Все, что происходило между ними по ночам, в спальне, вызывало у Софи по преимуществу чувство крайнего изумления, временами переходящего в откровенную панику. Впрочем, эпизоды последней случались все реже, так как Михаил постепенно научился избегать всего, что очень уж шокировало молодую женщину.
Ему нравилось лизать ее грудь, руки. Язык у Туманова был широкий и какой-то собачий, в глубоких трещинах, с беловатым налетом по центру. Как бы ни была протоплена спальня, от подобной экзекуции белая кожа Софи моментально покрывалась синеватыми мурашками.
– Тебе так приятно? – спрашивал Туманов.
– Щекотно, – честно отвечала Софи.
– Жаль, – вздыхал Михаил. – Мне хочется всю тебя облизать, с макушки до пяток. Знаешь, как кошки котят вылизывают. Чтоб ты была вся такая мокренькая, жалкая, горячая…
– Замолчи, пожалуйста, а то тошнит, – просила Софи.
Приятнее всего было засыпать рядом с ним, когда все уже кончилось. Софи с самого раннего детства спала свернувшись в клубок, перекрестив голени и обхватив себя руками. Туманов сначала пытался ласково разворачивать ее и усыплять, прижав к своей груди. Но Софи так было душно и неудобно, она отстранялась и снова сворачивалась на краю кровати привычным для нее образом. Тогда Михаил приспособился делать по-другому. Он обнимал Софи со спины, целиком захватывая длинными ручищами небольшой клубочек. В таком плену Софи было тепло и уютно, она засыпала, согревалась и изредка, расслабившись, вытягивалась во весь рост и терлась разгоряченной щекой об обнимающие ее руки. Туманов замирал от этой бессознательной ласки и после долго лежал без сна с беспомощным выражением на некрасивом лице. Софи (да и никто другой) никогда этого выражения на лице Туманова не видела, и даже не подозревала, что оно вообще может быть.
Меньше всего Софи хотелось повстречать здесь теперь самого Михаила. Впрочем, она знала, что он нынче редко заглядывает в игорный дом, и, следовательно, шансы на случайную встречу невелики. Но ведь все знают, что судьба любит пошутить…
Вышколенный Мартынов если и удивился, увидев барышню Домогатскую у Дома Туманова без всякого сопровождения, то не позволил себе никаких внешних проявлений своего удивления и, почтительнейшим образом поздоровавшись, распахнул перед Софи двери заведения. Разве что самую малость замешкался.
Однако Софи в заведение не пошла, подмигнула Мартынову и приложила палец к губам. Честный служака сглотнул и вытянулся во фрунт, совершенно не понимая, что именно от него требуется, и опасаясь не угодить. Потом на всякий случай приопустил тяжелые веки, чтобы, не приведи Господь, не увидать чего лишнего.
Софи торопливо перебежала разметенную, вымощенную разноцветной плиткой площадку перед крыльцом и, потянув на себя бронзовую ручку, юркнула в не слишком приметную, но добротную дверь мастерской. Звякнул колокольчик.
– Здравствуйте, драгоценная барышня. Чем могу служить? – миловидная, не слишком молодая женщина улыбалась Софи из-за невысокой конторки. Ее улыбка вполне подошла бы счастливой и умиротворенной матери многочисленного здорового семейства. Софи видела, что женщина узнала ее с первого взгляда, но готова пока играть в любую игру, которая ей будет предложена. «Любую, которая не ущемит интересы хозяина, – уточнила про себя Софи. – Об этом следует помнить.»
– Я хотела бы заказать себе шляпку, – решительно сказала девушка.
– Прекрасно. Замечательно. Вы обратились именно туда, куда следовало. Самые последние модели, первосортный материал, шикарные перья и фурнитура. Осмелюсь порекомендовать парижскую модель будущего сезона. Дамская шляпка-капот из бронзового муара с золотым узором, поля гарнированы маленькой диадемой из белого галуна с золотом. Посредине головки золотистая птичка с белым марабу…
– Отлично! Это именно то, что мне нужно. Только пусть вместо золота будет серебро. Договорились? Впрочем, я хотела бы лично переговорить с мастерицей, с Дарьей…
– Простите… Но эту модель может изготовить только Люба…
– Мне все равно. Но я теперь хочу говорить с Дашей! – Софи начинала терять терпение.
