сенька совсем освоился, перестал шугаться и даже привык к странным обитателям клиники. Научился разговаривать с прыщавым Романом, который больше не боялся его и красиво рассказывал про Звездный Космос, про чужие планеты, про затерявшихся в просторах Вселенной космонавтов. Сенька никак не мог понять, что это за космонавты, но в общем-то его это не очень интересовало. Слушать Романа ему нравилось. Иной раз не хуже, чем видики смотреть про звездные войны… Сенька никому не говорил, но про себя думал, что Роман когда-то этих самых видиков посмотрел слишком много и рехнулся. Однако предположение свое держал при себе: не его это дело, умные люди сами разберутся…

Еще познакомился с Гаянэ. Если это, конечно, можно назвать знакомством. Гаянэ останавливала на нем лучистые глаза и иногда говорила нараспев: «Се-эн-ня-а…» От Глашки Сенька знал: ослепительно красивая Гаянэ — сванка, грузинка. Всю их семью вместе с домом накрыло лавиной. Все погибли, только Гаянэ откопали живой. Она выжила, поправилась, но на эту землю так и не вернулась. Жила в каком-то другом, очень красивом мире, похожем на рай. Там общалась с матерью, отцом, братьями. И коротать бы Гаянэ свои дни в сумасшедшем доме, если бы ей изредка из этого мира кое-что не перепадало: то диковинно-красивый цветок, то странной формы графин с прозрачной, густой, как мед, жидкостью, то мерцающий зеленым светом граненый камень… У Глашки в тумбочке лежало переливающееся всеми цветами радуги перо — подарок Гаянэ. Иногда Глашка щекотала им Сеньку. Он щекотки безумно боялся, но тут даже сопротивляться не мог, убегал — боялся попортить такую шикарную вещь.

А про Глашку ничего нельзя было сказать наверняка. Иногда она была как все люди — болтала, смеялась, дразнила Сеньку. А потом вдруг пропадала на день, на два, на неделю, не ходила в столовую, не показывалась в коридоре, на стук не отзывалась… Потом появлялась как ни в чем не бывало. Сенька не молчал, спрашивал: «Чего это с тобой?» Она, смотря по настроению, когда отмахивалась, когда крысилась на него: «Не твое собачье дело!»

Сенька обижался, уходил, но долго злиться не мог. Глашка сама приходила, звала — он с ней мирился, а про себя клялся, что уж это — в самый распоследний раз…

По вторникам, четвергам и субботам он занимался с Воронцовым. Андрей был неизменно терпелив, голоса никогда не повышал, но вроде бы со времени их первой встречи похудел, и одежда висела на нем, как на вешалке.

Дела у Сеньки шли не ахти как, и ему даже перед Воронцовым стыдно было: столько с ним возится, и все зазря.

— Это потому, что мне здесь злиться не на что, — потупившись, объяснял он Андрею. — Все хорошо, вот ничего и не выходит…

— Может, мне тебе по шее съездить раз-другой? — улыбался Андрей, а потом утешал: — Ничего, Сенька, не горюй. Все выйдет…

Сначала Сенька боялся, а теперь уж и хотел, чтоб вышло. Да не выходило. «А может, оно и совсем прошло?» — размышлял он по вечерам и не мог понять, нравится ему это предположение или не нравится. А еще несколько месяцев назад он ни о чем другом и думать не мог — только бы вылечиться.

«И чего ж тогда? Тогда, выходит, надо мне домой ехать, — думал он. — Там у матери ребятенок уж народился… Не до меня… А здесь чего же сидеть? Время у людей отнимать…» От таких мыслей Сеньке становилось тревожно и неуютно. И посоветоваться не с кем. У Андрея и так забот полон рот. Это Сенька нутром чувствовал и не лез к нему со своими проблемами. Зина? Она ему по-прежнему нравилась, но Глашкина непримиримая неприязнь словно ставила какую-то стену на пути к ней. Колян? Ему можно было написать, но чтобы получить ответ, придется назвать адрес, раскрыться. А вдруг до матери с отчимом дойдет? Это в Сенькины планы пока не входило…

И еще. Сам себе удивляясь, Сенька начал читать. Сначала — от безделья, когда Глашка в тумане и поговорить не с кем. Потом увлекся и сам уже стал ходить к Зине, брать ключ и с удовольствием рыться в книгах, которые стояли на грубых деревянных полках без всякой видимой системы.

Искал в книгах ответы на свои вопросы. Современные отставил сразу, понял: не найдет, на какое-то время утонул в фантастике, потом устал, все стало казаться одинаковым, повторяющим одно другое.

И надолго застрял на исторических романах. Читал запоем, отрываясь лишь тогда, когда строчки начинали прыгать перед глазами, а над страницами, сходясь-расходясь, зависали радужные круги. Жизнь в романах шла чудная, до того на Сенькину непохожая, что оторопь брала. А подумаешь — в чем-то и сходство есть…

Потом пересказывал Глашке. Она сама читать отказывалась наотрез, но Сеньку слушала внимательно и с удовольствием. Одни герои ей нравились, другие — нет. А Сеньке все нравилось, он просто кайф ловил… И не мог отделаться от ощущения, что книги в библиотеке меняются. Вот здесь на полке этой книги не было, а вдруг появилась. Следил даже, но никто на его глазах в библиотеку не входил. Только Зина с кувшином — цветы полить.

Читал, читал Сенька всякие исторические книги, и интересная мысль у него в голове появилась. Появилась и поселилась плотно, будто всегда жила. А обсудить, поговорить не с кем. Глашка слушать-то слушала, а обсуждать — увольте, только усмехается препротивно — и все. Да и не ее ума это дело. Такое только ученый человек рассудить может. Чего попусту язык-то чесать? К Воронцову это — больше не к кому.

Серьезное дело серьезной подготовки требует. Момент Сенька подбирал тщательно, чтоб не между делом. Время чтоб было, и настроение, и, само собой, чтоб не отвлекал никто. Выбрал все, сошлось копейка в копейку, тут, откуда ни возьмись, — Глашка. Черти ее принесли, не иначе. Ведьма все же. Села в угол, коленки обхватила, глаза зеленые вытаращила и никуда уходить не собирается. А Сенька уж настроился, разговор с Воронцовым завел. Чего ж теперь, бросать все, еще ждать? «А и черт с ней! — подумал. — Пускай сидит, коли приперлась!»

Начал издалека.

— А вот скажите, Андрей, как вам в книгах исторических видится? Кто всех лучше?

— Как — лучше? — не понял Воронцов.

— Ну, чтоб нравился. И вообще… — Сенька помахал в воздухе широкой пятерней, щелкнул короткими пальцами.

— Герой, что ли, любимый?

— Ну вроде. Да, в общем…

Андрей задумался, потер лоб. А Сенька заторопился, не снес им же самим заданной степенности:

— А вот Спартак, да? Правда, силен мужик, да? И за благородное дело боролся. Чтоб рабов освободить… Если бы его не предали, Кассий бы его нипочем не победил! Правда, да?

— Ну, наверное… — без особого энтузиазма согласился Воронцов.

Сенька, уловив сомнение в его голосе, уже готов был броситься на защиту любимого героя, как вдруг в разговор встряла Глашка.

— А мне княгиня Ольга нравится, — серьезно сказала она. — Здорово она с древлянами разделалась. Которые ее мужа убили…

— И не жалко тебе древлян? — спросил Андрей. — Игорь-то, насколько я понимаю, и сам не без греха. Дани-то с древлян, помнится, лишку взял…

— Нисколько не жалко! Дань взял — что ж теперь, убивать, что ли?! — запальчиво крикнула Глашка. — А Ольга — молодец! Хоть и баба, а любого мужика за пояс заткнет. И хитрая, и умная…

— Баба завсегда за бабу вступится! — усмехнулся Сенька.

Глашка метнула на него яростный взгляд, но Воронцов не дал ссоре разгореться.

— У меня в древней истории три любимых персонажа, — не возражая более, сказал он.

— Кто? — подался вперед Сенька и загадал на Спартака, Александра Македонского и еще — то ли Пугачев, то ли Степан Разин — между ними он никак не мог выбрать.

— Ашока, Марк Аврелий и Всеслав Полоцкий, — улыбнулся Андрей.

— Ну-у, — разочарованно протянул Сенька. — А кто они такие? Я никого не знаю…

— Ашока — царь, — по-прежнему улыбаясь, объяснил Андрей. — В древней Индии. Марк Аврелий Антоний — римский император. А Всеслав Полоцкий — русский князь. Из XI века.

— Ну, и чего они такого сделали? — Сеньку точила обида за Спартака. И Марк Аврелий с Ашокой ему заранее не нравились. Всеслав этот — пускай, русский все-таки, а среди римских императоров разве могли быть хорошие люди?

— Ашока жил в Индии почти две с половиной тысячи лет назад. И воевал с соседней страной, Калингой…

— Странная страна, — удивился Сенька. — А теперь она где?

— Теперь такой страны нет, — объяснил Андрей. — Есть индийская провинция — Орисса… Так вот, в этой войне сто тысяч человек погибло и сто пятьдесят было взято в плен. Когда Ашоке об этом доложили, он задумался: а ради чего, собственно, люди убивают друг друга? И хотя в той войне он победил, но больше не воевал и велел выбить на камне надпись о том, что он раскаивается, винит себя в гибели людей и впредь обязуется строго соблюдать заветы принятой им религии — буддизма, который убийство категорически отрицает…

— Гм-м, — промычал Сенька, не увидевший в деяниях Ашоки никакой особой доблести. — А этот, император, чего?

— Марк Аврелий был не только римским императором, но еще и писателем-стоиком. У нас в языке есть слово «стойкий». «Стойкий оловянный солдатик» — помните? Вот отсюда ниточка назад, к римлянам, — стоик, стоицизм. Они учили: будь чист, познавай себя, избегай излишества — и будешь счастлив. Марк Аврелий книгу написал. «Наедине с собой» называется. Прекрасная, между прочим, книга…

Сенька смотрел насупившись, а Глашка спросила заинтересованно:

— Ну, а этот — князь? Тоже дома сидел, книжки писал?

— Нет! — усмехнулся Андрей. — Князь Всеслав всю жизнь воевал. На благо своего Полоцкого княжества. И оно при нем процветало… А люди считали его, — тут Андрей коротко, но пристально глянул на Глашку, — чародеем, оборотнем. Будто мог он в волка превращаться и диким зверем по лесам рыскать… А вот однажды восстали люди в Киеве, тогдашней столице, своего князя сбросили и поставили княжить Всеслава, который в то время у скинутого князя в плену был. А в те времена, скажу я вам, чего только не делали, чтоб в столице великим князем стать! И братьев убивали, и чужеземцев на Русь водили… А Всеславу, считай, даром досталось… Так вот, покняжил он честь по чести, но недолго, а потом в одну ночь вдруг взял да исчез вместе с дружиной. Может, волком, обернулся…

— Здорово! — решительно сказал Сенька. — Про тех, предыдущих, уж извиняйте мою тупость, я не понял — чего в них такого особенного. А этот князь — нормальный мужик. И… и я как раз спросить хотел… Чтоб вы мне, Андрей, разъяснили: мерещится мне или так оно и есть… Я вот раньше не читал почти, потому и не знал, а сейчас какую книжку ни возьму, про какое время ни написано, а все хоть один колдун там, или оборотень, или еще кто да найдется. И исторические вроде книги, без брехни должны быть. Чего ж это получается — придумали их всех, что ли, или правда это?

