С утра небо было в светло-серых и темно-серых полосах. Полосы быстро бежали на запад, как волны на берег. Голые черные ветки деревьев стучали друг об друга. Ветер ночью гудел на низкой, терзающей уши ноте, а теперь дул порывами, словно задыхался.
Измайлов развел в печурке огонь, занес в землянку лыжи, поставил их сушить, Надя выложила из туеска припасы на стол, сколоченный из половинок бревен.
– Ну что? – первым не выдержал инженер.
– Все очень плохо, Андрюша, – вздохнула Надя.
Измайлов взглянул на женщину. Она была все-таки очень мила. Губы приоткрыты, густые, коротко подстриженные волосы завились от влаги, щеки окрасил румянец, глаза ярко блестят.
– Что, твой муж, наконец, догадался о нас? – Андрей Андреевич выдохнул почти с облегчением.
Сейчас он с удовольствием подрался бы с Корониным, покатался с ним по дощатому полу, потом прикладывал бы снег к расквашенному носу и разбитым губам, ревниво оценивал урон, который самому удалось нанести противнику… Пожалуй, он даже согласился бы стреляться с народовольцем в Березуевских разливах. Слепящая белизна снега, медленные, мучительно-тягучие, утопающие в снегу движения людей. Давыдов и Веревкин – секунданты Коронина, Полушкин и Притыков – его собственные. «Господа, не угодно ли вам окончить дело миром?» Измайлов по привычке пожимает плечами, Коронин закусывает губу, трясет головой: «Ни-ког-да!» Где-то на краю света рыдает и пьет валериановые капли Надя, сестры пытаются ее утешить… Красота! Почему-то Измайлов был абсолютно уверен в том, что Коронин, так же, как и он сам, совершенно не умеет стрелять…
– Нет, хуже! – Надя, словно лошадка гривой, встряхивает волосами.
Измайлова охватывает внезапная злость.
– Надя, я устал! – серьезно заявляет он. – Неужели ты не видишь, что все это фальшиво до тошноты?! В этой истории ты играешь роль наивной пейзанки (каковой вовсе не являешься), а я – высокого, стройного, юного и черноволосого графа с пронзительными синими глазами. Даже беглый взгляд в мою сторону позволяет убедиться, что это – вовсе не мой портрет и не моя роль.
Он ожидал, что она заплачет или разозлится и в ответ оскорбит его. Второе, безусловно, устраивало его больше. В его представления об отношениях с женщинами входило твердое убеждение: любой женщине всегда надо дать возможность бросить мужчину самой. Вне зависимости от обстоятельств.
Надя деловито расстелила на столе крахмальную салфетку и принялась раскладывать на ней мясо и хлеб. Ее маленькие руки самую чуточку дрожали.
– Андрей, я должна тебе сказать. То есть, я как раз не должна, и, если я ошибаюсь, то Ипполит Михайлович… да и я сама себе никогда не прощу. Но… мы с тобой… и я уверена, что этого не может быть… Андрюша, мой муж и его товарищи полагают, что ты – провокатор, засланный жандармским управлением!
– Гм-м… – оборот оказался для Измайлова весьма неожиданным. – А им известно, для каких целей я заслан?
– Что… что ты хочешь сказать?! – Надины глаза сделались круглыми и испуганными, как у пойманной в ловушку белочки.
– Я спрашиваю, – терпеливо уточнил Измайлов. – Каких целей я могу достигнуть как провокатор, если с самого начала во всеуслышание отказываюсь работать с ними? Что по этому поводу думают господин Коронин со товарищи?
– Они не знают. Они думают… может быть, это такой ловкий ход, чтобы отвести подозрения… Понимаешь, Ипполит отчего-то точно знает, что провокатор должен быть…
– Господи, какая ерунда! – Измайлов вскочил и кругами заходил по тесной землянке: три шага в каждую сторону, двенадцать шагов – полный круг. – Это же так просто решить! Скажи своему мужу, чтобы они подавились своими секретами, не глядели в мою сторону, не подавали мне руки и не упоминали к ночи моего имени. Вот и все! Тогда я ничем не смогу им помешать…
– Ипполит так и предлагал. Но Веревкин с Давыдовым хотят разобраться, проследить твои связи… Или, если они все-таки ошибаются, использовать твой опыт… Но ты, ты скажи мне теперь, Андрюша…
– Я! Никогда! Не был! Жандармским провокатором! Тебе довольно? Или, в соответствии с романными традициями, я должен поклясться кровью? Каленым железом? Что ж! Тащи сюда кочергу!
– Андрюша, я тебе верю! Верю! – Надя наконец заплакала быстрыми, мелкими слезами, похожими на осенний дождик. – Но как мне убедить Ипполита, что он, что все они ошибаются?!
– Я не желаю никого ни в чем убеждать! – взревел Измайлов. – Ты слышишь?! Никого и ни в чем! И меньше всего меня интересует, кем меня считают эти занюханные сибирские революционеры, живущие в собственных убогих фантазиях!
В его груди клокотало чистое мужское бешенство.
Надя глядела на него с восхищением, обожанием. Потом опустилась на колени и обняла его ноги. Глаза ее, смотрящие на него снизу вверх, полные слез, были прекрасны. Ненавидя себя, он ощутил возбуждение в чреслах от ее позы и прикосновений. Не говоря ни слова, мотнул подбородком в сторону лежанки. Надя также молча, не спуская с него нежно-обожающего взора, выполнила приказ.
Они не успели даже раздеться. Им обоим было просто потрясающе хорошо. Надя рыдала от счастья в его объятиях. Потом задышала в шею и прошептала: «Ты не сердись на Ипполита, Андрюшенька, солнышко мое. Он нервничает сейчас, и его понять надо, потому что они знаешь что задумали…»
– Не говори, – срывающимся голосом попросил Измайлов.
