Захваченная повседневными делами школы и внезапно закружившим ее светским вихрем, Софи беспроблемно и легко вовсе позабыла насельников коммуны и даже Гришу с его непристойным романом.
Однажды на улице она случайно повстречала Олю Камышеву и была неприятно поражена ее бесцветным и каким-то выжженным изнутри обликом. На короткий миг знакомая с детства Оля вдруг представилась ей не человеком, состоящим из мяса, костей и прочей плоти, а какой-то нелепой аллегорией, олицетворенной идеей.
– Олечка! Что с тобой? Ты не больна ли?
– Нет. Со мной? Ничего, – отрывисто отвечала Оля, оглядывая, в свою очередь, Софи. – Работа. Все время среди людей. Может быть, устала. Но что делать? Нельзя ждать, времени совсем не осталось… А ты? Ты – что ж?
«До чего не осталось времени?!» – Софи внезапно захотелось закричать, схватить Олю за узкие плечи и трясти, пока не вытряхнется из ее глаз этот лиловый фанатичный огонь…
Но слушать еще одну лекцию по революционной борьбе и роли социал-демократии… Ни на что другое рассчитывать она явно не могла.
– Вас кто-то принес в жертву, Оля, – тихо сказала Софи. – Тебя и всех вас. Может быть, это сам Господь Бог. Может быть, такой закон природы. Не знаю. Может быть даже, это и вправду так нужно для переустройства мира. Для рабочих, крестьян, еще кого-то. Я не знаю. Но мне страшно. Я помню тебя едва не с колыбели, а теперь ты уже не человек. Ты – орудие.
– Правильно, – кивнула Оля. – Я всегда знала, что ты правильно все поймешь. Ты должна быть с нами, только пока из гордости не можешь этого признать. Но что ж у тебя? Я слышала, что ты вместе с Элен вернулась к этим… Зачем? Ты не Элен, ты там даже не сможешь забыть… Ты знаешь, Михаил Туманов пожертвовал деньги на воспитательные дома, и открыл школу при фабрике. И еще назначил стипендию для каких-то юношей, чтоб они могли в Политехнической школе учиться. Это ведь ты на него повлияла, правда? Отчего ты его оставила? Это глупо и нерационально. Вы хорошо друг другу подходили и вместе могли… Это обязательно надо было использовать. Неужто нельзя было договориться как-то? Мужчина, женщина… Это все так неважно сейчас, когда такое решается, и надо делать общее дело…
Софи слушала Олю со все возрастающим изумлением, постепенно переходящим в оторопь.
– Оля! Опомнись! Что ты такое несешь?! – наконец, воскликнула она. – Ты сама-то себя слышишь?! Люди не могут просто так бросить печь хлеб, писать книги, одеваться, танцевать, любить друг друга как родители и дети, как мужчины и женщины… И все это для того, чтобы отправиться делать какое-то идиотское «общее дело»?! Ты помешалась от этих своих акций и митингов, Оля!
– Я-то не помешалась, – печально глядя на подругу, сказала Оля. – Это вы, как мотыльки-однодневки, закрываете глаза на неизбежное. Ваш век минул окончательно. Буржуазия… Буржуазия, пожалуй, еще могла бы что-то предпринять. Я много читала об этом у немцев и англичан, там попадаются вполне здравые с точки зрения имущего класса вещи. Долевое участие, ограничение рабочего дня, система социальных защит и компенсаций… Но российская буржуазия еще слишком слаба и невежественна, чтобы удержать в узде растущее возмущение пролетариата. И всех подачек, которые ему сейчас кидают, не хватит, чтобы остановить поднимающуюся волну справедливого народного…
– Оля, прошу тебя, замолчи! Замолчи, или я сейчас завизжу!
– Ладно, молчу, не надо затыкать уши! – снисходительно улыбнулась Оля. – Все равно от правды никуда деться нельзя. Ни тебе, ни мне, ни Элен с ее детишками. Даже на наш век не хватит, понимаешь ты это или нет?! А уж про наших детей и говорить нечего… Взрыв произойдет совсем скоро!