Ситуации, когда все участники сцены из каких-то соображений врут друг другу, будучи об этом вранье прекрасно осведомлены, раздражали ее с самых малых лет. Маман неоднократно объясняла ей, что в подобных случаях речь идет не о вранье, а всего лишь о составной части общественного этикета, без которого не может существовать ни одно приличное общество, но Софи до взрослых лет так и не научилась мириться с этим фактом, не испытывая щекотного раздражения.
– Как вам будет угодно. Сейчас Дашу позовут. Не изволите ли подождать вот в этом кресле?
– Я могла бы сама подняться к ней…
– О! – брови женщины сложились укоризненным домиком, а влажные губы причмокнули с ироническим сожалением, как будто Софи была малышом, который при гостях написал в цветочный горшок или иным образом опростоволосился. – Это никак невозможно, поверьте…
– Ну, это мы еще поглядим, – закипая, процедила Софи сквозь стиснутые зубы.
Даша сидела на кровати, потупившись и сложив руки лодочкой между круглых коленей, обтянутых кружевным пеньюаром. Софи она всегда казалась трогательной, глуповатой и похожей на маленькую толстенькую девочку. Именно поэтому она и выбрала Дашу для разговора – с ней казалось возможным говорить легко и не напряженно. Впрочем, Софи была достаточно осведомленной, чтобы понимать – вполне вероятно, что все видимое снаружи всего лишь роль, избранная девушкой вполне сознательно, и выгодно подчеркивающая ее природные особенности.
– Даша, сколько тебе лет?
– Двадцать сравнялось, Софья Павловна. Мы с вами, почитай, ровесники…
– Мне двадцать два.
– А нипочем не дать! – улыбнулась Даша, поднимая взгляд. – Худоваты больно. Вроде Лаурки нашей. Уж она картоплю на сале ест, ест, а все не впрок…Ой! – девушка зажала рот ладонью, увидав потемневшие глаза Софи и разом сообразив, что сказала лишнее.
– Ничего, Даша! Не твоя вина, – медленно, перебарывая себя, выговорила Софи.
Слышать, говорить и думать о Грушеньке-Лауре было положительно невыносимо. Иногда Софи хотелось ее просто убить, и тем разом разрешить все проблемы. Или уж открыть Грише глаза. Но как же? Где тот Гриша? Носа не кажет, как Софи на Пантелеймоновской поселилась. Забыл про сестру? Стыдится? Брезгует? Боится? Что ж? И если рассказать… Как он поступит? Бросит Грушу? Или наперекор всему возьмется спасать?
Софи не раз слыхала от Матрены рассказы о таких «спасителях». Юноши из хороших семей влюблялись в падших женщин, выкупали их у сутенеров, учили читать, писать, устраивали на работу, иногда даже женились на них. Кончалось все всегда одинаково. Девицы быстро уставали от непривычного образа жизни и умственных усилий, начинали лениться, скучать, потом раздражаться на учителей-спасителей, изменять им с другими мужчинами, а в конце концов устраивали безобразные сцены, тошнились от ненужной им добродетели, сбегали и возвращались к прежней жизни. Юноши в зависимости от темперамента и природного занудства вздыхали с облегчением, впадали в жестокую меланхолию, теряли веру в себя и светлое начало в жизни, травились, стрелялись или уезжали на воды.
Прекрасно, пожалуй что, как никто другой, зная Гришу, Софи терзалась самыми жестокими подозрениями и ужасными предчувствиями. Но что она могла сделать? «Посмотри на себя!» – скажет ей брат в ответ на все ее увещевания, и будет по-своему прав.
Еще до переезда на Пантелемоновскую Грушенька и Софи несколько раз случайно встречались в Доме Туманова, хотя обе явно и недвусмысленно избегали друг друга. Когда остренькое, нездорово изможденное личико Груши-Лауры попадалось ей на глаза, Софи хотелось выть от отчаяния. Один раз она была близка к тому, чтобы умолять Туманова выгнать Грушу с глаз долой, на улицу. Остановило Софи два момента. Первый: Груша найдет другой дом терпимости, и чем это улучшит ситуацию? Второй: Туманов может не согласиться исполнить просьбу Софи, сославшись на то, что у него лично, Прасковьи и клиентов нет к шляпнице никаких претензий, а Груше надо содержать мать и братишек. И что тогда делать Софи? Как вести себя, получив недвусмысленный отказ?
– А что ж, Даша? Ты сама из каких будешь? Сирота или семья есть?