Еще не закончив вопроса, увидел Сенька, как подобрался, стал подчеркнуто серьезным Воронцов.

— Правда, — медленно, ощутимо взвешивая каждое слово, сказал он. — Не все, конечно. Есть и выдумки, фантазия. Но есть и правда. На все времена, где люди жили, одна. Только звали ее везде по-разному…

— Так это что же выходит? — весело и напряженно, звенящим голосом спросил Сенька. — Выходит, Глашка и вправду — ведьма? А я? Я — кто же?

— Как ни назвать, лишь бы в печку не ставили, — рассудительно откликнулась Глашка из своего угла.

— И то верно, — вздохнул Андрей и спросил встречь: — Понял теперь, почему я тебе читать велел?

— Так вы про то же думали? — ахнул Сенька. — Отчего же сразу не сказали?

— Ты б не поверил.

— А ведь верно…. — Сенька помотал головой, утрясая в ней полученную информацию.

— А толку что? — подала голос Глашка. — Хоть сто книжек прочитай, а люди все те же. Где других взять?

— Ты права, Глаша, — опустив голову, сказал Андрей. — Но выход есть. Нужно самому стать другим…

— А-а… — Глашка пренебрежительно махнула рукой, а Сенька подался вперед, спросил:

— Как это — другим?

— Погоди, поймешь, — пообещал Андрей и прикрыл ладонью глаза, словно ему больно было глядеть на свет.

* * *

У себя в комнате Сенька сел на койку, подпер голову руками и предался размышлениям, которые, как ни крути, выходили не слишком веселыми.

Андрей никогда ничего не говорил прямо, видать, натура у него такая. А может, и вправду — сам поймешь, лучше запомнишь. В общем, что он имеет в виду — понятно. И в книгах про то же. Понятно все, кроме одного, — что делать Сеньке? Он чувствовал, что уже не тот, не такой, каким уезжал из Сталеварска. Сама поездка, институт, Воронцов, Глашка, чтение — все это изменило его, сделало другим. Каким? И главный вопрос, к которому он возвращался снова и снова: перестал ли он быть барабашкой?

От этого зависело все. Если перестал, тогда ему нечего делать в этом вновь обретенном и, если судить по книгам и намекам Андрея, не таком уж странном мире. Просто до сих пор Сенька ничего не знал о нем… Но теперь опять надо уходить, убегать неизвестно куда.

Вернуться в прежнее нельзя, потому что того Сеньки, который уезжал из Сталеварска, уже нет. Есть другой, привыкший к новым и чудным людям, к их разговорам, к книгам, ко всей новой жизни, которая теперь, когда ему грозила потеря ее, казалась гораздо интереснее предыдущей.

И все же выхода было только два: убедиться, что его странные способности, когда-то пугавшие почти до истерики, а теперь вроде бы и желанные, остались при нем, или возвращаться домой, в Сталеварск.

А что дома? Сенька вспомнил распаренные от стирки, теплые руки матери, смутную улыбку отчима на кирпично-красном лице, запах кабачковых оладий, и на мгновение его обдало теплой волной, засосало под ложечкой и отчаянно захотелось, чтобы все сложилось именно так… Но в следующую секунду перед его глазами уже встала тесная, заставленная мебелью комната, огромный материн живот, который теперь небось уже вопит в облупленной, еще от Сеньки оставшейся кроватке… а потом — вздернутый нос и сильные, вечно разбитые на костяшках руки брата… И вдруг как-то очень ясно Сенька, никогда, несмотря ни на что к блатным не тянувшийся, понял, что для него сейчас дорога домой — это дорога Коляна.

Стало смутно и зябко. Выходит, правы были затюканные училки, которые и говорить-то уже почти разучились и только кричат осипшими голосами? И правда, что яблоко от яблони?..

Сенька сжал голову руками и глухо застонал сквозь стиснутые зубы.

* * *

Каждый раз Глашка исчезала именно тогда, когда была нужна. Вот сейчас Сенька прочел новую книгу про викингов, и ему так хотелось кому-нибудь рассказать о том, какие они были замечательные и сильные люди, и как их все боялись, и сколько добычи привозили они в свои холодные скалистые фиорды, где преданно ждали их светловолосые жены….

Но Глашки, как назло, нигде не было. И в столовую она не пришла. Сеньку так распирало, что он решил написать письмо Коляну. Наверняка брату понравились бы викинги, да он и сам, родись в то время, небось не отказался бы стать морским разбойником. Грызя колпачок ручки, Сенька представил Коляна в доспехах, на носу гордого драккара, рассекающего холодные пенистые волны… В уме все получалось очень красиво, но на бумагу ложились корявые, ничего не выражающие слова. Промучавшись с полчаса, Сенька разозлился, отшвырнул листок и, чтобы успокоиться, вышел в коридор.

Пошел к Глашкиной двери, постучал, но, как всегда в таких случаях, ответа не получил. Злость подкатила к основанию языка, распирая горло, и вдруг захотелось ногой вдарить по двери, так, чтобы петли затрещали…

Сенька с трудом удержался, повернулся, чтобы уйти, напоследок обернулся, мазнул взглядом по матовому стеклу… И вдруг оно мягко и бесшумно, сотней осколков опало на пол. Грохот и звон Сенька услышал позднее, но сразу в рамке из ощетинившихся осколков увидел сидящую на кровати Глашку. Длинная ночная рубашка, натянутая на колени, прозрачные бирюзовые глаза, расширенные от удивления, из сползшего набок широкого ворота торчит узкое, острое плечо.

Почти в то же мгновение Глашка вскочила на ноги, спрыгнула на пол прямо в молочно-белые осколки, с ошалелым восторгом глянула на Сеньку:

— Это ты, да? Ты?! А еще можешь? Вон то, то разбей! — Глашка указала на оконное стекло. — Я хочу! Ну, чего же ты? Ну!!

— Глашка!.. — испугавшись, Сенька попытался ладонью заслониться от Глашкиного яростного напора, но и в нем самом изнутри поднималась какая-то радостная бешеная волна, сметающая сомнения и страхи, несущая упоение силой и вседозволенностью…

— Трус! Трус! Тряпка, огрызок! — завизжала Глашка. — Ну же, давай! Не можешь, не можешь, да?!

Оконное стекло с хрустальным звоном опрокинулось во двор.

— Ага! — бесновалась Глашка. — Еще! Еще! Бей все, Сенька! Круши! Пусть знают!

— Глашка, не надо! — беззвучно прошептал Сенька, но она услышала или догадалась, и знакомая крысиная мордочка проступила сквозь стертые возбуждением черты:

— Ты! Ты их боишься, да?! Вы все, вы все боитесь! Все паиньки! Все служите, как собачонки за конфетку! Пляши, пляши, Сенька! Не бойся, им понравится! — Она сама приплясывала в куче осколков, переступая босыми ногами, и Сенька, окинув ее взглядом, вдруг с кошмарной ясностью представил себе, как с ног до головы вспыхивает голубая фланелевая рубашка, как оранжевые языки лижут острое, высунувшееся из ворота плечо…

Чувствуя, как мутнеет сознание и жжет разом воспалившиеся глаза, Сенька согнулся, как от удара под ложечку, прикрыл голову ладонями и, задыхаясь от страха, понял, что не успеет, не сможет остановиться…

Тяжелые шаги бегущего человека громом отдались в ушах. Сенька, не разгибаясь, обернулся, глянул из-под локтя, увидел белого как мел Воронцова с застывшей улыбкой на губах, а над его плечом лучистые глаза Гаянэ…

Отшвырнув Сеньку к стене, Андрей прыгнул вперед, подхватил на руки скорчившуюся Глашку, прижал к себе. Она завизжала пронзительно, попыталась укусить его за руку.

Под плотно зажмуренными веками непонятно откуда взявшийся жар сжигал Сенькины мозги.

— Се-эня-а… — пропела Гаянэ и вытянула вперед узкую руку.

На открытой ладони лежала горсточка серебристого пепла. Гаянэ шагнула вперед и с неожиданной силой растерла пепел у Сеньки на лбу. Тут же сжала ладонь и отвернулась. На мгновение погас свет в лучистых глазах, обернулся внутрь.

— Гла-аша-а, — пропел хрустальный голос, и новая горстка пепла лежала на ладони.

Воронцов придержал Глашкины руки, повернул ее лицо к Гаянэ.

Сенька ощутил, как словно в прохладную ароматную воду окунулось его лицо. Огонь под веками потух, а в ушах зазвучала прекрасная спокойная музыка. «Во дает Гаянэ!» — восхищенно подумал он и выпрямился, прислонился спиной к стене. Ноги казались немного ватными, но в целом было очень хорошо…

Вспомнив, нашел глазами Глашку. Она скорчилась у ног склонившегося над ней Воронцова и тихо и беззвучно плакала. По коридору, не оборачиваясь, уходила-плыла, как в сказочном фильме или во сне, грузинка Гаянэ…

— Чем? — коротко спросил Воронцов, мотнув головой в сторону осколков.

— Так… — Сенька помахал в воздухе рукой. — И чего мне теперь будет?

— Ничего не будет, — устало сказал Воронцов. — Запомни состояние, в котором был. Как можно точнее. Иди к себе и вспоминай. Все, что сможешь.

— А она? — Сенька кивнул на Глашку.

— Она сейчас уснет.

— А откуда вы…

— Меня Гаянэ привела. Только я долго не мог понять, чего она хочет. Поэтому опоздал…

— Не опоздали, — вспомнив, поежился Сенька и вдруг, подавшись к Воронцову, крикнул шепотом: — Я убить могу!

— Знаю, — спокойно кивнул Воронцов. — Все могут. Кто топором, кто словом, кто взглядом… Но убивают не все. Будешь человеком — никого не убьешь.

— Но как?!

— Иди к себе, — повторил Воронцов. — Вспоминай. Запоминай. Думай.

* * *

Разные люди приходили к Воронцову. И разговаривали о разном. Андрей Сеньке ничего не говорил, но и не гнал его. Сенька редко уходил, чаще оставался, забивался в угол и старался стать как можно незаметнее. Понимал мало, больше слушал. Потом иногда из книг некоторые места услышанных разговоров прояснялись, как использованные переводные картинки. Это было почти как чудо.

А посетители и впрямь попадались чудные. Однажды пришли трое, завернутые в желтые занавески. У старшего на шее висел продолговатый барабан, похожий на переспевшую дыню. Сенька так пялился на их странную внешность, что почти не услышал, о чем они с Воронцовым толковали.

Бывало наоборот: посетители с виду — обычные люди, а как говорить начнут…

Часто приходил лохматый Игорь, которого Сенька приметил на общем сборе. Он начинал спорить с Воронцовым еще с порога и не переставал до прощального рукопожатия. Сенька иногда даже поражался: что за натура такая поперечная? Хоть бы когда с чем согласился, для разнообразия… Кое-что из их разговоров было для Сеньки вполне понятным…

— Не понимаю я тебя! — возмущался Игорь, стряхивая со лба непослушные пряди. — Ты — как та собака на сене! Владеешь таким материалом..

— Это не материал, это — люди, — устало возражал Воронцов. — В основном дети.

— Не придирайся к словам! — кипятился Игорь. — Я говорю про сугубо научную информацию. Ты же водишь всех за нос, думаешь, я не вижу? И другие видят… Засекретил сам себя до предела, вешаешь всем лапшу на уши… Зачем?