– Оля! – жалобно сказала Софи. – Ты, может быть, в чем-то очень верные вещи говоришь. НО я, ты правильно заметила, этого не хочу. Мне не нравится, как рабочие живут. Это надо было бы изменить, только я не знаю, как, потому что люди все по-разному устроены и всех под одну гребенку причесать никак не получится. И если один человек из грязи в князи вылезает, а другой водку пьет и учиться и работать не хочет, то я думаю, что это не потому, что у нас законы несправедливые или социализма мало, а потому, что у него у самого в душе разлад. И что с этим снаружи можно сделать, я даже во сне вообразить не могу. И потому ничто меня не заставит бомбы кидать, и писать эти листовки с дурацкими призывами непонятно к кому…
– Ого, как ты заговорила! – усмехнулась Оля. – Это уже, пожалуй, позиция. В первый раз так последовательно от тебя слышу. В германской социал-демократии есть такое ответвление, самый яркий его представитель Ясперс, я тебе после дам прочесть, так вот твои взгляды вполне…
– Оля! Мои взгляды не имеют никакого отношения к немецкой социал-демократии! Слышишь, ни-ка-ко-го! И читать я ничего не стану!
– Ну, как хочешь. А мне, прости, пора… Через полчаса встреча в Нарвской части.
– До свидания, Оля.
– Да свидания, Софи… А все-таки с Тумановым… жаль… Эту связь мы могли бы с пользой… Впрочем, ладно… Давай я хоть запишу тебе название книги. Сейчас ты ерепенишься, а после, может, прочтешь… Где твой блокнот?
– У меня… у меня нет с собой… – несколько обескуражено протянула Софи.
– У тебя нет блокнота?! – изумленно воскликнула Оля.
– Нет… («Как же так получилось?! – заметалась мысль Софи. – Оля права – после возвращения из Сибири я всегда носила с собой блокнот, чтобы делать записи, наблюдения. Почему же теперь… Что со мной происходит? – хотелось остаться одной, чтобы подумать. – Да, Оля с ее книгой о демократии… Пускай, не спорить, скорее уйдет. Разумеется, я не стану ее читать…») Вот, Оля! Пиши здесь!
Софи торопливо достала из сумочки первый попавшийся листок и протянула Камышевой, когда внезапный порыв ветра вырвал листок из ее руки, бросил на тротуар к Олиным ногам. Оля неторопливо нагнулась, чтобы поднять листок, взглянула на него и, внезапно вздрогнув, резко выпрямилась.
– Софи, кто это писал? – спросила она.
Софи взяла листок из рук Оли, развернула. Это была ничего не значащая записка от Ефима Шталь, любезное приглашение в театр, если она располагает временем. Насколько Софи могла вспомнить, временем она в тот день не располагала.
– Один мой хороший приятель. А что?
– Ты… ты давно с ним знакома?
– Накоротке не слишком. А в чем дело?
– Да пожалуй, ни в чем… И все-таки я ничего не понимаю…
Софи пожала плечами и вздохнула с облегчением, когда Камышева, наконец, отошла. За время этого разговора она уже успела порядочно устать от Олиных странностей.
Спустя короткое время Тимофей привез в Калищи варенье из Гостиц и записку от маман.
«Ты живешь в семи верстах, регулярно бываешь в Петербурге и не находишь времени посетить родных. Смею полагать, что это нехорошо.
Наталья Андреевна Домогатская – твоя, между прочим, мать»
Прочитав записку, Софи от души расхохоталась и тем же вечером верхами приехала в Гостицы.
– Правда ли, что тебе теперь оказывает покровительство Евфимий Шталь? – деловито поинтересовалась Наталья Андреевна, даже не дождавшись чаю и удаления мальчиков вместе с гувернером.
– Смотря что ты имеешь в виду, – стараясь строго поддерживать заданный матерью тон, ответила Софи. – Если ты о том, являюсь ли я его содержанкой и сплю ли с ним, то – нет. Не содержанка и не сплю. Если же тебя больше интересует человеческий ашпект, то – да, да, да. Мы с ним дружим и проводим время вместе к совместному, надеюсь, удовольствию.
– Фу, Софи, как ты все-таки несносна! – поморщившись, произнесла Наталья Андреевна. – Здесь же дети!
«Тебе бы об этом и подумать!» – усмехнулась про себя Софи, а вслух сказала:
– Прости, мама, я думала, что правильно поняла твой вопрос.
– Ты никогда не понимала меня правильно! – с пафосом воскликнула Наталья Андреевна.