– Есть, есть семья! – закивала Даша кукольной головкой и снова потупившись, усмехнулась. Все всегда спрашивают одно и то же. Знатные, не знатные, учились, не учились, а любопытство у всех одинаковое, клубком вьется, покоя не дает. Вот и болбонят одно на всех. Как заведенные. Вроде тех механических мопсиков, что хозяин для Софьи Павловны купил. Все девочки тогда смотреть бегали. Где-то они теперь? И на что ей пять штук? Даша хотела бы себе одного. Повязала бы ему бантик на шею, посадила на кровать. Заводила, когда клиент… Вот была бы потеха! Нешто попросить? Говорят, Софья Павловна не жадная… Нет, не время еще. Понять бы надо, зачем пришла… Да хватит ли ума разгадать, коли сама не скажет?
– Что ж, бедствует? Семья-то?
– Да нет, отчего? – Дашка зевнула. Для клиентов у нее давно уж была в ходу душещипательная история про совращение гусаром, но рассказывать ее Софье Павловне почему-то не хотелось. В серьезных внимательных глазах Софи не было ни пустого любопытства, ни маслянистой жалостливости. Она действительно хотела слушать и понять Дашку.
«Да ведь у нее и вправду ко мне (ко мне!!!) дело есть» – вдруг догадалась Даша и аж поежилась от внезапного желания угодить, не обмануть Софьиных надежд, в чем бы они ни заключались.
– Матка у меня швея была, – начала рассказывать девушка. – Выучки хорошей, и руки золотые. Заказов много, работала от темна до темна, но зато и при деньгах всегда. Ели досыта, со сластями и маслом, а меня матка своими руками одевала, что твою куклу. В волосах ленты, на платьях оборочки, на улице меня за господскую дочку принимали. Вроде как нянька погулять вывела. Мамке лестно было… Потом булочник-вдовец к ней посватался. Двое своих детишек у него от жены-покойницы остались. Алене нынче пятнадцать будет, а братику Кирюше – 12. Матка как за него пошла, шитье бросила. Так иногда по мелочи шила, для меня да для Алены, да из соседей кто на свадьбу попросит… Жили мы неплохо. Мы с Аленкой ладили хорошо, отчим меня не забижал, матка ему в булошной помогала, а Кирюшечка маленький такой забавный был, кучерявый, мы с Аленкой все его девочкой наряжали, банты завязывали…
– И что ж? – не выдержала Софи. Отчего-то ждала ужасного, видно, такое уж было настроение. Случился пожар и все сгорели. Мать умерла и Дашку выгнали на улицу. Булочная разорилась, отчим спился, дети остались одни…
– Да ничего, – Дашка опять зевнула. – Матка с отчимом хотели, чтоб за я за подмастерья евонного пошла. Он ему племянником двоюродным приходился или как-то так… У отчима-то грудь всегда слабая была, ну и чтоб… Кирюша-то мал еще был. «Дело в семье останется и верный кусок хлеба…» Что-то такое они говорили…
– А ты? Чего ж ты хотела?
– Если по правде сказать, так на кровати лежать и семечки лузгать, – Дашка легко вздохнула и потерла ладонью под вздернутым, прячущимся между щек носом. – Или орешки в сахаре. Наряжаться еще вот люблю, в ванной с розовым мылом мыться… Картинки в журналах смотреть… Читать-то я плохо разбираю… Они говорили: дура ты! Так не бывает! А – вот! – девушка торжествующе усмехнулась, тускловатые глаза ее на мгновение стали ясными и лукавыми. – По-моему все и вышло!
– А как же…
– Да сбежала я! Сперва-то хотела матку и отчима послушать, отблагодарить их за все, сделать, как они велели… Но после подумала… И как представила себе, что вот, весь день в муке этой кручусь, а вечером племянник этот вкруг меня нудит и губами своими струпными слюнявит, и так всю жизнь… Да удавиться легче! Сходила я в церкву, поплакала, попросила у матушки Богородицы прощения за все сразу и… А вот скажите, Софья Павловна, правду ль говорят, что Христос блудницу пожалел и к себе жить взял?
– Жить не брал, – усмехнулась Софи. – Иудеи хотели забить Магдалену камнями, так тогда было принято, а он сказал: «Кто сам без греха, пусть первый бросит в нее камень».
– И как же? Много нашлось? Убили ее?! – Дашка даже приподнялась на кровати.
– Никого не нашлось.
– Ну слава Богу! – девушка облегченно выдохнула и откинулась назад.
– Но что ж потом, Даша? – спросила Софи. – Пусть еще год, два, пять лет… Потом?