– Скажу, – упрямо пробормотала Надя. – Чтоб ты знал, что я тебе верю…
Когда после Измайлов вышел из землянки облегчиться, он подошел к толстой сосне, повернулся спиной и с размаху ударился об ствол затылком. Замычал от разочарования. Сознание его не покинуло и даже боли не было. Только случайный сучок почти нечувствительно пропорол кожу и тонкая струйка крови, щекоча шею, стекала из-под волос за шиворот.
Матюша-младший был рослым для своих лет, а старая кобыла Гречка – вовсе невысока ростом. Сочетание этих фактов позволило мальчику вполне успешно оседлать лошадь и самостоятельно влезть на нее с приступки денника. Гречка хорошо знала Матюшу и как седока, и как мальчика, у которого карманы всегда набиты сахаром и печеньем, а потому готова была по его воле прогуляться в неурочное время. Воронок в своем стойле возмущенно ржал и бил копытом в доски, огораживающие денник.
«Ну, уж извини, – сказал ему Матюша, аккуратно протягивая жеребцу сахар. – Я знаю, что ты куда шибче Гречки бегаешь, но мне с тобой покуда не сладить».
Следить за казачьими разъездами оказалось довольно просто и не слишком-то интересно. Казалось, что казаки вовсе не озабочены обнаружением разбойников или иным государственным делом. Куда больше их интересовали трактиры, лавки и поселковые девки на выданье. Впрочем, Матюша от природы был несуетлив и никуда не торопился. Он принял решение и выполнял его, ни минуты не сомневаясь в том, что рано или поздно произойдет что-нибудь такое, что натолкнет его на мысль о дальнейших действиях. Логический аппарат этого ребенка работал абсолютно безупречно, а терпение его было сродни терпению белого медведя, часами поджидающего нерпу у дыхательного отверстия. Уже теперь, через полтора месяца после начала наблюдения, он узнал и до времени хранил в памяти много всякого. Но в общую картину это «всякое» пока не складывалось. Значит, нужно было ждать еще.
Однажды вблизи Егорьевска он повстречался с тремя детьми, которые на лыжах пересекали тракт. Сверстники всегда интересовали Матвея, так как никого из них, кроме Сони, мама Вера в дом не допускала.
– Стойте! – крикнул Матюша.
Троица послушно остановилась. Матюша спешился и, улыбаясь и держа Гречку в поводу, подошел к детям. Одна из девочек тут же вынула откуда-то кусок лепешки и угостила лошадь. Потом звонко поцеловала Гречку в заиндевевшую морду.
– Я – Матвей Печинога, с Мариинского прииска, – представился Матюша. – А вы – с Егорьевска?
Девочки дружно кивнули. Мальчик внимательно оглядел Матюшу, потом сестер и сказал:
– Глядите, он похож на вас. Странно.
– И на тебя похож, – заметила младшая девочка.
– Сними шапку, – попросила старшая.
Матюша послушно стянул волчью ушанку. ТО же самое сделали и все трое детей на лыжах. Одинаковые темно-рыжие волосы упали на лбы и плечи. У Матюши они были самыми короткими, у старшей девочки почти достигали пояса.
– Мы – Лисенок, Волчонок, Зайчонок, – быстро представил себя и сестер мальчик.
– Непонятно, – сказала Лисенок.
– Интересные имена, – похвалил Матвей. – И вам подходят. Можно шапку надеть?
– Одевай, – кивнул Волчонок. – Мы – медведя смотреть ходили. Как он спит. Никто не знает, где, только мама. Если не будешь болтать, тебе покажем. Потом, на лошади нельзя. Расскажи теперь, что ты делаешь.
– Это долго, – возразил Матюша.
– Не хочешь? – спросила Лисенок.
– Хочу, – твердо сказал мальчик. Рассказать кому-то и вправду будет полезно. Соню нельзя волновать. Она и так только недавно перестала плакать и кричать по ночам. Рыжие дети, которые сами ходят смотреть медведя, точно никому не проболтаются. – Но не здесь. Придете ко мне в гости? У меня есть сестра, игрушки и большие собаки. Очень большие, вы таких не видели.
– Как волк? – спросила Зайчонок.
– Больше! – ухмыльнулся Матюша.
– Как дом? – продолжала допытываться девочка.
– Ну… меньше, конечно… Придете?
– Как найти? – спросил Волчонок.
– Как с тракта начнется приисковый поселок, так первый поворот направо. Крайний дом, еще по тропке к лесу идти.
– Направо – это как? – спросила Лисенок.
Матюша смешался. Потом вспомнил, как учили его самого.
– Ты какой рукой ешь?
– Любой. Этой или этой. Почему спрашиваешь?
– Хорошо. А пишешь, рисуешь?
– Не понимаю.
Потом попробовали использовать в качестве приметы зеленую трубу. Выяснилось, что троица прекрасно различает, но неуверенно называет цвета. В конце концов договорились, что свернуть надо туда, где проулок длиннее. Примета не слишком верная, но лучше, чем ничего.
– Дом Веры Михайловой спросите, всякий покажет, – сказал Матюша.
– Мы не будем спрашивать, – сказал Волчонок.
Расстались по-хорошему. Матюша гордился собой и новым знакомством. Не признаваясь ни себе, ни сестре, он слегка ревновал и обижался, когда выяснилось, что Соня общается со своими родными братьями и сестрами, какими бы странными и противными они не были. А теперь и к нему придут настоящие гости, и он познакомит их с Соней! А если еще рыжие не соврали и вправду покажут, где залег в берлоге медведь! Тогда вообще…
Остяк Алеша не любил яркого света, и Вера почти до предела завернула фитиль лампы. Чай в обеих чашках давно остыл. На Вериной тарелке лежал надкусанный кусок пирога, Алеша уже полчаса сосал кусочек бурого сахара. Тени на потолке шевелились угрожающе. В комнате повисла ночная тишина, но даже собаки не спали, и то и дело открывали глаза и поднимали тяжелые морды, неопределенно беспокоясь, прислушиваясь и принюхиваясь. Чужих в пределах досягаемости не было, но что-то было не так.
