Почувствовав прикосновение, Софи мгновенно напряглась, отскочила в сторону, и обернувшись, была полностью готова к обороне и, если понадобится, к нападению.
– Аннет! – с укором сказала она. – Уж ты бы должна знать! Я с детства не терплю, когда ко мне сзади подходят. Тем более, если не слышу. Я ж стукнуть могу, пока соображу. Тебе, помнишь, давно еще доставалось, а все в науку не идет.
– Я полагала, ты с годами стала поспокойней… – задумчиво произнесла Аннет.
– С чего бы это? – усмехнулась Софи. – С каких дел?
– Пожалуй, так, – Аннет согласно качнула головой. – Ты можешь со мной сейчас поговорить?
– Конечно. Чего ж я приехала, если не с вами со всеми разговаривать?
– Софи, я не знаю, зачем ты делаешь то или другое. Мама льстит себе, что понимает мотивы твоих поступков. Ей так легче. Мне нет никакого смысла обманывать себя… Я хотела говорить с тобой о Грише…
– Что с ним? – вмиг насторожилась Софи. Она ожидала другого разговора и заранее готовилась в очередной раз пропустить его мимо ушей.
– Я опять же не знаю наверняка. Вы с ним всегда были близки, может, как раз ты объяснишь мне. В свой последний приезд он был жутко возбужден…
– Гриша всегда возбужден, ты что, не знаешь? Дуня Водовозова говорит, что это так работают какие-то железы внутри… Знаешь, я об этом потом много думала. Согласись, это интересно себе представить – характер человека, его привычки, способ действий в опасности, в дружбе, в любви – все это зависит от каких-то маленьких мясных комочков…
– Гриша был возбужден больше обычного. Я могу судить. А медицинские взгляды…хм-м… Дуни Водовозовой… меня, прости, не слишком интересуют… Только не надо мне теперь говорить, что Дуня сама себя содержит и по одному этому стоит на ступеньку выше нас всех. Уволь! Так тебе интересно про Гришу?
– Да, я тебя слушаю, Аннет, говори, – Софи смирила себя, уверяя, что делает это только ради Гриши. Говорить с Аннет всегда, с самых детских лет, было для нее испытанием на выдержку. В детстве все разговоры обычно заканчивались драками (в которых Софи неизменно побеждала), жалобами Аннет маман, и последующей выволочкой для Софи.
– Он долго бегал по комнатам, играл с мальчиками в войну и довел их до полного исступления, так что гувернер после никак не мог их успокоить. Потом взялся за Ирен. Ты знаешь, как она боится щекотки. Так вот он гонялся за ней и щекотал ее, пока у нее не началась нервная икота. После этого маман выгнала его на улицу, и он пошел в сад стрелять ворон… Вернулся почти спокойный и даже веселый. За чаем сказал как бы между прочим, что скоро, вероятно, женится…
– Не может быть! – вскрикнула Софи.
– Именно так! – подтвердила Аннет и поглядела на Софи с каким-то мстительным удовольствием. – Разумеется, мы все тут же забросали его вопросами. Он отказался что-либо объяснять и только жмурился все время, как налопавшийся сметаны кот. На законную, согласись, просьбу Модеста Алексеевича познакомить родных с невестой ответил отказом. На вопрос маман, а на что они, собственно, собираются жить, объявил, что при необходимости он оставит Университет и пойдет работать. Ирен на удивление рассудительно спросила, из какой семьи его избранница и чем теперь занимается. В ответ Гриша покраснел, как осенняя морковка, и дико заорал, что нас всех это не касается, а если сословные предрассудки нам дороже человеческого счастья, то что ж – Софи уже откололась от семьи, и теперь, надо думать, настала его очередь… Из этих криков мы сделали вывод, что его предполагаемая невеста низкого происхождения и небогата…
– Ах, Аннет, – Софи яростно накручивала на палец локон. – Все еще хуже, чем ты думаешь!
– Хуже?! – всегда бледная Аннет даже порозовела от волнения и жгучего любопытства. – Ты что-то про это знаешь, Соня? Я… мы так и думали! Расскажи скорее! Ты понимаешь, маман места себе не находит, у нее уже два раза колики были… Это же катастрофа, если он бросит Университет! Модест Алексеевич узнавал доподлинно, он там на хорошем счету, меж преподавателей считается, что умен, талантлив, надежды подает. Ему же меньше двух лет осталось учиться! С дипломом и такой аттестацией он мог бы и место доходное получить, и практику, и партию себе хорошую составить… Но что ж ты молчишь? Кто она? Ты ее знаешь? Видела?
– Видела, – кивнула Софи. – Увы. Он у меня с ней и познакомился.
– Кто ж это? – удивилась Аннет. – И почему ж он не сказал, что у тебя? Это кто-то из твоих нигилистических барышень?
– Нет, Аннет. Если бы Гриша увлекся кем-нибудь вроде Оли или Матрены, это было бы полбеды. Они ведь, как правило, не признают церковных браков, ценят любое образование, а если и живут вместе, то на принципах равного партнерства…
– Как это? Объясни, – не сдержала любопытства Аннет. Софи редко говорила с ней о своем мире, а усадебный мирок молодой женщины оставался крайне узким. К тому же Аннет не получила того образования, на котором для Софи настоял покойный Павел Петрович.
– Ну, оба считают друг друга свободными, каждый сам выбирает себе друзей и дело по душе… Оба работают… Развлекаться тоже могут отдельно…
– Но в чем же тогда семья?
– Да они потому к этому и не стремятся. Говорят, что главное – это доверие и уважение друг к другу, и еще удовлетворение естественных потребностей. Я здесь и сама, если честно, не очень понимаю… Но, в общем, к Грише все это отношения не имеет. Он их не любит и даже слегка презирает, по-моему. А сам ищет эту… вечную женственность…
– Вечную женственность? – пораженно переспросила Аннет и явно удержалась от вопроса «А что это такое?». – И где ж он ее отыскал?
– Вовсе не там, Аннет, вовсе не там. Я даже говорить не хочу, чтоб с маман удар не случился…
– Сонь, ну скажи! – совершенно по-детски заканючила Аннет. – Я маман, честное слово, не проболтаюсь…
– Рассказывай! – усмехнулась Софи. – В общем, так. Брака этого нельзя допустить ни в коем случае, тут я целиком и полностью ваша с маман союзница. Но действовать надо осторожно, потому что Гриша склонен к истерикам и, если на него неосторожно надавить, может наломать жутких дров. Я буду действовать со своей стороны, а вы – со своей…
– Но как же мы будем действовать, – жалобно сказала Аннет. – Если мы ничегошеньки не знаем?
– Я же сказала как: осторожно. Проявляйте терпимость, любовь и понимание, настаивайте на том, что хотите принять Гришину избранницу у себя в имении, пообщаться с ней. Постарайся его разжалобить, говори, что у тебя мало подруг, все вокруг старые и скучные, а уж коли она скоро станет твоей родственницей, то тебе не терпится… Гриша, ты же знаешь, он добрый, если к нему с лаской, то можно веревки вить…
– А если он ее-таки привезет, что ж делать?
– Напустите на нее Ирен. По возрасту и уму они как раз другу подходят…
– Да ты что?! Сколько ж ей лет?
– Если она мне не соврала, семнадцать. На вид я бы дала 14… Значит, пускай Ирен с ней побеседует, расскажет что-нибудь, расспросит о том, чем она занимается, где живет. А потом навести справки – это уж пустое…
– Так ты что ж, толком не знаешь ее?
– Наша встреча была почти случайной. Гриша случился тут же. Но я наверняка знаю такое… Чего вполне достаточно, чтоб волосы дыбом стояли.
– Скажи! Почему?!
– Боюсь. Сдержанности маман не верю ни на грош. Надо осторожно. Выяснить, что у них там уже произошло. Это сделаю я. Если внезапно дойдет до Гриши, он может совершить что-то… Вспомни папу…
Аннет судорожно перекрестилась и пробормотала что-то себе под нос.
