Элен Головнина не могла припомнить в своей ровной, небогатой внешними событиями жизни (и именно такая жизнь ее наилучшим образом устраивала) более неловкой ситуации, чем та, в которую ее поставил Туманов. Хранить векселя Василия у себя, как он ей советовал, она попросту не могла, разноцветные бумаги буквально жгли ей руки. К тому же в данном случае Элен искренне не видела разницы между умолчанием и прямой ложью. Но и отдать бумаги мужу казалось абсолютно невозможным. Ведь он сразу же и совершенно естественным порядком поинтересуется, откуда и, главное, почему они оказались у нее. Что она ему ответит? Прислали по почте? Нашла на улице? Туманов подарил ей их в знак душевного расположения? Последний ответ искренен, но – даже Элен не могла этого не понимать – самый худший, так как закономерно вызовет следующий вопрос мужа: где же, когда и, главное, чем она заслужила это самое душевное расположение циничного и безжалостного дельца? Ответа на этот вопрос у Элен не было и не могло быть.
Поразительно, но в сложившейся ситуации она совершенно не видела вины мужа, Василия Головнина. Наоборот, Василий почему-то казался ей пострадавшей, обиженной стороной. В основном винила себя, слегка сердилась на Туманова и иногда – на Софи, своим бездумным и несообразным поведением вызвавшую к жизни всю эту катавасию. Впрочем, Софи ее ни о чем не просила, следовательно…
Хотя честная Элен не могла не признать – именно неугомонная Софи всегда была и оставалась источником большинства неловкостей в жизни Элен. Им было по одиннадцать лет, когда во время пикника в саду ловкая Софи пришила суровыми нитками подол платья шестнадцатилетней Мари Оршанской к обивке кресла, на котором та сидела королевой и принимала комплименты поклонников. Когда Мари встала, чтобы опереться на руку своего тогдашнего кавалера, кресло опрокинулось и поволоклось по траве вслед за девушкой, пытавшейся в испуге бежать от непонятного поведения смирной доселе мебели. С Мари случилась истерика. Наскоро проведенное расследование обнаружило в траве, там, где стояло кресло Мари, игольную подушечку Элен и ее же серебряный наперсток с фамильной монограммой Скавронских. Заподозрить кристально добродетельную Элен в подобном проступке было решительно невозможно, и хозяева и гости терялись в догадках. Элен, которая отлично помнила, кто именно просил у нее накануне злополучный наперсток, все поняла, была потрясена коварством подруги и, окончательно побледнев от горя, тихо рыдала в уголке библиотеки. Там ее и отыскала довольная и как всегда взлохмаченная Софи.
– Чего ты ревешь?! – с искренним недоумением спросила она. – На тебя ж никто не подумал! Так я и ждала, так и рассчитала. А здоровская штука получилась, правда? Как оно за ней, а она – от него. Ха-ха-ха! – Софи выразительно расхохоталась и изобразила, как Мари убегала от волочащегося за ней кресла. – Так ей, задаваке, и надо! Не будет в другой раз…
Элен сквозь слезы взглянула на подругу и с невероятным изумлением поняла, что Софи не только не раскаивается в совершенном, но и напротив, рада тому, как все получилось. Тихий и сладкий ужас объял робкую и положительную девочку. Вечером после молитвы она еще раз проанализировала поступок Софи, и со свойственным ей смирением сказала себе, что Божий мир, по-видимому, много больше и разнообразнее, чем она может себе представить.
И вот теперь источником ее положения вроде бы опять является Софи, но ведь настоящая причина все та же – сложность и многоплановость подлунного мира. Туманов – добрый человек или исчадие ада? Софи – сумасбродна или последовательна в своих взглядах и поступках? Вмешательство в ситуацию самой Элен – сообразно или действительно, как считает верный Афанасий, категорически недопустимо для порядочной женщины, жены и матери?
И что же все-таки теперь делать?
Наилучшим выходом было бы, по-видимому, последовать совету Туманова, оставить все как есть и забыть об этом. Но совесть Элен Головниной была настолько чуткой, нежной и нетренированной на разрыв материей, что, будучи один раз потревоженной, она постоянно свербила и ныла, как уже созревший нарыв, и никак не могла допустить подобного развития событий.
В совершенно пустячных и не касающихся к делу разговорах с мужем Элен против своей воли раз за разом возвращалась к одному и тому же, видимо, надеясь, что рано или поздно тревожащее ее дело каким-нибудь образом разрешится само собой. Василия же разговоры на данную тему явно раздражали. Обычно терпимый и даже равнодушный практически к любому жизненному явлению, предлагаемому для обсуждения женой, здесь он начинал кипятиться и высказывался в резкой, несвойственной для себя манере. Элен буквально не узнавала мужа, но ни разу не задала себе вопроса: А что, собственно, с ним происходит? Впрочем, в этом «не вопрошании» была вся Элен.
– Ты знаешь, Васечка, Софи пишет, что прекрасно проводит время с Тумановым, описывает всякие зимние развлечения. Я подумала, может быть, мы мало вывозим детей, не обеспечиваем их развития? Я читала в немецкой книжке по воспитанию, что характер человека и его склонность к познанию мира формируется до пяти лет. Если бы они поглядели, как катаются на заливе на буерах… Может быть, ты смог бы…
– Они еще слишком малы, чтобы таскаться с ними в места публичных развлечений. Гуляют с няней в Таврическом саду и довольно пока.