— А ты не понимаешь? Правда?

— Категорически не понимаю! — Игорь строптиво мотнул головой, словно хотел боднуть Воронцова.

— А что же я, по-твоему, должен делать? Обмотать их всех проводами и подключить амперметры? Продать на Запад за валюту? Открыть совместное предприятие по производству и эксплуатации барабашек?

— Хорошо, тогда объясни мне, что ты делаешь? — несколько обескураженно спросил Игорь. — Если хочешь знать мое, да и не только мое мнение, ты, владея уникальным материалом, да, научным материалом, тянешь резину. По совершенно непонятным ни для кого причинам. Честно говоря, я не понимаю, как тебя начальство еще терпит…

— Терпят с трудом, — усмехнулся Воронцов, — потому что у него нет другого выхода. Ни с кем, кроме меня, они работать не будут… А хочешь, я скажу тебе, но при одном условии…

— Я — никому! Могила! — истово поклялся Игорь.

— Да нет, я не о том, — грустно улыбнулся Воронцов. — Рассказывай кому хочешь, все равно тебе никто не поверит. Условие таково: я скажу тебе, что я делаю, а ты отстанешь от меня со своими идиотскими предложениями. Идет?

— Ну, пусть, — подумав, согласился Игорь. — А только зря ты так…

— Да нет, не сердись, — попросил Воронцов. — Твои предложения ослепительно хороши… в другом контексте. Так слушай: все, что я делаю, я делаю для того, чтобы научить их НЕ РАБОТАТЬ! Усвоил?

— Но почему? — потрясение спросил Игорь. Видно было, что сказанное Андреем никак не умещается в его голове.

— Объясняю еще раз. — Андрей сполз спиной по стене и опустился в свою любимую позу — на корточки. — Это не материал. Это люди, дети. Я не хочу, не могу их изучать, как если бы они были бактериями или вирусами. Я вижу свою задачу в том, чтобы спасти их от мира… и мир от них… Ты понимаешь?.. Ты хоть раз всерьез думал, что они такое… если отвлечься от науки?..

— Ну люди, — неуверенно пробормотал Игорь. — С необычными способностями. Так и надо выяснить…

— Какие к черту необычные способности! — в сердцах крикнул Воронцов. — Ты что, Игорь, в детстве сказки не читал? Легенды, мифы? Йогой не увлекался?.. Обычные у них способности, обычные-! Все это есть в мире! И всегда было! Понимаешь? Вспомни: предсказания, невидимость, левитация, телекинез, другие миры, духи… Что еще? Все это есть. Вспомни — тибетские маги, японские ниндзя, христианские аскеты…

— Не по-онял, — протянул Игорь. — Ты что же хочешь сказать?..

— Я хочу сказать, что Коран изучали в медресе четырнадцать лет, Веды — двадцать восемь, учеников к колдунам всех рангов брали лет с семи и учили до двадцати, а чаще это вообще наследовалось. Ниндзя готовили с четырех лет…

— Не по-онял, — повторил Игорь. — Веды, Коран… При чем тут твои…

— При том! — Матовые глаза Андрея сердито заблестели. — Я не знаю, что в них сломалось. И не хочу знать! Потому что все равно ничего не смогу исправить. Понял? Я наплевал на науку! Мне это не по зубам. Либо одно, либо другое. Я выбрал! Я хочу их спасти!

— Наплевал на науку?! Да ты рехнулся! — в тон Воронцову закричал Игорь. Брови его скрылись высоко под растрепанной челкой. — Тебя кто-то из них с ума свел! Ты идиот! От кого, от чего ты собираешься их спасать? Кто им здесь угрожает? Ты что, не понимаешь, что наш институт — самое безопасное для них место?

— Нет, это ты рехнулся, Игорь, — остывая, грустно сказал Воронцов. — Если не понимаешь очевидных вещей. Коран, Веды, колдуны — это же элементарно. Их готовили ко всем этим штукам. Они обучались им и, обучаясь, менялись сами. Они знали технику безопасности — понимаешь? Для себя и для других. И в любой системе всегда присутствовал либо высочайший уровень самодисциплины, либо масса запретов, которые нельзя было нарушать и которые как раз и служили тому, чтобы оградить людей и колдунов от произвола друг друга…

— Так, так, — заинтересовался Игорь. — Это мне понятно…

— А что имеем мы? Мутанты, уроды, гении — какая разница? Они получили все это без периода ученичества, сразу, как люди — то самое яблоко с древа познания. Помнишь, чем это для них кончилось?

— Ну, что-то совсем притчами заговорил… — Усмехнулся Игорь. — В пророки, что ли, готовишься? Объясни лучше, где ты все же видишь опасность? И почему такой странный путь? Все неизвестное страшно, пока оно не изучено. Так вот и надо…

— Ты знаешь, сколько их? Ты знаешь, где и почему они появляются?.. И я не знаю… А опасность… Ты что, романов фантастических не читал? Представляешь, чем они, неразвитые, тупые, невежественные, могут стать в чьих-то руках? Я хочу научить их, дать им толчок к саморазвитию и… спрятать. Да, спрятать! Потому что ты не хуже меня знаешь, что у нас сейчас делается. Все летит кувырком, и никто ничего не понимает. Кому взбредет в голову использовать их? И как?.. Ты Гаянэ хоть раз видел? Представь, что ждет ее в нашем мире?.. Представил?

Игорь низко опустил голову и, сжав одну кисть другой, противно хрустнул суставами длинных пальцев.

— А ты говоришь, от кого прятать… А наука… потом, когда-нибудь, может быть…

* * *

Под кроватью у Сеньки жил паук. С толстым серым брюшком и длинными мохнатыми ногами. Сенька звал его Тришкой и специально для него ловил на окнах в коридоре вялых осенних мух. Иногда мух в бумажном кулечке приносил Роман. Когда он не разговаривал с космосом, то очень беспокоился о том, как бы Сенькин паук не сдох с голоду. Когда-то Роман сам чуть не умер от голода, потому что ничего не помнил и не знал, где берут еду. И теперь обо всех заботился.

Тришка мух принимал с благодарностью и ловко упаковывал их в клейкую, чуть видную в полутьме паутину. Чтобы уборщица не тревожила Тришкины сети, Сенька сказал ей, что сам будет у себя убирать. Она охотно согласилась и с тех пор очень Сеньку полюбила и ставила его в пример всем остальным обитателям клиники.

— Вот ведь — пацан, а какой приличный! — ворчала она, елозя грязной тряпкой по полу. — Не то что другие некоторые!

Особенно уборщица не любила Гаянэ. При виде девушки ее прямо перекашивало.

— Прынцесса какая отыскалась! — ворчала она себе под нос. — Слова не скажет, не глянет даже. Ровно мы перед ней и не люди. Небось могла бы пыль-то на подоконнике протереть! Небось ручки-то белые не отсохли бы!

Зина несколько раз пыталась вразумить уборщицу, но та не унималась. Гаянэ вроде бы ничего не замечала и в ответ на откровенную ругань оставалась по-прежнему безмятежной, отчего женщина, естественно, еще больше заводилась.

Однажды уборщица, как всегда без стука, с ведром грязной воды ввалилась в комнату Гаянэ. Девушка, впервые глядя ей прямо в глаза, шагнула навстречу.

— Чур меня! — попятившись, пробормотала уборщица.

— Не печа-алься! — пропела Гаянэ и протянула ей большой прозрачный камень. Ладонь Гаянэ чуть заметно дрожала, и камень переливался всеми цветами радуги.

— Это ты мне, что ли? — недоверчиво спросила уборщица. — На кой он мне? А?

Гаянэ молчала, и женщина, осторожно приблизившись, издалека протянула руку и ощутила прохладную тяжесть камня в своей ладони…

— Это алмаз был! Точно! — доказывал Сенька безучастно слушавшему его Роману. Они сидели за одним столом и хлебали вермишелевый суп. — Стекляшки так играть не могут…

— А ты алмазы видал? — напрягшись, Роман включился в разговор.

— Не, не видал, — смутился Сенька. — Но я в книжках читал. Гаянэ добрая, а алмазы знаешь какие дорогущие…

Алмаз ли подарила Гаянэ уборщице или еще что — никто так и не узнал. На следующий день уборщица на работу не пришла, а потом Зина сказала, что она уволилась. Сенька понимающе прищелкнул языком, но никому больше своих догадок навязывать не стал.

* * *

Приходила к Воронцову и знакомая Сеньке блондинка с пышными волосами. Андрей говорил с ней неуверенно и мягко, а Зина, напротив, резко и даже, пожалуй, зло.

Всезнающая Глашка объяснила Сеньке, что блондинку звать Галя, что она вторая жена замдиректора и одновременно безнадежная любовь Воронцова. Сенька не поверил. Воронцов и безнадежная любовь — как-то не вязалось. В Сенькином представлении любовь, а тем более безнадежная — это что-то такое сомнительное, для хлюпиков, которые больше ни к чему дельному не пригодны, только вздыхать да охать. А Воронцов совсем не такой…

Однако к блондинке Гале он все же пригляделся.

С Воронцовым, как, впрочем, и с остальными, она говорила ровно, со спокойной уверенностью. Никогда дважды не приходила в одной и той же одежде. Красилась много, но не противно. И пудрой от нее никогда не воняло. Пару раз Сенька, затаившись, подслушал их с Воронцовым разговоры. В них не было ничего особенного.

— Знаешь, Андрей, — говорила Галя и смотрела при этом куда-то поверх головы Воронцова. — А я вот давно хотела тебя спросить: может, все наоборот? Может, твои пациенты — это не патология, а норма? Может, наступает такой век? Ведь во многих же религиях говорится…

— Нет, Галя, — возражал Андрей и при этом тоже смотрел куда-то вбок. — Конечно, норма и патология — понятия условные, и, может быть, когда-нибудь все будут такими… Но сейчас — это не норма. Это какое-то нарушение естественного хода вещей. Не знаю, чем оно вызвано. Скорее всего, нами самими…

— А ты не боишься их?

— Боюсь. Очень. Но не их, а самого факта их появления, факта, мало кому известного и совсем никому не понятного…

— Даже тебе? — Теперь Галя смотрела Андрею прямо в глаза, и узкая белая ладонь ее лежала у него на рукаве.

— Даже мне, — подтвердил Воронцов и сделал такое движение, будто хотел накрыть Галины пальцы свободной ладонью. Но вместо этого убрал руку.

— Слушай, Андрей, — продолжала Галя. — А я вот разговаривала с умными людьми… Они говорят, что это попытка иных миров, более тонких энергий вступить с нами в контакт. Может, предостеречь нас от чего-то. Может, научить чему-то… Хочешь, я тебя с теми людьми сведу? Они действительно образованные, не то что мы. И говорят интересно. Я о многом так, слышала вскользь, а получается — все так связано, как одна большая книга… Может, тебе тоже полезно будет? Вот, например, рериховская «Живая этика», «Агни-йога»… Знаешь?

— Слушай, Галя, — с заметным раздражением перебил Андрей. — Будь мы в Гималаях, среди вечных снегов, или в монастыре, или еще где-нибудь в том же духе, я, ей-богу, охотно потолковал бы с твоими умными людьми о тонких энергиях, об «Агни-йоге»… Но мы, знаешь ли, здесь и сейчас. И исходить надо именно из этого. Во всяком случае, мне. Потому что я за них отвечаю…

— Отвечаешь — перед кем?

