Записки между делом, писанные рабом божиим Иннокентием Пожаровым.
……
Покойный батюшка (мир праху его!) постоянно рекомендовал мне предерзостные устремления ума, движущим стержнем которых по-преимуществу является не что иное, как греховная гордыня человека перед Господом, усмирять молитвой и постом. А коли и это не помогает, то разложить все бывшее и случившееся на атомы смысла и чувствования, из которых наша малость и жалостность пред Сущим становится очевидной, а смирение перед волей Божьей вытекает естественным и чистым слезным ручейком.
Поелику дурных или даже пустых советов я от родителя сроду не слыхал, то и, выполняя его завет, пишу эти записки, каковые неутомимо помогают мне в обретении равновесия и душевного спокойствия, подвергшихся в последний период моей ничтожной и многогрешной жизни ужасающим испытаниям.
…. Войска не вызывали, но брандмайор Петербурга изволил прибыть на бричке и какое-то время руководил работами. Сам же пожар удивительным не считался, разве что по масштабу развернувшегося огненного фронта. То, что Дом Туманова, притон самых низменных человеческих чувств, сгорел дотла, выглядело карой Божьей не только для меня, но и для большинства собравшихся на площади людей. Огненный цветок, взметнувшийся к лиловым небесам в чудовищном аутодафе, цвел всю ночь и уронил свои лепестки лишь тогда, когда близкий летний рассвет уже позолотил ярко-голубое небо. Черно-багровые языки, словно злокозненные змеи, уползали под землю, оставляя антрацитовые угли, залитые водой головешки и кучи летучего пепла, похожего на стаи серых непоседливых бабочек, мигрирующих в наши края непосредственно из Преисподней. Пожарный обоз отбыл тихо, без излишней суеты и спешки. Его окружали любопытные, теперь уж можно было рассмотреть и даже потрогать блестящие детали оборудования, завести беседу с пожарным. Вели разговоры о нанесенном ущербе, о том, кто как отличился при тушении пожара.
Праздные зеваки разошлись и разъехались задолго до наступления настоящего утра, и на площади остались лишь непосредственные участники действия. Набор и состав последних, впрочем, был странен настолько, что я и поныне не могу осознать некоторых деталей событий, произошедших непосредственно у меня на глазах. Данный факт, несомненно, объясняется лишь слабостью моего скромного ума и частично последствиями пережитых мною потрясений. Многое кажется нагромождением случайностей и совпадений, но случайность, как известно, имеет место лишь там, где мы не в силах воссоздать подлинную связь событий. Возможно, упорядоченное и последовательное изложение того, чему я оказался невольным свидетелем, поможет мне самому составить для себя внятную и удовлетворительную картину. А нет, так что ж… На все, как известно, воля Божья!
Когда извозчичья колымага с хозяином на козлах влетела на площадку, душа Иосифа Нелетяги уже принадлежала к иному, надеюсь, что к лучшему, миру.
Перед смертью Иосиф очнулся, открыл глаза (но видел он, скорее всего, уже неотчетливо) и позвал хозяина так, как привык называть: «Мой герцог…» Объяснений, которые я смог дать отсутствию Михаила Михайловича, страдалец явно не понял, да и о своей просьбе, похоже, позабыл. Тогда я, чтобы не усугублять его печали и страданий, велел Мартынову, сходному с хозяином общими деталями огромной фигуры, встать рядом с умирающим, коснуться его плеча там, где не было ужасных ожогов и сказать: «Я здесь!». Иосиф сразу успокоился, улыбнулся и спустя недолгое время отошел с миром.
Чего лукавить перед собой – я никогда не любил Иосифа Нелетягу. Но простые и вместе с тем достойные обстоятельства его трагической гибели, безусловно, примирили меня с ним и всеми его недостатками, и глаза мои увлажнились слезами. Кто из нас без греха? Дашка и некоторые другие девицы плакали навзрыд.
