Гражданин Марат

Родители были молоды и чем-то похожи друг на друга.

Их сын, упитанный красивый мальчуган лет 4–5, вошел в кабинет впереди родителей, взглянул на меня с мимолетным интересом, но тут же увидел игрушки на полках и рванул к ним. Привстав на цыпочки, достал самый большой и яркий автобус с закрывающимися дверями, мимоходом прихватил пару машинок поменьше, пристроился с добычей на ковре и сдержанно загудел, имитируя рокот мотора.

– Марат, а попросить разрешения?! – с немного преувеличенным возмущением окликнула мама.

– Можно взять? – послушно обернулся ко мне сын и сразу же, явно не услышав ответа, снова углубился в игру.

Родители присели на стулья, одинаково сложив руки на коленях, и выглядели скорее растерянными, чем напуганными или встревоженными.

– Говори ты, – взглянула на мужа молодая женщина.

Мужчина кивнул, замялся, потом решительно рубанул воздух широкой ладонью и сказал:

– Понимаете, его из школы выгнали!

– Из какой школы?! – так ошибиться с возрастом ребенка я не могла ни в коем случае.

– Понимаете, – заторопилась мама. – Мы его отдали на такие занятия. Ну, сейчас все отдают. Там их читать учат, писать, математика… Еще английский и музыка, рисование. Очень хорошие курсы, хорошо к школе готовят, мне подруги хвалили. И детям нравятся. То есть ему, Марату, тоже нравится, он туда с удовольствием идет… шел… Но теперь они сказали: забирайте и все!.. – в этом месте голос женщины дрогнул, муж не глядя нашел ее руку и успокаивающе погладил. Последнее мне понравилось. Что бы там ни было с ребенком, его родители – вместе, а это всегда ресурс. Огромный.

Марат с размаху загнал автобус под кресло и, оставив его там лежать на боку, взял с полки набор деревянных головоломок. Высыпав их на ковер, начал быстро и довольно успешно составлять картинки.

– Расскажите с самого начала и как можно подробнее, – попросила я.

Инициативу снова перехватил папа.

– Учительницы говорят, что он всем мешает. Это правда, Наташа была на занятиях и видела. Вскакивает все время, бегает, дергает других детей. Говорит, когда его не спрашивают. Выполняет не те задания, которые задают, а то, что ему хочется. Увещеваний никаких не слушает, может учительницу перебить… Они терпели, сколько могли, но потом родители других детей стали жаловаться. Вот нам и сказали, чтоб мы его забрали… Их тоже можно понять …Учительница математики, как увидит его, улыбается и говорит: «Приветствую вас, гражданин Марат! Что, сегодня опять будем революцию делать?» Так его и зовет «гражданин Марат». Мы понимаем, это в смысле Французской революции, но ассоциации-то другие – «гражданин начальник» и все такое. Неприятно!

– И главное, он же все это может не хуже других! – поспешила дополнить мама. – И буквы знает, и слова по слогам прочитать может, и по-английски дома иногда все говорит, что они там на уроках…

– А садик Марат посещает?

– Да, второй год. Там, в общем, та же картина. На занятиях он либо в углу играет, либо вообще в группе оставляют, чтобы не мешал. Физкультуру только любит и танцы еще. Он вообще-то музыкальный, мелодии повторяет и ритм, в садике музруководительница говорила, что у него очень хороший слух, что его надо в музыкальную школу, но какая уж тут музыка! Я как подумаю, что в настоящей-то школе будет… – отец Марата сокрушенно покачал головой.

– Как развивался Марат с самого начала? – обратилась я к матери. – Беременность, роды? Чем болел в первый год жизни?

– Беременность я хорошо отходила. Все даже удивлялись. Я же тогда еще училась, почти до самых родов – и ничего. Меня и не тошнило почти, и не уставала, аппетит все время хороший был. А вот роды были тяжелые. Долгие. Он крупный был, да еще шел как-то не так. Вот здесь в карточке написано, наверное. Меня потом долго штопали, но педиатр сказал, что с ребенком все нормально. Да он и был нормальный – сосал за двоих, вопил за троих. Первые полгода мы с Аликом (это мой муж, Виталий) по очереди спали, а когда сам Марат спал – я и не знаю, не помню. Потом стало наоборот – положишь его, он только подушки коснется и уже спит. Болел… Да ничем он в первый год не болел – сопли несколько раз были, да и все.

– С невропатологом не контактировали?

– Были раза три на приеме, когда там по времени положено. Говорили: все нормально. Да вы в карточке посмотрите…

– Вижу, вижу… Можно ли сказать, что Марат рос подвижным ребенком?