— Перед собой хотя бы. Перед своей совестью. Тебе кажется, что этого мало? Что это устарело?!

— Нет, нет, Андрей! Не сердись, пожалуйста! — попросила Галя. — Я, может, дура, что-нибудь не так сказала. Не сердись… — Она осторожно погладила Воронцова по плечу, и тот сразу обмяк, замигал часто-часто, будто ему в глаз попала соринка.

— Ничего, Галя, — глухо сказал он. — Ты прости меня. Я все время на взводе, сама понимаешь. Иногда нервы не выдерживают… Это все ерунда… Прости…

Слушая весь этот вздор, Сенька удивлялся. Воронцов — голова, каких мало, да и блондинка вроде вовсе не дура набитая. Отчего же говорят они между собой как два придурка?

Ответа на этот вопрос Сенька так и не нашел, но, подслушав два-три разговора, уверился окончательно: врет Глашка, нет у Воронцова к Гале никакой безнадежной любви. Потому что ни одного слова про эту любовь сказано не было.

* * *

Все когда-то бывает в первый раз. С каждым человеком по-своему. Разные вещи люди про себя помнят. Кто-то помнит, как первый раз в школу пошел, кто-то — как в первый раз подрался по-настоящему, кто-то — как друга в первый раз встретил. Многое люди сами про себя не помнят. Ну, например, какое первое слово сказал или как на своих ногах пошел. Это родители помнят.

Сенька однажды тетрадку нашел старую. Листы уже с углов пожелтели, и обложек теперь таких не делают. Записи в тетрадке были все чернильные, и потому еще Сенька сразу признал — мать. Она ручек шариковых и до сего дня не жалует. Как учили ее в школе чернилами писать, так и пишет. Даже счета на квартплату или там записку отчиму, чего поесть. Специально для нее чернила в шкафчике стоят. А ручка вечно теряется. Сенька сколько раз свою, с обгрызенным кончиком, предлагал. Мать не берет, говорит — не умею. И правда, как возьмется шариком писать, так грязь на листке, будто пальцем размазано. Отчего так?

А в тетрадке еще про Коляна написано. Крупно так, буквы круглые, старательные. «Сегодня у Колюшки прорезался первый зуб». И дата. Чудно читать — Колюшка! «Сегодня Колюшка первый раз сам прошел от стола к дивану и ни разу не сел. А вчера увидел Нининого Тузика и сказал: „Ва-ва!“» И еще много всякого. Чудно! Трудно представить, что Колян был таким. Интересно, видал ли он ту тетрадку?

И про Сеньку есть. Только мало и коротко. Потому что отец тогда уже… Да чего говорить!

Последняя запись совсем короткая: «Сенечка увидел в небе луну и сказал: „Дай!“» И на последнем слове капля. Расплывшаяся, голубая. Может, водой капнуло, а может, еще чем…

Сенька помнит, как он в первый раз думал. Странно это, однако так. Тогда же и барабашкой в первый раз стал.

Когда Колян попался, мать два дня голосила, как по мертвому. Уж и отчим ее совестил, и соседи уговаривали — ничего не помогло. Сенька домой старался приходить пореже, все во дворе околачивался. Там все, естественно, уже знали, и было Сеньке со стороны дворовых пацанов полное уважение и сочувствие. Колян с товарищами уже числились в героях и гадали только, что им в этом кооперативном складе понадобилось. Сигареты, что ли? Жвачки? Кассеты, может?

Сенька, конечно, молчал, однако знал: из-за Машки-красотки все. Ей краски всякие для морды да колготки ажурные нужны. Колян про то знал. Для нее и полез.

Сенька устал от всего и во дворе, и дома и спрятался между гаражей. Присел на мокрый почерневший ящик, набитый грубой курчавой стружкой, и стал думать. Первый раз в жизни. До этого все как-то не о чем было.

Коляна он всегда уважал. Сколько себя помнил. Брат всегда — надежда и опора. Никогда Сеньку не подведет, что непонятно — разъяснит, обидит кто — из-под земли отроет. Теперь, по всему выходит, пришел Сеньке черед самому за себя стоять. Но это ерунда. Сенька не трус, не слабак, не придурок — выдюжит.

Но Колян? По-дворовому выходит, украл — вроде и правильно. Плохо, что попался. По-материному — хуже смерти. Кто прав? Сенька прислушался к себе. Тишина. Он даже испугался: что ж, выходит, он не знает, хорошо воровать или плохо? Конечно, плохо!

А Машкина краска — месячная отчимова зарплата. Тогда как? Для кого ж это? Не для Коляна, не для Машки, не для отчима с матерью. Для кого ж? Чего ж эти люди такое делают?

Сенька не хочет воровать. Он хочет жить честно. Но как? Что будет теперь с Коляном, с матерью? Что делать ему самому, к чему готовить себя в этой жизни?

Так думал Сенька в первый раз в жизни и ни до чего не мог додуматься. В голове с противным скрипом проворачивались какие-то шестеренки, перед глазами плыла грязная склизкая стена гаража.

Думать — тоже работа. Вскоре Сенька устал, проголодался, пошел домой. Дома полы не метены, обеда нет, мать в грязном халате ничком на диване лежит.

Сенька вздохнул, разбил на сковородку яйцо, налил простоквашу, съел с хлебом. Подумал вскользь: отчим со смены придет, ему-то еда толковая нужна! Разозлился на мать, вернулся в комнату, сказал отчужденно: «Будет реветь-то! Что толку?» — «Моя, моя вина во всем! — снова завелась мать. — Не уберегла, не устерегла, не углядела!..» Сенька не выдержал, усмехнулся — представил, как мать стережет Коляна. Потом вдруг взъярился окончательно. «Хватит!» — крикнул он, чувствуя, как словно горячий нарыв вспухает подо лбом. Вспомнил отца, испугался, попробовал переломить себя. И тут же зазвенели, посыпалась на пол осколки стекла… Мать как ошпаренная подскочила на диване, сунулась в окно: «Ох, ироды! Вот паразиты-то! Мало нам!..»

Сенька, окаменев, стоял у двери, безучастно смотрел, как мать собирает осколки в совок, несет в ведро, возит тряпкой по подоконнику. «Помог бы! — разом оттаяв, шумнула она на сына. — Что стоишь как пень? Небось твои же приятели и удружили!»

Потом мать долго искала по комнате камень, которым разбили стекло. Не нашла. Сенька отчего-то знал уже, что никакого камня не было, но гнал это знание прочь, ползал на карачках, искал вместе с матерью.

* * *

После истории с дверью дела у Сеньки пошли на лад. Он научился по команде Воронцова опрокидывать выставленные в ряд кегли, сначала все вместе, потом выборочно. Сдвигал с места, переворачивал на ребро и даже ставил на угол тяжелый деревянный куб…

И только поджечь ничего не мог. Стоило только подумать об этом, как мозг заливало леденящим ужасом, в котором тонуло все, кроме знакомой уже кошмарной картины: Глашка в пылающей ночной рубашке, оранжевые языки, лижущие острое плечо.

Сенька долго не решался рассказать об этом Андрею, но тот, видно, почуял что-то, сам завел разговор. Выслушав, сказал спокойно:

— Я так и понял. Это хорошо. Страх и должен быть страхом. Иначе люди калечили бы друг друга на каждом шагу… Ну, а тебе, сам понимаешь, надо быть вдвойне осторожным.

Сенька понимал. И потому читал, и слушал, и занимался как опсихелый. И чувствовал: что-то сгущается, назревает в его судьбе. И в судьбе остальных обитателей клиники тоже. Спрашивал у Глашки: «Ты же знаешь, должна знать — скажи!» Она, как всегда, отругивалась, но с каждым днем становилась все тише, печальней и зеленее. Иногда Сеньке страшно хотелось схватить ее за узкие плечи и потрясти что было сил, крикнуть: «Проснись, очнись, Глашка!» Но знал, что это не поможет, и только бессильно скрипел зубами, встречая равнодушный взгляд прозрачных желто-зеленых глаз…

Однажды не выдержал, сказал: «Знаешь, Глашка, ты вся такая зеленая, ну, как цветок там или куст… Иногда кажется, что ты скоро корни пустишь, листочки, говорить перестанешь…» — «Да? — отстранение улыбнулась Глашка и задумалась. Потом сказала мечтательно: — А хорошо бы… Я бы рябиной хотела быть. Чтоб над речкой. Ты стоишь, стоишь, солнце светит, дождик идет, птички по веткам скачут, а внизу вода бежит, бежит, бежит…»

Как-то в коридоре появились двое людей, совсем не похожих на обычных гостей Воронцова. Мужчина и женщина, немолодые уже, с сединой в тускло-черных волосах, оба черноглазые, горбоносые, похожие друг на друга. Они стояли в начале коридора и диковато озирались, не решаясь двинуться дальше. Сенька первым заметил их, подошел, спросил вежливо:

— Скажите, пожалуйста, вы к кому?

Посетители глянули на него с откровенным испугом, как бы невесть чего опасаясь, а женщина так и вовсе шагнула назад, скрылась за спиной мужчины. Сенька удивился, но виду не подал. Мужчина и женщина показались ему неуловимо похожими на кого-то…

— Вам, может, к Зине? — снова спросил он. — Или к Воронцову?

— Да! Да! — резко и гортанно сказал мужчина. — К Воронцову. Да!

— Ну тогда погодите здесь, — деловито предложил Сенька. — Сейчас попробую отыскать.

Андрея он нашел не сразу, а когда вернулся с ним вместе, возле странных посетителей уже суетилась Зина. Она что-то быстро говорила им, округло взмахивая коротенькими ручками и то и дело улыбаясь ласковой бегучей улыбкой.

Но ни мужчина, ни женщина не слушали ее и, кажется, даже не смотрели в ее сторону. Они смотрели туда, где у широкого окна, чуть облокотившись на подоконник, с обычным для нее отрешенным видом стояла Гаянэ.

И тут Сенька понял. Изможденные лики мужчины и женщины и прекрасное лицо Гаянэ были до странности схожими.

— Это чего, родственники ее нашлись, что ли? — прошептал он, дернув Воронцова за рукав.

— Нет, — также шепотом ответил Андрей. — Тоже грузины, сваны. Потому и кажутся похожими, у них трое сыновей погибли. Во время землетрясения.

— А-а! — протянул Сенька и склонил голову в знак уважения к чужому горю.

— Иди к себе! — подтолкнул его Воронцов.

Сеньке очень хотелось посмотреть, что будет дальше, но ослушаться Воронцова он не решился. Да и спрятаться в коридоре было негде. Знал: у себя изведется от скуки и любопытства. Поэтому зашел к Глашке.

Девочка сидела на столе, обхватив колени, смотрела в окно. Увидев Сеньку, не обрадовалась и не огорчилась. Сенька привычно сжал зубы, заметив Глашкин пустой взгляд, однако сказал бодро:

— Там грузины пришли. Наверное, хотят Гаянэ забрать… — Глашка ничего не сказала, и Сенька ответил сам себе: — А чего? У них дети погибли, у нее — родители. А в горах воздух чистый… Только вот пойдет ли она?

— А кто ее спросит? — вдруг включилась Глашка.

— Ну, как же! — возмутился Сенька, а потом задумался: «И в самом деле — как спросить Гаянэ?»

Осторожно выглянул в коридор. Там уже никого не было.

— Ушли! — сказал Глашке.