Тут уж Софи не удержалась и, склонившись, фыркнула прямо в тарелку, разметав по скатерти гарнир. Сережа заметил ее оплошность и тут же, состроив рожу, сделал то же самое. Гувернер Сильвестр Александрович обнаружил сильнейшее желание закатать буйному воспитаннику подзатыльник и сдержался лишь усилием воли. Леша напрягся, а молчаливая Ирен вдруг улыбнулась ясной улыбкой и спросила:
– А правда, что у покойного барона Шталь была огромная коллекция жуков, в которой имелись уникальные экземпляры? Я в журнале читала…
– Да, – охотно подхватила Софи. – Она вполне сохранилась, и Ефим мне ее даже показывал. Правда, я не интересуюсь жуками и не могу вполне оценить…
Наталья Андреевна сидела, о чем-то задумавшись, и смотрела в тарелку. Видно было, что ее программа на сегодняшний вечер выполнена полностью. Все, что она хотела узнать, она уже узнала. Теперь дети могут резвиться между собой, как им заблагорассудится.
«И что же из этого следует?» – чисто из озорства хотелось спросить Софи.
Разумеется, она не спросила.
Про Гришу никто в Гостицах ничего не знал.
Старая баронесса Шталь давно не устраивала вечеров и почти никого не принимала. Тем интереснее и пикантнее показалось ее намерение устроить в особняке концерт.
Ефим передал приглашение Софи.
– Квартет из самой Италии, говорят, виртуозы…
– Вы знаете, мне в детстве медведь на ухо наступил… И вообще я марши люблю…
Ефим рассмеялся.
– Ну приходите для меня. При вас матушка не будет меня уж слишком шпынять…
– А она разве вас… гм… шпыняет? – удивилась Софи. Само слово было как-то не из лексикона молодого барона.
– Еще как! – улыбнулся Ефим. – Я у нее виноват абсолютно во всем. В том, что не ношу усов, в том, что не люблю математики и не стал военным, а также в том, что убили австрийского наследника, а на улице – опять плохая погода и у маман болят колени. Разумеется, единственная моя настоящая вина в том, что я – не Николай. Но с этим уж ничего не поделаешь…
– Здорово же вам достается, – посочувствовала Софи. – А вы не могли бы… ну, как-нибудь от нее отделиться? Простите… это не мое дело…
– Я завишу от нее, милая Софи, – легко признался Ефим. – По завещанию отца именно она распоряжается капиталом. В последние годы ей удалось убедить его, что я – едва ли не слабоумен… Впрочем, мое поведение временами действительно было… слишком эксцентричным для немецкого баронета. Да еще и по контрасту с Николаем…
– Так, значит, ваши опыты под руководством Константина, это не просто прихоть, но и…
Ефим приложил палец к губам.
– Т-с-с! Давайте не будем об этом, милая Софи. Вы обо всем догадались правильно, но мой имидж повесы, любителя псовой охоты и легкомысленного отпрыска аристократов… Он этого не перенесет… давайте же пока пощадим его!
– Т-с-с! – прошипела в ответ Софи. – Я никому не скажу. Но знайте – в моих глазах вы только выиграли.
– Премного благодарен. В доказательство дарю вам сплетню: упомянутый мною аристократизм – вещь весьма проблематичная, по крайней мере с одного конца, ибо моя маман в юности не была никакой аристократкой и даже торговала молоком в костюме охтенки, помните, его еще Пушкин воспел: «С кувшином охтенка спешит, под ней снег утренний скрипит…»? Все ее восхождение к вершинам и нынешнее богатство – дело исключительно ее собственных рук… и тщательно подобранных мужей…
– Но это же замечательно! Она что, скрывает свое действительное происхождение?
– Да нет, просто в череде лет и ее замужеств все об этом уже позабыли. Но хватка у нее осталась еще та… прежняя…
«Господи, как странно устроен мир! – в который уже раз подумала Софи. – Ефим Шталь почти гордится низким происхождением своей матери, а Михаил Туманов всю жизнь страдает от этого. Вероятно, именно позиция Ефима – признак подлинного, не кровного, а именно духовного аристократизма. Туманов же, безусловно, в этом вопросе ущербен…»
– Спасибо за приглашение, Ефим. Если сумею, приду непременно и окажу вам поддержку перед лицом суровой маменьки…
– Благодарю, – Ефим, склонившись, поцеловал руку Софи, задержал ее ладонь в своей, и взглянул снизу вверх своими странно серьезными глазами.
