«Припасы за пуд (руб.)
Крупа гречная и ячная 5.40
Мука ржаная и пшеничная 4.20 и 5.50
Мясо соленое 6.60
Масло скоромное 45 к. за фунт
Мед 14.40
Сахар 50 к. за фунт
Соль 2.90
Чай кирп. 1.30 – 1 кирпич
Чай байховый 1.80 за фунт
Прочие товары
полушубки киргизские 3 рубля
перешитые 7 рублей
подошвы дубл. 50 к.
Рукавицы мурашинские 55 к.
лосиные 90 к.
Рубахи ситц. обыкновенные 1.80
нарядные 2.50
Сапоги кунгурские 5.40
Сукно крестьян. 22 к.
Шаровары плисовые 5.20
тиковые и триковые 2.50
холщовые 1.40
дабовые 1.80
Шубы русские 10.50
киргизские 7.20
Шляпы мужские 1.80
белые 1.50
……»
– Что творишь? – спросил Алеша, споро не входя даже, а вкатываясь в комнату, в которой стоял Верин рабочий стол.
– Да вот, смету для лавки… Все ладно вроде. Для Выселок я на масло до 14 рублей накинула…
– А нам сколько обошлось?
– Восемь рублей, шестьдесят одна копейка за пуд… Раскошелятся. А у тебя что за новости?
– Нехороши новости, ласочка. Прям, однако, не знаю, как и сказать.
– Прямо и говори. Чего тянуть-то?
– На приисках у Опалинских неладно. Расчет скоро. Люди волнуются. Работать-то заставляли за всех, в том числе и за тех, кто к нам ушел, а каков-то подсчет будет? Кто-то гоношит: ничего вам лишку не заплатят, долг за отходников артель покроет – моральный, видите ли, хозяевам убыток… Откуда такое течет – не разобрать. А вот другое – точно называют. Якобы Вера Михайлова доподлинно узнала, что Опалинские и Гордеев вздумали после закрытия сезона подать на тех рабочих, что контракт разорвали, в суд. И лишить их всех прав состояния, крестьян оштрафовать, ссыльных выпороть и всех разом – в тюрьму на три года. А чтоб того не случилось, велела упомянутая Вера Михайлова контору, где контракты хранятся, – сжечь к чертовой матери! Тогда, дескать, никакой суд ничего не докажет…
– Господи, Алеша! – Вера вскочила из-за стола, обернув подол вокруг ножки стула и с шумом опрокинув его. Грохот упавшего стула каким-то парадоксальным образом позволил ей разрядиться и не завопить в голос от возмущения. – Ты же понимаешь, что ничего подобного я говорить ни в коем разе не могла! – уже тише сказала она.
– Я-то понимаю, ласочка, а вот поймут ли пристав с исправником? Особенно, если весь этот сброд в одно место пальцем тыкать станет. Когда их после всего прижмут-то по-настоящему…
– А кто ж это, по-твоему, запустил все?
– Думаю, однако, что сами Опалинские. Может, инженер ихний присоветовал, чтобы сначала сезон не срывать… Уж больно тогда, в начале-то лета, все гладко прошло. Чего-то ждать надо было…
– Ерунда! Не может быть! И что ж им за выгода, если контора сгорит? Да еще под шумок общий бунт начнется. Как тогда… – Вера зябко передернула плечами.
– Может, им нынче и бунт в строку. Прииски Опалинским так и так закрывать надо. Если что-то из этого у них пройдет, пока суд да дело, да штрафы… Закрытие приисков случится под контролем казаков и полиции. Никто и пикнуть не посмеет. И они получатся уже не обидчики приискового люда, а сами обиженные. К тому же из всего выйдет, что рабочим как бы и вовсе платить не надо. Да еще и все у них, у обиженных народом Опалинских-Гордеевых, в долгу. Ну и тебе за все отомстить – тоже не последнее дело…
– И что ж нам теперь делать-то, Алеша? Как избежать? Полиция и так на меня косо смотрит, а если… Это ведь глупость выйдет, если мне теперь пойти и сказать: нет, я, мол, этого не говорила вовсе. Слово-то уж вылетело, хоть и не понятно, откуда… Алешенька, голубчик, ты ведь умный, придумай что-нибудь…
– Единственное, что приходит в глупый таежный голова старого остяка, может тебе, ласочка, здорово не по нутру прийтись… – задумчиво сказал Алеша, коверкая русский язык, как делал всегда, когда хотел прикрыть какие-то свои мысли и чувства.
– А поможет это? – спросила Вера.
Больше всего на свете ей хотелось заткнуть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Долго. Приблизительно до следующей весны… Тошнота и пот по утрам, сердцебиение к вечеру – все эти давно знакомые женщине признаки не давали обмануться.