– Вот, вот. Постараемся сделать так, чтобы все прошло без последствий. Потом Гриша нам еще «спасибо» скажет, но до этого пока далеко…
– Хорошо, – покорно кивнула Аннет. Она опять побледнела. Видно было, что слова Софи по-настоящему испугали ее. – Я поговорю с Ирен. Она разумная девочка, и вот уж она-то никогда никому ничего лишнего не разболтает.
– Да, я знаю, – согласилась Софи.
– Ты знаешь, что Ирен снятся вещие сны? – спросила Аннет.
– Нет, первый раз слышу.
– Она заранее знала, что Сережа осенью свалится с крыши и вывихнет руку. Предупреждала его, велела сидеть дома. И в прошлом году просила работника Артема не ездить на мельницу. Я сама видела во дворе, как она тянула его за рукав, плакала, пыталась остановить лошадь. Он посмеялся, поехал и на обратном пути его убило молнией. Мне кажется, что на самом деле это случается гораздо чаще, только она никому не рассказывает… Иногда она на Николеньку так странно смотрит и молчит. Мне страшно делается… Что ты думаешь об этом?
– Ну, не знаю, – Софи пожала плечами. – Я думаю, что тебе не стоит забивать себе этим голову. Всем известно: если чего-то очень сильно ждать, оно как раз и случится. Не хватало тебе ко всем делам еще бояться младшей сестры… Я полагаю, что все это чушь и совпадения. А из-за того, что Ирен так мало говорит, ее словам все и придают такое значение. Лучше, чем делать из девочки оракула местного значения, нашла бы ей подружек каких…
– Я пыталась, но она ни с кем не хочет… Все книги читает…
– Ладно, пускай. Я с ней тоже еще поговорю. Я ей обещала. И книжку, кстати, для нее привезла. Не забыть бы отдать, она такая тихая у вас, сама ни за что не напомнит.
– Хорошо, Соня, я все поняла и постараюсь сделать.
– Вот и договорились, Анечка, в кои-то веки раз, – улыбнулась Софи и почти ласково дотронулась до рукава сестры. Аннет удивленно поглядела на нее, хотела что-то сказать, но только судорожно сглотнула слюну.
Когда Софи уезжала, ее провожала тихая как вечерняя тень Ирен. Под мышкой она держала новую книгу, словно опасаясь даже на миг расстаться с ней. В последний момент из дверей показалась Наталья Андреевна, решительно прошагала к коляске.
– Мама! Оставь! – послышался из окна голос невидимой Аннет.
– Софи! – сказала Наталья Андреевна. – Я тебя очень люблю и в память твоего несчастного отца готова многое от тебя стерпеть. Но сколько ж можно! От твоего способа жить в семье одни неприятности и афронты. Сейчас Аннет сообщила, что Гришиным сумасбродным решением мы опять же обязаны тебе! Мало того, что тебя даже в твоем деревенском уединении навещают люди, о которых судачит весь белый свет! Мало всех твоих приключений, которые мы сама не знаю как пережили! Мало того, что ты третий год морочишь голову Пьеру, и на нас уж косятся подученные Марьей Симеоновной соседи! Но ведь Гриша-то благодаря мне и Модесту Алексеевичу, нашему совместному руководству, до сих пор шел правильной дорогой, прямо ведущей к карьере и процветанию. Ладно! Пусть ты махнула рукой на свою репутацию и сделала выбор! Но пощадила б хотя бы брата, не навязывала ему своих сомнительных знакомств! Я не понимаю твоей жестокости, Софи! Для чего тебе обязательно нужно все разрушить, загнать мать в могилу, а брата – в ту же яму, в которой ты сама имеешь честь пребывать?… Ну ладно, пусть я… Предположим, ты никак не можешь забыть мне того случая, когда я, находясь в отчаянии после смерти вашего отца, пыталась устроить твою судьбу. Но причем тут Гриша?! За что ты нам мстишь, Софи?!
– Мама! – безнадежно борясь со слезами и отчаянием, Софи попыталась что-то сказать, потом взглянула матери в лицо и покачала головой. – Трогай, Тимофей, трогай!
Тимофей тихонько выругался себе под нос, подобрал вожжи, чмокнул лошадям.
– Софи! – раненным зайцем закричала ей вслед Ирен. – Софи! Не делайте этого! Она нужна ему! Он должен ее спасти!
Наталья Андреевна твердо взяла плачущую младшую дочь за плечо и увела ее в дом.
Декабря, 20 числа, 1889 г. от Р. Х.
село Калищи, Лужский уезд, Санкт-Петербургской губернии.
Милая Элен!Софи Домогатская
Твоя тревога и пламенные призывы разрывают мне душу. Зная, что злость и мелочность мотивов тебе органически не присущи, и лишь искренняя печаль и попечение обо мне водят твоим пером, надеюсь, что в рассмотрении уже случившихся и текущих событий ты переменишь свое мнение и великодушно позволишь мне оправдаться и, может быть, слегка оправдать в твоих глазах и Туманова, коий в последние дни и недели сделался… Право, не знаю, как это лучше выразить… Но (верь мне и не беспокойся!) ничего предосудительного меж нами более не случалось.
В приезды мои в Петербург я не посещаю ваш особняк по одной-единственной причине. Ты, с твоей любящей душой и ангельским сердцем, принимала и будешь принимать меня в любом обличье, которое уготовано мне судьбой, и даже мое короткое знакомство с ненавистным тебе Тумановым здесь не помеха. Но Василию и его родным, право, это может быть более чем неприятно. Не желая ни в коей мере служить камнем преткновения меж вами, и отдавая себе отчет в твоих выборах, я и позволяю себе сделать этот выбор за тебя, чтоб не множить неловкости. Хотя, поверь, и скучаю о тебе неустанно.
Однако, проще и куда дельней будет, если я перестану оправдываться и просто расскажу тебе все по порядку. А ты, со своим умом, сама во всем разберешься. Да и мне полезно будет взглянуть на происходящее со стороны, ибо некоторые признаки душевной и умственной оглушенности я у себя замечаю весьма отчетливо.
Спустя несколько дней после нашей последней, столь странно закончившейся встречи, Туманов явился у моего домика без всякой помпы, в санях, которыми довольно умело правил сам.
– Что ж, – деловито сказал он после сдержанных с обеих сторон приветствий. – У тебя завтра работы нет, поедем мануфактуру покупать?
– Какую мануфактуру?! – искренне изумилась я.
– Дак как же это? – здесь Туманов призвал на помощь свою «простонародную» ипостась. Я полагала, что она у него проявляется наружу в минуты волнения. Но отчего он нынче-то волновался? – В комнатах-то у меня доселе как Мамай прошел. А ты ж давеча обещалась мне подмогнуть обустроить все, чтоб в соответствии, и от людей стыда не имать.
Я вспомнила, что обещание действительно было дано и задумалась о том, как теперь следует поступить. Словно опасаясь чего, Туманов думать мне не давал совершенно, отвлекал, тормошил всякими откровенными глупостями и подначками, зачем-то схватил в охапку весьма увесистую Ольгу (она польщенно завизжала), поднял и усадил на высокий козырек.
– Скажи хозяйке, чтоб соглашалась, – велел он Ольге. – Иначе так и будешь сидеть, как курица на насесте.
– Ой, Софья Павловна! – заверещала Оля, кокетливо расправляя, задравшийся подол. – Согласитесь барину помочь, будьте милостивы, а не то он меня вовсе на крышу закинет.
– Закину, как есть закину! – хищно оскалился Туманов, а Ольга в ответ закатила глаза, будто дух от страха вон.
Все эти игры, как ты понимаешь, известны мне сто лет. И у крестьян, и у мещан, и у света они отличаются разве что степенью куртуазности и замаскированности истинных мотивов, которые, тем не менее, всегда видны внимательному глазу с достаточной отчетливостью.