Девочка не шевельнулась, все также смотрела в окно, за котором не было ничего, кроме облупившейся стены соседнего дома. Сенька вздохнул и, тихо прикрыв дверь, вышел.

Воронцов появился только к вечеру, долго сидел у Зины, потом вышел в коридор, сполз спиной по стене и окаменел, глядя в тускнеющее окно, на фоне которого диковинными колючими шарами чернели Зинины кактусы.

Сенька присел рядом, долго молчал, потом спросил:

— Ну чего? Забрали они Гаянэ?

— Заберут, — сказал Андрей, вздохнул и добавил, словно доказывая: — Ей там лучше будет. Свои, и людей нет.

— Где — там? — спросил Сенька.

— Горы, — коротко ответил Воронцов, потом обернулся к Сеньке: — Как: тебе Гаянэ?

— На нее смотреть трудно, — подумав, сказал мальчик.

— Да, — живо подхватил Воронцов. — Трудно, правильно. Ее красота глаза слепит. И вызывает у кого что. У одного — чувство вины, не поймешь за что, у других — злобу темную.

— Ну уж… — усомнился Сенька.

— Точно, точно, — утвердил Андрей. — Здесь неясно все. Кто знает, сколько я еще смогу… — Он оборвал сам себя, замолчал, перемогаясь.

Сенька тоже молчал, вспоминал наставления Коляна: «Коли кому невмоготу, так сам тебе все расскажет. А в душу никому лезть не моги, западло это…»

— Ей без людей лучше, — снова заговорил Андрей. — У нее свой мир. И родителям приемным в радость — будет о ком заботиться…

«А потом?» — хотел спросить Сенька, однако не спросил, потому что чувствовал: Андрею и так хватает. Под завязку. Спросил другое:

— Вы знаете, Андрей… Глашка, она…

— Знаю. — Воронцов хрустнул длинными пальцами, потер виски. — Знаю и ничего сделать не могу. Закрыта она. Для меня, для всех… Понимаешь, как это противно?

— Понимаю… — вздохнул Сенька. — Мне иногда беситься хочется…

— Нельзя тебе беситься, — строго сказал Воронцов. — Сам знаешь. И Глашке не поможешь, и другим дорого обойдется…

— Да уж…

Разговор иссяк сам собой, и надо было встать и уйти. Но уходить Сеньке не хотелось. Рядом с Воронцовым было спокойно. Сенька отлично понимал, что это все ерунда, но иногда ему казалось, что Андрей может ответить на любой вопрос.

Андрей… Почему он возится с ними? Как объяснял лохматому Игорю? А сам? Вдруг потрясающая мысль пришла в голову Сеньке. Как же он раньше-то не догадался?! Сенька вскочил на ноги, сверху вниз глянул в черные воронцовские глаза:

— Андрей, а вы-то сами кто?

— Я? В каком смысле — кто? — возвращаясь откуда-то издалека и медленно удивляясь, спросил Воронцов.

— Ну, вот я — барабашка, Глашка будущее предсказывает, Роман — космонавтов видит, а вы? Все вместе — да?

Поняв, Андрей рассмеялся невеселым смехом.

— Я никто, Сенька… Понимаю, тебе трудно в это поверить, но это так… Ты знаешь, я стараюсь не врать вам…

— Да… Нет! — Сенька упрямо помотал головой. — Но ведь все эти люди, которые ходят к вам… Я же слышал, как вы с ними разговаривали… Все эти чакры, мантры, энергии, ауры, маги… Они же вроде все это видят. Значит, и вы?..

— Нет, Сенька. — Андрей опустил голову на скрещенные на коленях руки и говорил тихо, глядя в пол. — Я ничего этого не вижу и не знаю. Хотя и не могу не верить тем, кто мне об этом говорит. Не могу не верить, потому что у меня есть вы…

— И вы, Андрей, хотите, чтобы я… чтобы мы тоже?..

— Нет, не хочу, — усмехнулся Воронцов. — Не могу я вам желать того, чего не знаю…

Помолчали опять.

— Тогда давайте к Глашке зайдем, — возвращаясь к тому же, умоляюще сказал Сенька. — Она хоть при вас не крысится и, может, разговаривать станет. Да и я при вас меньше злюсь…

Глашка, вытянувшись, лежала на кровати и смотрела в потолок.

— Здравствуй, Глаша, — ласково поздоровался с ней Воронцов.

— И вы здравствуйте, — ответила Глашка и села, подтянув колени к подбородку.

— Мы вот с Сенькой зашли тебя навестить…

Глашка глянула на Сеньку с откровенной враждебностью, но промолчала.

— Скучно вам тут? — спросил Андрей у Глашки и Сеньки одновременно и, не дожидаясь ответа, предложил: — Сходили бы когда погулять. Город посмотреть…

— А можно? — загорелся Сенька.

— Отчего же нельзя?

Андрей притворился удивленным, а Сенька вспомнил, что за все время пребывания в клинике он ни разу и не пытался никуда выбраться из нее. «И в самом деле… — изумился он сам себе. — Мне же никто никогда не говорил, что нельзя выйти… Почему же я?..»

На Глашку предложение Андрея не произвело никакого видимого впечатления.

— Так и сходите. Проветритесь, — утвердил Андрей. — А я еще вот о чем хотел вас спросить… Давно уже, да все как-то не складывалось… Вы чего собираетесь делать-то в жизни? Кем хотите быть? Ты, Глаша?

— Никем не хочу, — сразу же откликнулась Глашка. — Все равно мне.

Андрей вздрогнул, помолчал, потом вопросительно глянул на Сеньку:

— А ты?

— Я бы хотел… — потупился мальчик. — Только не выйдет, конечно… Я понимаю, кто меня возьмет…

— Ну, ну, — подбодрил Андрей.

— Я бы в цирке хотел работать, — наконец выговорил Сенька.

Даже Глашка взглянула на него с удивлением, а Воронцов, подумав, спросил:

— А кем же работать? Дрессировщиком? Фокусником? Или, может, клоуном?

— Не, что вы! — замахал руками Сенька. — Что ж я — придурок, что ли? Не понимаю, что ли? Это ж на артиста учиться надо и вообще… Куда мне! Я бы этим хотел быть… Ну, которые выносят все, расставляют… В форме такой…

— Униформистом, что ли?

— Ну, наверное, — нерешительно согласился Сенька.

— Да-а, чудеса. — Воронцов задумчиво поскреб затылок. — А отчего же так?

— Ну, хочется мне, — попытался объяснить Сенька. — Там красиво все, и люди вокруг красивые. Артисты… Делать для них все… А эти, униформисты, они иногда и сами… С клоунами там или подержать чего. И всегда скажут, чего делать… А еще, может… — Сенька мечтательно закатил глаза. — Я так думаю: вот они там всегда внизу стоят, когда те наверху номера крутят. Страхуют, значит. А там — музыка, свет такой таинственный. И вот бывает же, что у нее не выйдет там чего, или веревка оборвется, ну…

— И чего тогда? — подалась вперед Глашка.

— Ну, тут я ее и поймаю, — скороговоркой докончил Сенька, глядя на носки своих ботинок.

— Ха! Поймаешь, как же! — мстительно усмехнулась Глашка. — Так и шмякнется об эту, об арену. И в лепешку! И так ей и надо!

— Да ну тебя, Глашка! — отмахнулся Сенька, а Воронцов испытующе глянул на девочку и сказал:

— Ну, кто знает, Сенька! Может, и сбудется…

Глашка ничего больше не сказала, демонстративно вытянулась на кровати и снова уставилась в потолок,

* * *

Гулять Сенька пошел на следующий же день. Один.

Глашка отказалась, а Роман боялся машин, так что Сенька ему даже и не предлагал. Побродил по улицам, поглазел на афиши, соскучился, вернулся, уткнулся носом в очередную книжку. Вечером сказал Глашке:

— Все! Без тебя не пойду. Тоска одному. Так и считай: коли я зачахну без свежего воздуха — ты одна виновата.

Глашка улыбнулась саркастической бледной улыбкой, однако качнула головой:

— Ладно. Пойду с тобой. В другой раз.

Сенька обрадовался, принялся соображать, чем бы таким Глашку в городе развлечь. В голову, как назло, ничего не лезло. Отложил на потом, пошел на второй этаж, к телевизору.

Телевизор, про который Сенька спрашивал у Романа в первый день знакомства, в клинике был. Воронцов велел всем смотреть его. Особенно всякие новости.

У Романа — свое кино, Глашка иногда смотрела фильмы с убийствами. Сидела в кресле, свернувшись крендельком, и глаза у нее горели зеленым кошачьим огнем. А так к телевизору ходили больные с четвертого, с пятого этажей, а из воронцовских — Сенька, один. Да и то не совсем понимал — зачем?

«Чтоб знать, чего делается», — отвечал Воронцов. «Да они все про что-то не про то показывают!» — хотел было возразить Сенька, но не решался, потому что сам чувствовал: коряво и непонятно.

Смотрел одинаково тоскливые новости, слушал сытых, хорошо одетых мужчин, которые, сплетая толстые пальцы, говорили с полированных трибун про то, что народ голодает и льется кровь. Сенька слушал их вполуха и с тревогой вспоминал мать. Как там сейчас в Сталеварске? Отчим в смены работает — не помощник.

«Сволочи мы все же с Коляном! — мысленно каялся Сенька, бездумно рассматривая депутатов, сменяющих друг друга на экране. — Бросили мать одну. Нет чтоб жратвы промыслить. Дите ж дома не кинешь… Отчим после смены спит — пушкой буди, не разбудишь… Ну ничего, вот вернусь я…» Как это будет и когда, Сенька не знал и не загадывал, но совесть, словно больной зуб, заговаривал обещаниями.

Как-то раз сходили в цирк. Воронцов, видно, рассказал Зине про Сенькину мечту, она подсуетилась где-то, принесла широкую розовую ленточку — пять билетов. Пошли: сама Зина, Глашка, Сенька, Роман и еще Вера — худенькая черноглазая девочка лет восьми, которая появилась уже после Сеньки и про которую никто, даже Глашка, ничего не знал.

Зина очень старалась, чтобы все было хорошо, и даже в перерыве побежала очередь за мороженым занимать, но все равно как-то не склеилось. И мороженого не хватило — невеличку Зину оттеснили из очереди.

Роман что-то бормотал себе под нос, Глашка словно пропускала сквозь себя окружающее, как будто была прозрачна, как оконное стекло, Вера вдруг заплакала в середине представления, когда на арену выбежали тигры и дрессировщик защелкал бичом, рассаживая их по тумбам. Не то испугалась, не то тигров пожалела — никто не понял. Сенька пожирал глазами веселых, ладных униформистов, которые удивительно быстро и ловко таскали коробки, ящики, раскатывали и скатывали ковры, собирали диковинные цирковые конструкции, и дико, до ломоты в затылке, завидовал им.

Глашка, конечно, угадала его чувства, скроила на своей физиономии крысиную гримаску и прошептала на ухо:

— Как же! Как же! Так тебя в цирк и взяли!

Сенька хотел было стукнуть ее по загривку, но сдержался (не затевать же в цирке скандал!), отвернулся и стал смотреть под купол, туда, где медленно, рассыпая по всему цирку снежные искры, вертелся большой шар, выложенный зеркальными квадратиками.

* * *

В один из четвергов Сенька полчаса напрасно прождал Воронцова под дверьми физкультурного зала.

