Софи медленно бродила по облетевшему садику замысловатыми петлями, кутаясь в старое драповое пальто с битым молью воротником, принадлежавшее не то кому-то из съехавших дачников, не то Арсению Владимировичу. Тяжелый, сине-багровый закат предвещал ветер. Недавно выпавший снег полностью сошел, обнажив жалкую, побуревшую, бессильную жить изнанку опавших листьев. Растрепанная галка сидела на низком заборчике палисада и гортанно жаловалась на жизнь, кося на Софи круглым, отсвечивающим багрянцем глазом. Иногда Софи наклонялась и поднимала с земли упитанные, тугие желуди, покрытые сизоватым налетом. Желуди были влажными и холодили пальцы. Софи складывала добычу в карман. Когда карман ощутимо оттопырился, спросила себя: зачем? Откуда-то пришел ответ в виде воспоминания: Софи, Гриша и Сережа сидят на веранде и делают из желудей и палочек смешных лошадок и человечков. Руководит детьми мсье Рассен. Эжен выходит наружу, срывает с березы несколько почти прозрачных лоскутов бересты, возвращается и говорит: «Сейчас я научу вас делать мушкетеров. Вот это будут плащи…»

Дети играют с желудями и делают из них фигурки… Окстись! Эти желуди не будут лежать пять лет и ждать, пока твой ребенок подрастет настолько, чтобы с ними играть… НО отчего-то выбрасывать желуди все равно не хотелось, они согрелись в кармане и стали какими-то почти живыми, похожими на маленьких гладких зверюшек. Опустив руку в карман, Софи перебирала их в пальцах и опять вспоминала. Бессвязно, не соблюдая последовательности и промежутков…

Громыхание грозы, стук веток и все тех же желудей по крыше повозки. Черная тень в сполохах молний, бешеный блеск белков в скошенных глазах…

Искаженное страданием, залитое кровью лицо. «Кто ты такая? Ты здесь одна? Черт, черт, черт!»

«Если бы мне велели застрелиться…»

«Бей, бей еще! Заслужил…»

Большое, забавно бесстыжее тело, растянувшееся на кровати и покрытое шрамами и иными отметинами прошлой жизни. Она лижет толстые синие вены на его запястьях, языком трогает колючие, обгрызенные заусенцы на толстых пальцах. «Целуй еще, ласонька, красотка моя, так приятно…»

Запах истекающих пыльцой трав, ощущение тепла и опоры за спиной. Кружева цветов, пронизанные солнечными лучами. «Не повторяй мне имя той, которой память мука жизни…»

Одинокий путник посреди ночного дождя…

Софи медленно поднялась по трем темным ступеням, зашла в дом, не раздеваясь, присела у стола. Взглянула на раскрытый блокнот, машинально взяла в руку карандаш…

– Арсений Владимирович! Вы не спите еще? Простите, что так поздно, не сообразное время для визита… – Петя крутил в руках шляпу и выглядел в своих мягких кудрях почти мальчишкой.

– Полноте, Пьер, зайдите, не стойте в дверях! Я все равно ночь не сплю, старость… Бывает, после обеда прикорну часика два-три, да перед рассветом пару часов. Вот и весь мой сон. Иногда думаю: в молодости я все спешил, не хватало времени ни на что, а спать – восемь часов – каждый день вынь да положь. В чем же нынче промысел Божий, что мне такая роскошь отпущена, как вы полагаете?

– Может быть, для размышлений? – предположил Петя, раздеваясь и усаживаясь в покойное, продавленное кресло у темного окна. Лампа на письменном столе очерчивала желтый световой круг, захватывающий Петины колени и правый локоть. Все остальное оставалось в тени.

– Да кому нужны размышления старого сморчка? – совершенно не горько вопросил Арсений Владимирович. – Вы, голубчик, ежели чаю или кофе хотите, так уж сами себе поспособствуйте. Вон там все потребное есть – сахар, сливки, печенье. Вино даже, если пожелаете. Прохор спать ушел, не станем будить. Тоже, чай, не мальчик…

– Разумеется, разумеется, Арсений Владимирович. Я все возьму сам. А вам что-то подать?

– Нет, голубчик, мне есть не хочется совсем. Давно. Ежели б не Прохор, так, должно и не вспомнил бы… Что ж у вас? Все ли ладно идет?

– Да я и сам не разберу, – вздохнул Петя. – Не понять мне. Опыта, может, не хватает. Вот к вам пришел.

– Пришли, что ж… В том спросу нет. Рассказывайте тогда.

– Что ж рассказывать? Неловко. Меня всегда учили: сор из избы не выносить. Народная мудрость…

– Поверьте моему опыту, голубчик: половину, не меньше, так называемой народной мудрости легко можно как раз за порог и вымести. Вреда не станет. Жизнь вперед идет, все развивается, это ж тоже учесть надо…

– Какой вы все-таки прогрессивный, Арсений Владимирович! – усмехнулся Петя. – В ваши-то годы… Прямо завидки берут!