Мне, пожалуй, хотелось сказать об этом Туманову и посмотреть, что он сделает. Но они с Олей так рьяно играли не только из своих, но и, как они полагали, из моих интересов, что мне вдруг стало неловко их обрывать, как бывает неловко сказать увлеченному игрой ребенку, что его кукла Маша – всего лишь клок сена, перевязанный лентой, а лошадка Гнедой – обыкновенная палка.
– Будет вам, – промолвила я. – Слово не воробей, ловить, коли вылетело, невместно. Едем.
– Ох, разодолжила, Софья! – расплылся в улыбке Туманов. – Теперича уж, коли у нас это дельце сладится…
– Туманов, я уже согласилась, не паясничайте теперь! – попросила я. – Вы прекрасно умеете разговаривать обычным, вполне литературным языком. Так будьте ж добры…
– Хорошо, Софья. Быть по сему, – тут же согласился Туманов, не впадая, против моих предположений, в амбиции. Неужели и вправду боится моего отказа? Что ж ему – иных советчиков не найти?
Не знаю, но от волнения ли, торопливости ли – он едва не забыл снять с козырька бедную Ольгу.
Дальнейшие наши действия на тот раз можно описать кратко: мы покупали.
Мы посетили едва ли не все лавки Апраксина и все шесть линий Гостиного двора. На Вознесенском купили серо-серебристые ковры, на Садовой, где по большей части торгуют суровскими товарами, обойную ткань бледно-зеленого фона, в Малом Гостином дворе – прелестный инкрустированный нефритом столик и… далее везде… С непривычки у меня быстро начала кружиться голова. Туманов же явно находился в своей стихии, особенно когда речь шла о рядах мелких лавчонок. Приличные магазины с вышколенной обслугой и немногочисленными посетителями его явно смущали и не доставляли полного удовольствия. В рядах же, в толпе он скидывал шубу на руки специально нанятого здесь же человека, краснел лицом, яростно торговался, ударял по рукам, уходил, возвращался, вошел в бешеный азарт и явно готов был скупить все, на что только упадет взгляд. Так на Александровском рынке он зачем-то кинулся на татарскую площадку, где перед каждым татарином прямо за земле лежала куча старья: сапоги, кафтаны, шапки, шали, платки и тому подобное. Туманов вместе с прогуливающейся толпой обежал весь четырехугольник, задержался перед пожилым татарином, у которого на голове было надето сразу не то четыре, не то пять шапок, и в конце концов вернулся с подержанной енотовой шубой через плечо. Из шубы сыпалась какая-то труха и едва ли не стаями разлеталась моль.
– Бог мой, Михаил! На что вам?! – не скрывая ужаса, воскликнула я.
– Да не знаю! – засмеялся Туманов. – Захотелось сторговать и все дела. Знатная, между прочим, вещь…Скажем, Федьке-лакею подарю. Не… В нем солидности маловато. Мартынову-швейцару – во! Тому в самый раз!
– Отчего вы так торгуетесь? – спросила я у него потом, когда после очередной успешно завершившейся сделки он, распаренный, взъерошенный, с блестящим от пота лицом рухнул рядом со мной в сани. – Разве у вас денег не достанет?
– Достанет, достанет! – отмахнулся он. – У меня денег теперь куда больше стало, чем мне надо…
– Так зачем же?
– А на интерес?! – Туманов взглянул на меня с удивлением. Его изуродованное шрамами лицо казалось живым и веселым. Глаза лучились от удовольствия. – Настоящую ж цену никто сразу не назовет – таков закон рынка. Они ж, продавцы, сами обидятся, ежели я торговаться не стану. Зачем людей обижать? Вон, в магазеях на Невском, что мы были, табличка висит «цены без запроса», так сразу весь кураж пропадает, скучно и покупать неохота. А здесь… Или тебе невмоготу, Софья? – вдруг встревожился он. – Думаешь: долдон неотесанный, орет, едва ль не шапку оземь бьет… Небось стыдишься меня? Хочешь, буду ради тебя не торгуясь покупать?
– Ой, да ради Бога! Делайте, как хотите! – откликнулась я. – Мне все равно!
На самом деле меня грызла досада. Другому я ни за что не призналась бы. Тебе – можно. Дело заключалось вот в чем.
До того, как стали ясны покупательские пристрастия Туманова, мы с ним успели посетить несколько вполне приличных магазинов на Невском и Малой Морской. Уж много лет мне не доводилось того, да и в нашей юности, ты знаешь, посещения магазинов девицами не больно-то поощрялось. И я уж позабыла, сколько на свете бывает красивых вещей. Приказчики с их галантерейными манерами мигом опознали в Туманове богача, а меня, видать, приняли не то за его бедную родственницу, те то за содержанку. Потому предложения – платья, белье, ленты, парфюмерия – сыпались на меня градом, с обязательным вкраплением французских слов, подобострастными приседаниями и потряхиванием начесанными на лоб волосами. Впрочем, ты со всем этим знакома куда лучше меня. Надо отдать Туманову должное: в первом же магазине он сразу и напрямик спросил, не надо ли мне чего, сообщил, что в женской амуниции (именно так он сказал) ни черта не понимает, и велел указать пальцем, что именно для меня завернуть и доставить. Ты понимаешь отчетливо, что никакими силами и ни под каким соусом я не могла принять его подарка. Но это, однако, вовсе не значит, что мне того не хотелось. Ты сейчас полагаешь, что я так низко пала из-за бедности, в которой живу? Ничего подобного, я и в богатстве была такой. Одна из отвратительных манер нашего света – плотно закрывать глаза на собственные побуждения и делать вид, словно ничего нет. Всегда ненавидела это, но, пока была внутри, подчинялась поневоле. Нынче не вижу необходимости. Единственный человек, который всегда понимал меня абсолютно правильно, – мой бедный папа. Впрочем, он и сам был таким, и ты знаешь, чем все кончилось. Я пошла иным путем. Бог весть, куда он меня приведет.
Все многочисленные покупки Туманов корявыми буквами записывал на листке, а нанятый им человек должен был проследить за доставкой. Мы же в конце поехали на Сенную площадь – чрево Петербурга. Тут наблюдения над местными нравами захватили меня, шум оглушил (крики ломовиков, подвозивших товары к лавкам, громыхание конок, крики торговцев, вопли женщин, у которых вытащили кошелек – все сливалось в один общий гул), я тоже достала книжечку и принялась строчить. Туманов смотрел усмешливо, а между тем накупил в восточной лавке два кулька липких сластей, а в мясной – долго ходил вдоль прилавков, покрытых мраморными плитами, рассматривал висящие на луженых крюках туши черкасских быков, придирчиво договаривался с дюжим мясником о приготовлении нужного куска. Мясник – картуз с лакированным козырьком, полупальто, белый фартук, клеенчатые манжеты – прибавляя к каждому слову «-С» и повинуясь указаниям Туманова, длинным ножом, почти не применяя топор, ловко разделал тушу, и завернул несколько кусков отборной вырезки.
Я как раз дописала наблюдение о том, как тщедушный мещанин, желая померить понравившийся пиджак, разделся и, опасаясь воров, свернул свою одежду кулем, положил ее наземь и встал сверху, изготовившись к примерке.
– Михаил! – обратилась я к Туманову, убирая книжицу. – Что это вы делаете? Разве у вас для ресторана еду не привозят? Или это причуда такая – самому себе мясо жарить?
– Я тебе покупаю, – невозмутимо ответил Туманов. – Ты мясо и сласти не берешь, денег не хватает. Мясо для силы полезно, а сласти все девицы любят…
– Это совершенно ни к чему! – холодно ответила я.
– Да чего ты! – Туманов по-видимости искренне огорчился. – Ну ладно, лент там или кружав купить не позволила – это я понимаю – гонор дворянский в тебе играет, хотя мне б не в убыток, а в удовольствие. Но здесь-то – чего? Ольга тебе сготовит, упишешь так, что за ушами потрескивать станет. Ты б на себя в зеркало поглядела – тоща, как селедка копченая. Да и так рассуди: ты на мою блажь цельный день потратила, могу я тебя теперь хоть накормить? В ресторан же ты со мной не пойдешь… Или пойдешь? – он обернулся и заглянул мне в глаза со смешной надеждой, такой неожиданной в его огромном и грубом лице.