– Наверное, ты прав, Васечка. Может быть, мне просто самой захотелось. Софи, ты ж знаешь, талантлива в описаниях… А давай как-нибудь вечером сходим на каток? На Мойке есть огороженный от зевак парусиной. Там избранная публика, не стыдно. Помнишь, мы когда-то катались с тобой?…
– На каток?! Элен, что случилось?… Я удивлен. Это твоя Софи, должно быть, так на тебя влияет. Не забывай, она – девица, да и к тому же престранного, как ни говори, поведения. Я понимаю, вы выросли вместе, дружили, ты ее всегда выгораживаешь, но теперь… Я знаю от Мирона, что в мое отсутствие у тебя в гостях вместе с Софи была эта сумасшедшая кошка – Камышева, которая проводит время, распространяя безумные прокламации среди спившегося фабричного быдла (приличные рабочие выбрасывают их, не читая), и вот-вот попадет в крепость за изготовление бомб или чего-то подобного. Может быть, настало все-таки время держаться другого, более подходящего для тебя общества?
– Оля и Софи – мои подруги, – тихо, но твердо сказала Элен. – У меня не так уж много подруг. Ты, Васечка, ходишь на службу, в клубы, общаешься с людьми. Я сижу дома…
– Ну вот, дождался! – Василий досадливо поморщился. – Суфражистская ересь у меня дома! Если тебе мало дел, давай больше выезжать, ведь ты сама не хотела…
– Ты знаешь, я не очень люблю балы, театры и все такое. Спокойная домашняя беседа с друзьями мне куда милее…
– Заведи салон, как моя мать или Ксения Благоева. Займись благотворительностью… Черт побери, Элен, ты же умная, красивая, образованная женщина, неужели я должен учить тебя, как тебе заполнить свою жизнь?
– Не должен. И выбирать мне друзей – тоже.
– Да твоя Софи всю жизнь тебя попросту использовала! И это было заметно каждому, кроме тебя, с первого взгляда. А Камышева… Я, право, не удивлюсь, если она просила у тебя денег на нужды революции…
– Оля не просила у меня денег на революцию. Она полагает, что я в этом смысле безнадежна, так как окончательно увязла в семейном болоте. Что касается Софи, то в ней было и есть то, чего во мне всегда не хватало. Трудно сказать, кто из нас больше получает от нашей дружбы…
– Возможно, ты и права, – серьезно кивнул Василий, соглашаясь с женой. – Но вот чем больше я думаю о том, что именно ты получаешь от этого общения, тем меньше мне это нравится. Одно дело, когда Софи почти официально считалась невестой Пьера Безбородко. Он, конечно, рохля и пое-эт, – на последнем слове лицо Василия презрительно скривилось. – Но все-таки вполне приличный человек, из уважаемой семьи… Я все время думал, что его маман в любом случае не допустит этого брака, но теперь, когда твоя Софи связалась с Тумановым, да еще этот непонятный скандал с рубинами на карнавале… Право, я просто не понимаю, как в ее положении можно вести себя столь неосмотрительно и своими руками губить малейшую возможность вернуться к нормальной жизни…
– Волею случая Софи спасла Туманову жизнь и теперь подружилась с ним! – заявила Элен. – Что в этом предосудительного? А что до того человека, который подарил ей ожерелье, так Софи клятвенно заверила меня, что она и по сей день не знает, кто он такой. Я ей верю!
– Элен! – Василий картинно всплеснул белыми, красивыми руками. – Я сейчас с тобой, ей-богу, с ума сойду! Ты сама себя теперь слышишь ли?! Разве приличная девица может попасть в ситуацию, когда незнакомый (!) мужчина дарит ей рубиновое колье! Ты только попробуй представить в таком положении себя… – Элен мгновенно вспомнила о векселях, подаренных ей Тумановым, и закашлялась, едва не задохнувшись от комка, мгновенно возникшего где-то в горле.
– Вот видишь! – торжествующе воскликнул Василий, по-своему истолковав смятение жены. – Тебе даже подумать страшно!
«Боже! Как Васечка мне доверяет! А я…» – подумала Элен и едва не разрыдалась от охватившего ее отчаяния. В такой позиции говорить о Софи казалось почти спасением.
– Ты не прав относительно Софи, милый, – мягко сказала Элен. – Я понимаю, что снаружи все это выглядит… Гм…Слегка странно. Но ведь я, по счастью, знаю ее как никто другой. Она сильный и очень умный человек, и просто не может войти в отношения, которые были бы… были бы по-настоящему предосудительны. Если она теперь близка с Тумановым и находит его интересным и дружелюбным человеком, это значит, что мы мало знаем о нем и плохо его понимаем…
– Элен! Для твоего возраста и положения ты просто поразительно наивна! – закричал Головнин. Элен даже вздрогнула от неожиданной резкости его тона. – Десятки, если не сотни девиц и дам разного достатка и положения находили Туманова интересным и дружелюбным! До поры до времени… И все это всегда развивалось по одному и тому же сценарию. Неужели ты думаешь, что молоденькая сельская учительница станет исключением в этом правиле?!
