Остячка Варвара имела прямо-таки звериное чутье на неприятности. Скорее всего, она унаследовала его от отца, которому подобное же качество всегда позволяло выжить и вывернуться с пользой для себя из самых щекотливых ситуаций. Это же качество позволяло ему до времени остерегать Ивана Гордеева, друга и подельника, который подобного чутья не имел, почти ничего не боялся, и пер по жизни как полный сил бык, напролом, через все и через всех. Впрочем, Алешиной звериной интуиции Гордеев доверял и почасту к ней прислушивался. Что оборачивалось к выгоде для обоих. Где-то теперь Иван, точнее, его душа?… В последнее время старый инородец часто думал об этом. Обладая самыми сумбурными представлениями в вопросах веры, остяк Алеша отнюдь не был материалистом, а, следовательно, был уверен в том, что жизнь души каким-то образом продолжается после смерти. Но что это за образ в конкретном случае Ивана Гордеева? Как бы Алеша не ценил достоинства своего покойного друга, но все же представить его по совокупности заслуг в благостном христианском раю никак не получалось. Про ад же неприятно было даже думать… Некоторое время назад, еще до памятной ссоры, Алеша, вопреки всяческим обыкновениям, даже спросил мнения Варвары, как человека, который подобно ему самому, как мелкий, но ухватистый камешек, вращается меж двух разных миров – инородческого и русского, христианского. Варвара, подумав, отвечала, что душа дядьки Ивана, несомненно, нынче пребывает в Верхнем мире. «А что же он там вместе с самоедскими душами делает?» – удивился Алеша. – «Тебя ждет, – невозмутимо ответила дочь. – Как ты прибудешь, так вы и оглядитесь. Он тебе всю обстановку обскажет. Ну и прикинете вместе, что дальше делать…» Представив себе эту картину, Алеша рассмеялся сухим старческим смехом, но на душе у него отчего-то полегчало.
Нынче Варвара верхним чутьем чуяла неладное. Что это такое, какой породы, где коренится, и каким образом произрастает – обо всем этом она не слишком задумывалось. Если живешь в тайге полюбовницей атамана разбойников, так чего долго на неприятности гадать?
Вопрос стоял по-другому: что и когда именно следует предпринять для спасения и сохранения в целости собственной шкурки? (Никаких отдельных потребностей души в этой жизни Варвара не признавала. Вот после смерти, тогда да, тогда другое дело… Но за этот рубеж остячка вовсе не торопилась.)
Поразмыслив, Варвара собрала и припрятала в дупле старой лиственницы котомку с самым необходимым: смена белья, юбка, одеяло, сахар, соль, немного крупы, спички, кремень и кресало на случай, если со спичками произойдет какая-нибудь беда, патроны, порох, силки на мелкого зверя или птицу. Здесь же примостилось завернутое в промаслянное тряпье ружье. Сундучок с богатством Варвара порешила пока не трогать и оставить на привычном месте, у расщепленной сосны. Достать его, коли понадобится, – невелико время и невелик труд.
Изготовившись таким образом, отправилась верхами в Егорьевск. Сама себе и никому не признавалась, что едет прощаться. Говорила и думала, что соскучилась, да и поглядеть не вредно, как Татьяна Потапова держит мангазею. Не напортачила ли там чего…
У Татьяны Потаповой все оказалось в порядке. Проезжающего народу в «Калифорнии» останавливалось достаточно, торговля шла бойко. Не дрогнув бровью, Татьяна, обильно слюня пальцы, отсчитала Варваре причитающуюся ей долю выручки. Варвара со своей обычной широкой улыбкой взяла деньги, кивнула, а потом села сбоку от небольшого конторского стола и велела: пиши. Татьяна была грамотной (и это оказалось не последним доводом в ее пользу, когда Варвара подбирала человека для своей мангазеи) и, ничего не спрашивая, послушно приготовила листок, обмакнула в чернила перо.