– Должно, однако, помочь, – Алеша внимательно разглядывал Веру.
«Что он видит? Что понимает? Что будет дальше?» – мучительно билась мысль, пульсируя вместе с кровью где-то в отекших к вечеру лодыжках.
– Тогда делай.
– Даже не хочешь мало-мало узнать?…
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
На самом деле Вера уже обо всем догадалась. Послезавтра у Алеши тайная встреча с Черным Атаманом на северном краю Неупокоенной Лощины. Остяк понесет деньги, Черный Атаман обещал представить свои новые расчеты, касающиеся «Счастливого Хорька». Один из многочисленных Алешиных племянников – охотник на пушного зверя и лучший приишимский следопыт. Что ему стоит пройти по следу, оставленному русским, а потом – по приказу Алеши, естественно, – провести за собой казаков…
Для важного визита старый остяк оделся официально. Отцепил большинство амулетов, напялил темно-голубой сюртук длиною едва ли не до колен, желтый галстук и нарядные плисовые шаровары в оранжевую и бежевую полоску. Подумал даже, не надеть ли шляпу, но потом от этой мысли отказался.
Письмоводитель из полицейского участка чуть-чуть не упал со стула, когда в окно увидел принаряженного Алешу на улице.
– Гляди, гляди, Марфутка! – закричал он, зовя к окну дородную поломойку. – К нам обезьяна разодетая явилась!
Марфутка взглянула, уперла руки в бока и расхохоталась.
Минуту спустя Алеша зашел в участок и, даже не взглянув на письмоводителя, сразу заперся в кабинете с приставом и исправником. В течение долгого разговора никто из собеседников не смеялся, и даже, увы, не улыбнулся ни разу. И ни один из полицейских чинов после не смог бы вспомнить, во что и как именно был одет во время визита в полицию старый остяк Алеша, некоронованный король самоедской тайги.
Сразу после разговора исправник Семен Саввич Овсянников взгромоздился на коня и весьма резвым аллюром направился к дому Опалинских. Дело намечалось срочное и совершенно конфиденциальное.
Вернувшись с кладбища после очередного разговора с Матвеем Александровичем, Вера вызвала к себе Соню, поставила ее между своих колен, положила руки на хрупкие плечи названной дочери. Взглянула в голубенькие ситцевые глаза. Соня смотрела на приемную мать в аккурат так, как, рассказывают, смотрят на удава предназначенные ему в пищу кролики.
– Соня, – почти ласково сказала Вера. – Я у тебя не спрашиваю, куда после нашего с тобой разговора старушка подевалась. Ну та, Гликерия Ильинична, которая в «Калифорнии» была. Я тебе о другом толкую. И уж прошу: послушай меня теперь внимательно и с ответом не ошибись. Скажи, Соня, знаешь ли ты путь к лагерю разбойников? Мне очень нужно знать.
«А разве тот тебе не сказал, что ты теперь меня пытаешь?» – хотелось спросить Соне. Само собой, она не посмела.
– Я не знаю, мама Вера, истинный крест, не знаю, – прошептала девочка. – Матюша знает…
– Очень хорошо, спрошу у Матюши, – ровным голосом сказала Вера. – А ты, доченька, смотри никому не проболтайся. Вообще никому. Поняла ли?
– Поняла, поняла! – закивала головой Соня, не чаявшая так легко отделаться.
Матюша – мальчишка, пусть он и отдувается. И говорила же она ему, предупреждала: не связывайся ты с этими… не ходи с ними в тайгу… Господи, и зачем же маме Вере разбойники-то понадобились? Может, она соскучилась? А тот-то сам и не приходит… И ведь еще где-то там настоящий Опалинский, и ее, Сонин, и Карпухин, и прочих настоящий отец, и сестры Маньки сердечный друг Крошечка, и этот… который с мамой Верой… А как же Алеша? И Матюша… Господи, как все запуталось! Соня присела на корточки в углу детской комнаты и хотела заплакать. Потерла глаза кулачками, но слезы отчего-то не шли. Только зубы стучали друг об дружку. Тогда Соня взяла книжку. Страдания страданиями, а все равно надо подготовить следующий урок для Матюшиных друзей. Зайчонок слишком маленькая, Лисенок какая-то рассеянная, зато Волчонок делает успехи – он уже умеет читать по складам и даже писать печатными буквами. Ради него стоит и постараться…
– Дальше идти нельзя, – прошептал Матюша, останавливаясь у небольшого ручья, который, втрое растекшись, пересекал еле заметную тропинку.
Вера подняла подол, перешла ручей, не снимая ботинок. Потом склонилась, зачерпнула сложенной лодочкой ладонью воды, напилась. Исподлобья взглянула на сына.