– Я это вполне допускаю, – важно кивнула Элен. Она всегда отличалась поразительной верностью друзьям и в любом случае придерживалась о них очень высокого мнения. – Встреча с Софи может перевернуть жизнь и взгляды любого мужчины…
– О Господи! Вразуми ее! – простонал Головнин и выразительно взглянул на лепной потолок. Никакого ответа оттуда не последовало.
– У меня есть основания так думать, – спокойно продолжала Элен. – Софи писала ко мне, что Туманов уже не раз имел возможность воспользоваться ее девичьей неискушенностью, но не сделал этого. Напротив, в откровенно двусмысленной ситуации он повел себя как настоящий джентльмен…
– Элен! Элен! Дорогая! – Василий протестующе замахал руками. – Я просто не могу больше слышать этот бред. Да Софи просто врет тебе и ее вполне можно понять! Разумеется, Туманов воспользовался первой же возможностью, и именно на этой основе строится их восхитительная дружба, потому что никакой другой основы у нее просто не может быть, и ты сама это поймешь, если возьмешь на себя труд хоть чуть-чуть подумать. Конечно, Софи хочется одеть эту обыкновеннейшую и пошлейшую историю в романтический флер, что она и делает не без успеха, так как, помимо естественной девичьей склонности к романтизму, обладает еще и литературным даром. Ты же и рада развесить уши… Подлинный драматизм ситуации заключается в том, что все это не дамский французский роман, а обыкновенная жизнь, и вскорости твоя Софи, как и все после встречи с Тумановым, останется совершенно у разбитого корыта, и в дальнейшем не сможет рассчитывать ни на что и ни на кого, даже на Петеньку Безбородко…
– Васечка! – слезы все же выступили на глазах Элен. – Ты говоришь ужасные вещи, и я не хочу тебе верить!
– Это уж как тебе заблагорассудится, дорогая, – Головнин пожал плечами. – Я не поп, насильно заставлять верить не стану. Но вот что скажу: Домогатской я где-то даже сочувствую, но она выбирала сама, а я должен о семье думать. От тебя ждать здравых рассуждений в этом вопросе не приходится, и потому: после всех скандалов я не желаю ее видеть в своем доме…
– Васечка! – закричала Элен, вскакивая. – Что ты говоришь?! Не принимать Софи?!!
– То, что ты услышала! – отрезал Головнин и тоже поднялся. – Если тебе наплевать на себя и на меня, вспомни о том, что у нас – дети. Домогатскую не принимать, это окончательно.
И прежде, чем потрясенная Элен успела еще что-то сказать, Василий Головнин вышел из будуара жены, плотно притворив за собой дверь.
Окончательная близость случилась у них почти что между делом. В один из ненастных, слякотных, не то зимних, не то позднеосенних дней, после длинной прогулки и не менее длинного разговора обо всем, они молча сидели рядом на софе, напротив камина в покоях Туманова. Софи прислонилась затылком к стене и часто моргала глазами, не без оснований опасаясь внезапного и немедленного засыпания. Вытянутые красно-желтые языки пламени походили на тощих, причудливо извивающихся и скалящихся в улыбке арлекинов.
– Михаил, скажи там, чтоб меня к Дуне отвезли, – несколько невнятно попросила девушка. – Я сейчас встану. Прямо вот сию минуту…
– Есть смысл? – несколько напряженно спросил Туманов. – Ты вполне можешь остаться здесь… Я уйду…
– Но ведь все равно скажут…
– Софья! Слушай сюда! Я понимаю, что ты нынче спать хочешь, и вообще не вовремя, но когда-то все одно пришлось… Ты смекаешь ли, что все, у кого хоть чуточки интерес к этому делу есть, уже все промеж себя касательно нас решили? И что мы там теперь будем делать или говорить, уже никакого значения с точки зрения сплетен не имеет?
– Да? – на лице Софи явственно обозначился интерес. – То есть, ты меня уже как бы соблазнил?
Туманов молча кивнул.
– И все здесь, – Софи махнула рукой в сторону выхода из комнаты. – И там, – она указала за окно. – Это знают?
Туманов опять кивнул. Он сидел, опустив голову, не смотрел на Софи и вздрогнул, когда она внезапно расхохоталась.
– Вот ловко-то получилось! Они, значит, все думают, а мы еще и не…Но обычно-то бывает наоборот! Сначала… э-э-э, а потом уж узнают! Ох, Домогатская, вечно у тебя все шиворот-навыворот!
Софи вроде бы искренне веселилась, а Туманов досадливо нахмурился.
– Михаил, ты чего насупился-то? Это, то, что происходит, как-то… как-то задевает твою мужскую гордость? Я слышала, что ты привык к быстрым победам…
– Да не пори ерунды! – оскалился Туманов. – Просто надо ж думать как-то…
– Обо мне? О моей репутации? О том, что скажут о наших отношениях в свете? В игорном доме Туманова?
– Ну хоть так, – вздохнул Туманов.