– Кто скажет, Софья Павловна? – Дашка взглянула серьезно. – Вот вы знаете, что с вами через пять лет станет? Вон тот человек, что по улице идет? Зачем загадывать? Сейчас я живу так, как мне по нраву, вреда от меня никакого никому нет, а дальше… Бог, говорят, за всех, вот пусть он и рассудит…
– Может быть, ты и права, Даша. Но я никак с тобой согласиться не могу, – вздохнула Софи.
– А вам и не надо! – живо откликнулась Дашка. – Вы, Софья Павловна, по другой мерке скроены и сшиты. Вам вовсе и не след со мной соглашаться! Божий мир тем и хорош, что все в нем разные…
– Даже так? – Софи взглянула на девушку с любопытством. Не так уж она, по-видимому, и проста, как кажется на первый взгляд. – Ну что ж… А вот скажи мне тогда, Даша, хозяин… я имею в виду Михаил Михайлович… Он к тебе… приходил? Ну, я имею в виду раньше… До того…
– Нет, нет, нет! – Дашка отчаянно замотала головой. Мелко завитые кудряшки, словно рассыпавшиеся пружинки, запрыгали по ее плечам. – Хозяину такие, как я, никогда не нравились… У него все графини были, да всякие… И толстых он не любит. И еще я духами много брызгаюсь, а он на дух не переносит… А лучше бы вам у Прасковьи Тарасовны спросить, – Дашка с перепугу валила все в одну кучу, не разбирая, торопясь и пытаясь убедить Софи сразу в нескольких противоположных вещах. Софи напряженно улыбалась, давая девушке выговориться.
– Хорошо, Даша, я поняла. Спрошу по-другому. Услышь меня теперь, пожалуйста, и не бойся ничего. Я никакого зла тебе не замышляю и не сделаю. Это мне самой узнать надо… Что такому мужчине, как он, от девушки… то есть от женщины нужно? Ты же, Даша, понять можешь, меня многому учили, но ничему такому…
С минуту Дашка ошеломленно молчала, потом сказала:
– Ага! – и машинально сунула в рот пухлый палец, сделавшись оттого еще больше похожей на пупса.
Софи терпеливо ждала. Она отлично понимала, что Дашке нужно время, чтобы переварить услышанное и хоть как-то сформулировать ответ.
– Да почем же я знаю, ежели он меня не брал никогда?! – очнулась, наконец, шляпница. – Я ж вам истинно говорю, Софья Павловна, и врать не стала бы!
– А с кем же мне тогда говорить?
– Знать не знаю, ведать не ведаю! – снова испугалась Дашка. – К Прасковье Тарасовне идите, коли надобно!
«Ага! Сейчас! – внутренне усмехнулась Софи. – Сейчас она мне все хозяйские тайны и выболтает. Только карман подставляй…»
– А и вот чего сделать-то можно… – Дашка нахмурила гладкий, не привыкший к усилиям лоб. Видно было, что шляпнице искренне хочется угодить доверившейся ей барышне. – Знаю! Вам с Лизаветой потолковать надо. Она всю подноготную про хозяина знает, да и выражаться почти по-господски может…
– Лизавета? Кто она? Я ее знаю? Какой у нее псевдоним… кличка?
– Да она не из наших! – засмеялась Дашка. – И этого… пердонима у нее нету совсем. Лизавета – имя ей.
– А что ж с ней? Туманов с ней…?
– Нет! Не то! Лизавета служит в горничных у графини К., которая как раз с хозяином и… Только он сам ее бросил давно, вы, Софья Павловна, не подумайте… А она-то как раз вернуть его хотела, и все Лизавету с записочками сюда присылала. Ну, а Лизавета девушка общительная, поболтать любит, а еще более – других послушать. Как-то так все и вышло… Теснее других она с Лауркой сошлась… Ах-те, прости Господи, опять… В общем, Лизавета все про всех знает, и рассказать может доподлинно. Только…
– Только – что?
– Только это вам денег стоить будет… – помявшись, сообщила Дашка. – Лизавета – девушка у нас дюже расчетливая, на свадьбу да на обзаведение денежки копит, и задарма даже чихнуть не захочет… Но зато уж если раскошелитесь, так все будет первый сорт и без обмана!
– Хорошо, Даша! – тут же согласилась Софи. – Сведешь ли меня с этой Лизаветой?
– Сведу! – решительно сказала Дашка. – Вот провалиться мне на этом месте, сведу!
