Лисенок, Волчонок и Зайчонок невесть каким способом отловили (или взяли из гнезда – узнать у них подробности не представлялось возможным) молодую бурую крысу и сумели ее приручить. Крыса стала ручной совершенно, позволяла заворачивать себя на манер младенца в платок, спокойно сидела на руках или на плече, ела протянутые ей куски лакомства и вовсе не боялась людей. Нынче звериная троица прогуливала свою крысу в общем дворе. На крысе, как на маленькой шавке с картинки, был надет тоненький поводок со шлейкой, видимо, изготовленный руками Элайджи. На шее крысюка красовался шелковый, аккуратно завязанный бантик. Зверек неторопливо, явно ничего не боясь, ходил по истоптанному снегу и деревянным мосткам, нюхал что-то в щелях и иногда смешно скреб снег крохотной розовой лапкой. Все проходящие через двор и наблюдающие эту картину люди улыбались, несмотря на почти инстинктивную ненависть сельских жителей к крысам. Впрочем, добродушный, упитанный, вальяжный зверек и на крысу-то похож не был.
– Мама, мама, я его хочу! – истошно закричал Шурочка, вбегая в кабинет.
– Кого, Шурочка? – Марья Ивановна оторвалась от конторской книги, положив деревянную линейку на нужную строчку. С любовью взглянула на взволнованного сына.
– Я его уже с утра хочу, а тебя все не было! Я уже скоро лопну!
– Да погоди лопаться! – улыбнулась Маша. – Лучше объясни толком, что тебе надо.
– У Лисенка и других – крыса! – послушно затарахтел Шурочка. – Да не такая, как в амбарах, не думай. Тех убивать надо! А эта – другая: большая, красивая и добрая. И с бантиком, и на поводке. Она у меня кусочек сыра в лапки взяла и съела. Я ее хочу! Сейчас!
– Но Шурочка, – Марья Ивановна наморщила лоб, не слишком, после долгого дня, разобравшись в ситуации. – Ну зачем тебе эта гадость! Лиза с Юрой вечно какие-то глупости придумают… Подумать только, крыса на поводке… Фу!
– Хочу! Хочу! Хочу! – Шурочка затопал ногами. Слезы брызнули у него из глаз так, как будто бы где-то внутри заработал маленький насос.
– Подожди, подожди! – Машенька вскочила. Более всего она боялась, что Шурочка сейчас начнет задыхаться. А у нее даже мунуков корень не заварен! – Давай спокойно разберемся. Ты хочешь себе эту крысу. Зачем?
– Я буду с ней гулять, кормить ее, играть, – тут же ответил Шурочка. Видно было, что он предвидел этот вопрос и успел подготовиться к ответу на него.
– Но живая крыса – это вовсе не игрушка. Она может укусить…
– Их Крыс не кусается совсем. Он ручной. Его Зайчонок в платок заворачивает и нянчит…
– Ладно, пусть так. Но ведь Крыс, как ты его называешь, принадлежит Юре, Лизе и Ане. Они его где-то поймали, приручили и тебе ни за что не отдадут.
– Отбери у них!
– Это невозможно, – твердо сказала Машенька, уже представляя себе ужасную картину, как она униженно уламывает Петю и все его семейство отдать ей крысу, элайджины звереныши угрюмо качают головами, а Шурочка с посиневшими губами лежит в кроватке в своей комнате и в груди у него страшно свистит…
– Возможно! – сказал Шурочка и еще раз топнул ногой. Он гневно сопел, но в целом дыхание оставалось пока нормальным.
– Тогда иди сам, и проси их, – неожиданно нашлась Машенька. Возможно, если неудачу потерпит он сам, то и реакция, как в басне Ивана Крылова, будет иной: «Зелен виноград, не больно-то и хотелось».
– Хорошо, – неожиданно и сразу согласился Шурочка. – Только ты иди со мной. На всякий случай.
Право, Машенька имела другие планы на этот вечер и в неудаче миссии не сомневалась ни минуты, но если Шурочка просит…
В Петином доме пахло псарней. Все четыре Пешки набились в сени и тыкались мордами, мотая хвостами. Шурочка жался к ногам матери – собакам и особенно лошадям он не доверял совершенно. Тем диковинней выглядела его неожиданная страсть по крысе… «Может быть, все дело в том, что у них – есть, а у него – нету?» – трезво подумала Маша.
– Иди, разговаривай! – она чуть резче, чем хотела, подтолкнула сына в спину. Он оглянулся удивленно, но выяснять отношений не стал, слишком был захвачен предстоящей задачей.
Тетя Элайджа сидела на лавке, широко расставив колени. В натянувшемся подоле, как в люльке, лежала гитара, но она на ней не играла, а просто лениво перебирала гитарные струны. Элайджу Шурочка никогда не боялся. Напротив, ее оранжевые волосы всегда манили его к себе. Когда он был поменьше, тетя Элайджа разрешала ему их трогать и даже заплетать их в косички. Жаль, что сейчас он уже большой и не может… Теперь Элайджа мазнула по нему своими округлыми, почти вишневыми глазами, похожими на глаза какого-то травоядного животного. Равнодушное дружелюбие и никакого удивления.