– Ты плохо меня слушал, Михаил, – вздохнула Софи. – Я все решила со своей репутацией шесть лет назад. Ты помнишь, я рассказывала тебе: я бежала в Сибирь не просто так, а вслед за Сержем Дубравиным, которого я тогда почитала за тайно влюбленного в меня дворянина. К тому же я путешествовала не одна, а вместе с Эженом Рассеном, что еще добавляет пикантности в ситуацию…
– Да, я помню, ты любила его…
– Тогда мне казалось. А теперь уж трудно судить, в конце концов, мне было шестнадцать лет, и я совершенно не знала этого Дубравина…
– Да причем тут Дубравин?! – искренне удивился Туманов. – Ты тогда любила Рассена. Француза, который потом помер… И уж его-то, насколько я понял, ты узнала куда как хорошо. До сих пор то и дело слышу: «Эжен про это говорил, что… Эжен по этому поводу считал так…»
– Ты так полагаешь? – Софи сразу стала серьезной. – Я любила Эжена? Элен тогда тоже говорила мне что-то подобное, но я не стала ее слушать…Значит, это бывает вот так? Мне никто о таком не рассказывал…Что ж…Мсье Рассена я действительно успела узнать очень хорошо. Перед смертью он буквально перелил в меня свою жизнь, как в пустой кувшин. И умер у меня на руках. Иногда мне кажется, что это я жила во Франции, встречалась с Бальзаком, Гюго. Я даже вижу сны из этой жизни… И еще я торговала в Сибири…
– Это тот купец из романа, который умер?
– Да. И еще…
– Отец?
– Да… Но откуда ты знаешь?!
– В тебе это видно, Софья. Внимательный глаз заметит с первого раза, другим, наверное, надо поговорить с тобой. Не заметить вовсе – нельзя.
– Это…это неприятно выглядит? Мне бы, наверное, со стороны не понравилось, если бы в девице…
– Это странно немного, если тебе нужно слово. Но мне нравится… И я не стану рассказывать тебе свою жизнь…
– Михаил! – Софи обернулась к мужчине и взяла его руку в свои. Глаза ее, казалось, состояли из одних зрачков, и были абсолютно серьезными. От недавнего, непонятного Туманову веселья не осталось и следа. – О чем ты? Ты много повидал, много рассказывал мне, твои рассказы интересны и полезны для меня, как для писателя. Я хочу, чтоб ты рассказывал еще… О чем ты говоришь?
– Я не хочу, чтоб ты когда-нибудь увидела сны из моей жизни! – твердо произнес Туманов и лицо его, как всегда в минуты крайнего напряжения, сделалось не просто некрасивым, а почти страшным.
Софи свободной рукой погладила Туманова по щеке. Когда он осторожно привлек ее к себе, она расслабилась и уткнулась лицом в его шею.
– От тебя лошадью пахнет! – прошептала она и лизнула выступившую на шее мужчины жилу.
– А я и есть лошадь, – пробормотал Туманов. – Жеребец. А на вкус вроде навоза… Софья? Ты ведь знаешь, кто я…Ты правда этого хочешь? Со мной?
– А чего ж, – беззаботно сказала Софи, поудобнее оборачиваясь в его объятиях. – Коли уж все равно все всё знают… Мишка! Ты меня сейчас раздавишь!
– Нет! – Туманов с усилием отогнал плавающий перед глазами туман. – Не раздавлю! Я постараюсь…Я постараюсь быть острожным… Софья! Ты должна будешь меня слушаться…теперь… в этот раз… Из твоего же интереса, поверь… Чтобы… – Туманов окончательно сбился и замолчал.
– Да, конечно, – легко согласилась Софи. – Как ты скажешь. Откуда мне-то знать? Не у Аньки же спрашивать…
Софи и дальше казалась веселой и любопытно заинтересованной в происходящем, и лишь заглядывая в ее окончательно почерневшие глаза, Туманов мог разглядеть там растерянность и отчаянный страх, от которого у него внутри все сжималось, а к горлу поднималась душная ненависть к самому себе. Ему одновременно хотелось бежать из комнаты, куда глаза глядят, и – остаться. Как называется это чувство, Туманов не ведал.
Когда он накрыл рукой грудь Софи, совсем небольшую для ее роста и сложения, то почувствовал, как сердце девушки теплым воробушком заполошно колотится под его ладонью.
Почему-то и совершенно вроде бы некстати вспомнилась картинка из детства. Мишке Туманову (впрочем, Тумановым он стал несколько позже) исполнилось тогда лет восемь или девять. В тот год выдалась удивительная, морозная до нутряного деревянного треска зима. Морды извозчицких лошадей напоминали головы сказочных заиндевевших драконов. Люди старались попусту не покидать своих домов. На перекрестках день и ночь горели костры, у которых вперемешку грелись извозчики, нищие, бродячие псы и совершенно переставшие бояться людей и огня птицы.
В ту зиму многие Мишкины уличные знакомцы замерзли насмерть, особенно из числа тех, кто пытался согреться, принимая внутрь горячительные напитки. Самому Мишке несказанно повезло. Он сумел отыскать практически незапертый чердак в небольшом доходном доме на Калашниковской набережной. Чердак, конечно, вымораживался и продувался насквозь невскими студеными ветрами, но возле теплой кирпичной трубы, свернувшись в комок, укутавшись в тряпье и регулярно переворачиваясь сбоку на бок, вполне можно было переночевать. Места там было ровно на одного, и, отыскав убежище, сулившее в эту ужасную зиму жизнь и даже относительный комфорт, Мишка в первую очередь озаботился тем, чтобы обезопасить его от взрослых конкурентов, которые, разумеется, тут же выбросили бы прочь маленького оборвыша. Поразмыслив и призвав на помощь весь свой опыт, он расставил на последнем пролете лестницы и с обеих сторон покосившейся чердачной двери несколько хитроумных ловушек. За зиму пятеро оборванцев попались в них. Трое убрались восвояси целыми и относительно невредимыми. Самый глупый и настырный сломал ногу (притаившийся в темноте Мишка даже слышал, как хрустнула кость). Еще одному, по-видимому, проломило голову. (Здесь Мишка не знал точно, как было дело, но, едва обнаружив на лестнице лужу крови и рваный, испачканный кровью картуз, аккуратно убрал к приходу полицейских дознавателей все ловушки и все следы своего пребывания на чердаке).