– Господи, да не то слово! – снова вступил отец. – Он как из кроватки вылез, так начался форменный кошмар. Я из института приходил, Наташу погулять отпускал, просто походить вокруг дома, потому что ее к вечеру прямо трясло. Целый день от него нельзя было отвернуться. Он все время куда-то залезал, что-то вытаскивал, что-то на себя ронял, проливал, бил. А разве годовалому объяснишь?! Приходилось за ним сзади бегать. И так целый день…

– Некоторые дети хоть днем спят, – пожаловалась Наташа. – Вот у подруги моей, пять лет уже девочке, а с 3 до 6 часов каждый день спит как ангелочек. Хочешь сама спи, хочешь – в магазин иди. А у нас с полутора лет встает в полседьмого. И бежит к нам: папа, мама – я проснулся!

Марат бросил недособранные картинки, потянулся к игрушечной посуде.

– Убери, что разбросал! – серьезно рявкнул папа.

Сын быстренько, как попало, побросал в коробку деревянные детали, после чего крышка, естественно, задвигаться не хотела.

– Не закрывается! – обиженно сказал Марат, протягивая мне коробку с головоломками.

– Попробуй по-другому сложить, – предложила я.

– Не получается! – сказал Марат, чуть-чуть подвигав верхнюю деталь. – Потом сложу…

– Сейчас! – явно закипая, внятно произнес Алик.

– Вот и дома так, – вклинилась Наташа, забирая у сына коробку и ловко упаковывая непослушные головоломки. – Что ему ни скажи – «сейчас, сейчас!» Или «потом, потом!» Начнет что-то делать – бросит, хватается за другое – ровно на пять минут. В результате, все разбросано, ничего не доделано. Я злюсь, Алик злится, а он обижается: чего, говорит, вы ко мне все время пристаете? Представляете – это мы к нему пристаем! А уроки, которые в школе задавали? У дверей Алик с ремнем стоял (вы не думайте, мы его не бьем, пугаем только), а я за столом с ним рядом сидела, закрывала собой выход, чтоб не удрал…

– Но вы же говорили, что занятия нравились Марату?!

– Занятия – да. А вот дома заниматься… И главное – для него же все это – тьфу! На пять минут сосредоточиться, и все. Так вот, мы иногда за эти пять минут по два часа воевали. Говорю: не хочешь дома заниматься, не будем ходить. Он: буду, буду! Садимся – и все сначала…

– Тут вот еще какая сложность, – решил расширить тему Виталий. – Моя мама, бабушка Марата, в принципе, готова была с ним сидеть и в первый год очень нам помогала. Родители Наташи живут в другом городе, так что вы понимаете, как для нас это важно – единственная возможность побыть вдвоем, куда-то сходить. Но вот теперь… Он ее совершенно не слушается, постоянно что-то ломает, убегает на прогулке, на все попытки воздействовать отвечает: «Отстань! А то совсем убегу! Папа с мамой придут – что ты им скажешь?» Она, разумеется, обижается, даже злится, потом себя винит: «Он ребенок, не понимает…» А мне, вы знаете, кажется, что все он прекрасно понимает. Просто бить его надо было больше, не вырос бы таким избалованным. Но Наташе хотелось, чтобы педагогически правильно, гуманизм всякий… Я не возражал, конечно, но ведь есть же такие дети, которые только ремень и понимают. Вот наш, по-моему, как раз такой.

– Но, Алик! – впервые за все время приема Наташа по-настоящему разволновалась. – Нельзя же, чтобы ребенок только страх понимал! Что же мы дальше-то делать будем, когда он старше станет, сильнее… Драться с ним, что ли?! Я – не могу и не хочу! Должны же быть другие методы…

– Правильно ли я вас поняла, что вы пришли ко мне как раз за тем, чтобы узнать про эти самые методы? – осведомилась я.

Оба родителя энергично закивали.

Марат ловко, как обезьянка, полез наверх по стеллажу, цепляясь за полки руками.

– Нельзя! – сказала я. – Уронишь что-нибудь себе на голову или сам свалишься.

– Не свалюсь! – не оборачиваясь, пообещал Марат и тут же рухнул вниз вместе с коробкой тестов.

– Вот видишь!

– Ничего! Я потом соберу. Не удержался просто, – мальчик явно был настроен повторить попытку.

– Сидеть! – прикрикнул папа. Марат привычно затихарился. Наташа вздрогнула и закрыла руками лицо.

– А как вы полагаете, что происходит с вашим ребенком? – спросила я, чтобы погасить напряжение.

– Избаловали! – снова рубанул воздух Алик.

– Не знаю, совсем не знаю… Наверное, это с нами что-то… – прошептала Наташа.

 

Приличный Филипп

– Главное – он ведь в садик с годика ходил! И всегда его все хвалили! – с нескрываемым возмущением говорила женщина, сидящая в кресле напротив меня.

Девятилетний Филипп, ее сын, примостился сбоку на стуле. Сидел он смирно, смотрел прямо перед собой на узор ковра и – вот чудо! – не болтал ногами. У женщины было простое и довольно привлекательное лицо, большие сильные руки, в которых она комкала носовой платок.

