– София Павловна! Как вы здесь?

– Я к вам, Константин, говорить пришла. Впустите ли?

– Вы одна? Это…

– Я нынче настолько не комильфо, что все это значения уже не имеет… Так мне можно войти? Или вам меня принять невместно?

– Глупости вы говорите. Проходите сюда, в кабинет.

Кабинет Константина Ряжского был обставлен просто, почти по-спартански. Настоящее богатство стояло на полках – книги. Кроме трудов по государственному устройству, истории и политике, неожиданно для Софи – алхимические трактаты, труды средневековых мистиков, нынешние книги по той же тематике… вот, знакомое, на немецком – «Определение животного магнетизма и его влияние…»

– Константин, вы разве мистикой увлекаетесь? Никогда бы не подумала…

– Мистикой – нет. А вот алхимия, и другие науки, раздвигающие горизонты познания… Отчего нет? Мир полон тайн, которые предстоит открыть силами науки. Подлинно просвещенному человеку невместно чураться любых следов, ведущих к этим тайнам. Или я, по-вашему, не прав?

– Да нет, если вдуматься, пожалуй, что и правы, – сказала Софи. – Я просто как-то об этом не думала…

– А о чем же вы думали? – учтиво поинтересовался Ряжский. – Я, право, преизрядно удивлен вашим визитом. Я полагал, что счастливо воссоединившись со своим прежним избранником, вы полностью оставили меня своим попечением…

Речь Ряжского балансировала между намеком и прямым оскорблением. Софи туго намотала на палец локон и закусила губу. Она не даст Константину вывести ее из себя. Не за этим она сюда пришла.

– Я, господин Ряжский, пришла у вас доподлинно и без посредников узнать, зачем вы мешаетесь в дела Туманова, расстраиваете его сделки и прочее. Чем он вам так досадил и чего вы теперь добиваетесь? И уж не во мне ли все дело?

– Я? Мешаюсь в дела Туманова? – Константин казался искренне и сильно изумленным. – Из-за вас?! – он захохотал, впрочем, слегка принужденно. – Да что вы о себе вообразили, милая, глупая Софи?! Знайте же: мне нет ни до вас, ни до Туманова никакого дела!.. И, право, у меня столько накопилось дел, и все срочные…

Софи поняла, что ее попросту выставляют за дверь.

– Да, я ошиблась, – согласилась она. – Во мне дело быть не может, так как началось тогда, когда вы меня и не знали вовсе. Но что вы скажете насчет того, что осенью меня похитили, и мною пытались Туманова шантажировать?

– Какие страсти! И как вам, скажите на милость, везет на приключения, милая барышня! Но при чем же тут я?

– При том, что меня держали в вашем имении, возле деревни Турьево. Есть у вас там дом?

– Есть, – совершенно ошеломленно проговорил Константин. – Но… но это какая-то ошибка! ВЫ это не из своих романов взяли?

– Там есть большая квадратная комната без окон, но с мебелью, – безжалостно сказала Софи. – И другая, со ставнями и вот с таким рисунком на двери, – Софи достала блокнот и быстро набросала запомнившийся узор. – А у ванной три лапы львиные, а одна – сломана, и припаяна простая железная колобашка…

– Господи! – прошептал Константин. – Все точно! Но… как же это?! Почему? Я там почти не бываю, даже вспомнить не в силах, когда в последний раз… Кажется, год назад… Или больше?

– Не знаю, не знаю, – презрительно приподняв бровь, сказала Софи. – Это я должна у вас спросить…

– Но отчего же вы раньше не сказали мне? Когда мы с вами чуть не через день встречались…

– Я тогда не знала, что это ваш дом. Узнала только теперь и сразу…

– Так, – Константин победил собственную оторопь и снова стал серьезным и сосредоточенным, каким Софи и привыкла его видеть. – Садитесь теперь сюда. Вы не голодны? Тогда сейчас Марфа чаю принесет. И расскажите мне сейчас по порядку все, что вы знаете. Кто вас похитил? Когда? Как вы выбрались? Чего хотели от Туманова? И что там теперь с ним происходит?

– Расскажу, – кивнула Софи. – Только я мало знаю. Я думала, вы мне сами расскажете…

– Как я вас похитил? – усмехнулся Ряжский. – Вот образец женской логики, полученный, заметьте, от одного из самых разумных экземпляров… А еще толкуют о равноправии. Впрочем, говорите теперь…

Вдвоем находили веселье и развлечение в вещах самых парадоксальных. Например, гуляли по Александро-Невскому кладбищу и читали эпитафии.

– Гляди, гляди! – радовался Туманов. – «Кого родил, тот сей и соорудил». Это, стало быть, сын его, покойника. Ну лучше не скажешь, ей-богу!

