– И что ж, Петрович, вовсе ничего сделать нельзя? – Туманов вопросительно нахмурил лохматые брови.
– Увы, ничего! Уплыла фабрика. Как есть уплыла, – Лукьянов, нестарый, но уже совершенно лысый служащий Туманова, управляющий всеми портовыми делами, пожал плечами. – В последний момент перекупили. Кто мог такое заране предположить? Подстраховались тогда бы… Но… Цену едва не в полтора раза взвинтили…
– Кто ж купил? И что Горюнов? Не побоялся нашего гнева?
– Горюнову про нас, да и вас лично такого порассказали, что он спать перестал. Что и мошенничаем мы напропалую, и лицензии у нас поддельные, и судебное определение имеется, и едва ли не ассигнации фальшивые… А уж прочего, до личностей касающегося, я и повторять не возьмусь. И все солидно так, с доказательствами… У меня в горюновской конторе человечек был свой, прикормленный, он и рассказал… Так что он любому покупателю был бы рад. Особливо с прибытком.
– Кто ж покупатель?
– Тут тоже непонятно. По бумагам выходит купец Савельев Иван Никодимович. А по факту – никак он не мог канатную фабрику купить. Нет у него таких доходов. И наследства он не получал.
– Что ж выходит?
– Купили на подставное лицо, как и вы сами почасту делали.
– Кто ж настоящий хозяин?
– Неведомо пока. Ищем.
– Да уж найдите. Интересно мне.
– И то, – вступил в разговор Андрей Кондратьевич Измайлов, невысокий кряжистый мужчина со слегка бульдожьим выражением лица. – Надобно разобраться, что за штуки вокруг творятся… Понять…
– У тебя тоже, Кондратьич? – живо обернулся к нему Туманов.
– И то, – Измайлов кивнул. – И, главное, я говорю, не понять ничего. То одно сорвется, то другое не сладится. Начнешь разбираться, иногда вообще глупость какая-то всплывает. Кто-то кому-то что-то сказал, якобы предупредил по дружбе, или письмо какое подкинул…
– Письмо? – разом насторожился Туманов. – Ты хоть одно видал?
– Нет, на что мне? Я ж говорю – глупость. В общем-то дело ясное… Вы, Михал Михалыч, столько чужих мозолей отдавили, что можно было б ждать… Но как уж больно кучно оно пошло…
– Ты думаешь, это мне мстит кто-то? Ладно. Клевещет на меня, слухи распускает, это я понять могу. Но зачем фабрики-то скупать, сбыт перебивать, в подряды лезть? Чего он хочет-то в конце концов?
– А ты не знаешь! – издевательски протянул из угла Нелетяга, который дремал, пока деловые люди обсуждали свои промышленные, абсолютно не касавшиеся до него вопросы. – Уничтожить тебя, растоптать, чтоб и духу твоего в Петербурге не осталось. А потом, может, твое место занять…
– Занять мое место? – изумился Туманов. Видно было, что такой оборот дела попросту никогда не приходил ему в голову. – Вот это ты штуку сказал! Да я в Петербурге – всеобщее бельмо на глазу, всем мешаю. Кому ж такое завидно?!
– Кажется, нашелся кто-то, – вздохнул Иосиф. – Вот бы нам и сообразить теперь…
– Константин? – нерешительно спросил Туманов. – Ряжский? А может, мне с ним напрямики переговорить? Вроде как честь по чести? Он, конечно, вилять по-всякому от торговых людей научился, но ведь и начало в речку не кинешь…
– Не знаю, будет ли прок, – с сомнением сказал Нелетяга. – Не спугнуть бы теперь…
– Да чего уж тут…
– Про что вы тут говорите, я не ведаю, – решительно вмешался в разговор Измайлов. – А только поскорее хотелось бы. Работать невозможно спокойно… Поневоле отовсюду пакостей ждать начинаешь, с самых невинных дел. Аппетит портится, сон… – Андрей Кондратьевич погладил себя по округлому, обтянутому жилеткой животику.
– Хорошо, хорошо, Кондратьич, не беспокойся… Разберемся вскорости. Все эти пакости явно из одного гнезда лезут. Найдем и разорим к чертовой матери!