Сначала даже обрадовался, как в школе, когда учительница заболеет, потом встревожился — Андрей никогда не опаздывал, а тут вообще не пришел. Стало так неуютно, что даже ладони зачесались. Сенька поскреб их ногтями и, перепрыгивая через две ступени, побежал наверх, к Зине, — спросить.

Воронцов и был наверху. Сенька разлетелся, стукнул ладонью в Зинину дверь и, не дождавшись ответа, распахнул. Застыл на пороге, раскрыв рот.

Андрей сидел за столом, уронив голову на сложенные руки, и глухо не то стонал, не то всхлипывал. Зина, вровень с ним, сидящим, стояла рядом и маленькой короткопалой ладошкой гладила Воронцова по волосам. Заметила Сеньку, и такая несусветная злоба отразилась на ее обычно ласковом круглом личике, что Сенька даже головой затряс: не примерещилось ли?

— Уйди! — прошипела Зина.

Первая мысль у Сеньки такая и была: уйти поскорее и дверь закрыть. Вторая — другая. Что-то такое страшное приключилось — это ясно. И Воронцова в беде бросать нельзя. Зина — что? Баба, к тому же недомерка, как Глашка говорит. Чего она может! А он, Сенька, может, и сгодится на что…

— Не уйду, — спокойно, но решительно сказал мальчик, выдерживая яростный Зинин взгляд. — Скажите, чего случилось?

Зина вновь зашипела, бессильно, как раздавленная змея, последний раз провела рукой по смоляным Андреевым волосам.

Воронцов поднял голову, не вдруг узнал Сеньку. Лицо у него было серое, как бумага, в которую рыбу в магазинах заворачивают.

— Андрей, чего?! — задохнувшись от жалости, спросил Сенька. — Может, подсобить? Вы скажите только…

— Гаянэ… — тихо сказал Андрей. Зина предостерегающе подняла руку, но он отмахнулся от нее. — Пусть знает все…

— Умерла?! — ахнул Сенька, и словно из пустоты глянули на него лучистые ласковые глаза.

— Нет… Не знаю… — сморщившись от боли, Андрей тряхнул головой. — Украли ее… У тех, у грузин… Зачем?.. Боже! Милиция розыск объявлять не хочет. Говорят, раз со странностями, могла сама уйти… Они спрашивают… — Андрей повернулся к Зине, глянул ей в лицо огромными, полубезумными глазами. — Они спрашивают: не является ли Гаянэ социально опасной? Гаянэ!! — Андрей снова уронил голову, стукнулся лбом об крышку, пробормотал глухо: — У меня даже фотографии ее нет — показать. Я боялся…

— Я знаю! — завопил Сенька.

Андрей и Зина разом вздрогнули от его крика.

— Я знаю! Это уборщица! Она! Подговорила кого. Ей Гаянэ алмаз подарила! Уборщица — точно!

— Что за вздор? Не болтай попусту, — поморщилась Зина, — без тебя тошно!

Однако Андрей снова поднял голову, в глазах его блеснула отчаянная надежда.

— Какая уборщица? Расскажи! — потребовал он.

Сенька рассказал, что знал, и добавил еще немного — для достоверности. Андрей вскочил, заметался по тесному Зининому кабинету, опрокинул горшочек с папоротником. Сенька едва успел поймать его.

— Да, да, это хоть что-то, — бормотал Воронцов. — Это хоть какая-то ниточка, за которую можно ухватиться. Надо позвонить… Нет, надо ехать! Я поеду!

Мальчик смотрел на Воронцова с испугом и надеждой, Зина — с выражением, которое Сенька не сумел бы обозначить словами.

Пометавшись по комнате, Андрей выскочил в коридор. Сенька вышел за ним. Андрей присел на корточки у стены и, казалось, успокоился, задумался о чем-то. Потом вдруг вскочил, вскрикнул:

— Идиот! Не уберег! — и со всего размаху саданул кулаком по стене. Отлетевшие куски краски посыпались на пол. На содранных костяшках выступила кровь.

Из двери по-звериному осторожно выглянула Зина, с болью взглянула на Воронцова, с ненавистью — на Сеньку. Снова скрылась.

«Чего сделать-то?!» — ошалело подумал Сенька. Как всегда в неясных случаях, припомнил брата, порылся в памяти.

«Запомни, Сенька, — всплыли слова. — Клин — его клином вышибают. Коли хреново тебе, жми еще дальше, глядишь, про первое-то и позабудешь…»

— Андрей, где Вальтер? — громко спросил Сенька. — Тот, который с крысами… Который в моей комнате жил…

— Вальтер? — удивленно переспросил Андрей и снова присел у стены. — С Вальтером все в порядке. Его лесничий забрал, в Смоленскую область. Недавно письмо прислал. Хорошо все. Звери за ним ходят, из рук едят. Бабки местные за святого считают…

— Нормально. — Сенька облегченно вздохнул. Судьба никогда не виденного им Вальтера почему-то тревожила его. Совет Коляна, как всегда, помог.

Андрей пришел в себя, собрался, затвердел лицом.

— Я пойду, Сенька, — сказал он. — Попробую сделать, что смогу… На Зину не злись. Она… У нее свои проблемы…

— Угу! — кивнул Сенька и пошел к Глашке. Решил, что будет трясти ее до тех пор, пока не узнает, где Гаянэ и как ее найти. Знал, что это бесполезно и Глашка все равно ничего не знает. Но все же — хоть на ком сорвать накопившиеся напряжение и злость.

* * *

Когда шли по улицам, Глашка шагала поодаль, словно Сеньку и не замечала. Смотрела себе под ноги, головы не поднимала. Сенька, раскрыв рот, глазел по сторонам. Выглядел, должно, глупо, ну да не он один в Москве такой.

Однако когда переходили широкую улицу, всю сплошь запруженную машинами, которые пронзительно сигналили кому-то, Глашка не сдержалась, уцепилась вдруг за Сенькину руку… «Как в детском садике!» — усмехнулся про себя Сенька, но сжал Глашкину ладошку своей пятерней и больше не выпускал. Так и шли дальше.

Сенька сам ни черта не знал, однако все порывался Глашке что-то объяснить. Спросить в Москве не у кого. Это Сенька помнил.

Злился на Воронцова. Зина как-то хотела свозить их на экскурсию, Андрей отмахнулся: «Чепуха! Жизнь снаружи. Им, чтобы выжить, изнутри смотреть надо. Появится потребность — сами на экскурсию съездят…»

«Может, у меня уже есть потребность! — сердито думал Сенька, пересчитывая этажи на высотной башне центрального гастронома. — Почем он знает?..»

Сенька сам додумался: Москва больше всего похожа на муравейник. Люди носятся быстро, поодиночке или группами. И каждый что-нибудь тащит. У каждого своя цель. Лица бесконечно разные и в то же время в чем-то одинаковые, повернутые внутрь.

Обернулся к Глашке, заговорил вдруг на запретную тему:

— Глашка, а ты чего, про всех про них будущее знаешь? Как так?

— Нет, что ты! — вроде бы испугалась Глашка. — Я их не пускаю. Затопчут…

— Правильно! — успокоился Сенька. — А вон глянь — памятник…

— Ну и черт с ним… — равнодушно откликнулась девочка.

— Пошли поглядим?

— Зачем? — удивилась Глашка. — Вон сколько живых бегает. И ничуть не интересно. А в железном какой интерес?

— И правда — какой? — сообразил Сенька.

Многие Глашкины вопросы ставили его в тупик. Как-то шли они вразрез с тем, что он читал, с тем, что слышал в школе, от Воронцова, от Зины… «Потому и не сойтись им…» — с сожалением подумал он.

— В кино бы сходить… — мечтательно сказал Сенька, таращась на огромную афишу с обвешанным автоматами Шварценеггером.

— Хочешь? Пошли, — предложила Глашка и без лишних слов вытянула из кармана голубой полтинник.

— Откуда?! — изумился Сенька и первым делом подумал про Гаянэ, но потом вспомнил, что, во-первых, Гаянэ неизвестно где, а во-вторых, человеческие деньги она никогда не производила.

— От верблюда! — усмехнулась Глашка. — Пойдем?

— Да не, — смутился Сенька. — Тебе не понравится…

— Как хочешь, — согласилась Глашка. — Тогда давай жвачки купим.

Купили в киоске жвачки. Долго рассматривали вложенные картинки.

— Мы малышней их собирали, — объяснил Сенька. — Менялись, покупали, вообще…

— У нас — не было, — коротко отреагировала Глашка, запихивая в рот розовую мятную подушечку.

Сенька потренировался немного и надул огромный, с яблоко, пузырь. Лопнул его и снова затолкал в рот.

— На корову похож, — сказала внимательно наблюдавшая за ним Глашка.

— Все так делают, — обиделся Сенька. — Специальная жвачка.

— Все похожи, — согласилась девочка.

Сенька предложил:

— Пойдем на Красную площадь?

— Были ж уже, — недовольно проворчала Глашка, но тут же согласилась: — Пошли…

Людей вокруг становилось все больше. Казалось, что они возникают прямо из пространства.

— С ума сойти! — жалобно сказала Глашка. — Уйдем отсюда, а?

— Ну нет! — Сенька потянул Глашку вперед. — Пошли туда! Смотри, смотри, там выступает кто-то! Пошли послушаем?

— Тебе-то чего? — Глашка еще сопротивлялась, но как-то слишком вяло.

Присмотрись Сенька повнимательней, может, и заметил бы чего, остановился, а то и назад бы повернул, но его уже понесло, подхватило…

Лица кругом были небудничные, возбужденные. Поток нес Сеньку и Глашку к площади.

— Гражданин, там чего? — Мальчик дернул за рукав немолодого, прилично одетого мужчину.

— Там свершается история, мальчик, — высокопарно ответил он и проплыл куда-то вбок, вперекрест к основному движению.

— Тетенька, там чего? — прицепился Сенька к женщине с раздутой, вытертой на швах авоськой.

— А бес его знает! — в сердцах воскликнула женщина и добавила себе под нос: — Развели говорильню, сгубили все, теперь пусть расхлебывают…

Сенька обернулся к Глашке:

— Там митинг какой-то. Пошли поглядим. Может, морды бить будут или на столбы лезть. Или еще чего-нибудь интересное.

Глашка ничего не ответила, но даже не пыталась вытянуть свою руку из Сенькиной пятерни, покорно плелась следом за ним.

На площади жила толпа. Сенька почувствовал ее, как один организм, услышал ее дыхание, биение огромного сердца, голос… Ему стало страшно и захватывающе интересно одновременно.

— Смотри, Глашка, как Змей Горыныч, да? — сказал он. — Голов много, да?

Над толпой возвышались взлохмаченный человек в расстегнутой куртке и несколько лозунгов. Лозунги складывались и хлопали на ветру, а человек хрипло кричал что-то про заговор против народа. Рядом с Сенькой молодой человек с прыщом на верхней губе истово размахивал белым, накрест перечеркнутым флагом. На столбы никто не лез, и морды пока тоже не били.

— Не, — разочарованно сказал Сенька. — Должно, ничего не будет… Вот у нас в Сталеварске однажды митинг был, а потом у техникумовской общаги махня. Русские против кавказцев или еще как. Я уж не помню. Весь забор железный на куски разломали… Я потом один подобрал…

На площадь въехало несколько кургузых милицейских машин. Они остановились по краю. Из них полезли наружу одинаковые люди с отчужденными сероглазыми лицами.

— Ого! Менты приехали! — сказал Сенька. — Щас хватать будут!