– Шура? Ты к ребятишкам играть идти? Иди, иди. Туда! – она указала пальцем на дверь.
В комнате у детей Элайджи полутемно. Все знают, что звериная троица прекрасно видит почти в полной темноте. Света звезд им довольно, чтобы уверенно идти по лесу летней ночью. На полу вперемешку навалены обломки игрушек, свежая стружка и еловые ветки. Пахнет котлетами и мокрыми шерстяными носками. На мгновение Шурочке показалось, что он попал в пещеру людоеда. Стало жутко.
– Что ты хочешь? – прозвучал откуда-то из угла низкий голос Лисенка.
Приглядевшись, он заметил спрятавшуюся за печку Зайчонка, и Волчонка, стоящего возле сестры в позе недвусмысленно угрожающей. «Но здесь рядом тетя Элайджа и моя мама! – напомнил себе Шурочка. – Если что, они меня в обиду не дадут». Шумно сопнув носом, он отогнал страх и приступил к переговорам.
Спустя некоторое время Шурочка боком, но с видом чрезвычайно независимым снова протиснулся в гостиную. Мама сидела на краешке стула, а тетя Элайджа пыталась с ней разговаривать. Как всегда, у Элайджи ничего не получалось. Впрочем, ее это совершенно не огорчало, вряд ли она даже понимала свой неуспех.
– Мама, дай мне рубль! – сказал Шурочка.
– Рубль? Зачем? – нешуточно удивилась Маша.
– Я Крыса за рубль сторговал, – сообщил Шурочка. – Они сначала не хотели, а потом согласились. Зайчонок хочет какую-то костяную игрушку из Варвариной мангазеи, а она дорого стоит. Дай рубль, я им отдам, а они мне – Крыса.
– Гм-м, – Машенька искренне не понимала, как реагировать на такой оборот событий. От растерянности она даже вопросительно взглянула на Элайджу. Хозяйка дома ответила ей безмятежным взглядом и широко улыбнулась. – Шурочка, а тебе не кажется, что крыса, даже ручная, стоит… гм-м, несколько дешевле?
– С ними нельзя торговаться! – с досадой возразил сын. – Они совсем деньги считать не умеют. Понимают только рубль, да грош. А больше – ничего. Вот и пришлось…
– Хорошо! – вздохнула Машенька, так и не определившись внутри себя. – Я дам тебе рубль.
Шурочка подпрыгнул на месте и издал ликующий, вполне самоедский вопль.
– Да, кстати, – вспомнил он. – Они мне его домик отдадут, поводок, бантик и доски для загородки, а взамен выговорили, что будут его навещать. Сначала они боялись, что я его палкой убью, но я сказал: дураки вы! Стал бы я за рубль крысу убивать, когда можно с Мефодием в амбар пойти и бесплатно…
Машенька судорожно сглотнула. Элайджа, наконец, как-то уяснила для себя происходящее и улыбнулась Шурочке:
– Ты, Шура, нашего Крыса не обижай. И корми хорошо.
– Конечно, тетя Элайджа! – деловито согласился Шурочка. – Я у Волчонка уже спросил, что он любит. То и буду давать.
Семен Саввич Овсянников в своем темно-зеленом, исправничьем мундире на приисках – гость редкий. Не его, так сказать, епархия. На то горный исправник имеется, Игнатьев, который, почитай, всю свою жизнь в разъездах проводит. От одного прииска до другого – и сотня верст может быть, и куда более того. Все надо в свой черед посетить, дела разобрать, решение принять… Так что каждый отдельный прииск и своего, горного-то исправника видит ох как нечасто!
Нынче же в конторе, вместе с хозяевами, Опалинскими, сидели сразу оба исправника – и Овсянников, и Игнатьев, да еще какой-то никому не известный жандармский чин, передавали – не то из Ишима, не то из самого Тобольска… Понятно, что приисковый люд волнуется и всякие предположения строит.
Некоторые говорят, что тетрадь инженерова нашлась, и теперь исправник с приставом и урядниками прижмут Опалинских к ногтю и будут порядок наводить. Другие возражают: где ж это видано, чтоб полиция с жандармами за правду стояли?! И то верно – нигде не видано. Тогда, наверное, все наоборот – сейчас договорятся мироеды полюбовно и расценки понизят, а кто не согласен – тех сразу заарестуют. Не случайно по всем трактам и лесным даже дорогам казачьи разъезды – так и шастают, так и шастают… А еще такое говорят, что странный разбойник Дубравин «ультифатум» властям выставил: «мол, сколько можно кровь народную пить?! Сделайте немедленно, чтобы нормы в два раза ниже, водку продавать по желанию, и в каждый праздник – чтоб выходные без обмана. А еще надо бы конституцию ввести…». Что такое «конституция», никто толком не слыхал, но, говорят, очень полезная в народном обиходе вещь. У кого она есть, те и горя не знают. Да и всем в тайге известно: Черный Атаман хоть еще в Воропаевские времена умом повредился изрядно, однако, человек образованный и в светлые минуты глотки готов за народное счастье перегрызть. Стало быть, пускай будет конституция!