Однако, все это было незначащим, как слезы дитяти по уроненному в пыль прянику, по сравнению с тем, что началось, когда на площадь прибыл Туманов. Едва он узнал, что Иосиф уже скончался, с ним случилась настоящая истерика. Бесконечное число раз он повторил, что вот, он нашел и привез этот распроклятый ликер, а Иосиф его не выпил. Не выпил! Как будто в этом было все дело. Напрасно я пытался обсказать ему обстоятельства кончины его друга, то, что, умирая, он и вовсе не помнил про этот ликер… Михаил Михайлович не слушал меня (и других) совершенно, больше того, в какой-то момент мне показалось, что сейчас тяжелая рука его гнева, горя и ярости просто пришибет меня, как мелкую мошку. Однако, от намерений своих я не отступился, так как, кроме меня, просто некому было приводить хозяина в чувство. Увы! Покойному Нелетяге это удавалось естественнее и легче, как сам он был легким и (теперь я отчетливо это вижу!) незлобивым человеком…
Помощь, если это можно так назвать, явилась мне со стороны совершенно неожиданной, ибо на сцене действия вдруг обнаружились и еще прибыли прямо на моих глазах дополнительные участники.
Когда я не видел, занятый пожаром, Иосифом и делами хозяина, подъехала в красивой и дорогой карете с гербами весьма пестрая компания, состоящая из четырех женщин и двух мужчин, принадлежащих на вид к совершенно разным сословиям. Что объединило их в одном экипаже, я так и не понял. Вылезши из коляски, они все сгрудились посреди площадки, смотрели на пожарище округлившимися глазами и громко обсуждали происходящее. Утонченно светского вида молодая дама (полагаю, что хозяйка кареты), одна не принимала участия в разговоре. Ее взгляд изначально был прикован к Туманову и лежащему Нелетяге. Иногда она делала пару шагов в их направлении, но тут же с исказившимся лицом отшатывалась назад и в отчаянии заламывала полные, красивые руки.
Не заметил я и времени прибытия еще одной кареты. Возможно, она простояла здесь довольно долго, а сидящая (сидящие?) в ней изучали обстановку и планировали собственные действия. Я же обратил на карету внимание лишь тогда, когда из нее с помощью слуги выбралась пожилая госпожа в серой кружевной накидке и сразу же, не мешкая, направилась к хозяину, стоящему на коленях и рыдающему возле последнего ложа своего усопшего друга. Лицо дамы, прикрытое вуалью и увиденное теперь лишь мельком, показалось мне, тем не менее, вполне знакомым. Лишь несколько позже я узнал, что дама в вуали была старой баронессой Шталь.
Зато дикий, безумный разговор, состоявшийся между нею и хозяином, я услышал в полной мере.
Даже теперь, в тишине и покое, наедине с прозрачной ночной прохладой и белым листом бумаги, мне тяжело передать его содержание, а главное, тот обжигающий бульон чувств, которым была наполнена каждая реплика и каждый миг молчания между ними.
– Мишель, – сказала дама. – Лишь теперь все стало для меня окончательно ясным. Я тебе все объясню, и я надеюсь, что прошлое сгорело сегодня в этом ужасном огне. Огонь очищает, так говорят легенды. Мы сможем начать все заново.
– Нет, – сказал Туманов, не поднимая головы и с болью вглядываясь в обезображенное, но удивительно спокойное лицо Нелетяги.
– Да, – не согласилась дама. – Я узнавала о тебе и говорила с тобой. Ты похож на меня больше, чем два других моих сына. У тебя та же бульдожья хватка и та же жизненная энергия…
– Нет, – повторил хозяин. – Я действительно был похож на вас, баронесса, но это в прошлом.
– Не называй меня баронессой…
– Все остальные наименования, которые я смогу для вас подобрать, будут слишком неблагозвучны.