– Ну что же решать будем, Алеша? – тихо спросила Вера и оперлась о стол локтями, поддерживая голову. – Может быть, ну их совсем? С лихими людьми связаться – как бы себе дороже не вышло.
– Какой процент-то потребуют, этот сказал?
– Нет, ничего не сказал, это уж, как я понимаю, потом – как сторгуемся.
– А зараз выплатить их долю нельзя будет, как ты думаешь?
– Нет, на это, мне кажется, Черный Атаман не пойдет. Ему интересно нас на крючке держать.
– Что же это за интерес? Разъясни, – находясь вдвоем с Верой, остяк говорил по-русски совершенно чисто и не употреблял мусорных словечек.
– Я думаю, его здесь интерес вовсе не в деньгах. Это вроде развлечения такого. Ему занятно как бы свой прииск иметь.
– Зачем атаману прииск?
– Поверь, Алеша, этому атаману нужен. Я знаю, что говорю.
– Ну раз знаешь… Тебе – верю. Но нам-то эта его особенность боком не выйдет ли?
– Не знаю. Потому и сомневаюсь. Сумеем ли после всего с крючка слезть?
– Есть способы, есть способы, – Алеша пожевал узкими губами, причмокнул, слизывая сахар. – Думать, однако, надо… А этот, который к тебе приходил, – что ж?
– Я его давно, еще по Петербургу помню. И он меня. Теперь – что ж? Беглый каторжник…
– Говорят, он Печиногу убил…
– Он говорит: не убивал. Я не знаю, чему верить…
– А что ему – Матвей? Откуда ветер-то дует?
– Алеша, я не хочу о том говорить.
– Не скажешь? Ну ладно, дело твое…
Молчание было темным, мохнатым и укромным, как пыль в углу под кроватью.
– Что ж мне – отказать ему, как за ответом придет?
– Зачем отказывать? – Алеша покачал большой, круглой головой. – Соглашайся покуда. Поглядим, как дальше дело пойдет. Есть ли золото-то? Весна впереди, лето, может, это вообще все бабьи сказки… А если не сказки окажутся, тогда… Тогда будем дело делать…
– А коли…?
– Не бойся, Вера, старый Алеша тебя и детей всякому в обиду не даст. На любой крючок другой крючок найдется…
– Алеша… я… – Вера замешкалась, опустила глаза. Потом взяла руку остяка в свои и поцеловала морщинистую ладонь. – Я хотела сказать, спасибо тебе…
– Я так, однако, и понял, – усмехнулся Алеша, хрустнул остатком сахара и болезненно поморщился. – Язык мало-мало прикусил, – ответил он на Верин вопросительный взгляд.
В большой зале «Калифорнии» гуляли. Обед плавно перетек в ужин, а ужин – и вовсе непонятно во что. Хайме с кухаркой заранее готовили постное, но о сроках Рождественского поста позабыли после первого штофа. Два стола гости своими силами составили вместе. От возрастающей неловкости собеседников вино и подлива лились на стол. Меняли уж третью скатерть. Трактирщик Илья Самсонович с мягкой неопределенной полуулыбкой на полных губах сидел за столом со всеми, но голоса почти не подавал, а прислугой управлял с помощью выразительных взглядов. Ничего не пил. Из кушаний лузгал кедровые орешки. Гости же ели все без разбору, и все нахваливали.
Обед давал Сигурд Свенсен, норвежец, капитан шхуны с непроизносимым для егорьевцев названием, которое на русский язык переводилось как «Улыбка Моря». Сигурд бывал в России много раз, от других своих соотечественников отличался общительностью, выраженной коммерческой жилкой и авантюрностью нрава. Сирота из забытого фиорда, взятый из милости в дом норвежского купца, он выбился в люди своими силами и талантами, скопил денег, ходил шкипером сначала на чужих, а потом и на своих шхунах. Нынче собирался приобрести пароход. Свенсен хорошо говорил по-русски. Его голос рокотал, как летний гром, он охотно и вкусно рассказывал о море, о своей семье, о родных местах. Его истории никогда не истощались. «А вот был один раз такой случай…» – заявлял он по любому поводу. Вокруг него всегда пахло вяленой рыбой и солоноватым морошковым вареньем. В его рассказах более всего поражало обилие буквы «Ё».
«А вот было так: Ёрмунд сделал наплевать на предупреждения Тронхьёнда, взял полный груз треска и отправился из Бьёркея в Тромсё…»
В нынешнюю навигацию лед в Обской губе встал рано и «Улыбка» застряла на зиму на Ямале. Свенсен распродал привезенный груз, но не смог всю долгую сибирскую зиму сидеть на месте и отправился путешествовать, оправдывая собственную непоседливость какими-то грандиозными коммерческими планами. Собирался добраться до Екатеринбурга, но подолгу гостил у многочисленных русских знакомых, и теперь уж сам не знал, как все обернется – не пора ли будет возвращаться назад, на шхуну.
Явившись в Егорьевск и едва не задушив в могучих объятиях своего старого знакомца – трактирщика Илью, веселый викинг сначала хотел дать бал в собрании, но потом передумал.
«Мужской разговор текёт привольно, если женщина сидит в своя половина и делает свои дела, – заявил он. – Вот у нас был такой случай: лопарь Хану не имел сына, и давал дочери слушать про мужские дела. Теперь она курит трубку, ходит в мужская одежда, ловит рыбу и не имеет чего…? Правильно! Ха-ха-ха! Мужа и детей! А лопарь Хану кусает локти…»
На вечеринку в «Калифорнии» Сигурд собрал чисто мужское общество, охотно руководствуясь при том советами Ильи. На условленный вечер городских, приисковых и прочих пьяниц-завсегдатаев тактично, но настойчиво переправили в «Луизиану». Проезжие гости, живущие в комнатах наверху, считались своими, тем более, что Свенсен накоротке сошелся со всеми уже в первый вечер после своего появления в Егорьевске.