— Кого? — удивилась Глашка.

— Ну… кого-нибудь… — Сенька неуверенно покрутил в воздухе пальцами. — Менты ж…

В рядах митингующих приезд милиции тоже вызвал явное оживление. Человека в куртке сменил другой, с узкой бородкой-клинышком, которая казалась позаимствованной с какой-то музейной фотографии. Он говорил довольно тихо, и никто, кроме рядом стоящих, не слышал его.

Милиционеры спокойно, но решительно начали просачиваться в толпу. От них сторонились, на них огрызались. К огромному Сенькиному удовольствию, невысокий рыжий парень с черным флагом полез-таки на фонарный столб. Одновременно два пацана в нахлобученных кепках подняли небрежно измалеванный лозунг: «Анархия — мать порядка!»

Несколько странного вида девиц, прихлопывая в ладоши, принялись хором выкрикивать какое-то слово, не то «гласность», не то «равенство», — Сенька не сумел разобрать.

Одна из милицейских машин начала медленно въезжать в толпу, поближе к столбу с черным знаменем и девицами. Толпа заволновалась и загомонила вся разом. Сенька напрягся и привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

— Довели народ! Сволочи! — истерически крикнул рядом дядька в потрескавшемся пальто из кожзаменителя. — А теперь милицию напускают!

— А-а-а! У-у-у! — загудело вокруг. Поодаль от орущих девиц Сенька заметил большеглазую девушку в коротком и старомодном голубом плаще, чем-то напомнившую ему Гаянэ. Указал на нее Глашке:

— На Гаянэ похожа, да? Она-то здесь чего?

Глашка напряженно взглянула на девушку, хотела что-то сказать, но промолчала. Сенька тут же забыл про них обеих, увлеченно наблюдая, как толпа старалась выжать из себя милиционеров, а те, при тыловой поддержке своих медленно ползущих машин, дробили ее на неравные, шумно колышущиеся части.

Вокруг орущих девиц образовалось плотное, поддерживающее их ядро. И там же сконцентрировались милиционеры. Они пытались уговорить девиц, улыбались хмуро и растерянно. Девицы же, напротив, видимо, заводились все больше и больше. Сенька, как ни вслушивался в их крики, так и не сумел сообразить, что же они, собственно, кричат. Гул вокруг нарастал и напоминал уже рокот включенного мотора. Сенька постоянно подпрыгивал, чтобы лучше видеть происходящее.

— Ага! Началось! — крикнул он, подпрыгнув в очередной раз. — Пошли поближе!

Девицы со звериной цепкостью ошалевших кошек вцеплялись в милиционеров. Те неуверенно сопротивлялись, пытаясь, в свою очередь, не то выставить девиц за пределы «сцены», не то запихнуть их в подъехавшие машины. Кто-то из милиционеров в пылу потасовки схватил за рукав неподвижно стоящую девушку в голубом плаще.

— Нельзя ее! — громко сказала Глашка. Сенька удивленно обернулся, на мгновение забыл о митинговой перепалке:

— Почему?

— У нее ребенок будет. Всех спасет. — Тон у Глашки был такой странный, что Сенька растерялся вконец:

— Как спасет? Врачом, что ли, будет?

— Не знаю… Может быть… Все равно… — пробормотала Глашка.

Девушка в плаще, не ожидавшая прикосновения и вовсе не видевшая приблизившегося сбоку милиционера, от неожиданности пошатнулась и, неловко переступив на каблуках, упала на бок, выставив вперед острый локоть.

Несколько девиц с визгом бросились ей на помощь, вмиг облепив растерявшегося милиционера. Человек пять кинулись к милицейской машине и вроде бы попытались опрокинуть ее. Но все перекрыл дикий, истошный визг Глашки:

— Не трожь ее!!!

Сенька не успел ничего сообразить, как девочка рванулась вперед, вмиг очутившись перед самым бампером милицейской машины. Одна из орущих девиц, вовсе ошалев, ломанулась в открытую дверь кабины и, оттеснив шофера, схватилась за руль…

Что произошло дальше, Сенька не понял. И не хотел понимать, оттягивал, как мог, тот миг, когда понять все же пришлось, и понимание это растопило мозг, взметнуло подо лбом знакомую жаркую волну…

Машина вдруг резко рванула с места, ткнула Глашку тупой желтоглазой мордой и тут же остановилась, скинув кого-то с подножки, словно оглушенная взвившимся вокруг воплем.

— Гла-ашка!! — сам не слыша себя, заорал Сенька, ласточкой, как в воду, кидаясь в толпу.

Отчего-то не упал, в три прыжка одолел открывшийся перед ним коридор. Разом увидел всю Глашку. Серо-зеленое короткое пальто, неловко подогнутая нога. Колготки порвались, и видна ссадина на коленке… Упал на колени, приподнял голову девочки, позвал по имени пересохшими губами. Рыжеватые Глашкины волосы сбились на глаза, левая скула и висок чуть замазаны кровью…

— А-а-а! Сволочи!!! — взвыл Сенька и вскочил на ноги. И тут же понял, вспомнил: Глашка знала, знала все, что произойдет. Знала еще с утра, когда выходили из тяжелых дубовых дверей, и потом, когда жевала жвачку…

«Зачем?! — до хруста сжимая зубы, думал он. — Зачем?! Почему не отказалась идти, почему не сказала мне? Я бы понял, спрятал, защитил… — В этом месте Сенька усмехнулся по-взрослому горько. — Защитил? От чего? От судьбы? Разве ж от нее можно защитить? — И тут же дикая, невесть откуда взявшаяся злоба захлестнула его. — А почему нет?! Что это за судьба такая? Где она? Вот эти, что ль?!» — Полоснул взглядом по возбужденным, яростно-любопытным лицам вокруг. Выделил знакомого уже парня с прыщом и крестовым флагом. Тот тянул тощую шею из-за плеча огромной тетки, чтобы получше рассмотреть лежащую на мостовой девочку.

— Сволочи! — шепотом повторил Сенька. Представил себе, как перекосятся сейчас от ужаса все эти рожи, как факелом вспыхнет брезентовый верх милицейского газика, как рванет бензин и перевернется вверх тормашками убившая Глашку машина… Засмеялся от радости.

— Не бойся, Глашка, это им так не пройдет, щас я им… — пробормотал себе под нос, не гася, а, наоборот, подбадривая горячий шторм, который уже разыгрывался в его голове.

Кто-то тронул Сеньку за рукав. Он обернулся, оскалясь, и увидел девушку в голубом плаще, На мгновение всколыхнулась злоба (из-за нее Глашка…) и тут же опала, сменилась почти стыдом — она-то тут чем виновата?!

— Не надо, не мсти… — тихо сказала девушка, зябко поводя плечами. — Ты можешь. Можешь, я знаю. Но она не захотела бы… Она ведь не злая…

— Да, — пошатнувшись, словно выныривая из обморока, пробормотал Сенька. — Да, Глашка не злая. Она добрая. Да.

Жаркая, яростная волна схлынула, ушла куда-то вглубь. Все вокруг подернулось молочно-белой дымкой. Где-то в устье впадающей в площадь улицы взвыла сирена «скорой помощи».

Сенька сгорбился, сунул руки в карманы и, не оглядываясь, побрел прочь. Перед ним расступались. Девушка в голубом плаще смотрела ему вслед.

* * *

Больше всего Сенька боялся встретить кого-нибудь в коридоре. Особенно Зину… Особенно Романа… Особенно Воронцова… Особенно — всех.

Не встретил никого. Прошел к себе. Вынул из тумбочки тетрадку, с мясом вырвал два листка. Присел на табуретку и на одном из них написал, не задумываясь:

«Здравствуй, Колян! Пишет к тебе твой брат Сенька… — Остановившись, впился зубами в колпачок. Потом снова начал писать, медленно, выписывая каждое слово. — Ты, наверное, от матери знаешь, что я запропал. Теперь сообщаю тебе, что возвращаюсь домой, в Сталеварск. Был я в Москве, а чего делал — про то разговор особый, когда вернешься. А сейчас я хочу сказать про другое. Слов у меня таких нет, так что извиняй, если непонятно.

Я здесь увидел людей, каких раньше не видел. И узнал про то, чего раньше не знал. Можешь смеяться до колик, но умею я теперь такое, чего мы раньше только по видику смотрели. Как это для пользы приспособить, я покудова не придумал еще, но мысли всякие есть.

Колян! Ты меня всегда за малолетку держал, и это было правильно. Я от тебя никакой обиды не видел, и ты на меня обиды не держи за мои слова.

Колян! Я понял: мы все ни черта не знаем! И не видели ни черта! То, обо что ты и другие мордой стучались, как бабочки летом об фонарь, — то малюсенький кусочек от целого. А вокруг — много, много всего. А мы — вроде как в клетке. Кто не может выйти, а кто и не хочет, должно быть. А есть которые и решеток не видят. Живут вроде бы на воле… Только мордой стучатся. А обо что — не знают…»

Так писал Сенька долго и мучительно, повторял по три раза одно и то же и сам видел это, но никак не мог до конца высказать то, что хотел. Наконец отчаялся, отложил почти полностью исписанный листок.

Придвинул к себе другой. На нем написал: «Андрей!..» — и задумался надолго. Хотелось сделать красиво, как в книгах. Чувства у Сеньки были такие — книжные. И книжные слова вертелись на языке, но никак не хотели связываться между собой. Но времени не было, и Сенька склонился над листком. Начав с трудом, он с каждой строчкой писал все быстрее и быстрее, облизывая губы и поминутно отбрасывая назад волосы, падавшие на взмокший лоб.

«Андрей!

Навсегда Ваш — Славский Сенька».

Я ухожу и хочу сказать Вам, чтоб Вы за меня не волновались. Я все понял и сделаю все, как надо.

Про Глашку Вы все узнаете сами. У меня нету сил про это писать. Простите меня, коли сможете, за то, что не сберег ее. А только я сам себя никогда не прощу.

Андрей!

Я буду благодарен Вам по гроб своей жизни за то, что Вы для меня сделали. Если б не Вы, то я б уже свихнулся совсем или, может, в тюрьму попал. Вы открыли для меня свет истины в этом мире. И в этот страшный для меня день я клянусь Вам, что никогда не забуду того, что Вы мне говорили.

Я желаю Вам всяческих успехов в Вашем нелегком труде. На всякий случай пишу свой адрес, и если Вам когда на что сгодится Сенька Славский, то знайте, Андрей: я — Ваш, душой и телом, и Вы что хотите можете со мной делать.

Большой привет Зине, Роману и всем остальным. Прощайте и спасибо за все.

Закончив, Сенька не удержался и перечитал свое послание. Оно ему ужасно понравилось, даже мурашки по спине поползли от торжественности. «Здорово я написал! — похвалил он сам себя. — В самую точку!»

Листок Сенька оставил на столе, письмо положил в нагрудный карман. Покидал в мешок немудреные пожитки. Нащупал в кармане клочок бумаги с адресом светловолосого Алеши.

Осторожно вышел в коридор. Вздрогнул, увидев у окна черноглазую Веру. Но девочка вроде бы не замечала его. Склонившись над цветущим Зининым кактусом, она терла друг о друга тоненькие пальчики, потом касалась ими мясистых белых цветков, и те вспыхивали разноцветными новогодними огнями…

— Ух ты! — не удержавшись, восхищенно вздохнул Сенька.