Неожиданно по спине Софи пробежала стайка холодных мурашек. Отчего? Так и не разобравшись в своих чувствах, она поспешила распрощаться с Ефимом.
Записка от Элен застала ее дома, в Калищах. Тон записки был откровенно паническим.
«Софи, милая! Я знаю, ты от Ефима Шталь получила приглашение на концерт итальянского квартета, у них в особняке. Откажись под любым предлогом, потому что я только что узнала – ОН тоже будет там. Баронесса, должно быть, от старости из ума выжила. ЕГО в таких местах не принимают, и ей то сто лет известно, но вот, однако… Софи, душечка, откажись! Не надо вам с НИМ теперь встречаться. Я не могу, не хочу, не вынесу, если все это у вас опять, по новой начнется. А ведь гарантий никаких нет, и ты это не хуже меня знаешь. Евфимий, если ты о нем думаешь, на тебя не обидится, он все поймет, а если нет, так я ему объясню. Хотя мне и самой-то идти не хочется, все поджилки с утра дрожат. Заклинаю тебя, Софи!
Остаюсь с тревогой и надеждой. Твоя Элен Головнина.»
Прочитав записку, Софи поймала себя на том, что улыбается странной, замороженной улыбкой. Вот, значит, как. По какому-то капризу престарелой баронессы Туманов тоже приглашен на концерт. Интересно, знал ли о том Ефим, когда приглашал Софи? Скорее всего, нет, баронесса, по видимому, любительница сюрпризов. Как же теперь поступить? Неужели просто трусливо не пойти, убежать, скрыться, как советует осторожная Элен?
Задавая себе этот вопрос, Софи лукавила, ибо уже знала наверняка, что ни за что так не поступит. Разумеется, она посетит концерт в особняке Шталей, и пусть Элен лопнет от страха, а Туманов – от злости. «Начнется по новой!» Глупенькая Элен! Как будто бы не учила греков, которые первыми догадались о том, что в одну реку невозможно войти два раза…
Оставалось обдумать детали. Например, в чем она пойдет на концерт? Все ее приличные наряды куплены на деньги Туманова, а следовательно, надевать их нельзя. Неужели опять просить у Аннет?! Разумеется, теперь, когда маменька сменила гнев на милость, и сестричка будет рада выделить Софи что-нибудь из своего гардероба, но… Это же совершенно невозможно!
Софи лихорадочно копалась в скрипучем платяном шкафу, а ничего не понимающая Ариша стояла за ее плечом, ожидая приказаний. Внезапно, в самом дальнем углу Софи наткнулась на старое траурное платье, которое ей сшили по случаю смерти отца, Павла Петровича. Черное платье с богатой отделкой и целомудренно закрытым воротом.
«Интересно, намного ли я раздобрела с тех времен? – подумала она, еще не совсем понимая, куда движется ее мысль. – Все-таки шесть лет прошло…»
Вспомнилась смерть отца, а сразу за ней – Сибирь и сибирские приключения. Среди мелькания лиц – лицо юродивой еврейки Элайджи. Рыжие кудри, обрамляющие лицо, странная последняя встреча с ней. Последний подарок Туманова. Конечно! Пророчества для того и существуют, чтобы исполняться! А если они не торопятся, то им можно немного помочь!
Еще покопавшись в шкафу, Софи отыскала то, что хотела – бордовое бархатное платье с верньерскими кружевами.
– Отпори все осторожно и отгладь, – велела она Арише. – Приеду, скажу, что дальше делать.
Оседлав по-мужски смирную кобылку Горошину, Софи вихрем промчалась по селу.
Через полчаса после ее отъезда парень с лицом прожженного плута и движениями куницы принес к крыльцу опустевшего домика еще одну записку:
«Милая Софи! Мне кажется, что концерт будет не так хорош, как предполагалось вначале. Впрочем, решайте сами. Е.»
Ариша, которая приняла записку и, разумеется, умела читать, терялась в неприятных догадках. Парень-посыльный ей откровенно не понравился, да и волнение барышни показалось каким-то… нездоровым, что ли?
«Но что ж я, ничтожная, поделать могу? – рассуждала Ариша, разогревая утюг. – Все в воле Божьей…»
В небольшой, пыльной, но, несмотря на это, уютной комнате пахло травяным бальзамом и кошками. Три пушистых сибирских красавца (или красавицы? – Софи не умела на взгляд определять пол кошек) сидели на старинном клавесине и смотрели на Софи непроницаемыми зелеными глазами. Их вид разом напомнил Софи о горничной Лизе и об Ефиме. «С чего бы это? – мимолетно удивилась Софи. – Вот уж у кого ничего общего меж собой нет!»