Посидели исправники с жандармом в конторе, попили чаю, откушали чем Бог послал, да и отбыли восвояси. Так ничего и не прояснилось. Зачем приезжали? Чего хотели? О чем с хозяевами договорились?
Мастера Емельянова подослали в контору с каким-то несрочным случаем, а на самом-то деле – разузнать, что да как. Вернулся ни с чем. Только и проку: будто бы Марья Ивановна с лица спала и вовсе довольной не выглядит. Может, не договорились все-таки? Или тетрадь инженерову спрятала и народу отдавать не хочет? И, кстати, отчего это на встречу нового инженера не позвали? Пусть он хоть какой, и тетрадь эта… но право-то знать он имеет? Ясное дело, имеет! Отчего ж обошли? Ох, нечисто тут, нечисто! Недаром на Выселках коза козленка с двумя головами принесла, а у Неупокоенной лощины лешак уже которую неделю бушует и тропы крутит…
– Как ты думаешь, Митя, чего они на самом деле хотели?
– А, так тебе тоже показалось, что есть еще какое-то «самое дело»? – Опалинский нервно потер некрупные, но хорошей формы кисти таким образом, словно хотел намылить руки. – Кроме того, о чем они впрямую спрашивали?
Маша прошлась по комнате, сильнее обыкновенного припадая на больную ногу.
– Само собой. «Кто из приисковых в банде у Воропаева состоял? Каковы теперь работники? Остались ли семьи?» – те ли это вопросы, которые два исправника задавать станут. Коли и надо знать, урядника было б довольно. А здесь все так таинственно…
– Главное – про Никанора. Отчего они мне это сказать приехали?
– Нам обоим.
– Все равно. Он на меня смотрел. Что мне Никанор?
– Ничего. Ничего тебе Никанор.
– А если он сюда явится?
– Если и явится, так не к тебе, а к Вере Михайловой.
– Ты думаешь, ей тоже сообщили?
– Не знаю.
– Надо б узнать. Но как?
– Через Марфу Парфеновну. Чего ж проще? Если ее убедить, то она старуха умная, сумеет, как надо, повернуть и все вызнать.
– Хорошо, я попробую…
Супруги сидели рядом, на неудобных конторских стульях, и говорили отчего-то в полшепота. В какой-то момент Маша протянула руку и накрыла кисть мужа своей. Оба поежились от этого прикосновения, хотя и не думали и не чувствовали дурного друг об друге. Казалось, что в жарко натопленной комнате между ними насыпан сугроб, и они оба разом попали руками в его мерзлую глубину.
– Аграфена, подай чаю господину уряднику.
– Премного благодарен.
Карп Платонович вздохнул и, выбрав время, когда попадья вышла из комнаты, с мучительным наслаждением почесал подмышкой. Опасности, что несообразное поведение полицейского заметит сам отец Андрей, не было никакой, так как молодой священнослужитель в сторону урядника не смотрел совершенно. Напротив, всячески избегал любого пересечения взглядов, хмыкал высокомерно, дергал шеей, и никаких позывов к сотрудничеству не проявлял. Что было, безусловно, странным.
«Почему служивый поп ведет себя в присутствии урядника как революционер на допросе?» – задал себе резонный вопрос Карп Платонович и постановил обязательно отыскать на него ответ.
Спрашивал-то он обыкновенное дело, нимало не разглашая государственных интересов. Не говорил ли кто какой крамолы на государя либо законную власть? Нет ли признаков какого заговора или сборищ с преступной же целью? Не объявлялись ли среди паствы члены банды Черного Атамана? Пусть даже все не напрямик, пусть даже и вовсе – сбоку припеку. Главное ниточку за кончик ухватить, а там уж и весь клубок размотать можно. На то уж полицейские и жандармские силы имеются… А у кого же и поспрашать о таком, как не у попа? К нему, чай, по должности всякие слухи стекаются, да и исповедь, опять же… Понятное дело, ее разглашать им по службе не положено, это мы понимаем и уважаем, но ведь ежели кто против государя нашего чего замыслил, а поп узнал, так это же все – не в счет тогда, это он по-любому донести обязан… Свекор-то евонный, отец Михаил, что в Покровской церкви служит, всегда все правильно понимал и за подотчетным контингентом следил не хуже пристава. А этот-то, интересно, государственные интересы понимает или как? А может, старичок-владыка ему мозги крутит? Ведь все как один говорят: владыка Елпидифор в зрелости – величайшего ума человек был, и образованности редкостной, и ревностности в вере. В столицах обретался, с большими людьми дружбу водил. А чего же его после того в занюханный Егорьевск в Сибири занесло, а? Ежели подумать как следует? Ага! У попов-то, у них, всякому известно, свое вольнодумство бывает, какое обнакновенному человеку и не понять ввек. Вот хоть кержаков взять, которые в Кузятине обретаются… Но от них-то беспокойства в стане немного, правду сказать, последние полвека и совсем нет. А Елпидифора, по всему видать, за вольнодумство в Сибирь и сослали. По ихнему, церковному ведомству. А ежели он, сморчок усохший, теперь молодого отца Андрея смущать станет? Уже смутил?