– И то ладно! – вздохнул Измайлов, поднимаясь. – Полагаюсь, Михалыч, на твое слово…
– Что ж, Иосиф? – спросил Туманов спустя некоторое время. – Как будет-то? Иногда думаю: на что мне тягаться? Могу ль узнать, сдюжить? Наверное, могу. Но веришь ли, даже любопытства не осталось… Может, и вправду – уехать? Сразу все и кончится. Взять Софью с собой…
– Тебе решать, – покачал головой Нелетяга. – Но лучше б все же узнать сперва, что тут к чему. Саджун…
– Это – да. Это – конечно… Я б мог ее тоже с собой увезти. Что ей-то здесь?
– Вместе с Домогатской? Ты в своем уме?
– Да, ты прав. Что-то я вовсе нехорош…
– Ничего, прорвешься, коли захочешь. Анекдот про медвежий театр знаешь?
– Нет. Медвежий, говоришь? Расскажи.
– Медвежата в лесу пристают к отцу: пап, покажи театр, покажи театр! Он сперва отнекивается, мол, сколько можно, надоело уже. Но они все лезут, и большой медведь соглашается. Садится на пень, достает из мешка два черепа. На одном – охотничья шляпа с пером, на другом – егерская фуражка. Медведь берет черепа в лапы, поворачивает друг к другу и говорит как бы за них:
«А что, Петрович, есть ли в этом лесу медведи?»
«Да нет, Андреич, ну какие тут медведи!»
Туманов от души захохотал, Нелетяга даже не улыбнулся.
– Софья, погляди, я тебе висюльку купил, – громко и нарочито весело сказал Туманов, заходя в комнату Софи. – Нравится?
– Какую висюльку, Михаил? Почему – висюльку? – Софи оторвалась от книги и недовольно взглянула на Туманова. Глаза ее казались опухшими, не уложенные волосы растрепались. – Никогда не поверю, что ты не в состоянии запомнить названий ювелирных изделий. И сколько раз тебе надо говорить: воспитанный мужчина, прежде, чем войти в комнату женщины, стучится. Понимаешь? Вот так: тук, тук, тук! – Софи постучала по крышке орехового трюмо.
– Да ладно тебе! – Туманов примирительно махнул рукой. – Ну, невоспитанный я, такой. Ты чего, раньше, что ль, не знала? Взгляни хоть…
Софи покорно взяла из рук Михаила сафьяновую коробочку, окинула тусклым взглядом довольно изящную вещицу: мелкие жемчужинки, оправленные в серебро, и представляющие цветок ландыша.
– Красиво. Спасибо тебе, – тихо сказала она.
– На здоровьичко. Да только тебе, гляжу, не больно-то в радость. Скучала опять?
– Нет, все хорошо.
– Понятное дело, – раздумчиво сказал Михаил, опускаясь рядом с Софи на кровать и наматывая себе на пальцы ее распустившиеся локоны. – Этакие штуки, если поглядеть, так все одно и то же… А вот видал я когда-то одну вещицу! Вот тебе бы ее подарить… Да нельзя!
– Отчего? Дорого слишком? – с проблеском интереса спросила Софи.
– Да нет, не в том дело! Она давно из России ушла и пребывает сейчас, если все верно сложилось, в короне Будды – главного восточного бога.
– А что за вещь?
– Сапфир. Вот такой огромный, – Туманов раздвинул большой и указательный пальцы. – Имя у него – Глаз Бури.
– Странное имя.
– Нет. Ты знаешь, что это такое – глаз бури?
– Ну, полагаю, такая аллегория. Вроде «ветер дует щеки» и все такое…
– Нет. Глазом бури моряки называют такое место в центре урагана, где стоит полный штиль. Вокруг все бушует, молнии сверкают, волны ходят, как горы, а там – светло и тихо. Длится это недолго, но… Страшноватое, я тебе скажу, место…
– Ты видел его?
– Да. Даже два раза. Первый раз – все обошлось, мы выбрались из бури и пришли в порт, даже груз не попортили, а во второй раз наш корабль разбило об скалу в районе Шербура. Многие тогда погибли…
– Ты выплыл? – спросила Софи и тут же устыдилась глупости своего вопроса. Разумеется, выплыл, если сейчас сидит рядом с ней. Туманов всегда выплывает. Сколько бы людей не гибло вокруг. – А что ж сапфир?