Почти час Варвара невозмутимо перечисляла товарке имена, названия становищ и условные слова, после которых самоеды, поставляющие изделия для мангазеи, станут иметь с ней дело в обход Варвары. Татьяна слушала, писала, а потом, не выдержав, подняла полные тревоги и едва ли не слез глаза:
– Эй, подруга! А ты сама-то что, помирать, что ли, собралась?
– Нет, помирать не собираюсь, – исчерпывающе ответила Варвара. – А только, вполне может быть, что дальше тебе дела без меня вести. Но до времени не болтай. Договорились?
– Вот те крест! – быстро перекрестилась Татьяна и, коротко обдумав ситуацию, настроилась на истинно бабскую волну. – Варечка! Да что ж это?! Да на кого ж это…
– Перестань скулить! – резко оборвала товарку остячка. – Все сможешь сама. И тебе же больше денег достанется. А чтоб ты Варьку-Чернавку так до смерти любила, так можешь и не стараться – не поверю. Ладно. Добром встретились, добром и разойдемся. Если переменится что – извещу.
После заглянула к Машеньке, к Марье Ивановне. Пути их давно разошлись, но Варвара всегда помнила добро: Машенька в детстве была неизменно ласкова к маленькой остячке, заплетала ей косички, учила рисовать принцесс, домики и зайчиков, и дарила свои карандаши.
Машенька поила чаем, вздыхала о добрых старых временах, вскользь жаловалась не поймешь на что. «Предупредить ее, что ли? – лениво думала Варвара, тяготясь визитом, но понимая и принимая его неизбежность для собственного душевного спокойствия. – Но только о чем? Я ж ничего не знаю… А она, видать, тоже что-то чует… Ну, дай ей Бог… Чтоб все обошлось…»
Прикрученный фитиль лампы и задвинутые шторы создавали в покоях трепетные сумерки. Освещенное сбоку лицо Машеньки казалось гладким и молодым. Глаза – глубокими и блестящими. Выбившийся из прически локон отливал старым серебром. В художественной памяти Варвары вдруг что-то странно ворохнулось. Это лицо… Где ж я?… Да нет, померещилось…
Варвара глубоко вздохнула и сотворила тайком древний охранительный жест, отгоняющий призраков и прочую нежить. Когда-то этому жесту научила ее старая бабка, мать матери.
Когда уже распрощалась и собралась уходить, Варвара вдруг увидела Шурочку, который из-за угла манил ее пальцем. Усмехнувшись, остячка пошла на зов. Смышленый мальчишка, который с малых лет, ловко, но очевидно для Варвары, управлял отцом и матерью, всегда нравился ей.
– Ну, чего тебе? – тихо спросила она, когда Шурочка схватил ее за руку и затащил в свою комнату.
– Тетя Варя, ты ведь торговать умеешь? – спросил Шурочка, сбоку, по-птичьи глядя на остячку.
– Умею. А что, хочешь ко мне в ученики пойти? Подрасти бы чуток надо…
– Нет, – прервал Шурочка, блестя глазенками. – Я тебя спросить хочу. Если ты меня пообещаешь не выдавать. Слово дашь, клятву страшную.
Варвара задумалась. Что ж такое может быть у мальчишки? Ну, наверняка какая-нибудь ерунда, что-нибудь из вечных детских тайн.
– Страшных клятв ты, Шурочка, от меня не дождешься, а слово – даю. Коли веришь на слово, говори.
– Верю, тетя Варя, тебе – верю. Ты слов пустых никогда не говорила. Я хочу тебе товар предложить. Одно так отдам, забесплатно, потому что – грех. А другое – купи. Ты потом придумаешь, как использовать. А больше никто. И не спрашивай меня, как ко мне попало. Я рассказать не могу, потому что сам слово дал.
– Ну что ж, давай, однако, торгуй, – Варвара усмехнулась. Сколько ж ему лет? – пыталась вспомнить и не могла сосчитать наверняка.