Петя Гордеев, Дмитрий Опалинский, Андрей Измайлов и Гавриил Давыдов почти по-родственному сидели за одним столом. Пустые бутылки и штофы способствовали атмосфере интимности. Веревкин и Коронин по нелюдимости от приглашения отказались, и все собравшиеся их дружно за то осудили. Метеоролог Штольц в углу что-то втолковывал молодому Полушкину. Перевозбудившийся, краснорожий Свенсен бегал между всеми, вмешивался во все разговоры и беспокоился о том, хватит ли выпивки. При небольшом напряжении воображения легко было представить в его руке меч, а на голове – шлем с рогами. Двое проезжих гостей чиновного вида поглядывали на Сигурда с опаской. Третий, в штатском, но с военной выправкой, охотно вступал с норвежцем в разговор, снисходительно при том улыбаясь, и расспрашивал его о родине и виденном в дороге.
К собственному изумлению, Измайлов увидел в углу залы детей Пети и Элайджы – Лисенка, Волчонка и Зайчонка. Волчонок и Зайчонок просто сидели на корточках, прислонившись спинами к стене, и что-то жевали. Лисенок с выражением недоумения на остром лице рассматривала скрипичный смычок, который она забрала у старенького скрипача Якова, сидевшего тут же, на стуле.
– Что они тут делают? – спросил Измайлов у Пети, указывая на детей. – Я думал, они никуда в люди не ходят. Да и стоит ли им здесь…?
– Я их не брал, – с досадой откликнулся Гордеев. – Нянька их пришла к тетке Хайме помочь, вот и они за ней притащились. Вообще-то они дикие, но сюда, бывает, ходят – Илюшка племянников привечает, да и Хаймешка тоже… Я подумал: пускай их, они все равно ничего не понимают… – Измайлов с сомнением покачал головой. – Это Сигурд хорошо придумал, чтоб без баб, – усмехаясь, продолжил Петя. Никто не следил, но по виду он выпил более других. – Это правильно абсолютно. А то никакого удовольствия. Мне Машка еще при отце нотации читать пыталась…
– А кто ж мужика в выпивке ограничит, как не жена его? – удивился Опалинский. Он пил вместе со всеми, но не выглядел пьяным. Разве что речь стала более замедленной, и движения – менее точными. – Твоя-то всегда молчит, вот Маше и приходится…
– Я имел честь… – сказал Измайлов, обращаясь к Пете. – Я имел честь познакомиться в лесу с Элайджей Самсоновной. Она – удивительная женщина. Не похожая ни на кого. Богиня…
– Вы сказали: в лесу? – уточнил Давыдов.
– С ней только в лесу и можно познакомиться, – усмехнулся Дмитрий. – Более-то негде…
– Ты чего хочешь сказать? – набычился Петя.
– Ничего, ничего совершенно, – Дмитрий явно окорачивал себя, но водка уже сделала свое дело и его понесло. – Только интересно мне: об чем ты с ней все эти годы… Ну, как вы вообще с ней живете? Она же, в сущности, и не человек вовсе, не личность, я имею в виду… Неужели уж в постели что-то такое…
Давыдов предупреждающе взмахнул рукой и скорчил в сторону Опалинского ужасную гримасу, но Петя неожиданно миролюбиво ответил:
– Да, Митя, да, и это, и еще много всего. Тебе-то не понять. Машка – святоша, небось и сорочку-то ни разу не сняла…
– Господа, господа! – Измайлов, в свою очередь, замахал руками. – Прекратите сейчас! Помните: если мужчины говорят о своих отношениях с женщинами, то это либо еще те мужчины, либо еще те женщины, либо еще те отношения…
– Ловко! – восхитился Петя и, шевеля губами, попытался повторить и запомнить измайловский афоризм.
– Давайте станем пить за женщин! – донесся откуда-то сверху рев Свенсена. – Женщина – это приз мужчины. Смысл гонки и наказание одновременно. Вот у нас был такой случай…
– Выпьем! – подхватил Гордеев.
– За вашу восхитительную жену, – галантно улыбнулся Пете Измайлов, салютуя стаканом.
– Почему я не видал его восхитительная жена? – обиженно спросил норвежец, обращаясь к Илье.
– Моя сестра ведет замкнутый образ жизни, – спокойно пояснил трактирщик.
– Правильно! Она очень умна! – заявил Свенсен и тут же, вспомнив, заорал. – Зато я видал здесь другой женщина! Она – ух! У нее глаза как янтарь, и грудь, как нос у шхуны… Она похожа на валькирию, да! Я… как это правильно сказать… Я был очарован…
– Это он, наверное, Веру Михайлову имеет в виду? – шепотом спросил Давыдов у Измайлова. Измайлов пожал плечами.
– Не знаю, может быть…
– Она не в вашем вкусе? – догадался Давыдов.
– Совершенно. Но многие здесь, как я понял…
– О да! Я не люблю сплетен, но это я, право, видал своими глазами. Был намедни у Златовратских по делам, и как раз Вера Артемьевна пришла к начальнику училища за какой-то книгой. Он сидел, сунув ноги в тазик, а какая-то чернявая девка подливала туда воду. Дурацкая, скажу вам, картина. Ну вот, мы с ним беседуем и входит Вера. Любезный Левонтий Макарович встать, естественно, не мог, только отослал девку и накрыл ноги пледом. Вера стала что-то говорить, как будто ничего не заметила, да еще перемежая свою речь латынью, а он… Он так странно на нее смотрел, что я сначала разобрать не мог, а потом, как разобрал, внутренне ахнул: да он же ее вожделеет!
– Вы уверены? – не удержавшись, удивленно спросил Измайлов.