– Так это же хорошо, если хвалили… – дипломатично заметила я.

– Так вот, и я то же говорю! – платок прямо-таки яростно завертелся в пальцах. – Всегда его в пример другим ребятишкам ставили! И не шалит никогда, и не дерется, играет тихо в уголке, когда что помочь надо – завсегда поможет. Мне так Вера Николаевна, воспитательница ихняя, и говорила: «Такого приличного мальчика, как у тебя, Груня, еще поискать надо!»

– Замечательно! – я решила вмешаться в пока непонятный для меня монолог. – Простите, как вас зовут?

– Агриппина Тимофеевна, – охотно представилась женщина.

– Хорошо, Агриппина Тимофеевна. Вероятно, вы пришли ко мне с какой-то проблемой. Ведь сейчас приличный мальчик Филипп, наверное, уже посещает не детский сад, а школу?

– Вот! – торжествующе воскликнула Груня (так я про себя и стала ее именовать). – В этом все и дело! Вот скажите мне, доктор, мог он так сразу потупеть, а? Мог?

Я на всякий случай отмолчалась.

– Не мог – я вам говорю! Если бы он был какой-нибудь отсталый, так он и раньше таким был. И кто-нибудь это где-нибудь заметил бы. В садике там, или уж мы с отцом. В конце концов, я одного уже вырастила – небось, знаю, как это бывает…

– Так, Агриппина Тимофеевна, – не выдержала я. – Давайте все по порядку.

Не сразу, но постепенно удалось мне вытянуть из нее последовательность событий и само содержание проблемы.

Филипп родился здоровым, но очень крупным ребенком. Вес его при рождении составлял 4,5 кг. Роды были тяжелыми, немолодая уже Груня после них долго приходила в себя, но врачи заверили родителей, что с ребенком все нормально.

В первый год жизни Филипп болел только простудными заболеваниями, много спал и никого ничем не беспокоил. Впрочем, он и потом никого не беспокоил. Очень любил играть один с тряпочками, кастрюлями или коллекцией поздравительных открыток, которые собирала Груня девчонкой и которые потом привезла с собой из деревни.

В семье был еще один ребенок, Аркадий, старший брат Филиппа, который к тому моменту окончил строительный техникум и находился в армии, в стройбате. Братья всегда жили дружно и, наперекор всем традициям, никогда не дрались, во всем уступали друг другу. Сейчас Филипп каждую субботу, прилежно сопя, писал брату письмо объемом ровно на страничку, надписывал конверт и сам ходил отправлять его на ближайшую почту. Уличным ящикам Филипп не доверял.

– Потеряют еще, – важно объяснил он мне. – А Арька там волноваться будет.

В садике Филипп умилял воспитательниц своей положительностью. Самый крупный и сильный мальчик в группе, он никогда не дрался, не грубил, не хулиганил, беспрекословно выполнял все режимные требования, ел все подряд и никогда не отказывался от добавки, дружил с девочками, охотно становился «папой» в их играх, варил кукольный «обед» и укладывал кукол спать. Единственно, чего Филипп откровенно не любил, так это танцевальных занятий. Он стеснялся своей неуклюжести и стремился отсидеться где-нибудь в углу. Естественно, его никто и не трогал.

Когда в садике начались занятия по подготовке к школе, Филипп тоже ничем особенно не выделялся. Воспитательница говорила Груне, что мальчик «звезд с неба не хватает», но старается, и если ему дать время подумать, то он справится с большинством заданий. Серьезные проблемы намечались с письмом, но Груня не слишком волновалась, потому что старший Аркадий все девять лет пребывания в школе, да и потом, в техникуме, «писал как курица лапой». Да и сами родители – швея-мотористка и слесарь-универсал – особыми грамотеями никогда не были. «Небось, в школе научат!» – говорила Груня мужу, заглядывая в тетрадь с невразумительными каракулями. «И то!» – отвечал немногословный муж.

Настоящие проблемы начались в школе, почти сразу после поступления. Филипп попал в хороший класс, к учительнице – лауреату конкурса каких-то там достижений. Про ее уроки было известно, что они страшно передовые, динамичные и интересные, что она использует самые современные программы и собственные бесподобные авторские разработки. Сама учительница была тоненькой, необыкновенно красивой и постоянно куда-то летящей. Ее фиалковые глаза горели педагогическим энтузиазмом. Увалень Филипп влюбился в нее с первого взгляда. Родители втихомолку радовались. «Напряжемся, Игнат? – спрашивала Груня. – Нынче ведь образование денег стоит. Это мы с тобой раньше дураками были, не ценили, когда за бесплатно».

Груня мечтала о том, что ее приличного мальчика, младшего сына, ждет великое будущее…

На первом же собрании учительница сказала Груне, что Филипп не справляется с учебной программой.