– Мишель! Я объясню тебе… Это чудовищное стечение обстоятельств…
– Я ненавижу это имя, и пожалуй, еще раз сменю его. Иначе меня будут преследовать воспоминания, как вы его произносили…
– Я буду называть тебя так, как ты захочешь. Я на все согласна… Капиталы, я понимаю, тебя не слишком интересуют, но ты не хуже меня знаешь, что деньги никогда не бывают лишними. Но вот положение в обществе, возможность для вхождения в круг избранных… Этого тебе всегда не хватало, и все это я еще успею тебе дать. Ты еще молод и пользуешься у женщин бешеным успехом. Хорошая партия, которую я сумею для тебя составить, откроет для тебя и твоих детей, а моих внуков…
– Замолчите и уходите отсюда. Сейчас. Немедленно.
Туманов поднялся во весь рост и угрожающе навис над баронессой. Выражение его лица смотрелось таковым, что я лично убежал бы, не оглядываясь. Баронесса лишь усмехнулась краем узких сероватых губ.
– Твоя ярость и сила с трещиной посередине. Как и у него, у Ефима… Я имею в виду твоего отца. Но это ничего. Я сумею все поправить. А твои дети… Уж они-то получат настоящее воспитание и образование…
Туманов усмехнулся и изобразил светский поклон. В его виде и состоянии его гардероба вся композиция смотрелась изощренным издевательством.
– Простите, баронесса, – галантно сказал он. – Мне нынче недосуг с вами. Вы разве не видите? Во время пожара я потерял своего драгоценного друга, и теперь сердце мое разбито, – Туманов вновь опустился на колени и нежно прикоснулся губами к вымазанному сажей лбу Нелетяги. – Да и о каких детях вы говорите? Вы искали обо мне, так вам разве не донесли, что я?…
Баронесса страшно побледнела, и словно бы стала меньше ростом.
– Мишель… Но все эти истории, которые про тебя рассказывают… Княгиня К….
– Вам ли не знать, как свет любит преувеличивать то или иное… Чтобы вылущить из всего этого слово правды… Но, право, повторюсь, мне недосуг… Поверьте, дела давно минувших дней волнуют меня куда меньше, чем только что случившаяся потеря…
– Красный петух! – вдруг громко, словно в бреду, воскликнула баронесса. – Вот оно! Предсказание! Я столько лет не могла понять! Красная птица – петух! Огонь – красный петух, в котором я потеряла все! Она была права!
Туманов отвернулся. Баронесса постояла еще и пошла прочь, шаркая ногами. В ее грузной, обвисшей, удаляющейся фигуре было для меня нечто столь раздражающе знакомое, о чем и думать не хотелось… Но кто мог предположить?!
– Иосиф, Иосиф, ты и мертвый оберегаешь меня… – всхлипнув, прошептал Туманов, сидя на земле и гладя Нелетягу по жестким, спекшимся от огня волосам.
После этого эпизода, который был похож на одну ужасную театральную паузу, а каждое сказанное слово, несмотря на разгорающееся жаркое утро и еще не остывшие угли, казалось, повисало в воздухе насквозь промороженной льдинкой, события начали ускоряться. А может быть, это мне так показалось.
Откуда-то прискакал коренастый мастеровой, как будто знакомый большинству из пестрой компании, прибывшей в карете. Какая-то очень странная, но почти неучтенная мною сцена произошла между Дашей – одной из девиц Прасковьи Тарасовны – и немолодым лысеющим мужчиной казенного вида. Благородная молодая дама приблизилась-таки к хозяину и, по-прежнему ломая руки, что-то едва слышно спросила у него. Он ответил с почти нескрываемым гневом и раздражением, она изумленно подняла брови, да так и отошла, забыв их опустить. Поднятые брови и слегка запрокинутая назад голова сделали ее похожей на большую, белую курицу-несушку.
Что-то происходило еще, и еще одна из прибывших барышень, походкой стремительной и неуверенной одновременно, подошла к Туманову и еще на пути о чем-то горячо заговорила с ним. Слов ни ее, ни его я не слышал, уловил лишь одну, почти заключительную реплику, произнесенную с подчеркнуто простонародным выговором:
– Таки лезь не лезь, а выше головы не прыгнешь. И ничего тут не попишешь…
А потом все это как-то прекратилось, смазалось, словно в картине, в которой художник почему-то решил сначала написать окружающий фон, увлекся и долго рисовал задумчивых коров, мельницу, церковь на взгорке, медленно текущую среди ветел реку, купающихся детей, пастуха, гусей, сплетничающих у речки молодиц с корзинами белья… И все это уже казалось мастерски основным, и только место, оставленное для главных персонажей картины, замазанное голубоватой грунтовкой, до сих пор пустовало и как-то тревожило. Но вот художник приступил к созданию центрального образа, и, повинуясь его изначальному замыслу, все прежде написанное разом поблекло, ушло на второй план.