– Абсолютно! – сказал Давыдов и подцепил на вилку соленый грибок. – Вожделеет давно, отчаянно и безнадежно. Она же о том знает, и ей – в тягость. Как она на него взглянула, когда он не видел! Этакая брезгливая усталость и морщинка у рта. Право, один такой взгляд от любимой женщины и можно идти топиться. Вы не в курсе, правда ли, что она – крепостной крестьянкой родилась? Трудно поверить. Ее речь, повадки и эта латынь…
– Я не знаю, но вот Дмитрий Михайлович, должно быть, в курсе… Дмитрий Михайлович, скажите нам!
– Погодите! – отмахнулся Опалинский.
Он беседовал с Петей, и Измайлов, прислушавшись к их быстрым переговорам, едва ли не присвистнул от изумления. Петя рассказывал шурину такие подробности своих брачных отношений с Элайджей, что краска неволей прилила к щекам инженера. Опалинский, жадно слушая, при том явно страдал, но не от неудобства за петины откровения, а от чего-то другого.
Давыдов сидел дальше, но тоже что-то уловил.
– Собрались без женщин для того только, чтобы без помех поговорить о них! Также и женщины без мужчин собираются, чтобы посплетничать, – хихикнул он, нагнувшись к уху Измайлова. Инженер улыбнулся в ответ, как бы признавая правоту обобщения.
Штатский с военной выправкой закончил разговор со Штольцем и подсел к их столу, искусно затеяв толковую беседу о настроениях рабочих и развитии промышленности в крае. Измайлов решил, что он явно собирает какие-то сведения. Впрочем, его это не касалось совершенно, и он более молчал. Давыдов, напротив, очень ввязался в разговор, и то и дело обращался к Измайлову и Опалинскому за подтверждением своей точки зрения.
Штольц и двое чиновников спорили о переселенческом вопросе. Чиновники отстаивали даровую передачу земли из государственных угодий, а Штольц с психологических позиций утверждал, что то, что даром досталось, – после вовсе не ценится. Свою точку зрения он подтверждал статистическими данными Коронина о том, сколько приезжих из бывших крестьян так и не сумели завести на сибирской земле свое хозяйство.
Свенсен посадил Хайме себе на колени и немелодично пел ей норвежскую колыбельную. Немолодая калмычка бесстрашно наслаждалась вниманием огромного викинга, а в промежутках между куплетами пальцами клала ему в рот пельмени, которые брала со стоящей на столе тарелки. Илья беззвучно смеялся, наблюдая эту картину. Потом подвинул Хаймешке миску со сметаной. «Так ему вкуснее будет!» – пояснил он свои действия.
Давыдов между тем принялся привычно возмущаться закрытием Сибирской газеты, еще в 1889 году запрещенной к изданию Совещанием четырех министров. «Дурново был против и это все решило, – сказал штатский. – Да еще – Томский университет. Желание оградить молодежь от вредных влияний».
– Чудесные аргументы! «Явное сочувствие ко всяким прискорбным явлениям, порождаемым демократическими тенденциями…» – Давыдов явно кого-то цитировал, должно быть, именно Дурново. – Фактически этой газетой управляли политические ссыльные, и она была единственной трибуной, где можно было честно и открыто говорить о современных проблемах Сибири. Мы с Корониным и Веревкиным неоднократно посылали туда статьи…
– Вы правы, Гавриил Кириллович, – кивнул штатский. – Все реформы повернуты вспять. Реакция постепенно наступает. Скоро ничего не останется. Разумеется, нет смысла кивать на дурных министров. Все это делается с прямого попущения и под протекторатом государя…
– Монархия является природной для России формой правления! – резко сказал незаметно подошедший Василий Полушкин. – Русский человек тяготеет к автократии самим своим устройством, его близостью к земле и ее законам. Подтверждение тому можно найти даже в животном мире. В каждой более-менее организованной стае зверей есть один вожак. Один! И все его слушаются. И нигде в природе вы не увидите демократии. Нигде, господа! Самодержавие, православие, народность! И еще – просвещение достойных того…
– Господи, Василий, какая же у вас в голове каша! – поморщился Гавриил Кириллович.
– Ах, Василий! Вы еще так молоды и естественно идеалистичны, – вздохнул штатский. – Я могу вас понять потому именно, что сам был таким. В теории всегда все получается блестяще, но, к сожалению, живые, а не придуманные люди вовсе не спешат реализовывать на практике остроумные находки теоретиков. Звучит красиво. Но все это – увы! – всего лишь люди. Православие! Я у вас здесь всего лишь третий день, но уж два раза слышал байку о том, как ваши местные попы с нетерпением ждут смерти священника-старожила и заранее толкаются у кормушки. Самодержавие! В Петербурге Шепигин каждый вечер играет с государем в триктрак, а государыня ходит кругами и следит, чтоб они не напивались. Когда государыня отворачивается, пьянчужки по команде выхватывают из-за голенищ фляжки с коньяком, и отхлебывают по глотку. После прячут фляги и продолжают игру. «Что Шепигин, голь на выдумки хитра?» – спрашивает государь. – «Хитра, ваше величество». Напившись к вечеру, его величество вовсе не буянит. Оно, это величество, ложится на пол на спину и размахивает руками и ногами. Если кто-то проходит мимо, то норовит поймать и уронить с собою рядом. Дворцовые дети очень любят эту забаву… Чтобы величество мог резолюции накладывать, ему тайком пишут конспекты от меморий, целиком-то он ни прочесть, ни понять ни в силах… Наследника престола отдали для завершения воспитания в лейб-гусарский полк. Там они каждый вечер гуляют и опять же напиваются до зеленых чертей. Любимое развлечение: раздеться догола и играть в волков. Садятся во дворе на четвереньки, опираясь на руки и воют. Денщики уж знают: приносят им корыто с водкой, крошат туда вареное мясо, они на четвереньках бегут к крыльцу и оттуда, толкаясь, лакают… Что ждет Россию с так воспитанным наследником, как вы полагаете?