Никакой, даже самомалейшей жалости к пострадавшим от его рук или замерзающим на улице людям Мишка не испытывал. Будучи неграмотным и уж тем более незнакомым с трудами англичанина Дарвина, он был стихийным и убежденным сторонником теории, которую образованные люди того времени называли социальным дарвинизмом. Она гласила, что в каждодневной борьбе за существование побеждает самый сильный. Или самый умный. Или, на худой конец, самый ловкий и изворотливый. Никакой другой справедливости в этом мире нет, не было и не будет. Трезво взвешивая свои возможности, Мишка очень рассчитывал когда-нибудь оказаться в числе победителей. В ту зиму, например, он был твердо намерен выжить, и свое намерение исполнил.
Но жалость, видать, все же отпущена каждому человеку в комплекте вместе с остальными чувствами. Не жалея людей, Мишка в ту зиму отчего-то подбирал замерзающих на лету и падающих прямо на улицах воробьев. Он собирал ледяные комочки промерзших перьев, складывал их к себе за пазуху, приносил на чердак и аккуратно выкладывал вдоль теплой трубы в рядок. Если до утра воробьи не оживали, он еще до рассвета выбрасывал трупики в слуховое окно. Оживших дополнительно согревал в ладонях, кормил размоченными в воде крошками, настойчиво поил водой из ржавой жестянки, из которой пил сам.
Именно с тех пор он навсегда запомнил это странное ощущение – крошечное птичье сердечко, бешено колотящееся в его ладони…
И теперь ему, наверное, хотелось согреть, защитить, накормить и напоить водой прямо в клювик, но вместо этого он должен был…
Михаил попробовал поцеловать Софи. Уж что-что, а целоваться-то он умел, это многие признавали. Софи не ответила, казалось, она даже не поняла, чего он от нее хочет. Тогда он снова притянул ее к себе. Она уже привычно прижалась лицом к его шее и прошептала едва слышно:
– Не бойся, Мишка. Все будет хорошо. Я же не боюсь…
Потом она закусила нижнюю губу и молчала уже до самого конца. Вместо нее стонал и едва ли не плакал Туманов.
Софи между тем тоже вспоминала. И тоже сцену из детства.
Она вместе с семьей живет в имении, которое потом, после смерти отца, продали за долги. Деревья уже пожелтели, и вскоре вся семья собирается уезжать, перебираться в город. Старенькая няня уже потихоньку собирает узлы, горничная пересчитывает и натирает мелом серебро…В осеннем саду Софи вместе с братьями и их друзьями играет в индейцев. Мальчишки (все они младше ее) привязали девочку к старой липе, развели костер и теперь с дикими криками скачут вокруг него, по-видимому, полагая, что исполняют индейский боевой танец:
– Умри, бледнолицая скво!
– Мы проткнем тебя нашими томагауками и украсим твоим скальпом наш вигвам!
– Мы перережем всех бледнолицых, как жирных свиней!
Софи обидно смеется им в лицо и выкрикивает ужасные оскорбления всех священных индейских ценностей (подробно описанных в романах Фенимора Купера). Мальчишки приходят в ярость и начинают обстреливать Софи из луков. Их кривые стрелы сделаны из рябиновых веточек, и большинство их летит мимо. Одна стрела, выпущенная Гришей, случайно попадает Софи прямо в правый глаз. Софи кричит. Младшие братья Софи тут же начинают реветь от страха. Остальные «индейцы» моментально разбегаются от греха подальше. Гриша, кусая губы, дрожащими руками пытается отвязать Софи, но не может справиться с узлами. От крыльца на крики и плач детей уже бегут няня и кухарка с грозно поднятой поварешкой.
Чуть позже Софи сидит на диване в гостиной. Заплывший кровью глаз прикрыт чистой тряпочкой. Сверху кухарка разбухшим пальцем придерживает кусочек льда. Гриша стоит на коленях у ног Софи и воет в голос. У него истерика, но его никому не жалко.
– Прости меня, Сонечка! Прости, милая! – рыдает Гриша, простирая руки к сестре. – Я не хотел! Я умоляю тебя! Скажи, что ты меня простила! Хочешь, побей меня палкой или папиной плеткой! Что хочешь делай, только прости!!! Я же не хотел! А-а-а!
Софи уже совершенно не больно. Глаз слегка чешется, и еще холодно от льдинки, которую держит кухарка. Все это вполне можно потерпеть, тем более, что кухарка задолго до ужина скормила ей, как пострадавшей, два куска горячего пирога с малиной и вместо молока дала огромную кружку сливок, которую обычно выпивает «слабенькая и болезненная» Аннет.