– Нет, а ты сюда посмотри! – звала Софи. – Тут иерей Андрей лежит. И ему надпись:

– А это, точно, купчина. Вроде меня, из грязи в люди вышел, а мысль свою выражать так и не научился. Но написал сам. Гляди:

«Здесь лежит, любезные мои дети, мать ваша. Живите дружелюбно, притом помните и то, что Ириной звали ее, в супружестве была за петербургским купцом Василием Крапивиным 44 года 10 месяцев и 16 дней, к несказанной моей и вашей печали, разлучилась с нами…»

– Долго они жили… – задумчиво промолвила Софи. – Может быть, были счастливы? Хочется верить… А вот гляди, еще чище того! Генерал-майорша Екатерина Алексеева:

– Ха-ха-ха! Свидетель невинности генерал-майорши!

Посетители кладбища неодобрительно поглядывали на неуместно веселящуюся парочку, но огромная, медвежеподобная фигура Туманова гасила все возникающие намерения о прочтении внушения и прочем подобном.

После посетили Лавру, не проявив любопытства к святыням, но внимательно осмотрев: трость Петра 1; трость янтарную Екатерины П; маршальский жезл Петра 1; кровать Петра 1; серебряный крест, найденный на Куликовом поле. Почему все это хранится в Лавре, ни Софи, ни Туманов так и не поняли.

Глядели, как после зимы снова наводится плашкоутный Троицкий мост – от Мраморного дворца до Петропавловской крепости. Зимовали эти мосты вдоль набережных. Когда проходил лед, три буксирных парохода брали мост целиком и, фырча и кашляя от натуги, разворачивали его поперек течения. На каждом из многочисленных понтонов сидели матросы, которые при установке моста на место должны были все одновременно отдать якоря и установленными на понтонах воротами выбрать слабину канатов. Это слаженное действо, проходящее под вой буксиров, крики толпы зевак и уханье матросов, чем-то напоминало Софи большую сцену из оперы.

По черной лестнице игорного дома тащили огромный глобус, похожий на убитого зверя.

– Что это, Мишка?

– Земля-матушка. В Гостином дворе купил. Не признала, что ли? Когда кончится вся эта петрушка, поедем путешествовать.

– В Венецию.

– В Венецию.

– К пирамидам Египетским, к их звериным богам?

– Туда тоже.

– А в Северо-Американские штаты?

– Коли хочешь, и туда поедем.

– Ты познакомишь меня со своими приятелями, ковбоями? Не могли же они все погибнуть в драках в салуне?

– Разумеется, нет. Многие из них собирались жить долго. Думаю, сейчас некоторые из них разбогатели и сами нанимают ковбоев… Конечно, я сведу тебя с ними. Мы пропустим по стаканчику в салуне, вспомним старые добрые времена, выпьем за упокой мятежной души Тнапи…

– А потом мы поедем к индейцам… Там еще остались настоящие индейцы, Мишка?

– Конечно, остались. Сиу, семинолы…

– И я увижу настоящего Чингачгука Большого Змея, как у Фенимора Купера. Он будет высокий, смуглый, невозмутимый, с трубкой мира в зубах…

– Ты моментально влюбишься в него и убежишь с ним с прерию. Будешь жить, как настоящая скво, жарить мясо на костре, выделывать шкуры…

– А ты с горя снова пойдешь в ковбои, но мигом разбогатеешь, станешь крупным скотопромышленником и обманом скупишь на корню земли несчастных индейцев вместе с моим Чингачгуком…

– Точно! Именно так я и сделаю! И верну тебя назад, потому что Чингачгук, потеряв земли предков, помрет от тоски, а тебе все – трын-трава!

– А я притворюсь, что снова стала твоей, а сама выберу момент и зарежу тебя в постели острым кинжалом, чтобы отомстить за моего Чингачгука! Это будет славная месть, и гордый Чингачгук возрадуется на Полях Верхней Охоты!

– Боже мой! До чего ж ты, оказывается, кровожадна!

– Да, я такая!

– Иди сюда! Пока ты меня еще не зарезала, я хочу…

– Мишка, ты сошел с ума! Сейчас день, и сюда в любую минуту Федор может войти, и Иннокентий Порфирьевич… Мишка-а!

– Я им войду… Я им всем так войду… Они у меня вообще больше никогда никуда войти не смогут… Со-онька!

Все их игры и развлечения были напоены какой-то судорожной лихорадочностью, словно оба знали, что вот-вот предстоит расстаться. О том почти не говорили, скрывая тревогу друг от друга. Иногда, впрочем, прорывалось.