Арсений Владимирович сидел за столом и вооружившись огромной лупой, читал газету. Рядом в небольшом кресле примостился его верный и уже наследственный (Арсению Владимировичу служил еще его отец) слуга, денщик и, пожалуй что, друг – грузный неопрятный человек лет за пятьдесят. Последний занимался делом весьма необычным для мужчины – с помощью деревянного грибка ловко чинил шерстяной чулок, прохудившийся на пятке.
– О, барышня Софья Павловна! – прищурившись и признав, наконец, гостью, воскликнул Арсений Владимирович. – Премного рад. И удивлен, конечно. Желаете ли чаю, кофе, ликеру?… Прохор, ты оставь теперь чулок, приготовь там… Ну, ты сам знаешь… И варенье, варенье клубничное не забудь…
– Арсений Владимирович! – после положенных приветствий и справок о здоровье Софи сразу перешла к делу. – Я к вам за одолжением приехала.
– Да я уж понял, – усмехнулся старик. – Что не просто навестить, или вон спеть со мной дуэтом, – он кивнул в сторону клавесина. Все три кота согласно моргнули, словно соглашаясь со словами хозяина.
Музыкальность Арсения Владимировича была известна всей округе уже лет шестьдесят, а то и поболе. Играть он нынче уже не мог из-за артрита, но и сейчас иногда подпевал на вечерах. Его надтреснутый, но, впрочем, вполне приятный голос странной гармонией вливался в голоса молодежи, печально напоминая о наличии у подлунного мира множества граней и возрастов.
– Одолжите мне теперь немного денег, – попросила Софи. – Я скоро вам верну, не сомневайтесь. Мне просто срочная надобность открылась, а в Гостицы я… не хочу… Можете вы?
– Разумеется, одолжу, – кивнул Арсений Владимирович. – Прохор, открой шкатулку и дай барышне денег, сколько ей надо… Могу ли по старости лет спросить, или конфидент до того строгий…?
– Можете, Арсений Владимирович, конечно, можете, – быстро сказала Софи. – Тут и секрета никакого нету. Я хочу в оранжерее на Аптекарском острове ландышей купить…
– Ландышей, – словно пробуя слово на вкус, повторил Арсений Владимирович. – В конце марта… Да… Дело-то, видать, серьезное получилось, больших масштабов… – в голосе его не было и тени насмешки.
– Серьезнее некуда, – кивнула Софи. – Тут либо отступать надо, либо драться.
– Вы, конечно, выбрали – драться, – не спрашивая, сказал старичок.
– А вы? Вы что выбрали бы? – запальчиво воскликнула Софи. Отчего-то мнение Арсения Владимировича вдруг показалось ей крайне важным.
– Не знаю, милая. Теперь уж – не знаю. Но в двадцать лет… Никаких сомнений!
– Арсений Владимирович, голубчик! – Софи приняла деньги у Прохора и близко заглянула в водянисто-голубые, старческие глаза его хозяина. – Вот вам по-настоящему воевать пришлось…
– Довелось и это…
– И что ж? Что ж вы скажете о войне?
– Знаете… пожалуй что, снаряды свистят на ми-бемоль…
Софи вздрогнула и склонила голову.
– Спасибо! Спасибо вам. Я скоро еще приеду. Деньги привезу…
– Не торопитесь с этим, голубушка. Приезжайте так, запросто. А деньги… Что ж… В могилу с собой не возьмешь…
– Не надо, не надо, Арсений Владимирович, миленький! – Софи умоляюще сложила руки у груди, вспомнив Поликарпа Николаевича. – Если вы сейчас скажете, что долг вас не дождется, я, пожалуй, закричу… Не надо!
– Да как хотите, а только в естественном течении жизни никому укоризны нет… До встречи тогда, коли вам угодно… Я уж вижу, как вас торопыжка под спину толкает. В ваши годы и я все торопился…
– До встречи, миленький Арсений Владимирович! Я скоро приеду!