– Если мама зайдет, или еще кто, – быстро предупредил Шурочка. – Я сразу все спрячу и скажу, что ты мне остяцкую сказку рассказываешь. Все знают, что я сказки люблю. А ты подтвердишь.
– Ладно, будь по-твоему, – кивнула Варвара. Ситуация все больше забавляла ее.
Шурочка между тем отбежал к постели, сунул руку под подушку и вынул оттуда маленький золотой крестик на цепочке.
– Вот, это забесплатно отдаю, чтоб ты хозяину вернула или как хочешь. Да чтоб он не догадался, от кого шло.
– Кому ж отдать? – Варвара рассматривала крестик. В нем не было ровным счетом ничего особенного. Впрочем, вот на обратной стороне не то какая-то царапина, не то непонятная буква…
– Измайлову Андрею Андреевичу, – прошептал Шурочка. – Инженеру…
– Ого! – не сдержавшись, воскликнула Варвара.
Вот тебе и забавная детская тайна. Откуда и каким образом в руки мальчишки попал нательный крест Измайлова?! И ведь не расскажет, шельмец, ни в коем случае… Варвара попыталась вспомнить купающегося в озере инженера. Был на нем крест или не было? Конечно, было уже темно, но ведь светила почти полная луна, да и цепкая память художницы должна была захватить такую деталь. Кажется, креста не было…
– Хорошо, а где же товар? – Варвара убрала крест и со спокойною выжидательною миною взглянула на Шурочку.
– Вот! – Шурочка сунулся под стол, на котором были разбросаны книжки и рисунки, и что-то с треском отодрал от нижней поверхности доски. Явившаяся взору Варвары тетрадь была обвешена обрывками лент для ловли мух. По-видимому, с их помощью хитроумный Шурочка приклеил тетрадь к изнаночной поверхности столешницы.
– Господи, да это же инженера красная тетрадь! – ахнула Варвара, вглядевшись.
– Точно, – подтвердил Шурочка. – Тут все очень интересно написано. Только я не понял ничего.
– Да где ж ты ее взял?!
– А не скажу. Я ж тебя предупредил!
Варвара с силой дернула себя за смоляные косы, возвращая спокойствие.
– Хорошо, Шура. Только ты мне скажи теперь: с Андреем Андреевичем… ничего не случилось? Где он теперь, ты знаешь?
– Где теперь – не знаю. Но нынче с ним… ну, все хорошо. Могло бы случиться, да обошлось, – загадочно добавил Шурочка. – Только вот тетрадь он потерял. А я и нашел…
«Это что же такое должно случиться с человеком, чтобы он потерял тетрадь, с которой никогда не расставался, и нательный крест? – подумала Варвара. – Ох, неспроста он намедни на заимку приехал, неспроста… И спросить не у кого, Нади нету. Впрочем, может, как раз в тетради про то и написано…»
– Чего же ты хочешь за эту тетрадь? – спросила Варвара. – Сколько денег?
– Я не хочу денег, – быстро сказал Шурочка. Видно было, что он давно все обдумал. – Я хочу слиточек золотой. Хоть самый малепусенький. А то у нас прииски золотые есть, а я не разу и золота-то не видал. Папа давно хотел меня на прииск свозить, да мама не пустила. Боится чего-то…
– Не дурна губа! – усмехнулась Варвара. – Слиточек ему. А ты хоть знаешь, почем золото идет?
– Знаю, – так же быстро ответил Шурочка. – 19000 рублей за пуд, это если в казенную лабораторию сдавать. Старателям платят из двух рублей шестидесяти копеек за золотник, а если у перекупщиков, то и до четырех с полтиной может дойти…
Варвара очень внимательно поглядела на стоящего перед ней ребенка. Ничего особенного углядеть не сумела. Тяжело вздохнула.
– Ладно, давай тетрадь. Будет тебе слиточек. С собою у меня нет, но нынче же пришлю со служкой из лавки… Что?