– Сонька, но это же глупость немеряная, что мы так живем. У меня 20 000 дохода, а у тебя – 20 рублей. И ты мне не позволяешь…

– Ты опять хочешь меня купить?! Тебе моя независимость поперек горла? Я так и знала…

– Подожди! Да не заводись ты! Ну можно же как-то сделать, чтобы и гордость твою треклятую не ранить, и я чтоб дураком себя не чувствовал… Позволь мне хоть на будущее тебя обеспечить. Деньги в банк положить на твое имя… Не захочешь, не будешь их трогать…

– На будущее? А ты сам куда же собрался?

– Да никуда. Просто… Ну вот напьюсь пьян и замерзну под забором…

– Зима, однако, кончилась уже. Весна, Мишка! Ты приметил? Трудно теперь замерзнуть…

– Да еще чего! Долго ли умеючи?! Я – человек ненадежный, вот в чем петрушка…

– Мне никаких надежд от тебя не надо… И денег… Только тебя самого…

– Сонька, ты меня с ума сводишь. Я и так-то не шибко… а подле тебя и вовсе дураком делаюсь…

– Это, что у нас, про это потом рассказывают, но это смертью кончается. Я такое видала раньше. Со стороны. Ты, Мишка, знаешь?

– Знаю, пускай! Или ты иначе чувствуешь? Тогда – беги сейчас, я держать не стану. Выть буду, зубами себе руку отгрызу или вон скопцом стану, коли совсем невмоготу, но не буду держать.

– Как странно. Я учила детей, ты делал свои дела, все было спокойно, прохладно и понятно. Мы могли бы… Ты мог бы еще мануфактур прикупить, или на бирже… Я собирала бы материал, писала романы, и тоже довольна… Но вот… И самое смешное, что я теперь ни о чем не жалею…

– Я тоже, Сонька, я тоже, только я говорить о таком не могу…

– Я вспоминаю иногда, помнишь, ты рассказывал мне про драгоценный камень – Глаз Бури…

– Да! При чем тут?… – Туманов ощутимо вздрогнул. – К нам с тобой…

– Мы как будто сейчас находимся в нем…

– В ком? В камне?

– Да нет же, глупый! В глазе настоящей бури. Ты говорил: тишина, покой, мгновенная передышка, а вокруг – гроза, ураган, угроза кораблю и жизни матросов… И нельзя там остаться…

Туманов помолчал. Прижал Софи к себе и зарылся лицом в ее волосы. Потом выговорил с трудом.

– Это верно, но… Софья, если бы ты знала, как мне жаль…

– Ненавижу.

– О ком ты, милая?

– Что?.. – Грушенька вздрогнула. Она никак не думала, что слово сорвется вслух. А ну как он догадается? Тогда уж точно, всю любовь ветром сдует! Она пробормотала что-то неразборчиво, стремительно обняла Гришу, прижалась, торопливо начала целовать, не глядя, куда – будто бы неумело, так ему больше всего нравилось.

– Ну, что ты, что ты, глупая! Снова дрожишь вся. Чего боишься?

– Боюсь, что это все кончится! – выговорила она, и впрямь едва справляясь с нервной трясучкой. – Вот так: моргну, и ничего нет! Не бывает, чтобы так хорошо! Понимаешь?!

– Господи, Грушенька. Ты… как Эолова арфа, – он засмеялся было, потом начал рассказывать – бессвязно, прерываясь на лихорадочные ласки, – в Пятигорске… мы непременно поедем с тобой… на горе Машук – беседка, и там… что-то такое, чуть ветерок – тут же отзывается, звенит… даже если самый слабый… да у Лермонтова об этом… помнишь? Вот так и ты…

Сам ты арфа, с отчаянной, болезненной нежностью подумала Грушенька. Тебя беречь надо, а она… Ведь скажет, скажет, вот-вот скажет!

Одного она не могла понять: как это Софи до сих пор еще не сказала? С какой такой щедрости подарила ей это неслыханное счастье: день за днем, неделю за неделей?!

Они встречались почти каждый день. Обедали в той самой студенческой столовой или шли в кофейню; впрочем, на кофейню у Гриши не всегда доставало денег, и Грушенька очень убедительно доказывала, что в столовой ей больше нравится. Бродили по городу – часами, над темной водой каналов, мимо совсем не парадных облупленных стен с редкими слепыми окошками. Гриша останавливался и, глядя в серое небо над крышами, призывал ее почувствовать:

– Вот, он, город – сам по себе… чувствуешь, да? И, кажется, в нас не нуждается. Если б мы вдруг исчезли, он жил бы точно так же: эти камни, вода, туман… вон тот пес в подворотне. Да, пес – он, приглядись-ка к нему: он знает!..