– Он не успевает за классом, постоянно витает в облаках. Он не слышит, когда я к нему обращаюсь. Даже когда работает, очень неэффективен. Концентрация внимания ничтожная, застревание на каждом этапе, уровень произвольного внимания адекватен четырехлетнему возрасту. Вы показывали его психиатру?

Груня почувствовала, как темнеет в глазах и пол уходит из-под ног…

– П-почему психиатру? – с трудом разлепив разом пересохшие губы, спросила она.

– Да не волнуйтесь вы так, – снисходительно сказала фиалковоглазая учительница. – Психиатр – это врач, в обращении к нему нет ничего страшного. Он поговорит с Филиппом, осмотрит его. Надо убедиться, что с мальчиком все нормально…

– А что с ним ненормально?! Он нормальный! – упрямо заявила Груня.

Учительница устало вздохнула:

– Ну, я же вам объясняю: он не справляется с программой. Надо понять – почему это. Психиатр как раз и поможет. Вполне может быть, что надо просто больше с мальчиком заниматься. Может быть, – тут учительница внимательно посмотрела на Груню. – Может быть, здесь просто педагогическая запущенность…

– Какая такая запущенность! – встопорщилась Груня, но учительница уже отвернулась к кому-то из родителей.

Спустя две недели, упрямо сжав губы, Груня сидела на приеме в районном психоневрологическом диспансере.

– Мальчик, конечно, довольно заторможенный, – доброжелательно говорил немолодой психиатр, – но по моей части, в смысле психиатрии, я у него ничего такого особенного не наблюдаю. И вот здесь об этом пишу. Понимаете меня? – Груня молча кивнула. – Я думаю, что в школе просто перестраховались. Даже огурцы на грядке не созревают все одновременно, а уж ожидать от детей, что все они созреют ровно к 1 сентября, и вовсе абсурд. Возможно, вашему Филиппу надо чуть больше времени, чтобы приспособиться к ситуации школьного обучения. Поэтому не волнуйтесь и ждите. И особенно его не ругайте…

С тех пор прошло почти два года. Груня и Игнат ждали, но ничего хорошего не дождались. Филипп по-прежнему не успевал за классом, писал коряво и с чудовищным количеством ошибок. Примеры по математике решал легко, но задачи без посторонней помощи осилить не мог. Читал медленно, абсолютно без выражения, путая слова и окончания. Пересказать прочитанное практически не мог, зато успешно пересказывал услышанный текст.

Учительница говорила с нескрываемым раздражением:

– Мальчик отстает в развитии. Это ясно всем, кроме родителей. Систематически не справляется с программой. Он тянет назад весь класс. Из-за него я вынуждена повторять, в то время как мы могли бы успеть сделать другие, творческие задания. Надо решать этот вопрос. Я выбиваюсь из сил, но все без толку. В средней школе ему делать нечего…

Одноклассники дразнили Филиппа «тормозом», но, несмотря на наезды учительницы, по-своему любили. Особенно девочки. В отличие от других мальчишек, Филипп никогда не обижал их, помогал носить мешки и портфели и даже защищал от хулиганов. В классе у Филиппа был один друг, чем-то похожий на него мальчик, правда, чуть более подвижный и сообразительный. Сила Филиппа, который к своим девяти годам сделался похожим на медвежонка-подростка, и сметливость его друга охраняли их обоих от посягательств и оскорблений. Впрочем, Филипп почти ни на что не обижался.

Единственное, что по-настоящему угнетало его, это откровенная неприязнь учительницы. Ведь Филипп все еще любил ее. За красивую внешность, за летящую походку и звенящий, взволнованный голос, когда она читала классу свои любимые стихи… Сама она давно уже избавилась бы от неуспевающего ученика, но на свое счастье (или несчастье) Филипп по-прежнему оставался слишком приличным – никогда не грубил, не хулиганил, не огрызался, как другие мальчишки, старательно выполнял все домашние работы, исправно посещал дополнительные занятия и по четыре раза переписывал зачетные контрольные… Учитывая все это, администрация откликалась на просьбы Груни оставить мальчика в классе, и фиалковоглазой учительнице оставалось лишь бессильно негодовать…

Однако теперь вопрос встал ребром. За первое полугодие учительница выставила Филиппу двойки по русскому и математике и потребовала решительных действий. Администрация дипломатично посоветовала Груне перевести мальчика на домашнее обучение, самим поискать более подходящую школу или пройти медико-педагогическую комиссию. За всей этой дипломатией несчастная Груня слышала одно и то же: умственно отсталый, умственно отсталый, умственно отсталый.

Крах всех надежд, финиш всех дорог, тупик, из которого нет выхода…

– Но почему же раньше никто не заметил?! – в отчаянии спрашивает она. – Почему я сама ничего не вижу! Я же с ним живу! Он по дому все делает, табуретку может сколотить, утюг починить, лампу. В деревне у бабки у него свой угол огорода, он там какие-то штуки выращивает, которые и мы с бабкой не знаем. Сам семена выбирает, читает что-то по книжке, ухаживает. Ну разве ж он дурак после этого? Скажите, доктор!