– Уж ты, Даша, пожалуйста, не проваливайся пока никуда, – улыбнулась Софи. – Надобность у меня в тебе…
Дашка озадаченно помолчала, а потом радостно захихикала, обнажив мелкие зубки и показывая, что поняла и приняла шутку.
От присутствия до большого доходного дома в самом сердце Васильевского острова лучше всего было ехать на извозчике. Маршруты общественного транспорта лежали в стороне, а пешком… Именно пешком Густав Карлович, конечно же, и направился. Мороз, рваный ветер и ледяная крупа с неба его не остановили, а даже порадовали: тренировка! Дойдя до искомого дома, он с удовлетворением отметил, что дыхание нисколько не сбито и ноги не болят. Пожалуй, можно и возобновить пешие променады по Каменноостровскому, даром что доктор говорит… Впрочем, докторов Густав Карлович привык уважать и слушаться; разумеется, лишь тех, кто доказал свою компетентность – а с другими он никогда и не имел дела.
Дворник, издали увидев прямую сухопарую фигуру с тросточкой, поспешил выйти из-под арки и стащить с головы шапку. Он был свой человек, на жалованье, и бдительно следил за всем, что происходило не только в доме, но и в окрестностях.
– Пришла-с, – почти беззвучным шепотом доложил он, кланяясь. Кусмауль, не сбавляя хода, кивнул. Пришла – это уже хорошо, хотя вообще-то хорошего мало. Честно сказать, он терпеть не мог иметь дела с женщинами. Кроме очень немногих, составляющих избранный круг друзей. Те, будучи исключением, лишь подтверждали общее незыблемое правило: женщины созданы Господом исключительно для произведения потомства. Способствовать таковому никогда не входило в планы Густава Карловича. Эллинская, как он ее называл, любовь – вот что и приятно, и чисто, и для души, и здоровью на пользу (в последнем он был абсолютно убежден). Посему было бы идеально прожить жизнь, вообще не встречаясь с дамами, кроме помянутых редких исключений…
Увы! Дама, с которой он встретился в маленькой квартирке на четвертом этаже доходного дома, исключением отнюдь не была. Строго говоря, не была она и дамой. На пухлой физиономии этой особы, обрамленной ворохом мелких завитков, ее порочное ремесло было написано большими буквами. Лиф полосатого – розового с желтым – шерстяного платья скроен так узко, что того гляди, лопнет. Особа, кажется, прекрасно сознавала всю неуместность своего существования в глазах небес и господина Кусмауля – потому что сидела на неудобном диванчике, напряженно выпрямившись, и, когда следователь вошел, вздрогнула и, подавив попытку тут же вскочить, уставилась на него с испугом и почтением.
– Превосходно, – заговорил Кусмауль, поздоровавшись, сняв шинель и аккуратно причесавшись перед зеркалом, – рад сообщить вам, дражайшая Дарья Поликарповна, что ваш банковский счет нынче безусловно увеличится. Насколько – пока не знаю, но надеюсь, что наша с вами беседа этот вопрос прояснит… Итак?
Он сел в жесткое кресло напротив дивана. Шляпница Даша быстро моргнула. Она не знала, разумеется, как чувствует себя кролик перед удавом – но если б узнала, удивилась бы, до чего все совпадает. Удав ей попался старый, жилистый и чрезвычайно могучий. Хоть и был из тех особенных мужчин – а что из них, точно, уж кого-кого, а шляпницу не обманешь! – которых в Дашиной среде принято было презирать. И это ему не только не мешало, ни и чудесным образом усиливало чародейское могущество!
Даша поежилась, привычно спасаясь от страха гордой мыслью о банковском счете. Поглядела бы Лизавета. А то все: дура, дура. Сдохнет, поди, от зависти… Тут она снова вздрогнула, вспомнив, что удав ждет от нее отчета, и торопливо принялась излагать.
Густав Карлович слушал, почти не задавая вопросов. Стенографировал сам: всегда предпочитал на подобных встречах обходиться без лишних людей. Понемногу разворачивалась перед ним картина жизни в Доме Туманова – широкая и весьма интересная. Дарья Поликарповна, при всей недалекости женского ума, многое замечала и даже умела делать кое-какие выводы.
– …Неладно везде. Он ведь, сами знаете, что задумал: все мануфактуры чтоб его и Мардаринский торговый знак откупить. Господин Измайлов нынче у меня были, жаловались. Если б, говорят, все получилось, в большие бы промышленники вышел! В такие, каких по Петербургу и десятка не наберется. Тогда б уж никто не спросил, из каких ты, Михаил Михайлович, и откуда капиталы твои. Да вот, кто-то взял и перерезал! А теперь… теперь боюсь, бросит он его, Измайлов-то. Они все ведь как…
Даша запнулась, удерживая всхлип. Хозяина ей было ужасно жалко.