– Он был очень необычен, и именно поэтому крайне дорог. Кроме огромных размеров, в нем была еще одна странность: темно-синий по краям и светло-голубой, почти прозрачный в середине. Глаз бури – понимаешь?
– Понимаю. Но где ты его видел? На аукционе в Лондоне?
– Нет. Один англичанин в далекой-предалекой стране пробрался в храм и украл сапфир из короны Будды. Я помогал вернуть его законному владельцу.
– Кому? – не поняла Софи.
– Будде, конечно, – Туманов пожал плечами. – Это ж его камень.
– Как странно… – Софи задумалась. – Ты веришь в Будду?
– Нет. И вся эта история не имеет отношения к… к вопросам веры…
Софи вспомнила о загадочной восточной подруге Туманова (он никогда и ничего о ней не говорил, хотя о прочих своих любовницах по просьбе Софи рассказывал легко и охотно) и опустила глаза. Туманов почувствовал ее напряжение.
– Хотя в восточных учениях, на мой взгляд, есть много интересного и даже полезного, – задумчиво сказал он. – Они верят в то, что каждая душа перерождается много раз и, может, оттого придают гораздо меньше значения внешнему миру, вещам…
– Да, я знаю, – тут же откликнулась Софи. – Эжен говорил мне. Он думал, что человеку на самом деле нужно очень мало вещей и ссылался при этом на Восток. Монахи в Индии имеют право только на три вещи в личной собственности: плащ, чашу для подаяний и зонтик. Тем и обходятся всю жизнь. Мы множим вещи, как будто отгораживаемся от своей души. Получается очень много лишнего. Самое смешное, или печальное, как пожелаешь, что развитие нашей цивилизации идет именно по этому, вещному пути. Все больше вещей, все разнообразнее, все чаще менять вещи на более новые, современные… Так он говорил и я с ним теперь согласна. Посмотри в газетах. Так много совсем пустого рекламируют, навязывают, уговаривают купить. Зачем?
– Ты несправедлива. Надо же людям чем-то заполнить жизнь. Покупать, украшать свою жизнь все новыми и новыми вещами – это может быть увлекательным…
– Да, разумеется. Это может даже засасывать, как болото или зыбучие пески. Когда у меня появилось много денег… твоих денег, Михаил! – я испытала это на своей шкуре. Заполнить жизнь… Чем?! Неужели порошком для ращения волос и новыми моделями шляпок и корсетов? Мне, да и никому не нужно двадцать платьев, тридцать пар туфель…
– Можно еще заполнить жизнь борьбой за народное дело, – напомнил Туманов. – Как твои подруги. Кажется, насколько я могу судить, у них не слишком много лишних платьев…
– Об этом мы тоже говорили с Эженом. Я тогда утверждала, что отдавать свою жизнь за благоденствие грядущего обывателя в буржуазном или хоть в социалистическом или коммунистическом завтра, это же глупо! Эжен возражал мне, что не так уж глупо, как может показаться. Он говорил, что после удовлетворения основных витальных потребностей (сыт, одет) ведущей потребностью человека становится обретения смысла для собственной жизни. Если он не крепок в вере, то все это становится так остро, что хоть караул кричи. Вот здесь уж все сгодится. И отдать жизнь ради блага грядущего человечества – это не так уж мелко, согласись. На баррикады, разумеется, идут не все. Многие работают на эту же цель опосредованно. Искусство, например. Оно практически вечно сохраняет заложенный в него посыл. Вполне могу допустить, говорил он, что именно сейчас где-нибудь в Российской глубинке какой-нибудь юноша, будущий вождь русской революции, вдохновляется мятежной музыкой Бетховена, уроками Парижской коммуны или вашими вечно бунтующими писателями – Чернышевским, Добролюбовым…
(Эжен здесь выступает как пророк. В. И. Ульянову в тот год, когда состоялся этот разговор, было 14 лет)
– Скажи, Софья, а после смерти этого француза ты хоть одного человека встречала, который бы тебе умным показался? – спросил Туманов.