Вера обернулась. Заметив Сеньку, улыбнулась ему и тряхнула смуглой рукой. От ладошки ее отделился лиловый блестящий шарик и поплыл в сторону Сеньки. Сенька не испугался, смотрел с любопытством. Отлетая от Веры, шарик светился все слабее и погас-растаял где-то на середине разделяющего их расстояния. Вера улыбнулась еще раз и, словно поняв что-то, молча и прощально помахала Сеньке рукой.

Сенька тоже помахал ей и огляделся в последний раз, прощаясь со всем, к чему привык за эти долгие и короткие месяцы…

* * *

Между железнодорожным вокзалом и собственно городом лежало весьма обширное пространство — полупустырь-полусвалка. Автобусы с вокзала шли в объезд, по шоссе, а напрямик была проложена вечно грязная дорога, выложенная бетонными плитами. По бокам от нее громоздились кучи мусора и железного лома, рос камыш и гнездились утки-кряквы.

Сенька пошел напрямик. Дорога была почти пустынна, и утки отчаянно крякали и хлопали крыльями, отвоевывая у соперников лучшие места для гнездования. Верба уже отцвела, и сквозь облезлые пушки пробивались острые листочки-стрелочки. В бензиновых лужах плавали желтые островки пыльцы.

Сенька остановился и глубоко вздохнул. Ни в Москве, в клинике, ни в самом Сталеварске не было времен года, и он только сейчас понял, что — весна. Он приехал домой весной.

Сунув озябшие руки в карманы вдруг укоротившейся куртки, Сенька зашагал дальше. Ныряя под бетонную дорогу, в трубу, покрытую сизой слизью, и выныривая с другой стороны, бойко журчал ручеек. Вода в нем была странного оранжевого цвета. Над ручьем, полурасщепленная, придавленная огрызком рельса, склонилась тоненькая рябина-подросток. С ободранного, чуть потемневшего уже бока, из-под коры сочился прозрачный сок. Почки набухли и кое-где уже треснули. Полуживая, отставшая от своих более удачливых собратьев, рябина все же силилась расцвести…

Когда Сенька ее увидел, у него в груди что-то больно стронулось с места, к горлу подкатил комок, и над оранжевым ручьем, как живая, померещилась Глашка в своем хвойно-зеленом платье.

Не думая ни о чем, запретив себе думать, спрыгнул Сенька с бетонной плиты прямо в жидкую грязь, утонул по колено, с трудом вытягивая ноги, шагнул раз, другой… Подставил под рельс плечо, попробовал приподнять… Не вышло. Тогда уперся руками, грудью, начал толкать, чувствуя, как медленно, по сантиметру, поддается увязший в болотине конец…

Мимо по бетонке к вокзалу шли девчонки лет шестнадцати, одинаково накрашенные и оттого похожие на близнецов. Одна из них опасливо покосилась на Сеньку, который, рыча и скаля зубы от напряжения, толкал синеватый рельс.

— Чего это он?

— Придурочный, наверное, — ответила вторая, и обе, как по команде, ускорили шаг.

С жирным плеском, обдав Сеньку радужной нефтяной грязью, рельс рухнул в болото. Рябина распрямилась немного, забелела костяным надломом. Кусая губы, Сенька вытащил из мешка подаренную Зиной рубашку, оторвал рукав, сложил из подвернувшейся палки лубки и, выпрямив, накрепко перевязал ствол. На четвереньках выполз на бетон, отжал мокрые штаны и, не оглядываясь больше, быстро пошел прочь.

Сенька мысленно торопил автобус, влез в переполненный, хотя вполне можно было обождать следующий — он уже показался вдали, в мареве прямого, как линейка, шоссе. Стоял на одной ноге, слушал разговоры.

Вышел на знакомой остановке — вон он, дом, рукой подать — и вдруг оробел, испугался неизвестно чего. Дом… Что дома? В какую смену отчим? А вдруг никого нет? Вполне может быть: отчим на комбинате, мать в магазин пошла…

Прислонился спиной к заляпанному грязью, заклеенному лоскутьями объявлений столбу. Лицо словно бы обвевало холодом, а под мышками наоборот — жарко и мокро.

«Чего стоять? — сам себе сказал Сенька. — Гадай не гадай, пока не увидишь, все одно…»

Лампочка на лестнице, как всегда, не горела. На ощупь нашел звонок. Два раза нажал стертую пальцами кнопку. «Только б не соседи открыли! — взмолился мысленно. — Лучше уж никого!»

Когда зашлепали за дверью тяжелые шаги, Сенька качнулся вдруг, распластал ладонь на серо-синей стене.

Щелкнула задвижка. Сенька подался вперед, вдруг захотелось, как маленькому, спрятаться за угол и ждать, когда позовут притворно-удивленно: «А где же у нас Сенечка? Куда это он подевался?»

— Кто там? — спросил за дверью материн голос.

— Я. Я это, мам, — хрипло выдохнул Сенька и тут же суматошно, глупо испугался: не назвался — не узнают — не откроют…

Долго и бестолково звякал засов: видно, у матери срывалась рука. Сенька ждал, переступал с ноги на ногу и слушал задушенное бормотание:

— Сейчас, сейчас! Сейчас я его! Ах ты! Ну сейчас!..

Наконец дверь открылась, серые припухшие материны глаза глянули в такие же — Сенькины.

— Сенечка! Сынок! — ахнула мать, и стало ясно: открывая, все еще не верила.

А за спиной ее, в коридоре, уже горбатилась грузная фигура отчима:

— Кто там, Мария?

— Это я. Приехал, — сказал Сенька и стоял опустив руки, не зная, что теперь делать.

И мать, словно столбняком схваченная, замерла, склонив голову и закрыв руками красное оплывшее лицо.

Первым опомнился отчим.

— Вернулся — хорошо, — весомо сказал он. — Иди в комнату.

Сенька подчинился, обошел все еще неподвижную мать, распахнул низкую, недавно покрашенную дверь.

Комната оказалась на удивление маленькой и тесной. У Сеньки даже в груди защемило: ему и лечь-то тут негде. Обернулся на мать и отчима — и удивился опять: оба помнились ему выше, больше. Не вдруг сообразил, что это он сам вырос. Улыбнулся смущенно и тут только заметил за вылинявшей ситцевой занавеской детскую кроватку.

В ней, рукой держась за перекладину, стоял серьезный толстоногий малыш. Он сосал пухлый палец и внимательно наблюдал за Сенькой.

— Это братик, братик твой! Максим! — очнулась мать, метнулась к кроватке, схватила нахмурившего бровки малыша, подбежала к Сеньке, хотела сунуть братишку ему в руки.

Сенька качнулся назад. Максим отвернулся, ткнулся курносой сопелкой в материно плечо.

— Погоди, Мария! — осадил отчим. — Время надо. Привыкнуть.

Мать послушно отошла, ела Сеньку глазами, не могла насмотреться. Потом вдруг заплакала:

— Вырос, вырос-то как! Гляди, Иван, взрослый совсем!

— Колян что? — спросил Сенька.

— Осенью придет, — сказал отчим и, разом обрубая все сомнения, закончил: — Заживем всей семьей…

— Где ж жить-то? — по-взрослому вздохнул Сенька. — Малый у вас…

— Да мы уж как-нибудь… Потихоньку… — засуетилась мать. — Комнату Ивану обещали… Поменять тогда… Родные ж все — проживем…

— Вернулся — молодец, — серьезно сказал отчим. — Тут — твой дом. Жизнь наладим. Точно. Чтоб с тремя сыновьями — да не наладить…

— Ага, — разом поверив, Сенька улыбнулся счастливо и подумал, что за время его отсутствия отчим стал куда как разговорчивее. Может, Максим его разговорил? А сам-то из молчаливых, по наследству, видать…

Сенька подмигнул брату. Максим таращил голубые глазенки, мял в кулаке материн воротник…

— Мария, давай мальца, пойди на стол собери, — приказал отчим.

— Да, я вот тут… — вспомнил Сенька. — Гостинцы из Москвы…

— Никак, в самой столице был? — ахнула мать. — Как же ты?..

— Потом, Мария, потом, — остановил ее отчим. — Все расскажет. Пожрать сперва…

Когда дразнящий запах оладий защекотал Сенькины ноздри, а отчим достал из буфета бутылку и, крякнув, выставил на стол три рюмки, Сенька как-то вдруг разом осознал, что вернулся домой, и едва не разревелся, уткнувшись носом в вытертую до лоска диванную думочку. Однако перемогся — мужик уже, стыдно… Отчим тактично отвернулся, полез на верхнюю полку за праздничными тарелками.

Максима вернули в кровать, насыпали ему погремушек. Сенька пытался подластиться к нему, сунул цветную мудреную авторучку. Малыш авторучку повертел в пухлых пальцах, попробовал на зуб, выкинул на пол. Смотрел по-прежнему настороженно, исподлобья.

— Диковат, — определил отчим. — Привыкнет… С возвращением… — сказал он чуть погодя и, не моргнув, опрокинул в себя полную до краев рюмку.

Мать лишь пригубила, всхлипнув, не сдержалась:

— Колюшку б еще дождаться!..

— Прекрати реветь! — рявкнул отчим. — Радость в доме! — И, обернувшись к Сеньке, заглянул в лицо: — Ну?

Потом ели береженые шпроты и салат из морской капусты. Потом суп и еще макароны с подливой. Потом чай с оладьями и яблочным вареньем. Сенька распух, отвалился на диване, с трудом ворочал языком. Но отчим, ополовинивший уже бутылку, все спрашивал и спрашивал, и приходилось выдумывать все новые подробности его залихватской московской жизни, а мать ахала, охала и прижимала ладони к красным, обвисшим книзу щекам.

О клинике Сенька не рассказывал ничего, давно решил так: ни к чему это. Если рассказать кому, так это Коляну, когда вернется. Для матери и отчима придумал другую историю, веселую и грустную, с хорошим концом. Помогли прочитанные книжки. Отчим хохотал, ударял себя ладонями по мощным ляжкам. Мать тетешкала раскапризничавшегося Максима. Сенька — не то от стопки водки, не то от напряженного внимания слушателей — вошел во вкус и с каждой минутой становился все красноречивее.

— Нет, ты расскажи, как на базаре лимонами торговал! — требовал отчим. — Расскажи, расскажи: Мария не слышала: она в кухню вышла…

Сенька рассказывал еще и еще, и уже казалось ему, что так все и было на самом деле, а то, что еще утром бередило и царапало душу, всего лишь странный, бредовый, предрассветный сон, который тает с первым лучом солнца… Мир опять сузился до привычных сталеварских размеров, снова стал понятным, скучноватым и до боли, до щекотки в носу родным…

«Да нет, было все, — с усилием сказал себе Сенька. — Было. Я помню, Андрей. Я помню, Глашка. И я не забуду. Просто теперь я вернулся домой. Домой. И здесь все будет по-другому. Хорошо будет…»

Сенька привалился к спинке дивана, размягченно взглянул на довольного, сытого и пьяного отчима, на радостно улыбающуюся мать… Ласково улыбнулся брату. Забытый всеми Максим стоял в своей кроватке и, насупив светлые бровки, смотрел куда-то в угол.

Сенька перевел глаза туда и разом подобрался. Усмехнулся своему вмиг улетучившемуся благодушию. Все опять стало на свои места.

На стене, чуть пониже часов, в том месте, куда смотрел рассерженный малыш, медленно тлели выцветшие обои.