Не въезжая на занятую экипажами и людьми площадку, остановилась маленькая и легкая «эгоистка». Из изящного лакированного экипажа выскочила тонкая высокая фигурка в темно-красном шелковом платье и, словно неусмиренный язык пламени, побежала через площадь. Вслед за ней вылез представительный, очень бледный молодой господин в синем полотняном костюме, в котором я сразу узнал Евфимия Шталь, сына баронессы.
Презрев безусловно рекомендованную батюшкой деликатность, я снова подошел к хозяину, еще не располагая точно, в чем именно может потребоваться мое вмешательство, и кого и от чего я намерен защищать.
Между тем тонкая фигурка, в которой я сразу и достоверно опознал барышню Софью, была перехвачена на пути своими знакомцами. До меня доносились лишь неопределенные возгласы, кто-то кого-то в чем-то убеждал, другие не соглашались, настаивая на чем-то своем.
Туманов ждал, и во взгляде его, который я на мгновение перехватил, была лишь усталая безнадежность.
Разговор, который произошел между хозяином и барышней Софьей, я слышал доподлинно, хотя почти ничего не понял из него по сути.
– Михаил! Иосиф… я уже знаю… Мне так жаль! Он был очень… очень добрый и умный. И любил тебя…
– Да. Он думал, что ты – здесь. И я так думал, пока не получил письмо.
– Письмо? Какое письмо?
– Неважно. Ты действительно провела эту ночь у него… у Ефима?
– Да! Я сейчас тебе все объясню…
– Не надо. Мне сегодня… и вчера уже много всего объяснили. А Иосиф умер. Я жутко устал…
– Ты не хочешь меня выслушать?
– Если честно, то нет. Меня тошнит от слов.
– Как пожелаешь!
Барышня Софья знакомо притопнула ножкой и дернула подбородком. Хозяин отвернулся и едва ли не зевнул. Софья сделала непроницаемое лицо и пошла было прочь, но то ли споткнулась, то ли пошатнулась. Я кинулся, поддержал ее под локоть. Она взглянула с ласковой болью:
– Спасибо вам, Иннокентий Порфирьевич. Вечно-то вы меня выручаете…
– Всегда рад, – искренне ответил я.
– Да уж дай Бог, в последний раз, – тихо произнесла барышня.
Тут подбежавшая молодая женщина, которая давечи разговаривала с хозяином, подхватила Софью под локоть, и едва ли не насильно потащила прочь, к карете с гербами. На Туманова она при этом смотрела через плечо так, словно он был экспонатом в зверинце, который в любой момент мог броситься и укусить.
Каждой жилочкой ощущая последствия безумной и бессонной ночи, размышляя и анализируя из последних сил, чему я оказываюсь свидетелем и какая здесь должна быть моя роль, чтобы после мне не в чем было себя упрекнуть и каяться, я, как это всегда и бывает, окончательно упустил из виду сами события.
Евфимий Шталь с хозяином казались одного роста. На самом деле Туманов (Туманов ли? Как же его теперь правильно назвать-то? Не ведаю!) был на пару дюймов выше, но в тот час сгорбился и ссутулился так, что разница сделалась незаметной. Младший брат говорил на все возвышающемся тоне, не удерживаясь местами от нервных взвизгов, и напоминал закрученную до предела пружину. Старший, казалось, едва удерживал спину прямой, а глаза – открытыми.
О чем именно они беседовали, я довольно быстро отказался разобрать. Ловил лишь отдельные, не связанные слова, да и то преимущественно Ефимовы, так как хозяин говорил тихо.