От таких его слов Грушеньке становилось жутко, и кружилась голова, и казалось: тощий черный пес и впрямь что-то эдакое знает, и вот-вот сверху, с карнизов, спустятся, трепеща на ветру, светящиеся лиловатые призраки… Точно, те, что живут, здесь не хозяева, думала она, хозяева – те, кто здесь умер! И мы с Гришей умрем и будем вот так же… Тут ее охватывал такой страх, что спасение было одно: немедленно начать с Гришей целоваться. Действовало сие средство, надо сказать, великолепно.

А еще были ночи… как та, первая: тайком, мимо двери спящей квартирной хозяйки, и потом тоже – на цыпочках, вполголоса, осторожный звон серебряных подстаканников, сдавленный смех, торопливые глотки обжигающего чая, Гришины шалые глаза, шуточки, которые он, сходя с ума от волнения, вдруг начинал выдавать в самый ответственный момент, и она, обессиленно цепляясь за него, всхлипывала от хохота, совсем позабыв о том, что смеяться надо тихо! Впрочем, Анну Арсеньевну они ни разу не разбудили. Старушка была отменно глуховата, благодаря чему и не подозревала, как проводит ночное время ее постоялец.

Жалко, что таких ночей за все время было немного – всего семь. Графиня, понимаете ли, страдала бессонницей и требовала, чтобы компаньонка до утра сидела при ее особе. Гришино негодование Грушенька гасила жалобными рассказами о больной старухе, которая хоть и самодурша, а совсем беспомощна, и если не она, Грушенька, – кто ей поможет?

Ведь и впрямь: попробуй, откажись от клиентов – Прасковья Тарасовна, даром, что мягка, будто булка с изюмом, а мигом доложит хозяину. Или не станет и докладывать, сама выгонит. Плачь потом, объясняй господину Туманову: я, мол, не просто так, я родного брата вашей полюбовницы ублажала!

Ублажить-то Гришу было легко, до того легко… Она у него была, честно сказать, почти что первая. А он… Большинство ее клиентов – да что там, почитай, все! – были в постельных делах в сто раз его искуснее. Многие умели не только себе, но и девушке приятно сделать. Один так и выразился: служба у тебя такая, так хоть получи от нее удовольствие. Она и получала. Хотя, если опять же по-честному, вполне могла бы вовсе без этого удовольствия обойтись.

А Гриша… С ним все было по-другому, совсем по-другому! Это как если обливаешь себя духами, самыми что ни на есть французскими, а потом вдруг выйдешь в палисадник да глотнешь чистого воздуха. Иногда, лежа рядом с ним, спящим, и слушая мерный шорох часов на стене, поскрипыванье старой мебели, уютную возню домового в углу, – разумеется, здесь есть домовой, уверял Гриша, как же без него, очень воспитанный тихий домовой! – Грушенька начинала почти верить в то, что она и на самом деле – графинина компаньонка, что все у нее с Гришей в первый раз, и что они скоро поженятся.

Однажды ей приснился сон: будто она – в Луге, еще совсем маленькая девчонка, лет шести, наверно. Во дворе возле их дома сосна росла, здоровая, как мачта. И вот будто она на эту сосну взобралась, по стволу – и на ветку, и идет по этой ветке. А ветка – длинная и к концу все тоньше и тоньше, а Грушенька все идет по ней да идет. Ужас ее берет, а куда денешься? Назад уже не свернуть! Внизу кто-то кричит… и ветер ветку качает…

Каждый день с Гришей – шаг вперед по этой ветке. Сегодня – пронесло, не рухнула. И сама цела, и он. А завтра?..

С самого начала, с прихожей Софи поразили запахи. Она никогда не отличалась ни особо развитым, ни особо тонким обонянием, но здесь… Эти запахи были совершенно ни на что не похожи. Не то, чтоб в свете не пользовались парфюмерией, наоборот – духи были в моде, выдыхались они (в противу современным) очень быстро, и чтоб в конце вечера еще пахнуть, в начале дамы буквально заливали за корсаж духи и душистую воду. Не отставали порой и мужчины. Но все встречающиеся запахи были узнаваемыми – цветочными или уж растительными в целом. Здесь же, в таинственном заведении Анны Сергеевны, тонко, но сильно, до щекотки в ноздрях, пахло чем-то совсем незнакомым и загадочным.

Добродушный, глупый на вид детина на входе осмотрел Софи, ковыряясь пальцем в обширном носу, и выказал слабую степень удивления, не сумев сразу ее разгадать. Потом нерешительно сообщил, что заведению служащие теперь не требуются, и потому беспокойство ее напрасно.

Софи вполне доброжелательно уверила его (разумеется, она почувствовала себя оскорбленной гнусным предположением, но ссориться здесь с кем бы то ни было не входило в ее планы), что она вовсе не пришла наниматься на работу, а хотела бы повидать хозяйку, Анну Сергеевну.