– ВЫ все лжете! – срывающимся голосом крикнул Полушкин.
– Если бы, дорогой Василий, если бы… Я ведь оттого и в отставку ушел, и в Сибирь уехал, что нет более сил смотреть. Когда-то я тоже верил в реформы, в просвещение…
– Как вы думаете, он от жандармов? – прошептал Давыдов, тесно склонившись к Измайлову. – Или сумасшедший? Вроде и не пьян почти… Откуда он взялся? Да за такие факты о государе (причем ведь видно, что – подлинные!) – крепость, острог…
– Да я и сам разобрать не могу, – Измайлов пожал плечами. – Может быть, просто – наболело? Едет из столиц, считает всех здесь – дикарями…
– Ну ладно, проверим, про нас-то жандармам все и так известно, – прошептал Давыдов и сказал вслух. – ВЫ бы поосторожнее в словах-то, господин хороший. Мы тут все, конечно, свои люди, но знаете ведь – и у стен уши случаются. Провокаторы, конечно, в революционной среде долго не живут, разговор с ними короткий, но, сами понимаете, пока разоблачат, пока то да се…
– Да, разумеется, вы правы, Гавриил Кириллович, я просто выпил лишнего и… Прошу прощения, господа, Василий…
– Разумеется, разумеется. А то ведь иногда такие вещи случаются… – не унимался Давыдов. – Вот, товарищи пишут, недавно провокатор Ландезен целую группу в самом Париже провалил… Ну, возмездие его в свой час настигнет, конечно…
Измайлов горько усмехнулся, но промолчал. Он куда лучше Давыдова знал всю эту историю, потому что принимал в ней непосредственное участие. Аркадий Ландезер не просто провалил и сдал французской полиции целую группу «бомбистов». Он ее фактически сам же и организовал из молодых русских эмигрантов. Впоследствии, когда в Париже уже шел процесс над Кашинцевым, Степановым и Тепловым, умирающий пиротехник Анри Виктор дал свое скандальное интервью, а в Петербурге по газетам следили за происходящим, именно это и не давало многим поверить: ну какой же Ландезер предатель, если сам стоял у истоков дела?! Группа Кашинцева изготовляла бомбы в парижском предместье и готовила покушение на Александра Ш. Сам Ландезер явился в Россию, чтобы наладить связи и явки. Выступал во всех петербургских кружках с радикальными заявлениями, призывал к террору. Кто-то готов был откликнуться на его призывы, кто-то – приглядывался. Андрей Измайлов последовательно и аргументировано убеждал товарищей не верить приезжему экстра-революционеру. В конце концов, его точка зрения победила. Разозленный Ландезер обозвал питерских революционеров трусами и оппортунистами, и отбыл в Париж ни с чем. Спустя полгода группа была арестована полицией в момент передачи взрывчатки. Ландезер на условленную встречу не явился и сбежал в неизвестном направлении. Как это ни странно, но часть петербургских товарищей так и не простила Измайлову недоверия, проявленного к заезжему «революционеру». «Мы не поддержали заграничных товарищей, и оттого – провал!» – утверждали они вопреки очевидности.
– Революция, а не реформы должна решить все проблемы! – влез в уши Измайлова голос Гавриила Кирилловича. – Просто так богатые и знатные власть не отдадут. Значит, это должно свершиться насильственным путем. Революция! Когда возмутительное неравенство классов будет уничтожено, народ станет сам выбирать себе достойных правителей.
– Революционеры – да! – заорал Сигурд Свенсен, вскакивая и роняя на пол Хайме. – Русские революционеры – правильные парни! Реформы – да! В Норвегии нет реформ, и это – плёхо! Они убили русского царя! Бомба – бух! И теперь другой царь бояться и ловить революционеров! Весело! Вот у нас был такой случай…
Илья подмигнул Хайме, она подошла к Свенсену и решительно заткнула ему рот куском пирога с рыбой. Сигурд выплюнул пирог на пол, обнял калмычку за плечи и, ужасно фальшивя, запел «Марсельезу».
Пьяненький метеоролог Штольц в углу демонстративно заткнул уши.
– Все-таки эти норвежцы ужасные дикари и свиньи, – интимно приклонившись к старому Якову, сказал он время спустя. – Живут там среди своих скал, лопают треску, никакого тебе развития, никакой культуры. Вот мы с тобой, Яков, как представители древних и культурных народов, можем это понять… Ты ведь меня понимаешь? Сыграешь мне?
Яков послушно кивнул, а Штольц, шевеля в воздухе пальцами и притопывая ногой, принялся напевать мотив старой немецкой песни, которую когда-то пела ему мать.
Волчонок перебрался поближе к взрослым и, скорчившись в углу лавки, внимательно прислушивался к разговорам, наблюдая одновременно за лицами собеседников. Лисенок заворожено следила за Яковом, настраивавшим скрипку. Зайчонок подобрала с полу выброшенный Свенсеном пирог и теперь деловито доедала его – она очень не любила, когда пропадали хорошие продукты.
На маленькой почтовой станции за Екатеринбургом, в сгущающихся зеленоватых сумерках, щуплая старушка с трудом выбралась из саней и заковыляла к избе, в окнах которой призывно светился теплый золотистый огонек.
Хозяева почтовой станции уж не ждали никого на ночь, и поначалу были недовольны беспокойством. Впрочем, разглядев опрятно и недешево одетую, смущенную старушку, полнотелая Агафья перестала ворчать, сноровисто развела огонь и, кроме чая, предложила вновь прибывшей постоялице гречневой каши со шкварками.
– Небось, горяченького-то давно не кушали, – усмехнулась она.
– Давно, доченька, ох давно, от самого, почитай, Екатеринбурга, – согласилась старушка.