– Нет, Филипп не дурак! – сказала я.

– А что же тогда с ним такое?! – Груня смотрела на меня с надеждой.

 

Отвязный Валька

– Если не поможете, я его в милицию сдам! Потому что сил моих больше нет! Так и знай – такое мое последнее слово! – женщина выразительно покосилась на сидевшего в кресле мальчишку.

Мальчишка лет 12 сидел смирно и явно старался выглядеть максимально примерным. Из всех возможных ассоциаций в голову настойчиво лезла одна: Гекльберри Финн, только что взятый под опеку вдовой Дуглас. Драные во многих местах джинсы аккуратно заштопаны, торчащие во все стороны волосы явно приглажены перед дверью кабинета и теперь медленно возвращаются в исходное состояние. Взгляд исподлобья. Скорее растерянный, чем испуганный.

– И что же в милиции с ним будут делать? – поинтересовалась я.

– А вот пусть что хотят, то и делают! – последовал решительный ответ.

Я вздохнула. Дама не то пугала сыночка, не то и правда готова была махнуть на него рукой.

– Но пока что вы пришли не в милицию, а в поликлинику, – заметила я. – Расскажите, пожалуйста, что вас тревожит.

– Вот он меня тревожит, – женщина указала пальцем на потупившееся чадо. – Я его одна воспитываю. Мать мне помогала, да два года назад умерла. Иногда я думаю, и слава богу, что не дожила! Прости, Господи, грех мой! – она неловко перекрестилась. – Может, и хорошо, что она всего этого безобразия не видит…

– Какого безобразия?

– Да вот этого! В школу не ходит, гопничает где-то с такими же отвязными пацанами, курит, матом ругается… Бабка бы с ума сошла!

– Как тебя зовут? – обратилась я к мальчику.

– Валентин Егорович! – последовал неожиданный ответ, хитрющие зеленоватые глаза мгновенно обшарили меня с ног до головы и снова скрылись под выдающимися вперед надбровными дугами.

– Вот! Вот! – взвилась мать. – Еще и издевается, стервец такой! Ему помочь хотят, а он…

– Не надо мне помогать, – серьезно сказал мальчишка.

– А что надо сделать?

– Отстать от меня… Вот она пусть отстанет, – Валентин Егорович мотнул головой в сторону матери.

– Валька! – надрывно запричитала мать. – Да что ж ты такое говоришь-то! Я же всю жизнь на тебя положила, ночей не спала, на две ставки работала, да еще на дом балансы брала…

– А я тебя просил? – спокойно поинтересовался Валька. Мать закусила нижнюю губу, у нее задрожал подбородок.

– Брэйк! – сказала я. – Ты, Валька, иди в другую комнату, там карандаши, фломастеры и прочее. Возьми листы бумаги и нарисуй мне свою семью и свой страшный сон. Запомнил?

– Угу, – усмехнулся Валька. – А зачем?

– Чтоб постичь твою тонкую, неординарную личность. Понял? – Мальчишка удивленно взглянул на меня и поспешно вышел.

– Давайте все с самого начала, – сказала я матери. – Беременность, роды, отношения с невропатологом, чем болел, как учился в начальных классах и так далее.

Из дальнейшей беседы выяснилось следующее.

Валька появился на свет тогда, когда Виктория разменяла четвертый десяток и потеряла всякую надежду на благополучное устройство личной жизни.

– Ты хоть ребеночка роди, – резонно советовала пожилая мать, будущая Валькина бабушка. – Все не одной оставаться. Я ж не вечная. А покудова помогу. Работа у тебя хорошая, бухгалтерская, у меня пенсия, прокормим как-нибудь…

Виктория привыкла прислушиваться к советам матери, да и самой страстно хотелось уже кого-то нянчить. Так что когда примерно через год на свет появился Валька, все окружающие восприняли это событие, как то, что и должно было случиться.

Беременность Виктория отходила для своего возраста неплохо, хотя во второй половине переболела какой-то невразумительной вирусной инфекцией. Валька родился с тугим обвитием пуповиной и закричал не сразу. Впрочем, уже на третий день сосал не хуже других младенцев в палате, а орал так и вовсе громче всех.

В раннем детстве был подвижным, веселым и дурашливым. Лез во все лужи, залезал на все деревья и заборы, в шесть лет на спор с пацанами спрыгнул с высокого гаража и сломал ногу. Быстро и легко обижался, но также легко и отходил, забывая обиды. Набедокурив, просил прощения, но буквально тут же возвращался к прежним проказам. В садик ходил легко и охотно, имел там много приятелей. В год перед школой Виктория много занималась с Валькой, ей хотелось, чтобы он поступил в гимназию. Валька занимался охотно и быстро все схватывал. Но так же быстро и забывал. К тому же день не приходился на день.