– Анна Сергеевна не принимает, а заведение у нас приличное, и высшего класса – полный конфидент. Ничего о посетителях узнать невозможно, – тут же заявил детина, и лукаво подмигнул, видимо, классифицировав Софи, как обиженную супругу или подружку кого-то из завсегдатаев.

Софи терпеливо объяснила ему, что она не разыскивает никого, кроме самой хозяйки, до которой у нее важное дело.

– Ну что ж, попробуем, – вздохнул детина с видом человека, против воли берущегося за безнадежное мероприятие. – А только…

Спустя минут десять молчаливая серьезная девушка в аккуратном переднике и наколке (в облике ее не было совершенно ничего восточного), провела Софи наверх, по всей видимости, в апартаменты хозяйки.

В встречавшейся по пути и в самих комнатах Саджун роскоши (Софи вынуждена была это признать) не было абсолютно ничего вульгарного. Напротив, все предметы обстановки, ткани и украшения казались старинными, дорогими и совершенно подлинными. Возможно, все они были куплены из частных коллекций и на распродажах китайских и индийских товаров, которые устраивались, когда в петербургский порт изредка приходили корабли с Востока (основная торговля велась по суше, и львиную ее долю составлял чай).

Анна Сергеевна принимала в халате, который был удивительно роскошен и смотрелся на ней парадным одеянием. Весь пол комнаты был застелен голубым с бирюзой персидским ковром с глубоким ворсом, в котором утопала нога. Хозяйка была босиком. Прежде, чем она окончательно уселась то ли на низкой софе, то ли на высоких подушках, подобрав под себя смуглые ноги, Софи успела заметить серебряные колечки на пальчиках ее маленьких ступней и золотую цепочку с колокольчиком на лодыжке. И то, и другое необычное украшение показались ей очень милыми.

– Здравствуйте, Анна Сергеевна!

– Мне доложили об вас, Софья Павловна. Признаюсь, принимать не хотела, но… любопытно было взглянуть, – гортанно, но совершенно чисто по-русски сказала Саджун. – Как говорят в России, «любопытство сгубило кошку». Чему ж обязана честью?

– И как я вам показалась, любезная Анна Сергеевна? – осведомилась Софи, мигом ухватившись за произнесенную хозяйкой фразу.

– Ого! – усмехнулась Саджун. – Вам вправду интересно?

– Разумеется! Иначе я б и спрашивать не стала.

– Вы, пожалуй, красивы, но не в моем вкусе, если вы спрашивали об этом. Сложно было б ожидать совпадения, вы согласны? Если же глядеть вглубь, то… У вас в глазах то же бесстрашие обреченных, которое я уж много раз видала у западных людей… и у Михаэля. Вы, полагаю, в бога вашего не веруете?

– Полагаю, что нет.

– Вот, видимо, поэтому. У вас все здесь, по эту сторону, и каждая минута безвозвратна, к тому же зачастую не связана с другими. Несколько раз я слышала от русских, англичан и французов удивительную фразу, которая переводится практически одинаково. Вот она: «сделав то-то и то-то, я начинаю жизнь заново, с чистого листа…» Каково?

– Что ж в этом странного? – не поняла Софи.

– Глядите, – Саджун подняла глиняный светильник прихотливой формы, который мерцал в ее руке розоватым, приятным для глаз светом. – Вот человек. Привяжите к нему сто, тысячу, сто тысяч тонких веревочек. Пусть это будет комната, где он родился, его первый враг, лошадка, на которой он ездил в детстве, штаны, которые он сносил, пирожок, украденный в юности из кондитерской… Теперь несите его к выходу на улицу. Что будет?

– Веревочки потащатся следом, – разгадав метафору, сказала Софи.

– Именно, – удовлетворенно кивнула Саджун. – Какой «чистый лист»?! Мы тащим за собой груз наших свершений и ошибок в течении многих жизней. А вам хотелось бы избавляться от них едва ли не по понедельникам…

– Значит… По-вашему выходит, что Туманов… Михаэль, как вы его называете, никогда не сможет быть счастлив, и ту поганую веревочку, которую он с собой из детства тащит, никак отвязать нельзя? Я вам не верю!

– И правильно делаете, – неожиданно согласилась Софи. – Я думаю, что отсутствие смирения – сильная сторона западных людей. Она помогает им побеждать здесь, сейчас… Потом все равно вступает в действие закон дхармы, ибо перед ним все равны, но… победа-то уже одержана…

– И что ж? – теоретические рассуждения Анны Сергеевны были для Софи не слишком интересны. К тому же Софи уже утратила свою первоначальную напряженность, расслабилась, перестала бояться и ревновать. Даже раздражающий поначалу запах казался ей теперь вполне приятным.