За чаем Агафья уселась напротив, подперла ладонями круглые щеки и приготовилась получить свою долю: байки и истории из чужой жизни, которые и заменяли в избе на тракте все прочие развлечения.
Старушка поняла ее правильно, спать ей не хотелось (от долгой дороги она приноровилась дремать в санях), да и самой хотелось поговорить. Агафья же выглядела бабой доброй и участливой.
– А что ж, Гликерия Ильинична, за какой надобностью-то в преклонных годах в Сибирь двинулись? – начала расспрос Агафья. – ВЫ ведь, я погляжу, не из простых?
– Дворянка я, доченька, из калужских дворян, вдова, а нынче почти в самой столице проживаю, – с достоинством произнесла Гликерия Ильинична. – В Ораниенбауме собственный домик у меня, садик, живу с котом да с компаньонкой…
– А к нам почто же?…
– Ох, милая, это долгая история, да странная…
– Так рассказывайте ж! – Агафья нетерпеливо облизнула губы, сплела длинные, красивые, похожие на молодые морковки пальцы, унизанные многочисленными дешевыми кольцами.
– Был у меня сыночек, – начала Гликерия Ильинична, доставая маленький кружевной платочек и привычно прикладывая его к пока сухим глазам. – Свет наш с Михаилом в окошке. Иные на своих детей весь век жалуются, а нам и укорить не за что было: всем удался. И собой хорош, и в науках понятлив, и к родителям почтителен. Мишенька-то мой рано умер, жили мы на пенсию, небогато, однако сыночка я доучила. Да и как не доучить, если у него все аттестации на «отлично» да «весьма хорошо»! Потом получил он назначение сюда, к вам, в Сибирь. Я-то, глупая, радовалась. Я в их делах не понимаю, но он мне рассказывал, а я верила: должность хорошая, с перспективой, деньги для начала – более чем приличные. Глазки у него горели, а мне, как матери, чего боле надо? Лишь бы дитя счастливо было. В Сибири, помню, говорил, возможности – преогромные, недра – богатейшие, люди – вольные, крепости никогда не знали. Обустроюсь, говорил, маменька, женюсь, выпишу тебя к себе и станем жить припеваючи. А пока буду писать тебе и все подробно рассказывать, чтобы ты все доподлинно обо мне знала, словно мы с тобой и не расставались вовсе. А только… – в этом месте Гликерия Ильинична беззвучно заплакала, а Агафья согласно пригорюнилась ей вслед. Она и сама была неплохой рассказчицей, и ей уж давно было понятно, что такое благостное вступление просто-таки решительно предполагает печальный конец. Не торопя собеседницу, хозяйка выждала время и лишь после сочувственно спросила:
– И что ж…
– Ни одного письма я от своего сокола так и не получила! – всхлипнула старушка. – Сгинул, ровно и не был никогда!
– Ох, ох, ох! Горе-то какое! – поддакнула Агафья. – А что ж с ним случилось-то? Доехал ли сюда-то?
– Не знаю, ничего не знаю, – прошептала Гликерия Ильинична. – Знакомств у нас нету, присутственных мест, где разузнать, я с молодости до дрожи боюсь… Тот человек, что на службу его брал, умер о том же годе, а более никаких следов… Вроде бы разбойники тогда на карету напали…
– Да, да! – энергично кивнула Агафья. – Разбойники – это в наших краях ужас ужасный! Сколько людей приличных ограбили и вовсе погубили. Кажный год не по одному разу… Значит, и ваш сыночек… беда-то какая! А сколько ж лет он уехал?
– Да уж десятый годок пошел!
– Ой-ёй-ёй! – Агафья опустила взгляд и сокрушенно покачала головой. – Тогда уж конечно…
– А покоя-то нету… Если бы уж наверняка знать. Давно собиралась, да вот, решилась перед смертью, – продолжала Гликерия Ильинична. – Еду теперь, чтобы все на месте доподлинно разузнать… Может, хоть на могилке поплачу. Если есть, конечно, могилка…
– Ох ты, горе горькое! – вовсе закручинилась Агафья, с извечной привычкой придорожных хозяек впадая в состояние собеседника. – Вот доля-то материнская! Ростишь, ростишь, а потом… Ни следа, ни весточки…
– В том-то и дело! – неожиданно энергично возразила Гликерия Ильинична. – Есть весточки-то! В том и загвоздка!
– Как же есть?! – мгновенно вышла из транса Агафья. – Вы ж сами сказали: ни одного письма!
– Как сказала, так оно и есть, – старушка обиженно поджала губы. – Писем нету, однако денежные переводы приходят регулярно.
– Деньги? – изумилась Агафья. – А кто ж их шлет? Что там написано-то?
– Сыночек как бы и шлет… Его имя…
– Вот чудеса! – Агафья всплеснула руками. История ветхой старушки оказалась куда интереснее, чем она рассчитывала вначале. – Давайте еще чаю! – предложила она. – Пироги еще в буфете остались…
– Давай, доченька, давай, – согласилась Гликерия Ильинична. – От слез-то горючих вода внутри кончилась, пересохло все. И силы подкрепить…
Пока старушка опрятно пила чай и отщипывая, маленькими кусочками кушала пирог, Агафья елозила на стуле так, что тот вовсю скрипел под ее обширным задом.
– Ну ж, Гликерия Ильинична, ну же… – не выдержав более, поторопила она постоялицу.
– А что ж еще сказать-то? – удивилась старушка. – Деньги приходят все годы, и сумма изрядная, но ведь понятно, что кто-то другой их шлет. Сыночек-то мой хоть одну бы строчку за десять-то лет матери черкнул…
– Это – да! – согласилась хозяйка. – Это – точно. Но кто ж это такой-то? Что ему до вас?