– Сегодня он и прочтет все быстро, и сосчитает, и напишет правильно, – сетовала мать. – А назавтра на все то же самое смотрит – и будто в первый раз видит…

В гимназию Вальку не взяли («Там платить надо было, – говорит Виктория. – А я не смогла…»), однако в обычную школу он пошел с удовольствием, умея читать, писать и считать. В первый год все было хорошо, учительница хвалила Вальку, говорила, что он способный и сообразительный, только сильно несобранный и отвлекающийся.

Во втором, и особенно в третьем классе задел, созданный упорством Виктории, кончился, и начались проблемы.

– Правила не хотел учить, на уроках вертелся, словно маслом намазанный, и на переменах носился как оглашенный, – вспоминает мать.

В дневнике и тетрадках стали появляться двойки и замечания. Вместо того чтобы приналечь на учебу, Валька стал «забывать» дневник и домашние задания, врал и выкручивался как в разговорах с учительницей, так и с родителями.

– Представляете, – рассказывает Виктория. – Звонит нам учительница домой. Я на работе, дома, естественно, бабушка. Учительница говорит: я понимаю, вам трудно, дочери сделали тяжелую операцию, все силы семьи уходят туда, но, пожалуйста, обратите внимание на внука, он совсем от рук отбился, переживает за мать, наверное… – У бабушки, естественно, волосы дыбом. Какую операцию?! Кто переживает?! Оказывается, Валька сказал учительнице, что меня увезли на скорой, тут же сделали операцию, и еще неизвестно, выживу я или нет… Естественно, в школе его все жалели… Никому даже в голову не пришло, что можно так врать…

Несколько подобных разоблачений и все ухудшающаяся успеваемость создали Вальке соответствующую репутацию, с которой он и перешел в среднюю школу. Здесь все стало совсем плохо. Постоянно меняющиеся учителя совершенно не склонны были контролировать мальчишку, и Валька начал прогуливать. Сначала врал что-то, доставал какие-то справки, а потом стал прогуливать просто так. Сблизился с такими же ребятами из старших классов, вместе болтались по улицам, собирали бутылки, жгли костры на берегу речки, текущей вдоль железнодорожного полотна. Иногда «путешествовали» – катались на автобусах от кольца до кольца или на электричках. В школе на Вальку махнули рукой, причислили к «балбесам». В пятом классе он остался на второй год и в следующем учебном году, пару раз посетив класс «малявок», среди которых он оказался, вообще почти перестал появляться в школе. На улице Валька чувствовал себя хорошо. Здесь у него были друзья, здесь его понимали. Зимой и летом он ходил в кроссовках и тонкой болоньевой куртке, но практически ничем не болел. Мог целый день ничего не есть, а потом за один присест сожрать кастрюлю макарон по-флотски. Мог неделю питаться только хлебом и молоком. Никакие наказания на Вальку не действовали. Если мать пыталась запереть его, он попросту убегал. Однажды спустился из окна третьего этажа на связанных между собой простынях. Дома и в школе всем было что-то от него надо. Все требовали «напрячься», «взяться за ум», пугали будущим. Слушать все это было невыносимо. От всего этого Валька убегал на улицу. Деятельная, подвижная натура требовала свершений, подвигов. После поджога гаража и попытки обокрасть ларек его и еще двух несовершеннолетних прогульщиков поставили на учет в милицию.

– Вы мне только скажите, – попросила Виктория. – Я еще могу что-нибудь сделать или теперь уже все… пока суд не остановит… – цитата из советской комедии прозвучала немного гротескно в устах немолодого бухгалтера. – Я знаю, что сама во всем виновата. Не надо было без отца рожать. Тем более, что мальчишка получился… Но ведь так хотелось ребеночка. Чтоб радость в жизни была…. Я ведь иногда шпыняю его, а сама думаю: а ну как из окна сиганет, убьется, или убежит куда и там пропадет… Пусть уж лучше так, живой все-таки. Вы мне скажите: если ничего сделать нельзя, так я от него и отстану, как он просит. Пусть уж тогда как получится…

– Как получится – нельзя! – твердо заявила я, пока еще не зная, что сказать дальше.

 

Надежда, не оправдавшая надежд

Супружеская пара возле дверей моего кабинета. Мужчина одет модно, даже щеголевато. Холеное, слегка одутловатое лицо, тяжелый серебряный перстень на пальце. По виду бизнесмен. Только глаза – близоруко мигающие, грустные, виноватые – совсем не соответствуют солидной внешности. Женщина тоже явно старается держать себя в форме, но морщинки возле глаз выдают, даже не возраст, а усталость в гонке за сохранением молодости.

– Вы ко мне?

– Да, если позволите, – мужчина привстает, вежливо склоняет голову. – Мы без ребенка, если можно. Она обещала потом подойти, но… но это вряд ли… – последние слова он произносит, словно ныряя в холодную воду.

– Хорошо, проходите, садитесь…

...........................................