Причина всего этого была до чрезвычайности проста – Саджун показалась двадцатидвухлетней Софи ужасно старой. Нет, эта дородная женщина с большими раскосыми глазами, высокой шеей и маленькой головой, которую венчала замысловатая прическа, была по-своему мила и даже привлекательна. Но – стара, безнадежно стара для… Ну в самом деле, как можно думать о таком в ее годах! Она, безусловно, и не думает. И Михаил, соответственно, тоже. А то, что было промеж них тогда, когда Софи изучала свою первую азбуку… Что ж, это было так давно, что уже почти и неправда…

– А то, что вы можете попробовать теперь… Я когда-то сделала все, что было в моих силах…

– Спасибо вам, я знаю, что вы его спасли тогда, – совершенно не осознавая своей безжалостности, заявила Софи. – Он мне рассказывал… Но теперь? Вы с ним дружны, и я к вам пришла… Может быть, вы лучше знаете, что происходит? И что сделать можно?… Не сомневайтесь, я, хоть и молода, но думать и действовать умею… – каждым словом раня сидящую перед ней женщину, Софи этого вовсе не замечала. – Дуня, это моя подруга, математик, сказала, что нужно Михаила на плоскость прописать, тогда ему и хорошо станет… Мне пока сведений не достает…

– Боюсь, что я мало чем смогу вам помочь, – покачала головой Анна Сергеевна. – Михаэль не слишком-то делится со мной… Особенно, когда речь идет о трудностях и неудачах… Скорее, он старается представить все в лучшем свете…

– Да, это я понимаю, – кивнула Софи. – Но все же… Может, вы знаете что-то из его детства, юности… такое, о чем он не рассказывал мне… Я разговаривала с его приятелем, Иосифом Нелетягой, тот как бы проводит для Михаила род расследования… И вы знаете, – Софи всплеснула руками. – Он тоже говорил про ниточки! Смешное совпадение, правда? Только Иосиф сказал, что ниточки у этого дела тянутся из далекого прошлого… Это вроде вашей кармы, да? Она все сидела себе, сидела, а потом ка-ак начнет действовать…

– Ох, Софья Павловна, Софья Павловна… – вздохнула Саджун. – Со свиным рылом, да в калашный ряд… Не сердитесь. Я люблю русские пословицы, но иногда использую их не совсем… сообразно? Что ж вам сказать? Про детство Михаэля я знаю не больше вашего. Разве что то, что женщина, которая подобрала его младенцем, умерла от чахотки, когда он был еще совсем мал. Он не называл мне даже ее имени, возможно, сам не помнит его…

– А кто она была? Где жила? С кем общалась?

– Не знаю, ничего не знаю…

– Ладно, пускай… А что же теперь? Он вам совсем ничего не говорил?…

– Это может быть связано с давней историей… Но все же менее давней, чем рождение Михаила… Эту связь называли когда-то Глазом Бури…

– Сапфир? Ага! И здесь он! – воскликнула Софи.

– А где еще? – живо заинтересовалась Саджун. – Вы знаете?

– Я так и думала, что это с вами связано, – не отвечая, задумчиво пробормотала Софи. – Восток, Будда… Кто ж еще? Вокруг драгоценных камней вечно случаются всякие загадочные и даже кровавые истории, я читала в романах… Скажите, Анна Сергеевна, а вы уверены в том, что камень действительно вернулся домой?

– Уверена абсолютно, в том-то и дело! И с тех пор находится на своем месте. Брат тогда прислал мне письмо. Оно до сих пор хранится у меня, а Тат Нюн стал монахом и живет при храме. Камень, шестнадцать лет назад вернувшийся в Бирму, просто не может быть причиной сегодняшних событий…

– Ну, кто-то же мог и не поверить в то, что он вернулся… Я, кажется, даже знаю одну такую… Ладно! Спасибо вам, Анна Сергеевна, за то, что не прогнали меня… Хотя вполне бы могли… – Софи встала и потянулась, распрямляя затекшие от непривычных сидений ноги и спину. – У вас здесь все крайне необычно и… мило… Светильники очень красивые…

– Я рада, что вам нравится, – с едва заметной усмешкой произнесла Саджун. – А что, милая Софья Павловна, Михаэль, он?…

Софи, медленно фланирующая по комнате, остановилась и обернулась, ожидая продолжения вопроса.

– Нет, ничего, пустое… – Анна Сергеевна повела полной рукой.

– Ну как знаете… – начала Софи и вдруг замерла на стойке, как охотничья собака, увидевшая совершенно неожиданную в это время года и в этом месте дичь. – Анна Сергеевна! Откуда у вас – это?

Саджун проследила за взглядом гостьи и улыбнулась. На низеньком столике в причудливой рамке стоял небольшой портрет, выполненный, по всей видимости, на эмали.