– Не пойду, – подтвердила я.
– Вот видишь. Так я хоть так…
– Не думаете ли вы, что меня можно купить за кулек пряников, как фабричную девку? – спросила я. Бог весть, что меня за язык потянуло! Получилось очень грубо и непристойно. Может быть, я в самом деле обиделась на «копченую селедку»? На себя поглядел бы, красавец писаный!
Услышав мою отповедь, Туманов побледнел, и потянул вожжи так, что лошадь испуганно всхрапнула. Я испуганно молчала, ожидая каких-то неопределенных ужасов.
– Не бойся, – спустя долгое время сказал Туманов почти спокойно. – Я свое место теперь знаю крепко и более не забуду. Где-то я… неловок, наверное. Но ты, коли уж голубая кровь, так… не тычь меня мордой-то…
– Простите, Михаил, – серьезно сказала я. – Я сама не понимаю…
Туманов молчал и был похож на памятник. Казалось, еще чуть-чуть и от мороза, конского дыхания, рыночных испарений и прочего он начнет покрываться инеем. «Ну, голубая кровь, лицемерка природная! – приказала я себе. – Соображай теперь, как исправить!»
– А чего вы меня копченой селедкой обозвали?! – капризно спросила я, ухватившись за первое попавшееся.
– Да неужели?! – Туманов радостно ухмыльнулся, и мне даже стало как-то обидно за то, как легко он попался. Где ж его хваленая проницательность и бесстрастность в общении женщинами, о которой ты мне с таким жаром рассказывала? – Да это я так, сгоряча! И вовсе ты не копченая селедка, а это… эльф англицкий… Такие, знаешь, тоненькие, с крылышками…
– Знаю, знаю, – с улыбкой сказала я, и мир был восстановлен.
В следующих встречах мы уж занимались непосредственно отделкой и обстановкой его покоев и ни на минуту не виделись наедине. Все время рядом находились рабочие, уборщики, лакеи и прочие из обслуги. Все было славно, кроме, пожалуй, взглядов, которые то и дело бросал на меня и Туманова Иннокентий Порфирьевич. Взгляды эти были исполнены горестного недоумения, которое я, право, не знаю точно, чему приписать. Он опасается за мою честь? За здравость Туманова и его способность вести себя достойно? За последствия нашей дружбы непосредственно для него самого? Положительно не знаю, а спросить как-то не случилось.
Для отделки комнат я выбрала сочетание серебристого, серого и зеленого цветов. С пылающей преисподней, которая скрыта в личности Туманова, это, быть может, вяжется не очень, и в этом смысле предыдущий оформитель, явно отдававший предпочтение золоту и багрянцу, угадал лучше. Но, право, нельзя же все время напоминать человеку, что в душе его – ад. Как-то не по-христиански это получается, ты согласна?
Получившимся интерьером я осталась, пожалуй, довольна. Стены с серыми медальонами на бледно-зеленом фоне, темно-зеленые занавеси с кистями, прошитыми серебряной нитью, пушистые серебристо-серые ковры на полу, в углах – огромные латании с кожистыми листьями в глиняных горшках. Горшки я сама расписала белой и серебряной красками, стараясь воспроизвести морозный, удивительно красивый орнамент, который запомнила у остячки Варвары еще в Сибири. Из всех безделушек и украшений Туманов попросил оставить два предмета, которые (о счастье!) как нельзя лучше гармонировали с вышеописанным интерьером. Один из них – сделанная из какого-то зеленого камня статуэтка веселого пузатого божка. Туманов объяснил мне, что это китайский бог удачи. Возможно, ему его подарила та самая подруга «с уклоном на восток» – содержательница гадательного салона. Второй дорогой Туманову предмет оказался хорошо начищенными и подлатанными рыцарскими доспехами. По словам Туманова, он привез их из Англии, где выиграл в кости у какого-то обедневшего аристократа. Так это или не так – проверить невозможно. Доспехи занятны тем, что в них, похоже, сражался подросток – даже мне они будут малы категорически. Или средневековые рыцари были такими мелкими?
Чтобы глаз не тонул в этом упоительном серо-зеленом успокоении, в самой большой комнате я сотворила два ярких пятна: камин, отделанный красными изразцами и, напротив него, в дополнение к доспехам – старинная английская картина в дубовой раме, изображающая, если я не ошибаюсь, сражение Парсифаля с кем-то из рыцарей Артура.
Туманов картину одобрил, но попросил поподробнее объяснить, кто они все такие и за что дерутся. За ужином, который проходил в ресторане Дома Туманова (я не нашла предлога от него отказаться), я битых два часа рассказывала ему о короле Артуре, Джиневре, Ланцелоте, Мерлине и рыцарях Круглого стола. Он слушал внимательно, как-то по-детски приоткрыв рот, в острых моментах повествования бросал ложку на скатерть (ужиная со «своими», он не пользуется вилкой) и ударял кулаком по ладони, видимо сопереживая героям.
Образ «рыцаря в сверкающих доспехах» явно поразил его в чем-то первобытную душу. Уже много после он задумчиво сообщил мне, что провел в Англии довольно много времени, но и следа не увидел всего того, о чем я ему рассказывала. «Может, я не туда глядел?» – так завершил он свое недоумение. Я не нашлась, что сказать. На территориях Британского королевства я, как ты знаешь, не бывала.
После окончания работ Туманов несколько смущенно поблагодарил меня, видимо колеблясь и не зная, как это сделать правильно (подозреваю, что ему было бы на порядок легче, если бы он мог просто заплатить мне деньги или откупиться иным способом). Я кокетливо ухмыльнулась, сказала «право, не стоит» и, вспомнив Олю Камышеву и ее друзей, прощаясь, пожала ему руку, чем, кажется, ввела его в еще большее смущение.
Последний день он все говорил о новогоднем бале-маскараде, который желает провести в Доме Туманова, и в организации которого я должна ему обязательно помочь, так как на такое фрондирующее мероприятие непременно явятся инкогнито люди из света, и чтоб не было всяких афронтов, какие после станут обсуждать и смеяться над дикостью Мишки Туманова. На мой прямой вопрос: «С каких это пор вас интересует мнение света? Вы ж всех знатных людей презираете!» – он ответил: «Не всех!» – и красноречиво поглядел на меня. Предлог ли это для продолжения знакомства или действительное желание не ударить в грязь лицом – я пока не разгадала, так же, как не разгадала и своего отношения к намечающемуся празднику.
За сим кончаю и остаюсь любящая тебя подруга
– Вот, гляди, Софья, какие раньше праздники были! Нынче так бывает ли?
Туманов держал в руках книгу. Книга жила отдельно, явно чувствовала себя в этом положении неловко и ежилась кожей переплета. Казалось, что она замерла от страха и сейчас ударится в бегство. Выглядел этот временный союз совершенно противоестественно. Приблизительно также, на вкус Софи, смотрелись фабричные рабочие, когда Оля Камышева и другие насельники коммуны потчевали их трудами Плеханова и Карла Маркса. Софи спрятала ухмылку.
– Сама прочтешь или мне? – продолжил Туманов.
– Что ж, прочтите, – не скрывая любопытства, попросила Софи.
Туманов вздохнул и начал читать, почти не сбиваясь, тщательно проговаривая слова и расставляя ударения. «Так читают гимназисты приготовительного класса – подумала Софи. – И мои ученики крестьяне… Впрочем, пожалуй, из лучших».
В дверь с заранее изготовленной на лице озабоченностью заглянул Иннокентий Порфирьевич, увидел, как Туманов читает Софи вслух, едва ли не охнул, и мгновенно исчез. За дверью отчетливо послышался его высокий шепоток, никак не пересекающийся с низким, хрипловатым голосом хозяина.