– Ежели кто из паствы на государственные устои произмышлять станет, и в том на исповеди признается, вы, отец Андрей, обязаны донести в соответствующее ведомство или хоть мне лично, можно изустным образом. Это понятно ли? – строго сказал Карп Платонович, с трудом преодолевая отчаянный зуд в паху.
– Исповедь – есть таинство церковное и светским властям отчету не подлежит! – не оборачиваясь от окна, отчеканил священник.
Карп Платонович открыл уже было рот, чтобы возразить, но тут попадья Аграфена внесла блюдо с плюшками и пирогами. Нутром почувствовав повисшее в воздухе напряжение, женщина сразу же вступила в игру.
– О чем это вы тут, когда чай поспел? – мягко пропела она. – Все в делах, Карп Платонович, все в делах! Прямо и Андрюша мой. Как это у вас, у мужчин, все по-серьезному. Страх один и для здоровья убыток. Нешто нельзя просто посидеть с хорошим человеком, поболтать в охотку, вот как мы, бабы, болтаем…
– Да вот я как раз о том и говорю! – урядник невольно заулыбался откровенной бесхитростности привлекательной и знойной на вид попадьи (Был бы муж хоть на четверть также мил, мы бы с ним быстро сговорились!). – Меня, как государственного человека, вот как раз слухи и болтовня и интересуют. Те самые, что в народной гуще варятся. А я уж потом из них потребное мне блюдо сварю…
– Всем известно, какие блюда готовят фараоны из слухов да неосмотрительной болтовни! Полна Сибирь! – резко, как ворон каркнул, сказал отец Андрей.
Фаня невольно охнула, Карп Платонович нахмурился. «Вряд ли я тут чего дельного добьюсь! – с досадой подумал он. Молодой священник явно шел на конфликт, едва не гнал из дому. – Зря ты это, братец, зря… Как бы после не пожалеть!»
Во время чаепития говорила одна Аграфена Михайловна. Отец Андрей молчал, глядел в скатерть и слегка двигал глазами, словно газету читал. На прощание едва кивнул. Зато Фаня пошла проводить гостя.
Уже в сенях словно невзначай прислонилась горячим плечом, спросила шепотом:
– А что, Карп Платонович, вам и вправду слухи по службе нужны?
– Позарез! – честно ответил урядник и чиркнул ребром ладони по воротнику, показывая, какой силы надобность у него имеется.
– А я ведь могу вам помо-очь! – пропела Фаня. – Я от скуки про все знаю. И про всех…
– Неловко, Аграфена Михайловна… – начал было Карп Платонович, но тут же оборвал сам себя.
«Дубина! – самокритически подумал он. – Поп – бирюк и гордец, из него и маслодавилкой ничего не выжмешь. Теперь попадья тебе сама в агенты набивается, а ты и нос воротишь! Да и какова попадья!»
– Нешто не верите мне? – обиженно надула между тем губы Фаня. – Или я вам не по нраву?
«Господи, прости, чего это она спрашивает? К чему?… А… После разберусь. Государственные интересы – прежде всего!»
– Ежели вы, Аграфена Михайловна, из гражданской сознательности желаете…
– Желаю, желаю! – снова прошептала Фаня и как-то так повернулась, что на мгновение прижалась округлым бедром к туго обтянутому штанами бедру урядника. Карп Платонович ощутил в организме отчетливое неудобство. Давно беспокоящий полицейского зуд в известном месте усилился почти до нестерпимости.
– Надо нам с вами будет еще повстречаться… – тоже переходя на шепот и сам слыша в своем голосе смятение, предложил Карп Платонович.
– Это уж непременно, – едва заметно усмехнулась Фаня. – Андрей всегда такая бука, вы уж не серчайте. Я вам знак подам, когда его дома не будет. Тогда вы придете и без помех поговорим. Я вам все, что знать захотите, обскажу…
При этом молодая попадья улыбнулась столь обещающе, что Карп Платонович моргнул и облизнул вмиг пересохшие губы. Выйдя на улицу и едва свернув за угол, он остановился и принялся отчаянно чесаться во всех местах разом. Со стороны казалось, что беднягу урядника буквально загрызли блохи или иная подобная нечисть.
Даже в самое ненастное время, когда крутило и мело, и когда, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит, Вера Михайлова не могла отказать себе в обычном удовольствии – сходить на кладбище к Матюше. Кому-то подобное удовольствие показалось бы странным, но Вера попросту не знала иных развлечений, кроме чтения книг, да посещения могилки покойного мужа (убитого инженера она упорно считала именно мужем).