– Ты, тетя Варя, только не обижайся… – ласково сказал Шурочка. – Я ведь не то, чтоб тебе не верю, упаси Господи! Я просто думаю, вдруг ты позабудешь, или дела какие… Давай так: ты мне слиточек из лавки, а я в сей же момент и тому же человеку – тетрадь в завертке… Он ее тебе и отнесет…
– Ну и жук ты! – со сложным чувством воскликнула Варвара.
– Есть немного, – вроде бы смутился Шурочка и заскреб ножкой половицы.
К вечеру обмен был совершен по предложенной Шурочкой схеме. Довольный Шурочка присел к столу, взвесил на ладошке овальный золотой слиточек, похожий на маленького кабанчика.
– Золотника два с половиной будет, а то и все три, – сам себе сказал мальчик, пододвинул листок с каким-то в меру корявым изображением и взял в руку карандаш. – Возьмем три, зато цену будем считать помалу… положим, три рубля за золотник. Значит, все вместе будет – как? Три на три – девять рублей, да плюс рупь от тети Элайджи, да минус гривенник Зайчонку, да потом еще ей же пряников кулек за семь копеек, чтоб своим не проболталась, кто тетрадь взял. Крест даром пошел, но то правильно, чтоб греха на душу не брать. (В этом месте своих размышлений Шурочка привстал и почтительно перекрестился в красный угол, на иконку. Вслед матери и бабке Марфе, он был очень набожен, любил ходить в церковь, легко постился и долго и продуманно молился Боженьке по вечерам.) Итого… Девять рублей да восемьдесят три копейки чистой прибыли… Да еще Лисенок с Волчонком обещали мышек не позднее Воздвижения Креста Господня. А от них и опять прибыль… Хорошо. Очень даже хорошо…
Поздние, легкие летние сумерки удивленно заглядывали в комнату, где семилетний Шурочка довольно улыбался и потирал ладошки. Сибирь, господа, Сибирь, колониальная окраина великой империи…
Как писал один местный самодеятельный поэт:
«У нас пока в Сибири два предмета:
Мозольный труд да деловой расчет.
Всем нужен хлеб и звонкая монета.
Так любознание кому на ум пойдет?»
Поздне-летними вечерами Серж Дубравин (он же – Дмитрий Михайлович Опалинский, право, уж и не знаю, как теперь читатель различать будет. Но жизнь все запутала, и вины автора в том нет. Придется, однако, по контексту. Не называть же каждый раз: муж Марьи Ивановны. Неловко как-то…)… Итак, упомянутый Серж Дубравин любил ходить на Березуевские разливы, любоваться закатами. Безлюдье и богатая звериная, растительная и птичья жизнь в обширных, залитых водой поверхностях и вокруг них навевали мысли медленные, величественные и философические. Что, дескать, наша жизнь в сравнении с этим вечным круговоротом! Да и небесные, подсвеченные усталым вечерним золотом облачные замки попросту не с чем было сравнить даже человеку, пожившему в обоих российских столицах. Закаты же над разливами случались и вправду удивительные. Отличительной их чертою были неяркие, но при том удивительно чистые цвета. Нынче как раз звучал негромкой небесной музыкой один из них. Тончайшие переливы цвета на небе: не ликующий восторг парчи, но робкий шепот бархата…
«Господи, да ведь в этом диком краю даже рассказать некому! Если жене… так ведь она выслушает, кивнет и сразу под нос какие-то конторские книги сует! Глушь, Господи, какая ж глушь!…»
Однако, мотив чистого эстетического наслаждения, с приятственной, со слезою, ноткой жалости к себе, несчастному, прозябающему среди дикарей и прочих необразованных и нечувствительных к тонкой красоте мира уродов, был прерван самым неделикатным и низменно-материальным образом. Из тальниковых кустов выломился довольно дикого вида мужик, весь, до глаз заросший темно-русою, с сединой бородою.
– Здрав будешь, Сергей Алексеевич! – вполне неожиданно поздоровался он.
Лже-Опалинский дернулся, как от удара. Потом всмотрелся в загадочного мужика и всплеснул руками:
– Никанор!!