– Отчего же нельзя?
– Дальше у них застрехи. Там казаки бывшие сидят, все видят. Только Лисенок с Волчонком могут пройти так, чтобы не заметили. Ты не сможешь, и я не смогу. Ты ж говорила, что не хочешь, чтоб знали…
– Не хочу, – Вера задумалась.
Дышала она тяжело, с присвистом. Воронка от греха подальше привязали в лесу у тракта, а идти по летнему лесу почти без тропы тяжело – трава цепляет подол, мошкара и гнус липнут к лицу и рукам, забиваются за ворот.
– Ты там, на заимке, знаешь кого? – Матюша отрицательно помотал головой. – Как же поступить?
Матюша тоже задумался, почесал ухо, потом взъерошил пятерней темно-медные волосы на затылке.
– Ты узнать что-то хочешь?
– Да, вроде, – поколебавшись, кивнула Вера.
– Тогда я могу пойти, сказать, что Лисенка ищу. Она часто там бывает. Если и сейчас там, то ее кликнут. А уж она-то всех там знает и все тебе расскажет. Я объясню, если что непонятно.
– А тебя они не тронут?
– Нет, меня видели уже. С Волчонком.
– А что ж у девочки там за дела? И… она после не проболтается?
– Да Лисенок вообще почти не говорит. Зайчонок и то больше болтает. А зачем она сюда ходит, я и сам толком не знаю. Лисенок не скажет, а я здесь не бываю.
– И правильно делаешь, – утвердила Вера. – А теперь – иди. Только про меня… сам понимаешь…
– Ни-ни! – улыбнулся Матвей и приложил палец к губам.
После ухода сына Вера выпила еще воды, присела на берегу ручья и уставилась на маленькие, уходящие вниз по течению круговоротики, в которых кружились и исчезали сосновые и лиственничные иглы. Метафора человеческой жизни в них была столь банальна и очевидна для Вериного, немало изощренного обильным чтением ума, что женщина поморщилась и даже захотела отвернуться. Однако бегущая вода уже оказала свое обычное гипнотическое действие и полностью захватила внимание глядящего на нее человека. Такое же действие оказывает на человеческий разум и пляшущее пламя костра. Исконные жители тайги прекрасно знают об этом и используют текущую воду или костер, когда хотят избавиться от посторонних или нежелательных мыслей. Восточная мудрость называет это «остановкой внутреннего диалога». Впрочем, многочисленные голоса, который день без устали спорящие в Вериной голове, не желали замолкать даже от такого сильнодействующего средства…
…Матвей с громким, сухим шелестом продирался через высокую траву. Лисенок появилась откуда-то сбоку и совершенно бесшумно. Как всегда, девочка не стала ни здороваться, ни совершать иных приветственных жестов. Просто остановилась поодаль и глядела на Веру исподлобья.
– Спрашивай, – сказал Матвей. – Она ответит.
Вера коротко и внятно описала Никанора.
– Его нет, – глуховато сказала Лисенок. – И вчера нет.
– Ты уверена?
– Да, она уверена, – подтвердил Матвей, который, естественно, тоже догадался, кого имела в виду мать.
– Хорошо, – Вера кивнула головой, и в этом жесте просквозила какая-то доселе несвойственная ей покорность. – Теперь мы с Матюшей пойдем домой. Если тот человек, которого я тебе описала, появится до вечера, скажи ему: пусть немедля уходит к Разбитому Сердцу и ждет там меня. Поняла?
– Поняла, – ровно сказала Лисенок.
Разбитым Сердцем называли огромный, расколотый молнией валун, лежащий на краю болота в трех верстах от Егорьевска, если считать со стороны, противоположной Неупокоенной Лощине.
– А если до вечера он не придет, то сама уходи с заимки. Слышишь? Никому ничего не говори, но обязательно уходи. И не появляйся тут дня три. И брату то же скажи, и сестре. Понятно тебе?
– Понятно, – ответила Лисенок.
Вера никогда не видела говорящих попугаев, и только читала о них в книгах. Но, согласно ее полученным из литературы представлениям, эти удивительные птицы должны были говорить точь в точь так, как рыженькая девочка, которая сейчас стояла перед ней.
С утра в воскресенье в поселке избирали делегацию, которая должна была пойти к Вере Михайловой и потребовать предъявить тетрадь инженера Печиноги. Кому и зачем нужна была эта тетрадь, и что именно изменится в делах приисков от ее общественного созерцания – на этот вопрос никто из рабочих, пожалуй, не смог бы ответить в точности. Но вот нужна – и все тут!