Кликнув собак, дав подробные наставления кухарке и предупредив детей, Вера надела полушубок, поуютнее замоталась в шерстяную шаль, и вышла во двор, во влажную ноябрьскую круговерть.
На поселковом кладбище было, как и следовало ожидать в такую погоду, пустынно и гулко. Видимость из-за метели едва достигала трех саженей. Любые звуки глохли невдалеке в снежных круговоротах. Небо как будто исчезло вовсе – подняв кверху лицо, можно было увидеть лишь темные точки, быстро летящие в самых различных направлениях. Казалось, что каждая из них имеет собственные устремления и вовсе не подчиняется ветру, который неизменно, вот уже третий день кряду, дул с северо-запада на юго-восток. Вера удовлетворенно вздохнула – отличная погода для ее разговора с Матюшей. Душам-то, им, небось, до земной непогоды дела нету, а ей, Вере, тоже все равно – лишь бы не помешал никто.
Разговоры с Матвеем Александровичем Вера всегда вела подробные и обстоятельные, вслух. Внутренней речью она владела плохо, читала, шевеля губами, и даже когда писала письмо или иной документ, вслух проговаривала все то, что будет написано. Иногда, когда кто-то мог услышать ее разговор с мужем, Вера говорила у могилки по-французски, чем сильно пугала поселковых жителей, пришедших на кладбище вспомнить родных (не решаясь спросить, они единодушно порешили, что жутковатая Вера говорит с покойником на бесовском, потустороннем языке).
Собаки шарились по кустам, гоняя затаившихся там соек. Вера, разметя снег, присела на скамеечку и, закутавшись в платок, подробно рассказывала Матюше о последних успехах детей, о заработанных деньгах и тратах, о новой конюшне, которую они с Алешей планировали сладить еще до весны. На весенней ярмарке Вера хотела приобрести для Матюши-младшего небольшого и по возможности смирного конька и теперь советовалась с мужем: не опасно ли, не рано ль? «Здешние казаки сыновей на лошадь сажают, едва ходить начнут, – вслух рассуждала Вера. – Стало быть, и нам местным обычаем обойтись можно? Матюше уж девятый годок, он и сам себя взрослым почитает. Учится ездить помаленьку. К Воронку-то я его, понятно, не подпущу ни за что. Тот с годами все более нравен становится, так после тебя никого за хозяина и не признал. А вот Гречка – старая Алешина кобылка – в самый раз. Алеша говорит, можно ему совсем маленькую лошадку, калмыцкую, купить. С нее и упасть и не страшно. Но они, рассказывают, злые и дикие совсем… Как поступить?»
Вера прислушалась в ожидании ответа. Она ни минуты не сомневалась в том, что Матвей Александрович, когда не занят, охотно беседует с ней «с того света». Как все это согласуется с православной доктриной и каким вообще способом обустроено – Веру совершенно не занимало. Она любила Матюшу-старшего, верила в вечную жизнь и оттого обращалась к мужу напрямую, подобно догомеровским грекам, выходившим на берег моря и бестрепетно взывавшим к своим многочисленным богам. Разумеется, и греки, и Вера дожидались ответа.
После вопроса о конюшне и лошадях, Вера обсудила с мужем еще несколько деловых предприятий, ее и Алешиных. О своей связи с остяком Алешей она рассказала Матвею Александровичу уже давно, еще во времена организации лавки, и получила от него полное прощение и даже одобрение. Дух инженера, не утерявший на «том свете» своей практической направленности, вполне понимал, что молодой женщине с двумя младенцами, живущей самостоятельно в таежном поселке, просто необходим покровитель-мужчина. Да и деятельный ум Веры требовал хоть каких-то занятий, кроме ведения хозяйства и возни с детьми.
Внезапно Бран молнией метнулся за куст, а трусоватая, несмотря на огромные размеры, Медб залилась истошным лаем.
– Назад! Подите сюда! – крикнула Вера.
Чужие по лесу о такую пору не ходят, а пугать до смерти случайно забредшего на кладбище охотника-самоеда вовсе не входило в Верины планы.
Собаки неохотно отступали от кустов, обернувшись к Вере задом, а мордами – к неизвестному врагу. Загривок у обоих стоял дыбом. Пушистые хвосты вытянуты в линию.
Что ж там? – забеспокоилась Вера. Всех поселковых собаки знают наперечет. Каторжники об эту пору не бегут, потому как – на верную смерть. Охотник-самоед нынче сам должен резво убегать по лесу, оглядываясь через плечо и взывая к милости духов, чтобы отвели гнев оборотней. Волков Бран и Медб не боятся, напротив, испытывают к серым хищникам какое-то болезненное любопытство, видать, из-за смутного зова крови. Неужели медведь-шатун?! Да ведь о нем известно сразу, а тут и не слыхать ничего было. Откуда он взялся-то?
– Эй, кто там прячется? – дрогнувшим голосом крикнула Вера. – А ну, выходи, покажись!