– Он самый, Сергей Алексеевич. Узнали-таки своего камердинера?
– Да, трудненько теперь-то, после всех лет… – признал Серж.
– Да уж, – степенно согласился Никанор, опускаясь на поваленное бревно и вытягивая в сторону больную ногу. – Каторга, она никого не красит. Зато вы все такой же, красавчик… Обвисли только малость, да то ничего… Жене, небось, и так в радость.
– А что ж ты сюда пришел-то, Никанор? – отхлынувший было страх вернулся с новою силой. На что это он намекает, образина каторжная? – Это ж опасно… для тебя. Или… ты специально меня ждал?
– Да нет, так сказать нельзя. Но вот, подвернулось. Отчего, думаю, не повидаться? Старое вспомнить… Небось, скучаетесь по Петербургу-то? Барышню ту вспоминаете ли, которая за вами в Сибирь примчалась?
– Не след нам с тобой нынче видеться! – решительно открестился от всего Дубравин. – Ты теперь на стороне Черного Атамана играешь. Небось, и он за такую встречу не похвалит. Или у тебя от него ко мне дело?
– Да какие ж у вас промеж собой дела могут быть? После всего-то? – искренне изумился Никанор. – Отчего он вас до сих пор в тайге не прикопал – я и разобрать не могу. Долго думал, да не придумал ничего. И у Мити не спросишь – не ответит. Сам не знаю, как это все стало – не было меня туточки-то. Тачки с рудою катал…
Серж едва не застонал, слушая спокойные косноязычные рассуждения Никанора. Господи, да как же чужды ему они все! Чужды, темны, и бесконечно опасны. И этот беглый каторжник, выживший наперекор всему, и Черный Атаман со своими извращенными безумием понятиями о справедливости, о должном и недолжном. Живущие едва ли не зверинским образом, вечно пьяные рабочие, мелкие, безликие, одинаковые, как каменные божки, самоеды, местные хваткие выдвиженцы, умеющие все на свете превращать в деньги. Тайга, которая не знает ценности человеческой жизни, в которой тонут все концы и начала, бесконечность трактов, по которым все везут и везут из конца в конец необъятной державы лес, сало, корзины и человеческие судьбы… Где тот теплый, тихий, снулый мир мелких провинциальных чиновников, в котором ему, Сержу Дубравину, было суждено провести свою жизнь? Зачем и почему он когда-то покинул его? За какими иллюзиями погнался? И какой безумной и бессмысленной химерой обернулась из-за этого его нынешняя жизнь…
– Да чего ж ты теперь-то хочешь от меня, Никанор?! – зло блеснув глазами, спросил Серж. – Денег?
– Да так, покалякать хотел, – Никанор усмехнулся в бороду. – Да вы будто не расположены. Или… никак боитесь меня?
– А как я, по-твоему, должен реагировать, повстречав в тайге беглого каторжника, а? – нервно потирая ладони, поинтересовался Серж.
– Вот, значит, вы как… – Никанор погасил улыбку. Помолчал, еще, теперь уже сознательно, накапливая напряжение в разговоре. – А вот о чем подумайте: отчего это смирный мужик-слуга беглым каторжником стал? Нет ли в том и вашей вины?… Деньги ваши мне не нужны. Своих хватает. А что до страха вашего, так то – пускай. Бойтесь, Сергей Алексеевич, бойтесь. Вам ведь есть, чего пугаться-то…
С этими словами Никанор поднялся с бревна, на котором сидел, и, заметно прихрамывая, скрылся в кустах. Серж остался стоять с поднятыми к лицу руками, как будто бы собрался поиграть в детскую игру «я спрятался», в которую так любят играть с заботливыми родителями и няньками пухлощекие младенцы. Закрыл глаза ладошками и все: нет меня! Я спрятался!
Да только куда спрячешься от самого себя?!
Закат между тем догорал, но нежная красота его истекала на Березуевские разливы напрасно. Никто более им не любовался.