К началу концерта Софи опоздала. Огромный вышколенный слуга с лицом нибелунга помог ей раздеться, горничная в наколке проводила наверх, в залу. Ни один, ни другая не выразили ни малейшего удивления. На лестнице Софи задержалась перед портретом Николая. Безупречно правильные черты и полное отсутствие всякого выражения на лице. «Чувствовал ли он вообще что-нибудь человеческое? Или жил, повинуясь лишь чувству долга? Оттого и умер так рано?…» – Мимолетно пожалев неизвестного ей юношу, Софи вошла в зал.
Две скрипки, виолончель и флейта священнодействовали на небольшом возвышении, заменяющем сцену, повинуясь точным движениям гибких, чернявых людей. Элен, расслабившись (она уже уверила себя в том, что Софи не придет) и вытянув белую шею, внимала гладко льющимся звукам. Туманов сидел с краю, отдельно от всех, в полоборота к сцене, и по-своему обыкновению дремал. Ефима нигде не было видно. Скорее всего, он сидел в первом ряду, рядом с матерью, и его заслоняли от Софи замысловатые прически собравшихся дам.
Софи, мгновенно оценив обстановку и вытянувшись в струну, шагнула в залу. Первым и сначала единственным, кто ее заметил, был Туманов.
Он встал. Не заметить стоящего Туманова было решительно невозможно. На него оборачивались с изумлением и осуждением. Потом, проследив его взгляд, замечали Софи.
Элен Головнина, увидев подругу, ахнула и прижала пальцы к губам.
Софи была в черном (!) платье. Отделанном коричневым (!!) бархатом и коричневыми (!!!) же кружевами. На ней не было никаких украшений, кроме маленьких букетиков ландышей, приколотых к корсажу. В гладко причесанных волосах (Ариша превзошла себя, утягивая и приминая непокорные локоны), прямо над маленьким ухом тоже белели крохотные колокольчики. На этом странном фоне темно-серые глаза Софи и ее яркие губы просто пылали, а кожа казалась снежно-белой.
Все замерли. Сам наряд Софи Домогатской уже означал скандал, о котором можно рассказывать. Но что значит этот наряд?
От скрещения взглядов мужчины и женщины, казалось, сыпались на пол искры. Потом Туманов улыбнулся и прикрыл глаза. Это была именно та улыбка, которая всегда нравилась Софи – лукавая и понимающая.
От сцены к порогу залы быстро шел Ефим – высокий и ловкий.
– Софи! Вы все-таки решились… Как всегда неподражаемы! Пойдемте ж! – он предложил ей руку и быстро провел вперед, туда, где, развернувшись вместе со стулом, расширившимися глазами наблюдала за происходящим старая баронесса Шталь.
Софи приняла руку Ефима. Туманов остался стоять. На него по-прежнему оборачивались. Пожав плечами, он сел на место.
После окончания концерта вечер продолжился. На Софи смотрели странно, но Ефим и Элен практически не отходили от нее. Ефим приглашал ее на все танцы. Собравшимися это единодушно было признано неприличным. Туманов не танцевал, подпирал стену и улыбался. Никто не понимал, почему он не уходит. Баронесса говорила с ним. Те, кому удалось подслушать, передавали друг другу темы: поставка текстиля для нужд армии; запасы и добыча угля и его обязательная нехватка в случае любых серьезных военных действий; отмена податного налога на золотодобычу и возможные в связи с этим изменения в банковском деле.
Софи, несмотря на любовь к танцам и маршам, все время сбивалась с ритма. Ефим, уверенно вальсируя, шептал ей на ухо:
– Раз, два, три… Ты восхитительна, мистраль, и умна, и все делаешь совершенно верно… Раз, два, три…
Она не помнила, когда они перешли на ты, но это казалось правильным. Сам Ефим был бледен, как замерзший под забором покойник, Софи заметила это и пожалела молодого барона: «Ему-то за что все это достается?»
Все это время Софи репетировала про себя, что она скажет, если Туманов подойдет к ней и заговорит. Туманов улыбался издали. Внезапно Элен, преодолевая обморочную дурноту и змеиное шипение Василия, подошла к Михаилу и протянула ему руку. Туманов прижался губами к запястью, пряча лицо.
– Посмотрите на меня, – прошептала Элен. Туманов выпрямился и сверху вниз взглянул на молодую женщину. – Боже мой! – Элен заглянула в его глаза и не нашла слов. – Боже мой! – повторила она и, путаясь в юбке, поспешно отошла.
– Какого черта?! – злобно спросила Софи, когда подруга вернулась в свой круг.