Огромная, многократно перечеркнутая метелью фигура выступила из лесу. Ноги утопали в снегу, а лица человека почти не было видно из-за густой бороды и усов. Лоб, в свою очередь, прикрывали выбившиеся из-под шапки волосы цвета подмокшей соломы. При ходьбе человек заметно припадал на правую ногу.
Увидев незнакомца воочию и оценив его опасность, собаки разом остановились, наморщили носы и дожидались лишь сигнала хозяйки, чтобы броситься в атаку. Вера медлила.
– Никанор… – неуверенно назвала она.
– Я… Вера… – голос мужчины прозвучал так хрипло и бессильно, как будто он наново учился говорить.
– Господи Боже! Зачем ты…
– Я не мог… Все эти годы… Я не убивал Матвея…
– Никанор… – мужчина и женщина еще сблизились и стояли теперь шагах в четырех друг от друга.
Собаки не понимали происходящего и оттого нервничали все сильнее. Платок съехал с Вериной головы и теперь снежинки падали на темные волосы, пятная их морозной сединой. Никанор тоже сдернул высокую меховую шапку и кинул ее на снег. Теперь его было легче узнать. Снег летел наискосок между ними, разделяя и связывая одновременно.
– Ты же все знаешь… Зачем…
– Ты любила меня… там, в Петербурге…
– Возможно, – Вера решила не возражать, чтобы не накалять ситуацию еще больше. – Но что с того? Все минуло давным-давно… Все. Понимаешь, Никанор? Вот его могила. Вот я. Вот ты, сбежавший с каторги… И ничего нет. Только тайга, снег… Этого не исправишь – ex vi aut metu (силой или страхом).
– Да. Я понимаю. Ты права, Вера. Но все равно. Я не могу…
– Что ж ты теперь хочешь? Убить меня? Давай, попробуй, может быть, у тебя получится. Тогда двое детей – сироты. А может быть, Бран и Медб загрызут тебя раньше. Ты говоришь – любила? Так ведь не душегуба же, не разбойника, не каторжника беглого – простого мужика, ухватистого, рассудительного…
– Да. Да. Ты опять права. Ты всегда умней меня была, это я еще там, в Петербурге, уразумел…
– Тогда зачем же пришел?
– Ежели все другое невозможно, так… Освободиться от тебя хочу… Словно напасть грызет все эти годы. Вспомню, как мы с тобой, и…
– Освободиться? Убить?
– Убить тебя?! Нет, нет! Что ты говоришь?! – в голосе мужчины зазвучал страх. – Как подумать смогла? Ты – королевна…Еще красивее стала…
– Да? – усмехнулась Вера. – Где ж ты меня в тулупе разглядел?
– Да не сейчас. Я много на тебя глядел. И узнал много. Я уж давно тут, с лета. Не появлялся перед очами твоими, покуда всего не разузнал. Столько лет прошло… Да чего мне на тебя глядеть? В любую минуту глаза закрыть, и вот, ты передо мною, как живая…
Вера поежилась, хотя по спине под платьем стекал пот. Ей было странно и, пожалуй, неприятно думать о том, что все это время Никанор был рядом, следил за ее жизнью. Страха не было. Для чувства, которое она испытывала, не находилось слов. Снежинки таяли, обжигая и словно кусая за лицо.
– И как же ты хочешь… освободиться?
– Купить хочу, – прохрипел Никанор, словно давясь собственными словами. Его светло-голубые, с красными прожилками глаза страшно расширились, стали почти черными. Снег в бороде отчего-то не таял.
«Он безумен!» – подумала Вера и прикинула, как ловчее подать команду собакам и куда метнуться самой, чтобы наверняка уцелеть.
– Да что ж ты, Никанорушка! – с ласковой, спокойной укоризной сказала она мужчине. – Говорил, что все про меня спознал, а сам… Купить меня нынче нельзя, у меня у самой денег – девать некуда. И не только те, что Матвей Александрович оставил, я и сама неплохо зарабатываю… (об Алеше Вера решила не упоминать, чтоб лишний раз не дразнить гусей). Мне и деткам хватает, и на черный день есть что отложить…
От неожиданной ласки в голосе Веры Никанор замычал и согнулся в поясе, словно под сильным ветром.
– Слушай, Вера, меня, – с трудом справившись с собой, продолжал он. – Про твои и Алешины дела я нынче всю правду знаю. Вы песок и самородки за водку у рабочих скупаете и в Китай продаете. Но то трудно в обход Опалинских делать, да и опасно, и мало по вашим с остяком волчьим аппетитам выходит. Вам свои прииски нужны, чтобы дело с размахом наладить. Вы хотели Новый и Лебяжий прииски под себя купить, да Марья Гордеева из гордости продавать не хочет. И не продаст уж теперь, закроет вместе с Мариинским, когда пески совсем истощатся – и весь сказ. Золота на Ишиме немного – это каждый скажет…
– Так к чему весь сказ-то, Никанор? – Вера слушала внимательно, теперь мужчина не казался ей таким уж безумцем. Но к чему он клонит, разобрать не могла. – Разве у тебя или уж у Черного Атамана золотой прииск есть? В тайге припрятанный?