Софи отводит от себя кухаркину руку и, придерживая тряпочку со льдом, неловко сползает с дивана.
– Уймись! Чего ты орешь? – говорит она, присаживаясь на корточки рядом с братом. – Видишь, я жива, здорова. И тебя прощу, коли ты мне свой томагаук отдашь, который тебе Савелий из клена вырезал, и штаны с нашитой бахромой.
– Сонечка, клянусь, я тебе все отдам! – истово говорит Гриша. Сейчас ему явно не жалко потрясающего, раскрашенного томагаука с резной рукояткой. – Я тебе чем хочешь служить буду. Маман сказала, ты теперь ослепнешь… Я боюсь… А-а-а! – и мальчик снова заливается слезами. Софи брезгливо морщится.
– Да прекрати ты! – спокойно и даже сурово говорит она. – Я же вижу все. Обоими глазами. И тем, и этим. Чего ты боишься? Видишь же – я не боюсь!
Гриша поднимает залитое слезами лицо и с надеждой глядит на сестру.
– И куда это взрослой, двенадцати лет девице порты с бахромой?! – неодобрительно бормочет кухарка. – Все игры ваши дурацкие…
Она очень испугалась вначале, когда в пораженном стрелою глазу вместе с болью вспыхнул ослепительный свет, почти сразу же сменившийся горячей багровой тьмой. И потом… Может быть, ей и хотелось бы, чтобы пожалели ее саму. Но кто и почему станет это делать? Все знают, что Софи играет с мальчишками и никогда не плачет. По крайней мере, никто никогда не видел ее слез. Маман говорит, что это оттого, что Софи черствая и у нее нет сердца. Софи знает доподлинно, что сердце у нее есть и расположено там же, где и у всех людей. Семейный доктор, как всегда зашедший прописать капли Наталье Андреевне и полечить Аннет, очень удивился, когда она у него спросила.
«Девочка, кто сморозил тебе такую глупость?! Сердце есть у всех людей! Вот, положи сюда ладошку, и ты почувствуешь.»
Софи промолчала в ответ, диковато ухмыльнулась и убежала. Доктор покачал головой ей вслед.
Сердце есть у всех. К тому же Гриша так безнадежно и раздражающе выл… И никому не было до него никакого дела!
В эту важную для обоих ночь два сильных человека вели себя наперекор своим действительным стремлениям и не подозревали об этом. Но даже если бы они сумели понять… Что изменилось бы тогда?
Когда все закончилось, Туманов поцеловал Софи, поднялся и, не одеваясь, куда-то ушел. Софи проводила его расширившимися глазами. На какой-то миг ей показалось, что он не вернется больше никогда, и волна темного, нутряного и первобытного ужаса затопила ее. Потом она услышала звук льющейся воды и поняла, что Михаил просто-напросто готовит ванну.
Завернув девушку в чистую простыню, он поднял ее на руки.
– Я могу сама, – сказала Софи и поболтала торчащими из простыни ногами.
– Угу! – согласился Туманов и опустил Софи в кресло. – Можешь. Посиди покамест тут.
Он собрал с кровати испачканное в крови белье, скатал его в комок и бросил на пол. Софи смущенно отвела взгляд.
– Брось, не тушуйся! – сказал Туманов. – Обыкновенное дело. Я сам потом застираю. Никто и не узнает ничего.
– Ты?! Застираешь?! – Софи удивленно подняла брови. Смотреть на обнаженного Туманова и разговаривать с ним сейчас казалось ей странным. Он был не похож ни на кого.
– А то! Мне не в тягость, а тебе зачем лишний конфуз, так? Только сначала надо тебя искупать… Поехали! – он снова подхватил девушку на руки.
– Я сама! – снова сказала Софи, уже оказавшись по шею в восхитительно горячей, пахнущей чем-то незнакомым воде.
– Зачем? – спросил Туманов. – Сиди. Я тебя помою.
Внезапно Софи отчетливо вспомнила своего похитителя, его голос, сцену в его ванной, и как-то сразу и окончательно поняла, что напрасно обманывала себя все это время. Похититель и рыцарь в сияющих доспехах – одно и то же лицо. Отчего-то ей сделалось мучительно стыдно, и захотелось в чем-то оправдаться, что-то объяснить Михаилу… «Вот еще!» – возмущенно фыркнула Софи.
– Что ты сказала? – переспросил Туманов и, не дождавшись ответа, приступил к процессу мытья. Довольно быстро у Софи возникло и окрепло убеждение, что она – отнюдь не первая женщина, которую он моет. Уж очень ловко он это делал.
– Ты банщиком в молодости не работал? – спросила она.
Туманов прикрыл глаза и отчетливо скрипнул зубами. «Он даже не стал спрашивать, почему я задала этот вопрос, – отметила Софи. – Что ж, по крайней мере, честно…»
Все прикосновения Туманова были ей приятны. Они ласкали и расслабляли одновременно.
Оказавшись в свежеприготовленной постели, Софи тут же уснула. Туманов лежал рядом, заложив руки за голову, и смотрел на нее.