Густав Карлович бросил на нее острый заинтересованный взгляд.
– Что, так все плохо?
Даша, опомнившись, замотала головой:
– Нет, нет! Чтоб Туманова свалить, это ж силы нужны нечеловеческие… – мысль о том, что она, может быть, именно на такие силы работает, ей в голову упорно не приходила. – Это просто полоса у него такая… худая. Вот и с Софьей Павловной…
– Тоже неладно?
Даша горестно вздохнула.
– Бросит она его. Не нынче, так завтра.
– Как Измайлов?
– Да что вы! – редкостный случай: кролик перед удавом позволил себе слегка возмутиться. – Нешто она такая? Она… Мне вот Иосиф рассказывал, до того еще, – на пухлых губах мелькнула тень улыбки, снисходительной и любовной, – про волчью стаю. Там непременно есть вожак: либо волк матерый, либо волчиха. А чтобы сразу двое, того нельзя. Хорошо, говорит, коли живы останутся…
– Это как раз очень понятно, – пробормотал Кусмауль, стремительно покрывая страницу блокнота стенографическими крючками и завитушками.
Вот уже почти четыре месяца разворачивался перед ним этот бестолковый спектакль, вполне в духе истерической русской драматургии. Вернее – четыре месяца с тех пор, как на его сцену выступила и тут же заняла место главной героини Софья Домогатская. Действующие лица, включая Туманова, эту самую Софью, Иосифа Нелетягу и еще одного, до сих пор прячущегося в тени, но почти уже Кусмаулем вычисленного – все они принадлежали к противоположной и глубоко чуждой Густаву Карловичу человеческой породе. Они раздражали его и приводили в недоумение. Но странное дело: он их не осуждал. Напротив, чувствовал симпатию и даже некое родство. Даже с Тумановым. Особенно – с Тумановым!..
Следуя правилу: никогда не оставлять вопросов без ответа, он попытался разобраться, в чем тут дело – и, кажется, понял. Все эти люди жили. Отчаянно, взахлеб, неистово заполняя каждую секунду своего существования действиями и чувствами, часто парадоксальными, иногда – самоубийственными. Жили так, будто больше смерти боялись остановиться хоть на миг, посмотреть на себя сверху и увидеть то, что он, Кусмауль, давно уже разглядел, но с чем никак не хотел смириться. Пустоту…
Густав Карлович поморщился. Привычным усилием воли отогнал неуместные эмоции. Строго и холодно посмотрел на Дарью Поликарповну:
– Все это весьма любопытно. Но перейдем к главному. Хотелось бы знать, что вами сделано в этом направлении.
Даша, слегка было расслабившаяся, вновь испуганно напряглась. Главное! Главное было практически невыполнимо, и они оба прекрасно об этом знали. Но, в отличие от Даши, Кусмауль не сомневался в том, что любое невыполнимое дело при очень большом желании вполне можно выполнить.
– В сейфе он эти бумаги не держит, – быстро доложила она. – У меня уж от всех сейфов цифирки есть. И к каждому хоть кто-то, да допущен. А тут… тут такое тайное место должно быть…
– Или наоборот, – обронил Густав Карлович, – Слишком явное.
И пояснил, с досадой обождав, когда девица перестанет недоуменно хлопать ресницами:
– Существует психологический закон: если хочешь что-то хорошенько спрятать, положи эту вещь на самое видное место. В свое время эту особенность человеческого сознания неплохо описал североамериканский сочинитель Эдгар По…
От такого обилия ученых слов Даша вконец растерялась.
– Вы искали на самых видных местах? – с легкой тенью раздражения поинтересовался Кусмауль.
Даша подвигала вверх-вниз белесыми бровками, усиленно размышляя – и встрепенулась. Густав Карлович удивленно подумал: поняла?..
– А и впрямь! Есть такое местечко подходящее… Улучить бы время… Но я улучу, расстараюсь непременно! Вот вам крест святой, – она быстро перекрестилась, сложив пальчики гузкой, голос упал до значительного шепота:
– Если эти бумаги там, доставлю все до единой!
И умолкла, прикусив губу. Ей очень хотелось уточнить, не изменилась ли назначенная за бумаги цена – может, дай Господь, выросла?.. – но очень уж боязно было задавать такой вопрос удаву.