Помня о Вериных волкодавах и строгом нраве остяка Алеши, желающие находились туго. Собирающиеся на улице и у конторы группки людей спорили, размахивали руками и волновались. Потом прошел слух, что Алеша по каким-то никому неизвестным делам уехал в тайгу. Это, с одной стороны, приободрило, с другой – встревожило. Чего это он Веру одну оставил? Спроста ли? Может, как раз какую ловушку готовит?
Уставщик (распределитель работ на прииске) Дементий Лукич с утра заперся в конторе вместе с десятниками. Старый мастер Капитон Емельянов ходил по улицам и грозил всем ослушникам и бунтовщикам Божьей карой и казачьими нагайками. Кто-то плеснул на него из-за угла ушат помоев.
Все чего-то ждали. Накануне Луна в последней четверти взошла на небо, окрашенная красным светом, словно облитая кровью. Древняя колдунья-полукровка, живущая в землянке за Березуевскими разливами, к которой отправились было за толкованием, отказалась говорить с посланниками из поселка и даже не приняла обычное подношение.
«Быть худу!» – хрипло крикнула она из перекошенного окошка.
Еще до света по тракту проскакали казаки из Большого Сорокина. Вид у них, по словам немногих очевидиц (баб, вышедших подоить и выгнать на пастбище скотину), был «серьезный вусмерть».
У Липы, девки-перестарка из семьи Смирновых, в ночь было видение: огромный волк со светящейся шерстью скакал по небу, а на нем сидел рыжий мальчишка, бесовски хохотал и колотил волка пятками по бокам. У Таракановых кошка принесла котенка с пятью лапами, сама, видать, испугалась содеянного и отнесла уродца на крыльцо к хозяевам. К утру котенок издох, а пятая лапка болталась у него на груди, меж двумя нормальными. Все желающие ходили глядеть и все сходились в одном: не к добру.
Несколько рабочих из числа молодых и грамотных убеждали всех, что надо объявлять политическую стачку и требовать справедливого расчета, а также оглашения перспектив работ на всех трех приисках, принадлежащих Опалинским-Гордеевым. Будут ли заключать контракты на следующий год? Если нет, то людям это надо знать заранее. Если да, то следует требовать повышения расценок и снижения или хотя бы консервации нормы выработки. Слов «перспектива» и «консервация» большинство рабочих не понимало, поэтому к «политикам» почти не прислушивались. Впрочем, подвыпившие по случаю выходного и общей нервической обстановки забойщики, свальщики и промывальщики охотно подхватывали и во всю мочь горланили запеваемые то тут, то там вольные песни.
Ходили упорные слухи, что все прииски закроют, а на «Счастливый Хорек» и другой прииск, который на тот год Вера с Алешей собирались открыть на границе Барабинской степи, русских не будут брать совсем. Наберут одних племянников Алеши и прочих калмыков-самоедов, а водку запретят вовсе, так как она инородцам по конституции вредна, и они от нее себя теряют, а на праздники будут бесплатно выдавать им табак и грибы, к которым они привыкли. И еще будто бы Алеша, который сам живет с Верой, уже договорился с русскими одинокими девками и бабами, чтобы они за хорошие живые деньги пошли на «Хорька» и тот, другой прииск и… В этом месте рассказа у всех слушателей (мужчин, естественно) сжимались кулаки, раздувались ноздри и наливались кровью глаза. От представившейся картины они готовы были идти и крушить чего угодно и по какому угодно поводу.
После полудня к дому инженера Печиноги явилась-таки жиденькая толпишка и потребовала показать тетрадь. Вера вышла на крыльцо почти сразу, в сопровождении дыбящих загривки Брана и Медб. Собакам передавалось напряжение людей, и на любое повышение голоса из толпы они начинали тихонько рычать. Вера, как всегда спокойная до одури, окорачивала их и, не наклоняясь, клала обе руки на встопорщенные холки.
Рабочим Вера сообщила, что тетради она сейчас предъявить никак не может, так как она находится у Алеши. Желающие же немедленно разобраться с этим вопросом могут отправиться к Неупокоенной Лощине, встретить там Алешу и, может быть, еще кого и вволю побеседовать на интересующую их тему.
«Fortis imaginatio generat casum» (богатое воображение само порождает событие), – так Вера закончила свою краткую речь, после чего подтолкнула к двери едва сдерживающихся псов и скрылась в доме.
После яростного обсуждения часть народу действительно отправилось было к Неупокоенной Лощине за тетрадью, но дорога к ней, на беду для яркого замысла, пролегала мимо штофной лавки. Где большинство и осело. Остальные как-то сами разошлись кто куда. Связываться с Алешей всегда было мало охотников. Тайга большая, следов не найдешь…
Тем более, что в людской массе все настойчивее зрела мысль: надо наконец разобраться с конторой и засевшими в ней мироедами…