– Нашей дочери Надежде пятнадцать лет, – вопреки моим ожиданиям, к рассказу приступила женщина. – Мы абсолютно не понимаем ее. А она абсолютно не воспринимает нас. Большую часть времени мы просто не общаемся. Любая попытка объясниться приводит к сердечному приступу у мужа или к моей истерике. Надежда же при этом остается абсолютно спокойной. Уходит из дома или запирается у себя в комнате. Уйдя, может не прийти ночевать. При этом даже не подумает позвонить, предупредить, сообщить, что с ней. Никаких наших интересов она не разделяет, ее интересы нам абсолютно не понятны. Мы вовсе не консервативны, сами в некотором роде имеем отношение к искусству. Пытались вникнуть, провести какие-то параллели – она сходу отвергает все наши попытки, сама ведет себя как… как фельдфебель в юбке. Впрочем, как раз юбки она не носит абсолютно! Постоянно ходит в одной и той же одежде. Только брюки, футболки, джемпера и жилеты. Пренебрегает элементарной личной гигиеной, может спать на кровати поверх одеяла, не снимая, простите, штанов. Не ест с нами за общим столом, утаскивает в свою комнату миску как, простите, собака…

– Не извиняйтесь, прошу вас, – не удержалась я.

Что-то в этом монологе было явно не так. Слишком подчеркнуты противоречия – сложная, литературная речь и пять «абсолютно» в одном абзаце. Совершенно отстраненный рассказ о дочери, а при этом истерики и сердечные приступы в контексте. Женщина явно что-то от меня скрывает.

– Когда началось это… непонимание?

– Очень давно. Практически сразу, как только появились признаки подростковости. 10–11 лет… Так, Володя? – женщина поймала взгляд мужа, тот согласно кивнул. – Дальше все нарастало лавинообразно…

– А до 10–11 лет? Все было нормально? Чем болела Надежда в раннем детстве?

– Она всегда была очень возбудимой, непоседливой, плохо спала. И сейчас плохо спит. Может до трех часов возиться у себя в комнате или, наоборот, заснуть в восемь, потом проснуться в четыре утра и лежать в наушниках. Вы понимаете, мы не разрешаем ей слушать эту музыку, когда все еще спят…

– Да, я понимаю, в четыре утра неуместно слушание любой музыки.

– Разумеется. Но в детстве мы как-то не обращали на это внимание. Один ребенок, к тому же поздний, нам не с чем было сравнивать, казалось, что ребенок и должен быть таким – шумным, подвижным, много бегать, играть, везде лазить. Да, вот еще. Она всегда терялась.

– ?!

– Стоило мне или Володе отвернуться на минуту, как она тут же куда-то исчезала. Буквально с двух лет. Все это было не нарочно. Она просто шла что-то посмотреть, потом что-то потрогать, потом еще что-то… а потом уже не помнила обратной дороги. Мы бегали, сходили с ума, объявляли по радио. Пару раз ее возвращали из отделения милиции. Отчитывали нас: надо, папаша с мамашей, получше смотреть за ребенком, небось, не молоденькие уже. Не ровен час что случится. Было очень неприятно. Но мы почти не ругали ее за эти исчезновения… Впрочем, она кажется и не чувствовала себя виноватой. Однажды, Наде было уже лет семь, Володя взял ее с собой на гастроли. Она убежала из каюты через окно, села на какой-то пароходик местных линий и уплыла в противоположном направлении, путешествовать, как она потом объясняла. Впоследствии выяснилось, что Надежда сочинила трогательную историю про то, как она случайно отстала от парохода, потеряла папу и маму, и какой-то разжалобившийся мужик даже купил ей билет до «деревни, в которой живет бабушка». Представляете себе, что пережил Володя?! Семилетний ребенок, не умеющий плавать, исчезает с парохода на большой реке… Именно тогда ему впервые стало плохо с сердцем…

– Марина, перестань! Не обо мне речь…

– Владимир, видимо, артист…

– Да, оригинального жанра.

– А вы?

– Я искусствовед.

– Вероятно, вы пытались как-то приобщить Надежду к своей системе ценностей…

– Да, с самого детства мы водили ее по театрам, музеям, выставкам, старались показать ей интересных людей, интересное общество. Летом – обязательно к морю. Пытались учить ее музыке, живописи.

– А она?

– Два года посещала цирковой кружок. Руководитель очень хвалил ее за успехи в акробатике. К сожалению, это все.

– А в школе?

– У нее была задержка развития речи, мы занимались с логопедом, и он предупредил нас, что в школе могут быть проблемы с русским языком. Так и получилось. У нее всегда был очень плохой почерк, много ошибок. Но при этом она рано начала читать. Первая учительница жаловалась на то, что Надя часто отвлекается и мешает другим детям. Но ей самой это не мешало усваивать программу. У нас богатая библиотека, мы с детства приучили ее пользоваться справочниками, энциклопедиями, она много читала, у нее хорошо развито логическое мышление. Так что в школе, если не брать русский язык, она была на хорошем счету. Но в прошлом году начались прогулы, а в этом году… мы как-то уже и не думаем об успеваемости…

– Что беспокоит вас сейчас в первую очередь?