– Конечно, да. Сколько угодно!
– Кого ж?
– Гордеев из Егорьевска. Правда он умер быстро… Матвей Александрович, его убили… Модест Алексеевич, муж моей сестры. Только у него такой практический ум, мне с ним как бы и не о чем разговаривать. Матрена, Семен, моя горничная Вера Михайлова… Много! А отчего ты спрашиваешь?
– Сам не знаю. Захотелось услышать.
– Ты ведь тоже умен, Михаил. И я тебя повстречала.
– Я? Да неужто?
– Конечно. Если б ты был глуп, разве б достиг всего?
– Чего ж это я достиг?
– У тебя деньги есть, дело, власть над людьми… Меня вот ты хотел, и получил в конце концов…
– Ты – моя добыча? И тебя это устраивает?
– Получается – вроде того.
– Но как же – твоя сестра, Ирен?
– Что – Ирен? – мигом насторожилась Софи, которая до того принимала участие в разговоре как бы частью своего сознания, отвечая на вопросы Михаила скорее механически.
– Ольга сказала, она приезжала к тебе. И бабочек я видел, не слепой.
– И что ж? – спросила Софи уже с откровенным вызовом.
– Отчего ты мне не рассказала ничего? Зачем сестра приезжала? Или дома случилось чего? Я ж вижу, что ты себе места не находишь, даже одеться толком и то труд не берешь…
– Не нравлюсь, да? А для чего мне одеваться, прическу делать? В театр пойдем? Так ты там опять спать будешь, а от меня – все знакомые шарахаться, как от прокаженной. Рассказать тебе… А ты сам-то много мне о своих делах рассказываешь? Один мне знакомый от твоих дел случился – Игнат, да и того ты уволил. Моя семья… Какое тебе до нее дело? Да такое же, как и до своей собственной!.. Не говори ничего! Знаю, слыхала сто раз про твое тяжелое детство! Но кто-то ж тебя вырастил! Молочком кормил, в пеленки оборачивал. Вон какой большой да сильный получился. Пусть даже воспитательный дом. И что ж? Мог бы теперь хоть денег ему в память пожертвовать, или няньку найти, что тебя на руки брала, облагодетельствовать ее на старости лет. Или уж стипендию какую-нибудь для мальчиков-сирот учредить, чтоб они могли легче в люди выйти. Или вообще родных каких-нибудь отыскать. Нет! Тебе так охота, так удобно. Медведь из тумана – зверь из ниоткуда. Извольте жаловать. Только жаловать-то никак невозможно. Ты потому и злобишься так на всех, копишь какие-то бумажки, которые у тебя тогда в обмен на меня требовали, потому что боишься… Боишься, да! Боишься признать себя хоть кем-то, боишься рядом с другими встать. Всех убью, один останусь. Доказательства собираешь, что ты – не они. А кто? Как там Игнат спрашивал? Удобно быть никем, Михаил Михайлович? Мне – неудобно. Потому и сестру прогнала, если уж ты знать хочешь…
– Как – прогнала? – хрипло спросил Туманов. – Чего она хотела-то?
Не только голос его, но весь облик диковинно изменился за время Софьиного монолога – Михаил казался теперь старше, грузнее и каким-то еще более медвежатистым, чем обыкновенно.
– Она хотела остаться в Петербурге, жить со мной, учиться…
– И что ж? Пусть бы жила. Обуза невелика, да и тебе повеселее.
– Михаил! Ты притворяешься теперь, или и вправду не понимаешь? Ирен и так-то не слишком общительна. Следующий год – ее первый сезон. Все ее открытия, первое свидание, влюбленность, трепет сердца – все это впереди, и я хочу, чтоб это у нее было. Оставшись теперь со мной, живя здесь, в твоей квартире, она фактически превратится в окончательного изгоя. Я люблю Ирен и не хочу ей такой судьбы… Хочу, чтоб у нее все было чистым…
– Значит, вот как… – тяжело произнес Туманов. – Прогнала любимую сестричку в постылые для нее Гостицы, чтоб не запачкалась… Чем? Кем? Мною? Тобой?… Теперь так. Все, что ты про меня тут говорила, – правда. Но ведь есть и еще одно. Все это правда и для тебя тоже. Мы с тобой – одного поля ягоды. («Лиза говорила про поле. «Любовь-морковь». Что ж это значит? Совпадения?») Отчего ж ты стыдишься того, что мы – вместе? Зачем мучаешь себя и меня?