– ВЫ заметили. Это Михаэль в молодости, в ваших примерно годах, в то время, когда мы… Впрочем, это теперь неважно… Красавчик он был, не правда ль? Хотя, конечно, художник уж и тогда ему немного польстил… С тех пор многое изменилось. Удивительно, что вы вообще узнали. Я сама иногда гляжу и не могу объединить…

– Да… конечно… – пробормотала Софи, пятясь и не в силах оторвать взор от изящной миниатюры. – Я, пожалуй… прощайте…

– Может быть, чаю? – светски предложила Анна Сергеевна, при том было очевидно, что она очень рассчитывает на отказ.

– Спасибо, не надо беспокоиться. Я теперь пойду, – полностью оправдала ожидания хозяйки Софи.

– Что ж… Прощайте. И… не обижайте моего Михаэля. Ведь он, в сущности, так и не сумел стать до конца взрослым…

– Разумеется! Именно так! – горячо подтвердила Софи, и Саджун взглянула на нее с удивлением. Похоже, гостья вовсе не услышала ее последних слов. Анна Сергеевна вздохнула и пожала плечами…

К выходу из заведения Софи шла, уже абсолютно не замечая окружающей ее обстановки, невпопад ответила на вопрос горничной в передничке и что-то уж вовсе нелепое сказала детине на входе, от чего он осклабился и застыл, едва не пуская слюни. Опомнилась лишь тогда, когда буквально грудь в грудь налетела на мужчину, как раз входившего в заведение с улицы.

Покачнувшись, Софи удержалась-таки за косяк, порвав при этом перчатку. Мужчину, послужившего причиной, она бы в своем нынешнем состоянии не заметила и не вспомнила потом никогда, коли б не его странное поведение. Узрев Софи и попросту столкнувшись с ней, он даже не попытался поддержать ее и извиниться. Сначала он вроде бы хотел прошмыгнуть мимо нее внутрь, потом развернулся, как бы вознамерившись убежать прочь, а после и вовсе застыл в непонятном столбняке, как злоумышленник, внезапно застигнутый полицией на месте преступления.

Понятно, что столь необычные маневры привлекли-таки внимание девушки. Она вгляделась в облик и лицо мужчины и ахнула.

– Василий Головнин! Что это вы здесь делаете?!

– Я… Я… – забормотал Головнин. – Я здесь… случайно… шел мимо… А что здесь?

– Случайно?! – язвительно переспросила Софи.

В это время детина-щвейцар решил придти на помощь Головнину и сделал это решительно невпопад.

– Василий Александрович, уважаемый, проходите, проходите сюда скорее! Вас уж заждались! А барышня уже уходит! Уходит!

Василий побледнел и ожег идиота ненавидящим взглядом. Не более доброжелательства досталось и Софи. Впрочем, под давлением очевидных обстоятельств лицо Головнина вскоре изменилось и приобрело умильно-заговорщицкое выражение. Он придержал Софи за локоть (она попыталась стряхнуть его руку, но Василий был цепок), и отвел в сторону.

– Софи, я думаю, мы можем поговорить с тобой, как современные цивилизованные люди…

– О чем это? О том, как ты обманываешь Элен?!

– Софи! Софи! Умоляю тебя, умерь свой пыл! О каком обмане мы говорим? Я люблю и уважаю Элен, мою дорогую и единственную супругу, мать моих детей…

– Ох, Васечка, ну что же ты, оказывается, за негодяй! – с какой-то даже ноткой восхищения в голосе прошептала изумленная Софи. – Говорить мне такое на этом пороге…

– Софи! – с пафосом продолжал Василий, словно не услышав ее слов. – Элен, безусловно, – ангел, ангел во плоти, посланный мне в супруги Провидением… совершенно, совершенно незаслуженно посланный, я это, увы, очень понимаю… Ты ведь не будешь отрицать?…

Из контекста Софи не поняла, что именно она могла бы оспорить: небесное происхождение Элен или мезальянс ангела и Васечки Головнина, но решила на всякий случай дослушать до конца.

– Разумеется не будешь! – с той же экзальтацией в тоне воскликнул Головнин. – И ты, именно ты, сумеешь меня понять! Твоя судьба – это ведь тоже конфликт между земным и небесным. Я так рад, что мы с тобой повстречались!..

– Васечка, по-моему, ты заговариваешься! – пробормотала Софи и помахала растопыренными пальцами перед носом Головнина. – Ты не в коллегии, и не речь держишь… Перестань, однако, врать и скажи толком, пока я тебя слушать согласна.

Вняв ее словам, Головнин слегка умерил свой пыл и заговорил вполне по-деловому.

– Ты тоже делала выбор, Софи. Значит, способна меня понять. Я – живой человек, кроме души, у меня есть и плоть… Жить с ангелом это, порою, такое испытание…

– Лицемер и мерзавец! – припечатала Софи. – Плоть у него, видите ли! Уж если тебе Элен нехороша! Да другую такую красавицу поискать!