«Первая ночь женщины принадлежит ей, – вспоминал он слова Саджун. – Все должно быть так, как хочет она. Благородный муж должен сдерживать свои чувства и быть предельно осторожным…»
Кажется, я все сделал правильно. Я очень старался не причинить ей боли. Но почему же мне самому так… так не по себе?
Что ж будет дальше? Проснувшись, она наверняка спросит меня об этом. Здесь Саджун и даже Зинаида правы. То, что случилось у меня с ней, это вовсе не то же самое, что закрутить интрижку со скучающей замужней богатейкой, или с молоденькой белошвейкой, или… Ладно, оставим это…Чего она ждет от меня теперь? Проще всего спросить у нее самой. Но правильно ли это будет? Почему она вообще легла со мной? Ни слова о чувствах сказано не было. Пожалуй, больше всего это напоминало… напоминало любопытство. Встречал ли я такое? Конечно, да, и не раз. Для аристократок я любопытен и экзотичен. Но есть один нюанс, который все меняет… – Туманов покосился в угол, где на полу все еще валялось скомканное белье. – Меняет абсолютно все… Или не меняет ничего? Ведь Софья, по общему мнению знающих ее людей, – законченная авантюристка, а по собственному утверждению – не придает никакого значения своей репутации в свете. Я – ее очередная авантюра?
Так ничего для себя и не решив, Туманов задремал. Ему снился смутный и тягостный сон, в котором он тянул какую-то грязную, все время грозившую оборваться веревку. Силы его были на исходе, но бросить веревку почему-то не было никакой возможности. Софи стояла рядом и улыбалась. Потом откуда-то прилетел красный петух, клюнул его в плечо и закукарекал. Прогнать проклятую птицу он не мог, так как руки были заняты веревкой, и Туманов даже застонал от боли и тягостности происходящего.
– Михаил! Миша! Проснись! Что с тобой?!
Софи трясла его за плечо. Ее лицо склонилось над ним. Волосы ее были встрепаны, глаза запали и обведены черными кругами, лицо бледное с отпечатком подушки на щеке. Никакого особого очарования только что проснувшейся возлюбленной, которое так любят описывать в романах, Михаил не приметил. Впрочем, судя по отражению в глазах Софи, он и сам выглядел не лучше.
– Ты стонал, тряс головой и скрежетал зубами, – деловито описала ситуацию Софи. – Что тебе снилось?
– Веревка, – ответил Туманов.
– Тебя повесили? – в глазах Софи вспыхнул живой интерес. – Ты помнишь, за что?
– Нет, я ее тянул, – усмехнулся Туманов. – Какая жалость, что меня не вздернули, правда?
– Не говори ерунды! – Софи потянулась, потом положила ладони на грудь Туманову и снова заглянула ему в лицо. – Ты сейчас отвезешь меня домой и мы больше не увидимся, так?
– С чего ты взяла?! – опешил Туманов.
– С тех пор, как я с тобой встречаюсь, мне, наверное, сто человек разными словами объяснили, что тебе от меня только одного и надо. Того самого… которое уже было… Если я правильно поняла, это в том смысле, что вот я прогнала тебя тогда, на плотине, тебя на мне и заело… А потом, когда ты свое получишь… в смысле, я хочу сказать – уже получил, ты меня бросишь и забудешь, как меня звали… И вот теперь…
– Софья! Дурная! – Туманов приподнялся, прижал девушку к себе и стал жадно целовать ее бледное лицо, глаза, волосы, плечи. Софи не отвечала на его ласки и не закрывала глаз. – Ты что же, им поверила, да? И вот так про меня все время думала? Но тогда зачем же, зачем, черт побери, ты… Зачем ты со мной?!.. Проклятье!
– Я не знаю, Михаил, вправду не знаю, – тихо сказала Софи. – Наверное, я все же не до конца им поверила. Потому и спрашиваю у тебя теперь… Ведь я теперь тебя немного узнала…
– Ни черта себе – немного узнала! – вскричал Туманов и отшвырнул в сторону одеяло. – Вот! Гляди! Чего ты еще не знаешь?! Спроси, я отвечу!
– Спрошу, – серьезно сказала Софи. – Если ты еще потом позволишь… Что ты делаешь, Михаил?… Ты хочешь, чтобы мы опять?… Я…
– Нет! – Туманов решительно отстранил Софи. – Я и хотел бы, но…наверное, не стоит сейчас. Должно пройти время… Как ты себя чувствуешь?
– Так, как будто по мне телега проехалась… Но, впрочем, ничего особенного! Все хорошо, Михаил. И мне, право, приятно, что ты обо мне беспокоишься… Но я теперь должна…
– Софья! Запомни: ты никому ничего не должна. Все долги – на мне. Вчера ты доверилась мне… ну… наибольшим возможным для девицы образом. Теперь нам надо рассудить, как быть дальше. Я готов сделать так, как ты захочешь.
– А если я ничего пока не хочу? – спросила Софи.
– То есть как – ничего?! – искренне изумился Туманов. При других обстоятельствах Софи, наверное, рассмеялась бы от его глупой самоуверенности. – Не хочешь больше меня видеть? Я обидел тебя?
– Говорю же тебе: я не знаю! – громко и зло сказала Софи и закрыла руками лицо. – Я не понимаю сейчас ни своих мыслей, ни уж тем более, своих чувств. Наверное, мне надо просто прийти в себя. Тогда я смогу что-то сказать тебе. Кстати, из чего я могу выбирать? – саркастически усмехнулась она.