– Прииска нету. Да и как разбойникам им владеть? – серьезно отозвался Никанор, не почуявший в Вериных словах насмешку. – Но есть у нас, у меня то есть, нечто другое. Может статься, что и получше тайного прииска…
– Что ж это? – с любопытством спросила Вера.
– Коську-Хорька помнишь ли?
– Нет, а кто это?
– Коська-Хорек – бывший золотничник, пьяница и пропащий по сути человек. Но вот какая петрушка: талант к него к золоту в крови. Чует он его под землей, ну вот, как лисица – заячий след. Смекаешь? И еще: Коська – это в аккурат тот самый человек, который золото на месте Мариинского прииска и обнаружил. А потом Иван Гордеев у него все права обманом отнял, а самого Хорька в острог спровадил, чтоб уж и духу его не было. А Коська – ух, какой живучий оказался…
Никанор замолчал, внимательно глядел на женщину. На бледных щеках Веры появился румянец, желтые глаза зажглись тускловатым змеиным огнем.
– Ну, ну, рассказывай дале! Что ж ты замолчал? Где теперь этот Коська и отчего же он золото-то не ищет, коли у него к этому делу такой талант?
– Коська сначала хотел Гордееву отомстить, за свою-то поломанную жизнь (а было ли что ломать? – тоже ведь вопрос, хотя и по другому ведомству). Потом какая-то история случилась с ним, да с Марьей-то Гордеевой, она тогда еще совсем девчонкой была. А после того Коська, можно считать, умом повредился. Трезвым-то его боле и не видел никто много лет. Да и вообще, считай, человека не было. Едва не зверинским образом в тайге жил, в зимовьях, у самоедов в стойбище… Потом к Черному Атаману прибился…
– И что же – Атаман?
– Да ничего. Мало ли вокруг него всякого сброда? А Коськиной истории он, понятно, и не слыхал никогда. Гордеев умер, а то все столько лет назад было, что никто уж и не помнит…
– А ты?
– Я-то про все про это еще раньше слыхал, от Николаши Полушкина. Это ведь он Коську Гордееву тогда, во время бунта, представил. Купца, может, оттого и удар хватил. Он-то полагал, что все давно похоронено, и Хорек – покойник… Когда я Коську у Атамана признал, я уж и стал, поперек другим, к его бредням внимательнее прислушиваться. Разбойники, они ведь, сама понимаешь, люди простые. Если б он про то золото бормотал, которое – пойди и возьми, укради там, или с боем отбери, тут они Хорька с дорогой душой слушали бы, и вина-водки не жалели. А если про то, как работать надо – так это им на что? Я же слушал-слушал, а после взял Коську в охапку, отволок в зимовье, да и запер там на месяц. Водки не давал, кормил до отвалу, поил травами, которые шаман самоедский дал. Потом в баню на Южной заимке свозил. После всего стал Коська маленько на человека похож. И выяснилась удивительная вещь…
Никанор опять замолчал, переводя дыхание. Вера смотрела со спокойным ожиданием. Но уж ни бежать, ни трястись от страха не думала. Собаки своим собачьим чутьем уловили спад напряжения между людьми, осели на снег тяжелыми задами и вывалили языки, не спуская, между тем, взглядов с хозяйки.
– Получается, что все то время, пока Коська зверем полудиким по тайге да по барабинским березнякам шарился, чутье-то его золотое не дремало, а вовсе даже работало… Только мысль у него в голове такая была: зачем говорить кому, если все равно у Коськи все отберут?
– Да он же по пьяни-то, небось, не запомнил ничего? – с сомнением сказала Вера. – А то и вовсе привиделось…
– Я о том же подумал. Времени осеннего немного было, прогулялись мы с Коськой по тайге. Потом – к Черному Атаману. Черный Атаман у нас, помнишь – кто?
– Помню, конечно.
– Так вот он пробы посмотрел, со своей колокольни там покумекал и из шести мест сказал: три – наверняка. Остальные – надо торф вскрывать, глядеть. Одно место – на границе со степью. Два – в тайге. Атаман с Коськиных да с моих слов даже карту нарисовал, и план, с чего начинать, да как разрабатывать, да какое оборудование потребно… Ему, сама понимаешь, в охотку да в интерес…
– Он – бешеный. Ты его здешние дела все знаешь? Пока тебя не было?
– Да, знаю. И – правда твоя. На его месте многие ума бы лишились. И он – не устоял. Я уж видал. Иногда, как прежний, живет, ходит, говорит. А иногда – находит на него…
– Черного Атамана пристрелить надо, как собаку, когда взбесится. Мне нынешний Опалинских инженер рассказывал, Измайлов… Сколько крови на нем!
– Я сам, знаешь… Не мое это дело, суд между ними вершить. Пусть уж сами как-нибудь, без меня… А что ж с Хорьком-то?
– Да я как-то не поняла тебя, Никанор. В чем предложение-то твое?