– Не в этом дело, вовсе не в этом дело! Ты не хочешь понять! – буквально закричал Василий.

Детина швейцар вытянул шею, явно стараясь разобрать суть разногласий. Неужели строптивая и странноватая барышня прежде соврала ему и повстречала-таки своего неверного супруга прямо у ворот заведения?! Какой конфуз!

– Софи! – продолжал умолять между тем Головнин. – Услышь меня. Элен холодна, как любой из небожителей. Наша супружеская постель ничем не отличается от какого-нибудь белоснежного облака в эмпиреях. Так же чиста и бесстрастна. Я даже в мыслях не сравниваю Элен с… Но человек слаб! И я тоже… И ты. Ведь ты же отвергла своего меланхоличного Пьера ради демонического Туманова!

– Васечка, есть разница! – резко сказала Софи. – Все, что я сделала, я сделала открыто, и заплатила свою цену!

– Это потому, что ты глупа и порывиста до идиотизма! И всегда была такой! – прошипел Головнин. – Так, как ты, нормальные люди из общества не поступают. Испокон веков они все делают иначе, никого и ничем при этом не скандализируя. Что тебе мешало выйти замуж за Безбородку, а потом приезжать по литературным делам в Петербург и кувыркаться сколько угодно с этим помойным выскочкой?!

– Замолчи, негодяй!

– Так ты от своей никому не нужной искренности требуешь, чтобы я теперь же открылся Элен? – язвительно, разом сбросив умильную маску, спросил Головнин. – Рассказал ей, куда я хожу и чем здесь занимаюсь?

– Нет! – в ужасе вскричала Софи, разом представив себе все, что за этим последует. – Не смей!

– Так что же ты хочешь?

Софи лихорадочно соображала. Ей удалось, наконец, сбросить васечкины пальцы со своего рукава, и она инстинктивно сделала шаг, а потом и другой в сторону, подальше от него. Головнин усмехнулся, заметив это движение.

– Ладно. Не станем играть в прятки. Как сказал бы старичок Афанасий, я – безусловно, не леди, а ты, так же безусловно – не джентльмен. Я буду молчать о твоих милых проказах до тех пор, пока ты ублажаешь Элен, и она всем довольна. Но если ты посмеешь хоть чем-то обидеть ее, я… Я устрою невероятный скандал! Я опишу тебя в новом романе так, что только окончательно выживший из ума тебя не узнает… А сама Элен… Ты ведь ее до конца не знаешь. Я – знаю. Ты думаешь, это случайность, что мы с ней – столько лет дружим? Ничего подобного! Где-то внутри… Элен мягкая и пушистая только до определенного предела. Если она решит, что ты предал ее любовь и верность, – пощады и прощения не жди. И не думай, пожалуйста, что без тебя Элен пропадет. Ее репутация, поверь, не пострадает, и жизнь она свою устроит. А вот ты с карьерой тогда можешь распроститься… Помни, Василий Головнин, и пойми, чем я тебе угрожаю: если ты навредишь Элен, я вывернусь наизнанку, но выведу тебя смешным и убогим. А этого наш милый свет никому не прощает! Смешным и убогим!

– Ладно… Договорились… – с трудом сдерживая бешенство, горлом проклокотал Головнин. Ему явно хотелось придушить наглую девицу, но он опасался скандала на улице, да к тому же с детства знал и помнил: крошка Софи Домогатская никогда не угрожает понапрасну, в запале, как другие. Пообещала пакость, значит – сиди и жди. Все будет так, как она сказала.

– Прощай! Передавай привет Элен! – Софи уже восстановила дыхание и изящно шевелила пальчиками. – Скажи, что мы повстречались с тобой в лавке, где я покупала перчатки. Адью!

– Софи! – приступ ярости минул, и до туповатого в сущности Головнина наконец дошла вторая половина странности ситуации. – А ты-то что здесь делала?!

– Ничего! Совершенно ничего! – равнодушно уронила Софи, садясь в коляску поджидавшего ее извозчика.

Василий остался стоять на тротуаре, швейцар Савва снова выглянул из-под козырька обшарпанного крыльца, а Софи, усевшись, разом позабыла о сладострастном распутнике Василии.

Ее мысли, словно притянутые магнитом, вернулись к небольшому портрету на столике у Саджун. Вернулись, чтобы перемешаться в совершеннейшем беспорядке. Что и как думать об этом – оставалось для Софи совершенно непонятным. Однако от самого факта деться было некуда.

В имуществе Анны Сергеевны, бывшей танцовщицы-бирманки, а ныне содержательницы восточного борделя, уже много лет находился оправленный в рамку портрет погибшего в бою Николая, старшего сына баронессы Шталь.