– Я? Я тебя мучаю?! – закричала Софи, вскакивая. – Да тебя нет целыми днями, а я сижу тут одна и умираю со скуки. А когда ты приходишь, ты почти со мной не говоришь, а только ешь, пьешь и… Тебе надо от меня только одно, меня все предупреждали, но я не верила тогда…
Зная Туманова, Софи ожидала ответной вспышки гнева, бурной сцены с воплями и битьем посуды, а потом – либо примирение в постели, либо бутылка-утешительница в кабинете. После подобных скандалов, независимо от их исхода, она всегда чувствовала себя значительно свежее, как после ванной. «Нехорошо, конечно, – так она оценивала свои ощущения. – Но, Господи, надо ж мне хоть как-то развлекаться в моем положении…»
Однако в этот раз Туманов повел себя вовсе не так, как она ждала.
– Господи, Софья, – устало и презрительно сказал он. – Какая же ты все-таки дура! Ну неужели я не мог бы найти этого, того, что ты полагаешь мне единственно нужным, где-нибудь в другом месте? И уж поверь, оно было бы куда веселее и занятнее, чем с тобой…
– Да, я знаю теперь, – кивнула побледневшая и разом успокоившаяся Софи. – Видела. Жаль, что не знала раньше. Такого, что тебе надо, разумеется, нельзя ждать от меня или любой другой девушки моего устройства. Увы тебе, но я никогда не стану носить красных чулок…
– Какие красные чулки? Ты о чем? Что ты видела? – пробормотал Туманов.
– Я ненавижу твою похоть, – тихо сказала Софи. – И себя я ненавижу тоже, потому что не вижу сейчас никакой возможности отмыться от всего этого…
– Да черт тебя побери! – взъярился, наконец, ничего не понимающий Туманов. – Какая похоть! Что ты, учителка замороженная, об этом знаешь?! Да со снулой рыбиной в постели веселее, чем с тобой!
Не дожидаясь ответа, вместе с последними словами Туманов выбежал из комнаты, оглушительно хлопнув дверью. Ольга, слушавшая за дверьми и обладавшая неплохой реакцией, на свое счастье, успела отпрыгнуть в сторону. Пронесшийся мимо Туманов ее не заметил.
Через минуту не менее оглушительно хлопнула входная дверь.
Подождав еще чуток, Ольга приоткрыла дверь в комнату Софи, внимательно оглядела барышню, неподвижно стоящую у стола, и беззвучно, испуганно заплакала.
– Собирайся, Оля, – спокойным, совершенно не дрожащим голосом сказала Софи. – Едем домой.
Туманов вернулся в квартиру на Пантелеймоновской к не раннему утру, когда вымороженное, но полное надежд мартовское небо уже начинало зеленеть, а дворники вовсю скребли тротуары. Он был совершенно трезв, голоден и зол, как разбуженный и изгнанный из берлоги медведь. Где и как он провел ночь, – ответ на этот вопрос затруднил бы даже его самого. Где-то в городе – вот и все, что он мог бы сказать.
Квартира была пуста, темна и безмолвна. Какой-то неясный шелест пробудил было надежды Михаила, но скоро он понял, что это шелестят тусклыми, с обсыпавшейся пыльцой крыльями умирающие бабочки.
На обеденном столе лежала записка, состоящая всего из двух строк. Туманов прочел ее и несколько минут молчал, глядя в пространство перед собой. Потом быстро прошагал в комнату Софи, выдвинул ящики бюро, окинул содержимое цепким взглядом. Все драгоценности и украшения, которые он дарил ей, лежали на своих местах. «Черт побери! – вслух воскликнул Туманов. – На что же она станет жить?!» Потом, еще раз приглядевшись, он глухо зарычал. Среди оставленных Софи драгоценностей не было футляра с рубиновым колье, которое преподнес девушке рыцарь в сверкающих доспехах.