Элен потрясла головой, словно отгоняя овода.
– Я хотела… Но то невозможно…
Именно в этот миг, словно отвечая на ее слова, к Туманову через весь зал бодро промаршировала Кэти.
– Господи! – простонала Софи. – Только ее-то тут и не хватало!
– Так не принято, но мне это все равно, – сказала Кэти Туманову. – Что ж вы стоите? Пойдемте со мной танцевать.
– Я этих танцев не танцую… – Туманов с удивлением и интересом проследил, как глаз Кэти, только что глядевший прямо на него, съехал почти к носу. – Простите… Что ж, я вас этим отказом очень… скандализировал?
– Нет. Не то, – ответила Кэти. – Меня скандализировать нельзя. Я сама так неуклюжа, что все невпопад делаю. Кому ж надо? Не мое здесь. И я сама… не тутошняя.
– А где ж ваше? Вы знаете?
Кэти с огромным из-за разъезжающихся глаз трудом заглянула в лицо Туманова и увидела, что тому и вправду интересно.
– Знаю, конечно. Я б хотела, как у графа Толстого описано – в деревне жить, и хозяйство вести. НО не там, где он про женщин писал, они у него все уродки слабоумные или уж нервические сверх меры, я имею в виду – мужская часть…
– То есть вы хотели бы вести хозяйство, исполняя мужские обязанности? – уточнил Туманов.
– Да. А что ж вы думаете? – с вызовом сказала Кэти. – Я журналы выписываю, читала много, все передовые методы знаю. Пробовала на практике кое-что, даже сама статью одну написала. О прогрессивном севообороте. Ее в «Пахаре» опубликовали.
– Это важно, – кивнул Туманов, а Кэти снова подозрительно поглядела ему в лицо.
– Я крестьянского труда не знаю, – добавил Михаил. – Но логика подсказывает, что от правильного севооборота весь урожай зависит.
– Совершенно верно, – с облегчением кивнула Кэти. – Даже странно, что вы понимаете.
– Я другого не понял. Прежде. Быть в центре скандала – лестно?
– Если не от собственной неуклюжести, как у меня, а от внимания других, – подумав, сказала Кэти. – То, пожалуй, да. Это в обществе показатель того, что тебя замечают… Мне мама говорила: «Ты, Кэти, всюду суешься, но ведь все не впрок. Хоть бы один настоящий скандал сделала, может, и на тебя бы кто внимание обратил. А так – нелепость одна…» ВЫ это понимаете?
– Пожалуй, да, – медленно произнес Туманов. В этот миг оркестр заиграл новый танец. – И я вам, пожалуй, тут помочь могу.
Прежде, чем Кэти успела что-то ответить или понять, Туманов подхватил девушку на руки и вошел с ней в круг танцующих, вполне ритмически исполняя потребные движения. Несколько пар остановились от неожиданности, прочие во все глаза смотрели на странную пару. У стен вовсю перешептывались.
– Так? – шепотом спросил Туманов, склоняясь к Кэти.
– Пожалуй, так, – тоненько прошептала она в ответ. – Но вам в тягость…
– Да вы не весите ничего, – улыбнулся Туманов. – Должно, воздухом питаетесь, как приличной барышне и положено…
– Я ем много и быстро, и больше мясо, как хищник какой, – прошептала Кэти. – Но все не впрок… Все же вы… поставьте меня на место, пожалуйста.
– Сейчас, сейчас, – усмехнулся Туманов. – Пусть уж все поглядят хорошенько и запомнят…
– Гляди, – усмехнувшись, сказала Софи Элен. – Кажется, нашей Кэти вполне удалось то, что ты полагала невозможным.
– Два идиота! – прошипел рядом Василий Головнин. – Кэти просто дура, а он… юродствует в своем стиле…
– А по-моему – очень мило! – заявила Софи, отворачиваясь. – Может, и Кэти кто теперь заметит. Она же милая, в сущности, девушка… И оригинальных взглядов.
Ефим, стоящий возле Софи, промолчал, хотя Головнин взглядом явно призывал его высказаться.
Когда Туманов наконец покинул особняк баронессы Шталь, Софи поняла, что, по-видимому, ощущает кувшин, из которого вылили воду и осушили стенки и дно. Казалось, сил у нее не осталось даже на то, чтобы спуститься вниз и сесть в предоставленную Ефимом карету.