– Доктор, мы упустили ее! – трагическим тоном сказал Володя. – Мы не справились!

– Я не доктор, а психолог. Так что значит – упустили? С чем вы не справились? Насколько я поняла, вы делали все, что могли…

– Доктор, вы должны знать, – Володя вопросительно обернулся к жене. Марина, помедлив, кивнула. – Надежда – наша приемная дочь. Мы усыновили ее в возрасте трех месяцев.

Вот оно! Из семи приемных детей, которых приводили ко мне на прием, пятеро были девочки. Из них четырех звали Надями, Надеждами.

– Вы что-нибудь знаете о ее биологических родителях?

– Да. Ее мать была сержантом. Двадцати лет отроду, вроде бы здоровая, без вредных привычек. Служила по контракту в военной части. Ребенок был ей ни к чему. Отец неизвестен, наверное, тоже кто-нибудь из солдат или офицеров. Мы подумали: вроде бы не самая плохая наследственность…

– Чем занимается Надя сейчас? Каковы ее собственные увлечения?

– Часами валяется на диване, слушает совершенно невозможную музыку. Я пробовал ее включать, когда Надежды не было дома. Мне кажется, что от регулярного прослушивания этого даже нормальный человек быстро становится агрессивным дебилом. Причем еще неизвестно, что тут хуже – музыка или текст. На свою беду, я неплохо знаю английский и понимаю французский. Впрочем, богатые знания языка тут не нужны. Потом, то, что они называют «тусовкой». Абсолютно бесцельное времяпрепровождение. Курят, пьют пиво, лениво обмениваются ничего не значащими репликами. Творческое и даже социальное начало практически отсутствуют. Я спрашивал ее: это твои друзья? Цедит презрительно, сквозь зубы: вот еще! Я спрашиваю: тогда почему же ты с ними? Она молчит или огрызается.

– Надежда знает, что она?..

– Нет! Нет! – оба, в один голос. – Мы так решили. Давно. Сразу.

– Что-нибудь еще об увлечениях?

– Однажды она попросила мотоцикл. Мы, естественно, отказали. И по финансовым соображениям, да и вообще…

– Личная жизнь?

– По-видимому, да. Во всяком случае, противозачаточные средства, которые я для нее покупаю, она забирает регулярно. Я понимаю, это ужасно, но как я еще могу поступить? Ведь проконтролировать ее у меня нет никакой возможности…

– В сложившихся обстоятельствах – вы поступаете единственно разумным образом. А постоянного кавалера у нее нет?

– Нет… кажется, нет. Впрочем, у них это вроде и не принято. Как-то она обронила: «Верка (подружка) давно встречается с этим козлом. Я бы на ее месте сто раз уже его бросила…» Я воспользовалась случаем и спросила: давно – это как? Она говорит: да уже больше месяца. Сами понимаете, при такой продолжительности отношений и глубина соответствующая…

– Ну, бывает же и любовь с первого взгляда…

– К сожалению, это явно не тот случай…

– Чего же вы ждете от меня?

– Мы хотели привести ее, – сказал муж, – чтобы вы с ней поговорили. Вы что-нибудь могли бы подсказать и нам. И ей… Но сейчас уже ясно, что она не придет. Так что, наверное, время принести вам наши извинения… Это наш крест, и мы…

Марина вдруг заговорила быстро и взволнованно:

– Понимаете, мы живем как в осаде! Рядом с нами чужой, абсолютно чужой человек, который нас не любит и ни в грош не ставит! И никто в этом не виноват. Мы заложники собственного поступка, и ничего не исправить! Никуда нам от нее не деться, и ей от нас тоже, хотя, я знаю, будь куда – она бы уже сто раз от нас сбежала, потому что ей сейчас тоже тяжело и плохо. Я уже сто раз прокляла тот день, когда мы взяли ее из Дома малютки. Поверьте – я никогда больше так не радовалась, как в тот день, когда я взяла ее на руки и поняла: она моя, и никто у меня ее не отнимет! Но как подумаешь, до чего мы разные…

– Чувствуешь себя безответственным негодяем… – мрачно закончил мысль жены Володя.

– И нам не у кого спросить: что же теперь делать? Потому что дальше так жить просто невозможно. Я уже на пределе, а у Володи больное сердце. Когда она выкидывает очередной фортель, он хватается за нитроглицерин. И я за него боюсь. Случись что – я просто не смогу жить… Мне страшно… Господи, да что же это такое?!.

– Простите нас, доктор… – Володя поднялся. – Мы пойдем…

– Никуда вы не пойдете. Теперь, когда недоговоренностей больше не осталось, наш разговор только начинается.