– Так я потому и дожил до таких лет, когда все мои однокашники уж давно в земле сгнили, и на Страшный суд не пойми что звать будут… Никогда назад не оглядывался, а все вперед смотрел!

– Так правильно, вы полагаете? Не оглядываться назад?

– Я полагаю, да. Все равно прошлое нам не подвластно.

– Но как же забыть?

– Время, голубчик. Страшная штука с моей-то колокольни, но для вас – целительная, вроде змеиного яда в небольших дозах… Софье Павловне отдохнуть надо, отойти от всего, себя поберечь, дитя…

– НО это же Софи, Арсений Владимирович! Она не хочет ждать, она практически переселилась в город, наезжает сюда, как на дачу, открыла там какую-то школу обучения грамотности для взрослых фабричных теток, наняла кого-то сидеть с их детьми…

– Либерализмус? – с удовольствием воскликнул Арсений Владимирович. Изрядно!

– Если бы! – вздохнул Петя. – Она вернула на фабрику всех, уволенных по политическим мотивам, но выгнала нерадивых и пьяниц, оставив их семьи без гроша. Заменила половину мастеров и на два из освободившихся мест назначила грамотных молодых женщин. Другие работницы, и тем более работники отказываются им подчиняться. Возвратившиеся бунтари мутят воду. Фабрика кипит. К тому же, как всегда в мутной воде, – ползут всякие мистические слухи. Якобы Софи говорит голосом и словами Туманова, знает то, что ей знать никак не положено, и невозможно, и все такое… И может быть, хозяин вовсе не уехал и не погиб, а… В общем, вы понимаете – обычная народная сказка про белого бычка…

Софи, несмотря на свое положение, во всем этом, как рыба в воде. Намедни купила на складе и привезла 50 азбук для этой самой школы. Скажите на милость, зачем они ей срочно понадобились, и разве нельзя было поручить кому-нибудь? ВЫ представляете, в ее состоянии хоть на миг поднять 50 книг! Безумие!

– Может быть, все эти дела как раз целительны для нее?

– Если б я сам мог разобраться. Соня со мной хороша, вежлива всегда, разговаривает ласково. Сдерживается и уступает по-любому, что для нее вовсе не в обычае. Но… Иногда мне кажется, что она стоит на краю… или уж за краем. Хотя безумными ее поступки назвать вроде бы язык не поворачивается, но все ж…

– Вспоминает… того?

– Да нет, вслух мы о том и не говорим никогда, но… Эти слухи на фабрике. И сны… она видит его сны!

– Обожди, Петя! Я не понял. Что за сны? Объясни толком, сначала. Я же старик, ты должен снисхождение иметь.

– Да нет, Арсений Владимирович, простите, это я бестолково объясняю. В тот день, когда Гриша прибежал, и про фабрику рассказал, и про следователя, она веселая стала, много смеялась. Знатная, сказала, шутка. А потом вдруг, ни с чего – Гришу прогнала, и села плакать. Софи вовсе не плачет, вы знать должны, чтоб понять. А тут – плакала. И потом… Гришу видеть не хочет, и даже говорить о нем. Если я случайно упомяну, сразу – слезы. А ведь они всегда близки были, ближе и некуда.

– Может, это из-за его мезальянса? Я слыхал…

– Может быть, но как понять? Соня к сословным различиям с детства лояльна, да и сама… Тут, должно быть, в этой девушке дело. Я ее видал. На вид – совсем ребенок, но лицо такое… запредельное… Как будто бы она уж что-то такое переступила, откуда назад дороги нет. Как Гриша того не видит – не знаю… Но это – пусть, их дело. Я – про Софи. Она по ночам мечется, кричит, и если я успеваю подбежать до того, как она окончательно проснется, то – говорит… Очень странные вещи… Про Америку, китов, шторма… Три дня назад она как будто бы что-то украла и убегала от фараонов. Еще какие-то странные вещи, которые никак не могут быть из ее жизни. У меня такое впечатление, как будто бы во сне она… она живет его жизнь… Признаюсь вам, Арсений Владимирович: иногда мне просто до черноты жутко! Скажите мне честно, как вы думаете, это пройдет? Я не спрашиваю, сможет ли она меня полюбить, но хоть позабыть-то его сможет?

– А что ж вы понимаете про любовь, Петя?

Глядя в черное окно, Петя заговорил медленно и без выражения:

Помолчали.

– Да, это близко, – согласился наконец Арсений Владимирович. – Вы, пожалуй, и можете понять то, что из нынешнего поколения уж почти никто не понимает… Мне смешно читать нынешние романы. Первая любовь, вторая любовь, последняя любовь… Глупость!

Пожалуй, впервые на памяти Пьера Арсений Владимирович бранил молодежь и нынешние времена. Это уж само по себе стоило многого. На миг Петя заинтересовался настолько, что позабыл о собственных страданиях.

– А как же правильно? С любовью? – быстро спросил он, пока старик не сбился по обыкновению с мысли.