– «Торжество давалось белому классу девиц на Неве перед дворцом И. И. Бецкого. По наступлении ночи, на Неве издалека приплыл к его двору остров, на котором представлена была мыза с пахотною землею и с разными сельскими жилищами. На передних острова сторонах были видны развалины прошедшей войны, а в дальнем острова стороне, лесом окруженный храм, над которым стояла статуя, изображающая «Милосердие», с прочими признаками почтения за воспитание. Во время ходу и до остановления острова на месте, играла наиприятнейшая сельская музыка, а жители упражнялись в сельских работах. Когда остров остановился, из военных развалин выступила «Слава» с трубою, масличною ветвью и воздвигла русский штандарт; все сельские жители острова с восторгом встретили это появление и с музыкой, и пением воспели похвалу монархине, и на развалинах башни устроили ее обелиск и разными огнями разсвещали весь остров и украсили венками храм благодарности за воспитание, до этого стоявший закрытый деревьями. Все жители острова при этом веселились и ликовали; в этом торжестве принимали участие и младенцы, собравшись в кружок, из них восемь, с гирляндами, танцовали в средине храма, круг жертвенника, на котором в белом девичьем одеянии два младенца беспрестанно сыпали фимиам.
Иллюминации и музыка продолжались на Неве до рассвета, потом весь остров, при непрестанном игрании музыки, плыл вниз реки. После был праздник в Смольном, в присутствии пяти классов знатных особ. Гостей принимали в большом зале четыре из белого класса в вестальском одеянии девицы. Зал сверху донизу был украшен венками и живыми цветами. Здесь наверху были надписи на разных языках и на плафоне представлены были со всеми их признаками «Благодеяние» и «Благодарность», на конце стояла Парнасская гора. Из этого зала публика проходила в сад. Плетень из зелени, связанный с оранжевыми деревьями, служил украшением в большой аллее. Шесть ниш в цветах шли от места до места, где на больших довольно театрах представляли девицы разные действия. В конце аллеи стоял «Храм Добродетели», вход в который был закрыт горой; с последней сходили пастушки с дарами для Розарии. Пастушки плясали и изъявляли свою радость. В то время, как «Добродетель» украшали венками при игре на всех инструментах, гора, закрывавшая вход во храм, разверзлась и открыла храм. В нем виден был жертвенник с священным огнем, жертвенник окружал амфитеатр с находящимися в нем 70 весталками, стерегущими огонь; 40 пастушек и 20 сельских девиц, стоявших внизу на ступенях, сойдя вниз, стали плясать…»
В этом месте чтения Туманов перевел дыхание и восхищенно сопнул широким носом. Софи, не выдержав, расхохоталась.
– Чего ты смеешься, Софья? – удивился Туманов. – Вон как шикарно… Остров, смотри, приплыл… С мызой и пахотой…
– Михаил, но это же дикость языческая! Убогое подражание греческим и римским образцам, точнее, искаженное воспоминание о них. Неужто вы не понимаете?!
– А все равно! – упрямо возразил Туманов. – Красиво. Теперь так бывает? Ты видела?
– Нет, – Софи пыталась оставаться серьезной и одновременно не поддаться раздражению.
Получалось не очень хорошо. Вообще-то дикарское простодушие Туманова чем-то даже обижало ее. Он не должен быть таким. Но отчего – не должен? И кому – не должен? Почему он не может оставаться таким, каков он есть? И какое до всего этого дело самой Софи?
– Сейчас все это варварское великолепие, слава Богу, уже невозможно. Тогда, при крепостном праве, человеческий труд вообще ничего не стоил, – попыталась объяснить Софи. – Цари дарили придворным деревни и земли с сотнями и тысячами душ. Все достается легко, легко и расточается…
– Это правда! – воскликнул Туманов. – У меня много денег. Я тоже хочу устроить праздник! Скоро Рождество, потом Новый Год, что ты скажешь, Софья? Ты поможешь мне? Мы поставим в центре нижнего зала фигуру этой… «Добродетели»…
– А шляпниц нарядим весталками, которые, как известно, были девственницами! – подхватила Софи.
Туманов ненадолго смутился, а Софи неожиданно на это его смущение разозлилась. Видимо, по его взглядам, порядочная девица Софи либо не должна была знать о существовании «шляпной мастерской» (а как же тогда организованный самим Тумановым визит Грушеньки?), либо уж, все зная, не смела говорить об этом вслух.
– Наплевать на то! – вслух сказала Софи.
– На что наплевать? – изумился Туманов.
– На все! – отрезала Софи.
Туманов не знал, что на это сказать, тяжело мрачнел на глазах, и взглядом, уже знакомым Софи, искал спасительную бутылку. Бутылки не было.
– И как же ты так живешь, милая… а?
– Да вот так и живу, – буркнула сквозь зубы Лаура, отворачиваясь.
Хотя полагалось бы сказать что-нибудь жалостливое, улыбнуться умильно, возвести к небу голубые глазки. Лаура это умела; причем – искренне, практически не притворяясь. Ей ведь и впрямь очень жалко бывало себя, и маменьку, и братиков. И к этим разнообразным господам, что делили с нею темно-розовое атласное одеяло в маленькой комнатке, тяжело пропахшей лавандой, – почти ко всем – ей нравилось относиться тепло, можно сказать, по-матерински. Бедненькие: дома их толком не ласкают, вот сюда и тянутся. Почти никто из них не бывал ей противен… вот как этот, нынешний.
И вроде что в нем особенного? Обыкновенный мальчишка прыщавый. Сказал, будто студент. Врет небось. Студенты разве такие! Лаура судорожно вздохнула. До недавних пор ей и в голову не приходило сомневаться в том, что студенты – именно такие; вернее – точно такие, как все мужчины, недоласканные, невеликого ума, одержимые страстью доказать свою силу и всяческое превосходство. Что с них взять, кроме денег? Да и тех пока добьешься – измучаешься.
Нет, существовали, конечно, и другие мужчины – в романах, которые Лаура поглощала, когда оставалась одна и превращалась в Грушеньку. Свою тесную комнатку она заливала лавандой, чтобы отбить невыводимый запах пота. Притаскивала из кухни тарелку сладостей – мосье Жак, добрая душа, всегда давал чего захочешь, – усаживалась в кресло, закутавшись в шаль, а зимой, когда бывало холодно, и в то же темно-розовое одеяло. И – давай лихорадочно шелестеть страницами да сыпать, не глядя, в рот засахаренные орешки. Вот так она проглотила нынешней зимой «Сибирскую любовь». Все глаза проплакала из-за Машеньки да Веры. Софи, которая в романе чуть не больше всех пострадала, Грушеньке почему-то жалко не было. Теперь, поглядев на нее живую, она поняла – почему. Такой все нипочем! И Серж ей вовсе не был нужен, и правильно, что он не ей достался. Ах, Серж…
Еще совсем недавно Грушенька, вцепившись пальцами в облезлые подлокотники кресла, мечтала, как жила бы с таким Сержем в самой что ни на есть глухой тайге. Он да она в маленькой избушке, а вокруг снега нетронутые. Как Вера с инженером своим… ох, и как она могла этого страшенного полюбить?! Наверняка и не любила – это она, Софья Павловна, все про нее придумала! Это ей самой такие нравятся – навроде хозяина, господина Туманова!
Перед хозяином Грушенька испытывала тяжелый суеверный страх, переходящий в панику, когда от нее что-то для него требовалось. Слава Богу, последнее случалось не часто. В постели она ему, кажется, не угодила (ясное дело, как угодишь, когда овечьим хвостом трясешься!); убить он ее за это не убил, но и не звал больше. И хорошо, и не надо. Она была вполне довольна жизнью – до самых недавних пор. До того, как съездила с письмецом к Софье Павловне.
– …Неужто ж другого выхода не было?