– Все, что в голову взбредет! – с натужной веселостью проговорил Туманов. – Готов ехать с тобой в Северные Штаты и снова стать ковбоем.
– Ты был ковбоем? – с интересом спросила Софи.
– Недолго.
– Вот видишь, как я мало о тебе знаю и… Но, может быть, мы могли бы теперь одеться?
– Разумеется. Я помогу тебе. А потом велю подать завтрак. Или, хочешь, спустимся в ресторан?
– Не хочу. И есть не хочу совершенно. Меня тошнит… Миша, я домой хочу! – неожиданно жалобно сказала Софи. – Ты только не сердись на меня, ты тут, в этом доме живешь, но мне здесь… У тебя роскошная ванна, я никогда такой не видела, но я почему-то все равно чувствую себя какой-то грязной…
– Из-за того, что связалась со мной? – холодно спросил Туманов. – Циничный делец Туманов поганит все, к чему прикасается… Что-то в этом духе?
– Нет, дело, кажется, не в тебе! – горячо возразила Софи. – Я же вижу, что ты хочешь… хочешь быть со мной нежным… Но здесь все…
– Точно! Ты права! – воскликнул Туманов. – Что бы ты ни решила потом, но в игорном доме тебе больше делать действительно нечего! – он оживился, приняв решение. – Сейчас я одену тебя, накормлю, отвезу, куда ты захочешь, а потом сразу же поеду и сниму квартиру. Ты обставишь и устроишь ее по своему вкусу. У тебя отлично получается…
– Еще одна грядка со шпинатом? – лукаво спросила Софи.
Она не отказалась сразу! – мысленно восторжествовал Туманов и быстро продолжил, стараясь закрепить успех.
– Бедняга Иосиф ничего не понимает в интерьерах. Не обращай на него внимания, лично мне все очень по душе. Скажи теперь, где ты, где ваша семья жила раньше?
– На Пантелеймоновской улице.
– Отлично, я сниму квартиру именно там!
– А что же я буду делать в этой квартире, Туманов? Ждать, когда ты ко мне заглянешь? – спросила Софи. У нее был любопытно-рассеянный вид, как у ребенка, который выясняет у товарищей правила незнакомой игры, но еще не принял окончательного решения относительно того, будет ли он в нее играть.
– Почему – загляну? – удивился Туманов. – Я тоже буду там жить.
– Жить со мной? А разве ты не должен быть здесь, присматривать за клубом?
– Присматривать? – засмеялся Туманов. – Конечно, нет! Клубом на самом деле управляет Иннокентий, а я… Я просто живу здесь, потому что надо же мне где-то жить. Почему не здесь? В чем-то, если хочешь знать, это просто мальчишество, бравада, так как совпадает с общепринятым мнением обо мне. «Туманов невероятно ужасен! И живет он в игорном доме!». Ты же тоже вначале на это попалась – сознайся. Мои основные дела вовсе не связаны с игорным домом. Дом Туманова – это так, блажь, игрушка, кураж. И доходов он никаких особенных не приносит…
– А что ж ты делаешь на самом деле?
– У меня подряды, прядильное и текстильное производства, скоро будет канатная фабрика, три парохода, два доходных дома, небольшой частный банк на подставное лицо, мастерские, которые шьют из нашего текстиля, штук пять магазинов готового платья, сколько-то земли, акции металлургического и кожевенного заводов… Если хочешь, я покажу тебе бумаги…
– Да брось ты, Михаил, – Софи казалась смущенной этим перечислением. По-видимому, до сего дня она совершенно не представляла себе масштабов действительной деятельности Туманова. – Ты так говоришь, как будто берешь меня в компаньоны…
– Если ты захочешь, пожалуйста, – немедленно согласился Туманов. – Во всяком случае, я охотно покажу тебе все, что у меня есть. Возможно тебе, как писателю, будет интересно… И вот, гляди, я придумал, что именно ты будешь делать в квартире на Пантелеймоновской, пока я буду занят делами. Ты будешь писать свои романы! Ловко?
Михаил искательно заглянул в глаза Софи. Девушка не выдержала и улыбнулась. Он так хотел угодить ей, и так не похож был сейчас на другого Туманова, которого она знала, – резкого, угрюмого, со страшным лицом и дикими глазами.
– Миша, я уже совсем ничего не понимаю! – призналась Софи. – Где я? Что я? Что я должна делать?… Это ты сотворил со мной такое?
– Я… – он притянул ее к себе и почувствовал на шее уже знакомое теплое сопение. – Скажи: ты согласна? – кончик длинного холодного носика слегка поелозил по шее сверху вниз. Туманов решил истолковать этот жест как согласие, подхватил Софи на руки и закружил по комнате.
– Сонька! Родная! – прошептал он ей в волосы.
– Повтори, пожалуйста, – так же шепотом попросила она.
– Самая лучшая Сонька из всех возможных сонек! – весело сказал Туманов. – Я подарю тебе ожерелье из бриллиантов и сто платьев. Теперь можно?
Михаил не видел лица Софи и даже не сразу понял, что произошло. Потом догадался: после его слов сопение на шее исчезло, прекратилось. Как будто бы Софи совсем перестала дышать. И окаменела.