– То, что Атаман сам лицензию брать не будет, торф вскрывать не станет и всякое такое – это понятно?
– Понятно, чего ж тут не понять? Но ведь и нам с Алешей не подарит. Или ты надумал у него Коську и план этот для меня украсть? Да мне такое с приплатой не надо – у меня дети, ты не забыл? Чтоб я их под этого безумного Атамана, твоего выкормыша…
– Нет, нет, Вера, все не так. Я, когда все выяснил, сумел Атамана убедить, что ни ты, ни Алеша с ним напрямую никогда дел иметь не станете.
– Да уж само собой! – усмехнулась Вера. – Чего мне с разбойниками-то делить?
– Однако и выгоду свою вам упускать резону нет. Я же – давний твой знакомец…
– И что ж в остатке?
– Ежели ты с Коськой Хорьком и атамановым планом в кармане откроешь хоть один, хоть сразу три прииска, то доходы ваши сразу возрастут… понимаешь ли, как?
– Понимаю, – в Вериных глазах, как в окошечках, запрыгали цифры. – А атаманов интерес?
– Проценты с золота, что ж еще? Охрану на пути в Китай или еще куда – опять же он обеспечит.
– Три разбойничьих прииска, и еще собой расплатиться с мужниным убийцей… Ты на что меня толкаешь, Никанор? – задумчиво спросила Вера, взвешивая что-то на невидимых мужчине весах.
– Я не убивал инженера. Тебя, было, – хотел, когда вас обоих телешом в снегу увидел, его – нет, никогда. Он неправды не творил и любил тебя… Как и я… Так каков же твой ответ?
«Если я сейчас отвечу «нет», как он поступит? – рассуждала Вера. – Не потеряет ли голову? И надо ли впрямь сразу отказываться? Никанор, похоже, не врет. Стало быть, этот Коська Хорек и найденное им золото и вправду существуют. Черному Атаману при всем его безумии тоже врать не резон. Не велика ли цена – разбойникам платить и каждого куста бояться? Но это можно и потом решить, когда золото в наших руках будет. Разбойники – что ж, люди лихие, но и сами под ножом ходят. Сегодня они есть, а завтра, глядишь, и нету…»
– Вот что я тебе скажу, Никанор, – решительно подытожила свои размышления Вера. – Предложение твое интересное, но только сразу что-то порешить я, как ты сам понимаешь, не могу. С золотом до весны – ничего не проверить. Да и денег у меня таких, чтоб все самой поднять, нету. Надо нам с Алешей капитал объединять. Стало быть, с ним советоваться насчет условий…
– Насчет всех условий? – усмехнулся Никанор.
– Не знаю! – Вера сердито мотнула головой, снег с платка просыпался за шиворот, растаял на шее… Женщина поморщилась, а Никанор протянул руку, чтобы достать оставшийся снег. Вера шагнула назад. Бран предупреждающе зарычал.
– Не надо, Никанор, – тихо и успокаивающе сказала Вера, сама протянув руку к мужчине и застыв в величественном полужесте, как парковая скульптура. – Если ты меня сейчас коснешься, он прыгнет. И я уж ничего не смогу изменить. Чужим трогать меня нельзя, это они сами решили. В них половина волчьей крови, оттого – нервные. Натура у них неустойчивая, то волчья кровь потянет, то собачья, и ни к кому прибиться не могут, все им чужие. Полукровки все такие… Вот, вроде Опалинских, понимаешь?
– Отчего же Марья с мужем – полукровки? Не понимаю. Вот инженер твой – тот да…
– Матвей святой был, это по особому счету идет. А Опалинские – они между мирами застряли. Наш с тобой мир, крестьянский да торговый – это одна сторона. Софья Павловна моя, отец ее, брат, барышня Элен – это другое. В каждой стороне – свой закон, своя сила. А эти… Ни туда, ни сюда… А Матвея Александровича, коли хочешь со мной еще дело иметь – не трожь…
– Ладно, только – melior est canis vivus leone mortuo. (живой пес лучше мертвого льва)
Вера запрокинула голову и захохотала, некрасиво открывая десны и небо. Поперек ее белой шеи шла одна, довольно глубокая морщина, как будто бы кто-то когда-то пытался перерезать Вере горло и потерпел в том неудачу.
– Однако удивил, Никанорушка!
Никанор усмехнулся в ответ.
– Я же говорю, много о твоих привычках узнал…
Снег продолжал лететь наискось, в такт кривящимся на губах улыбкам людей.
В эту ночь, безлунную и беззвездную, Бран выл, сидя посередине ближайшей к поселку поляны. Будучи всего лишь полуволком, он делал это крайне редко, но с началом его воя все поселковые собаки без исключения прятались в будки и под крыльцо. Медб, дрожа и поскуливая, прислушивалась к вою брата из сеней дома. На улицу она не выходила. Бабы в поселке крестились, и кутали детей. Мужики хмурились и припоминали казачьи разъезды и прочие дурные приметы. Бран выл.
Примерно через четверть часа ему ответили с северных отрогов Неупокоенной лощины.