Лаура со вздохом покосилась на клиента. Юнец, выглядевший лишь немногим старше ее самой, смотрел на нее, сочувственно моргая, зябко кутался в одеяло. И что, в самом деле, пристал? Обычно на эту тему – «как ты, бедная, дошла до жизни такой», – любили беседовать пожилые рыхлые дядьки, которых Лаура про себя называла барсуками. У тех сочувствие выходило натурально и весомо: рублей на пять, а то и на десять, не говоря уж о разных приятных презентах, без каковых уважающий себя барсук и двери к шляпнице не отворял. Этот же, небось, едва-едва наскреб на то, чтобы заплатить Прасковье Тарасовне. Лаура, болезненно морщась, попыталась представить на его месте кого-то другого… нет, нет, только не Григория Павловича, только не здесь! Ее бросило в дрожь.
Боже святый. Вот уж который раз ей казалось, что он, Григорий Павлович… Гриша (сам ведь сказал, чтоб так звала!)… что он – здесь. Входит, смотрит, узнает… Ох! Такое – страшней самого страшного сна.
В общем-то Лаура никоим образом не предполагала, что этот страшный сон способен сбыться. Да, все мужчины одинаковы, и любой из них мог зайти в Дом Туманова. Но Гриша… в том-то и дело, что он – не отсюда! Не из этой жизни. Софья Павловна Домогатская, Господь ей судья, придумала чудный сказочный мир, в который Грушеньке удалось заглянуть одним глазком. И его, Гришу – придумала тоже. Как это ей удалось? Вот ведь счастливица! И сама-то своего счастья нисколечко не понимает. Когда Грушенька вспоминала, как Софья Павловна смотрела на нее и Гришу – там, в своем бедном учительском доме, – ее охватывали тоска и злоба. Ясное дело, ей, продажной девке, в этот сказочный мир хода нет. Сунешься – тут же выбросят, а то и раздавят не глядя, с брезгливой гримасой, будто мокрицу какую. Может, и правильно, может, она того и стоит. И нечего вспоминать и терзаться. И книжки все эти лучше спалить или в мусор выкинуть.
Она была полна именно такой злобной решимости – не вспоминать, не думать! – когда шла по коридору мимо тумановских покоев. Надобность, по которой она там оказалась, потом выскочила из головы разом и навсегда; но она определенно была, эта надобность, ибо просто так Лаура не подошла бы к хозяйским дверям и на пушечный выстрел. Так вот, она шла, и вдруг впереди послышались голоса, и… Грушенька охнула, сбившись с шага.
Он! Хочешь верь, хочешь не верь глазам – точно, он! Кто-то там был еще – она не заметила, видела только его, Гришу: тонкая легкая фигура, стремительные жесты, летящая волна волос над узким лицом. Откуда, как?! Она в ужасе метнулась за угол. Кажется, не заметил… Переведя дыхание, стала соображать. Ну, да, болтали что-то эдакое про Софью Павловну… Да о ней сейчас только ленивый в заведении не болтал! Третьего дня Антуанетта со Стефанией – Нюша со Стешей – подрались даже: все никак не могли договориться, в полюбовницах ли барышня у хозяина или еще нет. А что драться? Туманову таких, как она, десяток – на один зуб! А еще вроде говорили: украл ее кто-то, что ли? Да Туманов, никак, и украл! Резко повернувшись, Грушенька бросилась к лестнице, пробежала по коридору, изо всех сил хлопнула дверью своей комнаты. Ее прямо-таки корежило оттого, что Гриша – здесь! И в глазах темнело от ненависти к Софье. Если б она могла сейчас задавать себе вопросы – очень бы удивилась: откуда ж такая ненависть? Но какие там вопросы – все было правильно! Софья виновата, только она! Весь свой сказочный мир – в грязь… под ноги хозяину… зачем тогда было придумывать?! И, главное – Гришу-то за что?! Задыхаясь и кусая губы, она распахнула дверцы шкапа, вытащила ворох платьев, раскидала по комнате. Платьев у нее, спасибо барсукам и Прасковье Тарасовне, хватало, да все – не такие, как надо, пестрые, ни одно не подходило. Она очень хорошо помнила, с каким выражением Софья Павловна оглядела ее наряд – тогда, при их первой и единственной встрече! Гриша – нет, тот не так… но все равно нельзя! Если он сейчас хоть что-то… Выудила из вороха самое скромное: цвета, как выражался подаривший его клиент, бордосского вина, с тремя пунцовыми бантами на груди и плечах. Вот эти банты – долой! Конечно, жалко… красивые… но нельзя, нельзя! Она лихорадочно, путаясь в крючках и завязках, натянула платье; метнувшись к умывальнику, принялась тереть глаза, лоб, щеки, не жалея мыла. Потом, отняв от лица полотенце, испуганно посмотрела в зеркало.
Волнистое стекло отразило бесцветную мордочку мелкого зверька, самым ярким пятном на которой были синяки под глазами. Грушенька болезненно поморщилась, давя желание немедленно схватить помаду и румяна. Свернула волосы в узел, воткнула в них самый простой гребешок. Пуховый платок на голову… салоп… вот хорошо, что салоп-то – маменькин, бурый, без всякой там бахромы и шитья… И, едва соображая, что делает, побежала вон из комнаты, к черной лестнице и на улицу.
Нельзя сказать, что у нее совсем уж не было никакого плана. План был, простой, как чих: дождаться, пока Гриша выйдет от Туманова, потихоньку пойти за ним – и встретиться будто бы случайно. Сей план полностью противоречил тому, что она твердила себе все эти дни после поездки в Калищи: не лезь, не мечтай, это не для тебя! Теперь, спрятавшись за угловой тумбой ограды, среди мокрых веток сирени, на которых кое-где еще дрожали чудом удержавшиеся неживые серо-зеленые листья, – она держала в голове совсем другие мысли.
«Ну, и что, что падшая? Я разве по своей воле? Я б, может, тоже хотела как все, по-нормальному… А куда денешься, если зарабатывать надо было? А Петр Игнатьевич сперва: «Ой, золотые ручки, мастерицей поставлю!», – а как жена-то узнала, выгнал и спасибо не сказал. И – все, головой вниз в Неву… Если б не Анна Сергеевна, тем бы и кончилось. Как она говорила: стыдно себя стыдиться…ты несешь радость… А на Ариадне-то ведь женился этот барсук да и увез в Ревель…»
Гриша появился у ворот почти сразу, как только Грушенька заняла свой наблюдательный пост. И с ним еще двое – теперь-то она разглядела: один молодой, в шинели, тоже, видать, студент; и барышня. На эту барышню она бросила, вздрогнув, быстрый ревнивый взгляд: так себе барышня, хоть и сразу видно, что дворянка; а уж одета прямо-таки по-нищенски! Это что ж, Грише такое нравится? Тогда и бордовое платье не подойдет. Придется у Татьяны попросить… взамен дать ей свое что-нибудь, она рада будет…
Трое остановились у парадного, будто ждали кого-то. Тут же стало ясно – кого: в дверях появилась Софья Павловна! Грушенька ее сразу узнала; и, к собственному удивлению, не почувствовала никакой злости.
Софи, эта сильная, умная, безжалостная аристократка, создательница сказочных миров, показалась ей вдруг такой же маленькой и жалкой, как и она сама. Вот – что-то резко доказывает брату, который тянет ее, пытается увести подальше от этого дома… куда там! Она уже вся – здесь, уже – тумановская добыча. Не первая и не последняя. В какой-то момент Грушенька захотела даже – выскочить, помочь Грише… но Софи уже скрылась за тяжелой дверью, и Грушенька отступила, глубже забираясь в мокрые заросли, растерянная от внезапно пришедшей в голову дикой мысли: а точно ли Софи – жертва Туманова? Может – наоборот? Или…
Словом, когда она выбралась таки из кустов и приступила к выполнению своего плана, ей уже было всех отчаянно жалко: Софи, Туманова, Гришу и себя, разумеется. Жалость – привычное чувство, уютное, сил от нее сразу добавилось. Глянув, как троица грузится на извозчика, Грушенька поспешила за угол – искать транспорт для себя.