– Все сделки до конца недели будут расторгнуты. Константин не захочет…
….
– Ты точно женишься? Не обманешь? Не надсмеешься?
– А вы б на моем месте упустили возможность?
….
– Мне не нужно никакое наследство, да и самих вас в глаза бы не видал. Обоих!
– Кто ж станет верить вашему слову?
…
– Что ж откладывать? Анне Сергеевне никакие преследования угрожать более не будут…
….
– Лизавета с давних лет была предана мне, как кошка. Подумайте. Зачем бы я стал?…
– А кто ж тогда?
– Если не вы, то я и представить не могу…
….
– … не понять, да и нужно ли это кому? Пожалуй, не нужно, хотя маман это разочарование, возможно, убьет.
– Ты ожидаешь от меня?…
– Помилуйте! Ни в коем разе! Это же не в моих интересах, в конце концов…
Пока они так разговаривали о чем-то своем, насквозь мне непонятном, на площади перед пожарищем произошли очередные перестроения. Все собравшиеся разбились как бы на две крайние группы, между которыми поместились: уже упомянутый мною господин казенного вида, двое городовых, которые перед ним держались с умеренным подобострастием, исправник и наш швейцар Мартынов, который по собственному скудоумию всегда инстинктивно тянется к любому начальству, способному отдавать внятные приказания.
Группы же скучковались по признаку, который так и остался для меня неясен. Проще всего было бы предположить: простые и благородные. Однако, все явно было не так просто. Среди как бы благородных стояла бедно одетая девушка-медичка с незначительным, но добрым лицом. Среди как бы простых – студенты и уже знакомая мне барышня Камышева, которая как-то приходила к хозяину. Отчего они разделились и что между ними всеми происходило?
Туманов и Шталь между тем закончили явно тягостный для обоих разговор. Старая баронесса Шталь, которую под руку поддерживала одна из прибывших в карете барышень, слабо поманила Ефима рукой. Он поколебался, но подошел и, холодно взглянув на мать, подставил ей локоть.
– Софи! – позвала похожая на курицу женщина.
Я оглянулся и тут же разглядел ее. Барышня Софья стояла, придерживаясь рукой за какую-то обгоревшую конструкцию, оставленную пожарными, и напоминала повисшее в безветрии знамя.
– Софья Павловна! – с каким-то нервическим весельем крикнул примеченный мною ранее мастеровой. – Идите сюда, к нам! Они там все уже свое отыграли! За нами будущее!
Барышня Софья ошалело озиралась, словно силясь понять: чего от нее хотят?
«Идите к нему! К хозяину!» – чуть было не крикнул я, но, понятное дело, удержался. Кто я такой, чтоб так мешаться в чужую жизнь? Тем более, в жизнь Софьи Павловны…
Медленно, шаг за шагом барышня Софья стронулась с места и пошла. Ефим Шталь наблюдал за каждым ее движением радостным, изумленным и плотоядным взором. Женщина-курица плавно раскинула объятия, похожие на растопыренные крылья квочки. Девушка-медичка побежала навстречу, что-то быстро лопоча. Втянув в себя Софью, группа быстро успокоилась, как успокаивается пруд, в который швырнули булыжник.
Все взгляды скрестились на одном месте. Художник накладывал на картину завершающие мазки, на ходу меняя и исправляя замысел. Михаил Туманов словно стряхнул с себя апатию, гнев и усталость, выпрямился во весь свой огромный рост и неожиданно рассмеялся. Его искренний смех кнутом ударил по натянутым нервам присутствующих.
– Пойдем отсюда, Иосиф, – сказал он, легко поднимая с земли тело покойного друга. – Жаль, что ты не можешь всех их видеть сейчас. Тебе бы понравилось…
Может быть, это и не было правильным с какой-то, а то и со всех точек зрения, но с пожарища я ушел вместе с ними – с Михаилом Тумановым, хозяином сгоревшего игорного дома и его мертвым другом – безбожником и содомитом Иосифом Нелетягой…