– Да я уж думала, доченька, думала, едва голову не сломала… И посоветоваться не с кем, и влезать боязно. А вдруг ошибка какая? Деньги-то немалые идут, а у меня, кроме того, – какие ж доходы?… Но нынче уж невмоготу стало…
– Правильно решили! – подумав, сказала Агафья. – Деньги деньгами, а сыновью судьбу мать знать должна. Но как же предположить-то?…
– Компаньонка моя, Лидия, говорит, что тот-то, который умер (богатейший, кстати, был человек), пенсию мне после гибели сыночка распорядился… Вот наследники и исполняют.
– Может быть, может быть… – Агафья с сомнением покачала головой.
– Но я вот чему удивилась-то! – горячо зашептала Гликерия. – Всегда приходили почтовые переводы, и сумма одна та же и подчерк… незнакомый… – старушка снова приложила платочек к глазам. Агафья, заворожено глядя на нее, тоже достала огромный клетчатый платок и шумно в него высморкалась. – А два-то года назад (или уж три? Точно не помню.) вдруг пришло по телеграфу извещение. И сумма… страшно даже! Мы с Лидией вот тогда домик-то и купили…
– И от кого же это? – едва не забывая дышать, спросила Агафья.
– Да от него же, от сыночка – в том-то и дело! – едва ли не истерически выкрикнула Гликерия Ильинична. Муж Агафьи, служащий почтовой станции, выглянул в комнату из двери, вопросительно взглянул на жену. Агафья с досадой махнула рукой, словно отгоняя докучливую муху. Мужик потер слипающие глаза, подтянул штаны и пожал плечами. Что ж! Охота Агафье болтать всю ночь с проезжей старухой – Бог ей в помощь.
– А те-то, те-то деньги? – напряженно вопросила Агафья.
– Приходят как приходили. И еще два раза телеграфом переводы были. Один раз – из Тобольска, другой – из самого Екатеринбурга. Нам с Лидией такие деньги и тратить некуда. Положили в банк. Помрем скоро, кому оставить? Лидия – сирота бездетная, да и я… Написали завещание на общину Никольской церкви…
– Господи, вот страсти-то на вас какие! – воскликнула Агафья. – И что же это деется-то? Кто ж это еще образовался? Да еще спустя столько лет!
– Мочи моей больше нету гадать, – твердо произнесла Гликерия Ильинична. – Лидии на жизнь да на прокорм кота денег хватит, а я все должна доподлинно узнать. Иначе не смогу помереть спокойно.
– Верно вы решили, верно, – снова согласилась Агафья. – А куда ж направляетесь-то? Где след сыночка потерялся?
– Егорьевск городок называется. Небольшой, говорят. Слыхала ли?
– Конечно, конечно, слыхала, – закивала Агафья. – Как же не слыхать! Не такой уж, по сибирским меркам, дальний конец. Знакомец у нас там есть, Илюшка-трактирщик. Вы, как прибудете, сразу к нему, скажете – Агафья послала. Трактир «Калифорния» называется. У него обхождение со всеми хорошее, а со знатными людьми – наособицу. Как сыр в масле будете кататься. И там же про все и разузнать сумеете. Илюшка – он и сам ушлый, а мать его – жидовка Роза – та и вообще… А как же сыночка-то вашего звали, не спросила я чего-то…
– Дмитрий Михайлович Опалинский, дворянин и горный инженер.
Агафья выкатила глаза так, что Гликерии Ильиничне на миг показалось, будто они сейчас же упадут в чашку с чаем, и она даже едва не протянула сложенные ковшиком ладони – поймать. Потом спохватилась, выругала себя за глупость.
– Гликерия Ильинична, родненькая! – завопила Агафья, вскочила и звонко расцеловала старуху в обе щеки. – Радость-то какая!
– Что, что, Агаша? – ничего не понимая, но уже до слез волнуясь, засуетилась старушка.
– Жив ваш сыночек, родненькая, жив-живехонек! – радостно затараторила Агафья. – Опалинский Дмитрий – так и есть, из Егорьевска.
– Может… может, совпадение?… – обморочно закатывая глаза, прошептала Гликерия Ильинична.
– Да вы что? Опалинский! Такое фамилие в наших краях только среди ссыльных и встретишь, потому никаких совпадениев и быть не может… Сейчас я вам все обскажу… – Агафья просто купалась в сильных и положительных по знаку переживаниях. Она действительно была, как и казалась, бабой доброй и сердечной, и теперь ощущала себя так, как будто бы это у нее только что счастливо нашелся родной, давно пропавший и оплаканный человек. – Давайте еще чайку… Вот так. Значит, слушайте меня. Сынок ваш нынче богатый человек. Владелец золотых приисков и еще бог знает чего. Женат на дочке бывшего владельца приисков, того самого, который умер. Я только сейчас сообразила: Гордеев его звали, так? – Гликерия Ильинична, не в силах говорить, кивнула. – Так вот, сыночек ваш женился вскоре на Марье Гордеевой. Может тут расчет был, а может – и чувства какие, это я наверное сказать не могу. Она, говорят, хромая, но на лицо и умом вовсе даже ничего. Дайте припомнить… А! Илюшка говорил, сын у них. Значит, у вас, родненькая, уже и внучок есть! Уж не обессудьте, не запомнила, как звать…
– Внучок… – прошептала Гликерия Ильинична и счастливо заплакала.
Агафья достала свой огромный платок, выбрала чистый край и ласково вытерла глаза и пергаментные щеки старушки.
– Не плачьте, родненькая. Чего ж теперь плакать? Теперь все хорошо у вас будет…
– А отчего ж он не писал мне? – вдруг спохватилась Гликерия Ильинична.
– Ну, это я уж не знаю, – Агафья развела руками. – Встретитесь вот, да и сами его спросите… А теперь спать, спать давайте, родненькая. Вам силы надо беречь. Подушки у меня мягкие, одеяло теплое…
Проводив спотыкающуюся и что-то невнятно бормочущую старушку, Агафья залпом выпила еще один стакан чаю и кинулась в горницу будить мужа. Ей не терпелось рассказать ему удивительную, почти сказочную историю.