– Вон за той пролеткой, – выдохнула, торопливо подбирая тяжелый подол салопа, – только потихоньку, чтоб не заметили…
– Матка, никак, за отцом следить отправила? – бросил через плечо невозмутимый «ванька», дожидаясь, пока пассажирка устроится. – Это она зря, грех это. Хозяину свобода надобна… – легко взмахнул поводьями, лошадь, свесив мокрую гриву, нехотя двинулась вперед. Ой, грех, вздохнула, соглашаясь, Грушенька и перекрестилась украдкой.
– Грушенька! Вы?! Нет, это в самом деле вы! – Гриша, издали увидев маленькую фигурку в неуклюжем салопе, стремительно обогнал ее, повернулся, глядя с недоверчивым изумлением. – Именно сегодня, именно сейчас… Это просто чудо какое-то!
Он смотрел на нее, щурясь от ветра, который, каким бы ни был – западным там, южным или восточным, – всегда почему-то дул ему в лицо. Грушенька тоже попыталась взглянуть на него – ей было страшно, – осторожно улыбнулась замерзшими губами. В следующий миг их взгляды сцепились. Она сделала невольный жест рукой, он, тут же приняв это как позволение, взял в ладони ее маленькую красную лапку (о перчатках в спешке она, конечно, не вспомнила).
– Ох, да вы вся ледяная! Пойдемте скорее отсюда! Все равно куда, пойдемте, нам непременно надо поговорить!.. – он почти бегом потащил ее за собой – против ветра, вдоль бесконечной ограды Двенадцати коллегий. Грушенька, которой Университет внушал почти такой же суеверный ужас (смешанный, однако, с жадным любопытством), как господин Туманов, – зажмурилась, чтобы не глядеть в ту сторону. Пока все выходило по ее – даже лучше, чем надеялась! – но, Господи, ведь в любой момент все может взять и рухнуть! Вот выйдет сейчас какой-нибудь… хоть бы и тот, прыщавый…
Ее страх еще вырос, когда она увидела, куда он ее привел. Переулками и проходными дворами – пять ступенек вниз, под вывеску с отчаянно скрипящим на ветру фонарем, – в просторное полуподвальное помещение неправильной формы, заставленное столами и скамейками. Оно казалось темным даже не из-за немытых окон, а из-за висящего в воздухе густого настоя суточных щей, свежего хлеба и еще – табака и прочих терпких мужских запахов, которые Грушеньке-Лауре были слишком хорошо знакомы. «Прыщавых» тут толклась целая толпа.
– Вот, – радостно объявил Гриша, ведя ее между столов куда-то за угол, – здесь тепло, и мешать не станут. И можно даже пообедать; тут повар, знаете, очень даже… Я, Грушенька, всего полчаса назад был так сыт, что думал: неделю есть не захочу, а вот опять… Ох, Господи, что я говорю!.. – он рассмеялся. Внезапно остановившись, внимательно глянул на нее. – Вам тут неловко, да? Не бойтесь. Это все, – быстрый неопределенный жест, обнимающий пространство, – мои коллеги, им до нас дела нет.
Грушенька механически кивнула, не сводя с него глаз. Глаза эти блестели в парном полумраке, будто их кто-то изнутри старательно подсвечивал.
– Вот погодите, – продолжал Гриша с той же торопливой веселостью, – на Караванной есть одна замечательная кофейня… Мы ведь туда пойдем с вами? Пойдем, да?.. – в голосе мелькнул нервный сбой, Гриша, тряхнув головой, коротко рассмеялся. – Грушенька, я продолжаю нести чушь. Это от радости. Я в самом деле немыслимо рад вас видеть. Верите? Вы ведь так безвозвратно исчезли… Где бы я стал искать? У сестры спрашивать? У нее, пожалуй, спросишь! Она же, представьте только… нет, нет, об этом не будем сейчас, ладно? Там сперва разобраться… Так, что же мы стоим-то, Грушенька, вот – стол, относительно пустой, шубы бросаем вот сюда, на скамейку, а еду́ я немедленно принесу, здесь, понимаете ли, самообслуживание, поэтому без зака…
Последнее слово долетело уже эхом издалека. Грушенька, у которой мутилось в голове и пульс неистово колотился в ушах, под подбородком и в кончиках пальцев, обнаружила себя сидящей за столом, уже без салопа, в нелепом – ох, как она отчетливо почувствовала это! – платье пронзительно-свекольного цвета, с темными пятнами в тех местах, откуда были содраны банты. Панически вздрогнув, она схватила шаль, тщательно закуталась; и, с трудом переведя дыхание, решилась поглядеть по сторонам.
На нее, вот счастье-то, и впрямь никто не обращал внимания. И знакомых лиц, кажется, не было. Ясное дело, сообразила она, студенты, что здесь столуются – народ небогатый, им тумановские шляпницы не по карману. Девицы с ними были свои. Вернее, тут же поправилась она, не с ними, а сами по себе. Просто обедать пришли. В сумраке она видела их неотчетливо, но приглядывалась жадно и главное, как ей казалось, разглядела. Спокойные, с резковатыми уверенными движениями, многие – коротко стриженные. Сами, не дожидаясь помощи, несли к столам подносы с посудой, не чинясь, брали из широких мисок, стоявших в центре каждого стола, ломти хлеба, сколько захочется. Свободно разговаривали друг с дружкой и с мужчинами, не делая разницы… о чем? О чем-то страшно умном наверняка. Или о политике. Они ж тут через одного – революционеры! Грушенька поежилась и фыркнула, ей вдруг нестерпимо захотелось – одновременно! – смеяться и плакать.
– Я вот о чем подумал, – сказал Гриша, внезапно появляясь с подносом, – вы ведь наверняка шли куда-то по делу, а я вас сорвал. Теперь вам попадет от вашей графини, да?
От какой графини, чуть не спросила Грушенька, но вовремя вспомнила и торопливо замотала головой: нет, нет!
– И не по делу я шла – я так… я просто…
Сбилась, покраснела, испуганно уставилась на Гришу. Тот смотрел на нее со счастливым изумлением, будто не решаясь верить тому, что было – почти! – сказано. Спрашивать и уточнять, вообще – говорить что-то, против обыкновения, не стал. Молчание затянулось – Грушеньке было легко и страшно, и плакать почему-то хотелось все сильнее.
– Что ж мне теперь, Лизонька, делать-то? Он-то ведь думает, что я девочка невинная!
– И пусть думает. Пусть себе тешится сколь захочет. А ты ему про себя поменьше говори, а только привязывай его к себе, привязывай. Погоди, он еще как рад будет, что ему не чурка неумелая в постели досталась.
Лиза, щуря узкие глазки, засмеялась, – будто лисичка деликатно затявкала. Грушенька, хоть и была по уши погружена в собственные сердечные проблемы, не могла не залюбоваться на подружку. До чего ж у Лизы все ловко, аккуратно, ладно пригнано: прическа в ровных завитках, высокий воротничок, крахмальные оборки, пуговки. И в мыслях у нее так же, полный порядок, все на своем месте. Всегда знает, что сказать, как сделать, чтобы все наилучшим образом вышло. Грушенька иногда подозревала, что и с ней, тумановской шляпницей Лаурой, Лиза водит дружбу не просто так, а для какой-то своей пользы. Впрочем, углубляться в эти подозрения не хотелось. Дружить с обходительной, хитроумной – а главное, порядочной! – горничной графини К. было приятно и лестно чрезвычайно.
– Постель! Да что ты, он постели-то и в уме не держит. Не из этих! – Грушенька дернула плечами, невольно вспомнив своего последнего клиента. – Он, знаешь, все про такое… про высокое. Говорил мне… – она рассеянно улыбнулась, заводя глаза вверх, к белому потолку чистенькой Лизиной комнатки, где они сидели за чаем.