– В любви, голубчик, бывает только два случая. Одна любовь за жизнь, или – не одной. Вот так.

– А как же…

– Все остальное – влечение тел, или дружба, или уважение. Того, и другого, и третьего может быть много. А любовь, простите… И еще неизвестно, за счастье ли почитать тому, кого эта единственная находит. Без нее-то, право, спокойней живется…

– Значит, вы полагаете, что дружить со мной и уважать еще можно? – Петя выглядел слегка повеселевшим.

– Безусловно! – кивнул Арсений Владимирович. – Иначе она не согласилась бы на брак. Софья Павловна – по-своему очень честная особа.

– Да! – горячо подтвердил Петя. – Я тоже это очень чувствую!

– Ну так и идите, голубчик, к ней. Нечего вам тут со стариком рассиживать… – с нарочитой грубоватостью проворчал Арсений Владимирович.

Петя поднялся и неожиданно глубоко и гибко, едва ль не по-крестьянски поклонился старику.

– Спасибо вам!

– Ну вот еще, глупости! – смутился старик. – Иди, иди… Да дверь потише прикрой, не то Прохора разбудишь!

– Софи! Ты пишешь? Это здорово, поверь! – бодрый, наигранно бодрый голос Пети. – Но почему в пальто? Тебе холодно? Я сейчас растоплю печь, а ты сиди, сиди работай, не отвлекайся…

– Я ненавижу слова… – медленно произнесла Софи. – Их нужно так немного, даже мало, только тогда можно услышать и оценить каждое, а мы все множим и множим их, мешаем, добавляем новые, варим, словно в кастрюле, и скоро захлебнемся в похлебке из слов.

– Но если не слова, то что же? – растерянно спросил Петя. – Пантомима, как во французском театре?

– Молчание, Петя, молчание. Ты не думал?… К черту все. Уже поздно. Давай, пожалуй, спать.

– Как ты хочешь. Ложись, я сейчас уйду к себе…

– Почему уйдешь, Петя? Почему ты ночуешь там? Это же глупость! Мы теперь муж и жена. Нас венчал пьяненький попик, но, кажется, он сделал все правильно. Перед Богом и людьми… Я хочу, чтобы ты остался.

– Софи! – Петя замер («Только бы не начал ломать пальцы! – подумала Софи. – Господи, избавь!»). – Я, разумеется, думал. Когда-нибудь, да… Но теперь… Разве возможно…

– Отчего же невозможно? Гляди! Я высокая, у меня и живота не заметно. Ничего в том вредного нет, я у баб из деревни специально узнавала. Или… или ты брезгуешь мной… такой? Не хочешь со мной лечь? Тогда прости, конечно…

– Софи! – тихим, слегка задыхающимся голосом сказал Петя. – Ты говоришь ерунду. Разве я стал бы тогда… Я каждую ночь мечтаю… Представляю по-всякому. Как мальчик. Потом стыжусь…

– Чего ж тут стыдиться? – удивилась Софи. – Нормальное дело. Мы – муж и жена. Иди же сюда. Мне самой раздеться или ты хочешь…?

– Софи!..

– Да что ты заладил: Софи, Софи? Двадцать два года – Софи! Давай уже скорей, а то и вправду холодно!

….

– Ты – мой скиф! – сказала Софи и нежно погладила мягкие кудри мужа. Он еще не пришел в себя и дышал мелко и часто.

– Отчего… же… – скиф…? – прерывисто удивился Петя. – Они… кочевники… на кривых ногах, раскосые… скачут… едят сырое мясо, сыпят курганы… Я…

– Ты не тот скиф. Ты – другой. Сейчас… – Софи вылезла из-под одеяла, совершенно не стесняясь своей наготы, пробежала по комнате и склонилась над столом, листая страницы. – Вот, слушай: «Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели Скиф. Ни один человек не сравнится с ним в правильности, красоте его лица, в свежести его кожи, в ширине его плеч, строении и росте. Он по природе далек от всякой хитрости и притворства; его прямодушие и честность защищают его от пороков. Ни один человек не питает такой сильной нежности к своим детям и близким, как он; у него врожденная уступчивость по отношению родителей и старших. Он быстр, точен в повиновении и верен…»

– Что это за бред? – удивленно воскликнул Петя. – Что ты читаешь?

– Это никак не бред! – давясь от смеха, возразила Софи. – Это строки из личного дневника Екатерины Великой! Ты понял?…

…

– Что же теперь будет, Софи, как ты понимаешь? – спросил Петя время спустя.

– Моя няня говорила: что-нибудь да будет, потому что никогда не бывает так, чтобы уж вовсе никак не было. Вот я так и понимаю…

– Разумеется, так… Но я имею в виду: с нами? Ты еще прежде, до всего, тревожилась: что мы с тобой будем делать? А теперь?

– Теперь мы будем с тобой жить, мой скиф. Так я думаю, – сказала Софи и поцеловала мужа.