С Гришей они тоже пили чай. Нет, не в той замечательной студенческой столовой, где подавали бесплатный хлеб и где ученая девица в очках и просторном одеянии, похожем на рясу, призывала бороться за свободу личности: чтобы не запрещали курить где захочется. Там они пообедали, отогрелись и пошли гулять по улицам. Ветер к тому времени стих, вместо надоевшей мороси пошел легкий долгожданный снежок. На мостовой он таял, а на тротуаре оставался тоненькой, прозрачно-белой пленкой. Жалко было наступать на нее, оставляя черные следы. Они шли и разговаривали, вернее, говорил Гриша, а Грушенька изредка осторожно вставляла словечко, очень опасаясь сказать что-нибудь не то. Несмотря на это, ей было уже совсем легко и не страшно. И очень интересно слушать Гришу, особенно когда он говорил о своих – о семье, о Софье Павловне. У Софьи Павловны, оказывается, имелся жених, тоже сочинитель. А господин Туманов-то как же, подумала Грушенька, впрочем – мельком, ей более чем не хотелось вспоминать о шляпном салоне. Полно, какой там еще салон? Она – девица Воробьева, Аграфена Эрастовна, графине служит… нет, не графине К., другой какой-нибудь… а в самом деле – какой? Этого она не успела придумать и очень боялась, что Гриша спросит. Но он, слава Богу, не спросил.
– Понимаете, Грушенька, все это – поверхностно, мимолетно: власть, свобода… То есть, настоящая свобода – она внутри, это всем давно известно… просто не все помнят.
Это он говорил уже в той самой кофейне на Караванной, над чашкой с чаем, а Грушенька молча слушала, сама не своя от восторга и… да, все так же – от жалости. Жалко было Гришу: ему в романе место, не здесь, пропадет ведь на этом подлом свете! Или – нет? Может, таким-то и надо быть, чтоб не пропасть?..
– Ой, милая, не мне ж тебя учить, каковы они, мужчины-то, – качая головой, вновь засмеялась Лиза. – Ну да, он-то иной, он необыкновенный… Может, и так, – быстро поправилась, поймав вспыхнувший взгляд Груши, – я разве спорю. Может, он вовсе не ест, не пьет и в кровать не ложится… да не злись ты! Для твоей ведь пользы говорю. Если вот так будешь, раскрыв рот, на него любоваться, так и точно – упустишь. А если по-умному…
Лизонька всегда все делала по-умному. Она гордилась тем, что – такова, какой кажется: простая, честная, работящая девица, знает свое место, но и цену. Не залетай в облака, тогда и в грязь не рухнешь! Во всей ее коротенькой жизни не найти было дня – даже минутки! – которой бы она стыдилась или хотела бы изменить. И цель у нее была ясная и простая: выйти замуж за Федора, купить домик в Озерках, родить одного или двух деток (ни в коем случае не больше, мороки не оберешься!). Для достижения этой цели она и пошла служить к графине К. В горничных у баронессы Шталь нипочем ничего бы не вышло. Отчего так? А не ваше дело! У порядочных девиц тоже могут быть секреты.
Лизин секрет – тяжел, да сладок. Исполнению главной цели он, как ей казалось, нисколько не мешал. Просто без него ее жизнь была бы… была бы такой…
Да не было бы никакой жизни, вот и все.
Проводив Грушеньку Воробьеву, Лиза быстренько собралась и черным ходом, чтоб не увидел никто из домашних (не оттого, что нельзя – выходной взяла до вечера, а просто нечего всяким вынюхивать, куда она ходит), побежала переулками к Большой Садовой. Бежала она не коротким путем, а – по-лисьи, заметая следы: ну, как кто-нибудь таки увяжется? Вроде и некому, но лишняя осторожность никогда не помешает, уж она-то знала. Добравшись до нужного дома, нырнула во двор, вновь – к задней двери. Двор был пуст, только у дровяных ворот свернулся клубком здоровенный черный пес. На Лизу он покосился лениво, коротко подмел хвостом мерзлую землю: узнал, мол, привет. Лиза остановилась перевести дыхание. Посреди узкого двора, стиснутая с четырех сторон облезлыми стенами, тянулась к небу береза. Лиза глянула на нее, подивилась привычно: как угораздило тут вырасти? – и юркнула на лестницу.
Ключ от черной двери у нее имелся. Она его берегла: потеряешь – другого, может, и не дадут. Ей были не то, что рады – но терпели; а ей того и довольно. Впрочем, сегодня она сразу поняла, что пришла не очень вовремя.
Сладковатым дымком веяло даже на кухне. Камердинер Филипп, раскладывавший на кухонном столе пасьянс, глянул на нее угрюмо:
– В меланхолии барин. Мысли у него, понимаешь, всякие… Ну, хошь – зайди. Может, чем и порадуешь.
Лиза торопливо кивнула. Само собой, как не зайти. Явиться – и не повидать?! Она скинула сак, тщательно обтерла о половик узкие каблучки. И тихо-тихо, уже не лисичкой, а кошечкой, проникла через гостиную в кабинет и примостилась на стуле у входа. Кабинет был темноват: единственное окно – на север. И отделан в изысканных исчерна-шоколадных тонах, будто хозяину вообще никакой свет был не в радость. Дурманный дым папиросы медленно растекался в сумрачном воздухе. Лежащий на диване человек скосил глаз в сторону Лизы. Усмехнулся медленно, не понять – снисходительно или раздраженно. Она поняла так, как хотела: скользнув со стула, бесшумно прыгнула на пол возле дивана, быстро взяла руку лежащего, уткнулась в ладонь лицом, целуя.
По красивому лицу мужчины медленно прошла гримаса, он повернулся на бок, свободной рукой аккуратно расстегнул пуговки Лизиного платья, слегка потянул его с плеча, чтобы удобнее было добраться до груди. Лиза застыла, не помогая ему и не мешая. Только беззвучно охнула, когда он с силой стиснул ее маленькую круглую грудь всеми пятью пальцами – будто хотел раздавить, как яблоко. Через недолгое время он пустил в ход и зубы, подавшись к ней с дивана. Лиза, обмирая от боли и восторга, терпела. Когда он оттолкнул ее, она, опрокинувшись на спину, подождала немножко – вдруг барин еще чего захочет? Барин закрыл глаза и снова поднес к губам папиросу.
– И чем же ты рассчитываешь меня сильно поразить? – услышала Лиза его низкий мягкий голос. Проворно вскочив, вернулась на стул, украдкой достала платочек и приложила к соску, морщась – все-таки было очень больно.
– Да что вы, какой поразить – так… рассказать просто. Человечек у меня завелся сами знаете где. Шляпница… Наша с потрохами! Что ей скажу – все сделает.
– Да ну, – мужчина засмеялся тихим шелковистым смехом, от которого у Лизы побежали по животу сладкие мурашки. – Как же ты ее так зацепила? А, может, тебе просто кажется? Впрочем, кой черт… все равно.
Он затянулся и, приподнявшись, загасил папиросу о щечку бронзового ангела с пепельницей в руках, что украшал столик возле дивана.
– Как же, миленький, – Лиза встрепенулась, – а бумаги-то? Архив-то тумановский? Вы ж говорили?..
– My Lord!.. – вполголоса протянул мужчина, вытягиваясь на диване. – Such an innocent fool… Ты дура, – перевел специально для Лизы, – к чему мне архив от твоей шляпницы? Он сам его мне принесет. Сам, в зубах и на брюхе. Пошло, да? Банально? Ну, я в данном случае на оригинальность не претендую… По-другому мне эти бумажки и даром не нужны.
Бросил на нее короткий взгляд, теперь уж точно – раздраженный, – и снова закрыл глаза.
– Посему – никаких шляпниц. Забудь.
Лиза вздохнула, послушно кивая. Возражать она ни в коем случае не собиралась. А на уме было: и очень хорошо. Не хочешь, не надо. Делай как знаешь – а пока-то твой Туманов на брюхе ползти соберется, так и нести в зубах будет нечего. Мы не гордые, нам сгодится и шляпница.